ТАТЬЯНА

НИКОЛОГОРСКАЯ

ВЕРА МАЛЕВА

ВСЕЛЕНСКАЯ ГОСТИНИЦА -- БИС

Том 1

Москва

"СМЕРТЬ ПОБЕЖДАЮЩИЙ

ВЕЧНЫЙ ЗАКОН -

ЭТО ЛЮБОВЬ МОЯ..."

(Рабиндранат Тагор)

СТИХИ И ПРОЗА ТАТЬЯНЫ АНДРЕЕВНЫ

НИКОЛОГОРСКОЙ.

ПИСЬМА ВЕРЫ ВЕНИАМИНОВНЫ МАЛЕВОЙ

На обороте шмуца

Двухтомник поэта и публициста Татьяны НИКОЛОГОРСКОЙ представляет собой переработанные книги памяти Веры Вениаминовны МАЛЕВОЙ "Вера!.." и "Вселенская гостиница", изданные в Москве, соответственно в 2008-ом и 2010 годах (издательство "Новый ключ").

Третий по счёту памятник большому другу автора-составителя дополняют очерки и стихи последних лет.

Жемчужиной книги являются п и с ь м а талантливой учительницы, чья светлая личность увековечена московским поэтом.

Содержание "повестей в письмах" Веры Малевой чрезвычайно разнообразно: здесь и след Пушкинского заповедника времён Семёна Гейченко, и "педагогическая поэма" словесницы, горячо любившей своё призвание, и круг чтения филолога, и портреты друзей, чьи судьбы нередко трагичны... Зарисовки природы, городские пейзажи, поиск дороги к Храму, след зловещего Чернобыля, сократившего Вере жизнь, -- вот далеко не полный перечень сюжетов и тем эпистолярного "романа", который -- в этом раритете -- представлен наиболее полно ближайшей подругой киевской учительницы.

Всеотзывчивость и редчайшая по силе доброта, остроумие, жизнелюбивое внимание к людям, нежная меланхолия, верность и некорыстие --грани характера Веры Вениаминовны, чьи письма отныне -- один из богатейших и уникальнейших памятников недавно минувшей эпохи.

----------------

В 1-й том вошли страницы из книги "Вера!..", а также новые стихи московского поэта, посвященные киевской учительнице.

"НА СВЕТЕ НЕТ НИЧЕГО ВЫШЕ ЛЮБВИ, ВЫШЕ РОДСТВА ЛЮДЕЙ..."

(Константин ПАУСТОВСКИЙ)

"...Может, всё на земле - это только один человек?"

(Светлана Соложенкина)

____________________________________

Мы живём в мире условных истин и неосознанных парадоксов.

Нас подстерегают каверзы политики, чужих лжеопытов и погоня за выживанием в мире тяжкого общежития. Пытаясь найти смысл своего бытия, мы бросаемся к удобной и привычной -- непроверенной и зыбкой на самом деле -- морали, подменяя Бога -- догмами, созданными испорченным телефоном государственности.

Ни одна религия мира не пожалела ЧЕЛОВЕКА, на разгадала -- в пылу междоусобиц и строительства норм стадного комфорта - его истинных тайн и загадок.

Смертный, неповторимый человек -- в мусорной яме забвения. Забота о пользе котлеты, о пользе пушечного мяса, наповерку, далека от феномена творчества, феномена человеческого счастья....

Среди утрат мирового самостояния -- ЧЕЛОВЕЧНОСТЬ. Её трагедия -- фанатизм стада, извечное "РАСПНИ ЕГО..."

Но мы неодинаковы. Мир каждого -- самоценен и торжествующе прекрасен. В этом спасение...

Искусство -- отчасти! -- приоткрывает завесу над бытием духа самого трагического из существ Земного Шара -- мыслящего, богоизбранного, несовершенного, великого, противоречивого... Но призванного ОСОЗНАТЬ и оправдать ПРИРОДУ, доказать: есть право жить не по законам стаи и стада, -- то есть быть ЧЕЛОВЕКОМ. Свободным человеком.

ЛЮБОВЬ И ТВОРЧЕСТВО -- вот наивысшие ценности столь краткой и до боли невостребованной жизни индивида. В нас гаснет с годами, ПОСЛЕ ДЕТСТВА, больше талантов, чем мы реализуем. ("Так уходит балет, уходит музыкальная школа..." -- строчка из Дневника моей покойной однокурсницы Наташи Туренко). На сто процентов реализуются только вожди да наполеоны. Пушкин реализовал себя -- процентов на десять... ("Но больше расплескал" -- это Юрий Кузнецов о нём!) Жизнь человека -- мучительная попытка Природы осознать себя, -- скажет герой рассказа Василия Шукшина. (И прорваться куда-то выше! -- добавлю).

ЛЮБОВЬ И ТВОРЧЕСТВО -- вот оправдание жизни. Потому что они независимы от диктата толпы. Всё хорошее, что было и будет в пути -- от них производное. Всё, что захочется вспомнить в последний час...

Мы одурманены биографиями знаменитостей, нас манит (тяжкая по сути) слава "звёзд" и кумиров масс-медиа. Мы сбиты с толку, мы забываем, что всё одухотворённое и не зря прожитое -- и есть истинно ВЕЛИКОЕ.

Песнь в письмах и стихах -- наша с Верой Малевой - и есть лучшее тому подтверждение, что "простых" людей на свете мало, зато есть множество нераспознанных.

Не случайно одна из читательниц назвала Веру "писателем-романтиком".

Её письма летели ко мне без малого 28 лет.

Перечитав их после смерти друга, я увидела растрёпанный яркий роман, а может быть, эпопею, и уж безусловно -- СВИДЕТЕЛЬСТВО ОБ ЭПОХЕ, а не только личный дневник...

Тайна личности Веры Вениаминовны, её бед, надежд и радостного служения людям, её "духовного материнства" в страде школьных будней -- это прыжок над обыденщиной, полёт сверх физических сил...

Поэзия (писем и стихов) -- венец её БЕССМЕРТИЯ.

Поэзия -- всегда вызов обывателю...

NB: Мы не имеем права забывать ЛЮДЕЙ!

Жизнь Веры Малевой -- это тоже кладезь для историка.

А сколько увидит в этом зеркале будущий (да и нынешний) учитель!

Я не дала исчезнуть этим письмам, потому что в сердце моё стучится Верина судьба. Душа Верочки надеется на меня, голос её меня торопит...

А потому "писатель-романтик" воскрес.

"Вера была великой учительницей, мне до неё -- расти и расти! -- призналась мне в Клину пожилая учительница, одна из лучших в городе.

Реализовать себя в этой жизни очень трудно.

Но можно -- в союзе с другом -- стать собой, выстроить себя.

Мы с тобой сделали это, Верунь. Мы отстояли нашу Поэзию.

А потому -- всё остаётся людям...

Татьяна НИКОЛОГОРСКАЯ,

Сентябрь 2009 - декабрь 2012 года, Москва

Татьяна Никологорская

По лунному лучу...

СТИХИ

на об.шмуца!!!

х х х

В.М

По лунному лучу

Уходишь от меня

Упорной и слепой

Сомнамбулы походкой.

Тебя позвать хочу, -

Но луч не знает дня.

Все глуше отзыв твой -

И реже плач мой кроткий.

Ты здесь - и ты нигде.

Ты - жизнь моя и кровь.

Ты - яблока судьбы вторая половинка.

Ты - вызов моей беде.

Ты стала вихрем слов.

И одиночества початой четвертинкой.

Тебя мне не догнать.

Объятий не сомкнуть.

И мокрые не целовать ресницы.

Зачем же, до сих пор,

Презрев размолвок муть,

Друг так отчётливо и чисто снится?

Ты - правда и печаль.

Ты - выдумка моя.

Ты - п л а ч у щ и й о г о н ь ,

Что порожденье Фета...

Ты - шрам мой навсегда от этого огня

И на Святой Горе - немеркнущее лето.

Мне ведомо теперь, зачем в иных мирах

Живёт одна из лучших на Земле мелодий.

Все истинное побеждает страх,

Преображается,

но не проходит!

16 -21 апреля 2008 года

Москва

х х х

Я вновь купаюсь в этих письмах.

В их тёплой правде,

Нежной лжи.

Стрелец мой, Тигр мой независимый,

Опять мне юность расскажи!

Верни мне лето Святогорья,

Над Пушкиным дневную ночь.

Ты - жизнь.

А счастье или горе -

Не мне загадку превозмочь.

Мы всё друг другу рассказали

За тридцать лет, за тридцать вех.

И обнимает нас в печали

Бесстрастный искрящийся снег.

Но там, где звёздочкою Вечность

Сроднила судьбы и пути, -

Всё светит мне твоя сердечность.

Всё силюсь я тебя найти...

23 мая 2009 года.

Москва.

РАЗГОВОР С БОГОМ. СОН

Седую,

И в ночной рубашке,

И босиком -

На Страшный Суд?!

Не надо !!

Позабудь вчерашнее. Безумное, чужое, зряшнее...

Пусть ангелы её спасут!

Со мной - что хочешь делай, Боженька,

А это сердце - пожалей!

Обуй её, в отёках, ноженьки.

Даруй прощенье поскорей!

Она - дитя. Почти безмолвное.

Во всём покорное судьбе...

Неужто предназначишь молнии

И гром несчастной голове?!

Ты - Бог.

Ты - сильный.

Мы ж рождаемся

Немногим зрячее котят.

Ты с женщиною расправляешься

Иных святых - нежней стократ!

Учительницу по этапу

Ты не погонишь. Я молюсь,

Чтоб преисподнее гестапо

Тебя не тронуло, Верусь...

Босая, в байковой рубашке,

Идешь, бела, на Страшный Суд...

Не надо!

Бог, - прости вчерашнее,

Больное, лживое и зряшнее...

Сам не суди коль учишь тут!...

Она и говорить боится-то...

Лишь из очей её глядят -

И Лев Толстой, и тьма египетская,

И грусть космических баллад...

Её прекрасней НЕ БЫВАЛО!

Она - ребёнок.

Ты - сильней;

Сорви страданий покрывало,

Верни ей рай и смех скорей!

Запомни, Бог: мы были счастливы!

Мы помогали жить друг другу.

Не всё святое обозначено...

Да убери ты эту вьюгу!!!

..........................................

Бог, не держи меня здесь долго,-

Об этом тоже попрошу.

Из сердца кровь течёт, как Волга.

И я п о с л е д н е е пишу.

Кровь и слеза - мои чернила.

Но долг последний я отдам,

Когда, отвергнув век унылый,

Я, книгу "В Е Р О Ч КА" издам...

В Твоих лугах окошко светится:

Гуляет месяц!

Пусть мы встретимся,

Под вишней, в мамином саду

С антоновкою на меду,

Где яблоки стучали в крышу,

И друг шептал:

Где благодатней одеяла

О н а меня отогревала.

Рассвет над Псковщиною тает.

Искрит безлюдная дорога...

Я честно говорила с Богом.

Вот - быль,

И эта быль - святая.

Январь-февраль-март 2008 год.

НА ВЫХОД ИЗ ПЕЧАТИ КНИГИ "ВЕРА!.."

Зелёные косыньки

У моей берёзоньки,

Затенив балкон,

Спорят с ветерком.

Пролетели в деле

Годы и недели.

Овладели грозы брошенным гнездом.

Я тебя обидела -

Восемь лет не видела,

Вовсе не заметила доброты ветвей.

А сегодня в первый раз

Светлый май встречает нас

Маечкой зелёною

В комнате моей!

Здравствуй, смех берёзовый.

Облегчи ты слёзы мне:

Книгу Чистой Верности

Освяти окном!

Ты со мною, Верочка,

Искренняя веточка!

Кинь в берёзку весточку:

Как - на Свете Том?.

Вот и стала вечною

Наша связь сердечная -

Твои письма, мысли...

Реквием стихов...

И все годы прежние

Распустились, нежные,

Той мечтой безбрежною

Юных наших снов.

Не горюй, подруженька!

Многое завьюжится.

Многое забыла ты -

Там на небеси...

Не пройдёт любовь моя -

Это твёрдо знаю я.

Всё тебе я отпустила -

Ты меня прости!

20 мая 2008г. Свиблово.

" Нет, я жива!

И жить я буду вечно.

Есть в сердце у меня

То, что бессмертно..."

(Леся Украинка)

М А В К А .

.. Куда ты ушла -

я не чую, не знаю.

Ты - девочка Мальва,

Ты Мавка лесная.

Ты - сорванный ветром нездешний цветок,

Упавший безвестным в зелёный исток.

И сразу злорадная выпь закричала,

Когда ты покорно клонилась к началу.

Зачем мы терзали друг друга?

Не знаю.

То - навь и затменье, морока лесная,

Лохматая нечисть глухой старины,

Коряги, чьи завистью души полны.

А я - на свободе.

Не с ними, не с ними !

Я дам тебе новое, вещее имя!

И - только одна - от забвенья спасу

Я сердце твоё, что у сердца несу.

Ты в снах появляешься, друг мой чудесный.

Меня утешаешь. Твердишь: "Я воскресла!"

В котором мы встретимся снова столетье?

Я верю во встречу.

Мы - дети.

Мы - дети...

Конец 2008г. Ноябрь.

"Никогда ни о чём не жалейте вдогонку..."

/Андрей Дементьев/

х х х

Чужим умом удобно жить.

Но лишь ребёнку...

Я не устану дорожить

Страстей воронкой.

Я не устану ворожить

Над кипой писем.

Над рукописями трястись.

Путь - независим!

Мутится озеро души

Иль не мутится,

Со мной навек в ночной тиши -

Звезда и птица.

Без этой боли о былом

Мы все - манкурты.

Ему, листая свой альбом,

Не дай заснуть ты.

Не комкай прошлое!

Храни

Всё то, что живо,

Осмысли письма, судьбы, дни.

Забвенье - лживо!

И, стойко верная друзьям,

Познанью, Чуду,-

Жалеть вдогонку буду я,

Жалеть я буду...

18 апреля 2009 года - 20/IV. 09.

Страстная Суббота

х х х

...Вся музыка отзвучала,

Откланялась,

Уплыла,

Ушла к вековому началу,

И лучше ещё, чем была.

Все книги отшелестели,

Отрадовали,

Отклялись,

Весенней цветущей метелью

В судьбе ненароком сбылись.

Вот это и стало молитвой,

И сутью моей, и путём,

И чашкою счастья разбитой,

И фронтом, что не обретён.

И окна родной Третьяковки,

И фильмы про дом, где живём, -

Пролёткой лошадки московской

Упрятались за окоём.

Осталась родная столица,

История, мачта, мечта...

Да остро любимые лица -

Забытым - не счесть! - не чета.

Осталась текучая память,

Та книга, какую - пишу.

И жизни, и музыки замять,

Которым я принадлежу. 4 мая 2009 года. - Свиблово.

х х х

" ...До боли

Нам ясен долгий путь..."

(Александр Блок)

Рахманинов...

Колокола гудут...

Откуда эти скитники бредут?

Из древней, заповеданной Руси?

Из грусти - высоко на небеси?

Я им внимала в юности своей.

Они слышны -

то слабо, то сильней...

Какой-то журавлиный клёкот в них.

Открытость жизни. Космоса родник.

В них чей-то вой -

И слезы допьяна...

И вечный бой!

И вечная война...

Они про Аввакума помнят стон.

Речь не о том, каким крестись перстом,-

Но если человек ты по судьбе,-

Сильнее смерти истина в тебе.

История и совесть в них слышна.

Стрела сквозь звон заветный их прошла.

И вот опели путь моей любви...

А кто мы? Что мы?

То, что мы смогли.

14-18 марта 2008г.

х х х

...Ты примешь горсть сердечного.

Уснёшь...

Опомнишься.

В последний раз заплачешь.

Родные письма - нет, не зачеркнёшь!

Всю жизнь, как кинофильм, перелистнёшь.

В речушку детства в сумерках войдешь...

И вмиг поймёшь,

Как много в мире значишь.

20 февраля - 18 марта 2008г

х х х

Я праздную победный день сегодня!

Свершилось: книга одолела смерть.

/Ты напророчила. А я лишь только

Любить умела. И умела сметь/.

Во сне посмертном - помнишь? - ты сказала,

Что имя "Вера" - вроде позывных.

(Ещё тогда, в слезах, я знать не знала

Всей силы слов насмешливых твоих).

Нас обнимают фолианта своды.

Мы снова вместе и - навек, Верусь!

Михайловской гадюки подколодной,

Косохновской святоши - не боюсь!

3 июня 2008 г. Москва

Анданте кантабиле

Любовь сквозь корявую форму услышать,

Шершавую строчку - простить.

Мне - поле моё перейти,

Только б выжить,

Где пульса теряется нить.

Бессмертие мне по руке предсказали,

А старость - она не моя.

Всё поле уходит в небесные дали -

Не тропочка, не колея.

Не плачьте! Ведь сердце готово на муку,

Свобода его - наразрыв.

...Мне только пожать бы горячую руку,

До крови губу закусив.

7 мая 1990 года, день рожд. П. Чайковского

с. Фроловское /под Клином/, родина Пятой симфонии. Лес и поле.

/Я - после операции на щитовидке/

"Повести о лесах" Паустовского

Когда тебе снятся кошмары погонь,

Запомни: спасение - встречный огонь!

Твой лес выжигают, шипит клевета,

Мерзавцы слагают дрова для костра,

Который тебе уготовила л о ж ь,

А ты не сдаёшься: стихи издаёшь!

Не прячься. Не сетуй. Навстречу иди.

Не прячь своё сердце и рану в груди.

И, в пику попыткам тебя запугать,

Унизить с улитку, смешком доконать,

Скажи: да, н е в и н н а любовь и мечта!

...И, встречной лавиной, огня правота

Задушит пожар в заповедном лесу.

...Я милое имя от тлена с п а с у!

Я, только одна, дам б е с с м е р т ь е ему.

И вместе мы будем в веках потому.

1 июля 2008, Пушкиногорье -21 декабря 2013, Москва

ВЕРА ВЕНИАМИНОВНА МАЛЕВА

(1938 - 2005)

КРАТКАЯ БИОГРАФИЯ

Родилась в Клину Московской области в семье инженера завода "Химволокно" и лаборантки этого же завода.

Раннее детство провела в эвакуации (Кустанай).

До 12 лет училась в Клину (посёлок Майданово, заповедный оазис, связанный с жизнью и творчеством великого композитора П. И. Чайковского)

С 1951 года с родителями поселилась в Киеве, где окончила среднюю школу и, впоследствии, Педагогический институт.

Всю жизнь преподавала литературу и русский язык в школах Дарницы - долгие годы в школе N 148, где некогда училась и сама, - а также в других учебных заведениях. Ветеран труда. Безусловно лучший русист-словесник Дарницы. Немало путешествовала по России и Украине. Посетила Пилипчу (родину предков Паустовского), Чернигов, просторы Дона. Побывала в Вологде, Одессе, Полтаве, Каменке-Черкасской, Каменке-Воронежской, Белой Церкви, Браилове; посещала Прибалтику, Ленинград, Старую Руссу, Мценск, Подмосковье, много раз бывала в Москве. Веру Малеву видели Волгоград и Псков, Крым и Кавказ, Брест и Краснодон, Звенигород и Харьков.

С конца 60-ых годов ХХ века почти ежегодная паломница Пушкинского заповедника (Псковская область). Ухаживала последние дни за парализованным Гейченко. Создавала для детей творческие кружки и факультативы, проводила КВНы, ставила самодеятельные спектакли. Часто водила учеников в театры Киева - оперный и драматические. Участвовала в походах, не чуралась работы в колхозах.

Основные увлечения: поэзия, музыка, театральное искусство.

Самоотверженно работала в преклонном возрасте с онкобольными детьми.

Была близким другом семьи С.С. Гейченко (основателя Пушкинского заповедника в послевоенный период), а также В.Б. Сосинского - участника Французского Сопротивления, русского дворянина, репатрианта, хорошо знавшего Марину Цветаеву и круг русских эмигрантов Парижа.

Имела обширнейший круг друзей и учеников - в Киеве и за его пределами. Выдающаяся черта характера - самоотверженность. Стрелец. "Тигрица".

Около 28 лет переписывалась с московским журналистом и поэтом, своей близкой подругой Татьяной Никологорской, чья книга "Вера!.." стала памятником. /М., "Новый ключ", 2008 год/.

В письмах Веры раскрывается богатейший духовный мир учительницы, её незаурядная, яркая личность, одержимая прежде всего любовью к детям и своему страстно обожаемому предмету - русской литературе.

Оживают образы друзей и учеников. Благоухает юмор жизнерадостного, импульсивного, всеотзывчивого человека. Тонкий лиризм, сердечность, умение жить миром друзей, их заботами и тревогами, верность и преданность, благородство чувств, прекрасный русский язык, незамысловатая беллетристичность писем, круг чтения, следы эпохи, памятной нам всем, боль за всё живое и страждущее - эти качества позволяют видеть в Вере Малевой нераспознанного "писателя-романтика" - и безусловно, автора новой Педагогической поэмы, ещё ждущего своего вдумчивого и гуманного читателя.

В российской газете "Слово" /www.gazeta slovo.ru/ в одном из номеров сентября 2006 года вышел большой очерк - памяти учительницы. Журнал "Природа и человек" в 2013 году опубликовал большую подборку писем Веры (NN3, 4, 5 и 6).

ВЕРА МАЛЕВА

друг вечный

(Повесть в письмах)

Вера Вениаминовна Малева

на об. шмуца!

ДРУГ ВЕЧНЫЙ

Из писем Веры Малевой Татьяне Никологорской

(1976-2004 годы)

"...Всё есть у нас, девочка: наша Россия, берёзы, ты и я..."

(1976 год).

Из писем Веры.

"Вера Малева - абсолютно очаровательный человек..." (Репатриант, герой французского Сопротивления, русский дворянин Владимир Брониславович Сосинский, Москва. Из телефонного разговора начала 80-ых.

В.Б. Сосинский был консультантом известного художественного фильма о Матери Марии).

"Мир лишь луч от лика друга,

Всё иное - тень его..."

(Николай Гумилёв)

на обор.шмуца

ПОВЕСТЬ В ПИСЬМАХ

Михайловское 11.07.76 г.

Милая моя,

моё нежное, сероглазое, тёплое чудо,

мне надо остаться без людей и вспомнить тебя по-настоящему. Плачу о тебе, но пусть тебя это не беспокоит. Бог знает, отчего плачу. Нельзя дотронуться до твоей руки -- и всё, что говорю сейчас людям, кажется ложью.

Я не перестану жить во лжи, но ты мне душу перевернула -- и опять не пугайся, моя добрая девочка, ты -- свет и нечаянная радость (и всё это жалкие слова по сравнению с тем, что нельзя рассказать и что живёт сейчас во мне).

Вчера обругал меня Гейченко за бессодержательность жизни и за лю­бовь к С.: "Скажи мне лучше правду: ты его до Москвы провожала, этого Вовеласа. Ну что ты могла делать целую неделю в гостинице?"

А румяная нянечка удивилась, почему я с тобой не уехала. А я ей напомнила её слова (...) -- она запела: "Чевой-то она (ты, Таня) такие слова мои непошные запомнила". (Непошные -- плохие).

До свидания, родная моя. Почему-то не могу писать - опять реветь начну.

Целую тебя и люблю. И всегда помню.

Вера.

17.7.76. 4-ое, а не 3-е,

3-е ты приказывала не отсылать.

Милая Таня,

вчера утром приходила та румяная нянечка, которая "изнутри чёрная", и рассказывала свою жизнь. Записывать всё было неловко, вот тебе немножко: "Мой муж был -- как гончая собака СКИТУШШАЯ. А если всё рассказать, как я по первости жила, то морё будет всего. Самые серые, последние слова наши.

На своём веку поживёшь и в торбе, и в меху (мяху), а жизнь - прясельцами, знаешь, в деревенской избе в потолке прясла: одно жжёно, другое сгнило, а и хорошее есть.

И вилами меня колото, и резано меня, и душено. Много мною в жизни подумано и размышлёно, глубоко когда в жизнь войдёшь, лёгко не бывает.

Будешь хорошо говорить, как по холке много потёрто (это в ответ на моё -- хорошо говорите)". (...)

Нужно мне тебя пережить со страданием, а что от меня останется -- видно будет. Никаких людей сейчас не хочу -- случайные, пожалуй, легче, искренне радоваться могу только бабкам в нашей гостинице, да знакомым с Михайловской поляны.

Часто бывала в эти дни у Гейченко и чувствовала, конечно, и напряжение -- не то говорю, всё неправда. И уговариваю себя: ведь я этих людей люблю по-настоящему, ведь не просто же любезности говорю и ведь не из-за корысти -- и опять ты -- мой судья: а как ты взглянула бы на это всё.

Понимаю, что не должна никого с тобой сравнивать - и опять не могу.

Только не тревожься ради Бога: когда и как пройдёт всё это, не знаю, но спасибо тебе -- не думала, что мне ещё может достаться что-нибудь подобное.

В Москве, наверное, буду, если буду, 9-11.

Будь здорова, милая моя девочка, и не беспокойся.

Вчера кто-то оставил на могиле Пушкина букет гвоздик и несколько привязанных закладок со стихами (пушкинскими). На одном листке -- Окуджава:

А всё-таки жаль, что нельзя с А.С....

Подпись под этим листком - Я и Таня.

Мои киевляне решили, что мы с тобой таким образом переписываемся с Александром Сергеевичем и прибежали выяснять, правда ли.

Всё.

Обнимаю тебя и целую (...).

Лучше ли маме?

В.М.

Михайловское,

2.08.76 г.

Моя дорогая девочка,

если я тебя не увижу, мне будет горько; из-за тебя я хотела бы жить в Москве, в Клину, в Одинцове -- (...) страх за тебя -- хорошо ли тебе -- и более эгоистичный -- помнишь ли ты меня; без твоих писем мне тоже нехорошо, я перечитываю прежние.

Одна добрая душа подарила мне книгу стихов. Там есть стихи о Твардовском:

"Сочувствием обременён

И в песне верный своевольно,

Он сердцем принял боль времён

И сделал собственною болью".

(...) (...Извини за прозу, не знаю, почему-то не могу списать этих стихов).

Это я к тому, что С. я написала нежное письмо о том, как я его помню, как я ходила по Питеру, как я люблю тебя; не знала я этих стихов, чтоб слегка издевнуться над милым моим белобандитом - их написал его добрый знакомый.

Ты тоже не можешь предположить, как много ты значишь для меня. Дня два тому назад Тата Гейченко сказала об одном знакомом: "Понимаете, он вполне светский человек". Мне стало не по себе: я подумала, что тебя эта характеристика покоробила бы. Забавляется Дудин -- я думаю, как бы ты отнеслась к его забавам, кто его знает -- он кажется мне добрым человеком, и уж совершенно точно -- он не сноб, но ты что сказала бы?

Ты вернула мне что-то из забытого прошлого, что-то такое светлое и чистое, что я не могу представить, как это к тебе можно относиться просто хорошо-спокойно, а не любить тебя (...) Когда-то я обещала прислать тебе записи из дневника о тебе, выписала и не отослала. Сама понимаешь, что вместо дневника я пишу тебе письма.

Но всё-таки вот тебе.

2 июля. Девочка с серыми глазами и чистым лицом. Очень изящные жесты. И руки.

4 июля. Таня Никологорская. Нельзя навязывать отрицание, можно -- любовь. Тот, кто любит, всегда прав.

5 июля. Милая Танина вспышка. Чистое дитя. Чистота спасёт мир.

(ПРОСТИ ГЛУБОКО-МЫС-ЛИ-Е!!)

8 июля. Сероглазое Чудо вздыхает во сне. Удивительная способность закрыть глаза и опять спать. Потрясение - от чистоты, правды, глубины. И боль. Не от того, что ты уже не можешь быть такой, а от того, что не можешь оградить от ударов, укусов, от её боли. И она останется в прежней чистоте. И не станет разумно спокойной, как ты, и не примирится.

9 июля -- это списать не могу, уж слишком мне больно дался этот день. И простишь меня -- чай у Сосискинских друзей был для меня разрядкой, а то бы не выдержала (...). Девочка, я тебе благодарна (...) за всё (...).

Твоя В.М.

("Сосискиным" репатрианта шутливо прозвал Гейченко =Т.Н.=)

31.08.76 г. Киев

Милая моя, сероглазая моя, единственная радость моя,

что-то грустно сегодня стало; взяла твоё письмо -- наугад (любое, всякое, каждое), прочитала, что-то запела; мама вдруг обрадовалась, решила, что что-то хорошее со мной случилось.

Девочка, солнышко, ненаглядная моя,

ты со мной, что бы ни случилось; Господи, кого благодарить, что отпуск кончился у тебя в июле, что поехала ты в Михайловское, что поселили тебя и меня в палате N 9, да еще и рядом!

Как бы тебе ни было плохо, ты -- моё спасение, мой покой, мой берег (причал -- ты говоришь обо мне), помни: мне без тебя нельзя.

Завтра -- 1 сентября. Ты меня раза три уже поздравила. Спасибо тебе, девочка. Живёшь -- и уходят от тебя люди. Раньше -- 12 раз подряд -- я приходила в родную 167 среднюю школу (даже среднюю написала -- вот шкраб законченный!), на крыльце стоял физрук -- смуглый, чёрный, загорелый, было ему под 50, друзья звали его Ахмет, хоть был он Изён, еврей из Грузии. Мы целовались при встрече, а потом нежно здоровались с МихСидом, был у нас такой завуч, Михаил Сидорович Пинчук. После его похорон ко мне подошла одна женщина и сказала: "Это первый Ваш завуч -- интеллигент, будьте уверены, что и последний".

МихСид отвел меня 2 декабря 1961 года на мой первый урок, он в трудные минуты говорил: "Что Вы грустите, Вы такое древо жизни", -- или: "Разве Вы не знаете, что делать, почитайте стихи" -- и начинал:

"Любить иных -- тяжёлый крест,

Но ты прекрасна без извилин", --

и я начинала вопить, что он смотрит не на меня, а на Любку Молчанову.

Он говорил медленно; когда сердился, шея его краснела, а нос поднимался, но он редко на меня сердился. Когда мне, юной, робкой, непорочной, одна уверенная в себе женщина (и председатель месткома) сказала: "Из Вас учителя никогда не выйдет, дети Вас никогда слушаться не будут", -- я так рыдала, что он пошел за меня на урок. Он подарил мне книгу, написал -- товарищу по нелёгкой работе -- я вздохнула, а он засмеялся: "Взгляните на заглавие", -- заглавие было: "Давайте радовать друг друга".

К нему можно было зайти в кабинет и послушать музыку. 20 апреля 1973 года я бежала в школу, мой класс был дежурным, и, если б я опоздала на 10 минут, он начал бы линейку без меня (было такое мероприятие у дежурного класса каждое утро), и мне было перед ним стыдно. Я пришла, его нет; подошла ко мне девочка, плачущая, и говорит: "Наш завуч вчера вечером умер". Я не поверила. Когда пришёл директор, я попросила его подойти к Наташе и поговорить с ней, а сама ушла реветь поближе к подвалу, чтоб дети не видели. После смерти Михаила ушла из школы легко. (Смуглый весёлый физрук умер тоже).

Ты прости, девочка, что такое похоронное письмо. Не знаю, что это вдруг со мной. Это потому, что 12 лет подряд 1 сентября славный, умный, добрый человек говорил мне: "С праздником, В.В.!" А завтра праздника не будет... (...). В.М.

Киев. 7.09.76 г.

(...) не могу начать готовиться к завтрашнему дню. Не могу, потому что ещё не написала тебе письма -- третьего за сегодня.

Мне вдруг не по себе стало: а вдруг сегодня, как 31-го, ты ждёшь звонка?

Девочка, моя радость, моя печаль, моя совесть, прости меня за все минуты, когда тебе бывает горько или больно из-за меня.

Сейчас перелистывала дневник, почти прекратившийся. И вдруг - 6 июня. Вспомнила этот день, как ты славно сказала, -- с х о р о ш и м и чужими. Пили очень крепкий чай и шампанское. За Александра Сергеевича. И мне захотелось из него записать --

"Никому отчёта не давать,

Себе лишь самому служить и угождать..."

И казалось, что это было бы счастьем -- покой и воля, вольность жизни и покой --

Боже мой, кто же знал, что меньше, чем через месяц, явишься ты (...).

Думаю тоже, что, любя и помня многих, я могу говорить тебе о твоей единственности в моей жизни.

Ты просишь, чтоб я берегла себя хотя бы "для Таньки".

Да, моя родная, ты подарила мне это счастье: думать о себе для тебя, друга (...).

Я подумала сегодня: ещё одно чудо подарила жизнь.

(...) А стихи твои прочитала сразу, не могла отложить, пропустить -- как пьёшь вдруг -- измученный жарой и жаждой -- и вдруг полевые дороги, колосья и вода -- помнишь (конечно, помнишь) толстовское сравнение: точно забыла -- ломящая зубы (грубо звучит), с пылинками, живая.

Милая, я напишу тебе -- поздний вечер, скрипка доносится, и шум какой-то поздний, дальний.

И ты за синими лесами, Господи, когда же увижу тебя, моя славная, моё чудо.

Целую тебя, родной мой человек, дитя моё.

Твоя В.М.

Киев. 7 сентября 1976 г.

Татьяна, моя девочка, сейчас свободный урок, надо бежать на рентген, сдавать какой-то план какой-то воспитательной работы. А утром почтальон не успел прийти, и я перевариваю твои вчерашние письма (...)

Хмуро, серо за окном, на душе светло, славно, печально -- н е г о р ю й т е!

Славная ты моя (...).

Так вот, мне по-другому работается сейчас.

То ли высказалась я при публике -- легче стало; но главное -- ты, ты на меня -- тётеньку учительницу -- смотришь -- и я перебираю свою учительскую жизнь: а что ты сказала бы, интересно ли тебе -- ребёнку Тане Никологорской -- было бы у меня на уроке?

(...) Счастье -- это видеть тебя, и слышать, и читать твои письма, и целовать твои глаза, и бродить с тобой по Москве.

Я сопротивляюсь Москве не потому, что не люблю её, а потому, что не хочу быть неискренней: пока не люблю её так, как ты любишь, мое чудо, моя прелесть.

Полюблю ли -- не знаю. Но это не должно тревожить тебя.

(Весной 2000 года, 9 мая Вера мне сказала, гостя у меня:

-- Люблю Москву... Т.Н.)

А полюбить её из-за тебя -- разве грех? Ведь город -- это и память о людях. Не память, нет, ощущение какое-то.

И память о том, как ты смотришь из окна и говоришь о л а с т о ч к и н ы х х в о с т а х -- зубцах стен кремлёвских.

И о всей тебе. Этого не расскажешь.

Родная моя, девочка моя, до свиданья.

Целую тебя.

Вера.

Киев. 9.09.76 г. Ночь

(...) Родная моя, бродишь по Арбату, и я завидую твоей циркачке и Арбату. Я буду любить Москву, ты сейчас заслоняешь её от меня. Ленинград я могу воспринимать отдельно от людей, я сначала полюбила его -- город, образ города. А Москва -- это тоже очень много для меня, но сначала я вижу в ней людей, милых мне людей (...).

Киев. 10.09.76 г.

(...) Девочка, -- какая я фея Сирени? Спасибо, конечно, с этой феей связано одно из самых сильных детских впечатлений.

Первый мой театр - Большой, "Снегурочка". (...) Весна -- Давыдова и (...) Снегурочка -- Шумская. Дома в Клину я очень подробно всё рассказала, и взрослые удивлялись: "Смотрите, поняла".

Они не понимали, что я не поняла.

Почему Берендей не огорчился, когда растаяла Снегурочка. Почему "печальная Снегурочки кончина и страшная погибель Мизгиря тревожить нас не могут". Он мне показался очень жестоким -- этот Берендей, а вначале так понравился и так пел. И долго ещё меня передёргивало от этих слов -- как можно быть спокойным, -- люди погибли, и до сих пор не по себе.

А "Спящая" -- может быть, и не первый балет, что я увидела, но первое очень сильное впечатление. И что же мне понравилось? - Как проваливается в люк фея Караб(о?-а?)с. Как улетает на качелях из сирени фея Сирени -- была в Киеве очаровательная женщина Лидия Герасимчук, лицо -- ангельское, до сих пор фея Сирени у меня она.

Она умерла 36 лет от родов. Была я тогда уже студенткой, с тех пор на "Спящую" не ходила. Ушли давно мои Авроры, а главное -- черноглазая фея Сирени (...).

Мне кажется, что ты приписываешь мне качества, поступки и мысли, которых у меня нет.

Дневник я забывала:

по безалаберности;

не думала, что им кто-то заинтересуется;

была уверена, что читать его никто не будет (подозревала всех в порядочности).

О женщинах в нашей палате что тебе скажу: белая Лариса очень сердечно к тебе относилась, не удивлялась (...) тому, что еду за тобой в Псков. Она совсем простая, конечно, но у неё нет самодовольства, и она слушала тебя и верила тебе. И твоё мнение (о музыке, о стихах) было для неё важно.

О моей соседке справа сказать ничего не могу, это с ней ты объединилась в борьбе за педагогическое наследие В. Сухомлинского. А мне стало скучно, когда она сказала, что педагогика -- н а у к а и что она в школе работает 10 лет.

На твоей первой (клопиной) кровати лежала подолгу женщина из Волгограда. Бледная, с каким-то болезненным лицом. Читала "Онегина". Волгоград не слишком сыто кормится. Но в ней не было обозлённости, с которой некоторые волгоградцы говорят с сытыми киевлянами (я зимой там была). Она какая-то бледная и кроткая (...).

Киев. 11.09.76 г.

Здравствуй, девочка,

перебирала письма и нашла программу "Спящей", письмо Юрия Львовича, к сожалению, второе, в институт, где он вспоминает о нашем приглашении двухлетней давности (речь идет о Ю.Л. Давыдове -- племяннике П.И. Чайковского. В послевоенные годы родич композитора работал в Клину. Т.Н.), две фотографии -- себя, тощую и длинноносую, я вырезала на одной, на второй наша первая красавица Наташка Сизенко дарит ему дурацкий бархатный альбом (тогда еще не были так популярны рушники и дерево всякое).

Спасибо тебе, родная, за моё ожившее вдруг прошлое. Господи, как давно, как светло это было.

(...) Из "Письма к заложнику" Экзюпери (...). Я думала, что у меня такого друга не будет. И вдруг -- ты. И хоть ты не предъявляешь прав на мою дружбу, -- "друг мой, ты нужен мне, как горная вершина, на которой дышится так легко". (...)

А для Вась и Трушиных тоже из Экзюпери (и для дяди - поклонника Виссарионыча):

"Порядок ради порядка выхолащивает человека, лишая его основного дара -- преображать мир и самого себя. Жизнь творит порядок, но порядок жизни не творит", -- правда, хорошо? (...)

Киев. 11.09.76 г.

(...) Ты где-то спрашивала о моём классе.

Мой класс -- девятый. Спокойный. Девочки недалеко ушли от купеческого сословия (пары четыре золотых серёг у меня в классе есть), но к настоящей интеллигентности ещё не пришли.

Очень яркая личность Элька Елишевич, хочет быть учительницей -- я тебе о ней писала. Легко плачет, её не понимают братья-учителя, считают невоспитанной, нахальной и т.д., а её просто очень трогает всякая несправедливость, и она бухает сразу всё, что думает. Противно учить ребёнка осмотрительности, но приходится.

Марина Штанько (тоже мечтает о литературе) -- огромные глаза, высокий лоб, тихий голос, язва желудка и очень низкое давление. В 6 классе она сказала своей нынешней подруге: ты примитивно мыслишь. Сыр-бор разгорелся, девицы потребовали разговора по душам, что тут объяснишь? Нельзя говорить -- примитивно мыслишь -- или нельзя обижаться, когда тебе это говорят?

Девочки у меня есть ещё интересные, есть и безликие -- мало, (...) может быть, я не успела увидеть? (Увидеть и их непохожесть).

Мальчики -- в этом классе мне с ними сложнее. Не мушкетёры, не рыцари, не грубияны. Существуют по одному.

Костя Гутенко. Я писала о нём, кажется. Стихи писал о кусочке голубого неба в подснежнике, делает чудные вещи из корней и бьёт бабушку. И сестру.

Вообще, у меня ровные отношения с этими мальчиками, а писем им писать, наверное, не захочется.

Костю в первом классе отец бил ногами во дворе школы; у Володи Иванова, высокого, красивого парня, отец страшно болен, за два года из тоже соответственно высокого и красивого мужчины превратился в обрубок и пьёт, и ругается матом.

Игорь Гусак -- весёлый, кокетливый, совсем не глупый. Отец живёт отдельно, об Игоре заботится -- и всё равно какая-то грусть, какая-то ущербность чувствуется.

Витя Ивашура очень болен, желтый, рассудительный (...).

Завтра я иду (еду) в Боярку, к узкоколейке Островского. С ними. Пожелай мне счастливого пути. (...)

Твоя Вера.

Киев. 13.09.76 г.

Девочка,

ну какой же я волевой человек? Пытаюсь проверить тетради -- не могу -- пишу тебе, надо написать Гейченко и одной знакомой, вдруг объявившейся в Париже, взяла бумагу и начала писать -- кому? Своей Татьяне, которую можно было бы оставить в детстве, да она и сейчас откуда-то из того, прекрасного и светлого мира детей, леса, музыки (...).

(...) как будто не было никакого прошлого жизненного опыта, горького и успокаивающего (...) не страдай -- всё проходит. А тут понимаешь, что это неправда, ничто не проходит; вдруг память выхватывает из прошлого -- далё- кого-далёкого -- июля 76 -- нет, нет из какого-то бесконечного тысячетнего прошлого -- её взгляд, его тепло и доверие обжигает тебя болью: ты никогда не посмеешь забыть этого взгляда, этих глаз, этих рук, протянутых к тебе, -- никогда не посмеешь, слишком много тебе было вдруг, в миг дано (...).

Мы были, девочка, кем мы были друг другу в п р о ш л о й жизни?

Мой светлый ангел, моя душа, моя жизнь и радость, пусть не будет в твоей памяти обо мне никакой боли, никакой грусти, я согласна, чтоб вся боль досталась мне,

девочка, милая, прекрасная моя, живи светло.

До встречи, моя голубка, моё солнышко светлое.

Твоя В.М. (...)

Киев. 15.09.76 г.

(...) Ты представляешь меня семь лет тому назад. 1969 год, Ленинград -- Михайловское -- Сосинские. И даже не Ленинград -- Михайловское. Сложнее.

В 1967 году я простилась с человеком, которого очень (?) любила. Я тебе, наверное, рассказывала, как встретила его ночью на ялтинской набережной по дороге в Старый Крым!

