Никологорская Татьяна Андреевна
Вселенская гостиница - бис. Том 2

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Никологорская Татьяна Андреевна (janalogos@mail.ru)
  • Размещен: 16/05/2014, изменен: 09/07/2014. 1225k. Статистика.
  • Сборник стихов: Публицистика
  • Иллюстрации/приложения: 8 шт.
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Двухтомник поэта и публициста Татьяны НИКОЛОГОРСКОЙ представляет собой переработанные книги памяти Веры Вениаминовны МАЛЕВОЙ "Вера!.." и "Вселенская гостиница", изданные в Москве, соответственно в 2008-ом и 2010 годах (издательство "Новый ключ"). Третий по счёту памятник большому другу автора-составителя дополняют стихи последних лет и воспоминания о Вере.Жемчужиной книги являются п и с ь м а талантливой учительницы, чья светлая личность увековечена московским поэтом.Содержание "повестей в письмах" Веры Малевой чрезвычайно разнообразно: здесь и след Пушкинского заповедника времён Семёна Гейченко, и "педагогическая поэма" словесницы, горячо любившей своё призвание, и круг чтения филолога, и портреты друзей, чьи судьбы нередко трагичны... Зарисовки природы, городские пейзажи, поиск дороги к Храму, след зловещего Чернобыля, сократившего Вере жизнь, - вот далеко не полный перечень сюжетов и тем эпистолярного "романа", который - в этом раритете - представлен наиболее полно ближайшей подругой киевской учительницы.Всеотзывчивость и редчайшая по силе доброта, остроумие, жизнелюбивое внимание к людям, нежная меланхолия, верность и некорыстие - грани характера Веры Вениаминовны, чьи письма отныне - один из богатейших и уникальнейших памятников недавно минувшей эпохи.

    • Татьяна Никологорская

       Вера Малева
      
      
      
      
      
      
      
      

    Вселенская гостиница - бис

      
       Том 2
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       Москва
      
      
      
      
      
      
       Двухтомник поэта и публициста Татьяны НИКОЛОГОРСКОЙ представляет собой переработанные книги памяти Веры Вениаминовны МАЛЕВОЙ "Вера!.." и "Вселенская гостиница", изданные в Москве, соответственно в 2008-ом и 2010 годах (издательство "Новый ключ").
       Третий по счёту памятник большому другу автора-составителя дополняют стихи последних лет и воспоминания о Вере.
       Жемчужиной книги являются п и с ь м а талантливой учительницы, чья светлая личность увековечена московским поэтом.
       Содержание "повестей в письмах" Веры Малевой чрезвычайно разнообразно: здесь и след Пушкинского заповедника времён Семёна Гейченко, и "педагогическая поэма" словесницы, горячо любившей своё призвание, и круг чтения филолога, и портреты друзей, чьи судьбы нередко трагичны... Зарисовки природы, городские пейзажи, поиск дороги к Храму, след зловещего Чернобыля, сократившего Вере жизнь, -- вот далеко не полный перечень сюжетов и тем эпистолярного "романа", который -- в этом раритете -- представлен наиболее полно ближайшей подругой киевской учительницы.
       Всеотзывчивость и редчайшая по силе доброта, остроумие, жизнелюбивое внимание к людям, нежная меланхолия, верность и некорыстие -- грани характера Веры Вениаминовны, чьи письма отныне -- один из богатейших и уникальнейших памятников недавно минувшей эпохи.
      
      
       ------------
      
       Во 2-ой том вошли части книги "Вселенская гостиница", а также стихи разных лет.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    ВЕРА МАЛЕВА

      

    МОЛИТВА УЧИТЕЛЬНИЦЫ

      
      
      
      

    (Дополнение к повести в письмах)

      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    МОЛИТВА УЧИТЕЛЬНИЦЫ

      
      
      
      
      

    ПИСЬМА ВЕРЫ МАЛЕВОЙ ТАТЬЯНЕ НИКОЛОГОРСКОЙ

    ЗАПИСКИ, КОНСПЕКТЫ

       "...Ты будешь петь мне и читать стихи.
       Как хорошо!"

    (В.Малева; из писем 1976 г.)

       на об.шмуца!

    0x01 graphic

    ПУШКИНСКИЕ ГОРЫ.

    15. VII. 76 г.

       Татьяна, милая Татьяна,
       - это десятое письмо, а может быть, шестое.(Неотосланное. = Т.Н. =)
       Стыдно было очень громко рыдать и посылать вопли и стоны тебе в Москву, а потому не плачу, а расскажу про Зажурылу. Она седая и стройная, держится прямо, по вечерам читает книжки в Пушкинской усадьбе, манеры питерские, вся она тонкая-интеллигентная, и подойти к ней я не осмелилась, а подошла к знакомым экскурсоводкам и спросила, не передадут ли они Зажурыле привет от Глушковой. Был некоторый восторг: "От Таньки? А кто привез привет? А сборник она прислала? А сухую колбасу?" (Речь идет о пушкиноведе, сотруднице заповедника Зажурило, украинские корни фамилии которой Вера подчеркивает юмористически, а также о московской критикессе и поэте Татьяне Глушковой.=Т.Н.)
       Жизнь моя без тебя погрустнела, и я утешилась тем, что всякому /каждому/ в разлуке с тобой полагается, чтоб было грустно и светло, а взгляд у тебя не-изъ-ясни-мый /сердишься?/, а рассказать о тебе может разве что музыка.
       Девочка моя, не относись ко мне серьезно, а о тебе я тревожусь: хорошо ли тебе? Мне хорошо, ты многое изменила в моей жизни, в моем отношении к людям. Мне мучительна сейчас всякая фальшь, и есть люди, от которых я отойду, потому что не смогу лгать. Ты - как напоминание, что есть чистота и правда.
       Всего доброго, милая моя Таня.
       Целую тебя. В.М.
      

    27.VII.76г. Ленинград.

       Мимо могилы Петра Ильича ходят толпами; принесла цветы от тебя,
       от меня. Боюсь подойти. Все подряд экскурсоводы ругают памятник.
       А я о тебе - скучаю?
       тоскую?
       Бог знает что.
       До свиданья, моя милая. Во мне нет мира сейчас, и не хочется докучать тебе пустяками.

    Целую тебя и люблю. В.

       А ты знаешь, ты меня возвратила ко многому, что, мне казалось, совсем для меня прошло.
      

    29.VII.76 г.

    Пушкинские Горы.

       Милая девочка,
       получила твои три письма в Михайловском. Трудно рассказать о впечатлении : больно, светло, славно на душе, и целовать тебя в макушку хочется.
       Ты просишь долбануть тебя за что-нибудь - пока не могу. И предлагать тебе какие-нибудь расхожие истины? Тоже не хочется.
       Я молюсь о том, чтоб твоя любовь к радостям земным была так сильна, чтоб она/не знаю, как это сказать лучше - заслонила, поглотила/вобрала в себя то, что для тебя страдание. И помни: ты из породы титанов.
       Я благодарна судьбе и Михайловскому за тебя.
       Интеллектуал, интеллигент и Вовелас написал мне детское обиженное письмо. Он перебрал в памяти прошлое и не понимает, как я могла оставить его - лучшего друга /цитирую/ - и уйти с тобой. Сначала я его пожалела, потом обиделась и рассердилась, а потом: ему так одиноко, так неприютно среди всей суеты, что его окружает, а я писем не шлю.
       Придётся сказать ему правду, хоть и не всю: он сейчас болен, лежит и ждёт очереди в больницу.
       А Рите Райт он не написал ругательного письма - послушался нас.
       Я напишу ему, как люблю тебя.
       Только трудно объяснить ему всё так, чтоб он принял это без боли и обиды. И это беспокоит меня сейчас. Есть то, что связало нас, что бы ни случилось: память об Ариадне. И горько и грустно видеть, каково ему без неё. (Речь идёт о покойной супруге Владимира Брониславовича Сосинского, Ариадне Черновой, удивительной русской женщине. Семья Сосинских стала репатриантами - после мытарств эмиграции, участия во Французском сопротивлении и пр. = Т.Н. =) Прости меня за длинное отступление о Вовеласе. Прости ему дыхание над ухом.
       Мне тоже иногда просто хочется твоего присутствия. Просто смотреть, как ты вдруг закрываешь глаза и спишь утром. Или как ты задумываешься, смеёшься, спрашиваешь: "Нет, правда?" И как ешь, будто сердишься на еду. И как бросаешь хлеб чайкам.
       До свидания, девочка. Сегодня-завтра я тебе еще напишу.

    Целую тебя нежно.

    Твоя В.М.

    30.VII.76 г.

    Михайловское.

       Милая Таня,
       отослала тебе вчерашнее письмо, а потом получила 1 - 3 письма. Не плакала,
       потому что это тебя расстроило бы. Не знаю, отвечаю тебе на них или на 6 сразу.
       Моя родная дурёха, никакой переоценки " в другую сторону" быть, конечно, уже не может. И не только в этом дело, что я люблю тебя, именно тебя, а не некое идеальное существо, которое вдруг меня разочарует.
       Ты не видишь себя и потому не представляешь, как ты хороша, несколько минут у зеркала не могут дать тебе представления о том, каков твой взгляд,
       как он может удивить, согреть, заставить мучиться: Господи, а вот я не по правде живу!
       Ты вернула мне прежнее мое молодое понимание дружбы, ведь это редкое счастье, когда среди многих друзей, среди многих, кто тебе приятен, близок, дорог, появляется вдруг единственный - ТЫ.
       Мне иногда даже страшно, сколько мыслей моих, сколько сил забирает эта моя дружба - любовь к тебе, но и хорошо: уже не верила, что для меня что-нибудь подобное возможно.
       Девочка моя, мне трудно что-то ответить на твое решение говорить во всех ситуациях правду. Это благородно, и мне, наверное, недоступно. У меня, к сожалению, другое правило: говорить правду тогда, когда не сказав её, будешь чувствовать себя подлецом. Иногда я срываюсь и забываю об этом правиле.
       Я очень боюсь за тебя, помня, чего тебе стоил спор о Твардовском.
       /Речь идёт о неприятной стычке со снобами в пушкиногорском автобусе.=Т.Н.=/
       И воспоминания о Глушковой.
       Не можешь ли ты без боли /не можешь!/, с юмором отнестись к снобизму интеллигентов? Бог с ними, пусть развлекают себя мыслями о своей богоизбранности, мы - народ, черноземная сила - всё равно шире, богаче, здоровее душевно - Господи, Наверное, нельзя поносить интеллигенцию, грех, это ведь тоже ограниченность, но не хочу для тебя ещё и этой боли - хватит с тебя Трушина и Васи! (Абсолютно антиинтеллигентов - начальников в районной газете. = Т.Н. =)
       А слова Гейченко меня позабавили. Он не употребил этого слова - "бессодержательность", он обругивал, вернее - ворчал на меня за то, что не бываю в Михайловском: "Ну, вот расскажи, что ты там в гостинице делаешь? Ведь тоска, наверное. Где пропадала?"
       Не могла же я сказать: полюбила Никологорскую!
       Солнышко моё, кончаю. Во мне всё время живет потребность писать тебе и говорить с тобой. Не хочу ничего вперёд загадывать, но постарайся 9-го утром быть дома.

    Целую тебя, мою прекрасную. В.М.

      

    31.VII. Михайловское.

       (...)А о Ленинграде трудно рассказать. Я кажется, говорила тебе, что увидела его в 17 лет, что глаза у меня закрывались от счастья, и страшно было своей недостойности /мне жаль сейчас потери этого чувства/. И т.к. я была молода и легкомысленна, звучал во мне полонез из "Онегина - на набережных, и на парадной лестнице Эрмитажа, и на улице Росси. И везде.
       Твоё влияние сказалось. В этот раз я слышала Пятую и немножко Шестой; в последний день пошла в Александро-Невскую лавру, понесла цветочки от тебя, от меня Петру Ильичу, написала у его могилы тебе плаксивую открытку - мол, нет в моей душе мира - Бог знает что, не верь, девочка, в моей душе есть ты - счастье и тревога, зачем ей мир? И мир, кстати, бывает.
       Цветы я долго не решалась положить: люди вокруг. Потом презрела свою нерешительность.
       Покланялась Жуковскому, Матюшкину, Дельвигу, Ольге Сергеевне;Данзасу цветка не могла оставить - причастен к дуэли, несправедливо сердиться на него, и не сержусь я, но всё-таки!
       И тогда я ещё не знала, что получу 6 писем от тебя, что тебе бывает плохо; но я буду не феей Сирени/ это уж совсем прекрасно и необыкновенно/, я лучше
       буду Нащокиным - хорошо? (Ох, врушка! = Т.Н.)
       Прости тётеньку учительницу за глупость.
       В Михайловском появился Мих. Дудин . Всерьёз он помнит, что он гангутец, что верить надо, что выжили они, потому что верили, и Пророков на Ханко поднял табличку с надписью "Улица Маяковского" и сказал, что передаст в музей. И было это перед их уходом, и топили корабли, и табличка утонула, и было их 30, и все верили. /Из беседы с читателем за гейченсковским столом/. А вообще, он (Дудин.=Т.Н.=) "озорует", дарит значки, выплёвывает из себя экспромты: "Диночка! Ты! Ходят Галя с Диною, словно рупь с полтиною!"
       - Мих.Ал., хоть бы раз мне четверостишие посвятили, больше двух строчек ни разу!
       - Не сердись, я тебе лучше лотерейный билет подарю!
       Увидев надпись "Воронич":
       "Девки плакали в ночи на печи в Ворониче,
       Хоть кричи, хоть не кричи, а не будет помочи."
       Гейченко густым басом спрашивает: "А где же наш Мишель?"
       И Гейченко болен, он иногда сидит нахохлившись: "Совсем я разболелся", а потом появляются люди, и он оживляется и изображает врачей: "Врач должен погладить больного по голове, сказать: "Что с тобой, родной", приложить ухо к груди и нежно гладить по спине. И тихо говорить, и тихо ходить. А сейчас в больнице - шум, треск - что случилось? - врач идёт."
       Или посмеивается над Дудиным, или завидует своей Таньке (дочери.=Т.Н.=): её родина /Михайловское/ останется такой, какой она увидела её в детстве. Или забавно рассказывает, как Антокольский в театре становился на колени перед Улановой.
       Девочка, прости мне пустую болтовню.
       /.../
       Будь здорова, моя родная.

    Целую тебя.

    Твоя В.М.

      

    31.VII.76г. /вечер, ночь/.

    Пушкинские Горы.

       Милая моя Таня, Танечка, Танька, Татьяна, мое Чудо, моя радость,
       не смей укорять меня своим детским/цитирую Трушина - не к ночи будь помянут/ взглядом.
       Нагоняешь ты на меня сплошное умиление /... / где ты сейчас - к телефону не подошла - в Клин удрала?
       на даче?
       ломаешь копья, споришь,
       перекидываешь через плечо /бедро/,
       смеёшься, плачешь, смотришь на кого- нибудь
       нежно,
       с любовью,
       с презрением,
       с отвращением?
       / ... / жизнь моя, душа моя, откликнись,
       почему писать перестала? / ... /
       Твоя В.
      

    5.VIII.76 г.

    /Штемпель: Пушкинские Горы/.

       Дорогая моя девочка,
       Думаю, что скоро мы увидимся. Не по себе от мысли, что опять надо прощаться./ .. / Ты писала, что боялась - пропадёт наша чудесная дружба.
       Мне она кажется чудесной и в том смысле, что не ждала от жизни такой силы любви к одному человеку.
       Я успокоилась немножко насчёт себя и своего отношения к людям. Хотя иногда что-то как ударит: правда, просто понимаю, что люди высказывают какие-то мысли этого момента, и это не серьёзно, а они добры. Но это утешение не всегда.
       Спасибо тебе за твою правду, чистоту и "острые углы", моя Таня.
       10 го буду в Москве. Неужели правда?
       Целую тебя, мое Чудо.
       В.М.
      

    6.VIII.76 г. Михайловское.

       Т.Ник., Татьяна, ангел мой из Уганды,
       разве может моё слабое, старое, любящее
       (Вере - 37 лет. = Т.Н.=) сердце пережить такие перепады; то: "Эх, Вы, иронизируете", то - "Трушин весь в полосатой рубашке" /лижет пломбир/.
       Белобандит (шутливое прозвище Сосинского.=Т.Н.=) меня отчитывает за неверность, Никологорская за неуместную иронию - и вдруг восстанавливается справедливость:
       Булат Шалвович поёт о луне, колёсах, Т.Ник. пишет нежное письмо о редакторе Трушине, пломбире, Звенигороде и купальных трусах (это когда я в рабочее время на речку бежала, наткнулась на шефа с мороженым и всё боялась - увидит шеф купальник в моей авоське, ой, что будет!! =Т.Н.=),
       и пробуждается поэзия во мне!
       / ... / А руководить тобой ни в жисть не посмею, лучше я буду регистрировать письма на общественных началах, а ты,ты, ты - ей-Богу, не знаю, что избрать для тебя,
       ты чудо, и божество, и вдохновенье, и душа,
       и жизнь моя. (Киснущая в отделе писем.=Т.Н.=)
       Целую Вас несколько раз /так пишет мой дед в
       Дедовцах - дядя Саша Леонов/.

    До свиданья, девочка.

    Твоя Вера М.

    / Дудин: "В.В. - женщина серьёзная, ест галушки."

    Т.Николог.: "Лучше, чем Вася"

    /Зам.начальника.=Т.Н.=/

    "Товарищи классики! Бросте чудить!"

    /В.Малева/

      

    Штемпель: 07.08.76.Киев.

       /.../ Девочка, девочка, ночь дождём шумит, деревья облитые стоят, протяни мне руку, - / ... / ты в сердце моём.
       Спокойной ночи, девочка . Обнимаю, моя родная / ... /
       Твоя В.М.
      

    8.VIII. 76 г.

    /Штемпель: 11.08.76.

    Пушкинские Горы/

       Милая Таня,
       Странно писать письма вперёд - и ничего не сделаешь: слишком сильна потребность писать тебе и говорить с тобой.
       /.../ Поэтому я тебе расскажу, как полюбила Гейченко. Письмо-информация.
       Не помню, когда в первый раз его увидела. (Вера говорит о замечательном просветителе ХХ века, музейщике-подвижнике, основателе и многолетнем директоре-хранителе Пушкинского заповедника в Псковской области. =Т.Н.=)
       Познакомил меня с ним белобандит Сосинский 8 а в г у с т а 1 9 6 9 г о- д а./.../
       Потом я даже не помню, здоровалась ли я с ним: не от невежливости, а от нежелания напоминать о мимолётном знакомстве. Правда, я следила за ним /да простит меня Бог/ с несколько ироническим интересом; мне он казался человеком необычным, но, как бы это объяснить, и г р а ю щ и м к а к у ю - т о р о л ь - интересно, весело, необычно - но - играющим!
       Два года тому назад Володя-белогвардеец попросил меня передать Гейченке книги о Пушкине. /Восемнадцатилетний Сосинский, по собственному признанию, "брал Перекоп не с той стороны". Вместе с братом, Владимир Брониславович, тогда -- мальчишка-унтер, эмигрировал в Константинополь, в последствии -- в Париж. В годы Второй мировой войны был участником французского Сопротивления. Репатриант. =Т.Н.=/
       Я трус, поэтому встретила на почте Любовь Джалаловну /с ней я осмелилась здороваться / и попыталась передать ей книги. Она улыбнулась и сказала: "Мне очень приятен привет от Сосинских, а книги Вы передадите Семёну Степановичу сами."
       Мы поговорили с Семёном Степановичем минут 10, Л.Д. принесла фотографию С., которую просил Володя, на прощанье Гейченко сказал: "Заходите", -- а я сказала: "Спасибо", -- а он сказал: "Что там спасибо, заходите - да и всё." /.../
       Я вышла, взглянула на фотографию и рассмеялась: Гейченко с расстегнутой манжетой сидел у самовара, -- это тоже стиль - кокетство некоторой небрежностью в одежде. И вдруг меня как в сердце ударило: ведь он просто н е м о ж е т застегнуть эти пуговицы, у него ведь другой руки нет.
       И помню мысль: как он себе снится - с двумя руками или с одной?
       /Сейчас, когда он говорит - Сделать бутерброд? - я не отказываюсь, но, когда он обрубком руки прижимает хлеб, чтоб отрезать, - опять вспоминаю о своей подлости и что не не замечала, что нет руки!/
       Девочка, я, наверное, тебе уже наскучила.
       Продолжение в следующем письме.

    Целую тебя и люблю. Без памяти.

    Твоя Вера.

    9.VIII.76 г.

    /Штемпель: 14.08.76.

    Пушкинские Горы/.

       /.../ Как полюбила я Гейченко, ты уже поняла. Не из-за руки. (Ветеран, по слухам, потерял руку на Волховском фронте. =Т.Н.=) Когда в прошлом году Володя Сосинский привёл меня в этот дом, мне вдруг в нём счастливо стало от звона колокольчиков на веранде, от музыкальной шкатулки, от рассказов хозяина, а главное, наверное, от его прелестного озорства.
       Ты, моя родная, почему-то хочешь, чтоб я видела твои недостатки. Прости меня, это от молодости в тебе. /Да вовсе не этого я хотела! Мне просто страшно было от сознания чрезмерной идеализации чьей бы то ни было - в том числе и моей - личности. Я слишком понимала, чем за это расплачусь...и расплачусь. В свои 25 лет я была взрослее Малевой в одном: у меня была чудовищно развита интуиция предвидения событий, мне присущи были задатки стратегического мышления. Малевой - нет. Абсолютно нет! Верунька жила мигом, тем самым мигом, который, если верить песне, "называется жизнь". Но наивная моя Стрельчиха, мой Тигрёнок - родом из детства. А детство у нас обеих - книжное, киношное, музыкально-романтическое. Это и объединило ...=Т.Н.=/
       Девочка, если я начну объяснять, что у тебя есть какие-то черты поведения, которые составляют твое отличие /прости, не могу ясно выразиться/, это будет уж слишком обычно. Какие там недостатки, если я проснулась - и вдруг сердце заболело: увижу тебя или нет.
       Что касается недостатков Гейченко: я не хочу их видеть. Уж слишком досталось ему много всего /недавно ему стало полегче, гости уселись у него в кабинете, он, лёжа в постели: "А мне много смертей пришлось видеть. Меня там /в ГУЛАГе.=Т.Н.=/ часто звали к умирающим: просто поговорить. Меня академиком звали - ну, конечно, малообразованные люди."
       А у тебя - не знаю - есть ли они?
       Но ты права; может быть, я не такой уж правильный человек, как тебе кажусь, но от того, что друг оказывается не идеальным, я не шарахаюсь в ужасе. /Ещё как шарахнешься-то! И ужас будет. И эгоизм будет. И сознание: я всё прощу... А пока сирена поёт сладкую песнь. Идёт наивно-лукавый процесс приручения...=Т.Н.=/
       Милая, сегодня день отъезда. Вчера я оплакала Михайловское. Увижу ли тебя завтра? /Да ещё - уеду ли сегодня?/
       До свиданья, девочка.

    Твоя В.М.

       /Вера едет в Москву, где, благодаря семье Гейченко, три-четыре дня жила в гостинице "Россия". Мы виделись. =Т.Н.=/
      

    Пушкинские Горы.8.VIII.

    /Штемпель: 10.08.76.Пушкинские Горы/

       Сероглазое мое Чудо,
       эти письма тебе будут присылать из Михайловского мою первую неделю в Киеве . Девочка, не надо относиться ко мне всерьёз - я просила уже об этом.
       Мне хорошо и тревожно - об этом я тоже писала тебе. /.../ Видеть тебя хоть изредка, знать, что как-то нужна тебе - это уже так много.
       Получила вчера твою телеграмму из Одинцова.
       Мне бывает так больно за тебя вдруг, как будто /прости/ я тебя родила и отдала людям на муки и ничем не могу помочь.
       Всё. Больше не буду плакать.
       Верила, что может быть такая дружба, когда захвачен ею весь, как в детстве, не верила, что она случится со мной.
       И поэтому благодарна тебе за очень многое:
       и за то, что хочется жить, потому что есть ты и можно тебя увидеть,
       услышать, взять за руку,
       и за ту любовь - боль к тебе, что у меня сейчас,
       и за последний вечер в Святых горах и у могилы Пушкина /.../

    Целую твои прекрасные руки.

    В.

    Киев, 12 августа 1976 г.

       /.../ Я всё время твержу: чудо - и боюсь, что тебе это надоест, -- но ведь правда - ты чудо; то что встретила тебя, тоже чудо - неужели я избавлюсь когда-нибудь от этого удивительного ощущения?
       Как ни странно, сегодня слегка волновалась, подъезжая к Киеву; может
       быть, я несправедлива к этому городу?
       Ходили мы сегодня по Лавре, прошли по пещерам, дальним и ближним, насмотрелись на высохшие руки монахов, потом долго бродили по городу, -- где ты, моя Таня, почему не ты рядом сейчас, представляю, как сбегала бы с наших киевских горок!
       Ты Бог знает, что пишешь о своём лице. У тебя чистое, прекрасное и выразительное лицо. Мне, моя родная, печально думать о себе, совсем поседевшей, но увидеть тебя - с выцветшими глазами! - ну, знаешь ли, не смей так!
       Господи, ты и не знаешь, как мне хочется, чтобы ты высыпалась, чтоб ела вовремя, чтоб тепло была одета - и т.д. - глупо всё это, по-стариковски - понимаю всё - и не могу избавиться от этих мыслей /не только от этих, конечно/. /Вере - 37 лет! =Т.Н.=/
       Ты моя печаль, ты моя радость, ты моё успокоение - м н е е с т ь д л я к о г о ж и т ь. Пусть не пугает тебя это: когда есть кому отдать всю любовь, на какую ты способен, это удивительное счастье.

    Будь здорова, моя девочка, моя сероглазая. /.../ В.М.

    Киев, 15 августа 1976 г.

       Моя родная,
       живу в страшной суете; может быть, это и к лучшему: отвлекает от боли разлуки с тобой.
       Прости, девочка, -- наверное, это звучит сентиментально; мне сейчас лучше, чем было в первый раз: есть твои письма и сознание, что ты меня любишь /.../
       Все эти дни хожу с Таней /Татой Гейченко. =Т.Н.=/ по Киеву. Она говорит: Ваша Москва, Ваши москвичи, Ваша Таня. Она умна, у неё бывают суждения до странности зрелые, как будто говорит своё выстраданное умная сорокалетняя женщина, бывает она и ребёнком, но я в эти минуты боюсь её. У меня чувство, как будто я всё время сдаю экзамен. Иногда бываю благодарна ей за отвлечение от печальных мыслей. Завтра она уезжает, мне надо посмотреть на себя и на неё на расстоянии.
       Девочка моя, моя Таня, пишу и чувствую, как вдруг поднимается боль: ты далеко. Обнять тебя - и забыть хоть на несколько минут всё, что меня ждёт, что на душе плохого сейчас.
       Во мне и сейчас болью отзывается прощанье с тобой на вокзале, только не могу писать об этом сейчас.
       Твои письма получила. Я отвечу на них тебе по-настоящему; надо только остаться одной на несколько часов.

    До свиданья, моя любимая. (...) В.М.

      

    23.VIII. Киев /1976/.

       Танечка, моя родная,
       я тоже просыпаюсь с мыслью о тебе. Солнышко моё, мне тоже нужно благодарить тебя не переставая, за счастье тебя знать /.../
       В этом году в Ленинграде /.../ возле Летнего сада мне встретились цыганки. Одна, совсем молодая, пошла прямо на меня. - Дай ребёнку на булку, если гадать не хочешь. - Дала я ребёнку на булку, а она говорит: "Я тебе вот что скажу: ты правду больше, чем душу, любишь."
       Не такой уж я выдающийся правдолюб, да и это у нее, наверное, одна из расхожих фраз; но если правда эта - ты, то она права, эта цыганка.
       Но ты больше правды: ты правда, и любовь, и страдание, и чудо и жизнь моя.
       Девочка, мне и правда пришлось легче, чем тебе. Детства /раннего/ я почти не помню. Из Клина довоенного /т.е. до 3 лет/ помню ощущение солнца и ещё - как папа разламывает для меня какое-то круглое пирожное. В Кустанае /эвакуации. =Т.Н.=/ - от 3-7 - кое-что помню из жизни на улице Толстого; из I класса помню, как в День Победы мы бегали по длинному коридору и орали.
       Потом был опять Клин, и вот этот Клин остался уже на всю жизнь со мной.
       Наверное, я была избалована, потому что появление брата встретила без восторга /мне уже было 7 лет/, стала постарше - решила, что брат родной, а я --нет, очень долго считала, что Вовку любят больше, чем меня, и что он ближе маме /просто по-человечески/.
       У меня есть одна особенность: я очень долго помню обиды - не для того, чтобы отплатить за них - упаси Боже, я понимаю, что люди обижают других иногда не преднамеренно, иногда - не догадываясь, насколько глубока рана-обида, -- так вот, я их помню, чтоб быть осторожней. Думаешь, мне это помогает? Совсем нет. Но просто: есть радость неистребимая -- жить, дышать, любить, читать, слушать музыку /это вдруг особенно вчера почувствовала - первая часть Пятой -- где ты, Таня? - так хорошо, -- летела бы к тебе - физическая потребность полёта/. /Вера упоминает о Пятой симфонии П.И.Чайковского. =Т.Н.=/
       Если говорить о моих родителях, в общественном смысле - работа, выступления против чего-то - могу быть откровенной, мало того: они мне ещё ни разу не сказали: "Надо было промолчать, не связываться" и т.д. Во всех моих "справедливых боях" они поддерживали меня.
       А в личном плане - любовь-дружба - я откровенной быть не могла /да и не только с ними/. Маму это угнетало иногда /она о многом в моей жизни просто догадывается/; но я не могу ничего изменить. То ли скрытная я, то ли осталась во мне о ч е н ь с т а р а я о б и д а и с т р а х: всерьёз ко мне не отнесутся, начнут поучать, а человеку надо, чтоб его просто выслушали, ч т о б о н п р о с т о м о г п о п л а к а т ь у к о г о - т о н а п л е ч е. В чём-то твоя мама права, когда говорит: в с е в с е х н е п о н и м а ю т. Очень многим не хватает понимания, теплоты, очень многие прячут свои обиды /.../
       Когда-то один подмосковный юноша написал стихи: "В лесу пробился родник - никто не пришёл, не приник, и умер в слезах ручей, обиженный, ничей" -- не совсем об этом, но не знаю, девочка, как всё объяснить - я пытаюсь иногда понять всяких, даже обидчиков своих /не всех!/, поэтому мне достаётся много всяких тайн, иногда неожиданных.
       Прости меня, моя радость, /.../, я говорю слишком долго и бессвязно.
       И не бойся, ты не потеряешь меня - я люблю долго, верно, всегда, а ты такая светлая, такая чистая /.../. Господи, разве можно расстаться с тобой.
       Всего доброго, моя девочка, люблю тебя, обнимаю и целую.
      

    23.VIII. Киев. /1976 г./

       /.../ Мне очень трудно признаться тебе в этом, но ты всё поймёшь правильно и не засмеёшься, и не осудишь:
       в прошлом /1975/ году в Михайловском меня связывала с Володей /Сосинским В.Б. =Т.Н.=/ очень нежная дружба и память об Ариадне /Черновой, супругой Владимира Брониславовича. =Т.Н.=/ Однажды я, сидя рядом с ним, вдруг написала себе /он не прочёл/: всей перелиться в любовь /потерять земную привычную оболочку/ и оградить тебя от горя и болезней.
       Перерастание этого стремления в спокойную дружбу прошло с болью и разочарованием. Разочарование прошло, осталась дружба /.../ Где ты, родная?
       Пиши. И не будем сердиться на почту. /.../ Твоя всегда

    В.М.

       / В конверт вложено переписанное Верой стихотворение А.Кочеткова "Баллада о прокуренном вагоне". =Т.Н.=/
      

    24.VIII.76 г. Киев.

       /.../ девочка моя, мне не хочется относиться к этой Никологорской иначе, чем сейчас. Я каждый день читаю её стихи, вчера утром получила "Рубежи", повздыхала над "Разбуженным соловьями", подумала, что кончит она, эта сероглазая Никологорская, лирической прозой, стихами в прозе, и дети в средних школах Одинцова, Москвы, Киева и Смоленска будут заучивать наизусть описания природы - в них что-то такое тёплое, моя Татьяна, светлое, доброе, душистое /духмяное?/,
       что у меня физическое ощущение тепла, покоя / и радости /. Ты не сердишься? А то я опять боюсь!/
       /Немножко сержусь. Нет во мне никакого "покоя". И не было, и не будет его никогда! =Т.Н.=/
       Девочка, радость, жизнь /.../, если б ты знала, как мне хорошо сейчас от твоих писем, хорошо - и сердце щемит, родная моя;
       а о друзьях - я понимаю, что это вдруг вылилось в какие-то горькие минуты, а ты моя прекрасная, добрая, настоящая.
       И я тоже помню всё.
       И даже в первый вечер, когда совсем не поняла тебя, но ведь именно тебя из всех выделила, и тогда, наверное, всё и решилось, просто это было жалкое сопротивление надвигающемуся потрясению.
       Да, мне было плохо, пусто, тоскливо /.../, как это вдруг ты догадалась, что надо ещё пойти на могилу Александра Сергеевича?
       Всё, девочка. И опять прости меня.
       /.../

    Твоя В.М.

      

    Киев. 25.VIII/ 76 г.

       / .../ Сегодня утром я заставила себя просмотреть журнал /лит. журнал с рассказами по профориентации/, пришла на конференцию с намерением все
       5 - 6 часов, что меня будут морить там, писать тебе. Начала - и вдруг одна тётенька-учительница подсовывает мне кусок диссертации своего мужа - расставь запятые! Расставила, опять начала - показалось пусто, сухо - разорвала. Пошла в перерыве к книжной раскладке, там был Твардовский. Одна гадкая тётка-учительница схватила книгу и -- отвратительно иронически:
       -"А-а, Твардовский" и цитатку тем же тоном. - Я ей деревянно : "Положите книгу на место," Она испуганно взглянула и положила. Из-за тебя, только из-за тебя я облила её презрением.
       Потом нам показали очень новый кинофильм, потом мы отправились домой, вдохновлённые учёными, производственниками, милицией -
       учить и воспитывать
       наше родное, подрастающее! ! !
       в духе !
       на примерах !
       готовить !
       "Какие причёски носят, какие джинсы, какие заплаты?! А где учителя !?" -
       ректор торгово-экономического института.
       "Один скульптор говорил, что секрет в том, чтоб отсекать всё лишнее.
       Так вот, я думаю, что учителю потруднее, чем тому самому скульптору."
       / Начальник милиции Днепровского р-на/
       Девочка моя, но ведь есть ты. Среди этих пустых докладов, суеты, глупости было можно вспоминать, думать, любить.
       А потом я пришла домой - и лежало твоё письмо - утешительное.
       Радость моя, если б я вдруг оказалась идеальной, это было б совсем не так уж скучно, но отношения наши страшно усложнило. Я не посмела бы орать на московских улицах, / ... /, говорить и писать - что в голову взбредёт. Господи, до чего я тебя люблю. И верю тебе - всегда, во всём, -- тебе просто нельзя не верить, ты вся - чистота и правда.
       До свиданья, моя милая, моя родная, моя сероглазая.

