Настроение

                   А.Д.Гордону

День съежился и потемнел,
в себя ушел.
В смурное золото небес,
в тумана шелк.

И почернел простор полей,
простор немой,
прибавив дальности тропе -
пустой, прямой.

А ты молчишь, моя судьба,
ярмо и кнут.
Все, что назначено, приму,
все, что дадут.

 


          Ожидание

Вонзать свой взор в густой туман небес,
рукой ласкать пространства пустоту,
прислушиваться к павшему листу,
и ждать знамений, и просить чудес.

Семь раз уверовав, отчаяться, пропасть
и вновь поверить в тайну и в ответ,
нырнуть во тьму и вынырнуть на свет,
благословить судьбу, судьбу проклясть.

Бежать, спасаться в тень прошедших дней,
в их трепетный, отзывчивый мираж,
дрожать от слез и до рассветных страж
пьянеть от горькой сладости твоей.
 

      *       *       *

Ко мне пришел ночной гонец,
у изголовья сел.
Во тьме белел его крестец,
провал глазниц чернел.

И стало ясно мне без слов,
что рухнет до утра
тот мост, что время возвело
меж завтра и вчера.

Кулак костлявый погрозил,
прошелестел смешок:
Ты пишешь из последних сил
последний свой стишок!
 

        Сафиах 

Я не полола, не боронила
и не молила послать дождя.
И вдруг - смотри-ка: желтеет нива,
стоят колосья среди репья.

Зерно прошедшей, забытой жатвы -
веселой, пышной, обильной той -
теперь вернулось в мой мир ужатый,
взошло упрямо в душе пустой.

А ну, колосья, налейтесь в теле,
тяните в небо земную нить!
Я точно помню, что мне велели
жить самородным, дареным жить.


      *       *       *

И даже отзвук смолк... Ни слитков, ни монет 
из тех, былых пещер и кладов, и ларцов.
Без них увял мой дух, без них угас мой свет, 
мой день - свинцов.

Как это пережить? Как пересилить их -
сегодняшний отврат и завтрашний отказ -
без мыслей о былом, и чудных, и простых,
без памяти о нас?


      Поражение

Умирает мой бунт бестолковый,
был он весел, и молод, и крут... 
Поражения черные вдовы
в мои комнаты тихо бредут.

Успокоят усталых героев,
разожмут, не спеша, кулаки
и пригоршнями пепла покроют
уцелевших костров угольки.

А потом, как вернувшись с погоста,
сядут на пол, белея лицом...
И тогда я пойму: эти гостьи
не покинут уже мой дом.


      *       *       *

Не встреча даже - миг, один короткий взгляд,
нелепый мусор слов - и всё...
И вновь вскипает рай и вновь клубится ад,
и вновь меня волна - несет.

Для этих страшных сил все стены и стихи,
все дамбы и валы - пустяк.
Колени преклоню на берегах стихий -
пускай свершится всё - пусть так.

Тель-Авив, 13.4.25 


        Эхо
Залману

Я помню тот высокий пик
свечой - в долинной тьме
и свой задорный, юный крик
с вершины, миру: "Эй, старик!" -
и эха смех.

Прошли года, сменился вид,
и нету прежних гор,
но эхо... эхо всё звенит,
как прежде - острием в зенит -
с тех самых пор.

С печальной ярмарки разлук,
с поникших, прошлых вех
забрать с собой хоть этот звук
хоть этот взмах незримых рук,
хоть эха смех.

Эйн-Харод, 13-го Эяра.


      *       *       *

Вот она, радость, вот!.. Близко, в твоих руках...
Можно потрогать? - Нет!.. Можно обнять? - Назад!
Ну отчего, скажи, холоден так твой взгляд,
так неприятен смех, так равнодушен страх?

Брат страданью - не брат! Чужой, возьми мою боль!
Спрячь, забери, утоли, - даром ее отдам...
Ну отчего, скажи, так одинок Адам?
Навзничь - один!.. один!.. - в серу брошен и в соль!


       Бессонная ночь

Бормотало сердце в бессонну ночь,
а на сердце - камень давил-душил...
мне носить тот камень давно невмочь,
оборвать бы нитку души.

А наутро - утро - и вскачь, и впрыть -
полыхнуло светом в окне, в груди -
не спешите, руки, не рвите нить,
потерпи, душа, погоди...


      *       *       *

Протяженным прижатьем,
без движения, жестов, слов,
я к тебе прижата
в мягкой жалости вечеров.

Отдохну, пожалуй,
обожженная в жаркий зной, -
посижу устало
в безмятежной тиши лесной.