Было это в 1964 г., я была чуть старше тебя, поехала в Старый Крым, чтоб посмотреть жену Грина (прости моё легкомыслие). Всё остальное я тебе рассказывала, а чувство трудно передать: счастья, солнца, лёгкости, полноты жизни (я сейчас подумала, хотела бы я вернуть себе этот день -- нет (...)). Потом была любовь со страданиями, я многого по глупости и наивности не понимала, в 1967 году мы расстались навсегда, а в 1969 я вдруг перед отпуском позвонила в Харьков и сказала, что хочу его видеть. И приехала, и встретилась с ним -- просто и дружески; и встретилась еще с одним харьковским знакомым (он недавно умер), знакомый писал стихи, обыкновенные, был он очень болен (астма), глаза трагические, занят был исключительно собой, когда он на прощанье на площади Дзержинского поцеловал мне руку, я завопила: "Не надо", -- так показалось мне театрально, неестественно это прощанье. Но всё-таки в Харькове было хорошо. Люблю чужие города и гостиницы за чувство независимости и лёгкости - я не здешняя, не ваша, мне с вами легко, я вас даже, может быть, люблю.

Из Харькова приехала в Орёл, увидела большой самовар на вокзале, уселась возле него, чаю напилась с какой-то там баранкой, отправилась в Мценск. Там на площади стоит Иван Сергеевич с ружьём и собакой и подпись: "И.С. Тургенев на охоте". А над речкой Зушей Стрелецкая слобода, бабки коз пасут, на холме танк стоит. "Что за танк?" -- спрашиваю бабку, а бабка мне: "А это горсовет эту чуду здесь поставил. А теперь стесняется". Все тебя доченькой называют, жизнь светлая, в Спасском-Лутовинове коров в парке видела и мужика славного, а конь под ним в яблоках. Потом была Ясная Поляна, дождь у могилы Толстого, неожиданные заросли крапивы, и хотелось бегать босиком, пасти коров, ходить за плугом.

Ночь в Москве на Ленинградском вокзале (приехала поздно и не посмела никому позвонить, а хотелось день побыть в Москве, к утру не выдержала, уехала в Питер). В ленинградском метро -- вдруг странное чувство: где я? Вдруг проснусь -- а это Киев. Но был не Киев, а был Ленинград, м о й Ленинград, а теперь и т в о й -- м у з ы к а д в е р н ы х п р о ё м о в -- опять прости, если неточно.¹ (Вот опять из-за тебя думаю: а о н ведь умер з д е с ь, в Петербурге, и хоронили его здесь, а мы плачем об этой смерти до сих пор. Вот и всё. В 1969 году 8 августа в Михайловском я познакомилась с С о с и н с к и м и и Гейченко (в один день). Какой я была -- трудно сказать.

Это были годы увлеченности классом, поклонения Ариадне (совершенству), любви;

до этого лета -- 1969 -- мне казалось: я хороша, хватит себя грызть, после него я начала себя судить опять. И всё время было чувство недостойности.

Нашла на днях записки тех лет. Не дневник. Тогдашний мой директор вдохновил меня на "перспективный план". Я увлеклась и им (директором). Мне казалось, что впервые в жизни работаю под началом у человека умного и творческого. Он с первого этажа мог крикнуть, когда ты где-то на 3-ем, -- подождите, у меня для Вас интересная мысль. Однажды в пятницу вечером он отправил меня в Москву, на Якиманку. Вот так и сказал: "Поезжайте сегодня вечером в Москву, договоритесь с Литературным музеем о фотографиях- иллюстрациях". И я поехала. И он очень верил в меня и носился со мной -- воспитателем. (...)

(...) моих детей он тоже любил, один раз он уговаривал меня выступить на каком-то городском совещании с сообщением -- "Воспитание ласкового тона в коллективе" -- ей-Богу, что-то в этом роде (...), ещё там была доброта и т.д.

А к 8 марта он каждому объявлял за что-нибудь благодарность, до сих пор я удивляюсь своей: за в о с п и т а н и е ч е л о в е ч н о с т и (...)

(...) он выкричал, прокричал свой авторитет, стал вдруг груб и глуп, - первый раз такое встретила - стал из умного, интересного -- пошлым и глупым, увлёкся мероприятиями напоказ (...) и однажды я завопила ему при публике: "Если Вы взяли на себя смелость руководить школой, не мешало бы быть чуточку воспитанней" -- в ответ на какую-то гадость о моих детях. Меня долго выживали: не замечали работы, но замечали просчёты; ушла я из школы после ухода детей (...). Одна из моих прежних учениц пришла (о н и пришли, когда узнали, что я ухожу) и сказала: "Я не представляю школу без Вас, но уйти Вам нужно". Знаешь, нужно было для самоутверждения. Сейчас у меня тоже неумное начальство, но внутренне я спокойнее и твёрже. (...)

Киев, 22.09.76

(...) Я думаю хотя бы об одной минуте рядом. Кажется, если б я могла уткнуться в твоё плечо, то побежала бы сейчас на край света, копала бы картошку, рубила бы дрова,

переписала бы 8 раз "Войну и мир". Даже 9.

Вчера не выдержала и стала читать И в е по телефону твои стихи. Не могу, чтоб одной мне было хорошо.

___

1 Непрямое цитирование двух моих ранних стихотворений.

(...) осень вокруг, всякие дураки царствуют, и сегодня вдруг девочка Оксана принесла на политинформацию Окуджавино интервью.

Звезда моя,

мечта моя,

где ты.

Твоя В.М.

Киев, 2.10.76 г.

(...) Что сказать о Москве? Почему-то сначала она для меня зимняя -- дорога из Москвы в Клин зимой 1958 года (тебе 7 лет). На вокзале кричат: "Пирожки горячие!" В вагоне мороженщица: "Эскимо -- рупь десять, сливочное" -- и т.д., а к горлу подступает ком -- в Клин! Потом опять Москва -- и вдруг -- снежная, оснежённая, заснеженная Красная площадь, почему-то огромные улицы рядом, потом погодинская изба недалеко от дома, где мы с девчонками живём.

В Большом -- "Свадьба Фигаро" и "Чародейка" (-- Танечка Тугаринова возрождает "Чародейку" -- дед в соседнем кресле), и опять зимняя Москва и синеглазая женщина на улице Горького, какой-то светлый, ласкающий взгляд.

Москва 70-74 годов. Это был Киевский вокзал -- станция метро "Щёлковская". Я не видела тогда Москвы, я видела Первомайский район, Сиреневый бульвар, 13-ю Парковую, 11, 9-ую (Парковую). Москва для меня была городом, куда я бежала, чтоб быть счастливой, чтоб испытывать удивительное ощущение взлёта. Очень тронуло меня лето, когда горел торф. Небо над Москвой, жара, утром в Измайлове появился заяц, сидит у лавки у дома Ариадны.

Мне листья почему-то вспоминаются жёлтыми -- почему? -- неужели летом они могли быть жёлтыми и красными?

Может быть, я напрасно говорила тебе, что не люблю Москву так, как ты. Ведь люблю же я её дух, если можно так сказать о городе, но не ощущаю её пока как ц е л о е -- понимаешь? -- по частям -- вот Кропоткинская -- тихо, стройно, нежно; Замоскворечье твоё -- задумчиво; Коломенское -- отрешённо и громадно; Измайлово -- светло; а бывает в ней сказочно, и суетно, и шумно, и затеряно; и хорошо мне было, к а к х о р о ш о.

Был дождь, была т ы рядом, и я буянила на московских улицах.

Таня, моя Таня, позволь дяде в очках больше любить Ленинград и Киев, он не поймёт т в о е й Москвы, а я, может быть, пойму?

Девочка, прости, если обидела тебя улыбкой. (...) Когда после собрания о побеге моего любимого класса с уроков я вышла в коридор (22.3.72 г.), меня ждал Коля Ерёменко (белый, курносый, гений, в очках).

-- Простите меня, я улыбнулся в начале собрания.

Прости меня. (...)

Твоя В.М.

3.10.76.г. Киев

Моя радость сероглазая, рада "Бересклету", ещё больше рада, что тебя это обрадовало, меня так пугало твоё равнодушие к тому -- будет ли напечатано (...)¹.

(...) Читаю сейчас Тургенева. Всё о любви -- трогательно. В юности читала, любя автора, хоть знала, что где-то есть ворочающий камни Толстой, которого я боюсь полюбить, но полюблю -- такое уж у меня предчувствие любви. А сейчас жуть: 1-2 человека в классе читали "Рудина", 1-2 -- повести,

___

1

Моё стихотворение "Бересклет" было напечатано.

гибну я! Заставлять читать -- ужасно, грустно, не в моих принципах. Рыдать у них, своих убийц, на плече тоже не хочется! (...)

4.10.76 г. Киев

(...) мой родной подсолнушек,

сегодня утром получила открытку, первое письмо из Одинцова (...) и письмо из Москвы. Бежала на дежурство, встала в вестибюле и прочитала, и поняла, что Киев близко от Москвы, а ты в моём сердце (...) и жду тебя, и буду всегда с тобой.

П о к а ж и в а, с т о б о й я б у д у.

Вечером получила портретную галерею "Рубежей" и письмо с тремя рассказами.

Голубушка ты моя и солнце!

Гейченко прислал две открытки в двух конвертах:

ВЕРА!

ВЕРОЧКА!

ВеГуся! Привет.

С.Г.

__________

Дорогая Верочка! Прощаем Вам грехи Ваши.

ПРЕПОДОБНЫЙ С и м е о н ъ и Л ю б о ф ъ ДЕРИГЛАЗОВНА. (...)

Утром меня выпытывали: когда кончила институт? Какие награды имею? И т.д.

-- Без очереди попадаю в аттестацию (первоначально шла в списке на 1978 год).

Потом были уроки в 9-х -- "Отцы и дети". Было нескучно, кое-кто смотрел на меня заинтересованно, кое-кто внутри себя зевал, Наташка Колыбина подняла курносый нос, улыбалась, но молчала, а я люблю, когда её вдруг про­рывает. Не прорвало.

На уроке о причастиях (6 кл.) за окном вдруг хлынул дождь, прорвало наконец унылую серость небес.

В коридоре летела мне навстречу белокурая бестия с безумным и твёрдым взглядом. "В.В.! Я хочу, чтоб Вы дали ответ, глядя мне в глаза! Вы такая тактичная! умная! (Прости, девочка, это цитата! Я не всегда т а к о себе думаю!) Но что Вас связывает с Довголевской?" -- "Я начинала с ней работать, ходила к ней на уроки, училась у неё!". -- "И это всё?" -- "Всё". (Лгу, глядя в глаза). Много лет тому назад -- 15! -- Довголевская мне сказала: "Из Вас учителя никогда не выйдет! Вас дети никогда не будут слушаться". -- Это тогда из-за моих рыданий МихСид пошёл за меня на урок. И я помнила это много лет, хоть судьба нас развела. А 4 года тому назад мне сказали: "Вы знаете, Д-ая при смерти", -- и я ужаснулась: как долго помнила я зло. И забыла. Пришла в эту школу... и опять встретила е ё: умную, скандальную, дерзкую (...), а спрашивала меня о ней очень сложная женщина, которой я не могу сказать правды, а потому сказала: "Всё сложно. И, глядя в глаза, я не могу Вам сказать правды двумя словами".

(...) А ты спрашивала и Сереже Жданове. Подсвечник с бородой на окне о н мне подарил в 9 классе, а из армии писал трогательные письма. И очень он смущается, когда говоришь ему что-нибудь ласковое.

Он влюбился без опасности для себя в Олю Скарченко (Робеспьер -- Нет ума! -- Нет сердца! -- Нет совести! -- не у неё, а, если ты помнишь, это цитата. Её речь о подонке Кпевацком).

Получилась печальная история. У Оли есть поклонник. Из Харькова. Она его мне приводила с год тому назад, и он мне понравился. И она его любит.

Серёжа оказался отвергнутым. Клянётся, что не потрясён. А просто грустно. Есть ещё обстоятельство, о котором писать не хочется. Хоть ты всё поймешь. И оценишь Серёжину доброту. И широту взгляда. Как-то просветлённо принимает он ту боль, что ему досталась.

______

Всё, девочка. Спасибо за прелестные рассказы. Напиши на Трушина сатиру в духе западных славян. (...) Татьяна Тэсс -- тонкоголосая -- выросла в моих глазах, кланяюсь ей. Целую тебя, мой прелестный, мой кроткий агрессор.

Будь счастлива! (...) В.М.

Киев. 5.10.76

Ласточка моя Татьяна,

не помню, поблагодарила ли тебя за прелестные рассказы; (...) просыпаюсь и благодарю Бога за то, что ты есть. (...) Не хочу думать о далёком будущем -- помрём, не помрём -- смешно.

Сейчас, когда я чувствую какую-нибудь физическую боль, мне страшно: у меня есть ты, я должна жить, пока не довоспитаю тебя до светлого восприятия -- приятия моей смерти.

А ПОКА БУДЕМ ЖИТЬ.

Будем жить и топтать траву на заливных Михайловских лугах, а коли помру, прилечу к тебе лёгкой тенью.

Заинька, сероглазенькая ты моя девочка (...), до свиданья! (...) Спасибо за Окуджаву!!!

Неужто напечатают? В век с о ц р е а л и з м а !

Автор отвлекает! Зовёт! К чему! К чему бы это?!!

(...) Вера.

6.10.76 г. Вечер

Моя голубушка,

решила проверить сочинения -- и вдруг чистый лист, не могла не взять его в руки, не могла не начать письма.

Твой разговор с Сосинским меня утешил:

а) он жив;

б) тебя всё-таки вспомнил; значит, склероз не окончательный;

в) пригласил! К себе! Слушателя? - (...)

... А летом 1975, когда я жила недели 3 в Москве у С о с и с к и н а, ездила я в Клин.

Выпросила 1 день. Поехала в С е л е н с к о е . Чувство было удивительное. Дорога от Селенского переезда, берёзы, что помню с детства, мимо церкви и кладбища, где моя бабка Пелагея (в церковь меня водила, н е д е л у х а -- её слово) и тётя Марья Кирилловна, дом в конце деревни, поле и лес. И дядя чуть не заплакал, когда я к нему на ток пришла. А потом мы зерно рассыпали у бабушки и тёти Маруси на могилах.

И чувство у меня было: это моё, это мои люди, мои, я от них пошла.

С о с и с к и н, конечно, не понял.

Где ему, с его истоками -- поместье на границе Польши, Перекоп с другой стороны, Бунин с третьей стороны.

А я простая и деревенская.

_____

Ласточка, девочка, цветок мой лесной, родник мой чистый, как хочется мне для тебя какого-то удивительного любовного слияния -- с природой, с людьми?

"О, если б мог весь мир обнять я!" (...)

Твоя В.

6.10.76. Киев, день, вечер

Родная моя,

Сегодня утром твоя открытка -- солнечный луч среди хмурой нынешней осени. Удивительно ты пишешь (и даже не то, что пишешь, а то удивительно, как пишешь и какие у тебя буквы).

В Михайловском ты меня слегка напугала тем, что рассказала, как тебя раздражает (...) восторженная вера в тебя.

Мой талантливый, так хорошо, так добро, так истинно талантливый ребёнок! Мне так хочется, чтоб тебе было с нами, людьми, хорошо, чтоб ты верила в то, что ты нужна, что ты можешь быть источником счастья, слёз; что надо быть просто благодарным судьбе, пославшей тебя нам (мне).

Я опять вдруг сейчас вспомнила тебя на вокзале. В красном. С удивительными твоими глазами. Стоишь у столба и ждёшь Малеву. (...)

Сейчас ты помогаешь мне переносить всю эту дурацкую жизнь.

Завуч, 32-летний, молодой, тонкий, звонкий: "Сколько повязок Вам сдали, В.В.?" Второй: "Как Вы выставляли оценки за сансостояние? А чье было распоряжение?" 3-ий: "Пошлите детей подмести пол в коридорах, и лестницы."

ТОС-КА! (...)

"Вы знаете, мама просила меня этого в сочинении не писать. Она говорит: "Ты В.В. расстроишь". А я написала. Ведь Вы со мной согласны?"

_______

Это уже веселее.

А друзья иногда уходят. (...) Хотела написать о своих ушедших друзьях, но так хорошо на душе сейчас от твоей Москвы, от твоего тепла, от того, что ты когда-то протянула мне руку.

_______

Мама права, моя девочка. Ты п р ы г а е ш ь. И прелестно при этом твои руки выглядят.

Крокодильский Сосиськин получит завтра-послезавтра от меня последнее письмо (отослала, не зная, что ты звонила ему). Я там такую лирику развела насчёт нашей дружбы, может, и ответит.

А откуда он знает, что ты в Киеве была? Может, просто догадался? А Окуджаву помнит, старый В о в е л а с !

______

Никакой пощады к р о к о д и л а м !

В глаз их!

_______

А могилу Искры и Кочубея мы так и не увидели. Приезжай!

Ладно уж, сначала я приеду. (...)

Вера,

твоя.

7.10. Вечер. (Киев)

Милая моя Татьяна, Заяц мой подмосковный,

нашла в своих выписках для тебя о Васях, Трушиных и пр.

Стругацкие, "Улитка на склоне" (может, помнишь).

"... добрый и честный. И те, кто тебя читают, становятся добрыми и честными. Хотя бы на время. Хотя бы сами с собой... Но ты знаешь, есть такое мнение, что для того, чтобы шагать вперед, доброта и честность не так уж обязательны. Для этого нужны ноги. И башмаки. Можно даже немытые ноги и нечищеные башмаки... Прогресс может оказаться совершенно безразличным к понятиям доброты и честности, как он был безразличен к этим понятиям до сих пор. Управлению, например, для его правильного функционирования ни доброта, ни честность не нужны. Приятно, желательно, но отнюдь не обязательно. Как латынь для банщика. Как бицепсы для бухгалтера...

Но всё зависит от того, как понимать прогресс. Можно понимать его так, что появляются эти знаменитые "зато": алкоголик, зато отличный специалист; распутник, зато отличный проповедник; вор ведь, выжига, зато какой админи­стратор! Убийца, зато как дисциплинирован и предан..."

О В а с е:

"Невежество испражняется на лес. Невежество всегда на что-то испражняется".

О Трушине:

"Ни единого дня без директивы -- и всё будет в порядке".

О друзьях очень длинно, поэтому конец:

"Не нужно, чтобы они были принципиальными сторонниками правды-матки, лишь бы не врали и не говорили гадостей ни в глаза, ни за глаза. И чтобы они не требовали от человека соответствия каким-нибудь идеалам, а принимали и понимали бы его таким, как он есть!".

(Разрядка моя. =Т.Н.=)

______

Ты не сердишься на меня, родная моя? (...)

Твоя В.

Киев. 8.10.76 г.

Дорогой мой кактус,

прелестный мой подсолнух,

как без тебя жить? --

помнить о тебе, всегда помнить -- и когда перед тобой чужой, противный класс, куда тебя затолкали на замену, а им тебя слушать не хочется, а тебе не хочется с ними говорить, потому что у тебя нет настроения говорить, когда тебя не хотят слушать. Вот знаешь, что можешь заставить их себя слушать, но как не хочется заставлять.

К концу недели бегаю по школе злая, издёрганная; вчера на втором этаже подрались мальчишки-шестиклассники, один был в крови и лежал на полу, каким-то образом обхватив ногой за шею другого. Я схватила его за ногу, кое-как растащила их, а потом жалобно сказала молодому мужику, который должен был быть на этаже: "Очень жалею, что я не окончательная сволочь, а то ей-Богу наябедничала бы". Но всё это такая ерунда: эти дежурства, подметание школы, которое отодвигает великую русскую литературу на какое-то второе, третье, десятое место.

Все на сбор макулатуры!

Все в колхоз!

Кто куда, а я в сберкассу!

_____

(...) Мне плохо -- читаю твои стихи. Читаю, потом удивляюсь тебе, тому, как ты говоришь и пишешь по-русски, потом удивляюсь твоим серым глазам и вспоминаю твой взгляд. А ведь и в "Витязе" он был очень обиженным, и 5-ого, когда ты про теплообмен говорила, мне показался твой голос обиженным. Не думай, что Малева тронулась. Я совсем не вспоминаю, как я тебя обижала. Я вспоминаю, как мы нечаянно обнялись у могилы Александра Сергеевича, спасибо тебе, девочка, дитя, ребёнок мой.

Скоро увидимся? Скоро -- почти месяц. Не буду дома ничего придумывать, скажу, что еду в Москву, родители сами поймут, из-за кого.

До свиданья, моя родная. Будь здорова (...).

В.М.

Киев, 11.10.76 г.

(...) Ты Лине сказала обо мне: "Я очень привязалась к этому человеку!" -- я в это поверила (...).

Вчера была твоя открытка. Полоснуло меня твоей болью, но пиши мне всё, девочка, ведь я всё равно знаю, что тебе бывает плохо, пусть, если это можно, часть твоей боли достанется мне. Мне легче станет.

4 утра. 10.10

Боюсь проспать (уезжаем в колхоз в 7 с минутами).

(...) Моя родная, мне кажется, что ты была ужасно давно. Тоскую о тебе. Вспоминаю разные дни.

В Петровском, 8 июля. Длинный день. Ты пишешь, что мы были -- как пешки. Правда? А мне было наградой, что я могла взять твою руку. А помнишь, как нам дом Ганнибалов показался детским садом? И как ты рвала васильки. И тогда уже берегла меня -- волновалась из-за моей немощи, несла мою сумку. Ласточка моя, как удивительно, и хорошо, и на всю жизнь всё, что связано с тобой. (...)

Благодаря тебе я столько поняла, столько почувствовала, столько узнала о себе -- разве это забыть. Да и не в "забыть" ведь дело. Ведь и правду ты напомнила -- ничто не проходит. Я засыпаю и говорю: Таня, просыпаюсь и думаю, что, должно быть, ты не приснилась мне (...) кажется, это ты писала, что и так ты со мной весь день. Танюша, просыпалась, засыпала, писала с перерывами. Бегу в школу. (...)

Твоя Вера.

Киев. 11.10.76 г.

(...) и видела во сне Сосискина и Ариадну, живую, изящную, очень ласково спрашивающую меня, чем обидел меня Володя. Вдруг ей стало плохо, я поддержала её и думаю: почему она такая лёгкая. Смотрю на неё: профиль тонкий, за окном сумерки, и думаю: ведь только из-за неё не могу уйти, он так меня обидел. Странно правдивый сон.

Начинается утро понедельника. Начинаю думать, как удеру в Москву. Попробую попросить 9-е за свой счёт. Или в счёт летнего отпуска: у меня там будут отгулы за лагерь труда и отдыха. (...) Хочется видеть только тебя.

Да, а лопух Вася напечатал статью об Окуджаве? Потрясена. Что-нибудь изъял? (...)

Твоя В.М.

13.10.76

(...) Ласточка, я нервничаю, поэтому пишу глупости о смерти. Мы постараемся с тобой подольше радовать друг друга. Моя племянница с круглым лицом и круглыми глазами сегодня говорит: "Я королева", -- а я ей: "А я фея Крапивы", -- а она мне: "Хорошо, хорошо! Ты фея Крапивы, а я -- самая ужальная Крапива. А ты ещё -- учителька-отвратителька". Голова у меня идет кругом -- сначала Тарас Бульба -- и голод в Дубно, потом Анька, которая при мне кокетничает и мучит меня: встань, сядь; лезет на меня верхом. Но не думай, солнечный мой Зайчик, что это выглядит трагически. Жизнь прекрасна, потому что есть т ы, моя Жизнь (...).

Вера. Твоя всегда.

16 октября 1976 г.

(...) Сегодня почти не сплю. Есть за что просить прощения у тебя.

А теперь о моём молодом прошлом. Я нашла свои воспоминания, написанные полувсерьёз о своём друге, к сожалению, кажется, бывшем: очень спокойно мы отошли друг от друга (...) Мы познакомились лет 18 тому назад. Вот тебе воспоминания! Без изменений. Давнишняя Малева. Чуть старше нынешней тебя. Примечания современные.

_____

У Магдича была короткая куртка, лёгкие движения, лицо светлое.

Жаль, что Блок сказал уже -- это лёгкое имя Пушкин (нахалка Малева. Во всех отношениях).

____

Он не пил вина из совсем маленьких красных рюмок; на стене была книжная полка, книги самые разные.

Был Бунин; Магдич, хоть и гений был тогда уже, читал его том за томом.

_____

Но гений он был.

Был человек с очень сложной жизнью ума. И это у него легко получалось. И потому ум казался неизмеримым -- можно ли так говорить?

_____

В письмах было много имён. Гений был потрясающе образован.

_____

Книги на полке менялись. Много было о музыке. "Она -- самое высокое, что создали люди".

____

(...) Позже М. сказал: "А.И. -- теоретик!" Вероятно тогда он тоже был теоретиком. А может быть нет?

____

М. и Иванчук (Надежда, сестра) спорили. О жизни.

Как относиться к труду.

Стоит ли быть сибаритом.

Как держать рюмку с вином -- как Симона Синьоре или нет?

Написала я М. глупейшее письмо. Много в нём было молодости и глубоких мыслей. М. ответил. Списком книг -- и даже кое-где фамилии авторов были.

В письме М. обвинялся мною в отсутствии душевных богатств.

Удивляюсь, как после этого можно принимать меня всерьёз.

____

А потом долго М. не видела, но помнила всегда. Потому что знала -- есть человек -- из олимпийцев -- ум его беспределен, мысли неожиданны, улыбка белозуба.

____

21 декабря мы были в "Москве" ("Столичном" - где нас посылали из зала в зал -- помнишь?) Магдич смеялся хорошо, говорил, что у Светланы Полонской низкий голос -- как хорошо, когда у женщины низкий голос.

____

Было тогда ему плохо: умирала мама. Но было страшно спрашивать, говорить. Это было только его.

Позже он как-то писал о миндальном (?) мороженом. Он и мама раздавали его прохожим.

____

В начале июля была в Вильнюсе. Воздух был тёплый и влажный. На почте дали письмо от Нади о смерти Н.Р. (матери Магдича). Ударило больно, хоть всё, что случилось, не было неожиданностью.

____

А когда вышла на улицу, увидела клубнику на серых плитах. Кто-то рассыпал на тротуаре. Люди улыбались и сходили на мостовую.

Люди были в белом.

И были красные ягоды на серых плитах.

"-- Всегда смуглую маму мою помню днём".

____

Увидела М. Осенью, 22 сентября. Были именины Леоноры. М. был сдержан, спокоен. Говорил о гагаринской улыбке. Все любят Титова за интеллект. А М. любил Гагарина. За улыбку. Я тоже люблю Гагарина.

Мальчики в чёрных костюмах пьют на Крещатике чёрный кофе без сахара. Магдич пил чёрный кофе. Сладкий.

____

Потом мы втроем встретились у Леоноры. На Леоноре было потрясающее чёрное платье: сверху ничего -- и с разрезом!

Потом получила от М. письмо. Три строчки:

Мальва! Я радуюсь твоему бытию.

Мальва! Не укорачивай волос!

Мальва! Ты светлый образ моих воспоминаний!

И мне показалось, что все коричневые листья и воробьи -- для Магдича. И я улыбалась им. И написала письмо. Глупое. Восторженное.

_____

Он был сыном солнца. Я тогда не знала, что так называли египетских фараонов. А он был вежлив и не сказал.

_____

Письма его были светло ритмичны.

_____

"Под белым солнцем на горячем песке оба мечтали о женщинах тёплых. Я встретил его и спросил: "Цвета какого солнце?" -- "Красное оно". Разве оно красное?"

_____

"Родился он с сердцами двумя. Любили его. Он тоже сердце отдавал. Одно".

_____

Была болезнь. М. Сказал по телефону: "Если у меня туберкулёз, я буду кататься на мотоцикле. Если рак, я тоже буду кататься на мотоцикле".

_____

И поехал в Одессу на автобусе. Автобус мигал огнями. Давил змей. У змей были нежные животики. Так я узнала, что у змей животики.

_____

В "Песни торжествующей любви" Муций любил змей. А Магдича зовут Аркадий Павлович, потому что мама любила Тургенева.

_____

"В светлой раме окна снег неторопливо никуда не спешит. Вижу, где солнце должно быть. Там светло и нет снежинок.

Читают больные пухлого Шолохова.

А Чудо была вчера. Мягких губ дрожанье дарила.

И куда вы все так торопливо уходите?"

_____

Чудо принесла в больницу трюфели в газете и булочку. Глаза у неё были серые, огромные, волосы светлые.

И мягко дрожали глаза.

И губы были трогательно неопределённы.

И казалось, будто Чудо заплачет сейчас.

_____

Комната у неё была большая, пустая совсем. Это хорошо, когда пустая комната. Легко и свободно тогда.

_____

Ему было неприятно преувеличенное внимание к его болезни (оказался туберкулёз лимфатических желёз).

_____

Уехал весной в Крым на мотоцикле. Прислал в конверте розу. "Брат твой мужественный, подари ему лепесток розовый".

_____

"На шлеме лёд. И это в Крыму, где море. Вокруг чебуреки!"

_____

"Не могу жить без берёз, хоть не люблю их!"

Глава II

"Он всюду был,

Он был везде,

Зачем ему обед,

Когда он видел всех людей

И всем кричал: привет!"

Из Крыма М. вернулся загорелый. Голос его звучал выше, чем обычно. В Крыму ему стало грустно: по ялтинским дорогам ходили классики.

И он опечалился: никогда уже мы не прочитаем классиков, как когда-то давно. С прежней наивностью и слезами.

_____

Летом М. уехал на мотоцикле в Среднюю Азию. Почему-то представлялось: он спит на песке, рядом красный мотоцикл -- тоже спит -- и ползут змеи.

Позже М. поездку описал. Рецензент не нашёл в описании познавательной ценности.

_____

Президент клуба мотоциклистов Магдич выступал по телевидению. Рядом с ним сидела его жена Ариадна Серова, какая-то поэтесса и ещё кто-то.

М. хорошо говорил о своих ощущениях. Потом поэтесса читала стихи и рассказывала, как она ездит на мотоцикле.

_____

Иногда говорили о Магдиче -- эгоист, -- и убедительно объясняли, почему эгоист. И было понятно, что всё равно нельзя было судить, хоть он, наверное, эгоист?

Но нельзя требовать от всех людей жертвенности.

_____

Он писал позже: "Я так люблю людей".

_____

Он отдаёт себя всем: мысли, талант, улыбку.

_____

Бывали минуты раздражения и крика. С гениями случается.

Однажды высоким голосом кричал, что смерть какого-то родственника его не интересует.

Может быть, он говорил правду.

_____

Он наивно верил, что людей должно интересовать то, что интересует его, трогать и волновать тож.

Их волнуют какие-то пустяки.

И это его огорчало.

_____

Он верил, что если с убийцей заговорить доброжелательно, он отложит нож в сторону и укажет дорогу в горах.

_____

В Чечено-Ингушетии он видел аулы и фотографировал их, видел человека, который не ушёл из аула, когда уходили все в дома в долине.

Он не ушёл, потому что в ауле оставалась его собака.

_____

И видел старика, который много пил и, прощаясь, нежно взял М-А за подбородок: "По маленькой?"

_____

И поили его чеченцы молоком из кастрюли.

_____

В Киеве в это время напечатали его очерк о Рахове.

Глава III.

"Скрипичным смычком он играл на альте.

Был у него смычок. Подарили ему альт.

А нужно было подарить скрипку."

"Слепой лебедь летел на юг над гудящими

проводами. Сердце обмирает, когда он один

летит на север"

(из писем).

Опять была весна и М. вернулся из Крыма. В Крыму, в Гурзуфе, он встретил женщину. У неё было кольцо с изумрудом.

" (...) Быть Вам писателем,

Я этого хочу".

Она видела горы и светлые крымские леса -- дары Магдича.

_____

Её надо было любить, потому что она вернулась в холодный город с прямыми улицами (Ленинград).

Она писала долго, а он восхищался ею, письмами, но не мог бросить всё на свете и полететь в Л - д на мотоцикле.

Увидеть её тонкую, с грустными глазами.

_____

Он сказал: "Она знает, что часть моего сердца здесь".

_____

А он казался ей волшебником, подарившим целый светлый мир. У неё был низкий улыбающийся голос.

Когда увидела её, она носила кольцо с камеей и обручальное, плоское, последнего образца. Не спросила её ни о чём. Мало знала.

_____

Навсегда осталось первое впечатление: наверное, некрасива? -- а потом глаза -- и всё, не могу вспомнить лица, а глаза узнала бы.

Она поблагодарила за письмо и не взглянула на него. В рассказ "Красный самолёт" заглянула и спросила: "Это интересно?" Потом заволновалась, не одиноко ли мне в Ленинграде.

Вересаева восхищали петербуржцы сдержанностью, прямотой и правдой.

Я рядом с ней была болтливой провинциалкой (...)

(Продолжение в следующем номере).

Ласточка моя, целую. В е р а .

18 октября 76 г.

Киев

(...) Завтра 19 октября, день братства лицейского, пушкинского, всякого светлого братства. Когда-то поразила меня эта старая мысль: все люди братья, и долго я не могла избавиться от неё: окна утром загораются -- там братья, в метро все друг для друга придерживают тяжёлые двери -- тоже братья -- и во всех пустяках они виделись мне.

(...) И жить бы мне в моей России, и ходить бы по ней пешком, и встречать братьев.

А 21 ноября -- святой Михаил, в Михайловском все празднуют, а мы 21 опять будем далеко друг от друга.

Не печалься обо мне, девочка, ведь я тоже понимаю, какое это счастье вдруг щедро на меня пролилось: такая дружба, удивительная, щедрая, прекрасная, такая, какой не бывает на свете. (...) Солнце ты моё, ты права. (...)-- о чём мечтать? -- Жить ближе, видеться чаще. Как хочется этого, ведь так немного прошу я у этого строгого, старого, беспощадного Бога!

Всё. Не ною. (...)

-- Таня, в Вас пугающая глубина.

Ты (обиженно): -- Да, почему-то пугающая.

А я пугалась своей недостойности, своей неглубокости -- рядом.

(...) светлая моя, девочка моя,

за всё спасибо.

(...) Твоя В.М.

(Тогда же. Из второго письма)

(...) я (...) оптимист, надеюсь, что тебе лучше, что в какой-то момент радость жить, дышать, видеть лес, слушать музыку заслонила Вась, Трушиных и Марью вместе с ними. (Начальство. =Т.Н.=)

Ласточка-девочка,

мой Николка на горке, мой сельский дьячок, найди ты этого юношу (автора. =Т.Н.=), в смысле -- ответь на письмо. Я перечитываю -- как удивительно. Он взялся с тобой за руки. И ещё чего доброго стихи пишет. Или прозу. Физик-лирик. Он мне так понравился, что я даже вздохнула. Где мои 25?!! Прости легкомысленную Малеву. (...)

Твоя всегда.

21 октября 1976. Киев

(...) и всё-таки беспокоюсь о тебе, здорова ли ты? Я ужасно неосторожна тоже и одеваюсь неизвестно как,

а ты будь осторожнее, береги себя,

голубушка моя --

опять память о тебе (...).

Слов мало -- у меня, -- я радуюсь тому богатству, что Бог дал тебе. Какие-то тайны тебе, светлоглазой, открыты - а н а м т о г о н е п е р е н я т ь. (Реминисценция из моих стихов. =Т.Н.=) Тебе открыто удивительно много (...)

не смогу уже без тебя! Ты подумай только: ведь жила, казалось, полно жила, а сейчас -- отними твои письма -- и не смогу, буду задыхаться, как задыхаться, как рыба, да, задыхаться в этой жизни -- со всеми людьми, что мне дороги и милы.

Мне кажется, писала бы тебе, если б даже мы жили в одном городе (...).

Твоя В.М.

Киев. 23 октября 76 г.

(...) В первый раз я видела море в Керчи в 17 лет. Мы работали в совхозе и в воскресенье на попутной машине, в кузове (господи, как хорошо!) поехали в Керчь. Море синее, небо тоже, дома белые, кое-где стены ещё были разрушены, а кое-где с пулевыми отверстиями. И Керчь была праздником. Потом я часто бывала в Крыму и любила и люблю Крым за какую-то кипарисную отрешённость, и сухость воздуха, и прозрачность горных лесов. Отпугивает меня многолюдье, грязная полоса у берега в Ялте, какая-то курортная пошлость лиц.

После приезда из Старого Крыма (почти 13 лет тому назад! Танька, это твоих больше, чем полжизни!) мне странно было видеть в Ялте красивые женские лица. Я вспоминала лицо 70-летней Н.Н. Грин, и оно было чистым и прекрасным.

(...) через много лет после 17 -- в 1970 поехала в Керчь. Вдруг захотелось увидеть море в том городе, где увидела его впервые. Там меня застала холера. Т.е. то, что называли холерой: в море не пускают, из города не выпускают, везде рукомойники с хлоркой, и ходят слухи про бронетранспортёры в степи.

В одну прекрасную ночь мы забрались в контейнер товарного вагона и уехали во Владиславовку, а потом в Москву. Не ругай С о с и с к и н а, он несколько остановок проехал, чтобы накормить меня блюдом: мороженое + банан + варенье: "Пусть Вера знает, как мы её любим!"

Милый забавный Володя казался тогда блестящим, а рядом была Ариадна (Чернова. =Т.Н.=), тонкая и в синем платье. И высокий голос. Прибежала я к ним из Тьмутаракани в Москву на б дней.

Мне кажется, что в Ялте я была ещё раз: то ли на следующий год, то ли через год. И всё.

С тех пор я сослала себя в Михайловское для того, чтоб в 1976 встретить там тебя. (...) Опять утро, опять в школу нужно. (...) Милая моя, нежная, чистая девочка.

Твоя В.М.

24 октября 76. Ночь. Утро

(...) Пришла домой -- давай пол мыть. Мыла-мыла, мысли горькие. Пусто. Ты так далеко (...).

И вдруг позвонил Вася Очертяный. Я тебе обо всех рассказывала, о нём, наверное, тоже.

Вася учился у меня два года -- 8-9 класс. Ушёл в 10 в другую школу. Он тогда позвонил мне: "В.В., я встретил Марию Мих., она сказала, что Вы ушли от Кобякова. Так я Вас поздравить хочу."

(...) В. Живёт с дедушкой и бабушкой. Он мил, прелестно легкомыслен и талантлив (актёр-студент). В школе он мог, прогуливая урок, позвонить (в школу, не домой): "В.В., здесь продаётся "В. и мир" 1869 года, 7 руб., Вам купить?"

Учителя его не любили с каким-то ожесточением. Я никак не могла понять, как женщины могут так ненавидеть ребёнка? Всего лишь за некоторое легкомыслие. Из новой школы он приезжал с девочкой, она тоже готовилась в актрисы. Потом провожала зимой его в Москву с двумя другими девушками, а теперь: "Если разрешат, я приглашу Вас на экзамен по актёрскому мастерству.

В.В., я через год женюсь!" -- "На той девушке, что я видела на вокзале?" -- "Нет." -- "На дочери Николаевой?" -- "Откуда Вы знаете?" -- "Я ведьма". -- "Это несерьёзный ответ. Откуда?"

Я объяснила, и вдруг почему-то легче и теплей стало.

(...) Ласточка моя, дописываю 25-ого. Два дня, боюсь, у тебя не будет писем. Прости, моё светлое солнце (...).

Вера, твоя.

Киев. 26 октября 76 г.

(...) А книги детские люблю!!!

"Гонение на рыжих".

Рыжий -- это не цвет волос. (Говорила тебе). Рыжий -- это черта характера. Мы рыжие.

Яковлев тоже из грядущего доброго века. Когда девочка кладёт ландыш в карман любимому завучу, работает в цирке, ненавидит учительницу -- не то я говорю, я просто сентиментально, по-дурацки эту повесть люблю.

А ещё про довоенных детей есть что-то у одной вашей московской дамы. "Нескучный сад", кажется. (Речь, скорее всего, о повести Л. Уваровой. =Т.Н.=) Всё, останавливаюсь. А то начну проливать слёзы умиления.

Два дня тому назад дети вдруг мне до!! (не знаю чего) надоели -- т а к вдруг надоели!

А теперь ничего. Опять привыкаю. Что-то в них есть привлекательное.

Мы ещё постараемся пожить, побродить по этой земле. (...)

Ласточка, девочка (...). Будем счастливы.

Целую мою рыжую.

Твоя Вера.

2 ноября 1976 г. Киев

(...) Сегодня один отпетый двоечник написал обо мне сочинение. Привожу без изменений: УЧИТЕЛЬ РУССКОГО ЯЗЫКА (Задание было -- описать внешность знакомого, друга и т.д.)

_____

ЭТО ПРОСТОЙ ДУШЕВНЫЙ ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ОТНИСЁТСЯ К СВОИМ УЧАЩИМСЯ. ОНИ (!) ОДЕТЫ ВСЕДА КАК ОБНОКНОВЕННАЯ КРЕСТЯНКА В ПРОСТЕЙШОМ РУССКОМ САРАФАНЕ И ЖЁЛТАЯ ИЛИ В РОМАШКУ БЛУЗУ. ЭТО НАШ УЧИТЕЛЬ РУССКОВО ЯЗЫКА.

ХАРАКТЕР У НИХ ТЕРПЕЛИВЫЙ КАК У МОЕГО ОТЦА. У НИХ КАШТАНОВОГО ЦВЕТА ВОЛОС БОЛЬШОЙ ЛОБ, ШИРОКОВАТЫЕ БРОВИ, КАРИИ ОЧИ

КОТОРЫЕ СМОТРЯТ И НЕ ПОКАЗЫ ЧТО ОНИ ЗЛЯТСЯ ШИВИЛЕНИЯ ГУБАМИ.

(ЭТО МОЯ ЛУБИМАЯ УТИТЕЛНИЦА ВЕРА ВИДИАМИНОВНА МАЛЕВА. ПРИЯТНЫЙ ТИХИЙ ГОЛОС).

_____

Вот так! (...)

С рабоче-крестьянским приветом!

В. Малева

(...).

15 ноября 76. Киев

(...) пишу утром в понедельник после бурно проведённого воскресенья: опять Лавра и мощи, София, потом у Милейко обед по-украински и дыня с шампанским. Приятно вспомнить. На вокзале все повздыхали о Михайловском и о вашей -- нашей матери России.

Вернулась -- два твоих письма. Девочка, мне тоже спокойнее и тоже от сознания нашего родства -- удивительного, единственного. (...)

Спасибо тебе, девочка, за воспоминания о детстве. Пиши всё, моя радость. Вся ты -- удивительный, чистый, лучший в мире ребёнок.

(...) Вера. (...)

16 ноября 1976

(...) "Помни имя своё" смотрела, ревела. Страшно меня задела не только главная история, а помнишь -- женщины в товарном вагоне, все радуются Победе, а им нельзя ко всем. (...)

Будь здорова, моя хорошая (...).

Твоя Вера.

Киев. 20 ноября 1976

(...) нашла для тебя у Манна ("Письма", изд. "Наука", 1975 г., стр. 276):

"Кто прожил 75 лет, кое-что знает о милости времени и о том, как терпеливо оно всё исполняет. Он чувствует также известную привязанность к этой зелёной земле, и если он -- так скоро! -- сойдёт в её лоно, то тем поколениям людей, которые появятся на ней под солнцем, он желает, чтобы на долю им выпали не горе и позор озверения, а мир и радость".

Перелистала письма и обрадовалась: Манн и я (!) любим у Фейхтвангера один и тот же роман: "Лисы в винограднике" (стыдно, но признаюсь: ни один другой у меня не хватило терпения по-настоящему прочитать).

Танечка (...) мы не расстанемся. Я постараюсь прожить подольше для тебя. (...)

Родная моя, ты моя жизнь (...), мне не жить без тебя, не смотри такие страшные сны. Он хоть цветной был -- этот сон?