    / ... / Твоя В.М.

      

    26.VIII. 76 г. Киев.

       /.../ Сегодня второй день моего обучения. Это называется заседанием секции учителей русского языка. На трибуне оратор, он употребляет иностранные слова и говорит, что нам, шкрабам, не хватает высокопробного гуманизма
       /Что такое - низкопробный гуманизм?/ Нам всего не хватает: образованности, воспитанности, доброты, терпения и т.д. Но знаешь, надоели разговоры. Потому, что я знаю, что получается, когда заорёшь об этом не с трибуны, где тебе никто не возразит, а там, где на тебя бросятся злые, довольные собой, сытые, одетые и т.д.
       Очень странно, девочка, но мне иногда хочется рассказать о себе, тётеньке-учительнице, тебе - моей Тане Никологорской, которая, радуясь, подпрыгивает от восторга; кричит: "Маразматики!" - на гадов-расистов; любя друзей, временами поругивает их; швыряет через плечо только друзей, любит детей, Дютьково /музей С.И.Танеева. =Т.Н.=/, музыку, природу, свободу.
       Мне опять хочется писать тебе, тем более, что лектор дошёл до количества огнестрельных единиц /прости!/ в США./.../
       15 лет /увы, даже 16!/ назад я была тощая, черноволосая и начинала работать в интернате.
       Об уровне развития нашего интернатского начальства можешь судить хотя бы по тому, что распространительнице театральных билетов завуч -- женщина, исполненная самоуважения - заявила: "Какой "Щелкунчик?" Там на сцене всё время мыши!" Когда во время моего дежурства /ночного, когда я в свои робкие 22 года отвечала за порядок на 4 этажах спального корпуса/ кто-то разбил металлическим шариком стекло, эта дама сначала орала на меня, потом утешала меня, потому, что я по молодости и малодушию разревелась, потом она заявила: "Мы возьмём отпечатки пальцев у всех и выясним, кто разбил стекло."
       Я оказалась дезертиром /ушла из интерната/: дети меня любили, но не слушались; начальство ругало на каждом педсовете, и я считала это справедливым, потому, что дети меня не слушались. Я была еще и трусливой. Когда грубая тётка - учительница того 4 класса, где я была воспитателем, говорила Володе Стиричу: "ах, ты, цыганюра погана!" - или обзывала Левчука головатым, я молчала. В конце года выдавали на класс мыло, гуталин и ещё что-то. Она всё забрала себе и очень просила, чтоб я что-нибудь взяла: Я отказалась взять. Она вздохнула: "Когда Вера Яковлевна была у меня воспитателем, она бывало, переполовинит всё, даже конфеты из детских подарков". Все это противно так - Вера Яковлевна - та завуч, что об отпечатках пальцев вопияла.
       Из интерната я ушла: боялась, что начну драться.
       /Сейчас лектор говорит о том, что партия проводит большую работу по ИНТЕЛЛЕКТУАЛИЗАЦИИ советского человека/.
       Сейчас у меня есть ученица, мечтающая стать воспитателем интерната: "Кто-то должен работать с этими детьми!" Я ей сказала: "Что ж, я оказалась дезертиром, иди и замоли мой грех. А лучше работай в школе". Пока она не соглашается. Наши дети лучше нас.
       Потом я пришла в школу N 167. Но мучить воспоминаниями о ней я тебя сегодня не буду.
       Итоги 1-го года работы:
       я любила детей по-настоящему, жалела,
       но вступиться перед грубой силой за них не могла;
       дети меня не слушались, я считала во всем виноватой себя, это чувство постоянной вины - от интернатских времён у меня;
       у меня не было уверенности в себе, смелости, принципиальности.
       Слава Богу, что я ушла, -- иначе бы сломалась.
       Девочка, ты меня простила?
       До свиданья, родная./.../
       Твоя В.М.
      
       /Вера была порой отважным человеком, без страха вмешивалась в драки, защищая и разнимая дерущихся. =Т.Н./
      

    26.VIII.76 г. Киев.

       Татьяна ,
       прекрати!
       являться! в моих мыслях!
       Дай мне послушать, как пропагандировать материалы и идеи XXV съезда на уроках литературы. Как ты смеешь мне мешать!
       Что смотришь своими удивительными глазами-глазищами?
       / ... / Не будем мечтать о несбыточном - хоть хочется мечтать именно о несбыточном.
       А ты есть, моя дорогая, -- я всё время это помню, всё время. Это счастливое сознание - ты есть. / ... / какая-то тревога и спокойствие - и радость /.../, счастье с тревогой.
       Помнишь, я тебе писала, что переживу тебя с болью и страданием - и что от меня останется, не знаю. До сих пор не могу сказать, что пережила; ты всегдашняя моя память,
       я всё твержу-твержу одни и те же слова,
       прости, девочка, прости .
       / .../ Да будет музыка - ты мне опять её подарила, опять подарила, открыла, счастье моё - Татьяна.
       / ... /
       Твоя В.М.
      

    Киев. 27.VIII./1976 г/.

       / ... / утром была твоя открытка, вечером я бежала, конечно, за письмом. Письма не было. Будет завтра?
       Моя родная, мне целый день ужасно хочется писать воспоминания -
       " О том, как я видела Т. Никологорскую на пароходе "Св. Николай" 1 - 9 июля 1976 года".
       / ... / И как не верила, что могу что-то для неё значить. И как боялась её.
       / ... / Девочка, ты совсем молодая моя радость, ты и не знаешь, как ты молода! Я слишком часто встречалась с ранней зрелостью, с людьми, которых просто не волновало бы то, что волнует тебя, и от этого ты ещё дороже, удивительней и ближе.
       / ... /
       Ласточка моя, моя Таня, я ещё не слишком тружусь, не задыхаюсь при ходьбе, тетрадей пока нет / солнышко моё, ты пишешь: "волховать"/!/ над тетрадями, нет, дитя моё, прости! - ругаться матом /прости опять!/ над тетрадями/.
       Я веду себя спокойно, я помню, что у меня есть взрослый ребёнок, оставить которого из-за какого-нибудь своего инфаркта было бы просто безнравственно.
       П о к а я ж и в а, я т в о я. Понимаю, что не должна была этого писать. Это надо доказать всей жизнью. Ты мне так много дала, так много пробудила в моей душе, что никогда и ничем нельзя отплатить /слово-то какое-то непошное (Негодное (пск. диалект) =Примеч. Т.Н.=)/ за всё: радость, крылья, /.../ забытое уже /вернее, -- казавшееся потерянным/ ощущение полёта, возвышения над буднями.
       А Бога, моего доброго Бога я благодарю за тебя, за счастье, подаренное мне в Святых Пушкинских Горах, за то, что он подарил младенцу такие святые глаза, такой взгляд - как будто совесть и правда призвала тебя на суд и - не смей лгать, лицемерить, подличать, /.../ Малева.
       До свиданья, моя девочка.
       Сейчас ночь. Спи спокойно, моя сероглазая.
       Твоя В.М.
      

    Киев.28.VIII.76 г.

       /.../ Никто ведь не поймёт, как всё по-настоящему было правдой и любовью. И будет. И есть.
       /.../ Я любила тебя ещё до того, как услышала твои стихи, просто потому, что тебя нельзя не любить. /Нет, я понимаю, что люди с какой-то долей фальши могут тебя не любить именно как всегдашнее напоминание о правде и чистоте/. Моя - твоя Карпиловская, выслушав историю о "философах" и Твардовском, сказала: "Но ведь они же дрянь, эти философы, ты-то хоть это понимаешь?" Должна признаться в предательстве: я попыталась их защитить, потому, что у этой семьи есть свои невидимые миру слёзы, но Светка так на меня взглянула, что я умолкла.
       Родная моя, до свиданья. Дудин по вечерам говорил: "Пора в объятия старушки Агаты Кристи". Мне предстоит сегодня встреча с директором. Пожалей меня, девочка! Появись лёгкой тенью на миг. Люблю тебя!
       /В июле 1976г. я выпрыгнула из автобуса в Бугрове, не желая ехать в Михайловское с парой "философов", шпынявших меня за уважение к стихам Твардовского и Исаковского.
       Вера тут же бросилась меня догонять... =Т.Н.=/
      

    Штемпель. 29.08.76г. Киев.

    /Открытка в конверте/

       И опять прости меня, девочка:
       за цветы с Михайловских лугов спасибо не сказала.
       Какое ты чудо.
       как это я до сих пор ничего о тебе не знала
       / до 1 июля 1976г./,
       а одиннадцатого июля уже плакала - где ты, Таня?
       Спасибо тебе / ... /
       В.М.
      

    29.VIII.76 г. /Киев/.

       Мой прелестный философ,
       всё правда, кроме того, что не надо загадывать, девочка моя, обижусь когда-нибудь я на тебя или нет. Мне кажется - нет, никогда, но я тоже боюсь загадывать. Буду ли носить обиду в себе или начну говорить тебе резкости? Думать об этом не хочу. /Хороший человек Верунька. Но, увы, думать она слишком часто не хотела ... =Т.Н. =//... /
       Вчера мне хотелось написать тебе рассказ о потерянном дне: утром - школа, появление директора - унылая физиономия, волосы распущены, подколоты какой-то брошью.
       Погиб мальчик из третьего класса. Ребята, нарядные, с цветами, шли на похороны /.../ -- за последний год двоим оторвало руки и один попал под трамвай.
       Мальчик с оторванными кистями - в семье распутной и пьющей бабы, крепкий такой русак, глаза узкие, серые, вихры торчат, начал пить, стоит возле дома, руки в карманах - Таня, что делать?
       Веткина /дир./ , увидя меня, изобразила подобие улыбки, а /.../ детей не любит, взрослых не любит, хочет почестей и славы /.../. Она дала указания насчёт 9 класса, а я пошла рыдать над одной славной, молодой, интеллигентной, стройной учительницей, которая уходит из школы, а мне страх как хочется именно с ней работать! И она расстроилась, потому, что у неё был срыв, когда она написала заявление.
       Потом я была ассистентом на экзамене у двух очаровательных двоечников, дорогая ты моя второгодница, солнышко моё!
       Потом искали подарок племяннице - мама, я и Юрка-племянник, это было утомительно, но я всё время думала о тебе и о потерянном дне.
       /.../ может быть, ты права, когда пишешь, что всё н а с т о я щ е е напоминает с т р а д а н и е ?
       Милая, я сердцем помню тебя всё время, и оно болит / не то слово - ему хорошо от какой-то непонятной боли/.

    До свиданья, моя родная, мой ребёнок.

    Твоя В.М.

    30.VIII.76 г.

       /.../ Вчера на автобусной остановке вдруг увидела тебя рядом, даже воздух
       заколебался. "Не сходи с ума, Малева, " -- строго сказала я себе. И как будто не сошла.
       За что я тебя полюбила?
       За глаза, конечно. Не встречала таких удивительных глаз.
       За руки. Когда Никологорская вдруг взмахнула ими, читая Рубцова, я подумала: "Господи, какое изящество." Это меня и погубило. Навсегда. На всю жизнь.
       Явись ко мне хотя бы в сновиденьях. Что Вам стоит? К Вам умирающий взывает!
       С тех пор, как я поняла, что это я написала "На холмах Грузии", мне стало легче. Подумай, какая музыка, какой свет и как удивительно точно -
       горит и любит -
       /../ Что касается твоих мыслей о себе и личных драмах друзей, родная моя, почему-то я не желаю тебе драм, а пусть тебя кто-нибудь любит, как я; мне трудно представить, что можно тебя любить больше, чем я /ограниченность моя!/
       /.../ девочка моя, не терзайся из-за одинцовских мыслителей, из-за Трушина, которому от тебя всё-таки досталось, из-за Васи. /Вера иронизирует по поводу моих конфликтов с начальством. =Т.Н.=/
       Вот сегодня я выступила на педсовете, а когда на меня набросились две шавки /извини/, я уселась и мирно читала твоё письмо. Они защитили от меня дирекцию /не только от меня, ещё три человека выступило - директорша у нас не совсем умная - по Галичу: "начальник умным не может быть, потому. что не может им быть" -- так вот, она сказала в заключительном слове: "Ничего, не все враги у меня в коллективе!" Это я, значит, врагиня её! А я говорила о детях, о невнимании к ним, с одной стороны, о неделикатности, о нежелании их выслушать, с ними поговорить, -- легче, если не собрана макулатура, вынести мне выговор. О том, что мы пытаемся воспитать маленьких чиновников, проверяющих, контролирующих работу, выступающих с бумажкой. /Загробгазета, загроббюро!/
       Орала я страшно, взволнована была, думала, что инфаркт меня хватит. Не хватил пока.
       И знаешь, твоё письмо меня спасло. Читала я его от первой строчки до последней, нежная ты моя девочка, всегда я мечтала о младшей сестре, а ты даже не сестра, ещё лучше. /.../
       Ты написала о нашем братстве. Удивительно хорошо.
       Когда мой любимый класс кончил 10-ый класс, мы уехали на три дня на Десну. Они налили вино в банку, каждый пил глоток и что-нибудь говорил /за что пьёт/. Лучший тост произнес Стась /был у меня такой милый чудак - в моём классе любили чудаков/, очень простой тост, но страстно он произнёс: "За 10-Б!" А я сказала неожиданно для себя: "За то, что вы - братья!"
       Ты же знаешь, у меня сдвиг насчёт того, что люди - братья.
       Девочка, пиши мне письма. Ты не заслонишь для меня мою замечательную работу,
       ты помогаешь мне жить.
       Когда-то мне это сказал Сосинский, а я не поверила.
       А ты мне верь, звезда моя молодая, свет мой ясный.

    /.../ Твоя Вера.

      

    31.VIII.76 г.

       /.../ опять пишу сегодня.
       Но та, что с левой стороны -
       святая мышца в человеке -
       Как бьётся, как она тоскует, -
       и ничего не сделать с ней.
       Завтра 10-е,
       сегодня почти ночь,
       спокойной ночи,
       моя славная,
       моя добрая,
       моя нежная / ... /
       Прошу прощенья за то, что вырезка с Окуджавой не в ахти каком состоянии! (Верочка прислала мне кусок газеты с материалами об известном барде. Кажется, в сентябре 76-го она вновь присылала мне Окуджаву - интервью с поэтом. =Т.Н.=)
       Давай, брат, отрешимся!
       И ты права, --
       давай, брат, воспарим!

    / ... /

    В.М.

      

    Киев. 3.IХ.76 г.

       / ... / Наташа Говорун /из того же любимого 10-Б /учится сейчас в ГДР. Она жаловалась на немцев: расчётливые /возьмут сигарету - оставляют деньги, активно разбирают общественные нагрузки, потому, что это отражается на стипендии/, послушные, необщительные.
       И потом сказала: "У них не будет великих людей - они слишком послушны и исполнительны."
       У нас будут великие люди. Вася с Трушиным нас не задавят.
       Мы пробьёмся, прорастём сквозь асфальт и камень, мы увидим небо в алмазах.
       Ласточка моя, сейчас буду звонить тебе, неужели тебя опять не будет?
       Неужели письма мои не пришли?
       / ... / Твоя В.М.
      

    3.IХ.76 г.Киев.

       Здравствуй, моя родная,
       ты и не знаешь, какая это спокойная радость,
       надписывать тебе конверт,
       но сейчас на душе тревожно: получаешь ли ты письма?
       / ... /
       Я и правда всегда с тобой.
       / ... / Меня вдруг охватывает чувство вины перед тобой, как будто это в моём взрослом и нехорошем мире убивают Кеннеди, топчут и давят души живые, а ты из того мира, где природа, музыка и красота.
       И тебя ранит то, мимо чего я прохожу.
       Это написано до разговора с тобой. После:
       не могу прийти в себя опять от какого-то чувства вины и тревоги: ты меня не слышала, ты говорила: не исчезайте, -- а я не понимала, что это значит: ты не слышишь меня или это о письмах.
       1-го я тебе отнесла два письма,
       2-го - одно,
       3-го - одно.
       Завтра отошлю два. А вот второго - точно не помню, может быть, я соврала и пропустила день.
       Напишу тебе в газету жалобу на одинцовскую почту. Напечатаешь?
       / ... / Спокойной ночи, девочка.
       Твоя В.М.
       P.S. Татьяна, Володя /Владимир Брониславович/ уже дома.
       Вряд ли ему нужна помощь, думаю, что у него сплошной даmеnвеsuch.
       И всё-таки - его телефон / ... / Меня беспокоит его молчание. Не думаю, что он так долго сердится - он просто неспособен на это.
       Если тебе это н е неприятно, можешь позвонить ему и справиться о его здоровье.

    Целую. Вера .

    /Тогда же - второе письмо/.

       / ... / из-за тебя /потому, что ты всё время смотришь на меня своими "детскими глазами" - Трушин В.А. / я утром 1-го волновалась, как много лет назад, пришла на школьный двор - почувствовала праздник, дома был опять праздник - появились мои 20-летние дети. Выпили мы с ними шампанского за 10-й Б, за то, что мы братья, и ещё за что-то. Проболтали до полуночи, до 2-х я мыла посуду /они рвались на кухню, но!/
       / ... / Пришли два твоих письма - сиреневое /спасибо, девочка/ и письмо-исповедь.
       / ... / Статья о Замоскворечье - больно мне в этой истории только то, что тебе, моему ребёнку, чем-то грозили, что тебе было нехорошо и ты ещё считала /и считаешь!/ себя в чем-то виноватой. Мне нечего прощать тебе, я себе простить не могу, что не знала тебя раньше, что не могла уберечь от двора, от школы, от слёз и боли.
       До свиданья, моя родная. Помни, что я люблю тебя и
       не переменюсь / ... /
       Ты - музыка. И солнце /... /

    Твоя В.М.

      

    4.IХ.76г. Киев.

       Моя родная,
       я не умница. Несколько лет тому назад Володя Сосинский удивительно прочитал это стихотворение. тогда у него ещё не было одышки. /О стихотворении А.Кочеткова, звучащем в финале рязановской "Иронии судьбы". =Т.Н.=/
       А прислать его тебе, конечно, должна была я. Потому, что это то, что я чувствую - не зарастёт на сердце рана - и всё, что дальше. Только мы с тобой будем жить / ... / И не расстанемся.
       Оно / "С любымыми не расставайтесь"/ в Дне поэзии" /1966г./
       / ... /
       Девочка моя,
       опять я о том же. Я переврала строчку:
       душа и кровь нераздвоимы.
       / ... / всё удивительно верно здесь / ... / я тоже прикипела, сроднилась: забыть тебя - всё равно, что оторвать часть себя - и какую-то лучшую часть, отнять самое лучшее, самое светлое, что есть у меня, такое родное, вечное, отнять то, чем я живу сейчас. И буду жить.
       Спокойной ночи / ... /

    Целую нежно.

    Твой арап Ганнибал.

    /Это она так шутит! = Т.Н.=/

    5.IX.76 г. Киев.

       / ... / мне легче дышится - из-за тебя , мне не страшно, я вдруг как-то по-другому взглянула на людей.
       / ... / Как мы встретились, какое это счастье - до сих пор у меня страх: ведь могли не встретиться; помнишь у Экзюпери, кажется, так:
       "Друг мой, ты горная вершина, на которой мне дышится легче."
       / ... / Мне всё в тебе дорого. Спасибо тебе, спасибо жизни за тебя, и Михайловскому, и Петровскому, и Александру Сергеевичу.
       А Кочетков тоже /не тоже/, но Александр Сергеевич, и совсем я не ухмыляюсь - ухмыляются отрицательные герои, а я под твоими лучами становлюсь положительной Бабой-Ягой, - я тебе написала это стихотворение, / ... / потому, что сопротивляюсь этому расстоянию, потому, что ненавижу эту почту, которая смеет не вовремя приносить тебе письма и заставляет тебя ждать и печалиться.
       Какое у тебя слово - не горюйте!
       / ... / это всегда во мне, эта радость, это что-то глубокое и сильное, что заставляет меня жить, и мечтать, и радоваться, и бояться: вдруг не увидимся, вдруг что-то помешает.
       / ... / будь счастлива, будь здорова,
       А пишу я тебе каждый день и пока не могу писать реже / ... /
       Твоя В.М.
      

    5.IХ.76 г. Киев.

       / ... / Не спросила у тебя, как твои отношения с Радиокомитетом. А всё время собиралась спросить. /Вера, скорее всего, подразумевает готовящуюся радиопередачу - интервью с известными музыкантами-лауреатами; свой замысел я осуществлю приблизительно через год. =Т.Н.=/
       Помню тебя всегда, очень часто - утро 9 июля, твои глаза. Такое тепло - захватывающее, заставляющее забыть обо всём.
       И у меня всегда страх / ... / Я прогоняю его, потому, что то, что в нас, нельзя рассказать, забыть, ты права: можно написать музыку, а может быть, она уже есть?
       /.../ ты преувеличиваешь моё значение для других людей: для моих учеников, например.
       Счастливыми они себя не чувствуют. И вообще, учеников по-настоящему бывает у человека очень мало. Пусть тебе не покажется это мрачным.
       Классы у меня - шестые и девятые. Среди шестых один живой и очень-очень не глупый.
       Когда два года тому назад я пришла к ним в 4-й и спросила, сколько человек в мире знает русский язык, по их мнению, -- поднялся Гена Бакушевич и, очень чётко и раздельно выговаривая слова, сказал:
       " Я думаю, что все люди в мире знают русский язык, а кто не знает, тот учит."
       Тот же Гена о том, почему первая буква в книге была красной /4 класс/:
       "Это потому, что начало книги - это как будто начало большой и прекрасной жизни".
       /.../ Шестые классы относятся ко мне доброжелательно, любят уроки литературы /хоть уроки языка у меня лучше/.
       9-ые - трудно пока говорить о них. Говорит у меня лучше - не мой класс. В прошлом году мы с ними ставили куски из "Горя от ума" и читали декабристов и Пушкина. Чацкий со страстным голосом и взором - Саша Бедов - и совершенно очаровательный, затмивший всех Молчалин - Володька Ульченков, тулячок. В позапрошлом году опять с ними был Пушкин /7класс - поэтому "Балда", "Жених", "Полтава"/. Они говорят, спорят. Когда-то в 6-ом классе их смотрел режиссёр из "Научфильма". Тема урока была "Понятие о сатире / на материале "Двух генералов" и "Хамелеона"/. Вопрос был короче, но смысл: ты редактор толстого журнала, приглашаешь сатирика, должен выбрать, зная только сказку "Как один мужик двух генералов прокормил" и "Хамелеон", кого выберешь? Подняла руку Наташа Колыбина: "А какие явления действительности можно критиковать в журнале - единичные или повторяющиеся?"
       Теперь они в девятом. Мне страшно всегда. Оценки по литературе я отменила бы. Но министр так вольно не мыслит. Поэтому мы ставим оценки. Учим. Пишем сочинения:
       Нужны ли Базаровы России?
       "От стен Кремля до самых дальних мест народ наш славит ХХУ съезд." /Было на аттестат в этом году/.
       Хочется мне что-то для них значить - смогу ли? Хочется, чтоб они читали классиков - любя.
       Когда-то был у меня милый класс: чтоб доказать им, как они глухи к Толстому, я открыла наугад "Войну и мир" -- вышло: роды маленькой княгини. Я щипала себе руку, чтоб не зареветь, когда официанты несли кожаный диван, а няня зажигала венчальные свечи.
       Если ты думаешь, что это выглядело - "она плачет, а мы все рыдаем", -- то очень ошибаешься. Я дела героические усилия, чтобы не разреветься; трудящиеся заинтересовались Толстым, а мной никто. В конце года наибольшее количество почитателей оказалось у Достоевского.
       Не это важно.
       Я почти бессильна. Меня могут слушать. Научить читать - я не умею. Научить любить - можно ли?
       Когда властитель дум не Асадов, я радуюсь и удивляюсь, а вкус воспитывается годами, и не только нами.
       Не хочется мне жаловаться тебе, девочка, да и поздно уже, и письмо какое-то бессвязное. Ты простишь, я и в грехах тебе признаюсь, потому, что живёт во мне сладкое чувство-сознание: простит, простит, простит...
       /.../ Как мне жить без твоей улыбки, без твоих глаз, без этого взгляда, тревожащего, душу вынимающего.
       Ты у меня одна навсегда. Одна такая. Занимающая все мысли.
       / ... /
      

    6. IХ.

    /В том же конверте, на той же

    страничке - другой пастой/

       Доброе утро, мое светлое, тёплое, моё нежное счастье, душа моя, жизнь
       / ... /
       Серо за окном, зелень с какими-то тенями, ещё не разберу - дождь шумит или ветер; дождь наверное.
       Люблю тебя, девочка.
       Это главное, что во мне сейчас. И как хорошо, что чем дальше, тем сильнее.
       Твоя В.М.

    6.IX. 76 г. /Киев/.

       / ... / Не хочется сейчас тебе писать о школе - ей-Богу, не хочется.
       Тетрадей пока нет, сдаём планы: календарные, воспитательтные, самообразования.
       Пишем, не гуляем.
       Дети - мой 9-ый - что-то тихие. На стихи реагируют.
       Я их не люблю так, как любила прежних. Они 1-го опять разбередили душу.
       А о твоих учительницах - они, конечно, тебя любят за тебя и за память твою о них - не сомневаюсь. Наверное, ты для них всё ещё ученица и девчонка - хоть не всё мне понятно в их поведении.
       Ну, да Бог с ним. Не помня зла ... и т.д.
       Когда я ушла из интерната в никуда, я пришла в родную 99 школу, где я училась, была вожатой, в 10 классе, до конца дней носила галстук - и пришла-то потому, что мне завуч передал, что есть класс для меня: "А почему ты из интерната ушла, может быть, ты детей не любишь?" И я сказала: "Не люблю говорить о любви к детям. В интернате о ней говорили самые чёрствые и злые люди."
       Как она могла спросить? Ведь она видела, как я вожусь со своими пионерами.
       А ушла я ,потому, что страшно было там. Ты и не представляешь, как страшно. Если собрать в одну книгу все обиды детей и взрослых /нормальных, - не бьющих, не ставящих детей на колени - в прямом смысле, не говорящих: "Сволочи, как вы спальню вымыли!", не крадущих у детей/, Господи, как всё это читать было бы.
       Я вопила против Сухомлинского именно потому, что я ближе к нему /нет, многое всё-таки не по мне/, чем к кому-нибудь другому. /А люблю Макаренко всё равно/.

    Кончаю, девочка моя.

    Целую тебя, мою светлую. / ... /

    Вера.

      

    Штемпель: 08.09.76 г.Киев.

       Родная моя,
       наваждение какое-то:
       то ты сидела напротив, и взгляд у тебя был - какой ты думаешь? -
       на-сме-шли-вый!
       Вот!
       Правда, что-то тёплое в нём было.
       То ты - вся в синем - вдруг уходишь, не прощаясь,
       как ты можешь,
       я тебя так долго ждала.
       Девочка моя,
       спасибо тебе - так много дала ты - и так много отошло от меня ненастоящего, ненужного, дурного - т ы отвела от меня.
       Откуда ты такая?
       / .../ у меня сердце болит от Якиманки.
       /Я рассказала Вере грустную историю - о моей студенческой попытке сказать правду в многотиражке журфака о судьбе своей родной улицы. И что из этой попытки вышло... =Т.Н.=/
       Полночь близится. Не знаю, что я смогу сказать завтра об Островском А.Н.
       А ты здесь.
       Таня Никологорская,
       моя, родная, светлая, летящая.

    / ... / В.М.

      

    Штемпель: 08.09.76.Киев.

       Доброе утро,
       опять ты?
       А когда я буду готовиться к политинформации?
       Ох, прости, девочка, ты - чего доброго! - всерьёз решишь, что я сокрушаюсь о работе, времени и твоём постоянном присутствии.
       Не смотри с укором...
       Не презирай за глупость.
       Люблю тебя. Т о ж е до слёз.
       И плачу неожиданно и радостно.
       И вдруг твержу стихи - и чувство, что это я их написала. А к твоим сегодня утром побоялась подойти. Я в них тоже вхожу, к а к в б л а г о в е с т. И надо быть чище и лучше.
       Целую, моя родная,
       радость и жизнь моя.
       Твоя В.М.
      
       Киев.16.IX.76 г.
       Таня, моя родная, моя девочка,
       как ты можешь так серьёзно относиться к моим письмам / ... / Ты просишь прощения за " мымр". Меня мучит это твое раскаяние всерьёз. Не надо / ... / Я гораздо грубее и толстокожее тебя, не хочу тебе этого рассказывать.
       Ты приедешь, моя милая, потом я приеду взглянуть на тебя. Нам нельзя долго жить друг без друга / ... / В М о с к в у, в М о с к в у! / ... /
       Я вижу тебя сейчас очень ясно: ты входишь в гостиницу, ты в метро, ты на проспекте Вернадского, мы с тобой звоним соседке Володи / Сосинского. =Т.Н.=/ - и скамейка наша, и твой голос - у меня сейчас щемящая боль - почему? / ... / как мне нужно обнять тебя и молчать / не могу молчать! не могу и не могу!/
       Ты думала, что я поверила раньше? Да, удивлялась и плакала / и радовалась/ в Михайловском, но всё-таки ещё не думала, что это в нас обеих так удивительно, сильно, созвучно. А в Москве, а потом в Киеве, когда ты совсем приручила меня письмами, их нежностью, поняла и поверила.
       И сейчас верю / ... /
       Твоя. В.М.
      

    /Тогда же. Второе письмо/

       / ... / сегодня у меня уже второе заседание. На первом /комсомольское собрание - детское/ выступал приземистый дядя - "и на груди его могучей" -- что он нёс! Стыдно перед детьми; а сейчас дядя - кандидат педагогических наук - всерьёз объясняет нам, что цитаты нужно брать в кавычки, а свет должен падать слева.
       Кончилось. Теперь мы сидим на методобъединении и ждём, когда придут с закрытой части партсобрания наши друзья и братья.
       Видишь, какой малоинтересный день и малосодержательная жизнь у меня. На собрание я взяла стихи своей малознакомой литсотрудницы газеты "За рубежом" /она имеет в виду Одинцовскую районку "Новые рубежи"! =Т.Н.=/
       и жизнь моя стала прекрасной, согретой твоими светлыми лучами;
       ну, какое мне дело, что, по твоему определению, директ-крыса выразилась, глядя на меня: "Вот тут некоторые очень за этику выступают", что завуч мёртво смотрит на меня, детей и мир, что завтра опять макулатура,
       когда есть ты,
       лес - благовест,
       родники,
       вятичи, москвичи, Дютьково.
       Заря моя / ... /, целую!
       Вера.
      

    Штемпель: 28.09.76.Киев

       / ... . / приснилось мне, что кто-то допрашивает меня: "Ведь Павел Коган недавно совсем умер, ведь совсем недавно?" Я доказываю, что он убит, а мне не верят.
       Проснулась в тишине и печали. Ты права, моя светлая радость, мой ангел и друг, вчера был взрыв усталости и скопившегося где-то в глубине души страха: что буду делать, когда ты уедешь. Иначе погрызла бы себя молча, без слёз и криков, и приняла бы твоё прощение. / ... / не думай о моих слезах / ... / у меня печаль только от того, что ты далеко, что не вижу утром потемневших /от сна?/ глаз, не дышу твоим теплом, не могу погладить твою руку.
       Ласточка моя, родная моя девочка, ты скажешь: "Не горюй /те?/"
       /окончание "те" Верой решительно зачёркнуто косым крестиком. =Т.Н.=/
       Я обещаю тебе не ранить тебя по пустякам.
       Я обещаю тебе быть сильнее.
       / ... / Жизнь и душа моя,
       до свиданья;
       большая перемена кончилась, вошел 6-Б.
       - Я упражнение не сде-елал!
       Целую тебя, моя родная навсегда.
       Твоя Вера.
      

    Штемпель: 28.09.76.Киев.

       Девочка моя, какое-то странное чувство, какой-то странный мир вокруг - полуреальный. Сквозь туман или сон - люди, свет мягкий; запечатала два письма, взялась за третье. Сейчас 12.57 - ты уже в Москве?
       Помоги тебе Бог перенести легко встречу с Васей. Обо всех остальных твоих тревогах я молчу, молюсь тайно: будь, моя прекрасная, моя добрая девочка, мой нежный, чуткий мой друг, здорова.
       Ты получишь этот листок первый, потому, что первые письма уйдут в простых конвертах. /Вера часто слала мне письма в авиаконвертах.=Т.Н.=/
       Сейчас ухожу с почты домой.
       Будь здорова, будь спокойна, будь счастлива, светлая моя заря / ... /
       Твоя Вера.
       /Счастья мне появление в редакции с опозданием на пару часов из-за Вериной и моей непрактичности - не заказали билета на обратный поезд загодя - вовсе не прибавило. Межеумок Василий - зам. велел писать объясниловку. Но даже мне, круглой идеалистке тогда, маразм бюрократов еще не снился ... =Т.Н.=/
      

    День, вечер / до 18.30/

    28.IX.76г.