Позабуду даже
униженья судьбы хромой,
что скорбями мажет
каждый крохотный праздник мой.

Я к тебе прижата
милосердием вечеров,
сопряженьем жадным,
без движения, жестов, слов.


      *       *       *

Свободна вновь! - Кандальные оковы,
которым не страшна топорная вражда,
напильник скуки пересилил без труда...

Конец, конец! - К которому готовы,
боясь его втайне, и сердце, и душа,
не радуясь ему, но плакать не спеша.


           Его жена

Как уверенно голос ее
его имя поет...
Мне же - голосу верить нельзя -
выдает.

Ей - по улице рядом идти,
на глазах, на свету.
Мне же - крадучись, стежки плести
в темноту.

Ей - колечка красивого блик -
отраженьем венца.
Мне же - тяжесть чугунных вериг,
до конца.

Тель-Авив, 5686



          Напев тоски

Ты услышь меня, незабвенный мой,
Ты услышь меня - где б твой ни был кров -
Как летит поверх пустоты земной
Мой тоскливый плач, мой тоскливый зов.

Необъятен мир, в нем дорог не счесть,
На глоточек встреч - океан потерь,
Горячи мольбы, беспощадна весть,
Не сыскать того, кто шагнул за дверь.

Мой вечерний луч все видней, видней,
Близок смертный час - не боюсь его...
Буду ждать тебя до скончанья дней,
Как ждала Рахель своего.


      *       *       *

Крохотки радости, счастья - как ящерки хвост:
Моря клочок в городском загустевшем дыму,
Краски заката на скуке оконных корост -
Рада всему.

Рада, как птичьему пению рад птицелов,
Рада всему, что свершилось, случилось, сбылось,
Рада нанизывать бусы сияющих слов -
Все, что взбрелось.

Тель-Авив, 5686


      *       *       *

Обнажить все синяки и снова
золотые раненой души
на гроши сочувствия пустого
раскрошить?

Ну уж нет - еще достанет силы
в свой последний спрятаться окоп
и, как прежде, улыбнуться мило:
"Дальше - стоп"...


      *       *       *
Вернуться в странный мир давно отцветших слов
и выцветших чернил,
где лист, хоть пожелтел, но формы не сменил,
где запах прежних снов.

Как властен их диктат, как ласков их привет,
как страшен их кулак!
Как будто подан знак - всего лишь подан знак -
и нет прошедших лет.


               Весна

Саре

То ли ставни захлопнуть забыла,
то ли дверь не закрыла на ключ,
но весна в одночасье пробила,
раздробила, сорвала сургуч.

Мне ли, тихой, ее разноцветье,
ее звонких ночей серебро?
Ей ли, буйной, осенние клети,
где мое плесневеет добро?

Прогоню ее прочь, потаскушку,
в шею, в спину, подальше от глаз...
Или, может, признаю подружкой
хоть на этот, единственный раз?

Тель-Авив, Нисан 5686

 

      *       *       *

      Памяти Биньямина Квинта
         и Элиэзера Фактори

Они умрут весною этой,
Они умрут весной,

Порой цветения и света,
Веселой и хмельной,
Когда все горести забыты,
И счастье на дому,
И тайны мира приоткрыты
И сердцу и уму.
Когда на все нашлись ответы
И нет ни мер, ни кар,

Они умрут весною этой...
Проклятье или дар?

Тель-Авив, 5686


      *       *       *

Дни бывают - ни смысла, ни связи,
словно мир потерял благодать.
Дни, когда из-за крови и грязи
даже неба клочка не видать.

Дни бывают - как раб утомленный,
раб поставленный воду толочь,
дни без зла, без добра, без резона,
как сырая, туманная ночь.

20-го Эяра, 5686


      *       *       *

О, жизненный мой путь, загадок череда:
тупик за тем углом или родная дверь?
И сердце хочет знать - что ждет его теперь?
Теперь куда?

Левей? А если вдруг скорбями захлестнет
о том, что упустил, о том, чему не быть?
Правей? А если там - лишь горечью травить
свой лучший мёд?

А можно просто жить, не выбирая тех
и этих не ища, ждать знака в темноте
и слышать за углом - за этим и за тем -
глумливый смех.
 

          Речь

Есть слова, как павлины - цветисты, пышны,
ходят, хвост распустив.
Преисполнен звучаньем басовой струны
их надменный мотив.

Но люблю я другие - скромнее основ, 
проще нищих лачуг.
И хоть знаю немало возвышенных слов,
на сей раз промолчу.