Заяц, открытки лучше заклею, зачеркну -- не могу рвать Олега Алксандровича и Иннокентия Михайловича (Стриженова и Смоктуновского. =Т.Н.=)

(...) Живи светло, душа моя. Вдыхай Москву, Клин, Сергея Васильевича. (Рахманинова. =Т.Н.=)

Будь здорова (...) В.

Киев. 20 ноября 1976 г.

(...) Ты будешь писать когда-нибудь хорошую русскую прозу -- надеюсь дожить до этого и читать тебя, и радоваться тебе.

Позвони Солоухину-то, всё-таки интересно, зачем звонил, и будем вежливы, снизойдём до окающего классика.

А Сикорскому звонила?! Легкомысленная девчонка, (...) солидные мужчины телефон обрывают, а она предаётся светским развлечениям, пьёт пиво за рупь, общается с Васей и Трушиным. О Глушковой рассуждает! (...) Так вот -- мы с тобой сейчас возле Саввино-Сторожевского монастыря. Помнишь кошку? -- Кошка рядом сытая (это я лакирую действительность).

Зелено, пусто. Красное крыльцо. И ты (...).

Живи хорошо, моя родная. Будь здорова. Не презирай Союз писателей.

Их пёсьи головы ещё далеко.

Вася рядом -- отрешимся!

Ты читала "Игру в бисер" Гессе? Я всего каких-то 100 страниц, а потом у меня её забрали.

Удивительно чисто, отрешённо от суеты это звучит. Твоему Манну нравилось! Зайка мой сероглазенький, прости мне всю эту чепуху.

(...) твоя Вера.

21 ноября

(...) Устаю -- да. В этом году, если б не ты, потеряла бы всякую веру в свою нужность и необходимость жить (...).

Киев. 13 декабря 76 г.

(...) Вечер был в субботу, дети вполне трогательно читали стихи. За Окуджаву ты меня бы осудила. Вступление было твоё. (...) С некоторыми пропусками. За это ты меня, может быть, и не осудишь. Но перед "Моцартом" они сыграли на каком-то "электроклавише" начало соль-минорной симфонии. Зал вытянул шеи, а я подумала -- Господи, ч т о моя Танька сейчас бы сказала мне! Нет, взгляд какой у неё был бы.

Дети выглядели мило. Очень. Публики набилось довольно много, вела себя прилично (...).

День был странный. Думала: если бы это был последний твой день, ты была бы довольна им? -- Нет, ещё апельсина захотелось. И умереть, тебя не увидев?

Решили с Кларой сделать Чехова (как хорошо, с Чайковским можно, если не помешают. И с Левитаном).

Вчера Светка Карпиловская сказала, что настоящая глубокая интеллигентность там, где она на народной глубинной основе. И вякнула, что Чехов больше интеллигент, чем Толстой. Я возмутилась и сказала, что Толстой -- вообще не интеллигент. (Как можно определить одну из сил природы?) А Чехова, к сожалению, придётся делать больше весёлого, чем грустного (у нас готовые есть кадры из "Юбилея") Ну, поживём - увидим (...).

Киев. 16 декабря 76 г.

(...) боюсь, что ты тоже получила не все мои письма. Я написала тебе о поэме, трудно писать тебе опять о боли (...). Я всю тебя люблю, девочка. Тебя шестилетнюю с рваной раной, разговаривающую с милиционером, тебя на пустыре и на сцене. И в походе по Смоленской дороге. И у дома Инны с флагом. И без флага.

Как нужно мне каждую минуту знать, что ты есть, что можно дотронуться до твоей руки, что можно увидеть тебя.

Сегодня вспомнила, как (...) мне вдруг стало плохо в гостинице, и я протянула к тебе руку и дотронулась до твоей руки. Мне так захотелось сегодня вернуть эту минуту.

Помоги мне стать сильнее. Помоги мне, девочка. Мне трудно сейчас (...).

(...)

Твоя Вера.

19 декабря 1976 г.

(...) И всегда твой первый взгляд -- скорбный, и мне страшно: какой ценой достаётся тебе радость (...).

(...) ты будешь вечно обновляться и переходить в новое качество; дойдёшь ли ты до спокойной и просветлённой мудрости -- не знаю, может быть, и нет -- слишком сильно, живо, остро ты чувствуешь.

А может быть?

(...) колосочек мой, соловушка мой (...).

Маленькая моя, жду тебя. (...) мой солнечный лучик.

Твоя В.М.

(Тогда же!)

(...) всем нужен единственный друг.

И все знают в детстве, что такая единственная дружба есть. А потом её не ждёшь уже, ведь и я не ждала. Поэтому встреча с тобой (...) -- потрясение надолго, навсегда. Когда мне было вечером плохо, я звала тебя, я произносила твоё имя, моя Таня, чтоб иметь силы жить. Нет, девочка, я совсем не умирала, не бойся, но мне было тяжко на душе, как будто я совершила насилие над собой -- и жить нужно потому, что есть ты (...), мой огонь, мой ребёнок.

Взять твои руки и спрятать в них лицо -- своё, -- чтоб не чувствовать стыда перед тобой, стыда за всё то (...), что есть во мне.

И кто знает, опять будет во мне? Не бойся, не пытайся заранее оправдать меня, -- ты и так оправдаешь. Потому что жить без твоего прощения -- страшно и горько.

(...) каждому из нас нужен единственный друг, человек, который всё поймёт, всё выслушает, который любит.

(...) я помню твоё детство, я представляю тебя совсем маленькой девочкой (...), (,..) а потом вижу тебя старше, в школе -- и у меня сжимается сердце от твоих обид. (...) Никогда не было у меня такой горячей потребности защитить, оградить от нападок злобных дураков -- и не могу, ты далеко. (...) Маленькая моя, не пугайся моих воплей.

Мы есть друг у друга. Это так прекрасно, так редко, так единственно.

Спасибо тебе, девочка, за всё, что ты внесла в мою жизнь. (...) ты моё спасение в этом мире, моя чистая, моя святая девочка. Не плачь, ради Бога, над моими письмами. Ну, а если уж не обойдётся без слёз, пусть они будут лёгкими.

Целую твои прекрасные руки.

(...) Твоя навсегда

Вера.

21 декабря 76.

(...) лучше даже смотреть на мою Вэткину 2 раза в неделю, чем видеть, как роются в т в о и х б у м а г а х или подглядывают за тобой. Меня это окончательно убедило, что надо бежать из твоего "сельпа". (Районной газеты. =Т.Н.=).

Маленькая моя, мы ещё подумаем, как жить дальше, мой смелый и самостоятельный ребёнок. (...) Стихи помню. Заяц ты мой. Ты прекрасный, добрый, счастливый, страждущий Заяц. И больно и сладко читать тебя, девочку. Маленькая моя, сероглазая моя, я целую твой в и с о к, в з м о к ш и й п о д ш а п к о й (реминисценция из моих стихов. =Т.Н.=), и глаза твои, и руки твои прекрасные. (...) Твоя В.

26 декабря 76.

(...) Заяц мой, Володя (Сосинский. =Т.Н.=) живёт на Ленинском пр., (...). Поздравь от меня, душа моя, с Новым годом, он будет без памяти рад, он очень ценит внимание людей, да оно ему очень нужно, хоть он и герой Сопротивления, и "белобандит", и любимец женщин всей нашей зелёной планеты. (...)

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

26 октября 1977 г. Киев

Танюша, моя Таня, Танечка, Татьяна, родная моя девочка, цветок ты мой нежный; всех касается как-то грубость жизни, но как горько, что тебя она касается в виде жмота Альберта, дурака соседа и старухи из Тамбова-Семипалатинска.

Чудо мое прелестное, нежное, живое, будем думать о жизни, ты права. (...)

Проснулась после удивительного сна. Шла по улице (...), со мной две дамы из нашей школы. Я говорю: "Хочется хорошего вина, куплю". А одна из них останавливается попрощаться -- и вдруг идёт молодая еще Софья Яковлевна (учительница, у которой я была на практике, ей 57-58 сейчас), она кладёт в детскую коляску огромный (кг. 10-12) пакет масла и всякий творог; а я вижу только её глаза (огромные -- это правда) и улыбаюсь. Она замечает улыбку, подходит, мы все (они) знакомимся, и С.Я. ведёт меня по Владимирской в какую-то халупу и хочет накормить обедом. Я удивляюсь: мазанка, пол земляной, две чисто застланные кровати, стол, просторно, цветы. И вдруг входит совсем юная цыганка, смуглая, тоненькая, с очень длинными распущенными волосами. Она испугана: в её доме чужие. Мы её сажаем за стол и кормим. По лицу видно, как ей хорошо и хочется спать. (...) она ложится, запрокидывает голову и спит.

Лицо тонкое -- и какая-то совсем Индия.

Откуда ни возьмись, является молодой цыган, очень похожий на моего Коткова (помнишь?), мы указываем ему на спящую, он садится на стул у стены -- и вдруг вламываются мальчики в плащах и с сигаретами -- они хотят выволочь цыгана. Я кричу, плачу, выталкиваю их: "Как вы все можете бить человека, одного?!", -- почему-то телом, кожей чувствую, каково быть избитой.

И знаешь, я их всех вытолкала за дверь!

Повернулась, взглянула на цветы: огромные белые и красные колокольчики -- и проснулась.

3-ий час ночи. Пишу тебе. Прости, моя родная, вчера опять не отослала письма. Сижу ночами, понимаю, что это нервное. Вечером сплю от пережитых днём глупых волнений --

понравлюсь я -- не понравлюсь,

получится урок -- не получится --

ух!

А главное -- что-то неприятное во всех этих волнениях.

Родная, моя родная, нежный мой, сероглазый мой ребёнок, как бы я бегала с тобой в Консерваторию! И со всеми папами-мамами-бабушками.

Родная, не горюй. Мы скоро увидимся (а ведь я тоже не чувствую, что только месяц прошёл, у меня такое чувство, что уже полгода).

Родная, целую тебя.

Увидеть бы тебя сейчас (...). В.

Киев. 19 ноября 1977 г.

(...) не преувеличивай моих заслуг в деле художественного воспитания детей. Это ты солнышко (...) и я хочу к тебе в группу первого класса к синим мышатам и городским поросятам.

А в дворцовый зверинец ты их водила? Я помню, как водила в зоопарк свой любимый класс (тот, что сейчас без конца женится). В пятом или 6 классе мы 1 сентября пошли в зоопарк. И вдруг я не вижу Витьки Стася. Один очаро­вательный ребёнок мне говорит: "Не беспокойтесь, он пошёл посоветоваться со львом".

Поведи их посоветоваться с шимпанзой, когда будет потеплее. Или уже водила? Как на них подействовали физкультурные упражнения главы семейства?

Заяц, родной, любимый, ты пишешь, чтоб я тебя подольше любила как ребёнка. Я всегда тебя любила и люблю. Друг мой, сестра, ребёнок, светлое чудо (...) преданности, дружбы.

Начала письмо до твоего звонка. Я понимаю, девочка, что кто-то должен взять на себя хоть часть твоих житейских забот. Мой нежный, славный ребёнок, как трудно тебе -- и как я далеко от тебя. (...)

После твоего звонка -- вдруг в половине первого -- опять звонок: "Это ты?" -- голос, который я не хотела бы вспоминать.

Я очень спокойно отключила телефон, чтоб звонок не повторился.

Волнения не было, было равнодушие. (...) И голос какой-то неискренний -- как будто человек силится говорить тепло или взволнованно.

(...) Надеюсь, что всё кончится на этом.

(...) Заяц мой сероглазый (...) как мне хочется жить за тысячу шагов от тебя, а не за т ы щ у километров. Как хочется слышать т в о й голос.

Прости, дружочек, подруженька, сестрёнка. (...) Помню тебя всегда. Со свадьбы провожал меня Саша Курчев, я ему о тебе рассказывала.

(...) В.

24 ноября 1977 г.

Родная моя,

грустно вдруг стало, так хорошо-грустно. Вспомнилась ты -- не нынешняя, а 6-летняя, серьёзная девочка, и ты -- худёныш красивый у моря.

Добрый мой малыш с велосипедом, какая серьёзная грусть в твоих глазах.

Как трудно тебе сейчас, моя девочка, и как я кляну себя за свои привычки: в воскресенье будут люди, куча денег пойдёт на всякую еду-выпивку, а надо думать о тебе. А не о них. (...)

Не горюй. Все мысли мои о тебе. В.

24 ноября 77. Киев

Ты всё время спрашиваешь, смогу ли я обидеться или обидеть тебя, родная, этот страх от твоей незащищённости, оттого, что (...) люди бывали неосторожны. Ты ведь понимаешь, ЧТО ты значишь для меня.

Последний свет, который я не чаяла увидеть-- и увидела; тепло, неожиданно согревшее меня; юность, вдруг потянувшаяся ко мне -- и сознание: я много, так много значу для неё (...), как ни для кого.

Моя прекрасная, помнишь, как юноша в вагоне трогательно называл тебя "Танюха" и хотел проводить нас. Ты удивительно тактична была с ним: не оборвала, не пыталась облить холодом, ты была так хороша, проста, светла (...).

Ты говорила, что мы будем помнить Каменку. (Пушкинскую, на Ук­раине =Т.Н.=). Конечно, моя родная, будем помнить, светло будем помнить. И рассвет 7-го, и шары на окне, и людей за окном -- милый провинциальный праздник:

тихо, хорошо, тепло на душе.

Нам нужен тихий год, чтоб мы перестали плакать,

тебе нужна свобода для стихов, неомрачённость, отсутствие страха -- а вдруг опять ударят.

Звёздочка моя светлая, ясная, добрая,

девочка моя ненаглядная, помни меня.

Будь здорова, пей тёплое молоко (...)

Твоя В.

26 ноября 77 г. Киев

(...) Я видела, как ломаются слабые, как из них в эпохи деспотизма вылезает всё, что спокойно бы дремало при относительно гуманных правителях.

Володя Сосинский меня огорчил, хоть слава Богу, что он жив-здоров. Да, ты права, может быть, но в нём при всегдашнем тщеславии был блеск, такт (как выяснилось -- Ариаднин) -- и пока Ариадна вела его по жизни, не выглядел он так!

Любовь Джалаловну в угоду ему ругать и просто, даже слегка, осуждать не буду. (Жену Сем. Степ. Г е й ч е н к о).

В общем, личность распадается на глазах -- горько.

Любит хвастаться, любит, чтобы его хвалили, когда-то это было забавно и мило, теперь смешно. Теперь и люди у него делятся на тех, кто его хвалит, и тех, кто не хвалит, а потому менее интересен. (...) Спасибо, дружочек мой рыженький, что позвонила дедуле. (...)

В.

Киев. 27 ноября 1977 г.

Зайка, вдруг подумала, что дети любят тебя ещё и за то, что ты не ушла (в самом прекрасном смысле) из детства. И из-за твоих фотографий меня вдруг начинает мучить печальный взгляд твой -- девочки (...).

Сейчас нашла вдруг открытку, написанную в 1976, в июле, своей приятельнице в Киев.

О тебе: "Познакомилась с удивительной московской девушкой; знаешь, бывает: встретишь что-нибудь такое молодое, чистое, талантливое и обрадуешься: слава Богу, ещё во что-то можно верить."

(...)

В.

Киев. 2 декабря 1977 г.

(...) А чтоб у тебя был ребёнок, умный, добрый и сероглазый, мне очень хочется. Обо всём другом не пишу, потому что ты удивительно доверчива и бескомпромиссна (...).

Начало декабря (?) 1977. Киев

(...) Сегодня была у меня Наташка Колыбина и вспомнила, что были стихи, записанные с твоего голоса. И мы, обрадовавшись, решили послушать тебя в четверг, в 5 часов вечера, хоть вечер у нас: Маяковский, Пастернак, Мандельштам, Есенин до 17 -- 20 ч.ч. И будешь ты. Во II отделении. Я почему-то волнуюсь. Хоть будут пироги, чай и домашние дети, -- и надеюсь -- никаких Вэткиных - Палкиных. (...) (Речь о школьной директрисе. =Т.Н.=)

Сегодня одна девчонка из 10-А поднесла мне "Несказанное, синее, нежное..." (На родине Сергея Есенина). Наверное, твоя мама привезла такой же путеводитель из Константинова (...).

Киев. Около 10 декабря 77.

(...) День сегодняшний: утром с мамой поехали во Владимирский собор -- годовщина смерти бабушки. Там оказался праздник. Хор -- тот, что в Рожде­ство твоё и Христово поёт сверху; много священников и служек, возле Христа в терновом венце кладут конфеты, булки.

Мама написала на листке: за упокой Пелагеи, Кирилла, Филиппа, Егора, Марии, Ильи, Анатолия, Елизаветы. Купили мы просфору и свечи. Просфору и список сгребла бабка в корзину, а свечи мы поставили. Служба шла. Носили Евангелие в очень красивом окладе, какие-то круги металлические с блестящими камнями, парчовый священник молился, а потом крестил народ двумя длинными свечами в резных металлических подсвечниках. Потом на возвышение встал отец диакон, перед ним открыли Евангелие, и он глубоким, сильным и взволнованным басом:

не убий,

не укради,

чти отца своего,

чти матерь свою-у-у!

Золотое Евангелие унесли. Хор запел. Я знала только один роспев "Святый Боже". Они пропели 4-5 вариантов. Очень красиво один сопрано, потом с альтами, а когда все -- ещё и с октавой -- совсем хорошо.

Дома -- что дома? Дома телевизор, фигурное катанье, уголовная хроника, Писаренко поёт Булахова, я в тысячный раз разбираю завал в своей комнате.

Святый Боже, помилуй нас.

Вчера вдруг, как и ты, почувствовала, как пора, как совсем пора нам встретиться,

забыть про этот суетный, бестолковый мир. (...)

В.

Около 15 декабря 77. Киев

Малыш мой родной, прости опять, что посылаю такую ерунду. Вышла на 45 минут, чтоб не торчать в этой пыльной школе -- и вся эта ерунда влезла в коробку. "Украинских" сигарет не было. Не трави себя ни-ко-ти-ном. Пусть курят Флора и Петухов.

(...) я всегда была согласна с Чеховым. И буду. (...) звёздочка ты моя, до встречи. (...) Вера.

О ч. 30 мин. 22 декабря. Киев

(...) да в жись не поймёт твоя Трофимовна (соседка =Т.Н.=) любви к кружковцам, не объясняй ей её. (...) иногда не надо делиться радостями с теми, кто их не понимает. (...)

Давай на весенние каникулы попытаемся удрать в Полтаву!

Город побольше Каменки и с литературными музеями -- Котляревский, Короленко, Панас Мирный. И вообще, милый город.

А может быть, отправимся в поход по шолоховским местам, посмотрим, как тюльпаны цветут в степи в конце марта? Ты возьмёшь своих детей, я своих, Дворец даст тебе командировку -- и пойдём в поход!

В общем:

Еней був парубок моторний

И хлопець хоч куди козак...

(...)

7 января 1978 г. Киев

(...) но ведь если Асадов -- член ССП и печатается временами под одной обложкой с Пушкиным и Блоком, -- что уж тут говорить. (...)

"Топить слепыми" -- ты права -- антигуманизм. Просто ты отдашь свой тёплый плащ, а не Ч. или этот фрукт с яз-ви-тель-ным взглядом. (...) В. Малева.

(Вера цитирует моё юношеское: "...Давай тебе свой тёплый плащ отдам? И не гляди на них. Не бойся чуда. Нам не привыкнуть к жизни никогда". Стихи вошли в первые книги. =Т.Н.=)

8 января 1978 г. Киев

(...) Когда-то я потеряла время быть самостоятельной, жить по своей воле (...). Господи, прости меня ещё раз. Ведь ничего не произошло: поговорила с тобой, пошла пол протирать, ткнулась на кухню, мама готовит обед: "Надо было раньше!" Раньше я стирала, писала доклад, а они смотрели телевизор, мыли, чистили всякую посуду.

Я раздражённо забормотала: "Надо было раньше, раньше", -- и отправилась к себе в комнату.

И заревела. Как всегда в таких случаях: от обиды из-за своей несамостоятельности -- ведь сорок скоро. Ведь старость скоро.

На 10 минут позже вымою пол -- кому от этого хуже.

Нет, сегодня с утра какое-то недовольство мной, за что -- не понимаю.

Хочется замкнуться в себе, хочется быть просто вежливой -- и всё -- и не могу.

Не могу пойти и просто приласкаться к маме -- не знаю, что она скажет. В детстве и юности могла и оттолкнуть.

И при этом она хороший человек. Она будет хлопотать из-за чужого человека, она будет стирать, шить мне, а вот иногда понять, что нужно учитывать мою взрослость, моё одиночество, не может. Мои слёзы показались бы ей блажью, поэтому я выучилась плакать потихоньку, в другой комнате, чтоб не видели.

Перед отъездом к тебе я почти всерьёз сказала папе, что уйду из дому. (...) Временами я ненавижу свою просторную квартиру: папа её любит, он её получил, когда ему было уже за 50, лишать его её, намекать на обмен я не могу.

А уйти надо или быть самостоятельной. Не быть деточкой, которую кормят, о которой заботятся, у которой вдруг от этого такая тоска подступает (...).

Написала тебе -- и легче стало, так что не волнуйся, дружочек.

Немножко просто надоела открытость моей жизни: войти ко мне можно без стука, во время телефонного разговора, когда я закрылась на кухне -- значит, не хочу, чтоб слушали, -- можно войти и сесть.

Прости, родная. Мне лучше.

А эти слёзы -- это после света и счастья нашей встречи.

(...) Вера.

12 января 1978. Киев

Моя родная, моя малышка, (...),

не плачь, не плачь, дружочек, мы не оторваны друг от друга, мы вечные друзья, (...) спасибо за письмо. Бегу на курсы.

(...) Да, писала ли я, что была у Васи на открытом зачёте (вернее -- генер. репт. зачёта по мастерству актёра? Вася был Клавдий, хромал и был зол на Гамлета (Ричард III да и только), мне понравился, я привыкла, что Клавдий благодушнее, что ли.

18 января 1978. Киев

(...) Знаешь, нашла у Мартынова прелестные стихи:

Человек,

которого ударили,

Человек, которого дубасили,

Купоросили и скипидарили,

Человек, которого отбросили,

Человек, к которому приставили

С четырёх сторон по неприятелю,

Но в конце концов не обезглавили, --

Вот кто чувствует ко мне симпатию.

(...)

Вот так, моя светлая радость. Достаётся нам. Деликатно говоря, причёсывает нас всяк, любой, каждый.

-- Делайте перекличку!

-- Начинайте с переклички!

-- Не думайте, что голова учителя -- это главное!

-- А на какой странице вы прочитали про интеллигентность?

(...) славная моя, будь здорова, не сердись на себя, жди меня!

Твоя В.

25 января 78 г. Киев

(...) Сегодня нашла начало письма к тебе. Писала я о "Позови меня в даль светлую". Не хватает этому фильму, конечно, Шукшина. Интересно, как бы они с Ульяновым выглядели? Или он играл бы ульяновскую роль?

Как-то местами этот фильм немножко распался. На рассказы. Нет, не то говорю. Нужен нам Шукшин. Чем дальше, тем больше его понимаешь, какая это удивительная драгоценность -- полное боли, пронзительной, обнажённой боли -- сердце. Сердце честного, совсем честного художника. Без единой фальшивой ноты.

Юному снобу этого не понять. (...) Не поняла же Лина (Ошерова), а она н е глуха эмоционально, и вкус есть, и стихи пишет.

Шукшин говорил, что интеллигентность -- нравственная категория.

Не каждому дано это по-настоящему почувствовать.

(...) Всю жизнь было мне не по себе от людей -- определившихся.

Что-то застывшее, пугающее в них есть.

Вот Гейченко -- кричит, дурачится, делает глупости -- он великолепно живой человек (...) он не весь высказался, мне всё кажется, что дай ему волю --жил бы он в слове (в публицистике) мощно, широко, интересно.

(...) Господи, девочка, как много мужества надо тебе! (...)

О приятном. Поляки, мои тонкие, прелестные поляки подарили советскому телевидению фильм "Зима в Желязовой Воле". Играют Шопена, показывают парк, дом. Зима, камин, дрова горят, прялка; -- и вдруг: мы с тобой в охотничьем

домике -- помнишь зимний вечер в "Мысливце"? И стёкла замёрзли, и ряженые смотрят в окно (это уже в фильме) (...).

В.

27 января 78 г. Киев

(...) Как защитить тебя, добрую, страдающую, так благодарно откликающуюся на внимание? Не знаю, девочка. Как люди неосторожны, Боже ты мой.

(...) лесной ты мой колокольчик, (...) сегодня увидела у Таньки Жмарёвой книжку о Маяковском, изданную на русском для иностранцев (...).

"Написать в Москву", -- сказала я. -- "Тане?" --спросила Т. -- "А, ты её видела?" -- "Нет, я просто очень много о ней слышала."

Вот так, дружок мой. Слышала она, конечно, от Линки (Эльки Елишевич) и от Наташи (Колыбиной. =Т.Н.=)

(...) Не забудь, 14 ФЕВРАЛЯ СИМЕОНУ ИСПОЛНЯЕТСЯ 75 ЛЕТ.

(...) Господи, да ведь ему-то нелегко жить. Зато есть у него его Лукоморье, дом, "Василий Семёнович" (кот), петух за ним бегает -- и живёт он рядом со своей любовью -- Александром Сергеевичем Пушкиным.

Маленькая моя, будем, будем, будем счастливы. Вот ещё 25 минут.

А вдруг тебя нет -- ты в клубе, школе, театре? Не может быть (...)

Твоя В.

29 января 78.

(...) С Флорой я согласна. Все эти слова (...) не твои. Они не вяжутся ни с твоим обликом, ни с необычностью, ни с глубиной.

А мне не сто лет -- ты, дружочек, неосторожна. 100 -- это ФЛОРЕ И МНЕ, думаешь, хочется об этом помнить?

Впрочем, без этого "к л ё в а" я тебя уже не представляю!

_____

Вчера был вечер французской поэзии. Т.е. Наталья и Серёжа (её приятель с курсов) читали стихи по-французски и русские переводы. Взяли XV - XVIII век (начало XIX). И опять: как изящен и совершенен Александр Сергеевич. Чудо какое-то. Когда читали рядом несколько переводов одного стихотворения, он звучал и поэтичнее, и таким совершенством!

На следующем занятии решили заняться поляками. Серёжа знает польский -- этому Серёже цены нет! Только он ещё молодой петушок, и мне пришлось немножко с ним поспорить. Помогло знание (поверхностное) украинской поэзии (он её вообще не знает).

Прошли вечером по улице. П е р я (Перковский, ученик.=Т.Н.=) был очарователен. О нём напишу отдельно.

Будь здорова, моя голубушка. Твоя Вера.

МОЯ ТЫ САМАЯ РОДНАЯ, УСПОКОЙСЯ, ДРУЖОЧЕК.

8 февраля 78. Киев

(...) Мне вдруг от всех этих метелей так в столицу, в Погодинскую избу захотелось. Пить чай с малиной, ходить с тобой в Консерваторию -- вот счастье, вот права!

(...) К кремам прибавился новый Межиров. Куда слать?

Твоя В.М.

9 февраля 78 г. Киев

"Перешагни, перескочи, перелети, пере -

что хочешь, --

Но вырвись: камнем из пращи.

Звездой, сорвавшейся в ночи..."

(Ходасевич)

(...)

11 февраля 78. Киев

(...) Нейгауз заболел, а я (...) побежала покупать пластинки.

Была куча народу, в отделе классики продавали песни Мартынова, все толпились. С моей расторопностью, пока я купила Бортнянского (...) стало 20.15.

(...) побежала наверх, в 20.41 была на станции, прибежала домой -- Дворец молчал.

Грустно, светло (...) сейчас на душе. Получила письмо о Иване. Добрый ты мой кутёнок, ведь он с ы н, поэтому не будет мама смотреть на него твоими глазами. (...) И спрятаться от правды легче, чем признать её, и обидеть тебя легче, потому что ты любишь и на обиду обидой не ответишь.

И почему так легко нас обидеть?

Душа моя, жизнь моя, как мне хочется светлого счастья для тебя.

Смотрела сейчас трогательно наивный фильм 50-х годов. Сибирская стройка, любовь -- хорошо! И знаешь, что жизнь грубее, тяжелее, но всё равно -- пусть где-то ходит красивый доктор, и любовь пусть у него образуется (т.е. у неё),

а мне тяжело, -- отчего?

Я не слышала сегодня тебя, не знаю, где ты сейчас, моя душенька, дружок ненаглядный.

Целую. Вера.

Киев. 12 Февраля 78 г.

Дорогая моя девочка, светлая моя, чистая моя, родная моя, грустный мой голосочек, такой грустный-грустный, звёздочка моя, н е г о р ю й. Не надо, моя родная. Ты слишком чистый и честный ребёнок, чтоб отшутиться в ответ на бестактность. Мой умный дружок.

(...) Я всё время разговариваю с тобой. И потихоньку целую твои письма. (...) В субботу был гоголевский вечер для семиклассников. Ставили "Ночь перед Рождеством", кусок "Ревизора" и ещё разные куски и кусочки.

В "Ночи" девочки пели щедривки славно, чисто, в 2 голоса (класс подбирался по голосам и был спецкласс по пению (...)).

И знаешь, когда они на репетициях запели, я чуть не разрыдалась: это была мелодия, которую мы слышали с тобой во Владимирском соборе. Только 7 января во Вл. всё кончалось: "С и н Б о ж i й народився"., а у девчонок "Piк новий народився" -- плоды атеистического воспитания!

Детям вечер понравился. (...)

Жду тебя. Не беспокойся, если не выйдет 5 - 8. Встретимся на каникулах. (...) Твоя В.

15 февраля 78. Киев

(...) вчера с мамой ходили в консерваторию -- 300 лет Вивальди. Мама сказала: музыка для услаждения слуха.

Я вдруг вспомнила родной 18 век -- им, наверное, грезилось впереди светлое, не провидели они атомную войну и верили в свет.

Спасибо тебе, дружочек. Благодаря тебе меня опять потянуло к музыке. Я решила слушать подряд. Возьмёмся за старичков. Пришли мне рекомендательный список. Я хочу учиться!

Зайка, я всё думала о тебе. Петь тебе всерьез надо. Романсы.

А я поплетусь к подножию Парнаса и построю внизу избу. И буду слушать музыку. И настанет царство Божие на земле.

(...)

Гейченку ПОЗДРАВИЛА С 75 - ЛЕТИЕМ???

Можешь успеть; с юбилеем можно круглый год поздравлять.

Целую Зайца. (...) Твой Шизик (...).

16 февраля 78. Киев

(...) Да, восхищалась я 18 веком полдня, а потом -- вдруг! -- так чего-нибудь чайковско-рахманиновского захотелось -- и утонуть чтоб в музыке! Никогда не забуду этого тебе!

Сейчас Ираклий рассказывал о Невском. Оказывается, "Торжественная месса" исполнялась впервые в доме Энгельгардта на Невском, в 1824 г. -- и это было первое в мире единственное при жизни Бетховена исполнение!

И Ираклий (Андронников.=Т.Н.=) там был и мёд-пиво пил.

(...) Друг ты мой добрый!

В.

Киев. 17 Февраля 78 г.

(...) Завтра у меня на факультативе Цветаева, надо ещё Бог знает сколько написать, перечитать. (...)

Статьи о ней что-то не ложатся мне на душу -- достать бы шестнадцатилетнюю Ариаднину статью о "Царь-девице".

Чувствую свою бедность и немощь. И неприятное чувство, что способ­ствую произрастанию юных снобов.

Элька сегодня на уроке о поэзии 30-х г.г. принесла Пастернака. Читала его неважно: т.е. старалась читать "с выражением", кое-где глотала концы строк. Публика слушала внимательно, но не угрызла Пастернака. Угрызла Кедрина. (...)

(...) А в "Авроре", говорят, статья о Гейченко.

Целую. Вера.

19 февраля

Малыш, никогда и НИ НА ЧТО Я НЕ ОБИЖАЛАСЬ.

ПОМНИ, дружочек сероглазенький,

подруженька моя добрая.

ПОМНИ! Целую мою нежную, добрую, светлую, родную.

В.

Киев. 26 Февраля 78 г.

(...) На днях была забавная история с Володькой Котковым (помнишь красивого мальчика-цыгана?) Он ходит на уроки без тетради. Я спросила, кто подарит Коткову тетрадь. Один растрёпка Хоменко вызвался. И обещал подго­товить речь. Мы все развеселились и назначили ещё двух ораторов.

Котков, глядя на меня в упор, медленно сказал: "Ну и очень глупая мысль, глупая". Мне стало смешно, но я изобразила обиду и сказала: "Вам приходят в голову только умные мысли? Когда-нибудь я назвала чью-нибудь мысль глупой? Что ж, тебе придётся идти и искать умного учителя". Котков начал писать на каком-то огрызке. Зашебуршился -- я ему: "Хоть ты уже не мой ученик, веди себя -- и т.д."

Перед следующим уроком подлезает он к моему столу: "В.В., Вы меня простите: я не ставлю Вас глупой." -- "Ты, значит, думаешь, что я умная?" -- "Да, и я ставлю (это "ставлю"!) Вас лучше других, потому что Вы добрая".

Надеюсь, что искренен этот дурачок. Впрочем, кто знает.

_____

Сейчас позвонил Вася. Он кончает театральный. И что печально -- закулисная сторона театра уже настолько знакома ему, и Ксюше, его прелестной жене. Наша русская драма поставила "Горе от ума". Не рискну пойти, Вася: "Кого Вы там увидите? Актёров, привыкших орать друг на друга на партсобраниях?" Страшно мне жалко, что в "Гамлете" он будет играть Горацио, а не Клавдия. Он был сухой, жёсткий и какой-то непривычный Клавдий. Я расстроилась и сказала что-то о взлётах и падениях, он горько ответил: "Что ж, будем надеяться, что когда-нибудь начнутся взлёты. А пока падения -- и одно другого больнее".

Прости, мой дружочек, за этот сумбур. (...)

Твоя В.

Киев. 28 Февраля 78 г.

(...) да отнесись ты к Гейченке снисходительно! Прими его со слабостями. Барин ли он? Не знаю. Знаю, что человек, уже 75 лет проживший, выдержавший допросы, тюрьму, лагерь, войну --

омовение кровью --

полной мерой! И нервишки поистрёпаны,

но какой он прелестно озорной, какой живой, да пусть говорит не о тех молитвах (любит-то он те, что нужно любить). (...)

Он живой, широкий, могучий, он артист -- пусть несёт околесицу -- он ЧЕЛОВЕК. Наверное, я просто люблю его и боюсь.

И страшно мне от сознания какой-то огромной силы, заключённой в нём.

Что это? Сила жизни? Живучести? Талантливости? Неуёмности?

"Воно знову оживае i смiеться знову..."

Могучий Симеон. Помню его седую голову во Владимирском. И как он подошёл к нищей. И как боль на его лице -- упал человек, -- он почувствовал физическую боль, в этом я не сомневаюсь.

А ведь я знаю о нём много плохого.

Всё отступило. Есть чёрная скуфейка, книги, кот учёный, кубышка, есть однорукий хозяин -- дух Михайловского --

на радость всем добрым людям!

(...)

Чудо! сероглазое!

приезжай!

Целую!

В.

11 марта 78. Киев

(...) Обещала длинное письмо, а сама просидела битых три часа с Элькой над докладом о поэзии Бунина. В полдевятого я её выгнала из дому, хотя она порывалась доклад дописать.

Она ляпнула: "Мне кажется, что Тане Никологорской должны нравиться в поэзии модернисты." -- "Какие?" -- "Ахматова, Цветаева". -- "Ну, такие модернисты -- да".

Она засмеялась и объяснила, что не модернисты, конечно, а не совсем традиционные поэты. (...)

Прости, что глупости пишу.

Вчерашний день: 6 уроков в 10 кл., "Хождение по мукам" -- Рощин и белая гвардия, Бунин;

сегодня -- 7 класс и Бунин после 4-ых. Зайка, прости. (...)

Твоя Вера.

12 марта 78 г. Киев

(...) От Володи получила открытку. Конец опять: "Очень тебя люблю, хоть ты и в стане моих врагов". (...) Некогда было отвечать (он просил выслать письма (копии) Ариадны Эфрон), но я всё-таки написала, что мне горько слышать -- в стане врагов -- я и надеюсь, что это не совсем серьёзно.

Симонов написал ему что-то хорошее о "Битве за Францию", и ребёнок Володя думает, что её напечатает "Новый мир"

(...) Заинька, родной, молюсь за тебя. Людям, что вокруг, чтоб были бережнее, Богу, "Сов. писателю" и т.д. (...). До свидания.

(Речь идёт о В.Б. Сосинском. =Т.Н.=)

21 марта 78. Киев

Танюша, мой родной, большеглазый, добрый ребёнок,

ведь я чувствовала, что ты позвонишь. Позвонила с утра домой. Мама подошла к телефону -- и я впервые услышала, как её голос похож на твой. И почувствовала нежность. И, конечно, промолчала. Поняла ли она, что это мои художества?

Соскучусь по тебе -- буду звонить м а м е, И н н е, Р е г и н е, Ф л о р е, В а р в а р е, Е л е н е Д а в ы д о в н е, Б а ш к и р о в у и П л е т н ё в у.

Заяц, Заяц, надо пережить ещё один момент: сообщить родителям, что еду в Москву. Решила сказать правду. То же, что и у тебя: пора приучить их к пониманию, что я имею право на свободу передвижений. Россия -- моя Родина.

Страшно поразило меня сообщение об отлучении от России Ростроповича и Вишневской. Сердце разболелось.

Приеду. Встретимся, родная ты моя.

Целую. Вера.

31 марта 78. Киев

(...) увёз меня этот грязноватый поезд (с очень милыми темноглазыми проводницами), соседи были москвички из Медведкова (...), они ехали женить сына-племянника в Кишинёв, лица у них самые простецкие -- тёти Нюши, Клаши, -- выговор хороший, русский, мужья-пьяницы; у одной, помоложе, сын отсидел 10 лет, муж пишет записки с угрозами убиться; показалось мне, что она с горя может выпить, очень уж она с дрожанием в голосе говорила об ей, родимай (водке, то есть): "Купи, Серёжа, чекушку, не могу больше этой жизни терпеть!" Работает она в общежитии (студенческом) комендантом (...).

Жалко (...) и её, и её сестру: что-то в них погасила эта жизнь, как бы там Аввакумова ни поэтизировала женщин, воющих (в самом хорошем смысле) на могилах мужей-забулдыг и драчунов.

Третья женщина была красивая, 62-летняя, окультуренная службой в бухгалтерии и чтением газет (и романов), глаза голубые, что-то в ней было привлекательное;

все мы разговаривали, я их выслушивала, и расстались мы в Киеве дружески.

Мне в некоторых местах разговора становилось вдруг больно: вот это тебя покоробило бы, от этого было бы неприятно, а я слушаю. Необыкновенное ты моё дитя, прости меня. За то, что не могу быть вровень с тобой, за то, что бываю (...) несдержанной.

И опять -- обманчивая видимость: женщина-бухгалтер сказала мне: "Вам идёт быть учительницей, Вы такая спокойная". Я не возразила: что я могу ей сказать? (...)

Женщина, у которой муж дерётся, рассказала мне, каким должен быть учитель: ходить в походы, по домам учеников и т.д.

Я покорно всё выслушала. (...)

(...)

1 апреля

Доброе утро. Мой светлый ангел, сероглазенький мой.

В.

Киев. 10 апреля 78 г.

Родная моя девочка, еловая веточка, дурачок рыженький,

как я тебя люблю и как это на тебя похоже: последняя десятка после "Страстей по Матфею".

Прелестный мой дурачок, не беспокойся ради Бога, ты не обидела меня (...).

(...) Л. позволяет чужому мужчине, не отцу -- да и отцу нельзя, это недостойно мужчины -- бить ребенка. И это после её нападок на систему общественного воспитания, это при её тонкости, изнеженности, неприятии даже Чехова -- груб!!! Нет, не груб, а н е добр, по её мнению, Антон Павлович.

Меня всегда бесили эти представления о доброте. Человек лечит, учит, гибнет от чахотки -- не добр! Шукшин -- туп, Толстой не искренен -- Господи, куда деваться от такой тонкости, интеллигентности, светскости.

"Если он так любит своего Чайковского..."

Да, у меня опять чувство, будто меня выкупали в грязи -- и надо отмыться. (...)

В.

12 апреля 78 г. Киев

(...) Сегодня в книге Вечёсловой "Я -- балерина" нашла чудное и касающееся нас высказывание одной норвежской писательницы: "Хорошие дни выпадают на долю разумных людей, но лучшие дни достаются тому, кто посмеет быть безумным." (Сигрид Унсет).

Сама вечёсловская книга мне меньше понравилась, чем эта цитата, впрочем, может быть, я придираюсь.

(...) От Володи (Сосинского. =Т.Н.=) получила открытку из Батуми. (...) Да простит меня Бог: последние годы я была невнимательна к нему: говорила обида за себя, за Ариадну. Теперь понимаю, что была не права -- не хотела видеть, что многое у него просто от старости, от желания схватиться за жизнь, казаться мужчиной -- простить это надо (да и вообще -- не судить!), а я судила, мне хотелось видеть его мудрым -- зачем?

После открытки отлегло у меня от сердца: надеется в августе быть в Михайловском -- знаешь, страшно думать, что кого-то из тех стариков, что я люблю, когда-то не будет в моей жизни.

(...) Моя сероглазая, (...) прости меня за все неосторожности и неловкости, ты так удивительно умеешь прощать, ты так боишься моих слёз (...), мой светлый, мой чистый, мой добрый ангел. (...) я знаю, как светло нам было рядом.

Я молюсь за тебя, я мечтаю о встрече, мне хорошо, грустно, молодо. (...)

В.М.

Киев. 17 апреля 78 г.

(...) помолись за меня, мне не хочется перемен, я их боюсь; я привыкла к детям, они уже мои родственники, и мне жаль рыжего Долгушина, которого я в 4 классе обозвала Юлием Цезарем (рыжий с потрясающе медальным профилем), а в 6-ом -- дамским угодником, что, как оказалось, запало ему в душу; оставшись на второй год (не по моей, конечно, вине), он сообщил об этом прозвище новому родному учителю русского языка. Так вот, мне будет без него кисло, скучно, непривычно.

Ладно, не пищу, совсем не пищу.

Моя ты родная, как мне надо жить и работать рядом с тобой.

Была бы я X л о р о й, уж я тебя поздравила бы с газетой и шампанского бы с тобой выпила.

А потом мы бы ездили по Москве в троллейбусе и в метро. И было бы мне хорошо и легко, оттого, что ты рядом (...).

18 апреля

(...) каштаны выстрелили за окном своими огромными почками, стало тепло, кто-то там что-то щебечет, пищит и волнуется.

Жизнь, как видно, хороша, и позор всем, кто нам её портит весной, осенью, зимой и летом.

Не на то Бог создал нас и деревья, и снег, и небесную твердь.

Целую, ёлочка моя лесная.

В.

(...) да, Леонора принесла на именины новый гороскоп -- деревьев. Ты родилась под елью, я -- под ясенем. Твою судьбу тебе пришлю -- там насчёт таланта есть. Не смейся, кое-что правда.