       Танька, радость моя,
       может быть, ты думаешь: я достала этот лист бумаги, чтоб написать тебе? Очень ошибаешься: я достала его, чтоб написать своей ученице Сердюк Елене личный /ха!/ план по литературе /чёрт знает как звучит, -- что прочитать, на что обратить внимание/. Достала же я этот лист в музее В.И.Ленина, куда нас заперли на лекцию "Историческое значение XXY съезда", только написала я /стоя - мест не хватило, я вышла из зала и начала тебе писать/ -- так вот, только я написала - Танька, радость моя, м.б. ты думаешь - и поставила двоеточие, как появилась из соседней с залом комнаты женщина, взглянула на меня, вернулась к себе и вышла со стулом. Я, потрясённая благородством, оставила письмо и начала писать Ленке, написала три строчки и вдруг поняла, что что-то очень важное я оставила, забросила - письмо к тебе.
       Итак, в стране насчитывается около 6 тысяч межхозяйственных объединений, что является магистральным направлением, я пропустила, а жизнь, моя Таня, Танюша, Татьяна, наверное, прекрасна, потому, что есть ты / " еще и потому, что можно путешествовать"/.
       Ага, теперь о нравственных качествах советского человека: высоком благородстве и т.д. - забыла.
       Напротив сидит завуч, которую ученики зовут Крысой, рядом с ней доносчица Люция М. - ещё недавно тощая 50-летняя знойная дама, теперь растолстевшая, и еще Чередниченко, ограбившая моего ученика, и одна аккуратненькая, полненькая-пухленькая дама в зелёном, тоже директорский прихвостень. За моей спиной - оппозиция. Она волнуется, кипит - безрезультатно, напрасно, вотще!
       Пошумим, потом нас начнут поколачивать, а мы - огрызаться, так и доживём до каникул.
       Моя дорогая девочка, я уже на втором заседании. Отчитывается МК. Выбираем МК. За-чем!?!
       / ... / понимаю, почему Киев - не город Никологорской. А всё потому, что рядом с тихими улицами должна быть - что??? - филармония. /А что это такое?/
       Что? - какую твою улицу назвать? И вдруг во мне нежность и любовь к Москве, к твоей Москве, к моей /?/ Москве.
       Родная, прекрасная моя, до свидания. / ... /
       Твоя В.М.
      

    Штемпель: 28. 09.76.Киев

    /Второе письмо за день/

       / ... / Сейчас на уроке один мальчик сказал: "страдающее причастие". Так вот, я не страдающее причастие сейчас, я грустящее, глупое, тебя зовущее.
       Летом, когда ты уехала, мне иногда трудно было видеть Гейченко каждый день. Мне надо было посмотреть на него издалека, осознать, что же во мне живёт от этих встреч - потрясённое.
       А ты нужна всегда. Мне хочется видеть тебя, дышать тобой, заботиться о тебе /этого я пока не умею из-за своего одиночества/.
       Люди, которые окружают меня, видят сразу меня, я не умею скрывать такую грусть. тихо во мне и печально. Как чеховский сад осенью.
       Душа моя, жизнь моя, / ... / мне нельзя простить твоих слёз - (...) п е ч а л ь м о я п о л н а т о б о ю / это я написала, наверное?/
       А может, и не я.
       Как славно, как светло от того, что мы встретились 1 июля 1976 года; какое немыслимое, необычное счастье - встреча с тобой в Киеве. И память о Москве.
       И ты, родная, под дождём.
       ... / до свиданья.
       В Москве, в Клину, в Звенигороде.
       Где хочешь. / ... / Жду.
       Вера.
      

    Штемпель: 13.10.76

       Моя родная, прекрасная моя девочка,
       не тревожься за меня. Я так благодарна тебе за эту встречу, я так люблю твой голос всегда - и когда тебе хорошо, и весело, и грустно. Ради Бога, не беспокойся обо мне. Сейчас в моей жизни есть ты и есть впереди 2 - 3 дня, ради которых стоит жить.
       Милая моя, сероглазое счастье моё, как я жду этих дней, как мне бывает тяжко - бросила бы всё сейчас, прибежала бы к тебе, прилетела.
       а я перед смертью хочу взглянуть на неё, Никологорскую Татьяну. И реву сейчас от этого.
       И целую тебя.
       /.../ Отчего это люди не летают?

    / Тогда же /.

       Моя родная,
       В Москве, в середине августа мне казалось, что 7 ноября очень скоро.
       / ... / А потом ты приехала. (В сентябре. =Т.Н.=) И теперь - сегодня, 13 октября, 7 ноября кажется далёким, таким далёким днем. Ласточка, я нервничаю, поэтому пишу глупости о смерти. Мы постараемся с тобой подольше радовать друг друга.
       / .../
       /В ноябрьские каникулы Вера прилетела в Москву. Мы уехали в Звенигород. И это было счастьем... =Т.Н.=/

    Михайловское,

    3.VIII.76 г.

       Моя Таня,
       я говорила, почему боюсь тебя: с т р а ш н о т е б я о б и д е т ь. Тебя с такими глазами. Тебя - такое чудо.
       И откуда вдруг на меня всё это свалилось - такая сила любви к тебе.
       Пообещай не сразу меня отвергнуть, если я вдруг окажусь не такой уж и удивительной.
       Мои отношения с другими людьми, кажется, вошли в колею. С любовью глазею на больного Гейченко. Он порозовел, опять выдаёт конфеты по одной, кричит: "Вы присутствуете при последних часах моей догорающей жизни", рассказывает, как он упал однажды с секретера в своём кабинете; а за окном его по ночам летают мыши (летучие), и кот (металлический) карабкается по цепи подсвечника-лампады, петух приходит утром петь под окно, а на полке увидела сегодня "Дом в Клину", опять ты! (Речь идёт о книге В.В. Холодковского, посвященной П.И. Чайковскому. =Т.Н.=)
       С Дудиным я усвоила какой-то легкомысленно-нагловато-почтительный тон, обзываю его классиком, а увидев его в драной рубашке и э-ле-гант-ном сером костюме, нахально посоветовала в таком виде отправиться за нобелевской премией, а не гулять по Мих[айловскому].
       Сегодня опять (...) затронуло как-то живо воспоминание о тебе - промолчала, нехорошо, ты бы так не поступила.
       По какому поводу промолчала, не скажу, ты запрезираешь, а если и нет, то в тебе это останется.
       Ты моя совесть, ты всегда во мне меня судишь.
       Ужасно хочу тебя увидеть, тебя услышать, даже п р о с т о увидеть. Не хочется думать, что потом будет много дней без тебя.
       До свиданья, моя девочка. Будь здорова, целую тебя; очень не хочу чтобы ты уставала от всяких суетных редакционных дел.
       Неужели и правда увижу тебя?

    В.

       ... А письма твои я разложила по порядку и каждый день читаю.

    Спасибо, девочка.

    В.М.

       (НА ОБОРОТЕ ЛИСТКА - ПОМЕТКА ВЕРИНОЙ РУКОЙ:
       ...нашла среди своих бумаг. Может быть, что-нибудь подобное - вариант - отсылала тебе? Всё равно отсылаю.

    Целую. Твоя В.М.

       ПИСЬМО ПОЛУЧЕНО АДРЕСАТОМ, СКОРЕЕ ВСЕГО, В ПОСЛЕДНИХ ЧИСЛАХ ДЕКАБРЯ-76 ИЛИ В САМОМ НАЧАЛЕ ЯНВАРЯ 1977 года. =Т.Н.=)
      

    Киев, 25.XII.76 г.

       (...) я с тобой разговариваю, и мне вдруг снится, что ты стоишь рядом, и мы покупаем книги. Вернее -- книгу. И знаешь какую? -- "Остановиться, оглянуться..." Мне очень обидно, что на украинском, но -- думаю, что ты любишь укр[аинский] язык. Почему думаю, а не говорю -- ведь ты рядом? И просыпаюсь.
       Маленькая моя, 6 и 7 (или 7 - 8) января (представляешь - 7!) наши классы (9-ые) на посту N 1 (это у Неизвестного солдата, это с утра до 18). Тебя не пугает это? Потом мы пойдём смотреть Рождество во Владимирском соборе и поставим Шаровой (моей сотруднице =Т.Н.) свечки. За здравие. (...)
       Девочка, родная, мы разлучены киломертами, системой прописки, и я хотела сказать -- привязанностью к своим городам -- и вдруг поняла: неправда, мы привязаны к одним и тем же городам и к одной земле -- России. Когда-то спросила у Володи (В.Б. Сосинского. =Т.Н.=), какое у него любимое государство. Он сказал: "Россия". Я ему: "Да не земля, а государство". -- "Франция". А у меня была Индия с Джавахарлалом, Шастри, Индирой и отцом их великим и мудрым Ганди.
       А земля у меня любимая тоже только одна -- Россия.
       Вчера обняла меня вдруг на улице ещё школьная знакомая. Худенькая, спортсменка, измученная семьёй, работой. Понесла: "С именем И.В. в атаку шли, побеждали". "Господи, -- говорю, -- ну, как будто ты не понимаешь, что есть Россия, русский народ, русский мужик, и плевать ему на имя; а в 12 году с чьим именем шёл. И сейчас пойдёт. Без имени. Если уж в это я верить перестану, тогда конец."
       Я родня моим михайловским, которых бито, колото, в трёх кровях купано. (Реминисценция из высказываний знаменитой пушкиногорской гостиничной нянюшки. =Т.Н.) Может быть, сейчас это родство так болит и бьётся во мне, потому что от и н т е л л и г е н т а мне досталось? Страшно и грубо? Прости меня, мне ей-Богу легче сейчас. Вот тебя только увидеть, услышать. Увидеть. Обнять тебя на вокзале. И не помнить, что за встречей -- расставанье.

    Твоя. Только твоя В.М.

    0x08 graphic

    Н о в ы й 1 9 7 7 г о д

      

    1 янв[аря]

       Моя родная, вчера сказала, что лягу спать с 12 ударов курантов. Легла минут через 15. Новый год утратил таинственность и привлекательность далёкого-далёкого клинского детства.
       Ты спрашиваешь, правда ли, что ты мне помогла. Правда. Мне нечем было бы жить, если б не ты. Ты думаешь, что я преувеличиваю? - Может быть. - Нет, если б не ты, я жила бы страданьем и ненавистью, а благодаря тебе я жила любовью. Знала, что ты есть, что мы друг другу нужны, как никому никто на свете.
       Танечка, мне трудно рассказать, что значит для меня твоя чистота, твоя искренность, это значит, что они ещё есть в мире. И твоя любовь. И моя любовь. И пройти это не может.
       Моя дорогая, это не совсем Дютьково, это воспоминание о нём. (Речь идёт о репродукции на открытке: "Н.Н.Дубовской. Ноябрьский вечер". Вера вспоминает недавний свой визит со мной в подмосковный Звенигород и прогулку к музею Чехова, Танеева и Левитана в лесную деревушку. =Т.Н.=) Помнишь, как я в лесу боялась подойти к краю обрыва? И как в темноте сидел какой-то человек? Один. Мыслитель? Депрессивник? Шизофреник? Ганди? Будда? Толстой?
       Маленькая моя, родная моя, как мне тяжко без тебя, знала бы ты.
       О е с л и б з н а л и в ы . . .
       Родная моя девочка, звёздочка моя ясная, что придумать, чтоб быть ближе к тебе, рядом с тобой? Люблю тебя.
       И тоже -- к а к ж и з н ь .

    Твоя В.

      
       (ПРОДОЛЖЕНИЕ - НА ОТКРЫТКЕ С РЕПРОДУКЦИЕЙ: "И.И. Левитан. Зимой в лесу")
       ... Этот волк нас с тобой не увидел. Рядом была ты. Впереди был Звенигород, гостиница, наша комната, чай, твой голос: "Вера, мы ещё так долго не увидимся."
       Родная, ты моя родная, ты часть меня, и я осознаю себя твоей частицей. Твоя душа кажется мне морем, а ты - ведь ты подчинила меня себе сразу, улыбнувшись какой-то моей глупости. Эта твоя власть надо мной - моё счастье, моё спасенье.
       Ты не веришь в мою греховность. Спасибо, девочка.
       (...) но я не виновата в том, что изменила себе: думала, что я способна на лёгкость отношений. Что ж, проверила себя, вышло - мне всё, даже нелюбовь, даётся тяжело, с душевными муками. Тут ещё и гордость задета. Глупо было надеяться, что всё пройдёт легко. Не п р о й д ё т . Это уж точно.
       То, что мой знакомый заслуживает пощёчины, это правда тоже. Впрочем, я не бросила бы в него камень. Он не знал, как ранит меня.
       Всё. Всё в прошлом. Нашла свой дневник - прошлогодний. До встречи с тобой.
       Как я могла забыть всё, что там, не знаю.
       Родная моя, тебя, наверное, невозможно написать. Не знаю художника, который справился бы с удивительной жизнью твоего лица, твоих глаз, заставил бы их замереть. А в Нестерове - одухотворённость - и это тоже моя Россия, моя земля, то, во что я ещё верю. (Окончание письма Веры - на художественной открытке: "М.В.Нестеров. Лето". =Т.Н.=) Ты и Россия. Ариадна и Россия. (Вера упоминает здесь имя Ариадны Ч е р н о в о й , супруги репатрианта В.Б.Сосинского. =Т.Н.=)
       Девочка моя Жизнь, я живу, потому что т ы е с т ь, ты во мне, ты рядом.

    Твоя В.

    10(?) января 1977. Киев

       Девочка, сейчас утро, первое утро после твоего отъезда. 7 часов 10 минут. В это время ты ещё спала. Как там тебе спится сейчас, в вагоне с военнослужащими? Напоили тебя вчера чаем? Скоро ли заснула? И на кого там смотрели твои удивительные глаза?
       Не горюй, девочка, не горюй.
       К а к б о л ь н о, м и л а я, к а к с т р а н н о .
       Прекрасный ты и нежный ребёнок.
       Пожелаем друг другу всякого добра сейчас, когда мы вдали друг от друга.

    Целую. Вера.

    12.I.1977. Почти ночь

    (НА ОБОРОТЕ ФОТОКАРТОЧКИ)

       Родная моя девочка, это зимний Киев недалеко от поста N 1. Полина (школьная учительница, коллега Веры. =Т.Н.=) сделала фотографии, и наши дети выглядят очень трогательно: Таня (что нам понравилась) и Элька с выпученными глазами и застывшим лицом.
       Каждое утро и вечер жду твоих писем. Теперь чувство: ты была давно. А ведь всего два дня прошло. Таких долгих.

    Будь здорова, родная моя.

    Целую. Твоя В.М.

    13 января 1977. Киев

       Родная моя, сероглазая моя, солнышко моё светлое,
       не писала тебе два дня. Вернее, полтора.
       Вчера началась школа. Эта весёлая жизнь, слава Богу, выбивает из головы некоторые мысли, но тоска о тебе не прошла, а когда я возвращалась, мне странно было, что возвращаюсь, а дома тебя нет. И подъезд был какой-то заплёванный, и корыто на 2 этаже,
       а дома не было тебя. П о н и м а е ш ь ?
       Элька болеет, Наталья тоже, на юношей в 9-В нарычала, а в 6 классах с удовольствием читала "Хамелеон" - и горло перетрудила; они смеялись, а потом радостно обсуждали, почему - хамелеон. И кто сатирик. И кто что высмеивает. Очень они ещё забавные.
       Девочка, что у тебя? Позвонить страшно хочется - и тебя услышать. Но я стараюсь! Живу два дня без тебя.
       С т р а н н ы й и н е с ч а с т н ы й у м е н я х а р а к т е р. (Реминисценция из моего раннего стихотворения. Сборник "Серебряный бор". =Т.Н.=)

    Целую нежно. Вера.

    13.I.77.

       Родная моя,
       стараюсь не думать, как долго мы ещё не встретимся.
       Что делать? Пойти проводницей на поезд Киев-Москва?
      
      

    14 - 15 января 1977 г.

       Голубка моя нежная, звёздочка моя светлая, будет ли сегодня - 14 - твоё письмо. Господи, как жду, как хочу увидеть хотя бы конверт, подписанный тобой. Девочка, душа моя, откликнись.
       Проигрыватель крутит моя племянница. Она пламенно и нежно любит Яшку-цыгана из "Неуловимых", пляшет, кричит,
       а мне хочется остаться одной, ничего не видеть, не слышать, только твой голос чтоб был.
       Голубчик мой, сероглазая моя радость, свет ты мой ясный, тоска одолела. Ведь здесь т ы была.
       Не буду больше. Легче не станет. (...)
       Душа моя, жизнь моя, светлая моя девочка,
       не грусти. (...)

    Вера.

      

    15.I.

       Рыженький мой, родной мой сероглазенький, радость моя светлая, наконец, сегодня первое письмо от тебя, написанное 13-го. Печальное. (Я ушла с работы - из районной газеты - и, одновременно, надолго ушла из маминой коммунальной квартиры. =Т.Н.=) Слава Богу, что я позвонила и знаю, что тебе лучше. Господи, и не знаю, что сейчас.
       Зайка, нас ничто не разлучит.
       Я тоже хочу опять пережить каждый день: и к о г д а л б а м и с т у к н у - л и с ь , и когда в Пскове ждали поезда, и светлый вечер в Москве. Моя голубка, мой ангел.

    Целую. В.

    16 .I.

       Кутёночек мой родненький (...), свет мой, жизнь моя, перечитала твоё письмо и опять щемящая сладость - боль от воспоминаний. А помнишь в Петровском: какая-то странная лодка у берега, и как ты рвала васильки, а измученная Малева на тебя смотрела. Помнишь, помнишь?
       Заяц мой родной, светлый мой источник; душа моя, почему-то сегодня опять стало тревожно. Как принята твоя художественная биография, понял ли директор Дворца, что ты за человек? (Я поступаю на работу в московский Дворец пионеров на Воробьёвых горах в качестве руководителя кружков эстетического воспитания, литературного творчества и журналистики. =Т.Н.=) Заинька, серенький мой, завтра-послезавтра (постараюсь завтра) я высылаю тебе деньги на почту до востребования. Не сердись ради Бога. Хорошо? Ты моё светлое солнышко, ты мой свет и счастье. (...) Получишь ты их, наверное, в конце недели.
       Девочка, не сердишься?

    Целую тебя. И очень, навсегда люблю. Вера.

       (ОБРАЗЧИК КРАЙНЕЙ НЕПРАКТИЧНОСТИ И НАИВНОСТИ МОЕГО ДРУГА. Я СТЕСНЯЛАСЬ ПРОСИТЬ О ПОМОЩИ. ВЫСЫЛАЕМЫЕ ИЗРЕДКА ДЕСЯТКИ ВЕРЫ БЫЛИ КАПЛЕЙ В МОРЕ. ПОТЕРЯВ ОТНОСИТЕЛЬНО СЫТНУЮ, НО МОРАЛЬНО АБСОЛЮТНО НЕВЫНОСИМУЮ ЖИЗНЬ В ДОМЕ МАМЫ И ВЗРОСЛОГО БРАТА, СДОБРЕННУЮ ВНЕДРЕНИЕМ МЕЩАНКИ-СОСЕДКИ, Я НУЖДАЛАСЬ В ЗАЩИТЕ, ЭЛЕМЕНТАРНОМ ПИТАНИИ, ОДЕЖДЕ, ВИТАМИНАХ, КВАРТПЛАТЕ, ВЫНУЖДЕНА БЫЛА У ЗНАКОМЫХ ЗАНИМАТЬ СКЛАДНЫЕ СТОЛЫ, РАСКЛАДУШКИ, ПРИЁМНИК, ТЮФЯК... Я УШЛА ИЗ ДОМА МАМЫ В ЧЁМ БЫЛА И НИЩАЯ АБСОЛЮТНО. ВСЕГО ЭТОГО ВЕРОЧКА НЕДОПОНИМАЛА, КРАЙНЕ РОМАНТИЧНО И КНИЖНО ВОСПРИНИМАЯ НАШУ АВАНТЮРУ... ВСКОРЕ У МЕНЯ НАЧАЛАСЬ СИЛЬНЕЙШАЯ НЕРВНАЯ ЭКЗЕМА, А ЗАТЕМ ВРАЧ ПОСТАВИЛ ДИАГНОЗ: ИСТОЩЕНИЕ ...=Т.Н.=)
       Родная моя девочка! С Татьяниным днём тебя! Помню всегда и всегда люблю тебя, моё сероглазое дитя. Будь здорова, моя хорошая. И не сердись на меня. Хорошо? Целую тебя. Твоя В.
       (Постскиптум на обороте квитанции перевода на 20 рублей. Вера полагает, что я могу отругать её за эту заботу обо мне... =Т.Н.=)
      

    Киев, 17.I., вечер.

       Зайка,
       почта приходит до безобразия странно: сегодня пришли письма, опущенные 14, 17-го, а потом вечером - 13-го.
       (...) трудно отвечать на 5-6 писем одним. (...)
       Предоставим всё жизни.
       А я не страдала от раздвоенности. Я страдала от сознания своей нечистоты по сравнению с твоей безгрешностью и чистотой. И ещё от сознания (позже) преступления против человечности (в чём-то я понимаю католиков).
       Пусть не ужасает это всё тебя. Я успокоилась. У меня есть друг. Прекрасный, светлый, единственный.
       Т ы.
       Но чтоб ты чем-то жертвовала для меня? Нет, девочка, не надо загадывать.
       Будем любить друг друга, а жизнь за жизнь - у нас и так, и останется, что бы ни изменилось.
       Всё. Бормочу что-то бессвязное, в чём-то себя и тебя убеждаю, Господи, как глупо,
       как эти "м ы с л я ч и е" единицы не умеют просто любить.
       Непременно во всём разобраться надо.
       (...) святая моя, единственная моя,
       хочу для тебя полёта, хочу для тебя радости творческой, высокой, святой.
       И д а з д р а в с т в у е т в е с ь м и р!

    Целую тебя, моя голубка.

    Твоя Вера-Верка.

    Киев, 19.I.77 г.

       Здравствуй, моя девочка, моя нежная ёлочка, мой добрый ребёнок,
       твоё письмо пахнет ёлкой и свежестью, а ты моя любимая - и как мне всё объяснить тебе?
       Прости мне глупые разговоры о И., почему меня так заносило? - От неуверенности в себе? От зависти? От глупости - это, пожалуй, точнее всего.
       Солнышко моё, я тоже говорю с тобой подолгу, только ответов твоих не выдумываю, а вдруг вижу, как ты морщишь губы, улыбаешься или смотришь вдруг так, что сердце холодеет. Зайка, ты мой берег, моё пристанище от чужой глупости, подлости и суеты.
       Завтра в Белом доме новый президент.
       Сегодня в "ЛГ" отрывок из его речи - звучит благородно.
       Поздравляю тебя с появлением нового, обещающего перемены, американца.
       __________
       А у нас - гвоздики на могиле Льва Николаевича.
       Видела Жискара д'Эстена с цветами в Ясной и на Бородине?
       Ты, моя глазастая (...).
       А Володе звонила? (Сосинскому. =Т.Н.=) Он тебе про Жискара много чего порасскажет.
       Ты, моя юная пионерка.
       ________
       А дарить детям дудки и гармони - это с вашей стороны весьма перпендикулярно по отношению к их родителям, т.е. к Таньке Цаплиной. Дари, душенька, резиновые и целлулоидные игрушки (где там - лл, - не помню).
       А анекдоты! Детям! Ууу!
       Брр! Гав-гав!
       Зайка,
       как тебе там дышится?
       Люблю тебя!
       И всё тут!
       (...) Твоя В.
       (ЭПИЗОД С МУЗЫКАЛЬНЫМИ ИГРУШКАМИ НУЖДАЕТСЯ В ПОЯСНЕНИЯХ. У МОЕЙ ОДНОКЛАССНИЦЫ-ПИОНЕРВОЖАТОЙ, С КОТОРОЙ В 279-ой МОСКОВСКОЙ ШКОЛЕ МЫ ЧЕТЫРЕ ГОДА ВЕЛИ МУЗЫКАЛЬНО-ПРОСВЕТИТЕЛЬСКИЙ КЛУБ "КАМЕЛЁК", РОДИЛАСЬ ДОЧКА. НА РАДОСТЯХ Я ПОДАРИЛА ПОДРУГЕ БАРАБАН И ЧТО-ТО, ПОМНИТСЯ, ДЕРЕВЯННОЕ ДУХОВОЕ. ДАРИЛА ЛИ ИГРУШЕЧНУЮ ГАРМОНИКУ - НЕ ПОМНЮ. НО ТОЧНО ОДНО: ЦАПЛИНА С МЛАДШЕЙ СЕСТРОЙ В УЖАСЕ СПРЯТАЛИ ПОДАЛЬШЕ ОТ МЛАДЕНЦА ЭТО ГРОМКОЕ ХОЗЯЙСТВО... ПРИШЕДШИМ НА "КРЕСТИНЫ" ПИОНЕРАМ - НАШИМ ФАКУЛЬТАТИВНЫМ УЧЕНИКАМ - Я ТРАВИЛА АНЕКДОТЫ ПРО МОСКОВСКОЕ МЕТРО: "ОСТОРОЖНО, ДВЕРИ ЗАКРЫВАЮТСЯ", С ПРИЩЕМЛЕНИЕМ НОСА, ПРО "ВЫНЬТЕ ЗОНТИК ИЗО РТА - МНЕ СХОДИТЬ НА СЛЕДУЮЩЕЙ..." И ВСЁ ДРУГОЕ.
       ПИОНЕРЫ ВАЛИЛИСЬ ПОД СТОЛ ОТ ГОМЕРИЧЕСКОГО СМЕХА.
       В ОБЩЕМ, ВЕСЕЛО ПОГУЛЯЛИ МЫ ВСЕ СООБЩА ТОГДА. =Т.Н.=)
      

    Штемпель: 21.01.77.Киев

    (ОТКРЫТКА: бутоны роз)

       Милая девочка,
       С Татьяниным днём!
       Всякого тебе добра, тепла (прости за "всякого" - глупею).
       Стихи (три!) -- прислала бы, а?

    Целую тебя, мой прекрасный друг.

    Твоя В.М.

    21.1.77.

       Моя любимая, сероглазенький мой лесовичок, что тебе сказали 18го? Что ты узнала? Будет ли сегодня от тебя письмо или Бог накажет меня за 4 твоих дня без писем? Заинька мой (...), ты ведь знаешь, как тяжело мне от каждого твоего огорчения (из-за меня), но пиши всё: мне было бы ещё страшнее думать, что есть на душе у тебя невысказанные боли. Родная, самая моя любимая, как хорошо придумала жизнь, п о д а р и в нас друг другу, как прекрасно, что дни начинаются памятью о тебе, о твоих глазах, о твоём взгляде, когда ты просыпаешься, о тепле твоих рук.
       Милая моя, у тебя прекрасное лицо. Ты пишешь - красивая - и ставишь вопрос в скобках. Дурочка моя ненаглядная, нет лица такого, как у тебя. Можно писать музыку о нём, но кто это может? Какой-нибудь надзвёздный Скрябин? Ты чудо, ты радость, ты мечта, ты поэзия, ты ещё лучше, чем всё это. Ты - Жизнь, полная поэзии, мечты, музыки, очарования тайны и неожиданности, ты лучшее, что есть в жизни.
       "Сравнения перебирая..." и т.д.
       Не сердись, моя звёздочка ясная, за эти излияния.
       И прости меня за обиды, вольные и невольные, и помни всегда: любовь к тебе - это такой вечный пламень во мне, что пусть не будет у тебя сомнений в ней никогда. Целую твои руки, нежная моя. В.
       (ПИСЬМО НА ТРЁХ ОТКРЫТКАХ С ЦВЕТНЫМИ ФОТО ЛЮБИМОЙ ВЕРОЧКИНОЙ ЯСНОЙ ПОЛЯНЫ - В ПАМЯТЬ О БОГОТВОРИМОМ ЕЮ ЛЬВЕ ТОЛСТОМ. =Т.Н.=)
      

    21.1 (в другом конверте)

       ... Моя родная, а музыка н а ш а звучит. П я т а я у меня с Мравинским, но очень старая пластинка, куплю новую, а "Онегин" сохранился хорошо, и вчера семейство наслаждалось. (Вера упоминает о лучшем интерпретаторе Пятой симфонии П.И. Чайковского - Евгении Мравинском. =Т.Н.=) Кручу Окуджаву. И понимаю, что с Моцарта (н е окуджавского) надо начинать, а не могу. Он наш друг прелестный, Окуджава.
       Н е м у ч ь т е с ь п о н а п р а с н у . . .

    (...) В.

       (ПОДРУГА НАМЕКАЕТ НА МОЮ ПУБЛИКАЦИЮ - ПОЛЕМИЧЕСКУЮ ЗАМЕТКУ В "МОСКОВСКОМ КОМСОМОЛЬЦЕ". ОНА НАЗЫВАЛАСЬ "НАЧНЁМ С МОЦАРТА" И БЫЛА С БЕССМЫСЛЕННОЙ ЖЕСТОКОСТЬЮ ИЗРУГАНА НА СТРАНИЦАХ ТОГО ЖЕ "КОМСОМОЛЬЦА". В ШОКЕ И НЕДОУМЕНИИ Я ОБРАТИЛАСЬ К ДМИТРИЮ БОРИСОВИЧУ КАБАЛЕВСКОМУ. МЕЖДУ КОМПОЗИТОРОМ-ПРОСВЕТИТЕЛЕМ И МНОЮ, НАЧИНАЮЩЕЙ ГАЗЕТЧИЦЕЙ, ЗАВЯЗАЛАСЬ НЕПРОДОЛЖИТЕЛЬНАЯ ПЕРЕПИСКА. ВСЁ ЭТО ПРОИСХОДИЛО В 1975 ГОДУ. КАБАЛЕВСКИЙ БЫЛ КРАЙНЕ ВОЗМУЩЁН ЦИНИЧНОЙ ВЫХОДКОЙ МОСКОВСКОЙ МОЛОДЁЖНОЙ ГАЗЕТЫ, ПРЯМЫМ ИСКАЖЕНИЕМ МОИХ АРГУМЕНТОВ, ПЕРЕДЁРГИВАНИЕМ ФАКТОВ... ПАТРИАРХ КОНСЕРВАТОРИИ ПООБЕЩАЛ "ОТВЕТИТЬ, И ОТВЕТИТЬ КРЕПКО", А МНЕ ЖЕЛАЛ "МУЖЕСТВА" И ПОДАРИЛ СВОИ КНИЖКИ С ДАРСТВЕННЫМИ НАДПИСЯМИ.
       НО Я НЕ РЕШАЛАСЬ ОБРЕМЕНЯТЬ СТАРОГО МУЗЫКАНТА СВОИМИ ТРЕВОГАМИ - ПЕРЕПИСКА ВСКОРЕ ЗАГЛОХЛА. А ЧЕРЕЗ НЕСКОЛЬКО ЛЕТ РЫЦАРЯ МУЗЫКИ НЕ СТАНЕТ...
       На художественной открытке, послужившей оборотом письма Веруньки о Мравинском, Чайковском, Окуджаве и Моцарте, - опять её Ясная Поляна. Дорога, уходящая вдаль - путь к речке Воронке...=Т.Н.=)
      

    24/ I, почти ночь.

       Моя голубка,
       пишу в кухне, заставленной грязной посудой: мама болеет. Вернулась из поликлиники: пыталась забрать папин больничный, но наш легкомысленный врач забыл его выписать. Чтоб это узнать, я сидела в душном коридоре два с половиной часа среди воплей: "Вы без очереди", "Ну и публика" и т.д. Как ты понимаешь, Малева вела себя смиренно, читала о Достоевском, о возможном будущем Алёши Карамазова, и думала о Никологорской, о её настоящем и будущем и о том, как мы с ней встретимся, и о том, что значило слово т е п е р ь в её открытке.
       Я её очень люблю - Никологорскую. Вот и сейчас щемит сердце (так можно говорить - или это я, уже обалдемши от больничных коридоров, несу - неизвестно зачем?)
       Маленькая моя, сегодня показали "Детство" по киевскому телевидению. Вспомнила тебя.
       А зачем Козакова сделали комической фигурой? Ох, и не хватает нам простоты Льва Николаевича.
       Конечно, я плакала. Или, как говорил мой когдатошний парторг, о б р а т н о плакала.

    -----

       Да, ты спрашивала о военруке. У него был грандиозный скандал с Попович (что подарила нам яблоки и речь Фиделя). Два с половиной часа П[опович] учила его жить на глазах у дирекции. Потом она отправилась с жалобой в районо, так что он временно отвлёкся от мысли о моих неблагонадёжных друзьях, проникающих в расположение поста N 1.
       Завтра прикончу бедного Фёдора Михайловича. Жаль. Я его как-то нежнее полюбила в этот раз.
       Пожалела.

    ---

       Заинька мой, спокойной ночи. (...) Вера.
      

    25.1.(ночь с 24 на 25)

       Моя родная, голубушка моя, белый мой лебедь, нежная моя сказка, моя правда, моя совесть (...),
       прости меня за всё мелкое и плохое, что живёт во мне.
       Ты - моя вершина, ты моя самая глубокая глубина, ты моя самая высокая высота.
       Будь счастлива от оттепели, от детских голосов, от своей молодости (...)

    Люблю. И очень

    В.М.

    27.1.77 г.

       (...) Люблю тебя, твой удивительный, глубокий и тонкий ум (...), твоё лицо, чистое, прекрасное твоё лицо, твои самые единственные глаза, твоё неумение улыбаться любезно, когда не хочется, твою потрясающую искренность. Ты - правда, совесть, ты чудо.
       Нежное моё дитя, наверное, и в одном городе с тобой я писала бы тебе письма. Или мы перестали бы работать, разговаривать с людьми (другими), а смотрели бы друг на друга. Нет, мы любили бы и всех других тоже, но мы - рядом.
       "В моей руке - какое чудо! - твоя рука" -- забыла кто - Олеша или кто-то другой считал эту строчку лучшей в русской поэзии. А я не понимала: что это он (Фет) вдруг так. А теперь понимаю: он её пережил.
       Маленькая, завидую детям (Дворца пионеров. =Т.Н.=), которые будут приходить к тебе во Дворец. План, голубка, составь. Их же проверяют тоже. Они не совсем виноваты (начальники), что от тебя его требуют. И никогда не упрячешь ты всех ушей под колпак юродивого. Видно уж, у нас на Руси так исстари ведётся - какие-то вы могучие, вольные, талантливые (Никологорская, Гейченко), - но это только с одной стороны; а с другой - мелкие, нудные, стремящиеся упрятать этих Ник. - Гейч., ввести в "р а м о ч к и" --
       не пиши гениально! Что, ты лучше других? (...)
       Твой талант - вызов посредственности (и это при всей твоей скромности и незлобливости).
       Дурачок мой сероглазый, мечтаю удрать с тобой в деревянный русский город с резными наличниками, плетнями и лопухами - махнём в Старую Руссу!
       Знаешь, Заяц, мне даже маниловские мечты светлы и сладки.

    ЛЮБЛЮ. Вера.

      
       P.S. Гейченко сейчас в Москве.
       (Завершение письма - на обороте цветной открытки: "Вологда. Памятник архитектуры XIX в." =Т.Н.=)
      

    31.I.77 г.

    Поздняя ночь.