Различишь ли в молчаньи распахнутых врат
примиренья печать?
Подойдешь ли, как друг, защитишь ли, как брат,
приласкаешь, как мать?

Тель-Авив, 5686
 


    Моя новая комната


Привет тебе, новый дом и морская даль,
окно в двадцати локтях над земной дорогой.
Четыре ветра в окне,
а ночью - праздник огней...
Одна я, и слава Богу.

Давайте, тащите беды, обиды, ссоры -
меня этот сор не ранит:
запечатан ветрами слух, залит морями взор,
и все приемлю заранее.

Тель-Авив, 5686

 
      *       *       *

                        "Положи меня печатью на сердце твое..."
                           (Песнь песней, 8,6)


Хоть рот прижат ко рту, но души далеки,
в сердцах разлад.
Мы - скованные сном пустынные зверьки,
танцующие в ад.

И в этих пьяных па, и в звяканьи цепи,
и в бесовстве огня
не слышен стон молитв, не слышен вздох тоски:
"Запечатлей меня..."


    День радостной вести

Четверо прокаженных были у ворот... 
И сказали они друг другу... 
Этот день - день радостной вести...
(Мелахим II, 7, 3-9)

В безнадежность Шомронской голодной туги
принесли прокаженные весть,
что осада снята и бежали враги,
и добычи желанной не счесть.

Мы сегодня, как прежде, в осадном дыму -
тот же голод и та же мечта,
но известий спасительных я не приму
из больного, поганого рта.

Только чистый избавит и честный спасет,
сохранит, сбережет от огня...
А иначе пусть гибель меня унесет
на заре благовестного дня.
 

  Моей Стране

Ни жертвой огневой, 
ни гимном вдохновенным
не послужу тебе,
Страна моя, увы,
Ну, разве что - травой
на берегах Ярдена...
Ну, разве что - тропой 
среди травы.

Мой бедный вклад убог -
я это знаю, мама...
Мой бедный вклад убог -
дочерний грех и стих...
Я - праздничный рожок 
среди дневного гама. 
Я - тихий плач ночной
в глазах твоих.

Тель-Авив, 5686
 

     Рахель

Ее песни во мне звенят,
ее кровь - в моей...
О, Рахель, мать матерей,
дева белых ягнят.

Оттого-то мне так постыл
городской чертог,
что метался ее платок
на ветрах пустынь.

Оттого-то спокойны так
этих странствий дни -
просто помнят мои ступни
материнский шаг.

5686


           В отчуждении

От стенки до стула... Сяду, нахохлюсь, дрожа:
холодно солнцу в плену у холодных небес...
Голос далекой отчизны - набатом - в ушах:
Встань и иди! Убегай! Что ты делаешь здесь?

От стула до стенки... Встану - без цели, без сил,
В тысячный раз ухвачусь за бесплотный мираж...
Так и брела по дорогам сквозь дождь и хамсин,
Так и любила - сквозь радость и горечь пропаж.

Тель-Авив, 5686

 


           Здесь, на лице земли

                               М.Б.

Здесь, на лице земли - не в облаках пустых,
здесь, где земля близка, словно родная мать,
будем светиться мы светом ее простым
будем ее печаль втемную принимать.

Нет, не туманный блеск завтрашних томных рос -
нынешний честный день - потом, слезой, зерном -
мы проживем его - короток, ясен, прост -
наш настоящий день, здесь, на лице земном.

Эй, приходите все! Прежде, чем пала ночь,
ну-ка, нажмем, друзья, тысячью сильных рук!
Может, столкнем его с наших колодцев прочь -
может, столкнем его - мельничный тяжкий круг?

Тель-Авив, 5687


     *       *       *

Не жалуюсь! Свой тесный кров
мечтой пространства подслащу,
в тоске осенних холодов
пурпур и злато отыщу.

Не жалуюсь! Стихи чисты
В криницах сердца моего,
и зелены пески пустынь
с вершин горы Нево. 

5687


           Кинерет

Как близки Голаны - вот они, потрогай!
Но строга твердыня: не пошутишь там...
Дед Хермон кемарит, разбросав отроги,
холодок сбегает по крутым хребтам.

Там к воде склонился берег низкой пальмой -
плещется, смеется, дрыгает ногой, 
как шалун-мальчишка, нежный и нахальный, 
каждый день - все тот же, каждый день - другой.

Алой кровью маков загорятся склоны,
крокусы ответят желтизной полей...
Здесь бывает зелень всемеро зелёней,
здесь бывает небо всемеро синей.