Целую, Заяц.

Твоя В.

22 апреля 78 г. Киев

(...) Вчера не могла позвонить, потому что была в консерватории. В первом отделении -- Скарлатти, Гайдн, Прокофьев, во втором -- Брамс. Играл Керер.

В Киеве двери хлопают и кресла скрипят ещё в начале концерта.

Профиль К. напоминал игумновский. Лёгкая музыка звучала несколько печально. Рядом со мной (я сидела в проходе, у входа, сбоку) появился прелестно лохматый юноша с маленькой складной полотняной скамеечкой. Он поставил её и уселся. Пальцы у него нервные и тонкие, но ногти для пианиста длинноваты.

В первом отделении успех имел Прокофьев, после 2-го отделения (...) Керер объявил Шопена "интеллигентным голосом" (...), первым сыграл ноктюрн, который я не узнала у Башкирова; публика, как всегда, занималась вымогательством. Сыграв трёх Шопенов, Керер вышел и, подняв палец кверху, садясь за рояль, последний раз сыграл, публика вела себя вполне прилично; одни юноши говорили: "Тяжёлый композитор Прокофьев", -- другие дамы со следами консерваторского воспитания: "Я этой сонаты никогда не играла"; д а, а когда юноша со скамейкой в антракте исчез, я заскучала, но вдруг во втором отделении он появился (...) и на душе стало спокойно.

Волосы у него, как у меня, растрёпанные, и мне захотелось запустить руку в его вихры и сказать: успокойся, ребёнок, всё будет в порядке.

Я это сказала про себя, вела себя прилично, как старая бабушка.

Полюбовалась на консерваторских старушек.

_____

Сейчас, утром, папа говорит: "Наверное, Таня вчера звонила".

"Ты сказал, где я?" -- "Я хотел, но она сказала: "Извините", -- и повесила трубку".

(...) Ты звонила, ничего не случилось, моё солнышко, мой родной воробей, мой сероглазый ангел.

(...) В.

Киев. 23 апреля 1978 г.

(...) Душа моя, жизнь моя, приезжай. Вероятнее всего, жить будем у меня, если не удастся на реке.

Съездим в Чернигов на денёк -- очень хочется.

Зайка, как ты можешь говорить о каких-то моих последних деньгах: ты мне две поездки в Москву устроила-оплатила, дурачок сероглазый.

Да, от Володи получила славную открытку, просит сообщить, когда буду в Михайловском -- и он тогда туда приедет. Славный и добрый Володя. Представляю его успех в Батуми, среди пальм и павлинов.

Зайка, родной, до свиданья, голубчик, целую. Вера.

Киев. 27 апреля 78 г.

(...) Не горюй, дружочек, не горюй, пусть снятся тебе светлые сны, мы встретимся скоро. (...) ты никогда не давала мне остаться со своей болью, никогда. Ты пугалась, когда даже меня чуть-чуть что-нибудь задевало, ты утешала меня -- и это меня избаловало. Прости меня, мой красивый и умный дружок.

28 апреля 78. Киев

(Открытка)

(...) Читаю "Две зимы и три лета", до чего грустная книга, какая-то бесконечно грустная. И ты, моя родная, из тех художников, что лгать не будут. Моя родная Марфа Посадница. Не знаю, куда улететь, как сбросить тяжесть ненужных условностей, как избавиться от поучений.

Не знаю, девочка. Будь здорова, моя родная. В.

5 мая 78. Киев

(Открытка)

Моя милая девочка, не знаю, когда уйдёт эта открытка с вокзала. Побрела по вокзалу, на сердце вдруг тянущая боль -- не буду думать о доме сейчас. Если мама меня не опередит, завтра вымою пол и буду тихо страдать.

Купила на развале "Время "Тихого Дона" и "Усвятских шлемоносцев" Евг.Носова. Открыла первую страницу: неторопливая русская проза.

(...) Заяц, добрый мой, ты сейчас уже выехал за Дарницу. Счастливого пути, дружок. Целую Вера.

10 мая 78 г. Киев

(Открытка)

Девочка, в походе дети сняли с меня двух пауков, сказали, что к письмам. И правда -- два письма: от тебя и от Звездиной Н.А. Страшное совпадение: ты пишешь о поэте А. Брагинском, она пишет о смерти матери поэта А. Брагинского. Наверное, наши Брагинские -- разные люди. Какие, однако, совпадения бывают. (...) В.

Танечка, Танюша, пришли стихотворение о Шостаковиче.

Киев. 15 мая 78 г.

(...) ты должна понять, что сейчас мне одно спасение -- письмо от тебя. Получила два. Но первым прочитала письмо от тёти Дуси из Селенского (испугалась, она почти не пишет). Письмо было такое: ЗДРАВСТВУЙТИ ДОРОГИЕ РОДНЫЕ ВСЕ ЖИВЫ РУКА БЫЛА У МЕНЯ СЛОМЛИНА СТАЛА СОХНУТЬ А ТЕПЕР СЛОМАЛ НОГУ ВАСИЛИЙ ШОЛ СРАБОТЫ МИМА ЛАВ УРЕЧКИ ЖИВЁМ ПОСТАРОМУ ПРОЕЗЖАЙТЕ КНАМ ПОГОДА У НАС ХОЛОДНАЯ КАРТОШКУ НЕ СОЖАЛИ ПОМЕР МУРИН ВОЛОДЯ МАШИН ПЛЕМЯНИК ОТ ВИНА ПИСАТЬ БОЛЬШЕ НЕЧЕГО ЗАТЕМ ДОСВИДАНЬЯ.

Вот так просто. Живы. Дядя Василий Кириллович ногу сломал, маленький мой дядя, похожий на маму, только тюрковатее. И кто-то от вина помер, а больше нечего писать. Просто как и хорошо, а берёзы там у дороги могучие, и шиповника много, и кладбище у церкви просторное, и наши там, крутовские могилы. В тот приезд (1975) посыпали мы зёрен бабушке на могилу. В детстве дядя Вася мне про Илью-пророка рассказывал, а тётя Дуся про нечистую силу. В Илью-пророка я как-то не вполне верила, а про нечистую знала: может быть?

Вот там, как и в Михайловском, тоже моя земля, та земля, что мне здесь, в цветущем Киеве, снилась; до сих пор помню сон: лежу с закрытыми глазами на траве -- зелёной, а в глазах -- солнце. И запах сена раз в жизни снился -- да так ясно, что верить не хотелось, что это сон.

А в сердце какая-то подлая пустота сейчас. (...) сегодня было собрание. (...) Мне жаль, что я выступала. Я глупо волновалась. Один раз замолчала, потому что боялась заплакать. А такая ерунда всё. И плакать не стоит. (Речь идёт о закрытии школы. =Т.Н.=) Будут другие дети. Котков, цыган, премьер и красавец, сказал, что разыщет меня в любой школе.

Господи. Боже мой, зачем ты дал мне глупое сердце, болящее по всякому поводу? (...)

Всё, выплакалась тебе -- легче стало.

Как-то сегодня твой полетаевский, Володин вечер? (Вечер памяти поэта Володи Полетаева. =Т.Н.=)

Странно, теперь мне кажется, что я слышала фамилию: -- Брагин.

А о Брагинском я тебе рассказывала, наверное: купила за 6 копеек сборничек харьковского издательства "Прапор", на обложке поэт со скорбными глазами, написала отзыв -- пришёл ответ от него, начали писать друг другу, приехал с есенинской головой поэт Иван Петров, потом в Харькове я зашла к Брагинским, и Алик-Саша поразил меня желтизной лица, непомерным вниманием к себе -- ах, я так хорошо выглядел зимой! -- я (...) не поняла, что это и от болезни тоже. И полюбила его прелестную маму -- волосы великолепно золо­тые, сероглазая, красивая, внимательная ко мне, я ей все три дня цветы приносила, а она думала, что это не ей, что просто стесняюсь отдать её сыну: она считала его выдающимся поэтом. Стоило ли, человечно ли разубеждать?

В 1976 году, похоронивши мужа и сына, она приехала в Киев к сестре. Всё такая же красивая и удивительная в горе.

Письмо о её смерти написала мне соседка. Пишет, что умерла она, до последнего дня окружённая любовью и вниманием друзей, "по-человечески". Называет её мудрой и пишет хорошо, чувствуется, что не после смерти -- хорошо, а что всегда так о ней думала.

Вот ещё душа ушла из мира. Сегодня вдруг очень ясно увидела Ариадну и ощутила свет, исходящий от неё. Господи, как мне хочется верить (...).

В.

P.S. Спасибо за Шостаковича и за "тяжесть благородства". "Н.М." она не досталась, хоть может, и не добра я к нему. Коту ангорскому. (Речь о моих ранних стихах, ж-ле "Новый мир", поэте и его сотруднике Сикорском =Т.Н.=)

Около 16 мая 1978. Киев

(...) Сегодня Элька, Саша и Наташа отвели меня на "Древо желания" (Так у В.М. =Т.Н.=) (Грузия-фильм). Это не так потрясает, как "Пиросмани", но это сильно. Если не смотрела, пойди, можно с детьми. Какая удивительная земля -- Грузия. Какие они философы -- кроткие, буйные, любящие, жестокие.

И мудрый, добрый взгляд на людей. И трагическая любовь, Я боялась трагедии, но ясно было, что счастливой Грузию прошлого не сделают. (...)

Но какие люди грузины!

Поэтому в конце, когда прекрасную женщину за любовь не к мужу (самую чистую) везут на осле и забрасывают грязью, и все (почти все) мужчины идут за ней -- страшно, у меня до сих пор не проходит это давящее сердце чувство.

На "Пиросмани" я ревела, как ты помнишь. Потому что это потрясающе, как там сделана трагедия художника. Здесь больше красок: маки красные, горы зелёные, зима, гранатовое дерево, святые глаза чудака, ищущего волшебное дерево, а потом его дочери, тоже (после смерти отца), просящей Бога помочь найти... (и это конец -- ч т о найти?)

Дети целуют камни храма -- труд их народа, свечи в храме, в общем, видишь, девочка, я никак не могу остановиться.

Непременно пойди. Фильм 1976 года, у нас шёл один день в клубе завода "Арсенал". (...)

Твоя В.

18 мая 1978. Киев

(...) я никогда не говорю о твоих стихах, потому что я профан, невежда, как же ты этого не понимаешь?

Мне они дороги, кроме всего прочего -- их чистотой (не утончённостью, хоть и она есть) -- скорее влекущей иррациональностью, в них ты -- мой нежный, ранимый, чуткий друг (...) это твоя трепетная, нежная душа, как касаться её! (...)

Я боюсь говорить -- при тебе! -- о поэзии, сероглазый ангел.

Дурашка мой прелестный, моя нежная девочка, не огорчайся, ради Бога. (...) Я засыпаю.

ИРРАЦИО -- ЭТО ПРАВИЛЬНО??? Или нет?

Зайка, ночь уже. Спи, мой дружок. Какие глупости я мелю.

Прости. Очень, очень люблю тебя, моя маленькая!

В.

05.8.78. Пушкинские Горы

Родная моя,

мне сейчас снилось, что я жду тебя на Белорусском вокзале. Там совсем тихо, деревянные лавки, я понимаю, что это не тот Белорусский вокзал, но понимаю, что должна ждать тебя здесь.

Потом проснулась, взглянула (на часы): ты спишь, и у меня начался другой сон: про твоего сына.

Он учит гаммы, не любит этюды Черни, и я объясняю почему-то Лине, что он музыкален очень -- не гений, но музыкален. Я сама думаю: почему ты скрывала, что у тебя есть сын, и как хорошо, что ему уже 6 лет.

А ты всё спишь, Заяц.

Я не засыпаю, потому что боюсь не увидеть 3-его сна про тебя

Спи, моя сероглазая, спи, моя нежная девчонка.

В.М.

8 августа 78. Пушкинские Горы

(...) никогда я не прощу этого пошлого "по-евтушенковски" вопроса, заданного мне, когда мне было плохо. И не потому, что было плохо, - вообще не прощу. Он отрезал нас друг от друга и показал мне, что не было любви.

Совершенно неожиданно для себя, встретив его через полгода, я так разволновалась, что не смогла вначале говорить. Отчего это было, я не знаю.

Ты оправдываешь меня в этой истории и жалеешь, что нет ребёнка.

Во всём виновата я.

Он тоже виноват, но не в том, что не любил меня. А в том, что оказался не другом, даже просто не товарищем.

Он играет в преферанс, читает Сологуба, Гумилёва, любит бабушку; Россия -- не знаю, что она для него, -- видишь, -- не знаю; что она для Онегина? Кто знает. Чаадаев -- уж скорее европеец, западник, обругавший русское прошлое, -- не смог прожить без России, вернулся для допроса к Николаю, он, Ал., -- не Чаадаев, а видишь -- не знаю, кто он.

И в этом мой грех. Какая-то неотвратимость была во всём, что случилось.

Я себя не простила. (...) У меня не хватило сил жить не так, как все. (...) Простая Цаплина оказалась сильнее и бесстрашнее меня.

(...) Тайна всё это. А.С., мой любимый мужчина (Пушкин. Т.Н.), прошёл мимо любви Ушаковой и, наверное, ещё мимо каких-то чувств -- и вдруг судьба -- Гончарова. Неотвратимость судьбы.

Царский двор? Может, ты и права. Только мне не кажется, что бросался он туда, а взяли его, как на параде -- проходят даже потерявшие сознание -- плечом к плечу, -- взяли его, крепко, обещал он в дневнике быть русским Д а н ж о (кажется, не путаю фамилии), а не стал: то ли ещё дневник есть -- и потерян, то ли нет дневника, а была жизнь с заботами о куске хлеба -- не в самом уж таком ужасном смысле, о жене, о детях, был круг жизни, предначертанный -- кем? Не только им. Никуда не денешься.

Какие-то тысячи причин не выпускают из привычных (или предписанных) рамок. (...)

"...Зависеть от царя, зависеть от народа -- не всё ли мне (нам) равно..."

Как будто предвидел, что будет у нас не высокая, по воле своей, с любовью к нему зависимость от народа, а навязанная и выдуманная, без веры в его будущее, когда его будет и Ахматова, и Мандельштам, -- придёт ли времечко? Может, и не придёт, но верю: придёт время уважения к художнику, творцу. (...) Прости, дружочек, разболталась и отошла от темы. (...) Родная, постарайся отложить командировку до 24. За неделю до 24 я буду в Москве.

Твоя Вера.

7.9.78 г. Киев

Танька, Танюша, Танечка, кутинька мой сероглазенький, 3 дня нет писем. Хорошо, что ты позвонила, моя родная девочка.

Голос твой всё помню. Душа моя, по ночам, засыпая, вдруг вижу тебя совсем ясно, моя прекрасная, моя добрая девчонка.

(...) получаешь ли ты мои письма? Я день пропустила, а два дня отсылала не утром, как обычно, а вечером. Ну, что ж, придут сразу 2 или 3, как мне однажды пришли 5, а сегодня муж почтальонши утром смеялся надо мной, требуя плату за доставку московских писем.

Зайка, лапка, пушистый хвостик (!), ушки добрые, нос любимый, пишу всякую ерунду, прости, очень прошу (...).

Послезавтра день рождения Льва Николаевича, надо из ничего сделать конференцию.

Будет п ы с ь м е н н ы к. Не знаю, кто. Не Лев Толстой. Ой, видела по телевизору лучшего друга всех классиков Константина Симонова, он вещал из Ясной, старая лисица! И понимал, что это он -- НАСЛЕДНИК! Ох! Тяжко мне!

Зайка, кончаю. Прости этот бред (...) голубушка моя славная.

В.

P.S. 8.9. Письма получила сегодня утром. Кузнецова пока нет, но надеюсь! (Речь о сборнике поэта. =Т.Н.=) 3 лотерейных билета меня тронули. Ты настоящий хороший человек (т.е. поэт).

11.09.78.

Родная моя Танечка, родная моя девочка, получила сегодня Кузнецова и 3 письма. В отличие от него, а л е д Ю Макбет не люблю, может быть, там иной смысл, но мне он -- Ю.К. -- кажется недобрым, а я хочу т в о и х стихов. Да будет м у з ы к а! В тумане! Непотревоженном моём! (Реминисценция из моего юношеского стихотворения. =Т.Н.=). Не сердись, я помню всё по- настоящему.

Твоя Верка.

(Впоследствии Вера оценит и полюбит стихи Кузнецова о Мак­бет. =Т.Н.=).

13 сентября 1978 г. Киев

(...) старый трепач Сосинский сказал когда-то, что талант тебя вывезет (это только от взгляда на тебя). Мой чудный ребёнок, нашла в твоём сборнике с трубой (помнишь, ты мне подарила?) стихи, (...) отобранные Глушковой. (Речь идёт, вероятно, о самодельном сборничке ранних стихотворений. Т.Н.) И обрадовалась я ему! А почему ты нигде не печатаешь о строчке, просыхающей на столе? (...)

Вчера смотрела "Власть тьмы" и вдруг разревелась в конце.

И ведь правда граф мужиком бывал.

Целую тебя.

Вера.

(Подруга цитирует стихотворение, впоследствии вошедшее в один из моих ранних сборников. Финальная строфа:

...И я проснулась в юной мгле,

Себя опять не узнавая,

И долго строчка ключевая

Не просыхала на столе.

Т.Н.)

P.S. (на внешней стороне конверта Веры):

... И вполне могу жить без ЫНТИЛЛЕКТУ.

А вот вдали от тебя -- тяжко!

В.

19 сентября 1978 г. Киев

(...) Девятые классы хамоватые и необразованные. Читают действующих лиц "Грозы": Кабанова - ГЫ-ГЫ-ГЫ! Мне приходится выступать в не свойственной мне роли: говорить с детьми холодно и язвительно ( не по поводам ГЫ-ГЫ, а по другим поводам).

Мой 8-ой класс мне нравится. Они менее образованны, чем мои предыдущие, зато все едут на экскурсии, нет у них снобизма, они с благодарностью относятся к каждому, кто тратит на них какое-то своё время.

Да, мой бандит Шеверун написал сочинение о русском языке (...).

"О ЭТОМ ЯЗЫКЕ МОЖНО МНОГО СКАЗАТЬ И МНОГО МОЖНА СКАЗАТЬ, НЕ ТОЛЬКО СКАЗАТЬ А ГОВОРИТЬ ДО БЕСКОНЕЧНОСТИ. РУССКОМУ ЯЗЫКУ НЕТУ НЕ КОНЦА НЕ НОЧАЛА ОН ОЧЕНЬ ОБШИРНЫЙ И МОГУЧИЙ".

Вот так. Орфография, сама понимаешь, авторская.

На уроки он начал ходить. Не хочет ходить на химию: "Не пойду к этой гиббонке, она орёт всё время". Еле уговорила, пришёл в субботу к этой гиббонке на половину урока.

Пришла мать, больная, немолодая женщина: "Вы новенькая, мне перед Вами не так стыдно". Слегка её утешила. У этих родителей почему-то внимание к мелочам: "Стой ровно!". Я говорю ей: "Да пусть стоит как хочет, пусть сядет". Но Шеверун знал, что нужно "стоять", и сесть отказался.

Забавно покровительственно, но с уважением говорил с матерью.

Домой в субботу опять пришла в седьмом часу. Они собираются после уроков в классе, болтают, а я сиди.

Пока меня это отвлекает от тяжких мыслей. Да, их букет (была выставка в школе) -- рябина с дубом и портретом Островского -- "Рождённому бурей" -- получил 2-ое место. Они прыгали от восторга.

Маленькая, прости (...).

Вера.

14 октября 1978 г. Киев

(Открытка)

Родная моя,

увидела в книге о Твардовском фотографию: музей А.Т.Твардовского в 279-ой школе -- сверху сфотографирована вывеска -- номер школы. Я обрадовалась: такое, наверное, чувство у пятиклашек, когда они радостно вопят: "А я вчера Вас видел!"

Так вот: я вас видела! Книгу выслать? Привезти?

Солнышко моё родное, как ты себя чувствуешь? На меня тоже напала простуда. Кашляю. И мальчики кровавые в глазах. В.

18 октября 1978 г. Киев

Моя родная,

наверное, ты получила ещё письмо и открытки.

Я очень (...) тоскую о тебе.

Постараюсь быть 6,7,8. Если удастся прихватить 5 -- буду совсем счастлива.

Вероятнее всего -- прилечу. Жизнь у меня суматошная, сумбурная, ничего не успеваю толком, с 9-классниками ругаюсь, один класс на диво глухой.

-- А что я делаю? Я -- что -- разговариваю?

Вчера, сорвавшись, сказала им, что у них нет ни культуры, ни ума.

Про ум не стоило.

Твой белобрысый знакомый Шеверун на прошлой неделе пытался повеситься в подвале школы: неразделённая любовь к девочке из параллельного класса. Он сказал: "Давай дружить". Она отказалась. Он: "Я повешусь...". Она: "Вешайся".

Не знаю, насколько серьёзно он решил всё, но меня часа два колотило после "снятия со креста". Пообещал, что больше не будет. Дети отнеслись по-разному, большей частью равнодушно или насмешливо: пусть бы вешался. Одному (...) я сказала, что очень жалею, что он в моём классе.

Впрочем, для них он крикливый, драчливый Шеверун, с которым лучше не связываться.

Иные взрослые не лучше. Секретарь школы: "Пусть бы вешался у себя дома".

Пошла к Шеверуну домой. Он сначала злился, потом увидел, что беседа на разные темы, подобрел, начал показывать альбом с фотографиями. И всё волновался: "Ну, где та фотография, где мы выступаем?"

Уселись мы есть блины, он налил молока, съела я свои -- он протягивает свою порцию: "У нас едят и за того парня". "В.В., обидите!" -- когда я отказывалась от яблок.

Для меня он ученик, человек, с которым я обязана возиться, и он интересен мне.

Сейчас начинается "комсомольская неделя" -- это будет суматоха.

Дружочек мой, сегодня снилось мне, что мы сидим в Киеве на автобусной остановке.

До свиданья, моя родная.

Твоя Вера.

22 октября 1978 г. Киев

(...) Зайка, я пишу всё о неинтересном. Прости меня. Я всё ещё не в себе и устаю дико.

Вчера дети устроили "огонёк", -- вечер всяческого отдыха и развлечений. Детей я всё-таки люблю. Они так наивно-радостно готовились к этому вечеру, сочиняли конкурсы, рисовали головоломки, бегали за лимонадом.

(...) Они оказались такими телятами неизбалованными (что не исключает, впрочем, опасности вина и курева -- есть кадры), они прыгали, отгадывали загадки, с восторгом получали незамысловатые призы.

Утром была неприятность: Шеверун отобрал ключ от квартиры у одного 12-летнего идиота (идиота потому, что он дико избил своего ровесника). Этот парень ключ выпросил, но мама пришла в школу жаловаться -- это естественно.

Молодая географичка, девица не из умных, начала меня поучать, что я должна делать с Шеверуном. Я её спокойно остановила, нашла Ш., у него в руках был нож, небольшой, как перочинный. Попробовала отнять, но лезвие меня кольнуло в кисть. Ссадины обнаружила только после 6 урока -- вот нервы были напряжены -- жуть.

Дети его не любят, некоторые мальчишки говорили, что не придут, если он будет на вечере. Он не пришёл. Днём хвастался: "Возьму самопал, достанется участковому и этому дураку". Мне стало не по себе: в то, что он нападёт на участкового, я не верю, но слишком занимают его мысли об убийстве. (...)

Выживу ли я, воспитывая Шеверуна, не знаю.

Прочитала письмо (...) и позавидовала (...) тебе, детям 279-ой школы.

Куда деться? Где отдохнуть, отрешиться от этой проклятой усталости?

До свиданья, Заинька.

Твоя Вера.

25.10.78. Киев

Моя Танюша,

вернулась сейчас из славного дома: слушала Баха в обработке Малера и того же Баха без обработки.

Без -- звучал торжественней; хозяин дома сказал -- умиротворённей. Хозяин дома -- учитель физики с бородой -- не с рыжей, нет, но внутри он весь рыжий -- это свойство натуры.

У него около 1600 пластинок и уже за 100 опер. Дом нищий. Пластинки, книги -- хороший дом. Еды нет. Ужин -- булка с чаем и мёдом. Высокий розовощёкий сын и светлая жена, очень светлая и добрая женщина.

Вот это она и создаёт из меня графомана.

Таня, Танюша, Татьяна, жди меня, помни обо мне. Хоть на день увидеть тебя, выплакаться, отойти от этой тупой усталости.

Божество моё светлое, ангел мой красивый и нежный, девочка моя ненаглядная (...). Спасибо тебе за всё. Твоя всегда Вера.

25.10.78. Киев

(...) Сегодня писала воспоминания об Ариадне и Сосинском. (...) Пишу, конечно, письма. (...) Полина заставила, вернее -- упросила меня взять ученика. Он интересный мальчик -- сероглазый; на первый взгляд, лицо спокойное, потом видишь, как оно нервно изменчиво. Памяти почти нет, способности значительно выше средних (это по математике). Радуется наивно, когда вдруг поймёт какой-нибудь пустяк. Ну, например, что белизна -- это имя существитель­ное. Или вдруг просиял, когда понял, что подпись -- это не глагол. Нет, он совсем не глуп, но почти ничего не знает.

Мама с бабушкой (бабушка -- прелестная полька, забываю её всё поздравить с римским папой -- первым не итальянцем, первым поляком), мама с бабушкой рассказали совершенно жуткую историю об отце с бицепсами, который парня бьёт смертным боем. На днях он начал бить его, бабушка говорит: "Вмешаться было невозможно, и у нас были как похороны". Страшно как. Мальчик неуправляем, он явно не вполне здоров, а лечат его вот таким диким способом.

Мама хочет, чтобы его чему-нибудь научили. Я утешала их обеих как могла, а потом бабушка на улице сказала мне: "Несчастлива моя Ганка, нет у неё друга." И ещё сказала польскую пословицу: "Надея -- матка глупих". По- польски так и выговаривается -- глупих.

Вот так. Поэтичные поляки оказались рационалистами.

(...) В.

30.10.78. Киев

(...) Милая, нам нужен дом под цветущими вишнями, камин зимой, веранда летом и три берёзы в саду. Вот и всё.

Если будут берёзы, можно даже без вишен. (...) Кутёночек мой, жизнь моя не вполне не удалась, просто очень мне печально сейчас: как будто что-то гложет моё сердце, что-то бесконечно его гложет.

Пиши мне, дружочек. Ради Бога, не грусти оттого, что реже пишу. Я и сама не пойму, что со мной происходит сейчас. Я отупела. Много уроков, ничего не успеваю. Школа маленькая, всё время какие-то субботники-воскресники (...) Но начальство -- стучу по дереву, плюю три раза -- пусть (если оно отпустит меня на праздники) будет не хуже, чем есть. В лучшее я уже не верю.

Да, дочушка моя, насчёт Нового года сказать ничего пока не могу. Мо­жет быть, ты ко мне приедешь. (...) Боже, опять я какая-то бездомная; наверное, есть бездомные, безмужние, бездетные души -- и у меня такая вот душа.

Дочуша, не сердись. Тебе и так тяжело, а я ещё докучаю, занудливо ною.

Темнеет. Как в детстве у меня сжималось сердце, когда в воскресные вечера начинало синеть за окном -- т.е. окно. Вечер, завтра в школу. Господи, ведь счастьем была эта школа, каким тихим счастьем. Сад посадили, вечера устраивали без учителя (учитель литературы был директор школы), в 9 классе все были влюблены в Славку Григоренко. И когда в "Вечёрке" года два тому назад увидела в траурной рамке известие о смерти кандид. технаук Григоренко Владислава Григорьевича, не поверила, подумала, что это другой. Нет, оказалось, что это наш Слава. А я вот живу. Надо жить.

Прости. Принесла к себе телефон. Вдруг ты позвонишь. Или: вдруг ты сейчас на проспекте Мира, я позвоню и услышу твой голос. Господи, из-за чего мы плакали, грустили! Г о с п о д и !

Прости, Зайка, будь здоров, маленький.

Твоя Верка.

10 ноября 1978. Киев

(...) Итак, лекция на тему: "ИСТОКИ ТВОРЧЕСТВА НИКОЛОГОРСКОЙ".

К истокам творчества Т. Никологорской мы должны отнести:

а) слюдяное окно;

б) поле, вместо моря;

в) музыку не как дурман, обман и отрицанье мысли, а ту музыку, про которую не рассказать;

г) МОСКВУ!!!

_____

Итак, вот что питало раннюю Никологорскую. Раннее творчество Т. Никологорской погружено во что???

Не во мрак, не в хаос бытия, а в свет заснеженных московских улиц, в музыку раздумчивую и добрую.

Как отметил с неудовольствием один поэт (почти лауреат), -- "Да, музыка есть!" Этот почти лауреат не считает заслугой Т.Никологорской музыку её светло-серебряного ноября (?), её леса, телеантенн и Татьяниных дней.

Прошлое Никологорской, её связь с русским православием и народностью даёт ей вот это всё её соседство свистящих с сонорными, которое не оглушает, а делает речь светло звенящей. (...)

Звонарь есть, а где индустриализация?

Окно из слюды есть, а где оргстекло? Где большие светлые окна наших школ, вузов и предприятий???????

Вот когда они появятся в Ваших стихах, мы будем Вас печатать в журнале "Октябрь, ноябрь, декабрь" и "Новый мир".

_____

Итак, со слюдяным окном, сквозь которое маячит сомнительный и религиозный дед, мы разобрались.

Поговорим о поле.

Что мы можем о нём сказать?

Это колхозное поле? -- Нет. Это просто какое-то поле, которое поэт лю­бит больше моря.

Это уже вкусовщина, товарищи. А вот Вс. Вишневский любил море и подлодки! Ну, ладно. Не будем останавливаться на поле, тем более, что у поэта оно вздувается иногда морем.

Надо сказать, что отношение Никологорской к полю трогает, так и вспоминаешь берёзы, рябины, девушек в сарафанах, хороводы. Поле -- это Россия, это.....(ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ).

Целую тебя, мой чудный, талантливый ребёнок.

Твоя Верка.

Киев. 11.11.78 г.

Танюша, сижу на педсовете, и почему-то глаза начали слипаться. Тема -- профориентация -- вот, пожалуйста, и наш разговор у Гнесиных. Танька, давай улетим! (...) по плану мы должны смотреть спектакль "Весенняя мадонна" в ТЮЗе. ТЮЗ у нас театр грязный в прямом смысле, с горящей вывеской внутри зала над одним из входов "Комната для курения". Когда-то я только один единственный спектакль посмотрела с удовольствием, забыла название, может быть, потом вспомню: пьеса польская, написал Низюрский; солнышко моё, у него есть прелестная повесть "Приключения Марека Пегуса", наверное, твои 2 -- 3-кпашки смогут оценить польский юмор. А над пьесой этой -- Господи, как это я забыла название, я хохотала до сведения скул. А потом всё было бледно-серо-скучно.

В 10 классах сейчас Блок.

Отдельным трудящимся откровенно скучно. Сделать ничего не могу. Тихо смотрю, но что там в нутр(е), ей-Богу, трудно сказать. Попробую их послушать. Сегодня на урок влез тот самый убивец Лужецкий, которого я толкнула 1-го сентября. В шапке меховой (ещё листья на берёзах, и тепло ещё). "Здравствуйте, я в этом классе 9 лет проучился". "Ну, садитесь". -- "А можно?" -- "Можно".

Был диафильм "Страницы лирики Блока" и вообще Блок. После "Плясок смерти" он не вынес, поднялся, пошёл. Во время "Незнакомки" он спросил: "Так что, значит, пить можно?" Я ударила по нему Хайямом -- "Запрет вина...". Он был слегка польщён. "А Вы обо мне что-нибудь знаете?" - "Да, я два месяца занималась сбором сведений о Вас". -- "А вот напрасно, обо мне можно книгу написать".

Шеверун мой сейчас бесится. По школе бегает, на уроки не ходит: сегодня ему сказала, что с ним что-то происходит, пора бы прийти в себя. Он обещал с понедельника взяться за ум (...).

Лапушка моя, сегодня в Киев приехали оба Гейченко (т.е. Симеон и Татьяна, псковская девушка). Они оба были в Москве, надеюсь, меня там не видели. А представляешь, что было бы, если б Малева на пути из "Полтавы" столкнулась с ними во Внукове!

Родная моя, когда проходит несколько дней -- ведь сейчас прошло 10, 11 -- двое суток -- кажется: год.

Потом будет казаться, что мы и не расставались.

Танюша, я пишу каждый день.

Родная, родная, родная, всего тебе доброго. Постараюсь быть порядочней, чем в I четверти.

Вперёд, на освоение "Целины".

Твоя Вера.

13.11.78. Киев

(...) Сероглазенькая моя, приехали Гейченко -- Тата и Симеон, похудевший, посвежевший, подобревший. В первый вечер Юра (Ю.Г.Милейко =Т.Н.=) повёз всю компанию (...) на премьеру фильма "И.С. Козловский". Снимал наш "Научфильм". Вначале главный редактор сказал, что москвичи говорят о киевской школе научных фильмов (судя по этому фильму -- напрасно говорят). Потом выступил режиссёр, показавшийся не вполне умным. (...)

Потом начался фильм. Очень много (и плохо по-русски) говорил Олесь Гончар, выступал Солоухин (увидев его на экране, Татка Гейченкова зашипела (...); потом Ахмадулина немного говорила, но почему она?

Не высказался ни один музыкантишка! Хоть какой-нибудь!

Конечно, они показали сцену из "Бориса" -- спасибо им, я почувствовала себя русской бабой. И какой умница (кроме всего прочего) Александр Сергеевич -- так сделать народ. "Вели-ка их зарезать..." Потом был хор мальчиков -- и это было хорошо, да и вообще, местами хорош был Иван Семёнович.

После показали испанский фильм "Долгое возвращение". Надеюсь, ты эту муть смотреть не пойдёшь, Гейченко сказал, что смотрел такие фильмы, когда ему было 10 лет, а я смотрела, когда мне было 17. (...) зачем мы покупали такие в самом худшем смысле безыдейные фильмы, непонятно. Нет, ещё и сладко сентиментальные. (...)

Вчера, в воскресенье, Юра организовал митрополичью службу во Владимирском (был опять профессиональный хор и местами бабки); интересные роспевы "Святый Боже" -- несколько вариантов, последний: соло -- прекрасное мягкое глубокое меццо на фоне хора -- что-то удивительное.

Потом пошли в Русский музей. Татку я расколола на высказывания о художестве (...).

Потом Юра повёл нас к дому Булгакова. Когда уже прошли Флоровский спуск, Гейченко, увидев мальчишку, ломающего ветку для рогатки, начал озоровать: "Мальчик, а мальчик! Что ты больше любишь: груши или котлеты?" и т.д. Татка: "Мальчик, сделай рогатку и выстрели в этого дядю!" -- "Сейчас", -- сказал живо мальчик (до этого он всё молчал и улыбался). Мы втроём остановились, мальчишка сказал: "А сейчас я выстрелю стеклом", -- но у мальчика какое-то сердце есть: он выстрелил в булыжник мостовой.

Спуск этот на Подол совершенно дикий. С Андреевской сняли леса, она посветлела, но купол ей сделали давяще зелёный с золотом -- смотреть тяжело.

К Милейко все ввалились голодные.

Симеон удивительно рассказывал о своей поездке на Украину в 1918 году и о том, как отец спас его от Махно (60-летний отец шёл несколько десятков километров за махновцами, чтоб спасти Симеона из плена).

Очень мне понравилось отношение Симеона к Чапаеву в фильме.

И вообще: нужны иконы, нужно молиться -- Пушкину, Толстому, нельзя плевать на всё, как это сейчас принято. (...) До свиданья, мой дружочек. Сейчас 7 утра. Спишь ещё, наверное, моя ласточка, мой друг ненаглядный.

Целую тебя. В.

18.11.78. Киев

(...) Симеон сегодня последний день в Киеве. Они с Татой живут не в "Киеве", а в гостинице, напоминающей большую общую квартиру (одна кухня и общий туалет), Татка ропщет, хочет в "Киев", Юра её ублажает, подарил ей Ремизова, и слегка расстраивается, когда Т а т и а н а начинает вздыхать о люксе. (...)

Симеон, как всегда на отдыхе (второй раз его вижу), праздничнее, спокойнее, добрее. На днях он напал на нас с Таткой из-за Ахматовой. Татка бросилась в бой за Анну Андреевну. Симеон ругался, потом сказал: "Да на тысячу голов она выше всех этих баб... (...) А заводил я вас, чтоб вы о духовном думали, а не о предстоящем обеде".

И читал потом у Юры Сологуба, Клюева, Северянина, а потом сказал: "Какое-то это начало века без Блока однобокое". И начал читать Блока. Его выбор: "Летун", "В ресторане", "Под насыпью, во рву некошеном", что-то ещё - забыла.

Насчёт "Летуна" тятенька высказался с горечью: "Как он много видел уже тогда".

В Симеоне намешаны социализм, христианство, ностальгия (твоё определение) по прошлому. Мне вдруг начинает казаться, что в нем живёт детская мечта-тоска по справедливому устройству жизни -- и главное -- счастливому. Ему хочется иногда некоторого благообразия в действиях властей (...).

Ездил он в Переяславль и Канев, смотрел литературные музеи в Киеве. В Киеве его потрясло то, что есть кабинет-музей Олеся Гончара (при жизни!) "И стоит в этих ваших музеях ерунда -- банка кофе стоит, как будто это так важно, какой кофе пил писатель!"

В Каневе музей не понравился, в Переяславле музей под открытым небом понравился, но когда Татка начала его хвалить, он быстро выложил, какие там недостатки, чем напомнил мне себя. Лезу со спорами и возражениями, иногда против своей воли. (...) Зайка сероглазый, ДЕНЮЖКУ вышлю сегодня-завтра. Прости, что с опозданием, не сердись на меня за то, что пишу об этом. Очень я люблю тебя, мой Заяц дорогой, родная ты моя.

Целую. Твоя Вера.

P.S. А относительно, "сколько бы ни", ты права: "н и"; и всё это я знаю и понимаю, как объяснить это тебе, голубка? Родная ты моя.

20.11.78. Киев

Дорогая моя Танюша,

эта неделя была какая-то совершенно дикая: 11 -- педсовет, 13 -- политзанятия, 14 -- фильм по разнарядке райкома, 16 -- методобъединение и театр по разнарядке городской (очередь нашей школы идти в ТЮЗ), 17 -- профсобрание, 18 -- встреча с курсантами-ракетчиками, и генеральная уборка, и факультатив. На собрании я вдруг начала тихо плакать. Чёртовы нервы! Плакала я оттого, что внушаема, что не могу настоять на своём, что не надо было мне идти. Надо что-нибудь начать принимать общеукрепляющее и холодной водой обтираться, что ли?

Симеона проводили. На прощанье он прочитал Пушкина, и мы с Женей взрослой (сестрой Ю.Г. Милейко. =Т.Н.=) чуть не заплакали -- так это было похоже на прощанье. Дай Бог ему долгую жизнь, но только вот страшно за него. (...)

Минул праздник и скрылся; суббота была с этим проклятым мытьём и сгребанием листьев; мой сосед Толя очень любит руководить нашей трудовой деятельностью. (Толя -- директор). Удрать мне из школы хочется по той причине, что дети уж очень не развиты. Одни мальчики-десятиклассники что-то читают, а так -- запустение и дикость. Появилась ещё одна баба -- моя ненавистница, неприязнь из неё прёт электромагнитными волнами. Раньше она передавала, чем недоволен во мне её 9-ый класс. Теперь она нудит с моим классом: чем она недовольна в нём. Доходит до того, что она обвинила их в неприличных выкриках по отношению в Л.И. во время демонстрации фильма "Свет Октября".

Мало ей показалось, что она мне сказала, так ещё и донесла школьным властям.

Мне тяжело и скучно думать, что уйдут 10-е и не с кем будет мне говорить в школе.

Надо искать большую школу в более приличном районе.

И изнашиваюсь я от бесконечного руководства мытьём полов и собиранием листьев.

Зайка мой, прости, что плачусь. В субботу диспут: "Как стать с веком наравне?", в следующую субботу -- Хемингуэй -- просят 10-классники, потом литературный вечер. А ещё столько всякой всячины в виде собраний, политзанятий (...).

Танюша, моя Таня, касатка моя, ласточка моя сероглазая, нарисуй ещё раз свой глаз и бровь, а лучше всего автопортрет.

А я напишу цикл статей "Сочинения Т. Никологорской" и приложу твой портрет для будущих исследователей.

Зайка, сероглазый, умненький, хороший, светлый мой кутёнок, нет сегодня письма.

Завтра будет. Завтра, завтра.

Пришли стихи про моржа в седле и слона в ванне.

ФУЛЮГАНКА!

Что с русской поэзией делает!!!

Разбойница! Душенька моя! До свиданья. (...) Твоя В.М.

Ноябрь 1978. Киев

(На обороте квитанции почтового перевода)

Танюша, моя родная, прости за опоздание. Сегодня прочитала твоё письмо о Колесове, Шукшине, Чехове. Дай Бог ему (Колесову П.Ф. =Т.Н.=) здоровья и его жене тож. Целую тебя, моя родная, кланяюсь Александре Федоровне (квартирной соседке. =Т.Н.=) Твоя Вера.

21.11.78. Киев

Хороший мой сероглазый малыш, отвечаю по порядку:

никакой тяги к творчеству во мне нет. Разве будешь ты редактором или завотделом газеты, журнала -- и нужны будут тебе искренние излияния на педагогические темы -- я уж для тебя напишу! Будете мною премного благодарны! Заяц, я не знаю, что значит быть напечатанной! Я пишу только письма, душенька моя!

Меня изматывает работа. Сегодня проснулась сравнительно поздно -- без двадцати 8. Схватилась за планы: надо было посмотреть "Мильон терзаний" -- успела -- и написать планы по языку -- тоже успела. В школу пришла вовремя. Первый урок (3-ий по счету) был на нервах, на втором успокоилась. На литературе Шеверун несколько раз просился выйти, я выпускала (не выпустишь -- сам выйдет), перед 6 уроком от него несло вином. Он стоял в коридоре возле Викторова -- это чудо из другого класса -- и говорил: "В. мой друг, я пью -- и он пьёт". Викторов, показывая мне свой изяЧный профиль: "Я выброшусь с третьего этажа. Или хотя бы разобьюсь в машине". Шеверун ушёл с ним, после 6-ого пришли мальчишки мыть класс. Вымыли. Поехала я на Русановку к Славе. Мне там все обрадовались, особенно бабушка-полька. Мы поговорили о Польше, о Кракове; Слава на занятиях был рассеян, папа опять его бил, бабушка назвала отца фашистом, мать заступилась, но парень ходит избитый. В нём задатки интеллигента, и он легкомыслен, забывчив, несобран (это может соединяться с умом и хорошими манерами);

Бабушка мне со слезами сказала: "Хорошо. Убьёт отец сына. Это один раз -- и всё. А если он его сделает идиотом? Я это Ганке сказала". (...)

Приехала домой, посмотрела передачу "Круг чтения". Сначала высказывался профессор Сикорский. Если это интересно твоим детям и тебе: вышел Озеров -- "Мастерство и волшебство" и Левидов "Автор, образ, читатель".