       Заинька ты мой, сероглазенький ты мой и любимый,
       вернулась сейчас с "Андрея Рублёва". Светло на душе было - и страдания были. Художество - власть - ненависть, парень этот тоненький, что молчит у колокола - и власть на белом коне, и дела ей нет до мук и страданий.
       И моя Русь. Господи, до чего я всё-таки дремучая, неразвитая, сермяжная.
       В ящике - две открытки и письмо.
       Ласточка моя, каникулы начинаются 23 марта. В середине февраля я точно узнаю, буду ли я в Ленинграде с детьми. Если нет, то я приеду дня на 2 - 3 к тебе в Москву или ты ко мне в Киев (дом для нас с тобой найду, не беспокойся).
       Жаль, что так долго ждать. Но - дождёмся, любимая. (...)
      

    Штемпель: 01.02.77 Киев.

       Моя голубушка, мой ангел светлый,
       вдруг нашла эту бумагу, забытую - и ты передо мною в саду Лавры, среди яблонь. Помнишь собаку?
       Фрески в Спасе на Берестове мы с тобой не посмотрели и могиле Долгорукого не поклонились.
       А ведь мы ему кое-чем обязаны.
       Родная моя, родная, да, я тоже, несмотря на разницу в возрасте, твой р е б ё н о к. Только я ужасно глупый ребёнок.
       Какой там ф е н о м е н л ю б в и и д о б р а!
       Ведь я люблю тебя, ты любима, ты необычайно интересна мне (не совсем то - мне нужно видеть каждый взгляд и каждое движение твоё), а на скольких людей меня не хватает, перед сколькими я виновата в небрежности.
       Боже мой, девочка, ангел, маленькая моя, я совсем не хочу, чтоб ты думала обо мне плохо. Нет, помни меня, люби меня - мне без этого ж и т ь н е л ь з я, моя нежная, моя чистая.
       Завидую всем 46 детям. Завидую твоей завотделом.

    Люблю тебя и целую нежно.

    Вера.

    I/II.

       Проснулась - и опять рублёвский взгляд. И ощущение правды, выстраданной Тарковским. И звук колокола - мягкий. И битый скоморох, и ослеплённые мастера в звенигородском лесу.
       Какое-то вечное светлое бескорыстие искусства - и насилие. И мы с тобой на звенигородском подворье. Белые храмы - и кошка, хватающая лапами-руками колбасу.
       Девочка моя, вчера в зале чувство - ты р я д о м , надо руку протянуть к твоей руке. Маленькая, помни меня всегда. Целую нежно тебя, твои руки, твои глаза.

    Вера.

    Киев, I/II-77 г. Вечер.

       Моя девочка,
       утром получила твою открытку.
       Милый мой друг, прекрасная моя, моя нежная, родная,
       как рассказать тебе сегодняшний день? День очень обычный.
       Сначала - Лев Толстой, попытка внушить благородные мысли и стремление жить духовно-душевно богато.
       Кое-кто слушал. Наташка (Колыбина) охнула от "Не могу молчать!"
       Потом - два часа дома - Анька, меня не любящая, но время от времени ко мне пристающая; потом отправилась я с тремя девчонками к Косте Гутенко - он поколотил бабушку. Страшно пакостно всё это. Бабка досаждает ему моралями, а он её колотит. До синяков и кровоподтёков. Танька, любимая, я ращу преступника. Убивца. Нет, без шуток - страшно. Он молчит. Получается - бабкин монолог - он молчит. Мой монолог - он молчит. Выслала бабку и мать - он молчит, глаза увлажнились какой-то там слезой, изредка вздох нетерпенья.
       В результате Малева приходит домой в 21.00, бабка будет бита ещё раз,
       а я? Что я буду делать?
       Пришла, послушала голос Толстого: "Нельзя так жить. Нельзя, нельзя и нельзя." Вышла мама, что-то сказала ласковое. А во мне глухое раздражение. Сдержалась. Гадко это - то, что во мне.
       Никто никогда не поймёт. Не поймёт, к а к о й э т о м и р - т ы д л я м е - н я. Ты. Какая вершина, какая боль, какое счастье.
       Рассказать? Нет, не смогу.
       И надо молчать и жить счастьем - знаю, что есть т ы, и т ы любишь меня, как я люблю.
       Спасибо тебе, девочка. Спасибо. Счастье моё сероглазое, светлое, любимое.
       А где статья (заметка, письмо) о Вечном огне?
       Невеста закидывает руку назад и мечет монеты в огонь, фотографы, хватающие пальто у невест. - "Коля, ты сколько пьёшь? Бутылки две пьёшь?" А брюки? А цветы, которые вытягивают на глазах у детей - получше себе, похуже к огню. И бабки, которые судачат о невестах.
       Жених, самодовольный, недорезанный нэпман, в мехах, насмешливо глядит на девчонок в карауле и что-то говорит о них.
       Туристы с пакетами, обувными коробками, -- вспомни! Почувствуй! Напиши!
       А то у меня нет времени!
       Ласточка моя, завтра будут письма? Ведь правда - будут. (...)
       Н о е с л и . . .
       Никакого если. Завтра будут письма.

    Очень, очень, очень люблю.

    Твоя В е р а.

    1 - 2/II - 3/II, Киев

       Знаешь, заинька (...), что
       хорошо в моей жизни?
       Я отвлеклась от всех "крыс", Клань, и т.д. и занялась детьми.
       Они, мои дети, стали мне интересными. Странно! Мальчики сегодня сделали пакость. В понедельник они объявили Национальную неделю вежливости, а сегодня ко мне подошла молоденькая математичка и сказала, что она вызвала Ступака к доске: "Ступак, к доске", -- а он ей ответил: "Нет, Поддубецкая, я к доске не пойду, у меня есть имя." А Олег Кондратенко (тот, которого мы встречали по дороге в школу, добродушный кареглазый парень), выходя из кабинета, сказал: "Таких учителей вешать надо."
       Эта женщина не особенно симпатична мне, но это же чёрт знает какое хамство. Итак, тащусь домой к Ступаку с очередной душеспасительной беседой.
      

    3/II

       К Ступаку не пошла, пришёл вчера Олег, сказал, что "не вешать, а выгонять"; - "и что у неё за шутки: "собака на сене" и т.п. Это не человек!" Убеждала его без толку. Сегодня опять неприятности, Ступак подошёл и сказал этой девушке, что не будет обращаться к ней по имени. Господи, опять внушать-объяснять-улаживать.
       Понимаешь, мне не хочется обращаться к родителям и добиваться видимости послушания: родитель завопит - ребёнок извинится. Мне хочется, чтоб они сами что-то там поняли. Не поймут.
       Вот какая я несчастная.
       А в школе дым коромыслом.
       Наша подруга Попович (два яблока и речь Фиделя) обличает дирекцию, наводит порядок, пишет докладные - какая прелесть (пьеесть!)
       Заяц, я болтаю Бог знает что.
       Я люблю тебя. Очень, очень, очень я тебя люблю.
       (...) наша последняя встреча кончилась тем, что я стала безразлична к многим раздражителям, я, наконец, по-настоящему, до конца (?) поняла, ч т о мы друг для друга значим.
       Нет, понимала и раньше.
       Но никогда не было такой уверенности, как теперь: (...) наша дружба - то святое и высокое, к чему шла я всю жизнь.
       Верила ли? Наверное, верила, если так с р а з у поняла, к т о ты для меня. (...)

    Твоя В.

    Киев, I.II.77 г.

       Дорогая моя девочка,
       пишу под Рахманинова - всякие русские мелодии: Плевицкая - Рахманинов, Рахманинов без Плевицкой, "Сирень".
       Пишу на кухне, мама рядом возится.
       Человек я или тварь дрожащая?
       Вытащила билеты в Москву - из Москвы. 8.22 из Борисполя. (Имеется в виду, очевидно, п р е д ы д у щ а я встреча, прилёт Веры во Внуково в начале ноября 1976 года. =Т.Н.=)
       Господи, какое лицо у тебя было в аэропорту - бледное - самолёт опоздал всего лишь на 20 минут - это такая редкость.
       Мимо Володи мы проехали. (Дом Сосинских на Юго-Западе Москвы. =Т.Н.=) Сейчас у меня нет угрызений -- я не единственный его друг, а один из многих. И т ы е с т ь у м е н я - одна н а в с е г д а - и так столько времени у нас забирают люди.
       Моя родная (...), какую долгую разлуку нам пережить надо, какую долгую разлуку!
       Прелесть ты моя,
       пиши про себя и детей (МГДП и Ш) подробнее, мне очень это интересно.
       Как я завидую им - нет, не тому, что ты их любишь или полюбишь, а тому, что они тебя могут видеть 3 раза в неделю. И ещё в Консерватории. А здесь - нет тебя, нет Консерватории.
      

    3/II, ночь.

       Позвонила тебе, услышала голос Ивана (моего младшего брата. =Т.Н.=) Только он мне всегда казался баритоном, а сегодня звучал как-то тенористо. Может, твоя соседка заговорила тенором? (...)
      

    Штемпель: 04.02.77. Киев

       (...) Рада интеллигентам во Дворце (пионеров. =Т.Н.=) Помоги, Господи. Дай моей Таньке, моей сестре (...) радость светлую, неомрачённую - радость слияния с миром детей. И н е з а б у д ь п р о м е н я. Пусть меня она тоже любит.
       О стихах не загадываю. Какая-то реальная-материальная поддержка от этого Меридиана (журнал "Студенческий меридиан") будет? Прости, что лезу в твои дела. (...)
      

    (НА ОБОРОТЕ ОТКРЫТКИ С ЦВЕТНЫМ ФОТО

    Вологда, Спасо-Прилуцкий монастырь.)

       Родная моя, здесь похоронен твой брат Батюшков.
       О п а м я т ь с е р д ц а !
       Когда Лев Николаевич в 10 году, убегая от мирской суеты, добежал до монастырской гостиницы и не решался войти, потому что он Лев Толстой, навстречу ему вышел монах-гостинник и сказал: "Здравствуй, брат". И они обнялись.
       Все люди -- б р а т ь я.
       Они временами забывают об этом.
       А я твой брат. И помню всегда.

    (...) В.

    Штемпель: 07.02.77. Киев

    (НА ОБОРОТЕ ОТКРЫТКИ С ЧЁРНО-БЕЛЫМ ФОТО:

    "Село Михайловское. Усадьба А.С. Пушкина)

       Маленькая моя, вчера вдруг меня одолели сомнения: что за люди будут рядом с тобой, ведь какой-то там б ы т будет тебя с ними связывать.
       Заинька ты мой, тревожусь о тебе. Слишком я обрадовалась переменам и не рассудила здраво - да и не умею я здраво!
       А о моём отношении к Инне (школьной учительнице И.И. Корэ. =Т.Н.=) не думай. Самое доброе. Это из меня неизвестно что выходило. Дрянь какая-то.
       Нежный мой ребёнок, целую тебя. Вера.
      

    Киев, 7 - 8 февраля, ночь.

       Маленькая моя, красивая моя,
       написала сегодня открытку, вложила в конверт, и сам собой выписался твой адрес домашний.
       Голубушка моя, ангел мой, каково там тебе в ночь тёмную, непроглядную?
       Вчера смотрела милый по своей наивности и сентиментальной прелести чаплинский фильм. Так славно, когда человек даже и не пытается скрыть, как он сентиментален. Как нежен.
       Чаплин голосом Смоктуновского говорит: "Что нужно для того, чтобы жить? - Мужество, фантазия и немного денег."
       Сзади нас с Полиной чавкали и рявкали какие-то выпивохи лет 20-22. В конце 2 серии я не выдержала и спросила у одного: "Мама Вас учила себя вести?" -- "Нет", -- ответил он, -- так же как и Вас."
       После этого они все замолчали, а я пожалела, что раньше не спросила.
       Дома меня вдруг начали раздражать голоса. Нехорошо это, знаю, что нехорошо, а иногда вот хочется сбежать, в тёплое море влезть, пива напиться или лучше шампанского.
       И одно моё настоящее спасение - ты, мысли о тебе, память о тебе, любовь к тебе.
       Где ты, моя звёздочка, ясная моя, чистая моя?
       Спокойной ночи, моя славная. Хорошо ли тебе?

    (...) Всегда-навсегда-навек твоя В.

    12/II, 0 ч. 40 мин. 1977 г.

       Малыш мой родной,
       пишу поздно, мало и глупо.
       Твоя фотография - чудо. Сколько тебе (там) -

    5 - 6 - 7?

       Угадать не могу. Но только на ней ты, угаданная мною и без неё, --

    кроткая.

       (Насколько выдумываем мы друг друга! Я и кротость -- несовместимы. =Т.Н.=)
       Чистота ты моя, солнышко моё светлое.
       Посылаю тебе всякую чепуховину. Не смей думать глупостей.
       Гейченке шлют всякие чаи-конфеты и з о в с е х у г л о в Р о с с и и! (...)

    Целую тебя и люблю.

    Твоя В.

    Киев, 13.II 77 г.

       (...) сейчас вынула из красной шкатулки (той, что достанется тебе по завещанию) (Никаких "завещаний" не было. Мне достались только её письма =Т.Н.)
       три твоих августовских письма (где ты ещё со мной на Вы).
       Странно, мне захотелось ещё раз ответить на них.
       Спасибо, моя девочка, за всё тепло, за солнце, за любовь, никогда не перестану и не устану тебя благодарить за неё (твою и мою).
       Писала тебе, что читаю "Апостола Сергея". Там приводится письмо, вернее отрывок из письма Ник. Раевского (отца) графу Олизару. Он честно рассказывает, почему не может выдать за него замуж дочь: разница в вере, образе мыслей и национальности. Всё это изложено с любовью к адресату. Всё-таки мы двинулись вперёд, хоть и не вполне замолили исторический грех царизма перед поляками.
       Есть там ещё в письмах такие грустные мысли об обществе, которое покровительствует посредственности, что грустно стало: опять одно и то же.
       Маленькая моя, в последних письмах одна просьба: хочу знать подробнее нынешнюю твою жизнь. Очень хочу. Легче мне будет от этого? Да.
       Пионеры разбегаются не от тебя. У них куча всяких мероприятий, нагрузок и т.п. А ты с ними готовишь что-нибудь пока-за-тель-ное? Заставляет начальство или нет?
       У тебя там такие сочинения, что вы можете отгрохать творческий вечер в Останкине!
       И пошлют тебя в Артек на творческий семинар. И приеду я к тебе, поселюсь у подошвы Аю-дага и буду пить по утрам солёную морскую воду.
       Заяц мой (...), ты такой глупый, что написал в августе, что глаза у тебя выгорят! выцветут! Дурочка ты моя, за ними глубины душевные, любовь и святость -- разве таким глазам что-то грозит?

    До свиданья, голубка. (...)

    Твоя Вера.

      

    Штемпель: 14.02.77. Киев

       Моя родная, моя Танюша,
       были звонки сегодня, но ты звонила или нет - не знаю. А позвонила тебе утром - и кто взял трубку - мама или соседка - не знаю, голос показался совсем незнакомым. Таня моя, Таня, ель м о я, е л ь, кутёночек мой ласковый и нежный, мечтала всё утро о том, как увижу тебя и какие у нас будут дни светлые. Дай руку, жизнь моя!
       Сегодня горло болит. Не пугайся, не очень. Ласточка моя, ты иногда вдруг так пугаешься, что на сердце остаётся раскаяние: нельзя так тебя волновать, ты устроена иначе, чем мы, земляне, мы проще и погрубей.
       Милая, где ты сейчас? Хорошо ли тебе, светло, а вдруг в эту минуту тебе больно и страшно. Тогда скажи мне. Люблю тебя, ласточка.

    Твоя В.М.

    14.II.77. г. Киев

       (...) открыла Мандельштама (...):
       Нежнее нежного
       Лицо твоё,
       Белее белого
       Твоя рука,
       И всё твоё -
       От неизбежного.
       От неизбежного
       Твоя печаль,
       И пальцы рук
       Неостывающих,
       И тихий звук
       Неунывающих
       Речей,
       И даль твоих очей.
       Дети, домашнее задание: подчеркните строчки, которые О. Мандельштам посвятил Т.Никологорской.
       (...) родная, солнечный мой луч, как всё тебе рассказать. Как, оставшись без людей, шепчу - Танюша, Танюша, Танечка.
       Малыш мой, сероглазый мой Серёжа (В.М. находила во мне сходство с юным С. Рахманиновым. =Т.Н.=), иногда физическое ощущение - нежность переливается через край, из сердца выплёскивается.
       И все неприятности - такие пустяки.
       Таня, Танечка, Танюша.
       Ты о хвастовстве??? Дурочка, ну, совсем ты у меня дурочка - какое хвастовство?
       Да я каждой твоей удаче и радости счастлива. (Так в тексте!=Т.Н.=)
       (...) "Хитренькая ты, Танечка" -- говорю я. - Как о Трушине писала, а уж о приличных людях начала - сразу в кусты!
       "Прости: хвастовство."
       Значит со-плакать Малевой можно,
       а со-радоваться ей уж и нельзя.

    Фи! Не-хо-ро-шо!

       А ещё внучка духовной особы!

    -.-

       Дочитала "Апостола". Видела тебя. Впрочем - всегда тебя вижу.
       "Почто, мой друг, почто слеза катится?"
       Это очень человечная последняя фраза после слов, что "легко, очень легко доказать, что Апостол не зря жил, умер недаром, дело не пропало, всходы не вымерзли. Так просто, ибо это верно. Но всё же
       "Почто, мой друг, почто слеза катится?"

    -.-

       Будем жить, любить, верить

    Твоя, всегда твоя

    В.

    16.II.77. г.

       (...) назвать тебя сестрой? - Наверное, сестра - и роднее сестры. Невозможность определить никакой степенью родства то чувство, что живёт и горит во мне и будет жить, моя прекрасная, моя сероглазая девчонка (...)
       С р е д и ч у ж и х, с р е д и п о д л о с т и, т р у с о с т и, г р у б о с т и и з л о б ы д у м а ю о т е б е, и н е т т о й т о с к и и б о л и т у п о й, ч т о р а н ь ш е м у ч и л а. Есть тоска о тебе, боль от невозможности обнять тебя.
       Но так это светло, девочка, так прекрасно всё, что связывает нас, что я могу ещё мучиться и ждать.
       Целую тебя, мой прекрасный, мой сероглазый Серёжа.

    Ты лучше всех.

    Твоя В.

    Штемпель: 17.02.77 г.

    Киев

       Сегодня не было писем, а вчера было 4. Так хорошо. Можно угадывать, какое сначала. А потом читать опять, по очереди.
       Спасибо, душенька, за вечный праздник. Я уже не верила, что он может быть у меня.
       А сегодня стояла в очереди в молочном магазине, смотрела на женские спины и думала: а мне счастливо, а им? У них в душе есть такой свет? Что они думают сейчас?

    Святая моя девочка, а помнишь твой вопрос в Москве у кафетерия?

    Ангел мой, люблю. В.

    Штемпель: 17.02.77 г.

    Киев

       (...) начинаю верить, читая твои письма, что всё к лучшему в этом лучшем из миров, а особенно перемены, на которые сам решаешься.

    Целую тебя, мой нежный, мой верный, мой единственный друг.

    Твоя В.

    22.II.77 г.

       Славная моя девочка,
       какое счастье, какое чудо - наша дружба. Если бы мне сказали, что меня будут любить, как я люблю, не знаю, поверила бы я или нет. Заяц мой родной, какое нежное сердце у тебя, любящее, какое ранимое. Счастье моё, (...) болит о тебе сердце. Что сказал Кузнецов? Что кровь Шаровой? Что твой новый дом?
       Подожди, заинька, придумаем что-нибудь с занавесками. Непременно придумаем. (Моя ремарка на обороте конверта: ПЛЕВАТЬ Я НА ЗАНАВЕСКИ! =Т.Н.=) Спокойно ли тебе? Заяц, Заяц, ты будешь работать. Писать стихи. Ты не рассказала ещё себя. А как расскажешь? Когда? Ты - моя молодая, моя прекрасная (...).
       Грех тебе думать, что иссякла. В тебе столько поэзии, столько любви, столько добра - ты моя музыка, моя поэзия (...)
       Не знаю, кто может сравниться с тобой.
       С р а в н е н ь я в с е п е р е б и р а я . . .
       (...) Люблю тебя, твои глаза, твои руки, голос твой прекрасный и чистый.
       Целую тебя, мой Заинька.

    Твоя В.

    (Штемпель: 24.02.77. Киев)

    19.II.77 г. Утро.

       Маленькая моя,
       представила тебя одну в пустой комнате. Радость (...), жизнь моя, подожди, успокоишься,
       а по вечерам я тоже зову тебя, моя Таня, и утром к тебе руку протягиваю.
       Июль, август, сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь, январь, февраль - 8 месяцев мы уже знакомы.
       Странно звучит о нас - знакомы, друзья? Восемь месяцев (а мне кажется теперь, что всю жизнь, всегда) ты - мой ребёнок, сестра, ты м о ё в т о р о е я. Не в том смысле, что мы похожи, а в том, что всякая твоя боль - и моя тоже.

    (...) до свиданья.

    Твоя Вера.

       P.S. Прости, нашла в тетрадях. Решила отослать. Люблю. В.
      

    Штемпель: 25.02.77. Киев

       Танюша, родная, светлая моя, (...),
       написала плаксивое письмо на домашний (новый) адрес, всё никак не отправлю. Завтра брошу в ящик. Куда писать? Пока пишу на И-164, т.к. не поняла толком, куда лучше.
       Выслала Зенкевича среди конфет. Не обругаешь меня за поругание поэзии?

    Целую. Обнимаю. Помню.

    В.М.

    24.II.77 г.

       (...) солнышко моё, сижу в ателье, шью Бог знает что: сине-коричнево-зелёно-унылое - мама материю дала и вытолкала меня шить.
       Стараюсь худеть. Отвариваю кальмара, жарю мойву, но честно пощусь (по-ству-ю!)
       Вчера у Полины (сослуживицы. =Т.Н.=) тоже дети друг друга поздравляли, а сегодня она рассказала мне, как юноши увлеклись тортом, который им заказали девушки и слопали его, потом второй - и не заметили, что девчонки не едят. Полина послала кого-то из девчонок за хлебом, у неё был кусок сала, она разделила хлеб-сало между девицами, кое-кто из мальчишек опомнился, но - было поздно!!!
       Сегодня утром Полина провела анкету о классе - изменился ли класс в 9-ом. Были интересные ответы. Меня обрадовал один: "Мне было бы очень трудно, если бы в классе не было Наташи Колыбиной." -- Это Бедов-Чацкий. Вчера он вздохнул от полноты души после д у б а - а мне хотелось реветь - от р у к и п а л ь ц е в дуба (из спины и боков). И от лунного света н а с т о р о ж е -- какое слово! (Танька, как хорошо, что русский язык наш родной.)
       (...) Наташка нынче - моя радость (ученица) и Сашка тож, а вчера мне одна неглупая наша русачка сказала: "Я пойду к Вам на уроки по "Войне и миру", в будущем году у меня 9 класс, а "Войну и мир" я со школьных времён не читала (ей 41 год). "Дуб, а этот дуб там есть."
       Мне больно стало. За Льва Николаевича.
       "Жизнь мъжду темъ, настоящая жизнь людей - съ своими существенными интересами здоровья, болъзни, труда, отдыха, со своими интересами мысли, науки, поэзии, музыки, любви, дружбы, ненависти, страстей, шла, как и всегда, независимо и внъ политической близости или вражды съ Наполеоном Бонапарте и внъ всехъ возможныхъ преобразованiй."
       Если б можно было жить интересами мысли, поэзии, музыки, дружбы -

    и всё!

       Родная моя, родная, за окном сейчас серо и сыро, лужи, а вокруг душно, много всяких дам (...).
       Мы встретимся. О Ленинграде пока ещё ничего не известно. Будет ли он, не знаю. А т ы будешь. Придумаем что-нибудь. Постараюсь приехать я.
       Очередь подходит. Целую тебя, (...) твои глаза, твои самые прекрасные на свете глаза, твои нежные, тонкие руки.

    До свиданья, дружочек.

    Твоя Вера.

    24.II.77 г. Вечер.

       (...) Как прекрасно, как странно (?) опять чувствовать детское -- е д и н с т в е н н ы й друг есть, самый, самый, самый.
       Сейчас заглянула в Вересаева, в воспоминания о Фигнер. Ты, родная, из т о й породы - глупышка моя, ты писала как-то, что не смогла бы отказаться от счастья, -- дурачок мой любимый. (...) А добила меня фотография: Вересаев с близкими на Николиной горе.
       Всё, солнышко моё, луч мой нежный, тёплый. Мечтаю о тебе. Свет ты мой, радость ты моя, нежная ты моя и прекрасная, жизнь моя, моя Таня.
       Не было сегодня писем. Вчера -- 3. Завтра утром будут. (...)

    Твоя В.

    26. II.77 г. ночь

       Голубчик ты мой нежный,
       ничто, никто и никогда нашей дружбы не затмит. Я легко клянусь в этом. Я не хочу рассуждать, предполагать и т.д.
       Есть мы. Странно, что мы не знали друг о друге до 1 июля 1976 года.
       (...) И всё-таки мы не знали, ч т о мы будем значить друг для друга: договаривались встретиться через год летом. Друг мой прекрасный, ведь наша любовь
       о т д р у ж б ы и р о д с т в а. Нежная ты моя девочка.

    -.-

       О том, что спорила с малолеткой, -- не жалей. Помнишь, Маршак вспоминает, как он в 14 лет сказал Лядову; "Я больше люблю Лермонтова!" А Лядов наклонился и доверительно сказал: "Милый, любите Пушкина!"
       Т.к. девушка из кружка самонадеяннее Самуила Яковлевича, она не сказала - я больше люблю, она сказала - Л. гениальнее. Это ещё от неразвитости вкуса. Лермонтовские красоты ещё не померкли рядом с высокой пушкинской простотой. (Лермонтова я люблю, но, грешница, никогда не любила, как Александра Сергеевича, а насчёт Печорина, -- спасибо, согласна!)
       Ты просто д о л ж н а была щёлкнуть эту самонадеянную девицу - сколько ей лет-то?
       На днях у меня был Вася Очеретяный (писала тебе о нём, -- ученик, студент из театрального). Он вспомнил, как в 8 классе сказал на уроке, что не восхищает его Пушкин, как других. "Я это ляпнул, лишь бы показаться оригинальным, а Вы огорчились и сказали: "Я надеюсь, Вася, ты ещё прочтёшь по-настоящему Пушкина для себя." И у него было раскаяние - он просто сболтнул это!
       Так что не страдай, у этих (...) детей, легкомыслие потрясающее. Облаять классика или похлопать по плечу - нормально пишет! - ничего не стоит. (...)
       (...) если б я могла сейчас погладить тебя по голове, я бы всё тебе объяснила (...)

    Киев, 27.II.77 г.

       (...) Таня, Таня, моя Таня, как найти твой голос в этом мире страшном, огромном, жестоком и скучном. Грешу, да? Ругая мир?
       Любимая, светлая, добрая моя, скажи что-нибудь, обними меня, заинька мой.
       Теперь о деле, т.е. о поездке в Москву. Если будут путёвки в Ленинград, я отказаться не смогу, -- обещала родителям и детям отвезти их в Ленинград. Но путёвок мне не обещают пока.
       Итак, если путёвок не будет, я проведу операцию под кодовым названием "Полтава".
       У директ-крысы попрошу пятницу-субботу.
       В четверг улечу веч[ерним] самолётом или уеду вечерним поездом. У нас будет три дня.
       Дома скажу, что еду в Полтаву. С другой школой. Вот так.
       Это пока план. Посмотрим, что будет. Хоть бы вышло.
       (Здесь сказывается милый авантюризм Малевой и её забавная полудетская манера "прятать уши под колпак юродивого". =Т.Н.=)
       Сама понимаю, что Ленинград будет у нас Постом N 1. И даже хуже. Мы не останемся без чужих людей.
       Но видеть тебя и слышать - счастье, моя Таня. Я всё утро рассказывала тебе, как люблю тебя. (...) И вспомнила, как позвонила из Пушкинских Гор и заплакала неожиданно для себя. И как в лесу писала тебе первые письма и над ними ревела.
       Рёвушка Малева.
       А если не свидимся? Страшно думать. Тогда приеду хоть на один, на два дня.
       Будем мужественными, моя девочка. Дождёмся.
       Сейчас играют Пятую. Говорила Виноградова с полубезумным взором о доброте Петра Ильича. И мне она мила из-за тебя.
       Мой г е н и й, м о й а н г е л, м о й д р у г.
       Жизнь моя, Таня моя.

    До свидания, девочка.

    Твоя Вера.

       P.S. Посылаю тебе фотографию. На ней - девочки - 10-классницы моего самого первого выпуска (1967 год). И я. (...) Солнышко, обманула тебя. Нашла для тебя фотографию, положила на стол, кончила письмо - фотографии нет. Найду - пришлю.

    Люблю.

    28.II.77 г.

       Милая моя, девочка моя,
       ты пишешь, что 2 дня не получала писем. А мне-то казалось, что на той неделе 19-20-21 я их отсылала регулярно; а вот вчера (27) и 26 не отослала.
       Прости меня. Всегда помню тебя и думаю о тебе, родная моя, стебелёк мой тонкий.
       Получила ли письмо на домашний адрес (Молдагуловой)?

    Целую тебя, моё солнышко. В.

    28.II.77 г. Вечер.

       Танюша, звёздочка моя ясная, зоренька моя чистая, нежная,
       что делать, если мы сентиментальны.
       " В о т б р е д у я в д о л ь б о л ь ш о й д о р о г и
       В т и х о м с в е т е г а с н у щ е г о д н я ."
       Не мы виноваты, что это написано о единственной, томительной, исключительной любви. И сердце сжимается от неё, и строчки грустно поются. Володя Сосинский (репатриант, дворянин, участник Фр. Сопротивления В.Б. Сосинский. =Т.Н.=) заставил меня записать ему эти строчки 10 июля 1974 года.
       Я приехала в Москву, пришла на Ленинский. Дома никого не было. И всё-таки я ещё не верила телеграмме, потому что на балконе сушилось какое-то жёлтое мохнатое мирное полотенце. А потом зашла, ещё позвонила, опять никого не было - и, выходя из подъезда, сквозь стекло увидела страшное -- чёрное - Володино лицо. Пока я ждала его, писала эти строчки - и вместо - в т и х о м с в е т е - в а л о м с в е т е, вместо -- а н г е л м о й -- д р у г м о й м и л ы й (там где-то есть - друг мой милый).
       И вдруг ты в письме сегодняшнем напоминаешь мне э т и стихи. Нет, что-то есть в этом, почему вдруг э т и - с их удивительной простотой и болью?
       Нет, родная, не бойся. Ты часть моего сердца, да нет, странно о тебе сказать - часть. Моё нынешнее сопротивление трудностям и начальственному хамству - от тебя. Ты помогаешь мне жить, улыбаться, ждать встречи, переносить измены, разочарования. Я сказала тебе, что ты - мой воздух, я сказала тебе правду, моя девочка (...) Во всём этом мире есть притягательная точка -- т ы, - любовь, нежность, чистота.
       Моя родная, неужели тебе и правда приходит в голову, что я могу как-то измениться к тебе, мой добрый, нежный, терпеливый ребёнок? (Бессознательно инфантилизируя меня, Вера причиняла мне провидческую боль - я видела в будущем больше, чем она, и уже в том, 77-ом году пыталась объяснить ей: в 12 лет детей не рожают, я не так уж и юна в свои 26, и много чего испытала, прослужив два с гаком года в редакции, и жизнь-то не стоит наша на месте - сколько ни тешь свой инстинкт материнства "девочкой"-переростком. Ничего этого мой корреспондент не слышал, контакта не было... =Т.Н.=)
       (...) Грех жаловаться. Я встречала деликатность, внимание, доброту, понимание, но меня не могли любить так, как я любила - забывая о с е б е; в любви к тебе у меня нет сознания своей недостойности, -- хоть я понимаю, что значишь ты - радость (...), ты - высота, талант, ум, любовь к людям и боль от всякой их несправедливости и непонимания.
       Маленькая моя, мы всегда будем казаться сентиментальными, сумасшедшими, а где мерило н о р м а л ь н о с т и -- Бог знает, да и что нам до него!
       Останемся сумасшедшими, сентиментальными, буйными, глупыми, любящими!

    - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

       Насчёт сцены с вахтёром - ты глотала седуксен,
       девочка - он был груб с тобой? А срывы - это так мне знакомо. Если б ты меня видела иногда! Всегда я думаю - простишь ли ты? И ты прощаешь. Я целую твои глаза, а ты кладёшь мне голову на плечо. И жить без твоего прощения и без твоей любви мне нельзя.
       " Ц а р ь н е б е с н ы й п о ш л ё т м н е п р о щ е н и е з а п р е г р е- ш е н ь я . . ."
       А меня простишь ты, мой ребёнок, моя сестра, мой стебелёк.
       Слушаюсь тебя, стараюсь худеть. (...) На призывы кончать с постом воплю; - А как же русское крестьянство?

    До свиданья, моя нежная, моя прекрасная, моя звёздочка.

    Целую тебя. Всегда твоя В.

    28. II.77 г.

       (...) Мы с тобой родились друг для друга. Может быть, плохо, а может быть, и благо, что я родилась раньше. Мы не оттолкнулись бы друг от друга, если б и ровесниками были. Но кто знает, хватило бы у меня понимания? Полюбила бы меня ты? Всё это очень трудно.
       Когда подумаю, что встретились-то мы благодаря многим случайностям! И пройти могли, не заметив друг друга, -- нет, не могли, в это я не верю. Мы предчувствовали друг друга в других наших встречах и чувствах. (...)
       Вчера по киевской программе повторяли фильм Зорина об Америке. Показывали юного Кеннеди. И сразу, конечно, я вспомнила тебя. И твою любовь. К Кеннеди. (...)
       Зайка ты мой сероглазенький, вся моя ревнивая глупость и глупая ревность от нашей тысячекилометровой отдалённости. Сколько вёрст между нами, Господи.
       Будем бла-го-разумны - слово-то какое противное.
       В августе мы виделись
       2 дня.
       В сентябре - 3(4).
       В ноябре - 5, 6, 7, 8 - 4.
       В январе - 8(?).
       ___
       17 - 18 дней в июле (Возможна аберрация памяти. М.б. - 7 - 8 дней?... =Т.Н.=). Но тогда мы ещё не знали, какой будет наша дружба. А как мне было обидно, что ты меня не любишь. И как вечером 8-ого в ресторане я чуть не разревелась.
       А потом мы вдруг обнялись, стукнувшись лбами.
       Спасибо тебе, моя прекрасная, за то, что ты не прошла мимо моей любви. И помни - она в с е г д а т в о я, всегда, пока я живу.
       Спокойной ночи, моя девочка. Ты так быстро закрываешь глаза и спишь, моя звёздочка.
       "У тебя такие глаза..."
       У тебя такие глаза. О них можно написать поэму.
       Помни, чудо моё, как ты хороша, как ты любима.