Даже если тело сносится, как платье,
и чужие хоры в сердце запоют,
как могу забыть я, как могу предать я
мой родной Кинерет, молодость мою?

Тель-Авив, 5687


         Ночной кошмар


Меня вели на казнь. Судья потупил взор,
не повернул лица.
Проклятье той, кто сердце на позор
вручит другим сердцам!

Пыль жгла мои ступни. Иссяк последний всплеск
последних сил.
Шипы... колючий куст... глухонемых небес 
слепая синь...

Дойду до ям и груд под смерти шепоток
и лишь тогда
я обернусь: а вдруг мелькнет его платок
у стен суда?

5687
 

        *       *       *

Можно сто раз воскликнуть: "конец ярму!"
можно стократ восславить свободы прыть,
но не сломать словами мою тюрьму,
звона цепей не скрыть.

Сердце мое ты держишь в своей горсти -
то приотпустишь, то в кровь сожмешь кулаком...
А сердце трепещет, дергается, частит - 
просто частит - молчком. 
 

        *       *       *

Та, другая, которая после придет
и поселится в сердце твоем,
чтобы пить эту горечь, отраву и мед,
что еще мы любовью зовем,

та, другая -
стена, пелена, белена...

но ведь ты же вернешься потом -
целовать мою тень, что навек вплетена
в эти строчки нетленным жгутом?


        *       *       *

Моих настроений и мыслей
недолог осенний расцвет.
Они, как последние листья:
слетели, мелькнули - и нет.

Лишь ты мне - извечное счастье,
земля, мать сухая земля,
в минуты любви и участья,
в годины дубья и колья.  

И в детстве, родном и далеком,
и в смерти, совсем налегке,
прижму свою бледную щеку 
к твоей загорелой щеке.

5687
 

           Михаль

                И полюбила Давида Михаль, дочь Шаула... 
                   ...и презрела его в сердце своем.
                   (Шмуэль - I, 18, 20; Шмуэль - II, 6, 16)

О, Михаль! Как видна, сестра, поколений связь...
Не смогла загубить твой сад орда сорняков,
На твоей сорочке не блекнет узора вязь,
И звенят браслеты сквозь стену глухих веков.

Сколько раз я видала тебя в угловом окне -
Эту гордую нежность и царскую эту стать...
О, Михаль! Суждено нам обеим - тебе и мне
Полюбить того, кого надо бы презирать.


        *       *       *

Язычок замка, шепоток дверей,
стук шагов твоих - в никуда.
Закричать: вернись! Побежать: скорей! -
Не бывать тому никогда.

Горечь гордых душ, нестерпима ты,
боль несносна чистых сердец...
Одинок мой путь в городах пустых,
как в толпе забытый слепец.

5687

 
         Хитросплетения


Горе мне! Увы... Растут соблазны,
тянут руки в ювелирный ряд,
к тем словам, что светятся алмазно
и огнем рубиновым горят.

Этих слов обличие прекрасно,
величав их царственный удел...
Только блеском притупился глаз мой 
звоном злата слух отяжелел.

Как теперь увижу луч рассвета?
Различу ли зов неслышный твой?
Как теперь... Да полно, я ли это -
верная словам, простым, как вой?

5687
 

     Книга моих песен

Те крики, которыми рот мой коверкал
беды и отчаянья миг,
как бусинка к бусинке здесь на поверке
в тетрадочке песен моих.

Распахнуты настежь все двери и дверцы,
все клейма и раны видны...
И даже коросты щемящего сердца
вы щупать руками вольны.

Нисан, 5687
 
   
    Стена

За мною ходила в детстве
печаль, как вторая тень,
и скорбный наряд отрезал
меня от других детей.

Не дети уже давно мы,
и прошлое то - в огне,
но та же печаль со мною,
и та же печать на мне.

Как прежде, стена меж нами,
но ныне раздел вершит
уже не одежда скорби,
а скорбь сиротской души.

5687
 

          Неужели?

Неужели все это случилось со мной?
Со мной?
Неужели вставала с рассветом в поля
И глотала свой пот земной?

Неужели в горячке весенней страды
Наших тел
С высоты перевязанных туго снопов
В общей песне мой голос пел? 

Неужели плыла я в твою чистоту,
В синеву?
О, Кинерет родной! О, Кинерет, Кинерет родной!
Неужели ты был наяву?

5687
 
          Цветы "а вдруг?"

В моем саду среди веселых вод
росли цветы по имени "а вдруг?" - 
я им была и верный садовод,
и близкий друг.

И днем, и ночью, долгие года
я сторожила, не жалея сил,
чтоб ветер под названием "никогда"
бутонов не скосил.