Потом дама из Ленинки рассказывала о новых книгах, потом критик Дмитриев доложил о журналах (в "Дружбе народов" N 9 "Путешествие дилетантов"), и кто-то взял интервью у Джанибекова, что он любит, что он читает.

Джанибеков с перепугу сказал правду: любит и читает Джека Лондона. Потом дал кое-какие советы молодёжи -- как читать (напрасно он это), потом рассказал, как он "Войну и мир" недавно перечитал и какая у него дома библиотека. Я этому космонавту сочувствовала: морда симпатичная, читал кой-чего, зачем интервьями человека мучить? Тоже -- Конфуция нашли, Заратустру нисчастную!!!

Прослушав "Круг чтения", отправилась учить уроки, но поняла, что не смогу. Совершенно серьёзно -- не смогу. Завтра тот самый день, когда я -- ломовая лошадь: 6 уроков -- Блок, Некрасов, Грибоедов --

Господи, упокой душу рабы твоея.

Скучно!

Зачем живём? Куда плывём?

Зачем плывём?

И что нам советует вырастить Никологорская? Она нам советует вырастить ду-шу, забывая, что душа -- понятие идеалистическое, в этом она смыкается, я бы сказала, вплотную подходит к Большой Медведице русской литературы -- Льву Николаевичу Толстому, который, как известно, не мог молчать -- и всё о душе пёкся.

Не могу готовиться -- и пишу тебе. В голову лезет: "Ой, вьюга" и "Ты лети, буржуй, воробу(ы)шком". (...)

Ах, девочка моя, куда бы нам с тобой забраться -- в тёплую избу, в чай с хрустящими хлебцами или мягкими баранками, в безлюдье.

Родная, родная. Моя (...) сероглазая зоренька.

Твоя Вера.

Киев. 22.11.78 г.

(...) Вчера одна девочка поднесла мне свои стихи на предмет отзыва. Стихи очень плохие. Такие плохие, что уж и сказать почти нечего. Это даже не рифмованная проза. Бедность всего: мысли, языка, чувств. И не бедность даже, а убожество.

Сегодня она подошла "Ну, как?" Я ответила, что не могу одним словом ответить. Говорить буду с ней осторожно, потому что и после моего ответа она просидела пол-урока мрачно-задумчивой. Запретить или отсоветовать ей писать просто не могу. Попытаюсь разобраться в том, что ею движет, что заставляет писать. Ведь 17 лет, хорошие стихи она слышала, не может ведь она быть глухой совершенно, ведь неглупа она. Ладно, как-нибудь справимся, попробуем воспитать уважение к поэзии.

Вчера читала рецензии Блока на п и е с ы (Господи, о чём только не писали после революции! о до уж не говорю).

Одну пьесу он разбирает прелестно: одну сцену (из древнеегипетской жизни), а потом пишет, что считает излишним рецензировать её -- всё ясно. Мудр его взгляд на то, почему нельзя уничтожать.....

ЗАЯЦ, БЕГУ В ШКОЛУ, О БЛОКЕ НАПИШУ.

22. вечер. 23. утро

(...) А мне сейчас нужен деревенский дом, пусть будет колодец с холодной водой, снег пусть заносит дорожки, но пусть будет весёлая печка, окна с узорами и белыми занавесками. В этом доме будешь жить ты, когда устанешь, когда захочешь положить мне голову на плечо.

Сейчас друг всех писателей Симонов рассказывает о Булгакове. Преуспевающие усики рассказывают о голодном Булгакове: "Письмо Булгакова правительству продиктовано не заботой о личном благополучии... Оно о необходимости работать для Отчизны".

Я читала это письмо лет 15 тому назад. Меня поразило оно болью голодного человека. Нет работы. Как жить?

Ой, какой Симонов противный! "Театральный роман" сразу написан набело", -- говорит Симонов. При этом глаза у него почему-то становятся постноханжескими, усы ползут вверх, и руки изображают изящество.

Как тяжело видеть преуспевающих литераторов! Нет, пусть живут счастливо и богато, но когда из человека прёт такое самодовольство, такая уверенность в ценности своей оценки литературы:

я и Булгаков,

я и русская литература.

Читаю сейчас подробно "Алмазный мой венец" -- то же сознание своей значимости: я и русская литература.

Прости. Излила желчь.

_____

Утро. Взглянула в Катаева. Нельзя его смотреть первым. Это не выстраданная литература. Это старик, которому уже безразличны чьи-то смерти, не умея скрыть кокетства, интересно пишет о прошлом. Есть в этом правдоподобие, он, может быть, и не приврал ничего, но все, о ком он пишет, заслуживают правды настоящей.

Маленькая моя, прости брюзжащую Малеву, она ещё не проснулась, у неё урок в 9-ом классе.

Зайка, Зайка, (...) как ты там, моя родная девочка?

Твоя Вера.

25.11.78.г. Киев

(...) я взяла "Морской мятеж" Пастернака, один класс откровенно не слушал. Потом мы пошли на диспут в 167 школу. В 167 я проработала 12 лет. Ведущий был поэт с большими чёрными (!) глазами, худощавый, лицо открытое. Улыбка славная. Мальчишки из моей нынешней -- 119 -- разговорились. Масла в огонь подлил МихДан. МихДан -- это Михаил Данилович, учитель русского языка из 167. У него нет ноги: 16 лет он пошёл в партизаны, а в 17 у него отняли ногу. Человек он тяжёлый, нехорошо тяжёлый.

Когда бедный поэт запутался в вопросах диспута и начал отвечать на всё самостоятельно, МихДан (...) начал нести ахинею, полезную во время всякого спора. Дети на него ополчились, начали задавать вопросы, один юноша высказал здравую мысль: "Нельзя жить думая: принесу пользу людям. Это на смертном одре можно подвести итог: принёс или нет. А если будешь жизнь свою подчинять этой мысли: приношу -- не приношу, -- выйдет что-то рассудочное и неискреннее".

(...) А я смотрела на поэта. Он мне показался человеком искренним, необеспеченным; пишет стихи по-украински, прочитал одно стихотворение о людях, сбрасывающих снег-лёд с крыш, стихи не ахти, уж очень прозой отдают, так в детстве пишут датские стихи.

Но детям он понравился. И мне тоже. Они без церемоний (...) пригласили его в 119, чтоб выпить чаю и поговорить "за жизнь" в узком кругу.

_____

Когда писала о "Морском мятеже", вспоминала твой голос. Услышать бы. И ты позвонила. (...) А вот слёзы твои в "Клубе" -- душенька ты моя, как во мне много раба, несмотря на мою -- принципиальность? Честность? Этот раб от самозащиты, от боли: ох, не бейте, не надо, дайте побыть в себе, не лезьте! (...)

Не казни себя, Заяц. Таких искренних людей, как ты, единицы. Ты одна, пожалуй. Все мы подчиняемся каким-то условностям, дипломатничаем (МихДана после диспута я зашла поблагодарить, хоть он мне неприятен -- не совсем, но что-то отталкивает меня; я всегда помню о его ноге и партизанском прошлом), ты прекрасный и искренний человек, не казни себя.

(...) молюсь за тебя, мой ангел, мне хочется для тебя уверенности в себе -- в тебе никогда не будет тупой уверенности преуспевающего невежды, но пусть не будет и тяжести сомнений.

Дружочек мой славный, хочется с тобой слушать музыку Петра Ильича. Уймись ты, буря.

Зайка, зайка, зайка, пушистый, тёплый Заяц, не холодно тебе?

Моя родная, будь здорова (...).

Твоя В.

Киев. 28.11.78 г.

Моя голубка,

сегодня письмо о твоих слезах в "Клубе". Родная моя, всю жизнь будем мы не уверены в себе, и плакать будем, и ранить нас будет всякое ч у р б а н с т в о.

Очень боюсь, ничего не загадываю, хочу думать, что "образуется" там что-то в "Клубе", а если нет, дочуша моя сероглазая, боюсь для тебя ещё волнений и мучений. Пока благо: нет для тебя собраний во Дворце. А дети есть. Совсем твои дети. Здорово они у тебя Глеба Горбовского разобрали. А Ксюшу Некрасову ты им давала? Али нет?

Родная моя, завидую этим детям, которые могут видеть тебя два-три раза в неделю, выпускать с тобой газету, бежать с тобой в Консерваторию.

Малыш мой прекрасный, одно меня тревожит: трудности твои, Господи, знать, что ты не досыта ешь, а то и голодаешь -- вот что самое тяжёлое (...).

Сегодня партсобрание, а вчера -- политзанятия, сидишь без толку -- ни уму, ни сердцу всё это; на завуча, оказывается, произвело сильнейшее впечатление то, что дети на уроке высказываются свободно; я ей благодарна за это, но "минуй нас пуще всех печалей..."

Завтра работа, опять работа -- Пушкин -- биография, Есенин -- первый урок, политинформация в 8.00; десятиклассники ни черта не знают, Блока не угрызли, нельзя на это сердиться, но не радоваться же этому.

Господи, помилуй мя грешную. (...)

Твоя В.

3.12.78. Киев

Моя голубушка,

очень смешные эти дни -- юбилейные. Слава Богу, в школе я новенькая, и никто ничего не знает, поэтому тихо. Шум, гости, заливная рыба -- всё это будет сегодня.

29-го приходили дети из любимого класса -- 1973 год. Они у меня уже почти взрослые люди, у Оли -- Робеспьера (впрочем, она человечна при неподкупности и справедливости, и фамилия её теперь -- Полетаева) дочка 4-месячная, а я и не знала; почти все уже отучились и работают, и всем почти от жизни достаётся, вернее, от дурных начальников и тупых общественных деятелей. Какой-то ужас.

Особенно Любке Драгун. У неё на работе целуют в щёку при встрече и строчат письменные сообщения: во время круиза иностранец зашёл в каюту. Она с этой работы смывается и правильно делает.

30-го была Лина (Ошерова. =Т.Н.=) Она пришла с цветами и Бахтиным, в большом мягко-оранжевом свитере, говорила своим голосом (...) мы с Линой любим русский язык, наверное, одинаково сильно, пламенно и страстно, Лина сказала: "Я уважаю все причины, по которым люди уезжают, я думаю, что достойна уважения причина, по которой я не могу уехать: я не могу жить без русского языка" (...).

1-го была Зоя, которую ты однажды видела в школе, но не знаешь (...), а сегодня будут все -- хочу ли я этого? -- Нет, я хочу тишины. Утром (сейчас 6) проснулась и подумала, что уже давно не запоминаю никаких стихов, надо бы запомнить "Осень". Начала запоминать -- память ослабела (...).

Сегодня надо резать волосы. Кепка, вернее -- шляпка твоя мне идёт, мой сероглазенький, глупенький дурачок (...) Прости, пишу быстро, боюсь, что выходит сбивчиво и коряво (...) душа моя, есть вечно живущее во мне состояние:

я встретила единственного друга, Нечаянную Радость, утоление страдания.

Ты уже часть меня, нет, наверное, я часть тебя,

родная моя, я молюсь за тебя всегда -- и в эти дни.

История с Дворцом (пионеров. =Т.Н.=) -- самое ужасное, что привычна и обычна. ВЕЗДЕ сидят эдакие проверяющие наши мозги. Поэтому ценю я нынешнее своё начальство -- позволяющее мне думать и делать, что хочу, доверяющее мне возню с душами.

Тьфу, не сглазить бы.

Зайка, дай Бог литклубу выйти из испытаний (...). Прости, дружок. Бегу закрашивать седину. (...)

Вера.

9-10 декабря 1978 года

(...) вчера мне сказали совершенно дикую вещь, в которую я не верю, боюсь выговорить, так это дико: мне сказали, что Кирилл Кондрашин остался в Голландии. Утешь меня, скажи, что это неправда.

Почему весть горька: Кондрашин -- это воспоминание о I Конкурсе Чайковского, т.е. о моих 20 (неполных!) годах, о его каком-то отеческом, добром взгляде на юного Клиберна, об оттепели конца 50-х годов, значения которой мы, дураки, тогда не понимали. Ах, какие книги появились на раскладках, ах, кого нам, вчерашним детям, тогда вдруг поднесли: Достоевского, Есенина, Ильфа-Петрова, и т.д. Импрессионистов, постимпрессионистов, Врубеля (ведь Кирилловская церковь с Врубелем была закрыта, слава Богу, что её не взорвали, как Михайловский златоверхий монастырь, кому-то кисло стало, что рядом с Софией он стоит).

Ах, что за время было! На политзанятиях мы поносили Никиту Сергеевича за его высказывания о литературе -- вот дураки-то были! Пусть бы себе высказывался!

Нет, за Пастернака больно. Но здесь руку приложил нынешний мэтр Симонов Кирюша-Костя и ещё несколько сытых (...) никогда не будет им выглядеть Пастернак, а вот Вознесенский -- будет, -- это я беру ещё не подонка всё-таки -- Татка Гейченко после моего неприязненного отзыва о Вознесенском сказала: "Поцелуйтесь с моим папой".

Так вот, за Пастернака больно.

И противно видеть Симонова, которому всегда хорошо: и в оттепель, и в мороз.

И противно думать, что эти люди определяют наше лицо для многих; Твардовский с его болью, -- а кто на открытии музея (...) на экранах телевизоров -- К. Симонов, Льву Толстому -- 150, а кто из Ясной Поляны рассказывает о Льве Николаевиче -- опять Кирюша! И о Булгакове он -- чёрт побери! Кстати, Грекова не смотрит телевизора (директор МГДП и Ш той поры. =Т.Н.=) -- разрешён Булгаков, разрешён! (...)

Господи, начала с Кондрашина, а чем кончила: да простит меня Господь!

Отъезд А. Кузнецова на меня никак не повлиял (...) я тогда говорила: "Вот если б уехал Паустовский, для меня это было бы болью", так утешь меня, что моя молодость ещё со мной (...).

(...) девочка, ты чудо, которое встретилось мне в награду на что: за любовь к Александру Сергеевичу, к России, к великому русскому языку и народу?

Моя прекрасная, почти все дети писали о том, что друг должен быть единственным, -- и почти все мечтали о единственным друге, сказать им, что моя мечта сбылась около сорока?

Доброго утра тебе, моя подруженька, услышь меня, улыбнись, моя дорогая. (...) Будь здоров, мой Малыш, потеплее одевайся.

Твоя Вера.

10.12.78.

Моя родная, моя голубка,

слушаю твоего Кпиберна, и музыка меня трогает, и Новый год на Молдагуловой -- какой светлый, памятный Новый год с апельсинами, кагором, заснеженной Москвой, сероглазая моя голубушка. Как мне хочется для тебя счастья, родная моя, и как много для меня в этом счастье.

P.S. А просветитель -- прекрасное слово. Саша -- что -- стесняется его произносить?

Напрасно. Ещё долго надо повторять "Сеятелей".

Киев. 11.12.78 г.

Родная моя девочка,

Бог знает что творится -- ни на что не хватает времени. (...) Сегодня опять учила Славу. Мне с ним тяжело. Он явно не вполне здоров (...) то светлое -- и странно -- даже творческое, что в нём было, забито отцом. Бабушка его очаровательная полька Ванда Викентьевна -- рассказала мне грустную историю времён незабвенного Иосифа Виссарионовича. Муж её был участником покушения на Пилсудского, человеком, преданным идее. Он бежал к нам, добежал до Киева, был завлитом театра им. Франко. Долго он оставался польским подданным , а через два дня после того, как он принял советское гражданство, ночью за ним пришли в 37 году. Её с дочкой выгнали из квартиры, и она устроилась в Боярке; пришло извещение, что муж умер от воспаления лёгких. После войны она рисовала на клеёнках цветы и продавала на базаре. И выучила Га (это телефон зазвонил, и Никологорская разъяснила, что работа в "Клубе" -- это не "Спящая красавица", а военный оркестр) -- и выучила эта малень­кая женщина Ганку в художественном институте, -- "А сейчас мы с Ганкой друзья, и мне ещё хочется верить -- хоть поляки, помните? --говорят: надея - матка глупих, -- мне хочется верить, что Ганке её сын принесёт радость".

Потом пошла домой. Ты слушала "Спящую", а я смотрела фигуристов. Уходил из фигурного катания Юрий Овчинников. Он катался в последний раз, а я плакала. Он один из тех, в ком моё представление о красоте, изяществе. Ему было тяжко -- в последний раз, в ожидании всяких этих речей,

Господи, голубчик мой, как чисто звучал твой голос, какое ты моё чудо.

Хоть рублей 80 они тебе заплатят -- эти гады?

Помни, пиши, звони (...), мой родной поэт.

ПРОЕКТ НОВОГО АПОФЕОЗА "СПЯЩЕЙ".

Юргенсон -- танцует Григорович, Пётр Ильич -- танцует Васильев -- издают балет "Щелкунчик", в роли благодарного потомка -- Никологорская, при виде китайского танца (в дивертисменте) она слегка шарахается, и под звуки Шостаковича на неё начинают лезть чудища из долины Жёлтой реки. Но всё исчезает, и опять кот-кошка, Драже и т.д., Юргенсон подносит П.И. лавровый венок, Катаев врывается на сцену в своём а л м а з н о м, и его приканчивает Щелкунчик за фамильярное обращение с Мандельштамом и другими русскими поэтами,

Пётр Ильич обещает написать музыку к трагическому балету о ботаничке и симфонию о сероглазых лесах,

(...) в восторге падает на лысину Светланову, фея Сирени улетает на качелях, Карабос проваливается,

Никологорская, Юргенсон и Чайковский пьют чай.

А Малева плачет, рыдает: у неё впереди вечер Некрасова, урок о Маяковском, поэма В. И.Ленин, куча сочинений, факультатив --

о Боже, как надоела эта школа, как мне хочется НА ВАШ НАПЛЮНУМ. читать литературу и смыться в... КУДА НЕ ЗНАЮ, К ТЕБЕ, НА БЭРЭГ МОРСЬКОЙ!

ЦАлую. В.

(Вера воспроизводит слово "ПЛЕНУМ" в произнесении одного тюрка. =Т.Н.=)

Киев. 12.12.78 г.

Моя родная,

моя дочуша сероглазая,

пришла твоя посылка, мой чудный дурачок. Ветер сейчас воет, зима, папа только что заколотил на балконе шпингалеты (у нас вечно что-нибудь не закрывается, а мне не хочется думать, что завтра школа и суета, какая суета!

О суете не хочется думать из-за "Белой гвардии" (в пятницу дала мне её Линка). Его город -- Киев, его люди, булгаковские люди в зимнем городе, он любит этот город так, как никогда я его любить не буду, и мысли мои о том, что в тихой комнате мы с тобой должны читать Булгакова, зажечь свечи, и мне нужно, чтоб ты говорила со мной, как с ребёнком. У тебя бывает такой голос взрослого, успокаивающего глупого ребёнка. Нет, не глупого, а маленького.

"Вот и хорошо", -- говоришь ты, а мне совсем хорошо, потому что я ещё не уехала, потому что мы ещё вечером будем пить чай, а потом ты что-нибудь рассказываешь, а профиль твой как-то удивительно тонок, и глаза синеют, и трогательно поджимаются губы.

Душа моя Танюша, спасибо жизни, Михайловскому, судьбе за тебя. И нет дня, который бы мне не хотелось увидеть с тобой ещё раз.

Вечер, зимний вечер. Где ты сейчас, дружочек?

Может быть, опять побежала мимо своей Святой Татьяны к Консерватории?

Поклонись Петру Ильичу, моя нежная голубушка, моя родная девочка. Зайка, родной мой,

прекрасный мой друг, мой друг единственный, как хочется закрыть глаза и знать, что откроешь их -- а рядом ты.

Спасибо тебе, малыш, твою посылку я получу завтра, спасибо, мой трогательный дружочек.

Моя родная, будь здорова.

Целую тебя. В.

Татьяна НИКОЛОГОРСКАЯ

Тёплое письмо, как пирожок,

Положи за пазуху, дружок.

Радость непомерную неси,

Словно дружбу верную, в горсти.

Свой сосуд впотьмах не урони,

Всем дыханьем воздух потяни.

Пусть она звенит в твоих ушах,

Дальняя хрустальная душа.

Добрых слов, спеша, не пожалей.

Из ковша разлей себя, разлей.

(Стихи мои на обороте конверта, таящего это письмо, помеченного в Москве 18.12.78 г.)

Около 13.12.78.

Душенька моя,

спасибо за шапку. Посидела в ней минут 15, как дурак: ребёнок мне шапку прислал.

Заяц ненаглядный, напишу подробно в понедельник, завтра 6 уроков, педсовет,

послезавтра -- гости.

Люблю тебя.

В.

(30 ноября 1978 года Вере исполнилось 40 лет. =Т.Н.=)

Начало декабря (?) 1978 г.

(...) Вчера в "Вечёрке" некролог "про предчастну смерть" Кондратьевой Марии Лукиничны.

Я видела её один раз -- спасибо Кобякову (самому передовому моему директору). У неё в 61 школе был Пушкинский кружок. Существует он уже 25 лет, собирается по средам в 6 часов вечера.

18.12.78 г. Киев

(В том же конверте)

Зайка, это старое письмо.

Начала утром, не успела отослать, вернее кончить, отложила -- и -- о всемогущий склероз!

Сейчас 5 утра, понедельник, 18 декабря.

В 61 школе, у Кондратьевой, я была, когда кружку было 19. Дети её носили значки с автопортретом Пушкина, собирались по средам в 6 часов вечера, а о старосте я рассказывала. Это она две недели не могла разговаривать с подругой, которая, выслушав "Желание славы", сказала: "А Асадова я всё равно люблю больше!" Вот тебе дикость, когда печатная пошлость 60-70-х г.г. XX века оказывает на душу ребёнка большее влияние, чем вечный, чистый, прекрасный Пушкин.

Женщина ещё молодая, интеллигентная, умная зачем-то умерла. (...) Мне изба нужна, девочка. Отойти нужно. Сидеть у самовара и пить очень крепкий чай вдали от суеты. (...) как писал Пушкин Чаадаеву: "Дружба с Вами заменила мне счастье".

Целую тебя, мой прекрасный друг. В.

17 декабря 1978 г. Киев

Моя родная,

меня всякий раз прошибает слеза, когда ты начинаешь так заботиться обо мне: шапка, деньги, -- дурачок мой, ко мне никто не был так внимателен, никто из тех, кого я считала своими близкими друзьями -- Магдич, Лина.

Светлая моя девочка, у тебя экзема, ты недоедаешь -- и ты шлёшь деньги. Голубушка моя (...). Ты ничего не должна, помни это! Ради Бога, не оби­жайся на меня. Мне хочется, чтоб тебе было хоть чуть легче, Заяц мой с б о н б о й на боку.

Очень трогателен твой рассказ о Переделкине, фестивале, значке и несостоявшейся драке; ты -- художник, моя Танька, писать тебе п' гозу п' гезгенную!

Только у тебя она будет не презренная, а поэтическая, pardon -- пиитическая.

Зайка,

а З а ж у р р ы л и н о фамилиё я уже на второй книжке вижу!

("Пушкинский Петербург" и "Жизнь и лира" - во! А ты хочешь, чтоб она на нас с любовью смотрела).

В.М.

(...)

Прелесть моя! Дождь (дожзнь, даждь) идёт!

Общеславянское: укр. дощ. бел. дождж. польск. deszcz. др.-чешек, desc, чешск, dest, словацк. dazd (вот где оно! твоё д а ж д ь), с.-х. дажд.

УРА!

А Кондрашин -- таки-да -- уехал.

Жаль!

О моя юность

О моя свежесть!

НИКОЛОГОРСКАЯ --

моё солнышко!

ТВОЯ БАБА-ЯГА.

Я тебя люблю! До неба!

21.12.78.

Родная моя, прости, у меня сейчас проверка, волнуюсь (...), ненавижу себя за это волнение, а вернее -- страх, ночь не сплю, хочется реветь, на душе -- гаже не бывает.

Начинаю ненавидеть работу.

Господи, куда деться на покой!

(...) В.

P.S. Спасибо за "В списках не значился", ты нашла лучшее.

Для меня это значило то же, что и для тебя

Жду всегда, а ты напиши, что решила, для меня это важно.

Киев. 24.12.78 г.

Родная моя,

где ты, мой дружочек: в командировке? Неужели болеешь (или мама нездорова?) Нет писем. Вчера вечером папа пошёл за почтой, я подумала: вот уже в этот раз будут. Нет.

Дружочек мой, прости, что ною: писем нет всего два дня, а мои перерывы сейчас, наверное, длиннее.

Меня всё ещё проверяют. Проверяющей я как будто понравилась. Так она сказала. Но мне всё равно противно.

Она пришла на "Господ Головлёвых", там я ей очень понравилась, на Маяковского (тут я себе понравилась, а она мне дала совет: записывать цитаты; совет был лишний, потому что урок был поэтический, -- редко я себе нравлюсь; тебя я на этот урок не пустила бы, ты -- это сосем другое, даже не представляю, что бы могло понравиться тебе, нет, не понравиться, а быть достойным твоего внимания).

Мне надоело, что меня проверяют.

А ещё Некрасовский вечер, Некрасовские конкурсы -- это, конечно, приятнее, чем проверки, обидно, что на это времени не хватает.

Зайка ненаглядный,

когда ты приедешь? Что у тебя? Боюсь за твоё состояние в смысле ГРЭКОВСКОЙ проверки ваших мозгов.

(...) хочется отъединиться от этой слишком организованной жизни. (...)

Таня, Танька, Танюша (...) закрыть глаза и забыть о мелочах и пакостях жизни, а знать, что есть твоя дружба навсегда. (...) Прости моё бормотание.

Вера.

25.12.78.

Мой сероглазый Малыш,

не смей посылать денег; разбогател чертёнок рыжий! Господи, до чего же я люблю тебя. Тепло на сердце -- и всё. Вчера думаю: ведь по всем человеческим меркам я несчастлива (...), а мне тепло -- Танька, моя Танька мне такое письмо написала.

Ребёнок мой, все каникулы я на курсах. Если удастся операция "Ы", удеру только на 1-ое, 2-ое (...). Если не удастся, мой кутёночек, не горюй, не плачь (...) приезжай 8-го. 9-го у меня конференция -- в крайнем случае плюну на неё, но лучше -- 7-8 (7-го ты дежуришь! А почему дежуришь????)

(...)

В.

28.12.78.

Душенька моя, что-то ломит у меня поясницу -- ужас, ужас, ужас, хочется спать, спать, спать, проснуться возле твоей ёлки, чтоб тихо падал снег за окном: бывает же счастье, какое бывает счастье, Заяц мой. Ты (...) вдруг шаловливая (...) сероглазая девчонка, совсем ещё девчонка.

Умница моя, я ещё не сдвинулась с места. (...) В каком-то отупении живу.

Реветь хочется от каторги на работе.

Будь счастлива, моя светлая, моя славная.

Твоя Вера.

6 января 1979 г. Киев

(...) Для тебя приезжал Рихтер и поставили "Пиковую".

Ты, мой дитёнок тихий, добрый, я буду жить памятью о тебе.

Красивый, добрый мой друг, мой самый (...) лучший на свете.

Рождество Христово и твоё.

Во Владимирском будет толкотня. И свечи зажгут, и дьякон будет читать-распевать густым голосом (...).

Ты уехала. Уснула ли ты в поезде, моя нежная, моя добрая сестрёнка?

Сероглазая моя, спи, завтра Дворец, я молюсь за тебя: чтоб не ранили тебя, чтоб дома было спокойно, чтоб прошли твои волнения из-за статей: ты права, моя подруженька, как сладко грезить, нет, не сладко, как н у ж н о грезить, как это светло.

Открыла дневник Никитенко сейчас -- что-то не читается, а читается зимний и благоуханный Булгаков, и Киев становится любимей.

Ведь это ты научила меня с любовью смотреть на Киев, моя светлая.

(...) Жизнь моя, душа моя, помнишь митрополита? Он и нас благословил.

Твоя В.

10 января 1979 г.

Родная моя,

вчера ещё раз смотрела "Пиросмани". Очень боялась, что рядом (...) не так примут этот фильм -- и опять те же слёзы -- и остановить их нельзя (...) детей нет, помнишь он вбегает -- возвращается в духан, увидев женщину, кормящую младенца: "Я задыхаюсь!" Но мне легче: есть у меня ребёнок, друг, ты.

Господи, насколько мы поумнели; я только подумала, что можно было приписать этим людям: Христос вначале -- читает Пиросмани -- и Христос воскрес! -- и умирающий художник поднимается -- разве можно!

А ещё всего полно: отрешённость какая, активности никакой, а где изображено УВДОХНОВЕНИЕ, и что это за отары. И овцы. (...)

Светка Карпиловская была мною слегка побита. Оказывается, она знала о месячнике, вывесила в своём институте плакат: "Смотрите фильмы лучшей в мире грузинской кинематографии", а мне не позвонила. На это я ей сказала: "Ты видишь, Светка, как я выгодно отличаюсь от тебя? Я сразу -- тебе, а ты?" И Светка сказала, что она будет страдать и помрёт от горя, если я ей не прощу. И я ей велела страдать молча (...).

В.

Тогда же. (Второе письмо)

(...) Родная моя, это было в какой-то другой жизни, мы были с то­бой в жизни вечной и справедливой, без подлости и зависти, без злобы и желания уязвить. Мы плакали глупыми слезами, счастливыми слезами, горькими слезами, мы увидимся ещё. И сегодня так остро ощущается твоё отсутствие. Где ты, моя девочка? В своём этом самом литературном уголке Дворца? И рядом с тобой дети. (...)

Зайка, милый Зайка, ты мой хороший кутёночек, сероглазый эскимосик!

(...) Ты всегда-всегда помни, что ты помогаешь мне жить. Твой спокойный голос мне помогает, твоя мудрость, твоя иногда совсем детская весёлость.

Живи и помни! (...) не горюй, не горюй, не горюй, не кручинься, не печалуйся, будем считать дни. (...)

В.М.

14 января 1979 г. Киев

(...) Слушала вчера рецензию на сборник Вознесенского, вышедший в США. Они захлёбываются, радуются; прочитали стихи про Шукшина (я настолько уже не верю в искренность Вознесенского, что "хоронила страна мужика и активную совесть" показалось мне притянутым друг к другу -- щегольнуть разрешённым вольномыслием); потом они прочитали цитату: поэт желает, чтобы "в каждой дыре завалящей" был "водопровод и свобода мысли".

Господи, на какую дешёвку ловится американец, куда как смело -- соединить водопровод со свободой мысли и угодить сразу двум хозяевам.

Падение Евтушенко и Вознесенского -- от неглубокости духовной -- душевной (и невысокости --и от отсутствия, наверное, всё-таки святого недовольства собой). Хотела написать, что Евг. при этом явно несчастлив, а потом поняла, что неправа. Нельзя испражняться в поэзии так, как это делает он.

Ладно, Бог с ними. (...)

Мама рассказывала про вечер Ваншенкина. Ему задали вопрос: "Являлась ли Вам Муза?" И ещё: "Чтоб писать стихи, нужен талант или нужно учиться?"

Вот тебе и "останкинский" читатель! (...)

Твоя В.

20 января 1979 г.

Родная моя,

где ты, душа моя, уже в Воронеже? Что-то в этом названии для меня загадочное: Воронеж-Воронич, и река какая-то там. Или нет реки?

А деревня какая? Избы рубленые или хоромы каменные, как в нашей буржуинской Украйне?

Заяц, заяц, скоро Татьянин день. Хочу, чтоб этот день у меня был тихий со снегопадом не очень обильным, а у тебя:

чтоб было светлое вино (почему-то светлое), апельсины и Танька Пономарёва.

Мне хочется для тебя и доброй тишины, и света, и доброй беседы с друзьями.

Вчера вечером тебя увидела так ясно, нет, не так, как в грёзах, а так, как наяву (...) Через несколько мгновений ты исчезла.

Не исчезай!

Родная моя, родная моя, как ясно и тепло с тобой, как хорошо и легко.

Помнишь, как мы вошли в "Киев" и ты не могла отогреться. Помнишь?

(...) Твоя В.

Киев. 22 января. 2 ч. ночи (...) 1979 г.

(...) А помнишь Звенигород, вечно мне памятный? Почему так быстро стемнело, и какой ты оказалась тактичной умницей, а я глупой дурой вспыльчивой. А как мы шли в Дютьково, помнишь? Мне всё время казалось, где-то рядом волк. Но ведь я смело себя вела, правда? (Если не считать того, что струсила и не подошла к обрыву). А голодную кошку на монастырском подворье -- помнишь? Как она схватила колбасу лапами-руками и бросилась от нас. Моя родная, этот Звенигород всегда во мне, и дом лесничихи, и Каменка, и Москва, и Киев, -- и столько воспоминаний, что можно писать к н и г у, и цикл симфоний, и что-нибудь бесконечно прекрасное в стихах, прозе, красках.

Родная, а в Каменке были белые дома. Но когда солнце взошло, мы их ещё не видели. Мы видели только розово-золотое окно. И шары -- это ты привезла, да?

И какой святой, ненарушимый покой был в Каменке. (...)

(...) моя родная девочка, сегодня воскресенье, и мне страшно: вдруг ты сегодня где-то там в лесу, в бездорожье, и холодно тебе, а я здесь, в этом тёплом Киеве. Молюсь: Господи, пошли ей тепла, чаю горячего, хлеба тёплого (...), сон добрый. Пошли, Господи. (...)

В.

Киев. 24 января 1979 г.

(...) Сбудутся твои мечты. Будет о нас сборник. А потом ещё. И проза. Лирико-драматическая литкритика. (...) мой дружок.

В.

27 января 79 г. Киев

(...) прочитала твоё письмо (...) о возвращении из командировки (...) Родная, рада за к н и г и. Не беспокойся обо мне, дружочек. Бунин у меня есть. А за тебя рада, родная ты моя, мой поэт сероглазый.

Вчера была в библиотеке, увидела книгу Н.В. Колосовой "Здравствуй, музыка!", обрадовалась; родная, сколько ты радости внесла в мою жизнь.

(Надежда Васильевна Колосова -- жена писателя В.И.Порудоминского -- была моим "пионерскодворцовским" руководителем в 60-е годы =Т.Н.=)

И ношу я теперь в себе (...) счастье знать тебя. (...) До свиданья, зайчик. До свиданья, лопоухонький, сероглазенький, умненький глупёныш.

Твоя В е р к а.

2 часа ночи, январь, на март похожий. 29-е?

(...) целую твоё ухо. Твои у х и. И не смей плакать. Вот так. (...) Можешь даже что-нибудь бормотать про дождь и даждь.

За великий русский язык и против ЕТИХ самых ТИМОЛОГИЧЕСКИХ словарей, какие ТИЛИГЕНТИШКИ выдумали.

Родная моя, сейчас, ночью весенней (лужи, воздух тёплый и влажный) январской шла домой. Что у тебя, девочка?

У меня: была у И. (...) И. собрала друзей. Разговоры мне надоедают. Я напяливаю маску любезности и слушаю. (...) Когда один из мужчин сказал что-то небрежное об Александре Матросове, я возразила -- меня поддержали все. Ей-Богу, не ожидала этого от отъезжающей компании.

И когда я возмутилась дальше -- сплетням о краснодонцах -- поник главой даже мой противник: "Вы не думайте, я не кощунствую". -- "Человек п о г и б. О ч ё м ещё можно говорить?" И он умолк.

Господи, как много людей уезжает. Мне страшно (...) А разговоры -- чужие, интересы -- чужие, хотя пошли Господь всем добра!

(...) Почитала Лотмана дальше. Местами интересно.

Твоя коровища безрогая (...)

В.М.

Киев. 31 января 1979 г.

Заяц,

голубчик мой славный,

вчера -- 6 писем от тебя. Каждое -- целую.

(...) Зайка, пришло твоё письмо из Воронежа. Ты знаешь, на могиле Баратынского тоже высечено "Б о р а т ы н с к и й", так что интересно, кто же он: Бо - или Ба -?

Может быть и то и другое, ведь и Лермонтов подписывался (под очерком о Москве, по крайней мере) Л е р м а н т о в (там, правда, от Лермана, шотландского предка). (...) спасибо тебе (...) за удивительную нашу созвучность. (...) Глупо нам спорить по пустякам, мы слишком родные люди. (...)

Душа моя, судьба моя, мы н а в с е г д а, пока живём. Говорю это, понимая, что были люди, от которых я отходила. Но потерять тебя -- это потерять всё самое чистое и высокое в себе, это умереть духовно (...)

Наталья (Колыбина.=Т.Н.=) прислала открытку из Парижа: "Спасибо за факультативы, на них было так хорошо!" Мне тоже на них "было так хорошо" (...) и от присутствия Натальи тоже.

(...) Прости, дружочек, будь здорова.

(...) Твоя Верка (...)

Киев. 1 Февраля 79 г.

(...) НЕТ, НЕ СОЗРЕЕТ ЧЕЛОВЕЧЕСТВО И ЧЕРЕЗ 100 И ЧЕРЕЗ 200 ЛЕТ ДО НАШЕЙ ПЕРЕПИСКИ И НАШЕЙ ДРУЖБЫ (...). Оно будет тратить себя (...) на накопление побрякушек, на труд без радости. И будет по-прежнему (верю в незыблемость мещанина) гнать непохожих. Живи, как я!

(...) мне досталось много людей умных, добрых, терпимых -- и всё равно страшусь я неразвитости душевной подавляющего большинства.

(...) В.

Киев. 2-3 Февраля 79 г.

(...) Мне трудно объяснить все мои дружбы, знакомства, привязанности. Мне не хочется строго судить себя: уже мне сорок, изменюсь ли я -- не знаю. Моя общительность граничит с бестактностью? Обещаю тебе, девочка, что присмотрю за собой в этом смысле.. (...) Иногда повторяю себе: молчи, молчи -- то, что ты сейчас скажешь, никому не интересно, -- и знаешь, удаётся промол­чать.. (...)

Увы, чаще -- говорю, когда никто не просит, потом мучит меня воспоминание о моей фальшивой интонации или неестественном оживлении (...). В общем, не позволяй душе лениться (...).

Слушаю твоего Клиберна, думаю о тебе. Очень люблю тебя, Танечка. Ты знаешь это. День начинается мыслью о тебе. Ты моё солнце, ты самое светлое, что есть в моей жизни (...). До свиданья, моя родная.

Твоя В.

Киев. 5 Февраля 79 г.

(...) Ты смотришь на себя в зеркало равнодушно и строго, ты видишь в себе черты боярыни Морозовой, ты и правда -- из русских прерусская, а лицо твоё застывает в этот миг (ещё Толстой понимал, что нельзя увидеть себя в зеркале).

(...) Читаю мандельштамский "Посох" -- и ты передо мной весёлая. А знаешь, что вдруг меня поразило:

"Скоро ль истиной народа

Станет истина моя?"

Значит, это есть в тебе и в нём.

И в каждом обогнавшем.

(...) Дождусь тебя. Родная, родная, родная моя (...) В среду в школе секретарь райкома -- значит, надо мыть шею. А работать когда?

Господи, почему я, зачем я бросилась в это народное образование?

(...) В.

Киев, около 11 Февраля 79 г.

(...) только что получила "Весть" и Тютчева. Спасибо, мой голубчик. Самойлова успела чуть перелистать. (Речь идёт о новой книге поэта. =Т.Н.=) Как тебе "злобная правда", которая "страшнее клеветы"? Я подумала, что мы с тобой воспринимаем это одинаково. За точность цитаты не ручаюсь.

(...) родная моя. Думаю о тебе всё время. Не думаю уже сейчас о будущем: ты права, мой лопоухонький сверчок, всё в настоящем.

(...) Что поднесёт нам судьба? Но знаю, что ты, поэзия нашей дружбы возвысила меня над обыденностью жизни, я не верила больше в полёт души (...).

Твоя В.

Киев. 11-12-13 Февраля 79 г.

(...) Много перебрала из своего прошлого. (...) Понимаю, что поздно кого-то винить, поздно повзрослела, слишком много оставила в себе бесхребетности -- ты права. (...) вспоминаю, сколько раз молчала, уступала молча. Страшно.

........

(...) Плакала об Иване; кому расскажешь, что плакала о смерти человека, которого видела только на фотографии -- мальчиком. Родная, ты писала -- немыслимое горе, да, немыслимое. (В феврале трагически погиб мой брат. =Т.Н.=) (...) у мамы это горе не уляжется, нет, может быть, -- нет, не пишется -- станет легче, не станет; может проявляться будет не так, как в первые дни?

Да, вы друг у друга остались (...) я понимала, как тебе тяжело и страшно, но ребёнка похоронить! Как крестьянки говорили -- рожоный мой.

Прости. Я сбиваюсь. (...) И его жизни мне жалко. (...) Какие страшные сны были у меня десятого. (...) Тяжесть не проходит. Это от твоей боли. Какой ты бываешь мудрой и как умеешь всё понять. Друг мой, сердечко моё.

(...) мы никогда друг друга не потеряем.

Твоя Вера.

Киев. 16 Февраля 1979 г.

(...) о маме уже боюсь спрашивать, просто молюсь о ней. Ни один пример, встреченный мною, не подходит. Мама Алика Брагинского знала, что потеряет сына (...).

Вспоминаю "Орину, мать солдатскую" -- и сердце рвётся от вечности этой материнской боли. Помню краснодонских стареньких мам.

Зачем горя столько на свете, зачем?

(...) Сегодня опять школа! Трудно работаю в этот год. А может, вообще, износилась? И не стоит срывать нервности (неровности?) характера на детях.

Впрочем, в "ЛГ" разговор Долецкого с Азаровым. Долецкий говорит, что спокойный тон -- это принцип, Азаров -- что принципа нет и не в тоне дело. Можно извести спокойным тоном. (...) Долецкий прав, но и машиной быть нельзя: иногда ребёнок должен почувствовать, что на него гневаются.

Впрочем, как говорила Евфросынiя Сэмэывна из 167 школы: "Цэ дiло тонкэ."

Парни 9-классники глупые. 10-е -- ещё ничего.

Тяжко идти -- "Война и мир" сейчас, а смотреть придётся в пустые глаза. (...)

Таня, Таня, где белые вишни?

Струна звенит в тумане.

Хочу сейчас, утром, позвонить тебе -- и страшно.

Спустилась за письмом. Письмо есть (...).

Как все наши тяжелы формы жизни, как наши, чуть ли не с детства самостоятельные, родители не понимают, как нужна нам совсем своя жизнь! (...).

Твоя В.

Киев. 17-18 Февраля 1979 г.

(...) длинный день сегодня (...). Завершается состоянием неловкости и раскаяния (лучше по-украински - каяття).

Утром -- уроки. (...) Лермонтов. (...)

Потом пришлось идти домой к Шеверуну. (Это тот, что встретил тебя внизу). За это время он успел влюбиться в свету Шевченко, ударить по руке молодого химика, побегать по двору с каким-то колом; когда я вышла, сказал: "Пошла ты..." Я засмеялась и пошла. После урока он ждал: "Извините". -- "Куда я денусь, ты мой крест, а вот с остальными как будет?"

Директор решил вызвать его на родительский комитет. Вызвали, пришёл папа. Пришёл Игорь. Еле уговорила его поздороваться с родительским комитетом. "Что я, шестёра, что ли?"