    Целую тебя, ангел мой.

    Вера.

    Штемпель: 02.03.77. Киев.

    (ОТКРЫТКА).

       ... Не нас к а л а ч р ж а н о й п о м а н и т . . .
       А поманит нас Михайловское, тёмные аллеи, светлые воды, птичьи гнёзда, серебряные ивы. Спасибо тебе, светлая моя, что встретилась мне там.
       (...) Вера.
      

    Штемпель: 02.03.77. Киев (ОТКРЫТКА)

       Милая, добрая, прекрасная, чудо моё рыжее, сероглазое, единственное! Правда, как можно было жить до 1-го июля? И как хорошо, как удивительно и справедливо, что оно было.

    Твоя плакса.

    Киев, 3.III.77 г.

       (...)
       Зайка, рада твоему успеху у страшного Кузнецова (Юрия. =Т.Н.=) хотя в нём и не сомневалась (в успехе, в Кузнецове, в тебе).
       Что ты рецензируешь? Поэтов? Прозаиков? Драматургов?
       Талантливый мой ребёнок, сероглазый мой, модно стриженный Заяц.
       Опять увидимся. Господи, как мне страшно. Лезут в голову всякие - а вдруг? От Питера я как будто отвертелась. 6, 7 дежурю, чтоб иметь два дня на каникулах + воскресенье.
       Неужели увидимся? Кутёночек мой родной, мой красивый, мой нежный, увидимся. В чём я виновата, я помню. И всё равно - мне так счастливо, когда ты рядом - стоит ли думать, кто в чём виноват?
       (...)
       Девочка, в вестибюле мельтешат какие-то люди, бегают сине-красные дети, хлопают двери.
       Где ты, Таня? Где ты, ангел мой, дружочек мой добрый и нежный?
       Зачем вся эта суета, когда можно взглянуть в твои глаза прекрасные, бесконечные, бездонные - и всё забыть.

    До свиданья, нежная моя.

    Люблю тебя.

    Вера.

    3.III.77 г. Киев

    (ОТКРЫТКА ВДОГОН).

       Здравствуй, моя девочка, моя Танечка-Танюша! Решила понемножку осваивать твой домашний адрес. Но на почту писать тоже буду: трудно отвыкать.
       Родная моя, очень тоскую, но не бойся - всё равно светло. Сейчас вспомнила, как две дурочки с переулочка ревели на киевском вокзале. (В Киеве, в сентябре-76. =Т.Н.=) До чего глупы! Обе! А старшей-то давно за тридцать!
       Кстати, не смей обзывать себя грымзой, я начинаю думать: Господи, а я-то на 12 лет старше! Виновата я перед Шаровой* кругом. Вспомнила о ней сегодня и по такому поводу - на Русановке, где мы были у Полины, один негодяй, студент 5 курса мединститута, застрелил собаку. Ему дали три года. Исключили из института. Мы в Киеве гуманисты!

    Целую.

    4.III.77.

       Моя родная,
       проснулась, как всегда, с мыслью о тебе и о том, что скоро увидимся. Вчера вдруг чуть было не засомневалась, сегодня опять - ты, только ты; придумаю что угодно: Полтаву, Харьков, Краснодон, а тебя увижу.
       Пусть не пугает тебя - засомневалась - не в том, что нам н а д о увидеться засомневалась, а в том, что буду говорить родителям.
       Сотрудница - Т.Шарова - помогла мне удрать в Киев. =Т.Н.=

    5.III.77 г.

       Моя родная,
       сегодня вечером вдруг поразило меня то, что должно быть обычным, - мысль об исключительности нашей дружбы.
       Наши родные знают, что дружили Маркс и Энгельс, Герцен и Огарёв. Допиши -- Никологорская и Малева - нельзя, - разве они могут?
       Глупости болтаю, Заинька. Но что-то такое живёт во мне - трудно объяснить - просто нельзя.

    6.III.77 г. (В ТОМ ЖЕ КОНВЕРТЕ)

       (...) Почему ты не написала подробно об "Андерсене"? (Спектакль в 279 московской школе. =Т.Н.=)
       Ты пишешь о стихах - вернутся ли они к тебе, мой любимый сероглазый дурачок. Они с а м и с о б о й в е р н у т с я. (Речь идёт о кризисе, душевном надломе, крайнем истощении - нервном и физическом, боязни спада творческих сил. =Т.Н.=) А ты их призываешь, волнуешься, а я тебя люблю и знаю, что запоётся тебе - у тебя -- с а м о.
       Прости мою глупость.
       А насчёт девушки из бюро КСМ - не тревожься - она усвоила тон, который я часто встречала почему-то именно у комсомольских работников, иногда даже неплохих людей. Почему-то так и хочется им власть употребить,
       но видишь, её слегка воспитали,
       а у тебя песен дивный дар и голос, ш у м у в о д п о д о б н ы й, а она комсомольский работник - не сгорающий, как факел!!!, -- а руководящий,
       ну её!
       Зайка, прости мне две страницы бреда. Иду сегодня опять дежурить - т.е. смотреть в окно и проверять тетради

    с мечтами о будущем:

    не сглазить,

    не сглазить,

    не сглазить.

    (...) Целую. Вера.

    6.III.77 г.

    (ОТКРЫТКА-РАСКЛАДУШКА. Цветное фото: букет цветов)

       (...) "дурачок в порточках",
       Заяц сероглазый, Яцзэ, (...) получила сегодня светлое твоё письмо - с бомбами во Дворце пионеров. Слава богу, что вокруг тебя относительно нормальные люди (...).
       Сегодня дежурила и репетировала "Юбилей". Ну, как прожить без "Юбилея"? Кузьму играет Женька Перковский, а Мерчуткину Элька.
       Прочитала Эльке (в воспитательных целях) твоё письмо о Лермонтове. Она совершенно согласилась с твоим отзывом о Печорине и расстроилась из-за того, что ты очень серьёзно воспринимаешь отношение этой девицы (ученицы МГДП и Ш. =Т.Н.=) к Пушкину.
       Я объяснила ей, что для тебя не оскорбительно, что кто-то Лермонтова любит больше, чем Пушкина, тебя задела самонадеянность при отсутствии вкуса и образования. Она, кажется, что-то поняла.
       Ласточка моя, боюсь считать дни из суеверия.

    Скоро!

    Целую. Люблю. В.

       (Лермонтов не ниже и не выше Пушкина! Он просто другой... =Т.Н.)

    Киев, 7.III.77 г.

       (...) сейчас по дороге в школу встретила двух девочек из породы сытых, для которых бабушки покупают уже сейчас золотишко, а книги у них тоже есть, но те книги, которые нужны для самоутверждения. (Элька мне рассказала, как один "книголюб" выплакивал в них "Консуэло", потому что дюфюссит украшает библиотеку!)
       И я подумала: им я не нужна, неинтересна. Одной из них мама привезла тени из Болгарии, и идёт она, уверенная в себе, отличница-зубрила, непоэтичная, недалёкая - Боже мой, Танька! Зачем работать?
       Элька мне нарассказала ужасов. Мальчики в санатории (15 - 16 лет) пребывали /2 -- 3/ в лёгком подпитии.
       Били "по подписке", т.е. существуют обязательства бить недругов того, с кем ты состоишь в "подписке".
       Когда начинаешь видеть грязь в юных, становится страшно.
       Меня очень мучила совесть. Я ударила мальчика-девятиклассника. Влепила пощёчину. Не следовало. Юношам от меня доставалось трижды. Два раза вполне заслуженно. А в этот раз напрасно, хоть поразило меня то же самое: хамское отношение к женщине.
       Мучилась я, потом сказала ему, что мне стыдно перед ним. Он сказал, что тоже был неправ.
       А Элька сказала мне: "Ведь за дело получил, зачем было мучиться?"
       Заяц мой, а мне страшно было: до чего же я докатилась?
       Девочка, дежурство начинается через сорок минут. Задумалась вдруг о тебе - и как будто время остановилось.
       Вчера в "Греческой цивилизации" нашла страницы о Сафо. Удивительно чисто протестует автор против грубости и грязи современных филологов-читателей.
       -.-
       Родная моя, осталось дней 17.
       Очень волнуюсь. Мама сейчас не вполне здорова. Кроме того, она у меня ещё и проницательна. А я еду, как известно, в П о л т а в у.
       (...) зоренька моя, мой листочек кленовый, моё чудо, до свиданья. (...)

    Твоя Вера.

    8.III.77 г. (ОТКРЫТКА).

       (...) только не стесняйся ты меня, ведь мы р о д н ы е, родные навсегда, по-настоящему, стоит ли загадывать вперёд.
       И впереди то же будет, потому что это уже в сердце. (...)
      

    8.III.77 г. (ВТОРАЯ ОТКРЫТКА).

       Дорогая моя девочка,
       не беспокойся обо мне: ты ведь знаешь, что плачу я легко. Проживём как-нибудь. Беспокоюсь за тебя очень.
       Приеду. Только что-нибудь очень страшное и непредвиденное может задержать меня в Киеве. Я приеду, моя прекрасная, Господи, хоть бы легче тебе стало!
       Моя самая лучшая,

    целую тебя.

    Твоя Вера.

    Штемпель: 10.03.77. Киев.

    (ОТКРЫТКА).

       (...) карасей выслала - на дом[ашний] адрес, к сожалению, без сметаны. Они все для тебя. (Принимая условия моей "конспиративной" лексики, остроумная Вера так вуалирует денежный перевод мне небольшой суммы. =Т.Н.=) На билет вышлю 17 - 18, когда точно определится день приезда и отъезда.

    Целую, моя глупенькая. Твоя В.

       P.S. О получении сообщай не открыткой. У к о н в е р т е с о о б ч и !!!
      

    Штемпель: 10.03.77. Киев (ПИСЬМО).

       Дурашка мой сероглазый,
       ну кто? такие? открытки? шлёт без конверта? езжай, мол, в Питер?
       Да я еду не то в Ясную Поляну, не то в Полтаву. Питер я, о б и д е м ш и с ь на детей (и ярко это изобразив), отменила.
       Заяц, удалось достать 20 рэ. На днях вышлю телеграфом (хочу завтра, но боюсь, что Клара забудет завтра принести).
       Проживём, переживём, будем счастливы.

    Очень люблю. И никому не хочу отдавать.

    Целую. Моя прекрасная.

    Твоя В.

    Киев, 10.III.77 г.

       (...) моя синяя птица (?),
       любящая Кеннеди,
       (...) и меня,
       (...), какой ты мудрый, добрый, чистый, прекрасный человек.
       (...), мне тоже хочется бегать во Дворец, только я, наверное, не осмелилась бы при тебе говорить - правда, ей-Богу! -- правда. И обрадовалась я твоей Флоре. Начальство, дарящее билеты в Большой, -- это! хорошо! и! даже! прекрасно! Как дочь Альбиона оказалась в нашей первопрестольной?
       А "Снегурочка" -- первая опера, услышанная мной. Я тебе, кажется, рассказывала, когда мы куда-то водили Юрку (племянника. =Т.Н.=) А о чём ты говоришь? Что показывали - драму с Петром Ильичём? (Речь идёт об опере Римского-Корсакова и одноимённом спектакле с музыкой Чайковского. =Т.Н.=)
       Маленькая моя, добрая моя, хорошая, глупая-хлупая (это я от полноты душевной), мне надо всерьёз прочитать твои стихи. А то биографы напишут, что не все друзья тебя знали, ценили, понимали.
       А я знаю - твоё сердце (знаю ли?) и душу - порыв, мятеж, кротость, -- а как всё это словами рассказать?
       Заяц, заяц, я ц з е, прости сумбур. Скоро12. Полночь близится. За окном свист и пьяные голоса. В воздухе весна. Под ногами сушь (?), твердь,
       а где ты, моя маленькая. Если б мы знали с самого начала, ч т о будем значить друг для друга, ведь мы не потеряли бы ни одной минуты, правда?
       Я люблю тебя, девочка, так хорошо, так счастливо, так бесконечно.

    Целую, моя ты прелесть, радость,

    жизнь.

    хлупая - хлупая Малева.

    Штемпель: 11.03.77. Киев.

    (ОТКРЫТКА С ВИДОМ ПУШКИНСКОГО МИХАЙЛОВСКОГО

    И ОТТИСКОМ АБРИСА-АВТОПОРТРЕТА ПУШКИНА)

       Солнышко моё, а помнишь - ты не то застеснялась, не то рассердилась, когда я сказала: "Таня - солнце моей жизни и русской поэзии."
       Ты подумала, что это неправда?
       Правда,
       дружочек мой сероглазенький.

    Целую. Вера.

    11.III.77 г.

    (ПИСЬМО ТОГО ЖЕ ДНЯ)

       (...) доброе утро, ласточка!
       Воробьи за окном пищат, ты говорила (писала), что ты воробей.
       Здравствуй, мой воробушек, здравствуй, (...) здравствуй, моя зоренька ясная!
       Сегодня пятница, выходной, нет школы.
       Зато есть пылесос, ведро и тряпка. Но, ей-Богу, не жалуюсь.
       Есть ещё тетради. Тоже не жалуюсь.
       Зовёт Полина на "Франсуазу Гайян". Иду.
       Позавчера были Вася с Ксенией. Вася приволок маску трагедии (сам сделал), с пылью веков (карандашной). Они милые ребята, и Васька начал говорить, что им нравится время, в которое они родились. Я рассказала о своём, о плакатах "Спасибо тов. С. за наше счастливое детство", о письмах ко дню рождения, они охнули-ахнули и опять за себя обрадовались. И слава Богу, что им в их 18-19 никакие вопросы в голову не лезут. Само придёт. Начать при них ныть - то плохо, другое плохо - я не пожелала.
       Заяц мой, ель моя, ель, вдруг вспомнила стихотворение одного студента нашего, поэта неважного, человека благородного. Он свою милую сравнивает с ландышем, первую строфу вообще страшно писать ( в юности оно всё мне у ж ж а с н о нравилось), а где-то к концу:
       "Если б всех людей нездешней силой
       Превратили в разные растения, (прости юноше ра-ра-ра),
       Я уверен: ты была бы, милая,
       Ландышем весеннего цветения" --
       ну а в конце там очень здравая мысль о том, что пусть милая остаётся милой, а не ландышем и -
       "лучше милой ландыш не бывает!!!" (Юноша, очевидно, хорошо изучил Шекспира. =Т.Н.=)
       Ты прости, заинька, вспомнила я это в каком-то совсем непоэтическом углу, подумала, что ты лесной цветок - и ландыш тоже, и колокольчик, что ты душа леса, русского леса, русских полей, неба,
       ты моё солнце, ты моё сероглазое счастье, ты моя душа России, моей родины.

    Целую тебя, моя нежная, моё чудо.

    И всегда и необъятно люблю.

    Твоя Вера.

    Киев, ночь с 11 на 12 /III. Вот!!!

       Сероглазенький,
       мне очень жаль, что я не смогла узнать адрес Лабинского. По справке ты видишь, что он в списках не значится.
       В телефонной книге я нашла Лабинского И.А., позвонила, напала на женский голос. На просьбу позвать Ал-а Ан. - поспешный ответ: "Нет, нет у нас такого." (Полностью забытая информация. Вероятней всего, это один из знакомых Т.М. Глушковой, критикессы, урождённой киевлянки. =Т.Н.=)
       Кто он? Если журналист, где работал: у меня есть знакомые журналисты, один очень давно работает в Киеве и знает многих.
       Красные следопыты разыщут!
       Родная, голубушка моя, письма я получила, отправленные 8-го. Не знаю, как ты чувствуешь себя сейчас, после телефонного звонка. Спасибо за фотографии, -- ещё одна, новая ты. Даже две. Спасибо родная, за всё(...)

    Твоя В.М.

    Киев, 15.III.77 г.

       Здравствуй, мой зайчик! Мой прелестно легкомысленный Заяц!
       Открытку получила я. А вот уже два дня нет от тебя писем. Придётся отвечать на предыдущие.
       Терзаться из-за двадцатки не перестала? Очень на это надеюсь, а потому сообщаю:
       совсем я не подумала, что ты из-за ч е г о - т о позвонила,

    просто позвонила,

    потому что помнишь, потому что любишь,

    потому ч т о мне пусто и неприютно без тебя.

       Пиши всё время. Чтоб и без меня (когда я буду в ... П о л т а в е !) приходили письма.
       Зайчик, неужели так скоро. (Увидимся. =Т.Н.=)
       Юрке лучше, а на душе тревожно. Во всех больницах одинаковые нянечки (слово-то какое нежное!) Элька лежала в этой больнице и видела, как детей ставят на колени и забирают у них одежду. И ругаются матом.
       Пойти няней в больницу для детей?
       Ей-Богу больше пользы, чем от рыданий (моих) над "Войной и миром".
       Зайчик, ночь.
       Завтра Кутузов-Наполеон; три пачки диктантов - Боже мой!
       Люблю. Очень жду. Твоя Вера. Всегда твоя.

    16.III.77 г., Киев.

       Здравствуй, Зайка;
       почему-то вдруг "Россия" (гостиница, снесённая ныне. =Т.Н.=) вспомнилась, когда открылась дверь, вошла ты и обняла меня. Ты потом писала, что у меня был ласково-рассеянный вид. Не знаю, девочка. Помню только, что меня удивило тогда, что ты меня л ю б и ш ь. Я поняла, когда ты обняла меня, что ты меня любишь. Как долго я не верила этому. Нет, верила, но спокойной уверенности не было. (...) всё не верилось, что я для тебя значу так много. И помнишь, я тебе говорила и писала, что письма раскрывала со страхом (...).
       Сейчас приходят твои удивительно нежные письма: до того нежные, что щемит сердце. Девочка, моя девочка, невозможно было нам не встретить друг друга (...).
       Самойлову вчера задали вопрос (поэту. =Т.Н.=), ведёт ли его музыка. И какие этапы любви к человеку он пережил.
       При первом вопросе во мне вдруг запело - "...музыка любви меня вела по северному свету!" (Из моего стихотворения 1976 года. Публикация в книге "Серебряный бор". =Т.Н.=)
       Ты - моя прекрасная - не ропщи, пройдёт (...), пройдёт отсутствие музыки (...), ты чистая моя, ты будешь писать;
       счастье=боль - ишь, чем она начиняет пионеров!
       Татьяна Андреевна!!!
       Зайка, Зайчик, сероглазенький мой, опять ночь, опять планы, опять тетради.
       Люблю. Умираю любя. Нет, ещё живу. Любя.

    Твоя Вера.

    19.III.77 г.

       (...) Не беспокойся, моя родная, всё будет благополучно. Я честно стояла в очереди за билетом на поезд, но его не оказалось. И я добежала до кассы Аэрофлота за 12 минут до закрытия - и мне дали билет.
       Теперь самое трудное. Рассказать родителям, куда я улетаю.
       Решила сказать в воскресенье. 20-го. П о м о л и с ь за меня.

    (...)

       (Одна из старинных приятельниц Верочки Алла Маш, узнав о наших мытарствах, сказала ей: "Мне больно слышать это!" И действительно б о л ь н о, перечитывая письма моего прекрасного Друга, сознавать, как по-детски боится родителей почти 40-летняя, затурканная школьной рутиной женщина, которой и жить оставалось меньше 29 лет... И которая весь век нянчилась со стариками и детьми. =Т.Н.=)

    Киев, 28/III.77 г.

       Милая моя, маленькая моя, ребёнок мой нежный, добрый, сероглазый, красивый, утром проснулась, тебя позвала, чаю выпила; в Киеве были в 11. Позвонила в квартиру - Юркин голос: "Кто там?" Я завопила что-то радостное, он открыл дверь, убежал в большую комнату: "Ты с холоду (+11+13 град.), а у меня воспаление лёгких!" Я протянула рапиры, Он забыл про холод и воспаление и понёсся ко мне. Твой парашютист имел бешеный успех. Мы его бросали оттуда, потом запускали одного парашютиста (без парашюта) - тоже высоко летал, потом все мальчишки во дворе по разу его запустили - спасибо, дружочек!
       Потом он спускал его с лестницы и хотел спустить с балкона, но мы с мамой (бабушкой. =Т.Н.=) его уговорили: зацепится за ветки - ой, что будет! Второй раз гулять он пошёл с ним.

    29.III.77 г.

       Девочка, утром пришёл Юрка.
       Опять с парашютом.
       Новый способ запуска. То кольцо, что в руководстве - к руке, - прицепить к ноге - и наоборот.
       Вечером на детской площадке у метро этого бедного парашютиста (с уже серым парашютом) подбрасывали все дети микрорайона!
       Таня, Танечка, Танюша моя, а я видела тебя, двадцатилетнюю, идущую по аллее (в 1977 мне было 26 лет. =Т.Н.=), глаз серый твой и ресницу.
       Таня, я болтаю тебе Бог знает о чём, но я люблю тебя с такой нежностью и грустью,
       что сердце сжимается.
       Днём несколько часов было особенно тяжко.
       Потом:
       Таня, ласточка, мы были у тебя вдвоём. Мне легче вспоминать все наши дни,
       потому что у нас было н а с т о я щ е е п р и с т а н и щ е, голубка ты моя.
       Целую тебя, моя нежная, добрая,
       моя чистая девочка.

    Твоя В.

    30.III.77 г.

       Моя родная, мой ангел, солнышко моё, светлая моя девочка,
       где ты проснулась сегодня, как взглянули твои глаза, на кого, на что?
       Заинька мой, ты сегодня дежуришь, это я помню. И завтра.
       Почему-то вдруг вспомнилась Ф., твоё обиженное (тогда) лицо - и как решительно выволокла ты меня из Дворца, не дав попрощаться! с преступной! Ф.! - Хотела нас бросить к людям в воскресенье.
       Я мечтаю сейчас хоть на час, хоть на последние 15 минут зарыться лицом в твоё плечо.
       (...)
       За что мы так далеко?
       Московский педагогический институт им. Крупской (ул. Радио) объявляет приём в заочную аспирантуру (история педагогики). Пойти - обогатить педагогику? Изучить чьи-нибудь воззрения, провести параллели и меридианы?
       Доказать, что она не наука? (Любимая Верочкина мысль. =Т.Н.=)
       Анька, моя племянница, вчера скользнула (нарочно) иглой по моей любимой "Матушке" (Бичевской). Юрка обнял меня сочувствуя (увидел, как я расстроена). Анька чувствовала себя виноватой. На прогулке она сказала мне с Юркой: "Вы мне не нужны". Юрка ответил весьма резонно: "Вот перейдёшь дорогу с нами - тогда будешь нам не нужна." И начал казнить её невниманием. "Мы же тебе не нужны." Она всерьёз разрыдалась. Я её пригласила смотреть диафильмы, она пошла, а Юрка не идёт: не буду с ней играть, пусть будет наказана на сегодняшний вечер. Еле уговорила его не быть жестоким.
       Господи, что же такое воспитание? Терпение, внимание, -- что ещё? - Любовь?
       Зайчик мой, я люблю тебя, и сердце г о р и т и л ю б и т,
       и грустно, и хорошо, и вся ты, и голос твой грезится.

    Целую. Твоя Вера.

    31.III.77 г.

       Танюша, солнышко моё,
       сегодня убежала в магазин грампластинок, забыв письмо на столе.
       Зайчик мой, получила первое письмо. Милая, добрая, нежная моя девочка, зайди в пединститут им. Крупской, выясни условия приёма в заочную аспирантуру (принимают ли иногородних с Украины, когда сдают автореферат, есть ли программа вступит[ельных] экзаменов). Пока что не вполне серьёзно, но каждая возможность видеть тебя!!!

    Целую Вера.

      

    30 - 31.III 77 г.

       (...) были сегодня в школе Элька с Наташей.
       Я сказала неосторожно: "К сожалению, я неверующая." Наталья поняла. Элька ухватилась: почему - к сожалению? Только потому, что л о п у х в ы р а с т е т ? - Нет, от желания чувствовать, что есть существо высшее, справедливое, совершенное. - Не уверена, что оно должно быть совершенным.

    (...)

       (Необходим комментарий. Вера всю жизнь шла по Дороге к Храму, простодушно называя иногда свои колебания по отношению к ортодоксии "атеизмом". Ведь глубокая, потаённая, искренняя религиозность есть "нравственный закон" внутри человека. А совестливость и всеотзывчивость Малевой были куда ближе к истинно христианскому поведению, нежели постное самоублажение и эгоистическое обрядоверие иных церковных модниц, прикрывающих догмами - чёрствость души.
       На склоне лет, тем не менее, Верочка окрестилась... =Т.Н.=)
      

    31.III.77 г.

       (...) Утром писала тебе с почтамта. Написала об аспирантуре. Понимаешь, если б мне удалось, это был бы легальный способ видеть тебя ещё раз.
       Эти дни были тяжелы - слишком живы все воспоминания (после "Книжкиной недели" - мартовских каникул. =Т.Н.=) Слишком ясно вижу и слышу тебя. Твой застенчивый взгляд, когда ты говорила о Башунове. (Вероятно, поэте, рукопись которого я рецензировала для "Молодой гвардии". =Т.Н.=). Когда ты говоришь что-нибудь умное (прости!), ты всегда как будто смущаешься. И глаза твои, и губы становятся другими - и опять самыми родными на свете.
       Ты спрашивала, за что люблю тебя. Теперь за всё. За то, как смотришь, как сердишься, как жаришь лангет-антрекот, как вдруг улыбаешься, а я вижу один твой глаз. (В профиль. =Т.Н.=)
       (...) эта грусть в нашей дружбе, наверное, тоже хороша.
       (...) хочется для тебя света, тепла, добра.
       Не надо приучать маму к длительному отсутствию. А впрочем - как знаешь.
       (...)

    Твоя Вера.

    Киев, 1/IV - 77 г.

       Родная, голубчик мой, (...) сегодня сказали во "Времени", что уровень Зуши в районе Мценска повысился на 8 -10 м.
       Таня, моя Таня, ты была во Флоренции? А в Мценске? А в Рязани? (Веркины шутки. =Т.Н.=) И я не была в Рязани. И вот: небо там синее, крыши красные, а все ходят в ярких ситцах.
       А Зуша - какая речка Зуша - да вся она как будто в траве, а над нею Стрелецкая слобода (в Мценске. =Т.Н.=)
       Слышишь, (...), Стре-лецкая.
       А что поражает киевлян, несущихся на мотоциклах к Памиру (имеется в виду киевский литератор и журналист Магдич. =Т.Н.=) -

    красные деревни,

    красные.

    Наличники резные. В Суздале видела на наличниках дерущихся петухов - славно до чего!

       Русь - это лопухи, одуванчики, речка Зуша. Солнце, Глаза закроешь, а оно - в тебе. Солнце. Светлое-пресветлое.

    2/IV.

       Заяц родной. Перечитала свой вчерашний бред. Прости. Отсылаю. Бегу в школу.

    Целую. Целую. Целую.

    Твоя В.

    2/IV - 77 г. Киев.

       (...) ты думаешь, что я очень ранима и впечатлительна. Да, я не толстокожа, но не мучься из-за моих слёз. (...) Заинька мой славный, не пугайся, я теперь знаю, что ты меня любишь, что мы всегда будем любить друг друга нежно, верно и преданно.
       Но ведь можно вдруг испугаться?
       Дружочек мой, я всегда люблю твоё лицо: и когда ты внимательно и строго смотришь на него в зеркало, и когда глаза у тебя обиженные, и когда тревожные, и всегда. И особенно, когда ты говоришь что-нибудь совсем твоё. (...)
       Мне кажется, что мы и в одном городе писали бы друг другу письма.
       Ведь правда?
       Как нужно нам быть рядом. Прости этот вопль. Знаю, что не должна этого говорить.
       История педагогики - это, конечно, б е л ь в е д е р. (Маниловский. =Т.Н.=) Сейчас столько накопилось всяких дел: вечер, оформление кабинета, экзамены, собрания - и всё-таки - рвануться к тебе, ещё раз -
       в М о с к в у, в М о с к в у!
       Бельведер!
       Будем встречаться без истории педагогики, добрый мой дружочек.
       Танюша, маленькая моя, скоро май, скоро лето.
       У тебя будут 9 мая, 14 мая, а потом - недели три опять до встречи. (Я суеверно молчу о следующей встрече).

    До свиданья, душа моя, жизнь моя (...)

    Целую тебя.

    Вера.

    3/IV - 77 г. Киев.

       (...) И приснилась мне Керчь.
       Мы с тобой подходим к пляжу в Героевке. Широкая песчаная полоса - длинная (рыбацкий посёлок) и море. Потом мы входим в какой-то керченский двор. Девочка в галстуке и школьной форме уцепилась за тонкую ветку дерева и качается. Я кричу, чтоб она слезла. Она спускается и тащит меня в подъезд. На ней почему-то мой белый платок.
       Вдруг я вспомнила, что мы должны уезжать. Бегу через двор. Вижу тебя в красном. Ты уезжаешь, а я бегу за автобусом, кричу, добегаю до развилки дорог, но не знаю, куда ты уехала.
       Утренний сон. О тебе. Ты в красном и смотришь на меня. (...)

    -.-

       Папа принёс твоё письмо. Заинька мой, ничего не смею советовать. Возненавидеть тебя не смогу никогда. И даже быть просто спокойно равнодушной.
       Нет, девочка, твоя душа, твоя боль, твой смех, ты вся - это так навсегда со мной.
       Без творчества н е т с ч а с т ь я, н и ч е р т а н е т - пишешь ты. Заинька, я понимаю, и мне больно. Это уже не та эгоистическая боль, которая была в Святых горах. Тогда было: я её так люблю - а ей плохо, значит, она меня не любит.
       Теперь я знаю, что ты меня любишь, но мне хочется для тебя ещё и полноты в творчестве.
       Т ы ч е м м е н я о к л и к н у л а, т е т р а д к а ? (Из моего раннего стихотворения. Вошло в первую книжку "Серебряный бор". =Т.Н.=)
       Поедем в Архангельск? Я заеду за тобой в Москву - и мы отправимся поездом (20 часов!) в Архангельск!
       На север, душенька! Тротуары там деревянные, люди добрые, пироги пекут.
       А потом - на Соловки.

    (...) умница моя, целую тебя. И ещё раз целую.

    Твоя В.

    Киев, 4.IV.77 г.

       (...) как тяжело тебе даётся переход от поэзии юности к нашей проклятой прозе. Ты, ребёнок мой, не принимай всерьёз моих слов о том, что будто старше стала ты, моя Таня. Ты моя Таня, моё нежное, сероглазое, доверчивое чудо, ты для меня ребёнок, а твоя тоска по уходящей молодости - тоже от прекрасной, детски прекрасной, детски нежной твоей души.
       Ангел мой, добрая моя девочка, м о й Лев Толстой любил бы тебя. Он не любил людей, у которых всё определено:

    хорошо - плохо,

    добродетель - порок.

       Он любил Стиву Облонского, Федю Протасова, Анну, Наташу - и не любил "добродетельных" героинь-героев. (...)
       И он слишком жив, чтоб втискивать тебя - живую, страдающую, любящую, сероглазую - в какую-то удобную для него форму.
       Корчак, обличая взрослых, говорил, что плохие дети в их понимании - это неудобные дети. Я всегда это помню и стараюсь быть внимательной к "неудобным".
       Ты н е н е у д о б н а. Ты н е м о ж е ш ь б ы т ь н е и с к р е н н е й. Тебя даже обычные наши уступки условностям гнетут.
       Зайчик мой, ты прекрасная, умная, талантливая, добрая девочка.
       А ругать себя как воспитателя - не смей. Общение с тобой даст детям больше, чем с любыми умелыми организаторами и хорошими актёрами с поставленными голосами. Нет, я совсем не хочу ничего плохого говорить о твоих коллегах, но ты не видишь себя, ты не понимаешь, какой прекрасной и м о л о - д о й ты останешься в памяти твоих ребят (если уйдёшь в литературу, критику, газету и т.д.)
       Маленькая моя, сегодня я тоже сова. Выспалась, чтоб поработать ночью.
       Неделя занята Бог знает чем: сегодня - политзанятия, завтра - методобъединение, послезавтра - репетиция, в четверг - родсобрание, в пятницу - профсобрание, в субботу - вечер.
       Жизнь, как ты видишь, насыщенная.

    До свидания, моя девочка, мой нежный, добрый друг.

    Твоя В.М.

    Штемпель: 06.04.77. Киев

    (НА ОБОРОТЕ ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ОТКРЫТКИ

    С ЦВЕТНЫМ ФОТО: "Ясная Поляна. Дом Волконского".)

       Моя голубушка, мой дружочек, не ходи в институт, не выдюжу я. Навалились на меня диктанты, Кланя, вечер, субботник - о Боже мой!
       И зуб побаливает! Из солидарности - братской, сестринской? - Не знаю.
       Маленькая, хочу тебя видеть. Славные мои, добрые глаза, нежные руки, солнышко моё щедрое, (...) это ты меня п р и р у ч и л а, и ты за меня о т в е ч а е ш ь! И не спорь! Почему сегодня писем не было?

    Не потерплю!

    __

       Зайка, люблю, (...) всегда жду.

    Твоя Вера.

    Штемпель: 7.04.77. Киев

    (ОТКРЫТКА: Успенский собор

    Святогорского монастыря)

       Чудная моя девчонка,
       иду на родсобрание говорить безнравственным родителям о нравственном воспитании детей.
       Ноги не идут. Тоскливо.
       Ты, моя звёздочка, утешаешь меня. Господи, прости меня грешницу.
       С Воскръсенiемъ Христовым! А Г А ! ЦЕЛУЮ. Вера.
      

    8 апреля 1977 г.

       (...) как хорошо от твоих писем, моя родная девочка. Вчера было несколько минут перед родсобранием в пустом классе. Я позвала тебя.
       Т а н я, моя Таня,
       мне, 38-летней, не думалось, не грезилось, не чудилось, что будет у меня такая дружба, такая огромная, такая заполняющая всю душу, весь мир.
       Солнышко моё, Таня моя, конечно, ты права: разлуки не хороши. А куда денешься? Надо ждать, любить, знать, что ты есть - самое с в я т о е и ч и с т о е, что осталось (мне) на этой земле. (...)
       Я привыкла всё происходящее примерять к нам с тобой. И поняла, что я д о л ж н а ж и т ь. Чтоб тебе не было горько. (...) пусть наши близкие будут здоровы, и у нас будет лето -- н а ш е, совсем наше.
       Родная, прелесть моя, жизнь моя, дали мне вчера ученика на дому - без рук (государственного, не частного, летом ему руки оторвало взрывом). Я его ещё не видела, Клара (сослуживица, учительница. =Т.Н.=) меня назвала м я г к о - т е л о й и н т е л л и г е н т к о й - от него наши дамы отказывались, -- трудно смотреть на калеку,
       времени нет, --
       а я в ответ Кларе гавкнула, что все у нас себя слишком берегут.
       Пусть я буду мягкотелой.
       Мне его жалко. И со страхом думаю, сумею ли себя вести - сумею, а вот будет меня мучить, что рук нет.
       Зайка, приезжай. Поцеловать тебя хочется и в глаза твои взглянуть.