Но этот ветер был совсем не прост - 
он гнул свое, хлестал, наотмашь бил...
и вот теперь мой сад зовут "погост" - 
как сад могил.

5688
 

          Элиягу

Обручена с каморкой Элиягу
моей мансарды светлая душа -
с библейским мудрецом, седым бродягой,
что мертвых воскрешал.

Входил в обитель горести кромешной,
молитвой рвал пространства рубежи 
и к матери склонялся безутешной:
"Твой мальчик жив!"

О, мертвецы мои! Лишь вас не в силах
вернуть живыми странник колдовской:
вы немы и глухи в своих могилах,
как лёд людской.

29 Тевета, 5688

 
      Братство эха
				
                     Залману

Братство эха живет меж нами,
тьмы минувших годов сильней.
Еще теплится в сердце пламя
тех наивных и чистых дней.

Помню нас на горе, на пике - 
моей радости звон и блеск,
твоих глаз глубину, твой тихий,
бледный облик галутных мест...

"Голос твой, - ты сказал, - как песни
пастухов в горах Йегуды..."
Отчего этот миг чудесный
стал нам памятней агады?

В чуждом, воющем, злом бедламе
как прошел он среди огней?
Отчего это братство - с нами,
тьмы минувших годов сильней?

3 Швата, 5688
 

          Овечка бедняка

Овечка бедняка - так чувствую тебя я,
овечка, в чьей шерсти
я грею сердце, полное скорбями,
как боль в горсти.

А кроме - ничего. И страх меня корежит:
ведь гол и слаб бедняк -
капризом богача тебя отнимут тоже
и стану мерзнуть так.

5688
 
          Заперт сад

Кто же ты? Руке моей навстречу
почему не тянет руку брат?
Почему, смущенный и увечный,
убегает твой короткий взгляд?

Заперт сад. Ни тропки, ни зарницы.
Заперт сад... впусти...
До крови мне в камень колотиться
иль уйти?

Адар, 5687
 
  
           *       *       *

Лишь о себе рассказать я умела...
Узок и мал муравьиный мирок:
Все напрягала тщедушное тело,
Силилась выполнить тяжкий урок.

В гору крутую ползла неустанно,
Кровью платила за каждую пядь,
Чтобы небрежным щелчком великана
Быть ради шутки отброшенной вспять.

Ах, великан из кошмарной мороки -
Страх муравьиный на веки веков... 
Что ж ты зазвал меня, берег далекий? 
Что ж ты солгал мне, огонь маяков?

4 Адара, 5690

 

      *       *       *

              Он поражает, и Его же рука врачует 
              (Иов, 5-18)

Разила в упор, врачевать - забывала,
сметая меня в колесо, в колею...
Но что же? - Я это сама выбирала:
и боль, и печали, и участь свою.

Я боли хотела - чистейшей, упругой,
рождающей песни, стихи и холсты,
пластающей душу, как лезвие плуга,
меняющей слезы на влагу пустынь.

В полях этой боли желтеет пшеница,
амбары стоят, принимая зерно...
И если, изранив, не лечит десница,
то я не в обиде за то, что дано...

5 Адара, 5690
 

       *       *       *

Вера мне - в сердце, и в душу - мечты,
не устрашусь наготы листопада;
все принимаю, иного не надо,
осень, не справишься ты -
зелены мира крутые бока;
осень проклятая, ты далека!

11 Нисана, 5690

 

     *       *       *

В моем сердце-саду расцвел ты, -
нет растения там пышней;
в мои жилы и вены вплел ты
вязь своих ветвей и корней.

И теперь с восхода до ночи
тихий сад мой гудит, как горн...
это ты, это ты грохочешь
миллионом своих валторн.

12 Нисана, 5690
 


          *       *       *

Ветер ночи холодный коснулся лица,
Ветер ночи шепнул мне: "Готовься, сестра..."

Что ж, прости мне упреки и тяжесть конца,
И отчаянье взгляда, и горечь пера.
Будь, как прежде, опорой и берегом будь,
Будь лучом, обещающим свет и покой,
В той ночи недалекой, где кончится путь,
Где возьмет меня ветер холодной рукой.

Адар, 5691

 

         Мои мертвые
                      "Лишь мертвые не умрут"
                      Я.Ш.К.

Лишь они остались у моей межи... 
Не грозят им смерти острые ножи.

На чужой дороге, на излете дня
Тихие, родные, окружат меня.

Сладки их объятья, вечно их житьё -
Что навек утратил - то навек твоё.