(...) Я купила книгу. За 50 копеек. Для тебя и для меня. (...) "По нижней Печоре". Край, где был сожжён Аввакум. Сфотографированы женщины в северных костюмах. Улица северной деревни, с дощатыми тротуарами. (...)

Позвонил Сашка. Пришли трое: Сашка, Перя и Сергей. (...) Перя наивно мудр. (...) Он не ортодокс, но он не может отрицать ради отрицания, как это у Сергея. (...) На лестнице я его окликнула и перекрестила на прощанье. (...) Таня, Танюша, дружочек мой, лебёдушка моя (...), что сейчас у тебя? (...) всё счастье моё -- это воспоминания. (...)

Твоя В.

19 Февраля 79 г.. Киев

(...) Получила сегодня из Михайловского письмо. Симеон пишет, что он упал и разбил бок, теперь лежит. Грустно мне за него, хоть пишет он, что треснулся боком и ещё что-то весело.

Наверное, нелегко с одной рукой подниматься. И ещё письмо от Тамары Манташян. Письмо художественное. Страшное (...).

Конец письма вдруг о тебе (...):

"Хорошо, что Татьяна может выразить себя словом" (...).

В Ереване уже весна. А Тамара, казавшаяся мне несколько рассудочной и почти благополучной, пишет: "У меня всегда был страх, единственно большой и не проходящий с годами: с ума бы не сойти".

Странно она раскрылась, а натура интересная. Художническая. (...)

Киев. 20 Февраля 1979 г.

Моя голубка,

вдруг начинаю громко с тобой разговаривать, так громко, что пугаюсь себя. Насчёт "сойти с ума" я (...) благополучно была в себе уверена: казалось, что во мне заложено какое-то спокойствие невероятное, несмотря на обидчивость, впечатлительность и т.д.

Наверное, письмо из Еревана с жутким Тамариным сном меня напугало. А несчастье в твоей и маминой семье тревожно вдруг отзывается: да, ты права, в чём-то все должны стать умнее, мудрее, лучше, а смерть -- всегда дикая нелепость, а ещё такая! (Ваня сварился заживо 22-х лет от роду, вместе со своим тестем Олегом Николаевичем, вследствие преступной халатности работников ЖКХ в морозную зиму, когда лопались под асфальтом трубы теплоцентрали =Т.Н.=)

(...) понимаю. Как тяжко (...) видеть маму в горе, в таком горе. 3а что? Нет, это не бывает за что-то.

Мама мне представляется женщиной с твоими глазами, только они темнее -- и вдруг сердце защемит.

Обещала тебе не ныть. Не буду. (...) Буду уговаривать себя не думать о зыбкости существования, о суете и шуме вокруг.

Не дай мне Б-ог сойти с ума (...).

А вдруг случится то, чего я -- не боюсь? (...) сегодня обидела девочку-десятиклассницу -- и это особенно стыдно. (...) обидела зря, при классе, и она не смогла мне возразить, уж очень вежливо и едко я говорила.

Старею, перестаю понимать 17-летних. Она пошутила. А во мне (...) крякнула. Нельзя быть такой. Какой? Я терпима в большинстве случаев. А тут вдруг ударила некрасиво. И не за что было.

Вечное моё состояние вины.

Танечка, Танюша, спаси во мне добро, очень тебя прошу, очень-очень.

Родная, светлая моя подруженька, очень нужно мне твой голос слышать.

И чтоб ты что-нибудь серьёзно говорила. Я, ей-Богу, постараюсь всё понять. (...)

Вера.

Киев. 24 Февраля 79 г.

(...) Чудная моя девчонка, какие мы глупые с тобой были и, наверное, ещё будем? А может быть поумнеем?

Как я орала на тебя на улице ночью из-за проклятых словарей (все сожгу к чёрту и евонной матери) -- самое лучшее на свете занятие -- слушать и читать Никологорскины изыскания: шелом -- шолом -- челом -- дождь -- даждь, толчите -- толцы-те -- цыц-те, гады!)

Зайка, зайка,

я улыбаюсь сейчас во весь рот, напиши: у тебя есть О'Генри или у тебя нет ЕГОГО самого 0'Генри.

Ты свет мой, ты тепло моё, ты небо моё, ты вершина, к которой надо идти мне, мучиться, задыхаться. Но идти. Да нет, где там мучиться! Мне радостно очищение, принесённое тобою моей душе (...) я буду тебя слушаться.

(...) Серёжа Болотов гадал очень интересно. Я гадала по звёздам на тебя. Он по твоему дню и году рождения сказал: "ГЛАВНАЯ ЧЕРТА -- ПРИВЯЗЧИВОСТЬ В ЛЮБВИ И ДРУЖБЕ ДО КОНЦА". По моему гороскопу вышло, что в нашей дружбе подчиняться буду я. (...) Родная, это письмо брошу в ящик ещё сегодня, а завтра напишу тебе. Вчера день пропустила. Прости (...).

В.

Киев. 25 Февраля 79 г.

Почти ночь

(...) Все мои друзья хороши, и любимы мной, и я не лучше их (...) но если б я не встретила тебя?

Я не знала бы, что бывают такие вершины духа -- нет, я не то говорю. Это совсем не то.

И всё-таки правда. (...) Малыш мой добрый, я не знала, что у меня будет такой друг. (...) я не могу представить себе, что мы и трёх лет ещё не знакомы. Весь мир был с тобой, вся жизнь была с тобой, и я сейчас вижу тебя девочкой с косичками (...).

Родная моя, с тобой я вдруг вспомнила, что у меня было детство и Дом Чайковского. И река Сестра со стрекозами, и луг с одуванчиками.

Танюша, не знаю, как это объяснить, но ты во всей моей жизни, в прошлой и настоящей.

Я не хочу думать о далёком будущем. Подумаем о марте, а потом задумаемся о лете (...).

Мне очень страшно было бы обидеть тебя (...) береги себя, ты дорога мне бесконечно.

(...) твоя Вера.

Киев. 28 Февраля 79 г.

Здравствуй, родной малыш,

Растерялся от пяти писем (ну, зачем я проболталась, пошёл бы Заяц на почту и получил бы десяток писем, ну, поругался бы немного, но всё-таки был бы рад, мой глупенький?) Родная, сероглазая моя девочка, трудно ответить на вопрос, что будет впереди. Сердце рвётся к тебе, как рвётся, моя хорошая, моя добрая!

"Ты меня не знаешь!", -- ты говоришь это и пишешь.

Маленькая, прости меня, может быть, ты права: человек и себя-то не знает. Но ты моё сердце, моя совесть, моя правда, я всегда знаю и помню это. И ещё есть чудо -- твой голос. Глубокий, чистый, нежный -- когда ты говоришь, и совершенно выражающий тебя, с твоей удивительной правдивостью, когда ты поёшь. Как хочется, закрыв глаза, его слушать (...).

Родная, девочка моя прекрасная, как ты это сказала: "Утешь меня".

Зайка мой, если б не это проклятое расстояние. (...) поеду завтра за билетом. (...) Каково тебе будет, как сможешь ты встретить меня?

Ладно, не буду об этом. Не сердись, помни меня, зайка.

Твоя В.

1 марта 79 г. Киев

(...) За что ты просишь прощения, моя подруженька?

Если б я могла по-настоящему помочь тебе (...).

Маленькая моя, как я знаю вот эти ночные одинокие слёзы и понимаю их. И плачу до сих пор. Хоть ты молода, а моя женская судьба определена: матерью мне не быть. Я не задумываюсь над страшным смыслом этих слов.

Задуматься -- носить это в себе всегда.

(...) я хочу, чтобы жизнь твоя была полной, я очень этого хочу (...).

Родная моя,

всё мне дорого в тебе, и никогда ты не говорила и не писала "грубо" (цитирую тебя). Грубость -- свойство души, а не черта поведения -- в этом я уже давно убеждена, а душу твою я знаю. Ты не можешь быть грубой. (...)

Я не нашла слов для тебя, я не отвечала на то, что тебя тревожит, родная моя, если б я знала, что ответить. Ведь я разве могу быть примером, я, вздрагивающая даже не от удара, а от его возможности.

Мне стыдно перед тобой за многое, о чём я раньше не задумывалась.

(...) голубчик мой, просыпаюсь и говорю с тобой и живу мыслями о тебе. (...) Целую тебя, моя родная. Будь здорова.

Твоя Вера.

11 марта 79 г. Киев

(...) сейчас поздний вечер, двенадцатый час, хочется закричать так, чтоб ты услышала меня. Услышь, моя хорошая, моя ясноглазая (...), как заполняешь ты мою жизнь своим присутствием в этом мире.

Много лет тому назад Майка Шефтелева сказала мне: "Надо тысячу лет скитаться в космосе, чтобы встретить тебя". Мне это ужасно польстило, хоть и показалось шуткой. А теперь я говорю это тебе: надо было тысячу лет скитаться в космосе, во тьме, быть ненужной и нелюбимой, одинокой до рыданий, до ночного ужаса, пережить животный ужас смерти от нагромождения кладбищенских камней, а потом -- встретить тебя.

Встретить Ариадну (Чернову, супругу Сосинского.=Т.Н.=), светлого ангела, жить с сознанием и страхом своей недостойности, вдруг потерять её -- казалось, -- всё, я написала: "Я больше никогда не испытаю ощущения полёта", -- и вдруг Ты -- подруга, сестра, жизнь.

Мы не привыкнем к прощаниям. Они просто стали менее трагичны, потому что мы всё равно увидимся, моя родная; не то слово, но: меньше ревём и мучимся, (...) она виновата перед нами -- жизнь (...), но спасибо тебе -- за высоту, за полёт, за то, что ты мой друг. (...)

Твоя Вера.

Киев. 12 марта. 79 г.

Моя родная,

вчера получила твоё письмо из Риги. Спасибо, мой голубчик, ты тоже мне старший друг во многом. Есть человек, который бывает сильнее меня, когда мне плохо, голос, который утешает.

Милая (...), слышу твой голос (...), вот голос моей защиты в этом мире -- прости, это, наверное, опять общие слова, и я боюсь тебя обидеть.

Таня, милая, если б я знала, как развести нашу беду: теряем наш дом! Каждый раз теперь нужно будет думать, где встретимся. Что тут придумаешь? Больше фантазии, чем на гостиницу в Клину или в Звенигороде -- у меня не хватает. Каждый раз что-то выдумывать -- знаю, как это трудно, -- да мне ещё легче, чем тебе. (...) за что нам это испытание? Нет у меня ребёнка, нет защитника-мужчины, есть у меня человек, в котором жизнь, думы, тревоги и радости -- это т ы. И судьба лишает нас возможности видеться у тебя дома. Милая (...), я несообразительна и глупа, чувство у меня, что пишу не то, прости меня, родная. (После гибели брата "повисла в воздухе" съёмная квартира. Я вернулась к маме. =Т.Н.=)

Глупенький мой, почему ты пишешь так о стихах, что прислала? Я и так всё понимаю. И люблю тебя, и всё написанное тобой. (...) Всё -- в том смысле, что есть стихи, которые всегда со мной, как музыка, которые я вижу: зелёный пух (?!) в Москве, зима -- троллейбусные провода, ты вбегаешь в лес -- и ветки с дождём, "молодею или умираю" -- это я почему, это слишком во мне, -- и много есть ещё того, что я вижу и слышу, -- под лесной диалог я согласна: давай улетим (...). И не пиши о себе строго: полюбуйся, какая я! Ты красота, увиденная мной (...) и разреши мне писать о тебе -- что захочу.

А то трудно (...). Трудно не от обиды: её нет, трудно от сознания, что могу тебя обидеть.

Родная моя, до свиданья. Дворники что-то скребут: за ночь выпал снег. (...)

Твоя В.

18 марта 79 г. Киев

(...) Уже сорок -- грустно, мой малыш, верю, что можно родить ребёнка, а не решусь уже. Жизнь прошла? Как странно быстро прошла. Иногда кажется, что клинское детство, голубые стрекозы над рекой Сестрой, лилии в пруду, луг одуванчиков перед парком -- это давнее-давнее прошлое. И не тридцать лет прошло, а неизвестно сколько, а то вдруг -- Господи, когда успела постареть?

(...) Когда раздался твой звонок, я только что положила трубку: звонил Ал. Он странно себя ведёт в том смысле, что звонит неизвестно зачем и говорит неизвестно о чём. Я с радостью нахожу в себе спокойную вежливость и равнодушие, ты одна навсегда мой друг. Он предал как товарищ просто, и во мне нет прощения. (...)

За мать больно. Её горе на всю жизнь, но почему т ы от жизни должна отказаться? Мне хочется верить, что как-то квартирный вопрос уладится, будешь ты чаще у неё бывать (...) и поймёт она, что нужна тебе квартира.

(...) Дорогая моя, прости меня за всё, что я не умею сказать тебе.

Всегда ты в моих мыслях.

Твоя В.М.

(...) Нет, я сошла бы с ума от всяких тревог, если бы у меня был ребёнок (...).

Вот Псков мелькнул. И прощание. Не первое. И когда вокруг были дом и какие-то неприютные подъезды и песочницы. И боль-тоска.

Родная, не подписываю конверт -- куда писать? (...)

Целую тебя. Вера.

P.S. На почту. Мне кажется, что ты зайдёшь за эти дни на почту.

1 апреля 79.

(...) сейчас ветер воет, в таких случаях мне кажется, что вокруг ночь, степь и провода, всё воет далеко, -- виолончельно почти, а вот опять взвизгнул.

Это Киев, бесснежный, полупросохший (дождички идут мелкие), Киев без тебя.

Неужели ты догнала меня на Казанском позавчера, и я ревела в электричке -- от стыда и от глупости, ласковый мой дружочек. Пусть бы вернулись эти минуты, пусть, пусть, пусть! Зайка, милый, я твой ребёнок.

Я, глупая старая старуха (...), прошу тебя: утешь, погладь по голове. (...) Дорогая моя рязаночка, поезжай к своим истокам,

молюсь ЗА ТВОЮ УДАЧУ.

Твоя Верка.

5 апреля 1979 г. Киев

(...) сегодня четверг -- и ты уже в Рязани. (...) при этом слове почему-то я вижу деревянные дома, старые, с неоштукатуренными стенами, с иконами в красном углу, лики у святых тёмные, и какая-нибудь бабка тебе поёт. Всё, конечно, будет не так, но сегодня утром я вспомнила вдруг свою бабку, похороненную в роще у Селенского, дядю Васю (с тёмным ликом -- это он)...

(...) И живет мой разный, разноликий и великий русский народ без меня, хоронят их, моих предков, мои корни, на берёзовых погостах, а я смотрю на сосны и каштаны -- и живёт во мне Россия, Русь, только далеко она.

Помню, как в окно автобуса (ехали из Киева в Москву -- Суздаль и т.д.) увидела совсем тоненькие берёзки-прутики, была весна, листики мелкие, утро, они весенние, до сих пор видятся мне золотыми, я не подумала тогда "Россия", нет, а сколько раз после при слове Россия видятся мне орловские берёзки, а ведь всю жизнь Россия -- это Селенский переезд, шиповник (...), бабушкин дом, а теперь -- могила. И все они там -- и дед, и бабка, и тётя, и кто-то ещё, неизвестный мне. (...) С детства остался во мне этот мир, а если его нет -- что же есть (...), воспоминание, как шли мы с бабушкой в церковь, она в длинной юбке, и все бабки говорили: "Молись, молись", а тётя Настя уже потом молилась Сергию Радонежскому за меня -- "говорят, он в учёбе помогает", -- или головастики в речке-ручье под овином, колодчик, разномастные собаки -- все с одной кличкой -- Жулик -- вот не могу кончить -- конечно, есть что-то лучше и интересней, чем шиповник, Жулик, лапта, катанье яиц на Пасху, кукушкины слёзки, а мне жаль всех, у кого этого или подобного не было, -- а ведь тогда не казалось счастьем (...).

"Мы эмигранты", -- сказала Наталья Николаевна из Клина. (В Чернигове. =Т.Н.=)

Нет, всё-таки не прижилась я здесь, и не моё это каштановое- каштанное великолепие, а моё -- это Русь моего детства и моего Михайловского. Прости, Заяц, не перечитываю -- страшно. (...)

Твоя В.

Киев, 8 апреля 1979 г.

(...) дети обидят, забудут, не нужна я им, жизнь бессмысленна (моя жизнь), есть ты -- друг навсегда, и только в этой дружбе жизнь и правда.

Вера.

Киев. 8 апреля 1979 г.

(...) Зайка-заинька, милый маленький, вырастешь (прости, завралась), начнёшь писать сочную (эх!) прозу.

Тоже читаю Абрамова о крестьянстве времён Осипа Виссарионыча. Тяжко. Вот жизнь. Кстати, старики помнят всех государственных деятелей и оценивают их по отношению к крестьянам. (...) А о любви ты права (...). Ты веришь, что чувства этих людей были иными. Наверное, ты права. Не так просто, и грубо, и понятно всё.

"ЕЩЁ ГЛУБОКО-ГУБОКО В БЕССОЗНАТЕЛЬНОМ ЛЕЖИТ ТО СПЕЦИАЛЬНОЕ ТЕЛЕСНОЕ ЧУВСТВО, КОТОРЫМ В КОНЕЧНОМ СЧЁТЕ ОБУСЛАВЛИВАЕТСЯ ВЛЕЧЕНИЕ ЛЮБЯЩИХ ДРУГ К ДРУГУ.

ЧЕЛОВЕК СОВСЕМ ЕЩЁ КАК БУДТО НЕ ДУМАЕТ О ТЕЛЕ, ДАЖЕ САМА МЫСЛЬ О НЁМ ОСКОРБИТЕЛЬНА. В ТАИНСТВЕННОМ, ВОЗДУШНО-БЕСПЛОТНОМ ОБЩЕНИИ ЗРЕЕТ ПОДГОТОВКА ДУШИ К ТОМУ, ЧТО КАЖЕТСЯ СО СТОРОНЫ ТАКИМ ПРОСТЫМ И ЧТО В ЧЕЛОВЕКЕ ТАК СЛОЖНО И ГЛУБОКО.

И ТОЛЬКО, КОГДА В ТЕСНОМ, РАДОСТНОМ ЕДИНЕНИИ СОЛЬЮТСЯ УЖЕ ДУШИ, КОГДА ОНИ НАЛАДЯТСЯ НА НОВЫЙ, СВЕТЛЫЙ, ДОТОЛЕ НЕВЕДОМЫЙ СТРОЙ, ТОГДА НЕОЖИДАННО И САМО СОБОЙ ПРОБУДИТСЯ ТЕЛО.

ЕСЛИ ЖЕ НЕ СОВЕРШИЛОСЬ ЭТОЙ ПОДГОТОВКИ, ЕСЛИ ЧЕЛОВЕК ГРУБО, СО ЗВЕРИНОЙ МЕРКОЮ, ПОДОЙДЁТ К МЕДЛЕННО ЗРЕЮЩЕМУ ТАИНСТВУ, ТО ГРЯЗНЫМ, ПОШЛЫМ И МЕЛКИМ СТАНОВИТСЯ ВДРУГ ТО, ЧТО МОГЛО БЫ И ДОЛЖНО БЫ БЫТЬ СОЛНЕЧНО ЧИСТЫМ И СОЛНЕЧНО ВЫСОКИМ" (Вересаев в "Живой жизни" -- о любви толстовских героев).

Наверное, человек должен всё-таки достичь каких-то нравственных вершин, чтоб чувствовать, как Вересаев или Т.Никологорская. Но все равно правы они, а не те, у кого любовь, как у Толстого призыв "бурой кобылки" (...).

Родная моя, прости, что пропускаю дни. Уверена была, что ты в командировке и не пойдёшь на почту. Где ты, моя славная девчонка?

Жаль, что не увижу Твардовского.

А сценарий? Можно Малевой получить?

(...) Твоя Верка.

Киев. 17 апреля 79 г.

(...) наверное, только очень, смертельно усталый Булгаков мог предложить Мастеру покой: дом под вишнями, музыку, любимую -- без людей, а мо­жет быть, это и есть счастье.

Огромен и страшен мир людей, и жесток он -- и всё-таки мы люди, мы из этого мира и мы встречали в нём и добро, и любовь, и бескорыстие. И наверное, мы не смогли бы уйти от него. Всё больше я понимаю тебя, -- по крайней мере, -- так мне кажется. Боюсь, что раньше я думала: чтобы писать, достаточно таланта.

Хоть и не так я наивна, как мой брат, но что-то было в моём незнании тревог, трудностей, боли твоей от него. Господи, как мне хочется сказать всем, чтоб они берегли тебя, чтоб они понимали и видели то сокровище ума, чувств, дум, что вижу я в тебе (...) мне хочется вопить, кричать: "Берегите её! Берегите!"

(...) Уже час. Завтра 6 уроков подряд, а сочинения опять не проверила. Бог с ними. (...) Всё. Спокойной ночи, малыш.

Твоя В.

24 апреля 79. Киев

(...) А в воскресенье я искала Игоря в Павловской. В детстве (в Клину) у моей одноклассницы Веры Чайниковой мама сошла с ума. Я её помню: большие карие глаза и волосы, стриженные под Мамлакат. С тех пор такая причёска -- и передо мной лицо -- Верино и её матери.

Поднялась я на гору за Кирилловской церковью --развороченный, разъезженный колеями двор -- после строительства. Усатый, бодрый Павлов (бюст), несколько туй, а вокруг -- мусор, колеи -- после большой стройки. Отгрохали огромный новый дом. Вокруг -- двухэтажные и одноэтажные старые корпуса. На деревянной скамейке сидела стриженая женщина в платке и пела: "Море ласково играло бирюзовую волной...". Голос небольшой, приятный, она им чуть любуется, вокруг неё, наверное, родные. Её выпустили с ними на улицу, и она хоть как-то утверждает себя: поёт очень серьёзно, не напевает, а поёт, и улыбка не жалкая, а настоящая серьёзная (так можно?)

Нашла приёмное отделение, сказали, где Игорь. Один больной взялся меня проводить. Мне стало чуть не по себе: он, наверное, нормален, просто нервен: говорит и смеётся громко очень, пошла за ним.

Пришёл Игорь. Потолстел, стал бело-розовым. Рассказал, как его привязывали, когда он выбросил стул из окна (не сомневаюсь, что сделал он это назло кому-то, а не в состоянии аффекта). Он ещё рассказывал о том, как здесь лечат, как клеил он конверты, какой он здесь король, потому что подружился с санитарами из самой страшной палаты, а у меня было чувство, что ему здесь нравится. Сказалось что-то? То, что к нему внимательны, мать ездит-плачет, он здесь не отщепенец, как в школе? Не знаю. Когда мы прощались, он сказал: "Посмотрите в окно. Видите дорогу? Пройдёте по ней -- и увидите меня в окне 2-го этажа". С моим умением ориентироваться я вышла не туда, не на ту дорогу, но всё-таки нашла её: вдруг мой Шеверун стоит у окна. Он стоял. Помахала ему два раза, он не ответил, но стоял и вслед смотрел. Он знает, что надо посмотреть в окно, где палата. Ему хотелось, чтоб всё было по правилам.

Мне тяжко было смотреть на эту огромную больницу. Она, наверное, предмет гордости киевского здравоохранения, а не безумие ли это нормальных людей -- собирать тысячи нервных, безумных, тихих и буйных, под одну крышу. При мне Игорь передразнил молодого соседа по палате (он тоже в этот момент был в комнате для посетителей). Я зашипела на него, а он: "А что он ночью вдруг гавкать начинает!" Ему это весело; конечно, откуда у мальчишки, да с его воспитанием и нравственным уровнем, сочувствие к этим людям? Нет, нельзя всех в один дом, нельзя создавать чуть ли не город нервных и душевнобольных людей. Один дом окружён забором с колючей проволокой. Там что?

Нужна какая-нибудь тихая роща и дом. Н е гигант.

(...) Какая-то безысходность встаёт передо мной. Жизнь моя прожита. Я не могу сделать уже ничего. Дружба с тобой -- это тот необычный, прекрасный и чистый свет, который открылся мне. И осталось мне: хранить этот свет, жить им. До свиданья, родная.

Твоя Вера.

Киев. 4 мая 1979 г.

(...) Милые мои, родные мои, правдивые глаза, как ты выговаривала мне за этот разговор с дураком по телефону. Милая моя девочка, прости ты меня (...), а Песецкий о тебе сказал: "У неё по лицу видно: скромная и врать не может". (...) не дали нам попрощаться -- и как хорошо: догадался мой дружочек подозвать меня к вагону. (...) ты должна быть здесь, всегда здесь. Где наш дом под цветущими вишнями? (...)

Сегодня первое утро разлуки: солнечное, небо за моим пыльным окном кажется мглистым, птицы лениво бормочут,

а где ты, мой дружок, мой бесконечно любимый человек? Доброе утро (...), вздохни во сне и улыбнись мне.

(...) В.

P.S. Бедная, бедная моя Танька, а как тяжко было тебе от "свэтской" беседы, а Юра (Милейко. =Т.Н.=) так старался развлечь тебя -- и даже пел пэсни в кабинете.

Заяц мой прекрасный, а как ты не можешь слукавить ни взглядом, ни словом -- спасибо тебе! (...)

Киев. 8 мая 1979 г.

Моя Танюша,

получила твоё ласково-мудрое письмо (...) Дружочек мой, вчера ты была в Клину? (7-ое -- день рождения Чайковского.=Т.Н.=)

Утром я вернулась из Одессы, полюбив этот город с первого взгляда, ей-Богу!

И Потёмкинскую лестницу по "Броненосцу" другой себе представляла, и море в Одессе не так красиво, как в южном Крыму, и волнение я там пережила страшное, а город вошёл в сердце, сама не знаю почему. (...)

Приехали в Одессу, тепло, сирень цветёт в руках у встречающих (не нас), а Колька Степура вдруг охромел. Повела в медпункт вокзала -- температура 38,9, через 5 минут -- 39, ещё через 20 -- 39,3. Врач не может ничего определить. Я отправляю своих с Сашкой Бедовым и мамой Д. в экскурсию по городу, а сама смотрю на Кольку -- белого, румяного, крепкого -- и молюсь: Господи, оставь его живым. -- Коля, как ты себя чувствуешь? -- Хорошо.

Приехала скорая. Вышла врач -- старая, носик утиный, морщинки чисто промытые, халат накрахмаленный -- прошла в комнату, где его положили, вышла с диагнозом; врачиха медпункта, пышная, красивая одесситка, сказала с некоторой обидой в голосе: "Значит я плохо смотрела." Бабуля-врач отвезла нас в хирургию, по дороге она расспрашивала о киевской погоде и читала Олешу. Кольке сделали перевязку, укололи; пока я бегала за такси, он поспал и температура упала, в больнице его отказались оставлять: пусть полежит на вокзале в медпункте (одетый на топчане); сели мы в машину к симпатичному и сдержанному таксисту и попросили: "Прокатите хоть по Дерибасовской!" Нашли изнывающих наших у Оперного, а потом на свой страх и риск взяла Кольку (с 36,5, после захода к 1-му врачу, она восхитилась старухой, честно восхитилась) в катакомбы и на морскую прогулку. (...) Без конца трогала виски руками, губами, и он, умница, понимал, что, хоть я и ненормальная, но надо меня простить и понять. Везла нас в катакомбы милая женщина, сказала, что Поженян был один из 13 героев, давших Одессе воду. В катакомбах тихо, холодно и как-то сурово, что ли? Эта партизанская "баня" и колодец с воском на камнях (от свечей), тёмные коридоры, огни свечек и Родина-мать с лицом старухи скорбящей. Когда подъехали к могилам и Чуприн спросил: "А кто не хочет выходить из автобуса, можно не выходить?" -- я ему ответила: "Не выходить -- подлость".

Шофёр сказал: "Правильно!"

А мне нехорошо от легкомысленного непонимания детей (...)

Да, так поговорим за Одессу.

Улицы тихие, славные; мягкие тона, зелень ещё не сочная, я поняла, за что ты любишь Киев. Есть и в Одессе что-то от Киева. Город с одним лицом. Южный. Каштаны цветут. Ласковый город. Над морем бюст Александра Сергеевича:

"А.С. Пушкину -- граждане Одессы".

Улицы Паустовского, Ильфа и Петрова, В. Инбер.

А одесситов я не разглядела ещё. Нужны ещё дни. Врач, таксист -- люди сдержанные, в приёмном покое появилась немолодая, рыжеволосая, подкрашенная женщина и сказала: "Я приехала с Ближних мельниц", -- ах ты, моё солнышко, с Ближних мельниц -- тут тебе и Родион Жуков, и парус одинокий.

Хочу в тёплую Одессу. Бродить с тобой под каштанами-платанами.

Не сердишься, дружочек?

Зайка, получила 2-е письмо. Выдюжим. 10-го пошлю тебе деньги, а 16- го ещё пришлю. Выкрутимся, заяц с боНбой.

И не беспокойся обо мне.

Мы сёстры, мой сероглазый лесовичок. (...)

Прости и помни меня (...) И Печерск наш весенний, и улицу Маяковского, и собаку на детской площадке. А девчонку помнишь, что нам о собаке рассказывала?

Дитя моё, родная моя (...).

Твоя Вера.

15 мая 79. Полночь. А Германа всё нет!!!

Моя родная, получила сегодня два письма и прелестно-забавно- конспиративную открытку. Карасей вышлю 17-го телеграфом, так что 18-го они будут в Москве. (...) Маленький мой, не думай ни о каких бандеролях с жареными карасями. Всё это суета. Дождёмся сборника и кутнём шикарно, с коньяком и красно-чёрной икрой.

Получила ли ты полтора карася? (Это чтоб квитанцию можно было выбросить).

(...) Смотрела сегодня "Блокаду Ленинграда" (смотришь "Великую Отечественную"?) Ревела, когда показывали исполнение 7-й симфонии для тех, кто её слушал в блокаду, теми, что остались в живых. Страшны эти инструменты, лежащие, стоящие рядом с пустыми стульями. (...)

Моя Танька, спасибо тебе за твою память о Ладоге. Как ты это почувствовала, какая это твоя и общая святая и чистая боль. И всё-таки спасибо тебе за неё.

Записка на Пискарёвском кладбище возле куска хлеба: "Мама, я принесла тебе хлеб, который ты отдавала мне" -- не знаю, может быть, в этом что-то не то? Может быть, нужно молчать и помнить? -- но я над ней ревела и плачу сейчас.

И немцы -- самодовольные убийцы, посылающие подарочки детям, как страшно, -- и к чёрту этот Запад, если о н породил это, -- а наши с винтовками -- святые, чистые лица голодных людей.

Великий город.

(...) Милая моя, ты всё боишься, что я вижу тебя не всю; родная, не думай об этом, хорошая ты девочка, вижу -- и боль, и то, что не любишь ты в себе, -- но так прекрасно и велико то, что люблю я в тебе (...)

Спокойной ночи, мой дружочек.

Твоя Вера.

P.S. Из Леси Украинки: "Я в серцi маю те, що не вмирае."

Татьяна Никологорская

* * *

... О нет, он там не одинок!

От только слышит, слышит, слышит

Последний тоненький звонок

Под нишей и над самой крышей.

Он забытья не выбирал,

Познав всю тяжесть благородства:

Он равнодушие стирал

Своей ладонью, как уродство.

И отпечаталась рука

На измождённом Ленинграде,

На облаках и на веках,

Зажатых нотною тетрадью.

И в репродукторе моём

Опять смятение бушует:

Зачем живём? Куда плывём?

Как душу вырастить большую?

Спасибо, тихий человек...

Осиротелый храм нетленен.

Был человек -- как ранний снег.

Он знал, что мир несовершенен.

Снег стаял. Музыка плыла.

Зал наполнялся поздней болью.

...А где-то Ладога звала

И первой и святой любовью.

1975

(СТИХОТВОРЕНИЕ ОПУБЛИКОВАНО В СБОРНИКЕ "СЕРЕБРЯНЫЙ БОР", М., "Молодая гвардия", 1981)

Киев. 31 мая - 1 июня 1979 г.

(...) Никогда не изменится наша дружба. Много ли, мало ли выпадет мне жизни -- не знаю. А только ты в моей жизни -- друг единственный.

Заснула после концерта памяти Глинки. Ну и Москва, ну и столица. Ни одного романса не спели, сыграли только увертюру к "Руслану".

Пели и играли:

Бородина,

Чайковского,

Римского-КОРЗИКОВА, (Верина шутка! =Т.Н.=)

Шостаковича,

Прокофьева.

И местами, изредка, Глинку. Тех тоже славно слушать, но за старика 175-летнего немножко обидно. Что уж, он так и не заслужил, чтоб в честь юбилея какое-нибудь там "Чудное мгновенье" вспомнили или "Не искушай...", или что-нибудь ещё (...).

Мне при тебе неудобно говорить о музыке... Потому что твоё восприятие самое святое: восприятие очень музыкального и очень искреннего человека.

(...) Зайка мой, последнее письмо было о том, что 29-го ты едешь в Вятку. Ужасно хочется на север, в Вятку, к эскимосам и ещё дальше.

Противны тётки с коробками конфет.

Люби и помни.

Твоя В.

5 июня 79. Киев

Дорогая моя, моя ласточка, моя зелёная веточка, моё солнышко ясноглазое,

получила сразу три письма, за что человеку столько счастья!

Сердце всё равно сжимается от разлуки, но есть горькая сладость и в ней.

(...) Зайка, кончила страницу, спустилась за письмом, помолилась у ящика -- письмо тут как тут: Малевой Верочке (спасибо, Зайчик) из кировского "Спутника".

Твои изыскания-разыскания -- прелесть, особенно мне понравилась Елгава - Валгава - Волга (не говоря уже о водке и виски -- тут я была в полном восторге).

Маленький мой, маленький, вылитый мой корреспондент, -- жаль, что завод шумит, хотелось бы для тебя тишины в этом щедринском захолустье. В честь Щедрина там что-нибудь есть?

Уралочка ты моя родная, читаю сейчас Лескова; радуюсь талантливости русского народа. Язык какой.

Целую, моя маленькая.

Твоя Вера.

Киев. 8 июня 1979 г.

(...) несколько дней была в тоске. Понимала, что стоит тебе появиться -- выплачусь на твоём плече -- и пройдёт эта боль. 6-го получила письмо. Все твои последние письма были музыкой, а это я ношу с собой в ожидании радости: перечитаю ещё раз медленно.

Я получила его вечером 6-го, когда шла праздновать день рождения А.С. Пришла к Биндерам. (Бедным, любящим музыку, вся квартира из книг и пластинок). На двери была приклеена бумага: "Неприёмный день".

Об этом они меня предупредили, но велели постучать особым образом. Я сказала, что стукну три раза, потому что особым образом не получится.

И всё-таки сначала вдруг быстро застучала. Потом стукнула 3 раза.

Молчание. Написала на бумаге дверной поздравление, упрекнула, что не открыли, и вышла из подъезда. Мне нужно было куда-то идти, ехать, -- иначе расплачусь от одиночества. Тебя рядом не было. К И. я не могла идти в день рождения Пушкина -- слушать разговоры о США -- увольте, надоело! (...)

Позвонила Линке. Линка меня всегда поздравляла в этот день, а нынче -- нет. Её телефон гудел-молчал. Пошла к трамваю: ехать куда угодно. Вдруг -- женщина, которую не видела лет 25. Хорошенькая, старше меня года на два. Уже бабушка -- внучке 5 лет. "А ты всё не замужем? Ты что решила..." -- "Ничего не решила. Жизнь решила" -- "Да, жизнь, она решает так, что ничего не поймёшь. Твой трамвай?" Я сказала, что мой, и уехала к метро и домой. И тут позвонила ты. В Москве ты поняла, что нужно мне скорее позвонить. Говорила с тобой почти при людях.

Боже мой, если мне 40, а я одна, если ты приезжаешь -- и живёшь н е у меня (я пишу это и плачу) (...),-- так вот -- мне ещё стесняться говорить по телефону! Молчать от страха, что что-то скажут или косо взглянут. Господи, какой я раб, как я не умею быть гордой, спокойной, независимой, как я суетна.

Пишу -- и прячу письмо, когда слышу шаги. Сегодня не спрятала -- шагов не услышала. (...) "Всё пишет-пишет!" Причём не ворчливо, слегка насмешливо, может быть, а мне не хочется, чтобы обо мне говорили. Мне хочется спрятаться, уснуть, очутиться в Москве, на Сторожевой, в Каменке, с её желтым, горячим рассветом (...) Родная, не тоскуй так страшно (...). Я жду твоих писем, я не смогла бы уже без твоей дружбы и доверия.

(...) Бог поможет!!! Очень прошу его об этом.

Целую.

Киев. 26 июня 79 г.

(...) Заяц, милый, нужен сценарий. Твардовский. Спаси!!! Потом скажу, зачем.

Твоя В.

Киев. 27 июня 79 г.

(...) Пишу на душной почте, в очередь в московскую кабину ещё не встала. (...) Подожду час, напишу письмо, подумаю о Михайловском. Надела на себя нелепое платье, а рядом на почтамте сидела девушка в блузке из деревенских ситцевых платков. Во мне вдруг мелькнуло сожаление о девичьих годах, ушедших без нарядов, об уходящих женских годах, вдруг захотелось быть нарядной -- бред какой-то! Не буду. Не хватит времени, денег, умения вертеться, доставать и т.д.

Так и помрёт Малева некрасивая и в нелюбимом платье.

Билета у меня всё нет. Нет и нет. (...)

Зайка, ходила сейчас по Киеву с красивой Леонорой³, вернувшейся с Пицунды, ещё с людьми -- милыми людьми, а сердце щемит. Щемит по смешной причине. Среди нас, гуляющих, был мой ученик, сын приятельницы. Леонора его в шутку спросила: "Ну, как Мальва -- учительница -- ничего?" И он ответил: "Конечно, если б В.В. могла справиться с половиной класса или выгнать всех и оставить человек 6, это была бы такая литература." И мне так обидно стало. Справиться -- это не с дисциплиной: тихо у меня всегда. Справиться -- заставить думать, говорить, читать, любить литературу.

И мальчик прав. Не смогла справиться, вот и оценка.

При этом он меня любит и говорит, что за 10 лет я одна из немногих (из 4), кто ему что-то дал. Вот так!

___

3 Киевской журналисткой, женой журналиста Даниленко, Леонорой Терещенко.

(...) Этот же Олег сказал: "Ребята возмущаются тем, что Вы остаётесь в этой школе. Идите работать в городскую". (Речь о школе N 119 Днепровского района. =Т.Н.=) А я, знаешь, наверное, люблю детей вообще, а не только развитых и городских. Интереснее, конечно, с такими, как Элька или Наташа Колыбина, чем с моим ершистым и грубоватым Иванчуком или Иванушкой Довганем. Но они мне почему-то дороги.

Ладно, разгонят и эту школу -- такое уж моё счастье. (...)

Милая, до свиданья.

Твоя В.

(Тогда же. Открытка)

(...) В "ЛГ" сегодня кроют бедную Глушкову за дело и без дела, хвалят Соколова (это приятно), неудачно цитируют Кузнецова -- разве "Атомная сказка" сродни "Пророку"? Мне казалось, что она о другом. А ночью мне снился страшный сон, что я приехала в Волгоград -- и 4 моих спутника умерли. (В 80-х умрут В.Б. Сосинский, брат и сестра Милейко, Лина Ошерова.=Т.Н.=) Это к перемене погоды, говорят. Утром правда -- пасмурно и холодно. (...) Мне и горько сейчас, и обидно, и всё-таки как хорошо, что есть ты (...)

13 (14 июля 79 -- первый час ночи). Пушкинские Горы

(...) веришь не от неведения и незнания жизни, а веруешь, что нашёл единственное, потому что жизнь и обманывала, и дарила счастье, и боль, и муку, и вдруг она, когда ты понял, что жить нечем и будешь тихо доживать до смерти, подарила смысл и наполненность каждому дню.

Почему такое светло-щемящее чувство сейчас?

Где-то ты, мой "вылитый корреспондент" (определение харьковского интеллектуала. =Т.Н.=), где ты в нынешний дождь?

Родная, наверное, я ещё долго не избавлюсь от сомнения: нужны ли тебе эти письма. (...) Мне казалось иногда бедным и слабым то, что говорю я. Прости мне косноязычие и бедность, я кажусь себе сейчас на удивление несложной, мыслей -- шаром покати (не смейся, какая-то блаженная глупость во мне сейчас).

Поставила на стол фотографии Ариадны и Володи, а твоей нет с собой. Её я спрятала в завещанную тебе шкатулку.

Спокойной ночи, родная. Не сердись ни за что на глупую Малеву, хорошо?

Она тебя любит.

В.

P.S. В автобусе моё место было 13, а номер, слава Богу, 314.

23 июля 79.

Псковская область

(...) День разговаривала с тобой, жалела, что не поехала в Псков: три года тому назад умнее была. Надо было ехать. Вот ведь глупость какая. Проводила бы тебя -- было бы спокойнее на душе.

Милая моя, добрая моя, верный мой друг, не горюй.

(...) И тревожно мне: как-то встретила тебя Москва и новая редактриса, и Кинафа -- Каинфа, и голодный Кибкало, и симпатичная Карпенко. (За последних я спокойна).

А вчера меня начала (под гудящий на 4 этаже электромассажёр) мучить совесть. Прости меня (...). Я -- сытая, толстая, безалаберная -- жаловалась т е б е на жизнь.

Что сделать, чтоб ты это забыла?

А я не забуду, хорошо?

Ты знаешь, девочка, мы ведь родные.

Шла мимо старой гостиницы -- вдруг смотрит в окно и смеётся нянечка, что так нас назвала.

Я зашла. Она так тепло о тебе вспомнила, сказала, что попрощаться с тобой не успела: позже на работу пришла.

У неё драма: она ушла от мужа и живёт где придётся: то у матери, то у сына. Разлучницей оказалась Люся. Жалко мне её. И Люсю как-то тоже. Нянечка говорит, что она много пьёт, нигде не работает. Пропащая женственность.

Танюшка, я пишу глупости. Ты прости меня, но я отошлю это письмо.

Родная, не горюй. Не плачь.

Добрая, подруженька, соловушка, русачонок, до свиданья.

Твоя Вера.

Михайловское. 29 июля 79 г.,

дождь и солнце

Здравствуй, малыш,

иду на Савкину горку. Вверху что-то гремит -- то самолёты, то гром, вокруг ходят люди. Говорят о Пушкине. Раньше меня это раздражало, а теперь: пусть говорят о Пушкине, (...), о Вульфах -- всё лучше, чем (дописывать не хочется).

Шла лесной дорогой. Разговорилась с женщиной крепкой, крестьянско­го вида, с серпом. Её сестру, 20-ти лет, расстреляли немцы. Она была связана с партизанами, с ней вдруг неожиданно подружилась акушерка из здешней больницы. Катя очень доверяла ей, та её и выдала. Семь дней её пытали, хотели узнать, кто ещё связан с партизанами, а потом расстреляли. Акушерка выдала ещё одну девушку, та не выдержала пыток, и арестовали ещё около 20 парней и девушек и сожгли их где-то в овине.

А предательницу (акушерку) после войны судили, дали 15 лет, потом вышла амнистия, она вышла замуж, живёт в Латвии, родила сына, её родители в Пушкинских Горах этого сына растили, а она раз-два в году приезжала из Латвии, разряженная!