    Всегда твоя. Вера.

    Ласточка моя, заяц мой!

    Штемпель: 09.04.77. Киев

    (ОТКРЫТКА С ИЗОБРАЖЕНИЕМ РОЗЫ)

       Зайка мой, стихотворение, написанное за несколько дней до моего приезда - 17.III.77, -- о нас с тобой, родная, -- оно ранит, потому что каждая строчка -- п р а в д а. И с ы т ы е -- совсем страшно -- сказать точнее -- сыты, и ты, и кто за тобой придёт и нас п о й м ё т. (Реминисценции из моего стихотворения, включённого после смерти Малевой в книгу мою "Вера!...". =Т.Н.=) Как всё трудно и больно нам даётся, девочка моя. И как мы умеем быть счастливыми со всей нашей болью. Люблю тебя очень. Так люблю, с такой нежностью, что сердце сжимается...
       В.
       (ПОСТСКРИПТУМ НА ПОЛЯХ "РОЗЫ").
       С Воскресением Христовым!

    9/IV - 77 г. Киев.

       (...) Дозвонилась я Володе (В.Б. Сосинскому. =Т.Н.=) Он быстренько сказал: "А-а, Верочка! Я тебя люблю!" Потом он пообещал быть в Михайловском в июне-июле. И: "А я получил от твоей подруги загадочное письмо, из которого понял, что ты показала ей моё письмо: она называет себя а г р е с с о р о м".
       Я Володю утешила, что письма не показала, а только п е р е с к а з а л а.
       Голос у него постарел. Он что-то начал об Эдит Хорст (очень милой жене венского издателя, влюблённой(?) в Володю). Я ему великодушно разрешила любить, кого он хочет.
       Кто знает, может быть, это не блажь, а тоска по любви или любовь - кто знает. (Сосинский тяжко пережил потерю жены-друга - Ариадны Черновой, умершей задолго до кончины репатрианта. =Т.Н.)
       Он очень обрадовался отпущению грехов и сказал, что Корней Чуковский в последний раз влюбился в 86.
       Володя равняется на лучшие образцы русской литературы.
       Всё это приятнее, чем рассказы о константинопольских увеселительных заведениях. (По обычаю киевлян, Вера называла друзей по имени, даже уменьшительному, и без отчества, независимо от возраста, что придавало общению с ней дополнительный шарм. =Т.Н.=)
       Родная моя,
       во всём ты права. Мы мягче и ранимее, когда мы рядом. (...) всякий пустяк вдруг заденет и оцарапает.
       Господи, я-то дура начала поучать тебя насчёт Сергия Радонежского! И совсем некстати. Прости, солнышко. Это была реакция из моего детства. Тогда уж очень боролись с религией и всякую (даже самую церковную - в смысле темы) живопись старались втиснуть в рамки реализма.
       Мечта повздыхать с тобой над фресками Ферапонтова монастыря на святом нашем русском Севере и по Белозёрску побродить - ужас до чего хочется, ангел мой и шестикрылый серафим.

    Зайка, слышу голос Полины.

    Пишу в подсобке физкабинета.

    До свиданья.

    Целую, обнимаю, люблю.

    Вера.

    Христос Воскрес!

    10/IV.

       Дурашка мой родной,
       люблю твои стихи. Они - твоё сердце, открытое мне. Я всегда волнуюсь, их читая, мне всегда кажется, что тебе больно, -- и у меня боль всегда, почти всегда - можешь ли ты сомневаться в том, что я их люблю.
       А не пишу о них потому (...), что я достаточно невежественна и искусство воспринимаю непосредственно. Я не сноб не потому, что так хороша, а именно оттого, что искусство для меня - жизнь, любовь, печаль. В живописи на меня производит впечатление многое из того, что в детстве и даже в юности не нравилось, но объяснить - почему - я не могу. В юности из русских вдруг увидела Нестерова в Ленинграде, в Академии художеств была большая выставка. Посмотрела "На Руси", "Пустынника" -- и вдруг меня д р о ж ь проняла. Совсем всерьёз. Ушла, чтоб прийти в себя.
       Помню, как не любила Матисса, а потом, как его же любила и умилялась. А потом вдруг стало на меня находить умиротворение от Гогена. А теперь, что люблю - трудно сказать. Я не умею судить - понимаешь? И поэтому ни в какой области никогда не буду знатоком.
       А твои стихи - мне боль и радость. И жизнь. Как ты, моя искренняя, чистая, нежная, прекрасная девочка.
       Как ты страдаешь (...) от пошлости и прозы. Тебе и впрямь нужно вселенское счастье: все должны чувствовать прекрасное, любить, верить - не верить, страдать, жить духовной жизнью.
       Не буду говорить тебе, что это невозможно.
       Возражу тебе только в одном: если б Бог даже не дал тебе таланта, ты не смогла бы жить для того, чтобы варить щи (...).
       Ты такая высочайшая высота, глубочайшая глубина, а вдобавок ещё и дурочка:
       "если б ты меня знала - и т.д."
       Я ТЕБЯ ЗНАЮ. Я Т Е Б Я Л Ю Б Л Ю.

    (...) Твоя В.

    11/IV. Утро.

       Может быть, Флора отпустит тебя 22-го, то есть в четверг утром ты приедешь ко мне.
       На вокзале, если поезд придёт рано, тебя встретят Элька и Наташа (Елишевич и Колыбина. =Т.Н.=), а если в 12 (...), я успею тебя встретить.

    (...) Твоя В.

    12.IV.77 г. (ОТКРЫТКА)

       Заяц ты мой родной,
       сегодня от тебя письмо, как ты курила во Дворце. А личный пример? (Пионерам. =Т.Н.=) А окружающая тебя среда?
       Ты вписываешься в антураж Паустовского, Чайковского, Рахманинова, у Новлянской есть диссертация, мастерство, уверенность в себе.
       У тебя есть талант, любовь, сердце поэта (...). Я тебя люблю за то, что ты такая хлу-упая-хлупая, любимая моя, единственная, красивая.

    Т в о я В.

       (Слово "антураж" было первое, что от меня услыхала Вера в июле 1976. Она тогда подумала: "Ещё одна образованная зануда..." Затем Вера освоила слово "теплообмен" и много чего. =Т.Н.=)
      

    14.IV.77 г.

       Моя родная,
       утром было письмо о том, какая я хорошая. Спасибо, мой голубчик, мне стало так тепло и легко, как будто приду домой и увижу тебя в своей комнате, увижу твои глаза.
       После уроков пошла домой к безрукому мальчику. Я тебе, кажется, писала, как обозлилась на этих дам. (Им некогда, а иные расстраиваются, видя, что у человека нет рук).
       Дом еле нашла, позвонила, дверь открыл высокий симпатичный парень. "Женя Кущенко здесь живёт?" - "Здесь." На моей физиономии было написано недоумение, он вышел из-за двери, и я увидела, что у него нет кистей обеих рук. Я забыла, что ему уже 16, он мне ребёночком казался.
       Ирина Довголевская была у него за год один раз. Она мать и бабушка. А вчера я открыла Блонского, и он вопит против того, чтоб детей воспитывали девы. "Только мать может дать" -- и т.д.
       Господи, ей-Богу, не защищаюсь, но сколько раз я была добрее к детям, чем всякие бабушки. А их хватало на своих детей.
       (Деликатный комментарий: ко времени написания этих строк Вера была уже женщиной. К сожалению, партнёр, которого в самых ранних письмах учительница ещё наивно называла своим "другом", грубо и жестоко предал её в самый ответственный момент. Доверчивая и самолюбивая, простить этого бывшему "другу", годному ей в ученики, Вера не смогла. Отношения, запоздало и неуклюже вспыхнувшие, были разрублены, как Гордиев узел, -- разрублены навсегда - одной подлой фразой молодого геолога, брошенной в телефонную трубку безмерно усталой и плохо себя чувствовавшей словеснице... =Т.Н.=)
       У мальчика совсем нет книг. Даже Пушкина. Есть учебники. Я за полтора часа изложила ему историю литературы 18 века, и почему Радищев - первый революционер, и что я думаю о Екатерине II. Он слушал, опустив глаза, положив руки-обрубки на стол (он ими удивительно быстро листает книги).
       Когда начался урок языка, он оживился - что-то помнит. Правда, подлежащее найти не может. Раза два улыбнулся. Мне лучше стало. Вообще, видно я себя хорошо подготовила: вела себя спокойно. Только понимала, что своими руками нельзя размахивать.
       Задавая упражнение, глупо сказала раза два: "Устно".
       Вернулась домой. Мама из кухни: "Отчего поздненько?" -- вполне ласково. Я из прихожей: "Не гуляла - работала" -- вполне сердито.
       На столе т в о ё письмо. Открыла тут же. (...) Ты не жестокая. Ты придёшь, конечно, к маме. Только жаль, что приходится иногда говорить о том, о чём родителям не грех д о г а д а т ь с я самим. (О нашей взрослости. =Т.Н.=)
       Моя родная, друг без друга нам и впрямь нельзя. Скоро увидимся. Скорее, родная, приезжай. В четверг.

    Люблю тебя.

    Вера.

    15.IV.77 г.

       (...) Крупская (институт. =Т.Н.=) нам явно отказывает, они там просто не понимают, какое бескорыстие движет мною!
       Ласточка, заяц, как ты смеешь говорить о деньгах, гонорарах, зарплате и т.д. Я и так думаю, какая я глупая дура: не обращала на тебя внимания весь месяц - у меня сердце болит, моя ты светлая (...)
       Меня мучит, что ты отказалась от моей помощи, а я так легкомысленно к этому отказу отнеслась. Прости меня, моя светлая радость.
       Ты не только простишь, ты ещё будешь грызть себя, что вот меня расстроила. (...)
       Я тебе писала, что умерла мачеха моей школьной подруги. Сегодня исполнилось 9 дней. Я впервые увидела Ирку через 15 лет разлуки. Господи, 15 лет. (Необходим комментарий: Вера была до крайности отзывчивым, добрым и сердечным человеком. Она практически не делила мир на родных по крови и друзей, одноклассников, учеников, сослуживцев, оделяя сгустками своего "духовного материнства" всех, кто в ней нуждался. =Т.Н.=)
       Узнала, что умер Славка Григоренко, наш добродушный одноклассник, в которого мы все были в классе 8 - 9 влюблены. Я прочитала около года тому назад в "Вечёрке", что умер канд. технаук Владислав Григ. Григоренко, но постаралась уверить себя, что это не мог быть Славка, наш Славка.
       Теперь какая-то грусть о детстве:
       и смерть тёти Лиды, и Славкина.
       Прости меня, девочка, что морочу голову грустными историями.
      
       Завтра вечер сатиры и юмора. Элька - неподражаемая Мерчуткина. После того, как она сыграла в революционной пьесе Агашу, возле её двери появилась надпись: "Агаша" и стрелка. Так выразилось признание зрителей. Она надеется, что завтра-послезавтра появится вторая надпись.
       Шипучин тоже прелестный.
       И неподражаем Хлестаков!
       Одна реплика была с совершенно гениальной интонацией. Повторить не смог.
       Он же в "Клопе" Олег Баян. Он десятиклассник. Жаль, что в будущем году его уже не будет в школе.
       Всё, ласточка. Полночь наступила. (...)

    Радость моя светлая. Люблю. Вера.

    17.IV.

    Последний день Пасхи.

    (Вера имеет в виду, очевидно, Светлую неделю. =Т.Н.=)

       Здравствуй, моя девочка Жизнь,
       здравствуй, мой оленёнок, мой ландыш, мой лесной колокольчик,
       твои письма, как грустная музыка (...), ты так трогательно беззащитна, моя роза с четырьмя шипами.
       Ласточка моя, (...) так хочется для тебя счастья, которое всяк разумеет по-своему, а мы с тобой почти одинаково.
       (...) как-то очень быстро я прониклась твоими болями, но я помню, как ты мне понравилась, когда за что-то меня отбрила.
       Любимая ты моя, родная моя,
       мы навсегда друг другу родные люди, навсегда.
       Не горюй так, мы друг у друга есть, а что если б нас не было друг у друга?
       Зайчик сероглазый, моя травинка луговая, моё солнышко, как хочется для тебя счастья.
       Как больно от мысли, что будь я рядом - тебе было бы легче.
       А мне было бы счастливо.
       Девочка, мне так хорошо и грустно сейчас, так хорошо и грустно.
       Люби меня, моя родная, я живу этим, твоей и моей любовью.
       Солнышко моё, будь здорова.

    Твоя Вера.

       P.S. ЗАЯЦ,
       объяви конкурс на лучшее название журнала:

    "Смесь",

    "Шипучая смесь",

    "Зелёный салат",

    "Салат "Весна",

    "Никобарьян"

    (Никологорская, Бардин, Оганесьян),

    "Под сенью Флоры",

    "Внуки доктора Пауста",

    И пр., пр., пр.

    Лучше всего

    "Винегрет".

       (Юмористический фейерверк Веры означает, что мы с кружковцами МГДП задумались о самодеятельном альманахе желторотых поэтов и прозаиков. =Т.Н.=)
      

    Штемпель: 28.04.77. Киев

       Малыш сероглазый, ночью видела тебя в красном - нет, не в о с н е, а о ч е н ь я с н о - тебя в красном. (У меня было пальто из тёмно-красного кожзаменителя. =Т.Н.=) И щемящая нежность при воспоминании о твоём взгляде. (...) дружочек мой, не будем плакать от разлуки. Люблю тебя, моя ласточка; воспоминание о тебе: любовь, нежность, боль (...).
       Зайчик мой, целую тебя. Боюсь за твой май - опять перечитала открытку.
       Ради Бога - работай в меру - вывернемся!

    Целую. Твоя Вера.

       (Причина тревоги простая: мне нечего есть. =Т.Н.=)

    Штемпель: 29.04.77. Киев

    (ПЕРВОМАЙСКАЯ ОТКРЫТКА: алые маки)

       Солнышко моё,
       поздравляю тебя с праздником. Боюсь, что на нижних этажах (моего временного жилища. =Т.Н.) опять будут петь, пить, бить. Дружочек мой, самым страшным был первый день в одиночестве - тяжесть страшная. И слабость.
       Родная, остался месяц и два дня! (До новой встречи. =Т.Н.=)

    Целую В.

       (В шутливом "адресе отправителя" значится: "Вологда, ул.Батюшкова", Вера вообще быстро переходила от одного состояния в другое... =Т.Н.=)
      

    Штемпель: 29.04.77. Киев

    (ВТОРАЯ ПЕРВОМАЙСКАЯ ОТКРЫТКА, но в конверте)

       Родная моя девочка, мечтаю о 1-ом. Дне защиты детей. Как ты живёшь? Что Флора и твои дети? (Моя добрая начальница в МГДП и ученики. =Т.Н.=)
       Сегодня немножко легче. Живу светом воспоминаний, сероглазик ты мой родной. Спад какой-то физический (не бойся, это выражается в нежелании мыть плитку на кухне, т.е. в ванной).
       (У Веры начинался диабет, барахлило временами сердце, был сильный артрит, гипертония, подозревался гипотиреоз. Но врачей она, как огня, боялась. Никаких своих диагнозов, до последних 2-х лет жизни, не знала. =Т.Н.=)
       Я люблю тебя, моё Солнышко, мой ребёнок. Я помню каждую минуту и каждое твоё слово и движение. И святые твои слёзы. Прости меня за них, девочка.
       Ты права. Нельзя быть терпимой, если кто-то жесток и груб.

    Люблю тебя. Вера.

    Штемпель: 02.05.77. Киев.

    (НЕСКОЛЬКО ПИСЕМ В ОДНОМ КОНВЕРТЕ)

    Киев, 27,IV.

       Танюша, родная моя,
       у меня не проходит чувство, что ты где-то рядом. Милая моя, девочка моя, солнышко моё.
       Ты знаешь, а сейчас вышла из кабинета Полины, зашла в учительскую - и жутко стало.
       Милая, какие лица страшные, как гадко, как страшно от всех. Мне тоже становится нехорошо от мелькания одних и тех же лиц, от звука голосов - надоедливых, неискренних. Девочка, как ты мне нужна, как в душе что-то горит и мучит меня, и нет выхода п е ч а л и.
       Что меня опечалило тогда, когда ты звонила о приезде: ты сказала, что в ы х о д а нет: ни в дружбе, ни в чём.
       Зайка, не мучайся, я не подумала, что это о н а ш е й дружбе, она и впрямь одна. Но мне стало страшно: как же тебе плохо, если ты об этом говоришь.
       Заяц мой единственный, девочка моя славная, как тебе сегодня. Боюсь, что так же, как и мне, душа моя, жизнь моя.
       Мы должны были родиться в беспрописочное время или среди всяких там лиан и мартышек.

    30.IV.

       Вчера -
       это единственное слово, написанное 30 апреля.

    1 Мая.

       С Первомаем, девочка!
       Работаешь? Мне почему-то хочется, чтоб ты побродила по улицам, зашла к Инне (видишь, до какого хорошего отношения к ней я дошла), (Имеется в виду моя школьная учительница Инна Иосифовна. =Т.Н.=)
       Прочитала вчера "Дом на набережной". А всё-таки мусолим мы самгинский тип; может быть, стоило посмотреть на прошлую пакость глазами благородного человека. Труднее, конечно. Но поступок хороший - эта книга е м у (Трифонову) зачтётся. (...)
       29 апреля в школе N 194 (одно из мест работы Веры. =Т.Н.=) Маяковского объявили запрещённым автором: не разрешили поставить сцену из "Клопа" -- слишком часто повторяется слово "красная", кроме того - на сцене пьют и целуются. А завуч наш вчера (28) был на лекции, где сказали, что в "Иронии судьбы" звучит проповедь алкоголизма. Десятиклассницы плакали - так им хотелось выступить.
       А 9-ые в знак протеста отказались повторять "Юбилей" (разрешённый). Элька подпортила отношения с директором. Пошла и - увы! - высказалась.
       У меня она чуть не плакала - какое ханжество!
       Клара (учительница. =Т.Н.=) сказала запретителю: "Из-за таких, как Вы, Маяковский застрелился!" Хороший человек Клара. (...) Дни тянутся - нет, не тянутся, но ты давно-давно, во вторник, уехала. А сегодня уже воскресенье. (...)
       Посылаю тебе - что? - дневниковую запись.
      
       Вологда. Картинная галерея.
       Фарфоровое личико Павла I. Левицкий - неожиданный, Боровиковский, Пастернак (Леонид. =Т.Н.=), Врубель, Васнецов, "Абрамцево". Богаевский, "Солнце". Фальк "Портрет Орловой", "Натюрморт с бутылкой". Машков.
       Колокольня. Страх. Разобьюсь. И желание испытать полёт. Милые рыжеволосые русичи. Что-то ласковое.
       Девочка живёт на границе Костромской и Вологодской областей. "Я-то думаю, что лучше нету Вологды, а вот если человек жил в Ленинграде или в Киеве, что ему в Вологде может понравиться?"
       Всё. Это было за 2 дня, вернее -- з а д е н ь до встречи с тобой.
       Девочка, тоскую о тебе.
       В Москву, в М о с к в у! Целую. Вера.
       P.S. Как прошла (твоя) "Вологда"?
       (Имеется в виду поездка в Киев под кодовым названием для мамы. =Т.Н.=)

    1.V.77 г. Киев

       (...)
       Живу уже пятый день без тебя, пятый;
       когда уже начнётся чувство - скоро увижу! (...)
       Девочка, продолжаю на реке после твоего звонка. Как глупо, что нельзя сказать, что думаешь, (...) самой лучшей, родной, сероглазой. (...), но это уже последний месяц. А после отпуска будем думать о будущем.
       (...) Милая, родная моя, звёздочка моя, себе не прощаю твоих слёз: "Всё это сложнее, чем тебе кажется, Вера."
       Да, Заинька, я не подумала о том, как можешь ты (и не только ты) переживать несправедливость.
       Прости. Мне хочется целовать твои глаза. И опять говорить тебе, что я всё поняла, что я думаю, как ты. И что я была эгоисткой.
       Прости, Зайчик. На каком боку у Зайца была б о н б а?
       (Ласковая фраза Веры означает воспоминание о моём раннем детстве. Однажды я рассказала ей, что годика в 2 - 2 с половиной я мечтала о храбром Зайце. Зайце-защитнике. И даже видела его: в военной форме и с гранатой на боку... =Т.Н.=)
       Итак, я увижу Инну. Боюсь. Правда. Трепещу. Я сначала на неё издалека посмотрю. Можно?
       (Встреча с моей бывшей словесницей для Верочки в Москве состоится чуть позднее. Тогда, в июне - июле 1977-го, мои учительницы провиденциально привели группу детей из 279 московской школы имени Твардовского в Пушкинские Горы. Где и столкнулись с Малевой и со мной, радостно. Вопрос на засыпку: судьба есть или нет?.. =Т.Н.=)
       Ладно, Заяц. Не будем загадывать.
       Просто встретимся.

    Целую тебе, родную.

    Твоя В.М.

    Штемпель: 03.05.77. Киев

       Танька, моя дорогая девочка,
       дочка Москвы, подсолнушек, берёзка моя белая,
       встречу я тебя сама, в пятницу у меня выходной, неужели осталось
       1, 2, 3, 4 дня?
       Солнышко моё, нежная моя девочка, родная моя, как хорошо, славно, счастливо, больно, что есть ты.
       Что, девочка, месяц не прошел ещё с тех пор, как ты меня провожала, и красный свет горел над путями, зачем я уезжаю всякий раз?
       Плакать хочется, кричать почему мы так далеко? Дружочек мой ласковый, как ты сказала: "Не оставляй меня..."
       Я не оставляю тебя, девочка, ребёнок мой, маленькая моя, не представляю каждый раз, к а к о й я увижу тебя. Совсем не представляю. Как будто видела тебя давным-давно, и ты за это время могла измениться.
       Голубчик мой, получила два письма и открытку. Спасибо тебе (...) Мы счастливо, так счастливо любим друг друга, где ещё найти такое чудо?
       А ребёнком - чистым и прекрасным - ты будешь в с е г д а.
       Спасибо тебе за это.

    -.-

       Нашла ещё кусочек своего письма тебе. Опять отсылаю. Ты не будешь смеяться? - Не будешь.
       Люблю тебя, люблю твою Москву, люблю нашего Чайковского и твоего-моего Чехова,

    твои глаза прекрасные, чистые, глубокие,

    люблю тебя.

    Твоя В.

    (ОКОНЧАНИЕ ПИСЬМА ВЕРЫ - НА ОТКРЫТКЕ-РАСКЛАДУШКЕ С НАТЮРМОРТОМ ИЛЬИ МАШКОВА: "Хлебы".

    1.V.77 г. Киев.

       (...) сейчас вдруг ясно представила нас с тобой в Косохнове (2 км от Михайловского лесом).

    -.-

       Жарко, Днепр рядом - разлившийся, водная станция химзавода. (Верин отец служил на "Химволокне". =Т.Н.=) Сторож - кавалерист I Конной, крепкий, загорелый старик. Про войну рассказал, про первую жену рассказал, сейчас пришла вторая - младше его лет на 25, он успокоился, улёгся и спит на лавке.
       На той стороне деревья в воде, на той стороне мост, "Млын" (ресторан), пролив. По той стороне мы шли зимой и под дождём. Где ты, моя Таня? Почему так далеко? Почему нельзя проехать с тобой по Днепру?

    - х -

       Ласточка, прости меня. Я не могла говорить. (По телефону. =Т.Н.=) А говорить можно только о том, что ты моя ненаглядная (...).
       Утром слушала Окуджаву. Ты - моя Москва, моя музыка, мой свет.
       Девочка, каково тебе там?
       Ты сказала, что будут п е ч а л ь н ы е письма. Зайчик, пиши, что вздумается, пиши, как пишется. (...)

    -.-

       Вернулась домой. Три раза набрала твой номер. Никто не подошёл. Где ты, (...) моя светлая, чистая радость, моя нежная, добрая девочка?
       Конечно, уйдёшь от меня дня на три со своими, ну, хочешь, -- на неделю, хоть больно тебя надолго отпускать, -- нет, вру, я буду радоваться твоей радости. (...)
       Буду счастлива. Прости - это говорят всем. Я очень м н о г о е (для тебя) вкладываю в это - счастлива - и молюсь за это.
       Душа моя, жизнь моя,

    каждую улицу, каждую лесную дорогу я хочу увидеть с тобой.

    Светлая моя. Родная.

    Твоя В.М.

    3.V.77 г.

       Моя родная,
       договаривайся, придумывай; в может быть, мы возьмём рюкзак и мешок (спальный) с собой в Михайловское, и ты отправишься в поход оттуда? (Речь идёт о желании ненадолго присоединиться к туристам из 279-ой школы. =Т.Н.=) Поступай, как тебе проще и удобнее, моя девочка. Главное - встретиться в тобой в Москве. И жизнь станет прекрасной. И ты рядом.
       И ты не представляешь, какие светлые у тебя слёзы, сердце моё. Обнять тебя, чтоб ты забыла о горестях и обидах.
       Зайка мой, какие т е н и? Прости меня, глупую. Ты мой свет.
      

    4.V. (В ТОМ ЖЕ КОНВЕРТЕ)

       История продолжается. Олег, которого мы с тобой зимой встречали, которого я ударила и мучилась (и считала добрым мальчиком), бил в спортзале Игоря (не бил - вру - а ударил) по печени и сказал: "А что, по печёночке больно?) Эта фраза меня доконала.
       Девочка, ч е р е з о д н о г о -- звучит горько, но это было бы ещё хорошо - 50%, каждый второй не заражён.
       К сожалению, предрассудки у большинства. И не только против евреев. Кого только не любит обыватель! Бог с ним. Не хочется только чувства безнадёжности - никому ничего не докажешь. Никого не изменишь.
       Так и остаётся это тёмное гадкое нутро - кого-то надо ненавидеть.
       А всех надо любить - попробуй внуши!
       Класс мне противен. Когда учителя не уважают, это плохо. Когда учитель не уважает учеников - это уже совсем последнее дело.
       Но не волнуйся, моя голубушка. Не надо, сероглазенький. Очень жаль, что плакать начинаю, когда говорю о жестокости.

    Твоя В.

    Штемпель: 05.05.77. Киев

       (...) вдруг вспомнила твоё детство,
       рваную рану, обедающего милиционера. Какая-то боль вдруг в сердце пролилась. (В 6-летнем возрасте я, вопреки предупреждениям матери, оседлала трёхколесный велосипед, разогналась, не рассчитав, сместила центр тяжести - и перелетела через руль, проутюжив подбородком асфальт. =Т.Н.=)
       Голубчик мой, родной, всякая твоя боль во мне. (...)
       Очень я о тебе тоскую. Иногда ухожу к себе, чтоб без людей ясно представить тебя. Если б ты знала, как дорога ты мне -
       ты знаешь.
       Спасибо тебе за всё, моя прекрасная, моя чудная девочка.

    Твоя всегда.

    В.М.

    Штемпель: 08.05.77. Киев

    (ВТОРАЯ ОТКРЫТКА ВДОГОН)

       Сероглазенький мой, не обращай внимания на меня, глупую дуру.
       Солнце светит, каштаны цветут, скоро кончится май. Есть ты. Возьмём рюкзак - и возьмут тебя с собой Инна-Регина.
       Есть у них совесть или нет?

    Целую тебя, моё ясное Солнышко.

    В.М.

    Штемпель: 09.05.77. Киев

       (...) как всерьёз мне хочется сразиться с твоей дворцовской сворой. Да что это за дикость! Кто среди нас превосходит нас, пусть превосходит в другом месте? И что это за выговор? Нельзя ли его снять где-то выше или на него плевать, если это выговор так, в протоколе. И вообще, плевать.
       Я уже такая овыговоренная - за грубость, за макулатуру, за ведение документации. Может быть, ты с ними расстанешься - тогда плевать на них. Если нет - не знаю, что сказать сейчас - поговорим потом.
       Поговори с Марголиной. (Завотделом. =Т.Н.=) Или не хочешь?

    (...) Скоро встретимся. Твоя Вера.

       (Выговор мне влепил, действительно, без всякого на то права, тупой физкультурник. Потрясая передо мной "Уставом ВЛКСМ", он орал, впервые меня видя: "Это ваш священный устав!" Речь шла о взносе. Того, кто заступился, как всегда, заткнули. Буря была в стакане воды: вышестоящая ячейка не имела права выносить никакие выговоры без согласования с нижестоящей. Поэтому сверстницы из отдела эстетического воспитания ликвидировали это недоразумение (а точнее - прямой шантаж) без всяких проблем. Жалко, что ревела час на улице - так и под машину попасть можно... Через год я выбыла из ВЛКСМ - просто по возрасту. =Т.Н.=)
      

    Штемпель: 10.05.77. Киев

    Звёздочка моя,

       как же так случилось, что так далеко ты, что не могу защитить тебя от твоих твердолобых комитетчиков. Страшно только то, что мы слишком тратим себя на них. (...) как сердце моё о тебе изнылось, испечалилось. Кажется сейчас: один миг рядом с тобой - счастье.
       Зайчик, конечно, не будем говорить об а б с о л ю т н о м счастье, но ведь у нас такая удивительная любовь-дружба, такое родство, такая нежность.
       А ж и з н ь -- э т о т о л ь к о т я ж ё л а я д е й с т в и т е л ь н о с т ь -- и т.д.
       Пётр Ильич.
       Прочитала сегодня прозу Бориса Леонидовича. Светло, прекрасно местами. И тяжко. И он не объективен. Увы, он не из тех прекрасных интеллигентов, что бросали свою жизнь народу и страдали от своего благополучия, иногда мнимого. (Здесь сказывается раздражённость Веры в связи с двусмысленной фразой Пастернака о Мандельштаме, сказанной застигнутым врасплох поэтом по телефону "кремлёвскому горцу". =Т.Н.=)
       Ёлки, рождественские подарки, гимназистки, загадочная женственность - и вдруг, конечно, грубые партизаны, спесивые партийцы, наверное, много горькой правды, но при этом такая неприкрытая тенденциозность - до наивности иногда.
       Помню, как меня поразила революция у Сейфуллиной, но при всём ужасе и правде, там не было не то что чистоплюйства, а не было полупрезрительного отношения к темноте толпы.
       О некоторых наивностях других говорить не хочется - трудно после Льва Николаевича на эпопею замахиваться,
       но есть такие поэтические страницы и описания - так хорошо!
       Почти как от русской бани и парного молока.
       Нет, от русской бани ещё лучше - блаженство, лёгкий дух тёплый из тебя выходит,

    "И полетит сознанье с горки гладкой..."

    (Т. Никологорская).

       Девочка, сегодня вдруг какая-то особенная, заливающая сердце, горящая нежность - и вдруг твой звонок. Спасибо тебе, голубушка моя, Заяц мой лопоухенький, ёлочка моя лесная, что позвонила.
       Будешь со своими в походы ходить. Спальный мешок на турбазе достанем, рюкзак с собой привезём,
       только у костра не простудись.

    Ласточка моя, спокойной ночи. (...)

       А книжку йодом не забыла залить?
       (- Товарищи, она шутит! =Т.Н.=) (...) Твоя Вера.
      
      
       (Мой друг не во всём справедлив по отношению к Б. Пастернаку, автору безусловно неровного, но уж вовсе не "чистоплюйского" романа. Вера не учитывает, что проза поэтов - особ статья, условий жизни и происхождения писателя. Она вообще была нередко поверхностна в оценках и поспешно судила прочитанное - из-за нехватки времени долго и вдумчиво читать. Сказывался и взрывной темперамент Малевой. И - как сама она признается впоследствии - "я же продукт своего времени, Танечка!"
       Впрочем, её убеждения не были окостеневшими - они нередко менялись, эволюционировали с годами, чтением, событиями... Четырежды перечитанный мною "Живаго" порукой тому, что Верунька оценила бы этот прекрасный роман - несмотря на "белые нитки" в образе некоторых героев, а также явно сырой финал... =Т.Н.=)
      

    Киев, 10 мая.

       Итак, Зайка, обратно ж сижу в ателье.
       Рядом сидит дама, которая была девушкой в 50-е годы. Она очень настойчивым голосом назойливо объясняет про длинные платья.
       Все носят - где носить? - дочка хочэт носить.
       ч ч - она выговаривает твёрдо.
       С ума сойти.
       Будучи в зрэлом возрасте, она поправилась. Ей 46, она поправилась на 6 (?) кг (мне показалось, что она сказала на 60, но, наверное, всё-таки на 6).
       Божже мой, ч т о всерьёз волнует людей. Их очень всерьёз волнует, что надеть на чужую свадьбу.
       А у меня запросы! Я т у ф л я м и и сапогами интересуюсь. Вот так.

    -.-

       10 мая 1969 г. Сосинские вернулись на Родину. Мальчиков они повезли по Волге (наверное, ещё раньше, когда приезжали летом в отпуск - между 1955 и 60. А может быть, в 60-ом). И в Горьком был окающий экскурсовод и читал наизусть куски из "Детства".

    11 мая.

       Доброе утро, солнышко.
       Ты видишь, как я понемножку схожу с ума. Пишу Бог знает что.
       Заяц мой, заяц. Е л ь м о я, е л ь.
       Глянула утром на воспоминания Серафимы Бирман - Эйзенштейн, "Грозный", Ефросинья Старицкая.
       При тов. Сталине И.В. Грозный был положительным героем.
       Слава Богу, теперь почти отрицательный.
       Нет, не Серафиме Бирман казался (положительным). И не Эйзенштейну - надеюсь.
       Зайка, м ы с л и п у т а ю т с я.
       ЭТО ПОТОК МОЕГО ОДРЯХЛЕВШЕГО СОЗНАНИЯ.
       ЛЮБЛЮ ТЕБЯ.
       Вчера во "Времени" показывали Клин.
       Как я тебе завидую! (Вера родилась и до 12 с половиной лет жила и училась в Клину. =Т.Н.=)
       ! ! !

    ЦЕЛУЮ!

    ТВОЯ НЕНОРМАЛЬНАЯ МАЛЕВА.