"Я бы эту скотину убила", -- сказала я этой Пане, которая рассказывала про сестру. Один из братьев не пережил расстрела (сестры), захворал и через месяц умер, мать после допросов и двух недель тюрьмы умерла, вернувшись домой, -- через день, как муж Пани погиб, а эта стерва живёт, плодится и испытывает огромное са-мо-ува-жение!

В этом я почему-то не сомневаюсь.

(...) Это случай, когда стрелять нужно.. (...) Грустно мне. Как долго нет тебя.

До свидания, моя светлая.

Твоя В.

30 июля 79.

Открытка, п/о Михайловское

(...) Вчера ты соткалась из воздуха по дороге (лесной). Подробности письмом. (...)

1 августа 1979 г., Михайловское

(...) Сегодня мы (это я, Любовь Джалаловна, Ирина Алексеевна Делюсина -- ей посвящён окуджавский "Моцарт", Симеон и один очень красивый, немолодой грузин-москвич) ездили в Дедовцы в гости в Репину (помнишь молодого краснощёкого художника-ленинградца?). Он купил в Дедовцах дом с русской печью.

Его жена -- мадонна Петрова-Водкина: чистое круглое смуглое лицо, тонкий нос; двое круглолицых крепышей; на столе -- парное молоко, черника, варенье малиновое с черникой, от протопленной печи -- тепло, картины -- косьба, луга у Сороти, окна чистые -- во всём покой, свет, добро. (...)

Ирина Делюсина -- женщина лет сорока пяти, доктор математики, человек, вероятно, достаточно состоятельный, -- второй год вижу её в ситцевом платье с какими-то красными цветочками, в какой-то старой кофте, с истрёпанной сумкой -- и она, ей-Богу, мудрая женщина, а ещё и "Моцарт" ей посвящён.

(...) мне стыдно, что ты во многом себе отказываешь, а я что-то вякаю тебе от глупости и усталости. И ты ещё делишься со мной. Ради Бога, прости. (...) В сентябре я смогу помочь тебе -- пусть хозяйка подождёт. Господи, как я виновата перед тобой! (...) (Мы решили вдвоём держать мою запасную квартиру. =Т.Н.=)

Как объяснить тебе, моя родная, что для меня твои стихи?

Я попробую.

Сначала -- ты помнишь -- боялась тебя слушать. Потом обрадовалась, -- услышав, -- что можно не бояться.

Мир твоей поэзии (прости!) показался мне чистым (это слово трудно объяснить), это не скучная чистота рационализма, а светлая -- единства с природой, музыкой; мне показалось, в тебе -- какая-то светлая стихия музыки, -- я не могу всего рассказать. И при этом, когда за стихами я вижу боль не лирического героя, а твою, -- это и моя боль.

(...) Я молчу, чтоб не обидеть тебя. Потому что тебе нужно не моё, а другое, профессиональное понимание.

Я просто непосредственный читатель, видящий в тебе поэта.

До свиданья, моя хорошая. (...)

Твоя В.

5 августа 79 г. Пушкинские Горы

(...) Сестра из Ленинграда, бывшая прежде не самым близким, но добрым другом, написала мне неприятное: "Тебя, видно, заполонили твои друзья. Но помни, что друзья уходят, а родственники остаются. Подожди, мы тебе это ещё припомним." Последнее, надеюсь, шутка, но неприятная шутка. Марина, сама имеющая много друзей, вдруг пишет такие пошлости: уходят -- остаются. (...) мне странно это противопоставление родных и друзей.(...)

А "Камелёк" ваш детям нужен. (Школьный музыкальный кружок. =Т.Н.=) И всегда помни (...) притчу о сеятеле: погибают три зерна из четырёх, но четвёртое попадает на землю добрую и приносит плод сторицею. А знаний твоих, вкуса твоего, любви к музыке --неужели не хватит, чтоб пробудить хоть в нескольких любовь к ней? Ты ведь не даёшь им музыкальное образование, ты пробуждаешь любовь к ней, музыке. (В 70-е годы я вела фа­культатив на общественных началах в 279 московской школе. =Т.Н.=)

"... он воспитал наш пламень,

поставлен им краеугольный камень,

им чистая лампада возжена".

Вот и всё.

Баринова вспомнила я потому, что опять плоды его просвещения и воспитания вылезают наружу. Спилили просто так его "зэки" прекрасную старую берёзу, другое дерево искололи ножами, Дима-фельдшер в пьяном состоянии швырнул в свою ногу нож, потом двое пьяных пришли к Симеону. Но тут уж выступила Любовь Джалаловна -- и отлично выступила, у Симеона не хватило бы темперамента на такой разнос. (...)

Оказывается, Баринов моё письмо получил. Обсудил он его так: "Чтоб больше этого не было! Иначе вы вылетите из Михайловского!" Боже мой, как легко, оказывается, можно воспитывать.

"А о чём здесь дискутировать?" -- спросила меня Ира. Я, конечно, не ответила ей, что ждала разговора об отношении к женщине, разговора, пробуждающего высокие чувства, а не угрозы: "Вылетите из Михайловского!" (Летом парни из клуба Марка Баринова грубо и ни за что оскорбили человеческое достоинство интеллигентной старой ленинградки. =Т.Н.=) (...) Мы долго говорили (...), и у меня до сих пор чувство неудовлетворённости -- я не убедила девочку в том, что слушать мат, видеть пьяных парней, мириться с их грубостью -- недостойно порядочного человека. Поэтому мне хочется, чтоб она увидела других детей, людей, любящих литературу. (...) сообщишь, когда будет Ксения Некрасова у вас.(...)

_____

Зайка, дождь сейчас стеной. Кажется, что осень за окном. А лес невысокий, пушкиногорский. Когда нас уже не будет, здесь будут могучие сосны (...)

Будем жить, любить, верить, что живём не нынче только... (...) И ты меня помнишь, и это счастье. (...)

До свиданья, моя прекрасная, моя подруженька.

Твоя Вера.

Пушкинские Горы. 6-7 августа 79 г.

(...) Лежит на столе "Огонёк". О Шукшине можно было и сильнее написать, но ничего, я и этого от "Огонька" не ожидала -- уж очень это не и х писатель. Лучшее в этой статье -- цитата из Шукшина. (...).

"Я думал: "Что же жизнь -- комедия или трагедия?" Несколько красиво написалось, но мысль по-серьёзному упёрлась сюда: комедия или тихая, жуткая трагедия, в которой все мы (...) неуклюжие, тупые актёры, особенно Наполеон со скрещёнными руками и треуголкой. Зря всё-таки мы воскликнули: "Не жалеть надо человека!.." Это тоже -- от неловкой, весьма горделивой позы. Уважать -- да. Только ведь уважение -- это дело наживное, приходит с культурой. Жалость -- это выше нас, мудрее наших библиотек... Мать -- самое уважаемое, что ни есть в жизни, самое родное -- вся состоит из жалости. Она любит своё дитя, уважает, ревнует, хочет ему добра -- много всякого, но неизменно, всю жизнь -- жалеет. Тут Природа распорядилась за нас".

А дальше о том, что жалеть надо каждого, потому что "перед каждым в какой-то момент встаёт вечный, непраздный и невесёлый вопрос: для чего же она, вся эта, моя и наша, жизнь?".

(...) этот невесёлый вопрос сейчас и передо мной (...).

Нет, мой друг, прекрасный, умный, человечный мой друг, всё понимаю: и как Россия велика (что бы там ни было), и как я русскую литературу люблю, и русскую речь, и русских стариков, и стариков евреев, и как от многого болит душа, и как прекрасна, велика, единственна наша дружба, -- всё это жизнь. И вдруг страшный вопрос: зачем жить? (...)

Знаю, чем можно меня утешить, но меня не утешает это, да и немного я значу. (...)

Сейчас утро, а по утрам мне почему-то всегда лучше. Не бойся за меня, девочка.

Вот уже и семь. Простишь ли ты меня. То есть т ы простишь. А есть ужасная эта штука совесть. И думаешь: как мог обидеть, не почувствовать боли, не обнять, когда человеку плохо было.

(...) Я билет не заказываю, жду тебя. Купим с тобой в Пскове два билета и уедем. Твоя Вера.

7 августа 79. Пушкинские Горы

(...) Расстались мы давным-давно, вчера вдруг вспомнила, как появился мой сероглазый Заяц и начал меня воспитывать и распекать.

И так распекал, и так воспитывал, что Малева от счастья начала плакать и рыдать,

а Заяц, в оранжевой рубашке и с БОНбой на боку, стоял и говорил, -- потому что глаза у Зайца -- святые, как у Салтыкова-Щедрина, а несправедливости он не терпит, как Марфа Борецкая...

Потом Заяц сжалился и съел тарелку щей. От щей он слегка подобрел, стал понимать, что у людей бывают слабости --- и никуда от этого не денешься, а у Малевой слабости глупые (...).

Родная ты моя,

продолжаю вечером. Танечка, прости легкомысленный тон утреннего письма. Я много плакала над твоими письмами об Онегине, но возражать не хочу. Наверное, у меня нет силы убеждения. (...) Я не думаю, что покорность в верности. Покорность -- в подчинении условностям и в том, что отдаёшь себя нелюбимому. (...) Я верю, что она пойдёт на каторгу и в ссылку, будет верна, будет страдать и молчать, но пока: богата и знатна, "нас ласкает двор", модный дом. Трудно это -- не любя, но трудней одиночество, а иные любящие обрекали себя на него -- Анна Вульф -- какой вопль любви в её письмах к А.С. Страшней ненависть и презрение окружающих. (...) Ты не изменила бы ни в какую эпоху -- ни в ту, ни в эту, я почему-то в этом уверена.

Ты просто не отдала бы себя без любви.

В этом я тоже уверена. Хоть иногда мне так хочется, чтоб был умный, добрый, интеллигентный человек, который любил бы тебя и был бы мил тебе.

NB: (ЗДЕСЬ ДЛИТСЯ НАШ НЕСКОНЧАЕМЫЙ С В.В.М. СПОР О "ПРЕГРЕШЕНИИ" ПУШКИНСКОЙ ГЕРОИНИ И ЗНАЧИМОСТИ ОНЕГИНСКОЙ ЗАПОЗДАЛОЙ СТРАСТИ. Малева упорно путает категории:

семья,

любовь,

страсть,

наивно "реабилитируя" Онегина.

СПОР НИЧЕМ НЕ ОКОНЧИТСЯ. Я НЕ РАЗДЕЛЮ "АНТОКОЛЬСКОЙ" ПОЗИЦИИ СВОЕЙ ПОДРУГИ И БУДУ НАСТАИВАТЬ НА "ДЕКАБРИЗМЕ" ТАТЬЯНЫ ЛАРИНОЙ, ПРАВОСЛАВНОМ МЕНТАЛИТЕТЕ, ЕЁ ВСПОИВШЕМ, ПЫТАЯСЬ НА­ПОМНИТЬ СВОЕЙ ОППОНЕНТКЕ ТАКЖЕ И О ПОЛНЕЙШЕЙ КАТАСТРОФЕ ОДИНОЧЕСТВА В СУДЬБЕ ЖЕНЩИНЫ ДЕВЯТНАДЦАТОГО ВЕКА -- ЖЕНЩИНЫ НЕСОЦИАЛИЗИРОВАННОЙ, НЕЭМАНСИПИРОВАННОЙ И ПОЛНОСТЬЮ ЗАВИСИМОЙ ОТ ТОЙ ИЛИ ИНОЙ СЕМЬИ...=Т.Н.=)

Я придумываю твою жизнь тогда, твой роман, твоего ребёнка. Я стараюсь в этом романе освободить тебя от тягот домашней женской работы, придумываю комнату-библиотеку, много-много книг.

А ребёнка я не вижу пока, но знаю, что он есть.

Прости мне этот бред.

_____

Да, помню: "привыкнув, разлюблю тотчас", но это прежний опыт говорит, а любовь к Татьяне -- это л ю б о в ь, с письмами, страданием, мечтами -- можно ли упрекать его? Ты и не упрекаешь, упрекает она, подозревая в тщеславии.

Я не хочу его защищать. Но почему все думают, что он склонял её на адюльтер или побег? Он писал о любви, любил, чем бы кончилось всё, если бы она ответила на любовь, -- не знаю.

(ЕЩЁ ОДНА ХАРАКТЕРНАЯ ЧЕРТА "ЛОГИЧЕСКОГО ДОВОДА" МОЕГО ОППОНЕНТА. =Т.Н.=)

Анна Каренина не захотела семьи с Вронским, хотела бесконечного н а ч а л а любви, расплатилась жизнью -- за что же судить? "Не нам судить, графиня", -- говорит сухой и добродетельный Кознышев. Судит её Вересаев, судит справедливо, видя, в ч ё м повинны Анна и Вронский, чем "загрязнили" свою любовь. Но н е судит за то, что она отказалась быть женой Ал. Алекс., не любя его. (...) Я "работала" над Богатом (...).

Предпочитаю историю Анны Карениной, жены А.К. Толстого и т.д. (ВОЗЛЮБЛЕННОЙ АЛЕКСЕЯ КОНСТАНТИНОВИЧА, ТОЖЕ СОФЬЕ И ТОЖЕ АНДРЕЕВНЕ, БЫЛ ПОСВЯЩЁН ЕГО ШЕДЕВР "СРЕДЬ ШУМНОГО БАЛА", СТАВШИЙ РОМАНСОМ ЧАЙКОВСКОГО.=Т.Н.=)

Очень разная эта русская женщина. Хорошо, что она любила -- мучительно, с угрызениями совести, глубоко, бескорыстно.

Думаю, что вступление в брак налагает обязанности, ответственность, но во имя единственной в жизни любви -- у Анны она была единственной (...) А то, в чём она виновата, -- так я виновата в тысячу раз больше, -- как я посмею судить.

Я не дала появиться жизни (...)

(...) я просматривала людей! Нет, не любимых. Друзей. Любящих (евангельски). (...) Благо тому, кому, как Петрарке, досталась вечная любовь к мадонне Лауре, благо. (...)

(...) не хватило меня на настоящую борьбу с жизнью и судьбой.

И на лишения.

Прости, Зайчик. Будь здоров, мой маленький. (...)

Твоя Вера.

(В письме об "Онегине" и "Карениной" -- следы нервного возбуждения, хаос. =Т.Н.=)

Татьяна Никологорская

* * *

Я не хочу, чтоб люди пропадали.

Храню мечту, чтоб им дорогу дали.

Чтоб не исчезли ни стихи, ни письма,

Ни судьбы, ни отчаянные мысли...

29 апреля 2007 г.

Телеграмма ученику. Осень 1979 года

ОЧЕРЕТЯНОМУ ВАСИЛИЮ

НИКОЛАЕВОЙ КСЕНИИ

ПРЕЛЕСТНОЙ КСЕНИИ МИЛОМУ ВАСЕ СЧАСТЛИВОГО СЕМЕЙНОГО И ТВОРЧЕСКОГО СОЮЗА

ВАСЯ НЕ КОТ В МЕШКЕ

Поздравления родителям

ЦЕЛУЮ ВЕРА ВЕНИАМИНОВНА

Киев, ночь на 21 сентября 79 г.

Ласточка моя,

сейчас "Маяк" передавал Прокофьева для тех, кто спит (половина пер­вого ночи), а у меня мысли светлые о тебе, о нас, о доме на Сторожевой (...).

И о детях так хорошо ты пишешь, и как мне не приходило в голову, что ты всего 3 года работаешь -- Боже мой! -- ведь это совсем немного, мой сероглазый, и знаешь, когда я вспоминаю тебя с этими интеллектуалами весёлыми из 2 класса, мне хорошо на душе, и я думаю, что ты выбрала (может быть, под влиянием Надежды Васильевны) единственно правильный способ общения с ними: не напихивание знаний и навыков, а предоставление возможности сво­бодно проявлять себя, а заодно, легко, на свободе, -- узнавать. Если ты займёшься с ними музыкой, я буду только завидовать им, мой друг.

А Галкину я очень помню. А как Шмурачка, явилась?

Зайка мой, дети влезают в душу, в жизнь -- ничего я этим не поделаешь.

Маленький, не сердись на меня, что мало пишу, хорошо? Я, ей-Богу, стану лучше!.

Целую. Твоя В. (...)

28-29 сентября 1979 г.

(...) Раз в месяц полагается классное собрание (...) Мы сделали это классное за самоваром. Уставили столы вдоль стен, уселись лицом друг к другу и пили чай. И говорили просто так. Тема была, конечно, о дружбе, она когда-то очень в начале сентября их взволновала. И славно они высказывались. Но по поводу чая директор сказал, что это не похоже на собрание. А я его имела в виду -- и теперь всё время буду пить чай, кроме торжественных случаев.

Принесли вчера девчонки гороскоп и сонник. В гороскопе обо мне написано, что у меня душа пирата, путешественника, моряка, авантюриста. Наверное, так и есть. Тянет меня на вольные просторы из этих стен. Рамки надоели, бумаги надоели, а всё-таки я не авантюрист, слабо мне уехать в глушь, в Саратов, в деревню (...) Но с детьми моими мне совсем не плохо, и попробую с ними сделать вечер сначала с Петраркой, а потом уж посмотрим -- какой.

Зайка мой, если б оставляли в работе только работу! Как бы было хорошо!

По-настоящему работать хочется. Чтоб если суета, то нужная детям, приносящая им радость, а не так, лишь бы.

У меня есть близнецы, мама их родила, не бывши замужем, и умница, простая, добрая женщина вырастила славных ребят. Один из них -- Олег -- подготовил экскурсию по Лавре. Мне было интересно на него смотреть: невозмутимость взрослого экскурсовода; девчонок поразила его память, а вообще: надо воспитывать людей просто, без криков об идейно-политич. уровне мЭроприятий. Просто ходить в лес, находить ежа, как Сима Соловейчик рассказывает, устраивать какие-то немудряще-немудрёные праздники -- и всерьёз учить литературе. (...)

Завтра -- 30 -- Вера, Надежда, Любовь. Солнце светит, тепло, а помнишь: два года подряд ты приезжала ко мне 23 сентября, и как славно и хорошо -- помнишь первую встречу на перроне, мой дружочек в красной кепочке?

И как листья жгли в саду;

где ты, дитя моё светлое, жизнь моя, душа моя, чудо моё (...), откликнись: три (два!) дня нет писем. (...) Будь здорова, моя добрая девочка.

Твоя В.М.

Киев. 6-7 октября 1979 г.

(...) Мне больно вдруг стало -- прочитала "Вам и не снилось". Эта история Романа и Юлии (не случайный намёк), любви 9-10-классников, кончившейся трагически из-за подлости и лицемерия взрослых, напоминает ту, что рассказала ты мне (...), и ту, что творится сейчас с Элькой.

И как все эти ханжи говорят и думают одинаково! И мальчик прыгает из окна, не желая умереть, а думая, что 3-ий этаж пустяк и что он уедет в Москву к любимой. И падает на водопроводную трубу грудью. И я плакала. Слишком это страшно и правда: и обзывание девками и сучками любящих, и рационализм и пошлость взрослых. (...) Мне хочется бить родителей Жени (Лининого любимого), мне хочется говорить гадости И., мне хочется защитить Линку. Спаси её Господь.

Сегодня день шумный и глупый. И вот в конце -- тревога: как ты там, мой дружок? Лишь бы тебе хорошо было, не встретились бы тебе снобы и пошляки.

Девочка, я молюсь за тебя.

8 октября

Родная, получила твоё письмо. Когда читаю вначале -- Ластонька, -- понимаю, что должна летать и быть достойной тебя. (...) Только не думай ты ничего, мой дорогой, единственный мой друг. Я никак не могу втолковать тебе, несмышлёныш, что есть в тебе то, что не закроют никакие мои-твои-наши срывы. У Леси Украинки (лесная русалка) говорит: "Я в серцi маю те, що не вмирае." Ведь и ты (...), и я -- имеем в сердце то, что не умирает.

Целую, люблю. Вера.

Киев. 14 октября 79 г.

(...) Ты умница, такая моя умница, читала твоё "Покамест молод" и думала, сколько в этом ума, доброты, умения видеть и ценить людей.

И трогательная эта Галя о Шекспире -- ведь это прелесть -- и вся она, эта девочка, в этом замечании в скобках! Я даже внешность её представила и доверительный тон, каким она тебя насчёт Шекспира просвещала.

И хорошо ты пишешь о людях села -- так хорошо (...) -- уважительно, с пониманием их психологии, их отношения к людям. Дай Бог (...), чтоб то, что ты написала и Стриганов написал, повлияло на жизнь (в смысле этих самых КПУ). И пусть меня пошлют в Шацк преподавать русскую литературу. (...) И будешь ко мне в командировки ездить. И поможем девушке Гале приобщить земляков Сергея Александровича к поэзии. А то ведь и правда -- о б и Н Н о, доса Н Н о, чёрт знает что такое!

Родная моя,

сегодня утром проснулась и говорила с тобой. Слава Богу, воскресенье, можно на тебя взглянуть, тихо поговорить о том, как нужны мы друг другу (...)

Были "Отцы и дети", глава о любви Павла Петровича Кирсанова. И я спросила, согласны ли они с мнением Базарова о человеке, поставившем жизнь на карту женской любви. В 9 "А" -- не моём -- большинство не согласилось. И меня это обрадовало. Пусть лучше думают, что любовь -- это вся жизнь, чем заранее рассуждают -- можно, нельзя. А вот мои выступили в защиту Базарова, и я попросила их высказаться, почему. Лошкарёв сказал, что человеку необходимо постоянное состояние любви, но вот при этом можно быть Шопеном. А Курилов сказал, что он против Базарова, потому что человеку нужно, чтоб он любил и его любили. (...)

Выводов я не делала, итогов не подводила, пусть себе любят, только не убиваются.

С родителями хотела поговорить, чтоб они были осторожней с детьми, но родителей пришло совсем мало (...).

На улице осень, светлая осень, я смотрю на деревья и молюсь, чтоб они до твоего приезда оставались такими, как сейчас.

(...) а следующая неделя -- Пушкинская (19 октября), и надо делать газету, чтения, -- это всё хорошо, но уже устала я -- и надо бы выбежать в осенний лес.

Родная, до свиданья. Напиши, на какой день тебе билет купить в Москву.

Целую тебя В.

21 октября 79 г. Киев

Здравствуй, моя голубушка,

получила 3 письма; одно из Тюмени и 2 из Нефтеюганска..

Итак, будущие биографы Зайца восстанавливают его жизнь по сохранившимся письмам: Заяц в шшыккарном капюшоне явился в Тюмень, с книжкой, портфелем и воспоминаниями о курином крылышке. На душе у Зайца было муторно. Запах крылышка пробуждал воспоминания о кафе "Прага", тихих консерваторских переулках, интеллигентных бабушках и листопаде. В Москве шуршала листва, в магазинах продавали кагор и сыр рокфор, суп из пакета мирно покрывался сырной плёнкой, чайник Антон тихо бормотал стихи.

А здесь...

Воспоминания и некоей М.? (...)

но

следовало ли помнить о ней на краю света, среди лёгкой заметели, рядом со спутником, пьющим коньяк на накрахмаленной скатерти и любящим В. Маяковского больше, чем Ал. Сергеевича.

И Заяц, верный в дружбе, преданный, умный Заяц перестал спать по ночам, потому что любил Александра Сергеевича больше Маяковского и резонно считал, что наступать на горло собственной песне нельзя, и утрату хотя бы капли человечности нельзя оправдывать необходимостью (...).

Впрочем, эпоха была так сложна, что включила в себя святого Швейцера и дикого варвара Гитлера, и Заяц, стоящий над ограниченностью партий и профсоюзов, производственных совещаний и главных редакторов из Вы Цы Эс Пы Эс, мучился, искал, выворачивал себя наизнанку, т.е. делал всё, что полагалось делать русскому интеллигенту хотя бы даже в XX веке.

За стеной храпел абхазский режиссёр (биографы перепутали Нефтеюганск с Тюменью, потом из-за этого были созданы поисковые клубы, совершено несколько творческих поездок биографов, работавших в Москве, Киеве, Каменке и Пскове, и истина, наконец, была установлена. Было установлено название кинокартины, а также защищена диссертация "Эпистолярное наследие Т. Никологорской как энциклопедия русская жизни последней трети XX столетия". Стихотворение, написанное в тюменской гостинице, было выцарапано на берестяной грамоте и продавалось как сувенир москвичам, посещающим далёкий неизвестный край.)

Зайка, зайка, эти биографы никогда не узнают, как помнили и любили эту Татьяну в Киеве, как вздрагивало сердце, когда думала о ней: летит сейчас? хорошо ей? обидели её?

Родная моя, сегодня передавали "Прошу слова". Смотрела. Фильм не так уж и прост. Карикатура эта Уварова, рыдающая при известии о смерти Альенде и приходящая на работу в день похорон сына?

Но Шукшин, нервничающий, доказывающий, что не может переделать ни строчки (...), Шукшин -- это всегда правда. Как это трудно -- никогда не солгать. (...) Пиши и помни. (...) Вера.

20-е числа октября 79.

Доченька моя!

Вдруг к сердцу подкатило именно это слово, это чувство -- доченька. Вдруг больно мне стало: как я смею смеяться, шутить, спорить, когда тебе, родному человеку, ребёнку, вдруг плохо. Маленькая моя, добрая моя, не сердись на меня, помни, как сильно, грустно, как навсегда я люблю тебя.

Твоя В.

27.10.79.

Малыш, получила удивительное письмо,

добрый мой, хороший мой, постараюсь сегодня ответить.

Глупенький, ты мой самый мудрый дружочек на свете и такой трогательный и любимый, что горячо на сердце и реветь хочется.

Твоя В.

27.10.79.

Родная моя, сегодня утром уйдут письмо и открытка, я была так забита, что неделю почти не писала, прости, мой дружочек. Мне кажется, что все добрые слова придумала для меня ты, родная душа, чудо моё глазастое.

Письмо о мамах дворцовых получила. Горько мне было, но тут, видно, яблочко от яблоньки. Напишу. В.

Ноябрь 1979.

Родная моя Танюша, снег у нас идёт. Тополя ещё были зеленые, молодые берёзки облетели, и вдруг обильный снегопад, снег так и валит, белый, звёздами, хлопьями, то вдруг с ветром, грустно-то как. Думалось ещё о светлой осени и о кострах, дыме, запахе сожжённой листвы. Ведь ноябрь -- листопад. И вдруг снег. (...)

Ноябрь (?) 1979.

Милая моя,

забыла тебе написать, как шла в Косохново и обратно -- и видела тебя, глупыша сероглазого в плаще, собирающего цветы. Вот до сих пор вижу тебя ясно.

6.11.79.

Здравствуй, моя родная,

неужели ты послезавтра будешь в Киеве. Сегодня так славно и светло, что мне хочется плакать, что в этот день тебя нет рядом.

Мы побродили бы по улицам и отправились бы во Владимирский, чтоб нас благословил митрополит со светлым лицом.

Что-то трогательное и светлое в этом благословении, в этом снеге, что- то томительно несправедливое в том, что не видишь ты его сейчас.

На глубоком снегу зелёные и желтые листья. Почему так тревожат меня эти зелёные листья на деревьях, так долго они держатся под снегом, есть ещё почти не облетевшие тополя, я всё время говорила им: держитесь. Милые, будьте зелены, не поддавайтесь, мне страшно будет увидеть вас голыми.

И вот они лежат на снегу -- зелёные-жёлтые.

Родная, ты будешь послезавтра.

Неужели я увижу тебя, твой носик покрасневший, твои глубокие- глубокие глаза. Увижу. И ужасно хочу с тобой в Ричардский замок и в Кирилловскую церковь. И в филармонию. Ведь я Киев полюбила из-за тебя, только из-за моего славного кутёночка.

Танька, Танька, только ты не сердись на меня, ладно?

Танюша, Танечка, Таня, Татьяна, ребёнок мой сероглазенький, добрый и чистый.

Ты думаешь, всегда думаешь, что я переоцениваю тебя. Ерунда всё это. Ничего не переоцениваю. Ты для меня всегда будешь чудом. Я сказала о тебе -- чудо, как только увидела тебя. Так ты и осталась для меня чудом из чудес, живым, тёплым, чистым, а главное -- человеком, способным чувствовать так глубоко и сильно, что я не могла уже поверить, что встречу такого человека.

Я вспоминаю о всех своих несправедливостях по отношению к тебе, (...) и мне вдруг страшно стало; нет, напрасно мне стало страшно -- ты во всём мне поверишь, ведь правда?

Душенька моя (...), часто потом я вспоминаю, как ты была права и как я глупа, что вдруг начинаю плакать, спорить, я поняла даже, отчего это.

Но ведь ты всё такой же друг мне (...), как в Пскове, когда мы прощались? Мой дорогой человек, мой славный, умный, добрый, мой замечательный друг.

Ты знаешь, моё светлое солнышко, мой дорогой дружочек, я всегда старалась представить себе все "вдруг". А вдруг не увидимся, а вдруг! А сегодня (...) вдруг празднично: приедешь, приедешь, приедешь! (...)

Мне хочется говорить с тобой о разных глупостях, молоть "чепушинку", как ты, мой сероглазенький Заяц, говоришь, написать музыку (...)

Добрый мой, хороший мой, славный мой друг, хорошего тебе вечера (...)

Твоя Верка.

13.11.79. Киев

Родная моя,

глупая Малева забыть тебя не может.

Странно это и глупо; ну, уехал серый Заяц, глазами посверкал, покашлял, посопел и уехал -- что особенного,

а вот забыть и успокоиться нельзя.

Можно ли быть роднее? Не знаю. Думаю, что нельзя. Спасибо Богу (или кому?), пославшему нам это дивное родство, это счастье.

Малыш, я не хотела плакать, когда ты уезжала, а слёзы сами льются. Это не только от прощания с праздником души и сердца, это от прощания с тем, что должно быть жизнью.

Мы не привыкнем к жизни никогда?

Мы и не привыкли бы.

Родная, на сердце тепло, грустно, счастливо.

Спасибо. За что -- надо написать целый том и описать тебя -- и это невозможно, и я понимаю, почему писали музыку -- от бесконечности чувств и невозможности сказать словом.

Я вижу твои глаза -- и волна нежности захлёстывает, и молиться хочется.

Младенец мой со святыми глазами! (Строчка из раннего стихотворения моего. =Т.Н.=)

Родная, ты сейчас ещё в поезде. Будь счастлив? Нет, этого я хочу, но это как-то бедно звучит -- будь счастлив -- я хочу к тебе прилететь, вернуть тебя на день, на час, взглянуть на тебя.

В.

15.11.79.

(...) Я и в мелочах помню, что я твой ребёнок. И по-глупому, по-детски думаю, что ты была бы мной довольна. Милая моя, родная, обещаю быть умнее и слушаться тебя. Ты очень много внесла в мою жизнь. В ней, в этой жизни, появился смысл, такой, которого я уже не ждала. Вернее -- сознание того, что нужно жить, работать, любить, верить, что нужен ты, если не России, то нескольким людям, а если не нескольким, то хотя бы одному, но этот один -- родня тебе, и вершина (не сердись, не бранись, помни!) Малыш, не сердись на меня, будь здоров, не волнуйся за меня (...) бью хвостом.

Твоя В.М.

22.11.79 г. Киев

(...) самые лучшие письма я тебе говорю.

Говорю в тёмной комнате с тобой, когда тебя можно вслух позвать (...) И так я вижу тебя, что вдруг возвращается "Россия". Ты в белом, боль того ещё расставанья.

Родная моя, наше родство навсегда.

Нашла твои стихи, перечитывала вчера, светлый это родник, незамутнённый ни ложью, ни приспособляемостью к жизни, -- светлая, добрая, чистая жизнь. (...) вчера я вдруг почувствовала тебя морем, в которое я нырнула и исцелилась, а мне больно, что ты вдруг увидишь меня глупее, чем я есть.

Я могу при тебе фальшиво петь, я могу при тебе быть вполне тем, кто я есть, без дипломатии, увёртливости, фальши, игры, и всё-таки! Мне хочется быть достойной тебя. (...)

Показывали Кабалевского на уроке. Я вспомнила тебя, и как он с тобой поздоровался.

Что можно сказать Глотову (это он возмущался, что К. не пускает на уроки?)?

Зачем ему зрители, шум вокруг его уроков? Достался детям добрый, прекрасный, чистый волшебник -- вру! -- человек; он им играет "Лунную", включает Пита Сигера и поёт с ними "Мы хотим свободы", расспрашивает, как им больше хочется петь -- "Не бойтесь, что ваше мнение не совпадает с мнением соседа" -- с записью или без неё; можно, наверное, подготовить какой угодно урок, методически правильный, насыщенный и т.д. и т.п., но -- сколько бы меня ни убеждали, главное -- учитель Кабалевский, весь он, всё в нём: и как смотрит, и как ищет ноты, и говорит -- и весь он, с петербургским всё ещё произношением, головой-огурцом, дон-Кихотской фигурой, ну, конечно, его утверждение доброты и настоящей музыки (...), а главное -- он и дети -- за это кланяться ему хочется и любить его всю жизнь (...)

Твоя В.

Ноябрь 1979.

Родной, маленький, умный, добрый ребёнок!

Вчера и плакала и смеялась над твоей посылкой, просила зайти тебя в комнату, уговаривала подойти ко мне и посидеть рядом.

Родная, родная моя, уж и не знаю, какая это степень родства, что всегда мой спутник, друг, собеседник -- всегда т ы .

Я вышлю что-нибудь (...) -- и тогда ты тоже не сердись, ладно?

Мне всё впору, мой рыжий; а рассчитываться с Людмилой мы должны вдвоём (ведро-то вдвоём не вынесли?)

И не сердись на меня. Я не должна была говорить об этом, и так ведь тепло на душе от твоей записки -- да, ведь я себя и м и чувствую: твоим глупым ребёнком.

Маленькая, добрая, милая, светлая моя, не сердись, когда пишу мало и плохо. Засяду сегодня и напишу длинное-предпинное, жаль, не могу сказать умное-преумное письмо.

Вчера передавали урок Кабалевского в школе. Я его люблю, дон Кихота, ребёнка, солнышко. Ты смотрела?

Спасибо. Целую. Твоя В.

P.S. Танюша, это письмо я нашла. Оно одно из первых после твоего отъезда. А может, ещё раньше, и я жалкий склеротик? Прости!

В.

Киев. 27.11.79.

Здравствуй, моя родная девочка,

влезла в Даля:

"Мораль (...) наравоученье, нравственное ученье, правила для воли, совести человека. Моральныя истины, нравственныя."

"Нравственный, противопол. телесному, плотскому; духовный, душевный.

Нравственный быт человека важнее быта вещественаго (у него, у Даля, везде одно "н".) -- Относящийся к одной половине духовного быта, противопол. умственному, но составляющий общее с ним духовное начало, к умственному относится истина и ложь, к нравственному добро и зло. = Добронравный, добродетельный, благонравный, согласный с совестью, с законами правды, с дос­тоинством человека, с долгом честнаго и чистаго сердцем гражданина. Это человек нравственный, чистой, безугарной нравственности. (Выделено Далем.) Всякое самоотверженье есть поступок нравственный, доброй нравственности, доблести.

Христiанская въра заключает в себе правила самой высокой нравствеНости. НравствеНость въры нашей выше нравствеНости гражданской: первая требуеть только строгАго исполнения законовъ, вторая же ставить судьёю совъсть и Бога" (!!)

Родная моя, я прочитала это и побоялась, что если я напишу, это выйдет ересь. Мораль -- правила, предписанные обществом?

Нравственность -- свойственный человеку строй духовных ценностей (вру, что-то здесь не то).

Вчера на партсобрании наш парторг читал проект решения, в котором призывал бороться с безнравственным поведением учеников. Историк сказал: "Лучше с аморальным." -- "Что Вы, что Вы, аморальное -- это знаете что !!!"

Общественная мораль преследует пьянство. Можно пить и быть Федей Протасовым -- глубоко нравственным человеком. И можно при этом инсценировать самоубийство, т.е. опять нарушить законы -- и понимать, как низок судья, защищающий их.

А впрочем, я не могу, не умею, не смею высказываться всерьёз. Зайка, я жуткий тугодум, а это пишу тебе в шесть утра, перед политинформацией. (Нет, нет, не ною! Не сердись на меня).

П а н директор устроил месячник литературы, и тема сегодня "Журнал "Юность" о твоих сверстниках" -- сама понимаешь, что это Роман и Юлия. Девочка, которая готовит информацию, вчера приходила за консультацией и сказала, что не спала до 3-х ночи и плакала.

В понедельник у меня был КВН в 7 классе, вчера, во вторник -- газета (в четверг конкурс), консультации по "Р 78" (повесть из "Юности") и о Романе и Юлии, партсобрание, где пришлось выступить в защиту молодой математички, а директор начал слегка меня обличать, но кончил реверансом, ах, какой я учитель. (...)

А я тебя люблю. (...) Хочу видеть и слышать. И нос поцеловать.

Целую, глупыш сероглазый, мой самый умненький.

Верка.

Конец ноября 1979. Киев

(Открытка)

Родной глазастенький!

Получила письмо, такое письмо. И две чудных открытки!

У самой морда чудная! Родная моя! Больно и хорошо: о жизни, которую не проживём, но думаю, что и та, которую живём в письмах, встречах, -- наша, полная (нет неправда), прекрасная (правда); спасибо за неё. Хорошо, что она случилась. Хорошо, что ты в 1976 году приехала в Михайловское.

Спасибо. В.

7.12.79. Киев

Родной мой, нежный и заботливый друг!

Ты одела меня с ног до головы, как когда-то шутя грозилась.

Глупенький мой, остановись.

Тебе-то что остаётся, мой родной ребёнок?

Туфли твои хороши: мягкие, свободные, мои ноги уже давно себя так не чувствовали, как в них.

Вчера был не день, а блаженство: ничто не жмёт, мозоли не болят (прости такую прозу -- простишь?)

Утром открыла Есенина -- декларацию имажинистов: мы не за новый быт, мы за новое мироощущение.

У Ольги Форш (...) о публике, собравшейся на вечер памяти после смерти: они садисты, не они платили за эти стихи жизнью. (...) Все, т.е. многие виноваты в том, что он таким представлен потомству: валенка, гармошка, кудри, женщины, королевич-Лазаревич, а на самом деле -- какой человек, какое чутьё, у м какой! (...) Наверное, правда, что современники слепы и приговор (не приговор, а суждение) их скор и неправ.

Нам в школе и не говорили, что был Есенин, знали мы только стих "Вы ушли, как говорится, в мир иной", -- а теперь я думаю: как это можно было, зачем?

(...) Многое нужно переменить. Но как? Пока и людей-учителей, и средств на это нет, но знать надо, всё равно надо, другая должна быть оценка работы: по её духовности и душевности. (...)

Несомненно, ты художник, люди у тебя выходят, дети выходят. Раздумья. Будет твоя проза -- сама выльется, торопиться не надо. (...) Никак не могла отвязаться от образа сероглазого Зайца. А лето моё связано не с Гейченко и К®, а с тобой. (...)

В.

15.12.79. Киев

(...) Откуда такие берутся? Такие чистые, добрые, светлые, всё понимающие, такие мои родные Таньки?

Ты мой друг, подруженька моя родная, ты всё и всегда понимаешь. (...) в тебе столько прощения и добра, столько непамятливости зла, ты щедрый мой, добрый дружок, русачок мой родной.

Зайка, прости меня. Мне долго и за многое нужно просить прощения, хотя я понимаю, что наша дружба -- это счастье, доставшееся нам.

(...) По мне есть человек-поэт -- Окуджава, есть человек не поэт -- Вознесенский (хоть он и талантлив, и поэт, но не поэтичен по сути своей человеческой),

О Евтушенке не говорю -- уж очень трудно считать то, что он пишет сейчас, стихами, поэзией. (...)

Кузнецов (Юрий. =Т.Н.=) -- человек-поэт, -- хоть и суров и иногда страшен мне, но он поэт, это несомненно, он выше мира только мысли -- мира, где разлагают всё на составные -- и мира, где чётко знают, что морально, что аморально, -- нельзя втискивать поэта в то, что выработали обыватели (в хорошем смысле) в течение веков той жизни, что они живут не в пещерах, а в городах.

Кузнецов мне кажется интересным, необычным, суровым и -- он любит Есенина, когда все читали любимое, он читал "Сорокоуст" -- когда он плачет над "ледей" Макбет -- что в нём говорит -- доброта надчеловеческая? Богоборчество? -- плевал я на заповеди! -- плачу над руками убившими, она их отмыть хотела от крови?

Нельзя судить человека-поэта (даже если он стихов не пишет) с точки зрения заповедей.

"Поэзия выше нравственности" (Пушкин! =Т.Н.=) -- она ещё выше, ещё нравственней, ещё больше видит, прощает и любит -- есть взгляд закона, воплотившего общественную мораль, и взгляд Достоевского, Кузмина, Толстого, Есенина.

Закон -- 9 лет каторги Раскольникову.

Достоевский -- встреча с Мармеладовым и Соней, и падшей девочкой, и весь мир его муки: от избитой лошади, от мук человеческих.

Я запуталась, дружок.

Наверное, это уже о другом. (...)

Сегодня кончила в одном десятом Есенина. Тихо. Маяковского читать не хотят. Девушки говорят, что душевности (!) в нём нет. Что делать? Удастся ли не убедить, конечно, что душевность есть, а повернуть к Вл. Вл. Не знаю...

Маленький, зайчик мой, над моей головой разражается очередная проверка. Боюсь я, что она -- чтоб напакостить пану директору. Он хоть и не ахти как умён, но с ним можно ездить к тебе. Бог знает, что будет, если его уберут. (...)

Глупыша моя родная, прости меня за всё, в чём я оказалась нечуткой, хорошо? Буду об этом всегда думать и думаю сейчас. Прости. Твоя В.М.

Киев. 16.12.79 г.

(...) а я работаю, а я куски сердца выплёвываю, а я люблю детей по- настоящему и сердечно, а мне обидно и больно бывает из-за них, и я работаю, работаю, работаю (...). И мне хотелось сказать: рассмотри, во мне нет того, что есть в Инне, но есть то, что есть во мне, во мне любовь и боль за детей и внимание ко всякому их чувству -- и это, жизнь, мысли, наверное, моё (...).

17.12.79. Киев

(Открытка)

Моя маленькая,

была сегодня в кассе -- ещё рано, даже самая предварительная продаёт билеты на 27.

Родная, увидимся. Опять боюсь сглазу, чёрных кошек, плохих снов, но! Напишу подробно, Заинька, не сердись.

(...) Вера.

1 января (?) 1980 г. Киев

(Открытка)

(...) с Новым годом, родной мой, светлый человек.

Глупыш мой, будем счастливы, выпьем за это какую-нибудь Шемаху или Чумай (кагор. =Т.Н.=), послушаем музыку, какую-нибудь светлую (...)

Киев. 12 - начало 13 января 1980 г.

(...) в двенадцатом часу ночи вдруг растаял, сполз ком грусти. Где-то ещё покалывает сердце эта вдруг так по-хозяйски вошедшая в меня грусть. (...) Сегодня в троллейбусе ехала, говорила с тобой, вспоминала юность. Господи, почему не понимала я тогда прелести её?