    Штемпель получения: 13.05. Москва

       Зайка мой добрый, хороший, рыжий,
       не смей плакать, смей только радоваться. Заяц, заяц, солнышко моё, читаю стихи ТИЛИГЕНТОВ и неТИЛИГЕНТОВ про то, как в селе остались бабы да коровы - здорово, дух захватывает - восторг - упоение... (...) думаю, что ч е р - н о в и к а м р е ц е н з и й ты находишь несколько недостойное их применение. Мягко выражаясь. (То есть пишу письма - на оборотах своих панегириков и дифирамбов авторам. =Т.Н.=)
       Закинула меня судьба в ателье. Шью, как люди, платье. Для школы.

    Всё. (...) Твоя В.

    Киев, 13 мая 1977 г.

       (...) Я плохо кончаю этот год. Я не то что перестала быть доброй: я перестала верить детям. Не в мелочах. Я увидела такое лицемерие.
       Ты мне скажешь, что хороших немало. И я знаю. Но иногда вдруг на передний план выползает хамство и злость - и что тут сделаешь? - ничего.
       Парень, который обзывал Игоря, сказал, что он слова (...) вообще не слышал.
       Пакостно на душе.
       Но не думай. Я не останавливаюсь на этом. Бог с ними со всеми.
       Сейчас сижу рядом с Юрой. Юра делает английский и пытается прочитать письмо, а я объясняю, что чужих писем читать нельзя.
       "Это же не чужое, это твоё."
       А теперь этот твой друг говорит: "Про себя напиши полностью и дай мне прочитать." Он рыжий разбойник, но я его очень люблю. Он такой же неорганизованный, как я. (Речь, очевидно, о юном племяннике. =Т.Н.=)

    Зайка, вчера перечитывала твои январские и февральские письма.

    Тогда мы ждали встречи больше двух месяцев.

    Сейчас осталось (не сглазить бы) 18 дней.

    Жду. (...)

    Твоя В.М.

    Киев, 13 - 14 - 15.V.77 г.

       Мне очень хочется заботиться о тебе, а ты далеко. Сегодня зашла в "Одяг", и ужасно захотелось купить тебе сарафан, летний, голубой, но 2-ой рост - уж очень короток. Девочка, такие у меня добрые стариковские мысли вдруг, вернее - ощущение - тепло от того, что ты есть, что я не одна в холоде и пустоте. Грех жаловаться, у меня есть добрые и преданные друзья, но ты у меня одна-единственная, ты больше, чем друг,(...) ты всё - понимаешь? Понимаешь, наверное (...)
       Ты пишешь о том, что мама будет в больнице. Это точно решено? Если б можно было (несбыточно при её ко мне отношении) ей поехать в Михайловское и жить на турбазе, а нам с тобой где-нибудь в деревне. (Образчик Вериной наивности и доброты. =Т.Н.=) Не сердись на меня. Мне, ей-Богу, хотелось бы как-нибудь с ней помириться. (Примирение произойдёт: 9-го мая 2000 года, в Москве, мы с Верунькой нагрянем к моей маме с цветами. Приняв букет роз из рук моего друга - в знак Дня Победы и дня рождения Елены Ивановны - мама улыбнётся: -- Вот и познакомились!.. Маме оставалось жить три с половиной года. Верочке - пять с небольшим... =Т.Н.=)
       Что касается твоего отпуска - постараемся подольше быть вместе. Не будем загадывать.
       В Михайловское мне хотелось бы успеть к 5-му, на праздник. Солнышко, не сможешь? 6-го понедельник, на Поляне будет тихо, будут жечь мусор, а не будет пить-гулять великий русский народ.
       Посмотрим.
       Зайка мой, нет сегодня писем. Что там у тебя? (...) Очень жду встречи.
       (...) как кончились твои комсомольские дела? Ужасно не хочется думать о дрязгах, а хочется поселиться с тобой в таком доме, только в лесу.
       Милая моя, хочется думать о счастье, видеть тебя и не думать (больше) ни о чём.
       Целую, моя родная.
       В.М.
       (ПРИПИСКА ВЕРЫ НА ОБОРОТЕ ОТКРЫТКИ С ИЗОБРАЖЕНИЕМ СТАРИННОГО КИЕВСКОГО МУЗЕЙНОГО ДОМИКА.=Т.Н.=)

    Штемпель: 17.05.77. Киев

       (...) думаю о тебе день и ночь. И снятся мне какие-то автомобили, увозящие нас. Скоро встретимся. Тепло от радости - будущей. До чего это хорошо: скоро встретимся. И будет твоя комната и твоя Москва.
       А помнишь, как мы первый раз ходили с тобой по переулкам, и мальчишек в переулке?

    (...) Твоя В.

    18.V. 77 г.

       Мой малыш родной,
       загрызла совесть: позавчера не опустила письма и сегодня тож.
       Ласточка моя, ты просишь написать, к а к я люблю тебя.
       Как?
       Очень сентиментально и глупо. Вдруг неожиданно для себя целую твой конверт. А потом себе: Малева, контролируй себя, поцелуешь при ком-нибудь.
       Очень нежно, очень крепко, очень верно люблю.
       Ты (...) пишешь: н е н а р о к о м н а д о е с т (забудешь, разочаруешься)
       Ну, позволительно ли быть такой глупой? При таком уме? Не грех ли?
       Я люблю тебя. И ты меня любишь. Такого счастья не бывает. Почти не бывает. (...)
       Люблю тебя, моя девочка, моя радость, моя умница, мой добрый, нежный талантливый кутёночек.
       И помирать буду - любить буду.

    Твоя В.

    Киев, 18.V. 77 г.

       (...) Ты гуманист, ты не давишь на детей; мы с тобой обе, обе, очевидно, не умеем пробуждать чувство ответственности. Нам нужны такие дети, как мы с тобой. Привязчивые, -- и как ещё определить н а ш е у м е н и е л ю б и т ь , б ы т ь в е р н ы м и, ч у в с т в о в а т ь с е б я о б я з а н н ы м и в о т в е т н а д о б р о -- не знаю.
       Твоя школа меня возмущает. Могли они тебе дать факультатив, но директриса ваша, конечно, такая же (...), как и у нас.
       (...) девочка моя, какой мир в тебе, какой огромный, чудный, великолепный мир -
       утонуть в нём, положить голову тебе на плечо - и забыть всё, забыть всё, навсегда забыть. Грязь, боли, подлость всяческую.
       Есть у меня ты - друг, любовь, ребёнок;
       есть два-три верных друга - это уже много.
       Да, Володька Котков (тот хорошенький мальчик-цыган, которого мы тебе показывали в физкабинете) написал обо мне заметку - что я хорошая и справедливая. Правда, ценность её падает от того, что написана она для меня (на оценку).
       Недавно я ему рассказала, как к Володе Сосинскому в ресторане в Пушкинских Горах подошёл цыган и спросил: "Вы Корней Чуковский?" (Это было в 1969, за несколько месяцев до смерти Корнея Ив.) Володя рассиялся, сообщил, что знает К.Ч., а цыган рассказал, как его в таборе били за то, что он читал (он научился читать по Чуковскому).
       Володьку история как будто тронула (разбойник и драчун он (Котков) порядочный).
       Так вот,
       в детскую любовь к себе я перестала верить (...).
       Но не будем о печальном. Встретимся, уедем в тундру.
       Сегодня Светка Карпиловская сказала, что может поехать в Михайловское. Я, грешница, не обрадовалась. Сказала, что, если хочет, может приехать ко мне туда (разговор был по телефону из школы).
       Зайка, нам никто не будет мешать бродить по Михайловскому. Поселимся в Петровском? Будем бродить по липовым аллеям. Сидеть на крыше беседки.
       Неужели скоро? (...) Будь здорова, моя маленькая.

    Целую.

    Твоя Вера.

    Киев, 19.V. 77 г.

       (...) не верь снам, всё врут. Какое второе твоё "я" меня мучит, глупыш сероглазый? И что за ж е н щ и н а? (Может быть, это втрое "я" Флоры или Лющановой?) (Верунька иронизирует, упоминая моих "пионерских" начальниц: завлитклубом, добрейшего человека, и вредную Лющанову - пугало Дворца. =Т.Н.=)
       (...) новлянские дети просто неинтеллигентны, это дурной тон - не явиться на вечер. Пусть твои в ответ проявят благородство (...) Знаешь, противно почему-то. Не думаешь, что это их руководитель влияет на них какими-то свойствами своей личности?
       Сегодня позвонила, хотя чувствовала, что тебя не будет. (Папа мне сказал: "Кажется, Таня звонила, но я не уверен.), Поговорила я с Хлорой.
       Она не сразу поняла, кто я, потом разобралась, сказала, что собирается в июле в Михайловское, если не будет путёвки на курорт. Завтра она тебе позвонит, (сообщит), что я звонила. (...) Я очень н е п о с л е д о в а т е л ь н а.
       После того, как при райкоме партии высказались только Полина, Клара и я, я так обозлилась на коллектив, что когда нас выбрали ходоками, я орала, что никуда не пойду. Но пошла. Не страшно, но нервирует. Обидно, что в с е в с ё п о н и м а ю т.
       Я пессимист. Мне кажется, что школу всё равно закроют. (Верное предчувствие! Хождение в КПСС-ные круги в те годы только и могло похерить эту школу! =Т.Н.=) Полина - оптимист. Остальные дамы - тоже оптимисты. (Откуда они спрыгнули?! =Т.Н.=) Господи, что-то будет?
       Ведь Линка, Саша, Наташа, Перя всё равно уходят, а мне так больно, как будто я от них ухожу.
       Малыш, мой родной малыш, не горюй, скорее перепечатывай статью, моя прекрасная.
       Глаза у тебя удивительные; дура - твоя знакомая или одноклассница, у тебя удивительной жизнью живущие глаза! Чуткие, нежные, плачущие, задумчивые, обиженные, недоумённые, нерешительные, -- да разве можно их рассказать - твои глаза, мой прекрасный друг?
       Родная моя, о нас все что-то думают или говорят. И часто недоброжелательно. Иногда при этом без особенной злости. Часто с полнейшим равнодушием к нашим мыслям и чувствам. Что делать?
       Может быть, когда-нибудь человечество достигнет нравственного совершенства и научится любить, ценить мир ближнего.
       Родная моя, тревожно мне. Это тревога за школу. За себя. За детей.
       Маленькая, спокойной ночи.
       Переключила хрипящие последние известия на умиротворяющую музыку. Тихую.
       Будь здоров, сероглазенький кутинька.

    Твоя Вера.

    Штемпель: 22.05. 77 г. Киев

       Родная моя девочка, (...)
       вернулась сейчас от Полины с Русановки, от метро шла пешком мимо н а ш е г о 31 дома.
       Каштаны отцвели, вишни тоже - и вдруг одна цветущая ветка - цветы какие-то необычно крупные.
       Заяц мой, мне больно и хорошо стало от воспоминаний. Господи, пошли нам встречу поскорее.
       Зайка, я всегда радуюсь, когда тебя любят. Светка (Карпиловская) меня спросила, будешь ли ты в Михайловском. Я спросила, приятно ли ей это (то, что ты будешь). Светка захлебнулась: "О чём ты спрашиваешь?" (...)
       Сейчас ночь, первый час. Хочется ещё писать тебе, а голова слегка кружится.
       Услышу тебя 26-го. И увижу через несколько дней. Билета ещё нет. Скоро пойду покупать. (...)

    Твоя навсегда.

    22.V. 77 г. Киев

       (...) получила сегодня утром твоё письмо с белой сиренью; доченька моя, о чём ты хотела попросить и не решаешься? Меня это беспокоит, девочка. Ч е г о я н е з н а ю о тебе? (Я начинаю робко, но отчаянно сопротивляться пугающей меня идеализации. Вера ничего не хочет слышать... =Т.Н.=)
       Глаза у тебя единственные в мире, таких не бывает. (Бывают! У всех с базедовой болезнью и увеличенной щитовидкой! =Т.Н.=) Увидеть бы их сейчас, поцеловать, и все невзгоды ушли бы.
       Красивая моя девочка, ходи в чём хочешь, про сарафан я не всерьёз.
       (Моя форма тех лет: штормовка и "техасы". =Т.Н.=)
       Просто вдруг ужасно захотелось заботиться о тебе, слышать твоё дыхание, обнять тебя - и забыть, что Москва за тыщу вёрст. (...)
       Танюша, Флора тебя любит. Это несомненно. Не обижайся на неё.
       И Шарова любит.
       И Инна.
       А я люблю так, что не представляю себе жизни без тебя (это глупо говорю - ты во мне, т ы м о й р е б ё н о к). (...) Помнишь Тараса Бульбу: "Нет, так любить, как русская душа - не то, чтобы умом или чем другим, а всем, что ни есть в тебе..." Вот так --
       в с е м, ч т о н и е с т ь в о м н е.

    Люблю, люблю, люблю.

    Твоя В.

       (С острой болью осознаю, вчитываясь в письма Друга, насколько чистосердечно заблуждалась Верунька, подозревая в искренней симпатии к моей персоне порой абсолютно отвязанных от меня людей. =Т.Н.=)

    25/V-77 г. Киев.

       (...) пишу ночью, последний день, шум, гам, родсобрание. Моих родителей пришло мало, я их всех видела в течение последних дней, недель да ещё имела нахальство назначить собрание только сегодня утром. Велела беречь детей от трамваев, воды, перегревания; а потом выступил известный тебе военрук Костюков: "Знают ваши дети литературу, товарищи, или там математику - это их личное дело, а вот НВП - это наше общее дело."
       Заинька, дни начнутся сумасшедшие: завтра стирка, консультации в 3-ёх классах, поездка к Алле - Милу надо вдохновить перед экзаменом.
       Твоя п е р е д а ч а. Я волнуюсь. Хоть ты уже записана давно, у меня чувство, что ты завтра будешь говорить. (Всесоюзное радио подготовило моё интервью с известными музыкантами - лауреатом Международного конкурса им. Жака Тибо и Маргариты Лонг в Париже А.А. Егоровым и победительницей Всероссийского конкурса К.А. Югановой. =Т.Н.=)
       (...) Неужели осталось всего несколько дней до встречи? Господи, хорошо-то как. Не верится. Не верится, что не будет этой учительской, этой Вэткиной, этой грязи и дрязг,
       а будешь ты, моё дитя, моя звезда, моя светлая, чистая радость. (...)
       Милая ты моя, может быть, ты и похожа на дядю Георгия, только ты о д н а такая на земле, и не было таких.
       (Мой дядя Георгий Александрович Никологорский, доброволец, наследник клана новомучеников - священников Никологорских - пропал без вести на фронте Великой Отечественной. Бабушка моя, Мария Петровна, урождённая Рождественская, однажды обмолвилась, что я напоминаю ей не отца моего - Андрея и не дядю Лёшу, а "Егорушку"... =Т.Н.=)
       Д е в о ч к а, к о т о р а я л ю б и т. - Спасибо твоей злючке Туренке за это определение тебя. (Вера спутала двух моих однокурсниц. В начале 70-ых сочинение "Девочка, которая любит" принадлежит не Наташе Туренко, а Лиде Трубициной. "А ч т о она любит?" -- спросил преподаватель. "Музыку!" -- резонно ответила Лида. Я тогда замучила всю группу своим "симфосдвинутым" помешательством. =Т.Н.=)
      

    26.V.

       (...) человеку нужно, наверное, чтобы кто-нибудь его всегда любил, каждую минуту.
       Я т а к люблю тебя, моя светлая девочка. (...)

    -.-

       А Окуджава (...) любит поляков:
       "Варшава, я тебя люблю легко, печально и навеки..."
       У них, моих родных, есть тоже Окуджава - Галчинский. (...)
       "Люблю тебя, когда мерцают свечи.
       И в солнечных лучах.
       В пути, когда навстречу ветер.
       В малиннике, в тени берёзок и сосёнок.
       Когда работаешь, когда вздохнёшь спросонок.
       Когда причёсываешься.
       И в час веселья.
       И в миг тревоги.
       И на карусели.
       Вчера. Сегодня, Завтра, Ночью. Днём.
       Весной, когда летит к нам ласточка с приветом.
       - А летом любишь как?
       -Люблю, как сущность лета.
       - Ну, а когда зима оденет окна в иней?
       - Люблю, как пляску пламени в камине.
       У сердца твоего согреться я могу.
       А за окном снега. Вороны на снегу.
       1950 г.
       - * -
       Я Константы, сын Константы,
       прозванный в Испании мастер Ильдефонс,
       будучи не в своём уме,
       пишу при свечах завещанье.
       Мотыльки танцуют возле свечек.
       и, дрожа, кружатся вокруг них.
       Мастеру, что создавал подсвечник,
       завещаю бабочек ночных.
       Если он пойдёт вдоль улиц града
       вечером, в тоске, в дыму неясном,
       и увидит: пляшут на верандах
       мотыльки, и свет на клумбах гаснет,
       пусть на лица глянет в жёлтом дыме,
       постоит. Моё помянет имя.
       А поэтам, нынешним и присным,
       завещаю кафельную печь,
       там сжигал я помыслы и мысли.
       также игры, что не стоят свеч.
       Им же - месяц. Я купил светило,
       чтобы в нём хранить свои чернила.
       Всем, кто добр, дарю я, как алфавит,
       этой вот земли очарованье,
       дятла, что свою работу правит,
       серебра и злата вызреванье,
       даже малых мушек, что роятся
       на заре и уж не возвратятся.
       И моим стихам - дыханье бури,
       злые вспышки фосфора, грозу,
       а мой Смуглой, моей Стройной, моей Хмурой -
       слезу.
       1939 г.

    26 - 27,

    0 часов 15 минут

       Кончилась передача. Всё время ждала твоего голоса. Услышала. Волнение проходит только сейчас. Милый, добрый, умный, прекрасный мой просветитель.
       (В передаче было больше музыки, чем слов. =Т.Н.=)
       Элька сказала, что будет слушать. Со мной слушал Димка.
       Киев не спал. Киев слушал Никологорскую. (...)
       Спасибо за стихи, девочка.

    (...) Люблю.

    В.

    27.V. Около 12.(0).

       Моя родная,
       ездила сегодня за билетом. Билета, конечно, не было.
       Завтра позвоню Юре Милейко, сможет ли он мне помочь. Если нет, куплю билет на самолёт. Если опять нет, уеду из Киева проходящим поездом. Жди телеграммы, моё солнышко (...). Ужасно вдруг мне страшно стало, что - вдруг, вдруг, вдруг - не достану билет. Из-за этого не уехать ведь просто смешно и глупо.
       Не будет этого!
       А на сердце тревога. Заинька, зайка, заяц, зайчик,
       как тоскую о твоих глазах. Милая, прекрасная, нежная, добрая девочка, скоро увидимся. (...)

    Твоя В.

    Киев, 29 мая 1977 г.

       Девочка,
       вчера Юра Милейко мне обещал билет. Уедем из Москвы 3-его. Не удастся купить билет заранее, купим перед отходом.
       Не думай сейчас об этом (...) Мы встретимся. Мы будем жить рядом. Мы ночью пойдём на могилу к Александру Сергеевичу. (В те годы монастырский братский корпус был гостиницей для малоденежных туристов, и, украдкой, можно было подняться к Успенскому собору ночью, если милиционер кемарил. =Т.Н.)
       Зайка, ты дала подробный адрес Флоре: 181388.
       Псковская обл.,
       Пушкиногорский район,
       п/о Михайловское?
       Скажи ей, что это лучшее в мире почтовое отделение. В нём висит портрет Пушкина. Стены деревянные. Почтмейстерша молодость провела в Клину. Вот так.
       Вчера не написала тебе - было два экзамена.

    -.-

       На этом месте ты позвонила.
       Ласковая моя, нежная моя, дурочка моя красивая,
       поедем 3-его.
       Хочется мне с тобой пройтись по Старой Руссе. Среди лопухов и плетней. Отшагать за экскурсоводом 300 шагов до могилы Илюшечки Снегирёва.
       Жаль только, что так мало у нас времени перед пятым.
       (Своими тремя командировками в Дом-музей Достоевского 90-ых годов я обязана рассказам Веруньки о волшебной её встрече со Старой Руссой тех времён, когда знакомы мы ещё не были. =Т.Н.=)
       (...) главное - мы встретимся.
       И не надо ни о чём тревожиться. Жизнь пока милостива (...) Не беспокойся, маленькая. Со мной всё в порядке. (...)

    30.V.

       Доброе утро, Заинька,
       бегу на экзамен.
       Ты снилась мне всю ночь.
       Спасибо, солнышко, спасибо, лучик мой светлый, дружочек мой.

    Твоя В.

    24 июля 1977 г. Киев. Утро.

    (ПИСЬМО ВДОГОН - НА ТЕТРАДНОМ ЛИСТКЕ

    С ОТТИСКОМ ПРОФИЛЯ ПУШКИНА)

    (...) Я е х а л а д о м о й ! !

    Куда я ехала?

    Зачем я ехала?

       -- Одесса - первый город мира.
       -- После Жмеринки.

    (Из разговора в очереди).

       Поезд Киев - Жмеринка такой простой и добродушный, в соседнем купе студент из пединститута увлекал девушек громкими рассказами из школьной жизни, девушки ахали, студент пришёл к нам и выпил, не закусывая, бутылку болгарского рислинга с дядей из нашего купе, дядя потом всю дорогу тоже громко вскрикивал. Дети бегали, лазали по полкам; в Сухиничах бабки принесли варёную картошку, посыпанную зеленью, с огурцом, брали по 50 коп., я купила и с восторгом уплела - картошка молодая, огурец малосольный, укроп благоуханный.
       В полчетвёртого меня толкнула в бок проводница - до Киева полчаса. Вагон был уже в движении, мужики курили возле туалета;
       в 4.05 был Киев.
       Два часа ждала метро. Ничего страшного - сравнительно тепло, светло, люди ходят - можно развлекаться наблюдениями.
       Возле метро собралось человек 200 (без преувеличения), толпа. Кто слабонервный? - Мужчины.
       -- Маша, я приехал (по автомату на открытом воздухе). А ты что - уже спишь? (Разбудил гад жену в пятом часу и спрашивает).
       -- Мама, тут дедушка не хочет брать такси, говорит - дорого, а папа согласен. Так папа спрашивает, как нам ехать: такси или метро?
       Добродушный дядя рядом говорит: "Идите пешком, - мама успеет картошку сварить."
       В 6.20 я была дома, открыл братец, за завтраком я его слегка цапнула: он с пренебрежением отозвался о верующих - с у м а сходят.
       После моего язвительного замечания братец слегка опустил голову и взял Ахматову. Но он у меня добрый юноша, а потому не обиделся.

    (...) проспала я с часу до семи, на почту опоздала,

    ты меня простила, родная моя?

       Всё твои глаза видела - круглые, обиженные:

    "Нет, ты сейчас п л о х о обо мне подумала!"

       Потом какие-то голубые - синие - чистые - прозрачные - утром, в последний день в Москве. Родная моя, звёздочка моя, люблю тебя.
       Будь здорова, моя девочка.

    Целую тебя, заяц мой с б о н б о й на боку,

    лопушок мой пушистенький.

    Твоя В.

    Штемпель (на открытке с видом

    Пушкинского Заповедника): 25.07.77. Киев

       (...) родители уезжают сегодня, 25. Я остаюсь в доме одна. Где ты, мой дитёночек?
       Два дня никому не звонила. (Очевидно, Вера вернулась из Москвы 23 июля. =Т.Н.=) Не хочется возвращаться в прежние отношения. Не хочется опять года неволи.
       Н а с в е т е с ч а с т ь я н е т, а е с т ь ??
       Нет, счастье есть. Только вдруг оно остаётся в Москве, а ты уезжаешь поездом "М. - Жмэринка."

    Целую. В.

       (В конце 90-ых годов, на своей лекции в МГУ о. Андрей Кураев позволил себе такую некорректность: "Взгляните, ч т о сделала со школой женщина!" Вольнослушатель, я крикнула с галёрки:
       - А что ш к о л а сделала с женщиной?!
       Несколько недовольных мужских физиономий оглянулось.
       Ответа не последовало... =Т.Н.=)
      

    Киев, 24 июля. Ещё утро

    (ОТКРЫТКА)

       Родная моя девочка,
       перебираю сейчас книги - и вдруг твоя открытка из Клина. Помнишь дождь, автобусную остановку? И мы с тобой в электричке? (Вероятно, в июле, по возращении из пушкинского Михайловского, мы посетили Дом-музей П.И. Чайковского. =Т.Н.=) Голубушка моя, солнышко моё родное, хочу, чтоб было тебе хорошо; легко - знаю, при любых обстоятельствах не м о ж е т быть.
       Но чтоб завтра проснулась утром - и стало светло на душе.

    Целую. Вера.

    26.VII.77 г. Киев

       (...) не горюй. Помнишь, как в Пскове ты просила меня н е г о р е в а т ь? Мне и печально, и тепло, и светло, и вдруг больно.
       Солнышко моё, думала написать тебе бодрое письмо: Макаренко - Сухомлинский - Малева. А сейчас дома я одна. Телевизор поёт, одной мне страшно, несколько минут тому назад кончился по украинской программе фильм о Ярославе Галане - капли крови на листах и огромные похороны в конце (Ярослава играет Дворжецкий). И ветер шумит, и в школу завтра. Кланя уже два дня подряд звонит по разным поводам - терпеть не могу её голоса!
       Не горюй, ласточка. И прости меня, что так описала свою несчастную

    ж и ж н ь.

       Я - некрасивая, сонная - сижу и пишу тебе невообразимую чепуху, прости, голубка моя..

    -.-

    27.VII. Утро.

    Доброе утро, ангел мой!

       Хмуро. На балконе, наверное, уже сидит голубь. Папа приучил. Мои бедные воробьи даже не появляются: эти "мирные" птицы дерутся на подоконнике. Один, самый агрессивный, хитрый чёрт: когда все улетают, он входит на подоконник в кухню и в упор смотрит на меня - Иудушка-кровопивушка, я сдаюсь, крошу хлеб, он быстро клюёт, а если прилетают другие, начинает драться (за что я его не люблю). Вчера весь день прошёл в стирке и кормлении голубей.
       Вот такие а н д е л ы и в а с и л и с к и, дитя моё.
       (Вера копирует шутливую надпись мне С.С. Гейченко - на авантитуле книги директора Заповедника. =Т.Н.=)
       Сейчас испекла хачапури. Влезла в голову фантастическая мысль: мы вдвоём в одной квартире - не всё же мне бездельничать, а тебе меня кормить!
       Пошла за газетами. Писем нет. Вчера было два.

    -.-

       Родная моя, сестрёнка моя, каково тебе сейчас? Как было у Инны?
       (...) Зайка, не сердись,
       иду на работу,
       думаю о тебе,
       нежный мой друг.

    Л Ю Б Л Ю! ТВОЯ В.

    27.VII. 1977 г. Вечер поздний.

    Мой малыш сероглазый,

       получил "Педагогическую поэму"? Я поколебалась и отправила тебе поновее, а себе оставила 1956 года, когда ты была дитём с велосипедом в Переделкине, а я студентом. И утешалась солёным огурцом на практике в Обухове (вру, практика была позже).
       Так вот, себе я оставила книжищу постарее, где шрифт покрупнее, и вдруг забоялась: а вдруг тебе не понравится мой родной Макаренко?
       Сравни с Сухомлинским, а можешь и не сравнивать; оба, наверное, гуманисты, просветители, самоотверженные деятели.
       (...) А любила эту книга я всю подряд: и габер-суп, и лошадей под окнами, и театр, и Калину, и Силантия, и "Помогите мальчику!"
       Перечитывать боюсь. Ты прочитаешь - скажешь.
       Заяц, прочитала ещё раз "Дети пишут стихи" и решила подарить тебе. (Вера подарит мне книжку Вл. Глоцера. =Т.Н.=). Взгляды автора и твои совпадают: "...ежедневное писание стихов просто как упражнение не только лишнее для поэта, но и противопоказано для его роста. Секретов мастерства это не откроет, но научит ремеслу. А ремесло губительно для поэтического таланта."
       "Это неверно, что если человек захочет что-нибудь написать, ему ничто помешать не сможет. Пусть, мол, на это не сваливает.
       Может помешать и мешает.
       ......................................
       Дети часто жалуются, что во время учебного года им почти некогда писать стихи. Это кажется странным. У кого, как не у детей, бездна времени!
       Но дело, пожалуй, не в том, что им не хватает времени на сочинение - оно обычно совершается быстро, -- а в том, что у них не остаётся времени на раздумье, на отдохновение.
       "Служенье муз не терпит суеты."
       Может быть, поэтому дети часто пишут стихи во время болезни, когда они наедине с собой и у них много свободных минут. Простор души, необходимый для поэзии, они обретают именно в это время."

    -.-

       Больше не пишу, получишь всю книжку.

    -.-

       Кончаю письмо 28-го. Дружочек, звонила тебе на работу утром и вечером - никакого результата.
       Сердце защемило - в понедельник уезжаю - и не будет твоих писем и твоего голоса.
       Зайка, отгулы мне дают, увы, в августе. Получается до 29(28) августа я свободна, а потом остаётся на каникулах всего 3 дня. Ладно, не буду пищать, как-нибудь з а р а б о т а ю дни.
       (...) почитала сегодня письма Нади Рушевой, загрустила о ней. Полина сказала, что её отец умер.
       Правда ли? (Письма Нади опубликовал журнал "Юность" в те поры. =Т.Н.=)

    -.-

       До свиданья, мой Зайка. Тоскую о тебе, без тебя.
       Гейченке написала?
       А Володе (Сосинскому. =Т.Н.=) - так и быть - я напишу. (...)

    Твоя В.

       (Теряющий память престарелый Гейченко и лица-то моего не мог вспомнить в Заповеднике. Ему хватало других встреч и корреспондентов. Но материнский инстинкт плюс властность "стрельца-тигра" исподволь заставляли простодушную учительницу руководить "малышом", которому шёл 27-ой годик...=Т.Н.=)

    29.VII.77 г. (ОТКРЫТКА)

       Алия Молдагулова погибла в Псковской области.
       Сейчас по телевизору показали её фотографию - славное скромное лицо.
       А я вспомнила - кого? Вспомнила одну сероглазую с улицы Молдагуловой.
       Вот.

    Целую. В.

    Штемпель: 29.07.77. Киев (ВТОРАЯ ОТКРЫТКА)

       (...) Нужно какое-то мощное нравственное усилие, чтобы вдруг после погружения в мещанство застремиться к идеалу. (Ха!) Трудно ждать этого (...) (Речь о родичах жены моего младшего брата. =Т.Н.=) Не будем о мрачном. Очень тебя люблю, звёздочка.
       И не "проучит" тебя жизнь. От неё, голубушки, достаётся, но мы выстоим.

    Целую тебя, моя ласточка.

    В.

    29.VII.77 г. (ТРЕТЬЯ ОТКРЫТКА)

       А Г е й ч е н к е ты написала?
       Родная моя, слушаю кого-что? - опять Окуджаву - "и н е з а б у д ь п р о м е н я". Вспоминаю день за днём. "Пиросмани" -- это первый день? Или второй? (Речь о гениальном фильме Иоселиани. =Т.Н.=) И вдруг что-то сместилось: как будто Пиросмани был после Консерватории. (Вера вспоминает посещение нами Большого зала. =Т.Н.) Нашла статью "Маляр Нико".
       Речь о том, что надо построить дом и пить чай - подлинная. Автор (не статьи о фильме - фильма) убеждён, что Нико понимал, что он велик.

    Целую. В.

       (В настойчивых напоминаниях Веры о "Гейченке" сквозит милая наивная её убеждённость, что престарелому директору нужны мои - или Флоры Томовны - поздравления. =Т.Н.=)
      

    Штемпель: 30.07.77. Киев

       (...) Наташка Колыбина отправится в августе по Средиземному и Чёрному морям, злодейка (она). А я хочу съездить с тобой в Болгарию.
       "Не расставайтесь с н а д е ж д о й, м а э с т р о . . ."
       Окуджава поёт "Арбатский романс".
       (Вера, очевидно, имеет в виду окуджавского "Моцарта". =Т.Н.=)
       (...) не забывай меня, дружочек-подруженька.

    Твоя В.

       (В конверт вложена эта записка - на обороте открытки с болгарской "Шипкой" -- и вырезка из "Литгазеты" со стихами Райнера М. Рильке. =Т.Н.=)
      

    Штемпель: 30.07.77. Киев =АВИА=

       (...) очень трудно без тебя, всё время хочется тебе написать. И если б всё, что на душе, можно было рассказать как-нибудь иначе: музыкой, светом, красками. Нет, не умею.
       Удивительная лень во мне сейчас. Трудно всякое физическое усилие. Не хочется вылезать из скорлупы. Поверишь ли - не была ещё в городе. Сесть в вагон метро, видеть людей, слышать объявление остановки - как не хочется всего.
       Видеть т е б я. Забыть про всякие пакости. (...) Вот и всё

    Люблю. Твоя В.

    Штемпель: 02.08.77. Киев

    (ПОЧТОВАЯ КАРТОЧКА)

       Танюша, лопушок, ты не поняла;
       с первого я в колхозе (по другой информации -- в совхозе =Т.Н.=) Вероятнее всего - до 12-го, потом подъедет смена.
       Пока нас загнали в бараки с деревянными кроватями и огромным количеством мух. В столовой мухи были в борще и в чае. Но ничего, мы с Полиной не пищим, но надеемся, что, может быть, санстанция отменит нас.
       Но пока, мой дружочек, я здесь среди шницелей из хлеба; ей-Богу - не пищу, только хотела бы тебя увидеть, а нельзя (пищу!)
       Солнышко, дружочек мой, надеюсь на встречу в августе. Будет дождь, мама вернётся в Москву, я удеру на несколько дней.
       Ну, а девушка из фильма в 1 серии совсем дурочка!

    Твоя В., тоже дурочка.

       (Судя по "узелкам на память" -- на оборотах конвертов, моей рукой - речь шла о фильме "Почти смешная история". Но это гадательно! =Т.Н.=)

    3.VIII.77 г. Киев -Дударков.

       Танюша, мое солнышко,
       мы всё-таки открываемся. (Имеется в виду: трудовой лагерь. =Т.Н.=) Вода хлынула из всех кранов, так что умываться мы уже можем, но пьём лимонад и бориспольскую воду (минеральную столовую).
       Сегодня мы рвали яблоки. Сначала это приятно: рвёшь, ешь (ага! Вместе с медным купоросом! =Т.Н.=); потом их становится меньше, детки влезают на дерево, собирают в вёдра на крюках; потом трясут остатки, и когда кончаешь подбирать - целые - в магазин, битые - на вино, то разгибаться уже не хочется.
       Днём я вдруг ясно вспомнила тебя и затосковала. Дружочек мой сероглазый, но тебе сейчас рядом со мной вряд ли было бы хорошо - я в каком-то оцепенении и отупении. Войду в колею? (...) Обалдемши - лучше.
       Авось начнутся в августе холода, авось Господь, не признаваемый Региной, смилуется над нами.
       Кстати, какую позицию заняла Инна в споре о Загорске?
       Ласточка моя, Полина сейчас у мальчишек в палате кричит: "Через 3 минуты выключаю свет", -- вру, она уже у девчонок кричит: "Через 2 минуты..."
       Всё. Выключили, легли, лагерное начальство ходит, ловит курильщиков.
       Заяц, ещё 10 дней. Одно радостно: неправильно мы с Кланей посчитали о т г у л ы. Она ещё может заупрямиться. Но моё дело правое!
       Дружочек, пишу тебе глупости. Но отупела.