Вдруг -- я тебе рассказывала -- и опять вспомнилось -- люди в рабочей одежде, и один рассказывает, я уверена, что о своей знакомой (...). И они заговорили со мной, и так ласково, и так хорошо они говорили о книгах и со мной говорили. Мне ещё 20 не было. И вот тогда я чувствовала, что люблю людей. Да, тогда я любила их щедро, открыто, без ожидания удара или обиды.

И опять "трамвайное" воспоминание: девушка с лицом лукавой монашки, в чёрном платке -- что-то цыганское и монашеское (...). Вижу её, вижу улыбку, поворот головы, глаза лукаво блестят -- и помню, что любила её -- и обнимала любовью всех --- и не могу больше так безоглядно всех любить.

(...) Войти в других людей, раствориться в них, отдать им себя? Не знаю, способна ли я на это. (...) Сейчас прочитала у Бунина, как дряхлая нянька Толстого, слушая часы, говорила, что они будто у неё спрашивают: кто ты? Кто ты? Л.Н. восхитился: да, это главный вопрос: кто ты? (...) ты научила меня этому сегодняшнему раздумью (...).

21 января 1980. Киев

Моя родня, глупенькая девочка,

ты велела писать раз в неделю, вначале -- первую неделю -- это было ужасно трудно. Ты единственный человек, при котором я пою, и единственный, кому я пишу от желания, от всегдашней потребности сердца и души "высказать себя".

Я уже не думаю, буду ли интересна тебе, достанется ли мне (...) за приземлённость, мне ужасно сейчас хочется поцеловать твою макушку, показать язык: "Лопай, что дают!" Заяц мой родной.

И я говорю с тобой. Вдруг просыпаюсь ночью и начинаю говорить и понимаю, что надо это всё написать, но напишешь ли всё, что говоришь? Ни за что. Мне снятся мои письма к тебе; я исправляю их иногда во сне, утром забываю слова.

Я не буду писать тебе очень часто, дружочек. Но когда захочу, буду, хорошо?

Мне уже стало легче. И труднее -- всё кажется, что не 12 дней, а давно- давно видела тебя, и есть тоска и боль, но вот этой страшной, как будто похоронной, постоянной грусти нет. (...)

Получила прекрасные твои письма, родной ты мой Заяц, звони Инне, ходи к Инне, мне они очень интересны, твои училки.

А об Улановой она напрасно. (...) Уланова -- совершенство. Уланова -- девчонка, игравшая в индейцев, Уланова -- лебедь, Уланова -- Джульетта, Уланова -- совершенное выражение русской души. Эта чистота, чудо, правда, и ей- Богу, напрасно Инна: "глаза выцарапать". Для меня несомненно одно: если она не говорит с Майей (...), то что-то она, моя Уланова, осудила в Карменсите (...). А если даже я не права, что ж: она высока, прекрасна, совершенна, а слабости у неё есть -- ну и ладно.

Когда Уланова уходила со сцены, этого никто не знал. Последний раз в жизни она танцевала "Шопениану". Через несколько лет появилась фотография (не помню -- в "Правде"?) с подписью: "Вечное. Уланова в "Шопениане". Для меня она -- вечное; Майя, во всём её блеске, -- суетное. Понимаю, что, наверное, несправедлива. Львов-Анохин сказал в передаче о балете, что, полюбив Уланову, он был несправедлив к остальным балеринам: сравнивал. Нельзя не сравнивать.

Мы были на днях на "Жизели" (...) И вообще, из-за тебя, наверное, я немножко помолодела и начала всерьёз относиться к театру.

Была опять на "Пиковой". Из амфитеатра неслись шорохи, через несколько мест, слева, какая-то старуха время от времени что-то громко говорила на ухо внучке, сзади две дебелые дамы в один голос ахали: "Какая декорация!", а после Лизиной смерти спросили друг друга: "Это что, уже конец?"

Герман был молодой и стройный Дубровин, а Елецкий маленький и два раза начинал петь: "Счастливый день, тебя благословляю". И в Германе не было значительности, и всё я удивлялась, что тот толстый коротышка сыграл чувство, какую-то значительность, а тут: свеженький, хорошенький мальчик, конечно, не испортил всего, что написал Пётр Ильич, но я слушала Лизу, другую, и понимала, (...) как она пытается оправдать -- любя, обвинить себя в том, что могла подумать плохо о любимом (...). А Герман благополучно спел: "Что наша жизнь?", в середине арии швырнул монеты на пол, и они зазвенели, и "Что верно? -- Смерть одна!" -- не прозвучало после звона монет, жути поубавилось, но музыка была; хоть я и поклялась, что в конец партера больше не пойду, -- все шорохи собираются; дети мои были в восторге, они были в бельэтаже, и я видела их лица, я обрадовалась, что у них был праздник. Они слушали "Пиковую" впервые, а некоторые в оперном были в первый раз, но произвело впечатление на всех -- слава Богу!

А Лиза была т ы. От этого я не могла отвязаться. Ты с серыми глазами. Ты, мой прекрасный (...) друг, мой русачок.

До свиданья мой дружочек, прости меня, бегу в школу.

Целую Зайца.

В.

22.1.80 г., Киев

(...) Я целую твои письма, я стала сентиментальна (...) мой умный, мой единственный друг. (...) Я вела себя по-идиотски, забудь ради бога, не могу сама забыть, как я улеглась "обижаться". Лимоны! Бывают же такие дуры, как Малева!

Ты счастье моё, ты моя вся жизнь, ты и не знаешь, как много ты для меня сделала и делаешь.

Душенька, ласточка, не грусти.

Ты смысл моей жизни; как без тебя одиноко, но я знаю, что есть т ы, я сужу себя и сужу о многом, обращаясь к тебе, как к мерилу чистоты, правды, ты моя совесть, моя опора, ты мой друг.

Разве всё это может уйти из-за мелочи, в которой виновата я сама?

Родная моя (...) можно я пришлю хоть немного денег? Ведь гонорар ты получишь только в марте. Разреши мне, пожалуйста; мой сероглазенький, мой дружочек. (...) я стану лучше, я постараюсь, мой глупенький Зайчик.

Во мне есть суетность, не хватает принципиальности (трудно это объяснить, ведь не беспринципна я, но надо быть твёрже и прямее (...). До совершенства я не дойду, но колотить себя буду.

И не ругай себя, дружочек, из-за меня. Тебя Бог послал мне. Я живу памятью и мыслями о будущем. Мы вечные друзья, над этим ничто не властно.

Твоя Вера.

28.01.1980. Киев

(...) Лапушка моя, родная ты моя девочка, опять ты меня одеваешь, дружочек. Глупенький, пожалей себя. У тебя два года недоедания, трудностей, а ты, когда тебе стало чуть легче, думаешь об этой корове, а не о себе.

Заинька, не сердись за корову, ладно? Мне почему-то это приятно писать. Про корову.

Так вот. Я взвесилась. (...) Меня так испугала цифра на весах, что я теперь ем по часам, без сахара, соли, хлеба и ужина. Поможет ли мне это, не знаю. Сердцу легче эти дни (...). Ты в Переделкине сказала, что я плаваю, как пузырь. Конечно! Представляешь выталкивающую силу, которая действует на моё чахлое тело!

Так вот. Я помолодела (твоё влияние) и начала новую жизнь (...) просыпаюсь рано и читаю, два дня подряд -- Гаршина. Всё-таки сильнее всего на меня действует "Красный цветок". Бедный, бедный он, что-то трогательное в этом человеке, детское; помнишь, как он приехал в Ясную Поляну и покорил Льва Николаевича тем, что на вопрос, что ему угодно (классик не знал, кто это), ответил, детски улыбнувшись: "Бутылку водки и хвост селёдки".

"Красный цветок" -- это он сам, а антивоенные рассказы -- мне Толстой тут кажется, а бытовые -- не так хороши, как сам он.

Читаю ещё рассказы младшего Сергеенко о Толстом. Лев Н. сказал бы: "Удивительная энергия простоты и правды!"

Вересаев прав, Т. всю жизнь оставался ребёнком, и Бунин прав: в нём жило сто человек, а Сергеенко открывает такие славные, такие человеческие, такие необычные вдруг чёрточки, и меня всё трогает: и светскость, и мужицкое: ел, как аристократ, изящно -- и с уважением к еде, как мужик; ел щи да кашу, хвалил, когда менее аристократичные Душан и С. не могли есть,

как диктовал письмо -- удивительно, живо, чувствуя уважение к адресату, и вдруг в конце -- страх, даже выражение какой-то приниженности появлялось: а вдруг тому неинтересно общение с ним, Толстым; как играл в городки, как уговорил 18-летнего мужика не пить больше (самое хорошее в этом: парень пришёл за книгами "к дедушке", С. объяснил, что дедушка -- великий писатель, известный всему миру, но юноша на это -- без внимания, а уважительно говорил по другой причине: дедушка от вина отговорил, и мать велела благодарить его за это).

Я тебе надоела со Львом Николаевичем, но, кстати: он главное написал после 40,

Аксаков -- после 55,

журналист Гессен -- после 80.

Нельзя обобщать (...).

"Сулит мне труд и горе грядущего волнуемое море", но -- как знать? -- что будет,

я молюсь за тебя. Есть твои "поздние" стихи, в которых ты так мудро и высоко проста (...) Твоя В.

28 января 80. Киев

(...) понимаю, что главное в жизни твоей, понимаю, Танюша моя, не сердись на меня, но ты отмечена Богом, и не только одарённостью он тебя отметил, -- (...) эти пласты, что переворачивает твоя душа и мысль, тоже потому, что ты талантлива. Прости меня, всё боюсь, что не сумею сказать.

В прежнем письме -- о споре в редакции (...).

Я очень надеюсь на то, что Россия не истреблена бюрократизмом и навязыванием единомыслия.

И я верю, что не переведутся русские бабки -- хранительницы очага. (...) верю:

иго вынесли, -- остались русскими,

руку хану целовали, -- остались гордыми,

по-французски говорили и даже думали, -- родили Льва Толстого,

пережили чистки, лагеря, завинчивание гаек, промывание мозгов, -- победили в страшной войне,

ей-Богу, ещё родим богатыря!

А песни? Я не всё в споре поняла, но как рядовой читатель журнала "Клуб", утверждаю: это мои песни.

"ЕШЁ НАРОДУ РУССКОМУ ПРЕДЕЛЫ НЕ ПОСТАВЛЕНЫ" -- неужели он, народ, будет кормиться эстрадными шлягерами или незатейливо искренними песенками -- славными, но не равными тому, что о н создал? (...)

...Ты ведь знаешь, как я не музыкальна. Значит есть что-то в них (песнях), на что откликается сердце, душа, по Гоголю: всё, что ни есть в человеке. (...)

Родная,

помни, что ты единственный мой человек, что ты вершина для меня, что бы там о себе ни говорила (...).

Родная, будь здорова (...).

До свиданья, мой человек.

Твоя Вера.

Мартобря. числа не было.

3.2 -7.2.80 г. Киев

(...) я не могу одинаково жалеть человека, которого унижают, и того, кто унижает. Понимаю, что надо жалеть всех -- это по-божески. Когда в первый раз читала "Божеское и человеческое", было мне 22 года. Я заревела (было это на пляже, среди интернатских детей), когда Светлогуб спросил у палача: "Тебе не жалко меня?" (Точно не помню, смысл помню). Что меня поразило: он жалел своего палача. Да, когда тебя убивают, может быть, пожалеть убийцу за незрячесть его и глухоту -- подвиг, но когда на твоих глазах убивают другого, унижают другого (...) вопрос может быть только: сострадаешь ли ты униженному достаточно сильно и глубоко (...).

Страшно, когда подыскиваются доводы для оправдания жесточайшего насилия. (...) Я же согласна признать сложность натуры Глушковой, неоднозначность её позиции -- хоть, знаешь, честно говоря, мне всё-таки отмыться хочется.

И попросту: есть национальные и расовые предрассудки, они были и у великих людей -- Достоевский, -- но нынче мир, переживший Освенцим и Хиросиму, не может позволить людям высокого духа их иметь.

(...) В.

20 Февраля 80 г. Киев

(...) В Киеве, в ТЮЗе, идёт пьеса "Любовь, джаз и чёрт". В ней учительница заставляет девочку читать вслух самую интимную страницу дневника. Девочка несколько раз читает, а потом теряет сознание. Учительница пугается, успокаивает её, гладит, но говорит: "Этот дневник ты почитаешь классу, мы обсудим..." -- девочка даёт пощечину учительнице. Её устраивают в больницу, в нервное отделение, и доктор спрашивает: "За что ты ударила учительницу?" Девочка отвечает: "Это не я её ударила. Это была не я". Актриса "это не я" говорила как-то очень искренне. (...)

В конце девочка пела "Подвиг" Чайковского и выбрасывалась из окна, потому что юноша, которого она любила, оказывался скотом.

Что-то в этой пьесе искреннее, это притча, со своими слабостями, но тронула она меня. Играл Вася, он играл одного из джазистов, самого доброго из трёх, после спектакля я сидела в зале и старалась не разреветься от того, что Вася Очеретяный уже взрослый, уже не прогуливает уроков, и не сражаюсь я из-за него с учителями, и этот спектакль -- его трудная работа, и он в нём разный, и нужен ему хороший театр. А главное: я чувствовала себя бабушкой, у которой внук выучился, вырос и на театре играет. Ей-Богу.

Надо отдохнуть от суеты. Славно было читать о спектакле в твоей школе, хорошо, ей-Богу; завидую ли? -- Пожалуй. И не только потому, что они это делают, а ещё и оттого, что есть атмосфера, в которой можно дышать.

На днях я говорила со своими детьми, и вдруг из правого глаза слеза сама показалась: обидно, страшно обидно, что нужно убеждать читать, быть интеллигентнее. "Чушь" -- в 10 классе реакция на "Облако в штанах", страшно не только это -- чушь, страшно самодовольное сознание, что ты, не сомневаясь в себе ни на минуту, можешь это сказать.

Обидно, что Асадов -- здесь уровень большинства.

Я не снимаю с себя никакой ответственности, но традиции создаются годами (...).

Какое-то здесь в воздухе неуловимое мещанство, отсутствие "Давай улетим!", тонкости у взрослых.

Есть неглупые, есть хитрые, есть добрые, нет по-настоящему интеллигентных.

Понимаю, что (...) работать надо, начала делать Гоголя -- надо продолжать, но одной себя чувствовать -- тяжело.

Прости, Зайка, прости, милый, что вдруг "заизливалась". Ты чудо чудное (...).

Твоя В.

25 Февраля 80 г.

Родная моя,

захотелось вдруг писать карандашом, жить при керосиновой лампе, слушать дождь, знать, что бездорожье и долгие дожди пройдут -- и вдруг войдёшь ты, чудный Заяц...

Малыш, не сердись на меня.

Ты очень мой добрый и славный, ты очень честный и настоящий русачонок, с серыми глазками, с певучим голосом, за душу берущим, мой родной лесовичок, моя светлая, добрая подруженька. (...) Таня, Танюша.

Как хочется удрать с тобой к тюльпанам весенним, лугам, светлым крымским лесам! (...)

Зайка, наверное, моя жизнь прошла бездарно и в пустяках. Да, наверное, надо брать трудное дело (...) и работать сверх сил. Но во всём я была половинчата: отдать себя только детям, отвернуться от радостей отдыха, "неторопливого одиночества", чтения я не могла.

(...) Сколько суеты: собрание, политзанятие, комс. собрание школьное -- все читают по бумажке, читают после худосочных выступлений (...).

Господи, даже я ещё помню комсомол другим. Более наивным, может быть, более прямолинейным, но и более искренним, ещё не погребённым бумагами. (...) Затхло. Главное, многие довольны. Тихо.

И я, попробовав ада в 194-ой, довольна, что не трясут, но мы вольные птицы. А они нет. Хуторяне. (...) А когда я говорю, что Распутины -- Астафьевы -- хранители языка, а мне самоуверенно, глядя сверху вниз, говорят: "А что, Иванов не на том же русском языке пишет?" -- у меня тупая грусть в душе. (...) Вот что страшно: они довольны собой (...).

11 марта 1980. Киев

(Открытка)

(...) сегодня в 7 классе был Маяковский.

Читала "Единица -- вздор, единица -- ноль" -- и стало не по себе.

Конечно, на случай поднятия пятивершкового бревна -- вздор и ноль. Но вообще-то, почему? Никак не пойму -- зачем? Время, что ли, такое было?

Детям объяснила, что так думать нельзя, что любить надо людей всех и по-одному.

А до этого был "рождённый ползать летать не может". И "врага прижал бы я к ранам груди, и захлебнулся б моей он кровью" -- как сейчас по-новому смотришь на всё это. Это абстрактное прославление "счастья битвы" -- от него не по себе.

(...) В.

Киев. 15-16 марта 1980 г.

(...) Эта твоя единственность не только от моего восхищения тогдашнего -- глубиной, необычностью, талантливостью, -- и от созвучия нашего в чём-то главном. (...)

Родная моя, друг мой и сестра (...), может быть, и нельзя понять друг друга до конца, наверное, нельзя, но мне хотелось бы понимать тебя, мне казалось, что я иду к этому пониманию (...), потому что ты так правдива, так честна, так откровенна со мной (...)

Ты -- умный, благородный, думающий, страдавший, сочувствующий беде, не принимающий насилия и лжи -- человек. Что бы ты ни противопоставила этому -- это в тебе есть.

И ещё в тебе есть такая высота и чистота любви и дружбы, какая бывает только у достигших высот духа. (...)

Ты (не сердись на меня, Танюша) одна из немногих. (...)

Я перечитываю твои стихи, и иные вижу так, как не видела раньше, и вижу в них тебя, ту тебя, что я знаю, люблю и буду любить, пока живу, в этом нет даже минутного сомнения (...).

Будь здорова, моя родная, мой друг родной, светлый, мой единственный.

Твоя В.

Киев. 26 марта. 1980 г.

(...) поезд прибыл в 6.13. Пошла я на пригородный. Электричка из Белой Церкви должна быть в 8.42. И пошла я по Киеву. Съела твои припасы, заботливая моя сестрёнка, а хлеб отнесла в Ботанический сад (помнишь, там мы встретили собаку Пальму и её хозяйку?) Стала кормить синиц почти у дорожки. В Киеве ещё глубокий снег, а вчера была метель. Синицы очень забавно себя вели: перелетали по две, хватали крошки, потом ещё две-три, а одна, смелая, чуть не до меня допрыгала. Вдруг за мной голос: "А я им с е м а ч е к подсыплю, они с е м а ч к и любят" -- и тётушка, рыжая, по виду не совсем простая, поздоровалась и высыпала "семачки". И склевали разбойницы.

Я пошла дальше. Там были одни вороны да галки -- и сумрачно. Хлеб я скормила.

И всё думала о глазах твоих, единственных. И как будто ты стояла за мной и утешала меня. (...)

Странно, опять меня потянуло из-за тебя к музыке, к (...) новому восприятию сентиментальных историй (...).

И стала я терпимее и строже (...).

(...) вряд ли я стану философом, моя девочка, но лучше ведь могу стать? И знаешь: меня всегда беспокоит, нравственно ли то, что я делаю.

По убеждениям я -- толстовец, по жизни -- нет. Не могу только служить, хоть считаю, что это высшая форма жизни. И ещё: мне страшно отдаться сознанию неутолённости или несчастливости своей. Не жалеть ни о чём? Это почти невозможно, но надо стараться. Милая моя, ты не думаешь, что я легкомысленна? Нет, не думай так, хорошо? (...) Ты ведь, как никто, понимаешь, как мне (нелегко).

(...) Пишу уже 27-го. Решила этого предложения не дописывать. Писала в театре ("Тихий Дон"). Детей было мало. Им, к удивлению моему, опера понравилась. Я спросила, что из 4-х: "Фауст", "Гугеноты", "Пиковая дама", "Т.Д." -- произвело самое сильное впечатление? -- "Пиковая" (ты ж понимаешь, как я цвела от радости -- любимая "Пиковая".)

Писала в антрактах. Во втором была милая сценка в оркестре (наша ложа висела над оркестром). В оркестре остались: лысый виолончелист, два кларнета и арфа. Кларнеты дули и чистили платочками инструменты, арфа что-то щипала, а виолончелист два раза бессмысленно двинул смычком и вдруг заиграл красивую мелодию, очень нежную какую-то, -- бескорыстно, ни для кого как будто, а потом скосил глаза на арфистку -- она улыбнулась, слегка подалась вперёд и зааплодировала. Мне почему-то приятно ужасно стало.

Арфистку я помню со времён детства. И она всё такая же: рыжеватая, маленькая, с каким-то жалким перманентом, похожая на капельдинершу, а тут была минута какого-то светлого братства двух музыкантов.

Я не кажусь тебе сентиментальной дурой?

А если кажусь, ты ведь меня прощаешь?

До свидания, мой прекрасный друг, мой добрый человек, мой нежный ангел.

Зайка родной, я думаю о тебе всегда. (...) Ты только помни всегда, как много ты для меня сделала, хорошо? (...)

Твоя Вера.

5 апреля 1980. Киев

(...) Я не хотела огорчать тебя и не хочу сейчас, а пережила я смерть милого и доброго человека, женщины, знавшей меня ещё худенькой девочкой и хотевшей когда-то быть моей свекровью. Я знала, что она добрая, славная, хорошая; 15 сентября мне позвонили и попросили зайти к ней домой, её муж плакал и говорил, что ему незачем жить.

Она умерла над письмом внуку.

Письмо осталось неоконченным, но главное -- что значит в жизни духовное! -- она успела написать; я читала это письмо (прошло всего два часа, как всё случилось), и мне было горько, больно и стыдно: как я не знала её, как много скрывалось в её простоте.

Эта женщина совсем молодой встретила войну в Польше (Зап. Украине), муж ушёл по тревоге, думая, что она -- тревога -- учебная, и проехал мимо неё через два часа -- она и все женщины военного городка с детьми стояли вдоль дороги, по которой шли наши танки; была у неё блокада -- она ленинградка, был госпиталь в Ярославле, где раненые немцы кричали "Schwester - Schwein" (сестра-свинья) и утихли только после Сталинграда; была после войны счастливая семья, наверное, не только из-за их любви, а и из-за её деликатности и мягкости.

Этим летом я встретила её в больнице, в инфарктном отделении, где лежал папа, и ахнула: "Анна Ниловна, почему Вы здесь?" -- "У меня инфаркт, Верочка." (...) Прости, моя подруженька, моё утешение в этой жизни, прости меня. Я не должна была писать тебе этого, а мучит это меня, не всё время, а мучит, и страшно, и виновата я в незнании и невнимании к светлому живому человеку.

(...) Ты -- совесть, это главное, и солнце, и молодость -- и это тоже так важно, так нужно, так наполняет жизнь. Прости меня. (...) В.

5 апреля 1980 г., Киев

Родная, обрадовалась твоим стихам, перекрестила их, как ещё благословить их не знаю, Шевченко называл стихи -- детьми, оно так и есть. Дети молодости, светлых и трагичных размышлений, дети музыки, заполнявшей душу, -- дети, (...)

А чувство славное было -- Зайца напечатали, можно перечитывать -- и никого больше читать не хотелось, одна строчка была как будто н е т а, что я помню: под сосною я глядела в(?) высь, я к ней привыкла. (...)

В общем, я рада стихам.

Бог с ними, пишущими о стихах (вернее не Бог, а кто-то другой с ними), главное, это всё равно стихи, душа, открытая миру.

Милый друг, помни меня, ладно? Всегда, всегда.

Я вижу тебя иногда так ясно с твоими детьми, так радуюсь, когда они вдруг "пугаются себя",

ты им нужна, Господи, нужна, ты ведь чудо, ты и сама не знаешь, какое, -- поэзия, глубина, сердце, смятённость, борьба -- всё (и ещё как много) в тебе. (...) Люблю тебя.

В.

Киев. 9 апреля 1980 г.

(...) что сказать тебе о себе. Мне было страшно представить будущее, когда мне было 12, а то и меньше. Помню: проснулась ночью, был какой-то странный полумрак -- до сих пор мне кажется, будто вижу чьё-то белое покрывало во мраке сером, и помню страх, недоумение, невозможность представить, что вырасту, буду взрослой, страх от неведомости, непонимания жизни.

Несколько позже, а может, тогда же я поняла, как плоха я и что меня не любят. А я хотела, чтоб меня все любили, как Наташу Чурочкину. Наташа Чурочкина, живущая теперь на Ордынке, -- первое чудо, встреченное мною. Я ей завидовала (...). И всё-таки мне хотелось сделать себя по Наташе: быть доброй, ровной со всеми, любимой всеми. Да, ещё и сдержанной, простой и т.д.

И я попробовала переломить себя. Мне не всё удалось.

Но что-то удалось.

17-18 лет меня перевернул Роллан. Мои прежние представления о человеке были сметены.

Помнишь Петра Ильича: "Я ни разу не изменил себе, а хорош я или дурён, пусть судят другие".

Роллан принял как данность, что человек изменяет себе, падает, поднимается и т.д. Взгляд Р. на любовь поразил меня чистотой в "Пьер и Люс", знаешь, он меня научил не то, что всё прощать, а всё понимать.

А я? А я в 17-19 переживала страшно безнадёжную любовь, не понимая всех причин безнадёжности, -- но помню, как однажды, говоря с предметом любви, сказала, что в душе у меня радость, какая-то радостная основа, даже в состоянии боли, тоски, и он сказал: "Да, как бы ни было мне плохо, я знаю, что завтра буду стоять на голове". Я отходила от людей, которых любила, иногда из глупого самолюбия. Мне донесли, что он сказал, что во мне нет гиб­кости ума, мышления, что я упряма -- и я перестала с ним здороваться. Сейчас я думаю; ведь он был немолод, наверняка, это было небезразлично (ему): я видела это по его лицу и -- "от автора, которому внимала ты на лекциях его, и в думах которого В ы часто являетесь."

(...) Он умер лет через 8-10 после нашей последней встречи.

Я не поняла значения этой смерти, только однажды осенью вдруг -- опять помню точно -- тёплый вечер, шла домой, какое-то фантастически огромное, круглое дерево с коричневыми листьями -- и вдруг чувство одиночества оттого, что он умер.

В 21 год я пережила интернат. Это была работа, принижающая достоинство: глупые бабы во главе, дети, которых я любила, но многие из них крали, матом ругались почти все, это были голодные мальчишки, себя они называли байстрюками, а я рассказывала им сказки после отбоя, приносила из кухни хлеб, лук и сахар, но мне почему-то было безнадёжно от сознания, что я ничего не могу изменить. И я чувствовала, что падаю: могу начать драться (...).

Второй год -- уже в школе! -- счастливый от сознания, что вот: иду на работу, как хорошо! А как я работала! А как старалась! А все мои КВНы, литературные и всякие!

И бегала худая Малева, и играла в лапту, и бродила по лесу -- и было счастье.

В 20 лет я увидела Валаханович и поняла, что значит музыка, как человек бывает безмерен и глубок, как я не вижу людей: Майке нужен был вечер, чтобы увидеть грусть в Леоноре, а я не увидела её за годы. Мы не были друзьями. Майя была интересна, оригинальна, в ней было знание чего-то недоступного мне. О Гриме (преподавателе. =Т.Н.=) она сказала: "Ты должна убить его". Она его тоже любила. Потом: "Ты должна бежать с ним". В ней была природа, т.е. она была как природа -- что-то извечное, безначальное (...). А чем кончилась наша последняя случайная встреча ты знаешь: она назвала негритянскую певицу черномазой: "Какая-то черномазая, а какое совершенство!" (Последний раз я видела её на днях: в оперном давали "Реквием" Верди, в хоре я увидела Майку, не с прежним пухловатым, а определившимся, каким-то значительным лицом; какую-то секунду мне казалось, что я слышу только её голос. Значит, она опять поёт в "Думке". В последний раз мы говорили о негритянке, певшей в "Реквиеме" партию меццо-сопрано.

Господи, чего в жизни не бывает!)

Было ли во мне стремление к совершенству и совершенствованию? Или самый мощный толчок был тогда, в 12 лет? Наверное, в 12 лет.

Пересказывать всё не могу, да тебе интересно ли? Я очаровывалась людьми, радовалась им -- так было с Линой Ошеровой (...).

Ариадна Викторовна, т.е. сам факт её существования, вывел меня из состояния довольства собой (...). Я вдруг увидела совершенство. Для меня она (А.В. Чернова. =Т.Н.=) была воплощением России, великой и скромной красоты русской души --

Этот Бог и скромнее всех прочих Богов,

и невиднее их, и дороже их.

Как я жила после её смерти? Изменилась ли моя жизнь?

Сначала я была уверена, что должна посвятить её Володе (Сосинскому. =Т.Н.=): помогать ему в память о ней, и какое-то время он был очень, особенно любим мной. Тогда в Михайловское я приехала (хоть уже и любила его просто, а не особенно), чтобы увидеть его. И вдруг увидела тебя.

Не думала, что меня можно так перевернуть, потрясти. И если б это кончилось: повосхищалась и перестала. Или увидела: умна, талантлива -- и успокоилась. Нет, я не думаю о твоём превосходстве, хоть оно во многом (...) несомненно.

Я думаю о чуде нашего вечного родства, о том, что никому не открыта я так, как тебе.

Душенька, дружок мой, я целую твои прекрасные, чистые глаза, родной нос моего русачонка, светлая моя, лесной мой соловушка.

До встречи, моя родная. Твоя В.

13.04-80 г. Киев

(...) девочка в 76 году говорила: мне ещё (только) 25; хочу в Москву; почему я не крокодил?,

а глаза у неё были омытые слезой, и была она чудом не оттого, что сознавала свою молодость, а от той глубины, в которую страшно было заглянуть, и если в её жизнь вошла ещё сильнейшая боль, глубочайшее страдание, то разве от этого уходит потрясение (...) и чудо?

Скоро 4 года, а сознание, что свершилось чудо, чудо единственной дружбы, не покидает, и волнует, и удивляет, и заставляет молиться: Ты не оставил меня, Господи, Ты наградил меня за веру.

Милая, родная моя, я не хочу тебе говорить, что твоя заплаканная царица просто глупа и несдержанна, нет, я не говорю тебе этого,

думай так, как прежде думала,

моя прекрасная,

мои глазоньки ненаглядные, мой кутинька добрый (...).

Чудо твоего появления в моей жизни всегда помню, помню -- ощущаю, сужу себя, зная, что есть ты -- совесть и сознание правды, добра.

Милая ты моя, добрая, единственная (...) спокойной ночи тебе.

Твоя В.

P.S. Малыш мой,

кончилась первая неделя Пасхи, но Христос ещё на земле.

Зайка славный, сегодня всё утро говорю с тобой, а ты так кротко и нежно слушаешь. А я сны рассказываю. Моя ты родная.

Твоя В.

Киев. 14.04-80 г.

(...) Родная моя, откуда бесприютность и боль, не знаю. Вдруг сознание: жизнь уходит, а что ты сделала?

Нет, не влюблённый имеет право на звание человека, а творец. (...) На днях говорила с одной неумной знакомой, она, как откровение: "Талант дан Богом, я не могу уважать за талант".

А чем платит человек за данное Богом? Она согласилась. Что значит -- уважать, не уважать -- мне от этого не по себе, тем более, что после этого заявления у неё тут же последовало полупрезрение к людям, не отмеченным природой.

Так вот, передо мной вдруг необычайно ясно вопрос: зачем живу? Не вообще -- живём, а зачем я живу? Учить? Никто почти учиться не хочет. Привлекать к чтению? Быть просто доброй? Читаю много -- зачем? Вчера в "Музеях Бельгии" наткнулась на Иеронима Босха -- "Несение креста" -- вот он ужас мира, лик его неприкрашенный, издевательский.

Таня, родная моя, такое чувство сейчас, как будто ничто не согреет в холодном мире. Танечка, помоги мне сейчас, сию минуту, ну, скажи что-нибудь, твой голос хочу слышать, утешающий твой, глубокий, нежный твой голос.

(...) Какие-то сны страшные. Недавно сон: меня должны повесить на крыше какого-то небольшого деревянного дома. И я бегу от казни. Бегу по деревьям, по кронам, они тёмно-зелёные, огромные, спрыгиваю на городскую стену и падаю в море, и ты плывёшь ко мне, обнимаешь меня, и я понимаю, что спасена, и просыпаюсь. (...)

А днём позвонила Элька. Я не сразу её узнала, слишком неожиданно было её появление в Киеве. (...) Она просила Шукшина. Я взяла Богата, начала, правда, с Шукшина -- "Осенью". Всегда я реву над этим рассказом, и всё для меня в нём, что было в Ромео-Джульетте, Элоизе-Абеляре, Петрарке, какая-то такая простая, неизбывная тоска, боль, любовь, -- это слова о сиротстве без Марьи и что собираться пора!

Элька мне: "Они на Асадове воспитаны, а Вы им Петрарку."

Они, может, и на Асадове воспитаны, но они так славно слушали, тихо, но не тупо, -- немножко я умею чувствовать слушающих меня. (Лекция Веры в гостиничном техникуме. =Т.Н.=), что-то есть во внимании обнимающее, умиротворяющее, утешающее: ты нужен хотя бы этот час.

Я привела с собой девочку из 8 класса, она читала три сцены из "Ромео и Джульетты" -- первая встреча, разговор на балконе, венчание. И так чисто читала, -- я хотела взглянуть на публику и не смогла повернуться: строгое, чистое лицо этой Оксаны не позволило.

На следующий день пришла в школу худющая Элька. Я тебе уже сказала: 3-го мая она с Женей венчаются в Печерском районном загсе (Элька не хочет церемонии Дворца, с поклоном "батькам", с зажиганием факела и т.д.)

Родители Жени повели себя дико ханжески (...).

Обидно, что Линка (Элька) входит в такую семью, но я верю в жизненную силу её родителей (...)-- в тылу (...) мощная поддержка. И у Эльки завидное равнодушие к мнению ханжей: "Все, кого я люблю, не осудят меня, а на остальное мне наплевать: пусть говорят, что хотят".

Я завидую. Нет, никогда я не была смела. Всё понимала, но была для себя ханжой. Меня воспитало предыдущее поколение. Ему я удобна такая, и я стала удобной. Спрятала себя. (...) противно вот это как будто неведение о том, что любовь -- это всё: духовное, физическое, радость общения и радость принадлежать друг другу, -- то ли не все пережили чистоту и счастье этой радости, поэтому нет настоящего чистого отношения к тому, что Вересаев назвал высокой и строгой тайной любви?

Надеюсь, что Элька будет счастлива в любви, не сомневаюсь, что она будет хорошей матерью и вырастит счастливого ребёнка. Дай Бог. (...)

Твоя В.

12 мая 1980. Киев

(...) сегодня выдыхала поход: не слишком много прошла, но пришлось кое-где идти по воде: Днепр ещё не вошёл в берега, и на островах озерца, Кашляю слегка, кости ломит -- старая к-ча (не пишу полностью, опасаюсь твоего гнева).

Читала весь день Короленко: о голоде; страшно жил русский крестьянин, поэтому до сих пор, наверное, самая пронзительная боль -- шукшинско -- распутинская. (...)

Приезжал К. Ты уехала 4-го. 5-го зацвели абрикосы. 6-го приехал К. Он причёсан гладко. Его портрет висит в Полтаве на городской доске почёта. Это решение горкома. Из мединститута он там один и очень этим гордится. Он хотел бы жить в Киеве. Но ему нужна квартира. Ему нравится киевское "Динамо", "Сокол" и Днепр, он купил бы лодку, дачу ему тоже хочется иметь, но он согласен, что дачу можно подождать до пенсии.

И-О-Н-Ы-Ч!

Вот чем кончил романтик К. И он делился своими планами с такой искренностью, что я не посмела улыбнуться. Нет, нельзя отдавать меня К. Он уехал 7-го, и знаешь: нет у меня даже сожалений: "кого любила!" Совсем почему-то нет. Может, он был другим: стихи писал, какие-то сентиментально-романтические письма, летал в Киев, говорил, что я вернула ему его 17 лет. А сейчас: "Понимаешь, я перед праздником заехал, и мне всё дали; балык, рыбу, а как в Киеве будет?" "Я хочу иметь частную практику, в Харькове ко мне народ валом валил, меня знали". Нет, молодость глупа (моя молодость) и истратила душевные силы на будущего Ионыча.

(...) Не сердишься на меня, дружочек мой? (...) Целую тебя нежно.

В.

Киев. 18 мая 1980 г.

(...) Сегодня мне пришла мысль, что ты тот человек, которого я хотела бы видеть в последний свой час, об этом не надо думать, но это правда.

И ты -- тот человек, что жалеет меня и любит, и поэтому, когда приходит страшная мысль: жить незачем, если жизнь потонула в суете, ничего стоящего не сделано (...) я знаю, что есть ты.

Когда-то я очень верила в вересаевские рассуждения о том, что живём не для того, чтобы бороться, любить, дышать и т.д., а дышим, боремся и любим, потому что живём. И всё я очень естественно воспринимала. А теперь вдруг этот вопрос: для чего?

Сказать людям какую-то свою правду, кроме уже сказанных евангельских, толстовских, я не могу. Приняться за обличение не-доброты -- мой голос не будет слышен -- да и есть ли у меня время и право на это?

Мне, как никогда, хочется верить, как верил Чехов, что человечество идёт к высшей правде, -- оно-то, может, и идёт, но по пути создаёт бомбы; (...) мне иногда хочется забыться в молитве, стать смиренней, отрешённей, не судить, но начитается жизнь и суета, я сужу, мельчаю.

Родная, прости меня. Наверное, я опять пишу не то. Но три письма я уже разорвала. (...) Ты моя правда, моя совесть, мой человек.

Твоя Вера.

Киев. 25-26 мая 1980 г.

(...) Милая ты моя, ты поэт для меня по тому, что ты пишешь, и поэт- человек, можешь меня сколько угодно разубеждать (...); иногда мне вдруг кажется, что в стихах живёшь ещё не узнанная мной ты; (...) я вдруг сегодня поняла, почему ты не разрешаешь говорить слово "поэзия" всуе.

Родная моя, боюсь, что ты рассердишься, если опять (спасибо Экзюпери) назову тебя вершиной (...) Добрый мой человек, мне так хорошо, что ты пытаешься понять и в Магдиче, и К. Хорошо, Заяц, не буду их судить, только что-то забавно грустное в нашем разговоре было: он "делился" со мной как с другом. (...) Пусть всё у него будет. Но К., недовольный собой, думающий, что в 40 умрёт, пишущий плохие стихи, был мне дорог. (...) Скучно мне от него, Заяц. Кончилась комедия, скучно кончилась. Я не жалею о душевных силах, растраченных когда-то; значит, судьба была. Вот только, если предположить, что я встретила его тогда -- свободного, и была бы у нас семья, вот так всё и было бы: машина, балык (дался он мне!), мечта о даче к пенсии? (...)

Маленький мой, уже больше трёх недель, как мы расстались, а чувство: как целый год.

Целую милый нос моего Зайца.

В.М.

12 июня 1980. Киев

(...) При Вахтанге я не осмелилась перекрестить поезд, и у меня сейчас опять надежда, что дни до встречи пройдут незаметно. Отпуск у меня со 2-го июля.

Малыш сероглазый, от тебя нет вестей. Вахтанг (Чхаидзе, киевский режиссёр и педагог. =Т.Н.=) звонил и спрашивал о тебе. И ещё: Ошерова будет читать его детям курс истории живописи, я пошлю несколько детей к нему, он согласен взять полуслепого двоечника Биденко; да, самое радостное -- к нему вернулась та девочка (Наташа, кажется?), и, конечно (...) будет она играть Надю. (Речь идёт о спектакле памяти Нади Рушевой, гениальной московской юной художницы. В 1979-1980 годах, общаясь с Чхаидзе в журналистской командировке, я подготовила наш совместный материал об увлекательной одиссее киевских подростков, и он был опубликован в журнале "Клуб и художественная самодеятельность". =Т.Н.=) Радостно мне, что он искренний и чистый энтузиаст и просветитель. А насчёт "Школьного вальса" и звонка он со мной не согласился (...) Он очень убеждён, что нужен "Шк. в.", и именно в исполнении Бунчикова. Пусть будет. Главное для меня даже не спектакль, а его отношение к детям, желание работать со всеми (он так обрадовался, что могут прийти к нему ещё дети) (...) Дай Бог ему дождаться среди своих учеников -- последователей. (...)

До свидания, моя светлая. Целую тебя и глазоньки твои.

Вера.

Конец июня (?) 1980. Киев

Дружочек, я неправильно поняла тебя. Думала. Что с 4-го ты в Москве, что кончится и Куликово, и Зея-Бурея.

Очень хочу увидеть тебя перед Благовещенском (Господи, даль-то какая!) Коли не удастся, то еду в Михайловское до 25, потом еду в Вологду.

Очень хочу с тобой увидеть Белозерск, Ферапонтово, Кириллов -- и -- мечта -- Великий Устюг. (...) Жду твоего звонка 4-го или 5-го утром. (...) В Белозерске есть гостиница "Русь".

Давай побродим по России то в карете, то пешком. (...)

Твоя В.

Киев. 18 июля 1980 г.

(...) Я не знаю, когда смогу уехать из Киева. Папа ещё дома. Если его положат на исследование и решат, что необходима операция, то я останусь в Киеве. (...)

Вспоминаю я и себя сейчас в 1976. И очень ясно вижу тебя, читающую Рубцова. Даже помню, что прислушалась я к стихам о поэте.

Удивительно, что ты настолько младше меня, а и тогда, стоило тебе заговорить со мной, я вдруг ощутила твоё старшинство. Я не то что испугалась тебя, но вдруг поняла, что ты человек необычный и необычно глубокий и серьёзный. И удивилась, что ты сказала, что пела бы Окуджаву, если б не было так поздно. Как странно, как странно быстро вдруг поняла я тогда, что ты единственный человек. (...)

Понимаю, что ты иногда ищешь во мне ответов на вопросы, ответов, которые я не могу тебе дать. И всё-таки страшнее всего было бы для меня потерять твою дружбу.

Как хороша юность! Мне тогда казалось, что умна я безгранично -- вот счастливо глупое создание; что я счастлива только оттого, что живу, что любви мне хватит, чтоб обнять всё человечество.

(...) любовь к человечеству -- не знаю, счастливой детской влюблённости в лукавое цыганское лицо уже нет, пастернаковское "превозмогая обожанье" близко мне, когда я думаю о своих русских бабках, евреях, замученных в гетто, негритянке, поющий "Реквием", наверное, любви во мне много, но когда-то она была смелее и безогляднее.

Мне хочется сейчас в тишину, в лес, увидеть тебя, помолчать, уткнувшись в твои ладони -- страдание стереть, как пот, сухой ладонью, -- родная моя (Вера цитирует стихотворение моё, впоследствии напечатанное в сборнике "Есть музыка". =Т.Н.=); много читала тебя -- письма, стихи, если есть лишние (экземпляры), пришли Рембрандта и то, которое я помню только зрительно: полустанок, коляска, ребёнок, женщина и мужчина -- и почему-то белое и тихое всё.

Не сердишься? Может быть, ещё пришлёшь? Ты мне давно ничего не читала. В первый раз я услышала твои стихи 5 июля 1976 года. Помнишь? (...) Я плакса, ты знаешь. И сейчас вдруг плачу. От всего. Трудно рассказать. Не знаю, что меня ждёт.