    До свиданья, солнышко.

    Твоя В.М.

    Штемпель: 04.08.77. Киев - Борисполь

    (ПОЧТОВАЯ КАРТОЧКА)

       Танюша, родная моя, письмо отвозил к почтовому ящику один мой не очень талантливый ученик, поэтому конверт оказался испачканным и измятым, а письмо не отправленным. Прости, голубчик.
       Ну, что рассказать? При кабачки, помидоры, лебеду?
       Прошло 3 дня. Лагерь н е закроют. Кого интересуют санитарные нормы, когда нужно 200 человек охватить "трудом и отдыхом"?
       Сейчас почти танцы. Т.е. музыка играет, дети ещё не запрыгали.
       Дождик потихоньку сеет. Я почему-то думаю, что смогу на неделю удрать к тебе, и верю в московские дожди.

    Целую тебя. Твоя В.

    Штемпель: 10.08.77. Киев (АВИА)

       Дорогая моя, прости, что пишу реже.
       Свободного времени почти нет, да и не только в нём дело. Какое-то нервное напряжение, которое всегда бывает, когда отвечаешь за жизнь детей. Жаль, что детям н е и н т е р е с н о. Мы надеемся чуть-чуть на вечер поэзии и хотим развеселить их Гоголем - Чеховым.
       Говорят, книги здесь есть. Послезавтра пойду.
       Дети сейчас пытаются петь Слуцкого под гитару. Не получается.
       Дитятко моё, красавица моя сероглазая, ты в другой, лучшей моей жизни.

    (...) В.

       (К письму приложена длинная вырезка из газеты, очевидно из "Литературной": К.Кондрашин, народный артист СССР. "Вспоминая Шостаковича". Композитора уже не было в живых. Дирижёр ещё не покинул Родину. Однако здесь ли "собака зарыта"? Верунька наверняка помнит моё стихотворение памяти Дмитрия Дмитриевича, знает, что осенью 1975 я читала лекцию о нём - в педучилище, в Тульской области. А три месяца спустя, то есть в ноябре 1977, я улечу в Москву из Борисполя на самолёте, чтобы не опоздать во Дворец пионеров - детям рассказать об авторе "Ленинградской" симфонии... Короткое письмо Веры - на обороте открытки с видами Волгограда, в том числе жутких - сохранённых" - сталинградских руин. =Т.Н.=)
       ТЕЛЕГРАММА. С первого по 12 августа буду жить и работать в совхозе. Подробности письмом. Целую. Вера.

    10.VIII.77 г. Киев -Дударков.

       Танюша,
       отправляю это письмо с большеглазой Элькой. Она опять приехала, спела здесь кой-чего под гитару. Мои девчонки болеют подряд. Температура, рвота, мальчики кровавые в глазах.
       Мне лучше. Душенька, голубушка, зайчик,
       сегодня опять был укроп. (Прополка. =Т.Н.=)
       Завтра хотела сделать вечер сатиры, но сил нет.
       Вернее - не то настроение.
       Девочка, кончаю. Боюсь, что не успею отдать письмо, чтоб его опустили в Киеве. Говорят, что письма, опущенные з д е с ь, идут очень долго.

    Обнимаю тебя, дружочек.

    И целую.

    Вера.

       (В письме из совхоза отчетливо видны преступная халатность и варварский цинизм, с которым государство бросало неопытных детей и непрактичных учительниц работать в сельскую страду, без малейшей заботы о здоровье, гигиене, элементарных условиях быта, используя "дешёвую рабочую силу" как рабов. Из писем Веры той поры явствует: даже элементарная медицинская помощь девчонкам и мальчишкам, поголовно с тяжёлой формой отравления, оказана не была. =Т.Н.=)
      

    Штемпель: 10.08.77. Киев

       (...) Маленькая моя, пусть не беспокоит тебя, что пишу реже: совсем замоталась. Проснулась сегодня без 20 шесть. Полина очень не здорова, под глазами круги. Несколько детей и взрослых заболели всерьёз: сонмище мух в столовой, немытые, когда-то опрысканные фрукты в саду, работа под дождём (нет, не проливным). Но ничего, мы стоим! Держимся!
       Элька приезжала. Она за лето по-настоящему полюбила Окуджаву.

    В.

       (Сегодня читать эти письма Веры о "строительстве узкоколейки" далеко послеграждансковоенных лет попросту жутко. И не знаешь, чему удивляться больше: простодушному терпению учителей - или преступной халатности совхозного, да и всякого другого начальства, ни за что ни про что превратившего "труд и отдых" детей и взрослых в штрафные роты... =Т.Н.=)
      

    Штемпель: 10.08.77. Киев. (ВТОРОЕ ПИСЬМО)

    (Вероятно, оба письма отправлены в Киеве разом. =Т.Н.=)

       Девочка моя славная,
       опять п р о И н н и н о о к н о!
       ! ! ! ! !
       ТРИ - ПИ - ЩИ! (Верины шуточки по поводу моих школьных учительниц.=Т.Н.=)
       ! ! ! ! !
       Итак, вчера была в Киеве. Была свадьба с интеллигентным тамадой. Помнишь, я писала или рассказывала о неинтеллигентном? Тот был напорист и навязчив, а этот скучен.
       К 8 часам появилась газета, отпечатанная вручную, т.е. самодеятельно. Газета была полна пошлостей. Советы мужу, советы жене. Стихи Евтушенко (Я - ангел), Ахмадулиной (что она хочет быть невестой, не Бог знает что - 1956 г.)
       Я сбежала. Совсем что-то не по себе было от этой еды и грома.
       Виновата я перед тобой, девочка.

    -.-

       Зайка. Самое трогательное было потом. Родители привезли к нам Юрку и Аньку (племянников Веры. =Т.Н.=) Я зашла попрощаться перед сном с Юркой. Он сказал, что на свадьбе ему понравилось (ещё бы - носился по ресторанным лестницам), а потом тихо: "Тётя Вера, а почему т ы не хочешь свадьбу?" Я говорю: "Потом как-нибудь расскажу, Юрочка." А он мне: "А, понимаю. Ты, наверное, просто уже большая выросла, да?" Это было так трогательно и тихо сказано, как секрет, что я чуть не разревелась от умиления и грусти.

    -.-

       Заяц, до свиданья. О ч е н ь т е б я л ю б л ю.

    В.

       (В ТОМ ЖЕ КОНВЕРТЕ - ПРОДОЛЖЕНИЕ)
       (...) чувство, что я из другого мира сейчас, продолжает жить во мне. Вчера был вечер поэзии, т.е. костёр, у которого читали стихи и пели песни. Окуджаву пели. Шла мощная пропаганда Булата Шалвовича. Жаль только, что плохо вышла песня из "Ключа..." (Фильм "Ключ без права передачи". Песня "Давайте восклицать..." =Т.Н.=) Девчонкам она очень понравилась, но пели они несмело. Потому получилось хуже, чем "Моцарт". "Моцарта" слушали с восторгом даже те наши бабки-учительницы, для которых главный поэт Эдюард Асадов. Кстати, любовью к А[садову] убивает меня один очень не глупый мальчик из моего класса. Пока я ещё ничего ему не доказала, хотя очень старалась. Его доводы: масса людей любит Асадова. Наш врач его любит. А Друнину Вы любите? Ну, тогда, вообще, непонятно.
       Любимая девушка этого Игоря - Асадова не любит, так что я надеюсь не её влияние.
       Особенно хорош был у костра Сашка Бедов. Читал он то, что любит, из Е в г а Евтушенко - и очень серьёзно говорил о нём. И голос у него отличный. (Здесь сказывается толерантность Малевой: сама Верунька отнюдь не числила Евтушенко в ряду своих любимцев. =Т.Н.=)
       Всё, Заяц. Пишу Бог знает что. Прости. Соплю, хриплю, болею, "сам себя жалею". Полина ухаживает за мной, но не беспокойся, моя хвороба не серьёзна.
       Ласточка, целую тебя.
       Прости.
       В.

    = ПИСЬМО ОТ ФЛОРЫ ТОМОВНЫ ДЕКСТЕР =

    10/VIII -11/VIII.1977 г.

    Пушкинские Горы

       Татьяна Андреевна, здравствуйте!
       Спасибо за письма. Я звонила 8 августа, но мне сказали, что номер не отвечает. (...)
       У меня тут неприятности: уже 6 дней болею ангиной, сижу в номере, принимаю тетрациклин. Уж очень переменчива погода, большая влажность, мои слабые гланды не выдержали. Глупо, правда?
       А с Гейченко у меня не вышло. Может быть, я подходила к нему в неудачные моменты. Таких, как я, тут много, и все к нему лезут. Правда, мне не понравилось, что он дважды назначал свидания, я приходила, а он был занят (ну, это может быть, конечно), но обидно, что при последней встрече я подхожу к нему, а он: "А, собственно, что у Вас за дело?", хотя я говорила уже ему, и письмо из Дворца вручила. И когда я повторила дело (о письме для ребят), он мне: "О-о! Мне некогда!" Я предложила: давайте осенью, почтой. Он: "Это другое дело." Но я поняла, что это отговорка.
       Да!! Конечно, он очень занят, он устал ото всех и от всего. Жаль!..
       Книжку его мне достала подруга, приехавшая на несколько дней, но не у Зины (Верочкиной знакомой продавщицы), а в киоске около рест[орана] "Витязь"...
       6 и 7 августа здесь пел Нестеренко, в Доме культуры и в Соборе, но попасть было невозможно. Жил он со своей свитой в "Дружбе", где-то подо мной. Был и Свиридов.
       ...Зина приятная, но, видно, несчастная женщина.
       Очень мне понравилась Степанида Фоминична. Какая славная, НАСТОЯЩАЯ РУССКАЯ ЖЕНЩИНА! (Украинка, пережившая судьбы "дип пёпл", избежала страшной участи новых концлагерей, став женой "пскобского" паренька, товарища по несчастью угнанных в плен подростков. Свой паспорт вовремя сметливая крестьянка догадалась уничтожить... =Т.Н.=) Я у неё не была уже целую неделю. (На почте. Ныне отделения связи в Михайловском не существует. =Т.Н.=)
       Вообще, примерно через день, или два, надеюсь выйти наконец из гостиницы на волю. Пока боюсь, ангина может дать осложнения на сердце и почки.
       ...На Савкиной Горке ещё не была. Вот поправлюсь, тогда попробую. Ещё не была в Петровском...
       11/VIII.
       Татьяна Андреевна! Очень я Вам благодарна, что Вы книги получили. Я Вас умоляю, не отдавайте книги, говорите бухгалтерии, что, мол, Флора Томовна приедет и разберётся. Если уж очень будут приставать, бегите к Лидии Ивановне. А Козлова в с е м портит настроение, так что постарайтесь не переживать уж очень. Ваше I-ое письмо мне зачитывала по телефону Степанида Фоминична, она очень переживала, что Вы не вспомнили её почту, когда вспоминали всю Поляну. (Имеется в виду Поляна праздников. =Т.Н.=)
       (...) Светлый человек! И ещё она очень смеялась, когда Вы описывали, как Вы уехали в обратную сторону... Насчёт пластинок тоже не переживайте. Достанем! А главное - держитесь за к н и г и.
       Желаю Вам всех-всех благ!

    Ваша Ф.Т.

       (Больше таких начальников у меня в жизни не было. Да и вам они вряд ли встречались часто...=Т.Н.=)
      

    12.VIII. Вечер. 1977 г.

    (АВИАПОЧТОЙ)

       Ласточка моя,
       сегодня вернулась я в пустую квартиру. Вошла в комнату, где была т ы, подышала, заснула, проснулась с каким-то очень светлым чувством.
       Родная моя, добрая моя, даже если вся моя жизнь будет т о с к а о т е б е, спасибо тебе и з а н е ё, моя светлая радость.
       (...) А дети наши о ч е н ь б о л е ю т , уезжают толпами. У меня, кажется, будет выговор: мои почти все увезены родителями. Правда - с разрешения начальника лагеря.
       Ну, к выговорам мне не привыкать.

    -.-

       (...) позвонила вечером тебе. Послушала длинные гудки в твоей квартире.
       Была несбыточная мечта: вот сейчас услышать твой голос.

    -.-

       Вместо этого был голос Абашидзе. (По телевизору). Он, мне показалось, стал ниже (очень может быть, она стала м о е й ровесницей).
       И наивная история с переодеваниями из актрисы в дикую хевсурку, и любовь.
       А ты далеко, моя славная, добрая, моя чудная девочка.

    -.-

    13.VIII.

       Доброе утро, мой Зайка.
       Вскочила (по лагерной и школьной привычке) в седьмом часу.
       В доме беспорядок, пыльно; надо идти сегодня в школу и выбить отгулы (...)
       Родная моя,
       до свиданья, хорошего дня тебе, Заяц.

    Твоя В.

    Штемпель (ВДОГОН - ПИСЬМО) 16.08.77. Киев

    Киев, 15.VIII.77 г.

       Моя родная,
       не говори так страшно: я не могу без тебя жить; ведь и я не могу. И живу, всегда п о м н я о тебе. Сероглазая моя девочка, ты отказываешь себе в еде и высылаешь мне деньги! Это так тронуло меня, как будто мой родной ребёнок позаботился обо мне. Глупыш мой хороший, деньги ещё не пришли. Ты квитанцию не потеряла? В случае чего сдерём с почты в Москве, мой Заяц.
       Известие о том, что Симеон был нелюбезен с Флорой, меня огорчило. (...) Кто его знает, что это он вдруг так. (...)
       Жаль, если это Флору задело. (Вера неловко вуалирует поведение директора. =Т.Н.=)
       Колосочек мой,
       сегодня болит у меня голова, (...) но я надеюсь,

    что пройдёт всё, дружок,

       и мы увидимся.
       Целую тебя, Заяц, и бегу к манной каше (варю, учитывая свои кишечно-желудочные неприятности).

    Целую, люблю.

    Вера.

    Штемпель: 16.08.77. Киев

    (ОТКРЫТКА)

       Родная,
       девочка, солнышко, не горюй, дружочек мой.
       Голубушка моя, очень жду встречи, дурачок мой, деньги послал.
       Завтра, наверное, будут. Глупыш ты мой славный.

    Целую. Люблю.

    (...)

    Штемпель: 18.08.77. Киев

       Голубчик мой, милая моя нежная,
       прости за шутки об о к н е.
       Для меня тоже свято всё, что дорого тебе. (...) всегда я буду любить тебя. Всегда буду чтить всех, кого ты любишь.
       И когда я стояла рядом с тобой и смотрела в Иннино окно, во мне было волнение: как будто моя молодость (юность) проснулась. Господи, спасибо тебе за счастье любить, волноваться, ждать встречи. И даже страдать. (...) Она очень необычна; в ней есть что-то притягивающее: и голос этот, и изящество, и глаза, и взгляд, и руки. И ведь это я видела её всего два-три дня. Мало того, когда вы ушли на Белагуль (озеро, в походе, близ Михайловского. =Т.Н.=), я её полдня вспоминала, так она поразила меня.
       Володе С[осинскому] кажется, что нужно объяснять строчку: "Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать." Из этого следует, что до вершин духа Володя не дошёл, а потому и вдыхает р о з ы Поплавского.
       Милая ты моя, о Трубициной и Надежде Васильевне мы поговорим в Москве. (Лида Трубицина - моя однокурсница. Н.В. Колосова - наша с одногодками наставница времён моего ученичества в литкружке МГДП 60-ых - наша "мирская крёстная". =Т.Н.=) Я боюсь, что определение Грима и Леоноры -- с е н т и м е н т а л ь н ы й с к е п т и к -- мне пристало. И стало моей сутью. Но ... э т о, б р а т ц ы, о д р у г о м.

    -.-

       Вчера позвонил Колька Селимов, мой однокурсник. Он узнал мой голос в трамвае, но не успел осознать, что это я смеюсь, и увидел мою растрёпанную голову уже в окне.
      -- Ты знаешь, -- сказал Колька, -- мне уже 40.
       И вернул меня к суровой действительности.
       Ангел мой, Заяц мой, сегодня позвоню тебе.
       А Регине передай поклон. А Инне я стесняюсь передавать поклоны, я для неё буду искать какую-нибудь книжку. И найду. (Регина Семёновна и Инна Иосифовна - мои бывшие учителя. =Т.Н.=)
       Будь здорова, моя прелестная, моя добрая девочка.

    Твоя В.М.

    18/8. 18.30. Киев

       =ТЕЛЕГРАММА=
       ВСТРЕЧАЙ 19 АВГУСТА ШЕРЕМЕТЬЕВО РЕЙС СУ-270 ВЫЛЕТ ИЗ КИЕВА 18 ЧАС 30 МИН =ВЕРА=

    15.IX. 77 г.

       Родная моя, получила письмо о Жене Воронкиной (Ученице по литклубу. =Т.Н.=) Заинька, ей поможет то, что у неё есть мама, Маша (Оганисьян), ты; маме будет труднее, чем ей. Ты в добрых отношениях с ней? Можешь зайти или написать? Людям это нужно, а мы часто стесняемся выразить сочувствие. (Вновь проявляется наивный энтузиазм Веруньки: ей кажется, что у меня со всеми учениками те же отношения, что у киевской учительницы с её Перковским, Колыбиной, Бедовым... Но Вера сканирует с в о й учительский опыт, инстинктивно делая из меня "ребёнка", нечаянно поучая взрослого человека и не понимая: не сработает эта система. Ничто не повторяется... =Т.Н.=)
       Ласточка моя, видишь, о т ч е г о - т о тревога во мне жила.
       На работе (плююсь) отхожу: нет В е т к и н о й. Господи, как славно работать под началом просто хорошего человека Васи (Василия Иосифовича Довгаля). Он славно улыбается, ничего не играет, а просто работает.
       (Малева имеет в виду переход на новую работу - после разгона прежней школы. =Т.Н.=) Готовятся нам ещё пакости и проверки, педсовет с заврайоно, заседание райкома о нашем нездоровом коллективе и т.д. - Бог с ней, со всей этой суетой. Есть т ы, тебя можно позвать, можно услышать твой голос. Девочка, не грусти, мы опять встретимся.
       Горло твоё - как? Володе - позвонила? (Владимиру Брониславовичу Сосинскому. =Т.Н.=)

    Душа моя, жизнь моя, люблю тебя, целую.

    В.

    Киев, 18.IX. 77 г.

       (...) Вчера после Поста N 1 была на именинах у мужа подруги. О ней я тебе рассказывала - это Леонора Терещенко, которой всё ещё 18, из этих 18 мы знакомы уже 22 года! Представляешь?
       Муж её - Костя Даниленко - радиожурналист (сбежал в радио из АПН после распри с начальством).
       Но не в этом дело. Появилась за столом Татьяна Ларина (такое имечко Бог послал одной киевской - в прошлом - стюардессе, в настоящем - газетному работнику - и всегда - пьющей, гуляющей, злой, взбалмошной, доконавшей своего мужа - прелестного Севу Ведина (это о нём Бурков - АПН, Москва - говорил: "Когда смотришь на нашего киевского корреспондента, так и хочется закусить").
       Очень интересно: она умеет искренне лгать, быть неглупой, чувствительной, пролить слезу, слушать её не скучно; если б я не знала, как она самым пошлым образом изменяла Севе, то, пожалуй, тронулась бы её скорбью.
       А может быть, ей и правда жаль человека интеллигентного, доброго, прощающего её, -- вдруг она чувствует грязь своей жизни, а то, что её любил Сева, было для неё оправданием?
       Прости, Заяц. Ей-Богу - не судите да не судимы будете - мудрость Христова, но все мы слабы и не судить не можем.
       Девочка моя, трогательный мой ребёнок, прости меня, кончаю это письмо на третий день. (...) В.
      

    14. XI.77 г.

       Малыш мой добрый, умный и хороший, есть "д у ж е х о р о ш и й п о е з д" Киев-Москва, но пока он ещё меня не везёт к тебе. (Верка цитирует операторшу в Каменке-Черкасской: "О! Есть дуже хороший поезд до вас!..." - мы тогда долго смеялись... =Т.Н.=)
       А в Москве идёт мелкий дождь, и кто-то бродит по улицам, и кто-то видит тебя - и проходит, и не понимает, что навстречу ему идёт моя Сероглазая Радость.
       Родной кутёночек,
       начала писать в школе, у Полины за дверью, а кончаю дома. Получила твою открытку. На штемпеле самолёт.
       Твой автобус отъехал и остановился. Я перекрестила его. Родная моя, мне хочется везде быть с тобой, хоть я знаю, что это невозможно даже в одном городе. (Боясь опоздать во Дворец пионеров, где я должна была читать лекцию о Шостаковиче, я улетела из Борисполя самолётом в Москву. =Т.Н.=)
       Сегодня вспомнила опять твой вопрос. (...) да, я хотела бы, чтобы был человек, заботящийся о тебе, любящий тебя, понимающий, какое ты сокровище и чудо. Не будем гадать, думать и говорить об этом.
       (...) Как мне хочется, чтоб тебя не то чтобы радовал, а хотя бы успокаивал твой дом. Каждому нужно прибежище, укрытие.
       Милая моя, прости. Из всего этого правда: я хочу сейчас смотреть на тебя с твоей тахты.

    Малыш, я глупая дура, но я люблю тебя.

    Твоя В.

    Штемпель: 20.11.77. Киев

       Малыш мой добрый,
       погибаю в развалах книг, набросанных на полу, на подоконнике;
       слегка ругаю себя, заталкиваю их на полки, понимаю, что это ненадолго,
       что воскресенье опять пройдёт бестолково, сделать ничего не успею, сидеть буду ночью - вот и всё.
       А днём будет бухать телевизор - футбол и т.д.
       А жить надо в тишине и на свежем воздухе - в Каменке, в Измаиле. Кстати, я тебе писала об именинах. Отец именинника родом из Каменки.
       Заяц, заяц, мы созрели для свободы: передвижений, выбора профессии, жилища и т.д.
       Не махнуть ли нам на зиму в Давос или в Псковскую губернию?

    Жизнь прекрасна. Твоя В.

    23 - 24 (ноября)77,

    ночь, Киев.

       Любимый Заяц, ты спрашиваешь о своём характере. Тебе уже кто-то сообщил, что он трудный-тяжёлый? Не верь, душенька.
       Он у тебя есть. Он интересный, ты необычна, ты добра, ты чудо,
       а "лёгкие" характеры бывают у очень немногих (1 на миллион), если это порядочные люди,
       а чаще всего оказывается, что "лёгкий" характер - это завеса для сокрытия беспринципности, пошлости, которые кому-то (не обладателю счастливого характера) выходят боком. Вспомним всех сколько-нибудь интересных и значительных знакомых, у кого лёгкий характер?
       Не печалься, родная, от чьих-то неосторожных слов - ну их! Люди, по слабости своей, любят делиться с нами впечатлениями о нас и нашей жизни. На днях в школьном коридоре одна очень милая женщина, страдающая от отсутствия своих детей, устроила мне допрос: почему я не выхожу замуж.
       Я натренировала себя на эти разговоры: что делать, если все так желают мне добра? А Ирина эта и впрямь д о б р а мне желает. Так, как о н а его понимает.
       Зайка, прости мне длинные рассуждения.
       Ты - чудо, ты - моё утешение, ты - моя родная, моя любимая, моя добрая девочка,
       "Не горюйте, Вера!" -- ты в псковском поезде, и глаза у тебя грустные,
       а потом по телефону: "Ну, конечно, я н и ч е г о не п о н и м а ю!" - почему не заставила тебя тогда с д а т ь билет? - Просто не понимала, что я тебе дорога. Казалось: ты потянулась к теплу, мой родной, страдающий ребёнок.
       Прости меня.
       (...) А как ты умеешь смирять мои глупые выходки, слёзы неизвестно из-за чего, мою обидчивость. Сколько в тебе терпения - настоящего, м а т е р и н с к о -г о терпения.
       Друг мой прекрасный, вчера получила твоё грустное письмо. То, что ты уже себя детям высказала - и теперь воздух выходит - это настроение.
       Ты им нужна, очень нужна. Мы не всегда понимаем, что мы значим для детей.
       (...) не горюй. Родная моя, скоро увидимся.

    Люблю тебя, целую тебя.

    Вера.

       Зайка, уже утро. Вчера вечером была какая-то гадкая одышка. Очередной раз решила худеть. Поддержи меня сердитым письмом на медицинские темы.
       Я тебя послушаюсь. Я тебя очень люблю, мой сероглазенький кутёночек.
       Берегись, ради Бога берегись. Гонконг посылает нам импортный, опасный грипп.
       (...) всегда тебя помню (...) Вера.
      

    Киев, 27. XI. 77 г.

       (...) сегодня бестолковое воскресенье: ничего не успеваю - ни выспаться, ни убраться, ни уроки выучить, ни тетради проверить. Но зато напишу тебе, моя сестрёнка, моя доченька.
       (...) вдруг чувствую, что ты где-то совсем недалеко, совсем-совсем, можно позвонить, можно зайти к тебе (...), говорить бы тебе без конца ласковые слова, глядеть бы на тебя,
       друг, дружочек,
       как долго мы уже друг без друга, а ведь 17 дней прошло - вечность, Господи, целая вечность (...)
       Зайка, зайка родной,
       будет у меня, кажется "12". (Александра Блока. =Т.Н.=)
       Жаль, без е л е с т р и ч е с к о г о фонарика на оглобельках.

    Целую тебя, мой Заяц.

    В.

    Киев, 27. XI. 77 г. (ВДОГОН, 2-ое письмо)

       (...) Сестрёнка моя родная, верь в моё спокойствие, мне больно сказать более страшное слово - брезгливость к прошлому - как я могла вот так себя отдать?
       Он, конечно, не любит меня, просто, наверное, в компании преферансистов вспомнил меня, выпив очередную бутылку сухого вина. Всё очень просто. И я была такой удобной: ни упрёка, ни посягательств на время, на свободу; ни в ресторан меня водить не надо, ни цветов покупать, ни кривить душой, чирикая про любовь.
       А вот от твоего письма я плакала. И сытый дяденька, когда утешал тебя, был достоин некоторого снисхождения: он учился не в том классе, где Паустовского учили деликатности: "В комнате 6 мужчин. Вошла заплаканная женщина.
       Как поступит человек вежливый?
       Как поступит человек деликатный?"
       Он, конечно, не вежливый, не деликатный, у него, может, какие-то неприятности, и он думает: "Ну что там, в её молодости, может быть!"
       Прости, Заяц, мою болтливость.

    -.-

       (...) О деньгах пусть спросит Флора. А я первого вышлю 10 рэ, а ты не смей пищать и сопротивляться.

    Очень люблю.

    Очень.

    Л ю б л ю. В.

       Малыш, родной мой, единственный, ты лучше, ты ПРЕКРАСНЕЕ ВСЕХ.
      

    Киев, 28. XI. 77 г.

       Здравствуй,
       мой рыженький (Верино ласковое словцо; я - шатен. =Т.Н.=), здравствуй,
       сероглазый и родной,
       Заяц мой
       единственный,
       лучик мой солнечный,
       любимый мой кутёночек, сестрёнка моя нежная, добрая, дружочек мой.
       Здорова ли ты? В Киеве сегодня ветер, мокрая каша какая-то в лицо, и мне вдруг сейчас, вечером, влезло в голову: а вдруг ты больна и лежишь сейчас одна у себя на Ждановской (Выхино - ныне. =Т.Н.=)
       Зайка, одевайся потеплее. Дружочек мой, мне что-то очень тревожно от того, что не дозвонилась к тебе.
       Написала это и уснула.
       Проснулась в половине 12, получила твоё письмо с п и с ь м о м Зайтуны.
       Общее впечатление: ты права, её выхолостила больница. Истратить столько бумаги на доказательства, что в дворцах расцветать легче, чем в хижинах - извини! И нападки на Валеру (мужа. =Т.Н.=) - и по какому поводу!
       (...) Зайтуна говорит о том, что тебе надо было сохранить хорошо оплачиваемую работу? Тоже, поэтическая девушка, могла и не изрекать таких прописных житейских истин. ("Хорошая работа" оплачивалась 130-ю рублями в месяц! =Т.Н.=)
       А за то, что ты ей написала откровенно, не грызи себя. Видно, такова уж ваша поэтическая сущность. Вы отдаёте миру радости свои, горести свои, отдаёте их достойным и недостойным - что ж делать?
       И потом - тебе трудно, девочка.
       Ива говорит, что ты с о в е р ш а е ш ь п о д в и г. И ведь это правда - ты совершаешь подвиг.
       Заяц ты мой родной. Только ради Бога не тревожься вдруг из-за того, что я тебя покину! Ну что ты, моя маленькая, разве это возможно, когда в на с тобой столько любви, когда она вошла в нас, в нашу жизнь.
       Зайтуне, наверное, нужна ты, общение с тобой, я ничего не смею тебе советовать, но, может быть, не стоит быть резкой с ней? Может быть - не знаю, что - может быть:
       не писать ей?
       не читать её писем?
       Теряюсь. Боюсь, что её болезнь (психическая. =Т.Н.=) повторится.
       И положение у неё незавидное - в моральном плане развод безболезненно не проходит даже для жаждущих его. (В ту пору Зайтуна расставалась с Валерием. =Т.Н.=) А вообще, какая-то она скучная!
       И делай что хочешь!
       Чего это вдруг я тебя учить начала? (...)
       Зайка, мой милый, мой сердечный дружок, скатишься ты до психологической прозы - так в и д и ш ь ты движения своей души.
       (...) никогда мы не отойдём друг от друга, это было бы страшным несчастьем для меня. Ты в моём сердце навсегда.
       Навсегда, мой дружочек, я знаю это. И ты знай, не тревожься, будь уверенней. Всегда думаю о тебе. (...)
       Родная моя, целую тебя, твои руки, твои глаза чудные. И нос. А ещё у х и.
       Спи, моё Солнышко, сладко, не просыпайся от крика и сбегай скорее на д р у г у ю квартиру. Люблю тебя, радость.

    В.

    Киев, 30. XI. 77 г.

    (ОТКРЫТКА: Михайловское. Домик няни)

       Добрый мой ребёнок, спасибо за поздравление, вечером 29 ноября пришло твоё поздравление с первым снегом в Киеве. Спасибо, моя ласточка сероглазая.

    В.

    Киев, 1 декабря (1977 г.)

       (...) давай договоримся: пусть это будет наша о б щ а я книга, я её тебе когда-нибудь верну, а потом ты мне, а потом опять я.
       Ты не думай, Солнышко, что я сошла с ума, но это подарок, от которого на сердце больно, сладко, светло. (Кажется, это были письма П.И. Чайковского, старинное издание. Добыла я их в одном магазине города Одинцова. =Т.Н.)
       Спасибо, девочка. Книга пришла в день рожденья утром, вечером её принёс сосед, а сегодня утром от тебя письмо - с Заболоцким.
       Родная, до чего же ты родная моя, как я вижу тебя в школе, а потом у Инны (...) (Скорей всего, речь идёт об участии в литературно-музыкальных композициях выпускников 279-ой московской школы, о встречах с учителями. =Т.Н.=)
       Люди у меня будут в воскресенье, а вчера была Элька с Сашей Бедовым, они читали и переписывали Мандельштама. (30 ноября - Верунькин день рождения. =Т.Н.=)
       У них появился забавный бородатый математик. Я, кажется, писала тебе, что он вольно мыслит. Он заявил им, что литература в 10 классе - это история партии. Элька вступилась за уроки литературы. "Ну, значит, вам повезло", - сказал этот юноша. На этом он не остановился. Через несколько уроков он спросил Эльку, читала ли она Мережковского. - "Нет." - "Это у вас так преподают литературу?"
       Вчера мне 10-А класс наябедничал, что они читали на математике Есенина, а математик им сказал: "Это не поэт. Что это значит: "Стоял, приблизившись к стене", и "разве я немного не красив" -- и это мужчина! поэт!
       Я приказала им на следующем уроке математики достать Есенина и читать. Они предлагают пригласить его на вечер поэзии. Не вечер, а так: чай, гитара, посиделки. Я не согласилась. Он забавляет меня, но на вечере будет стеснять.
       А Эльку я научила, что говорить: "Ах, Мережковский! Ну, это чуть лучше Ратгауза. Вот Кузмин - это классик."
       Элька с Сашкой заучили фамилии - Ратгауз, Кузмин. Кузмина и Мережковского прочитали из хрестоматии. Завтра будут бить этого бородатого пижона.
       Да, в 10-А он сказал, что знает только одно стоящее стихотворение - гимн Советского Союза.
       Танюша, Танюша, мне бывает вдруг нехорошо - становлюсь раздражительной, тянет на дерзость и злость, с ужасом думаю, что злею, нищаю духовно, теряю радость жизни. (...)
       Сейчас сижу в университете. Читаю "Путешествие дилетантов". Надо написать музыку, прелестную. Грустную. О трагедии непохожести. О любви.
       И вообще - какая проза! (Окуджавы. =Т.Н.=)
       Как хорошо. Жалко отдавать журналы.
       Захотелось отъединённости (только чтоб ты была),
       Ох, если б можно было наплевать на суету (...)
       Грязная, заплёванная школа.
       Заснуть - проснуться в Каменке.

    Это жизнь.

    Люблю.

    В.

    Штемпель: 05.12.77. Киев

       Моя родная,
       спасибо тебе за вчерашний весёлый твой голос,
       ты моё утешение. И за письмо.
       Трудно подходить к сорокалетию - в сущности, жизнь прошла в одиночестве. Не знаю, как воспитала бы я ребёнка - я его не воспитала; взять чужого не могу, своего рожать - уже поздно и опасно.
       Чувство моё к тебе нельзя сравнить ни с чем. Я называю тебя ребёнком. Ты всё. Ты ребёнок, друг, ты посланный мне судьбой любимый человек.
       Не повторяй моей судьбы. Ребёнок нужен человеку.
       Целую тебя, моя родная.

    В.

    Около 10.12.77. Киев

       Сероглазенький мой, меня беспокоит, что дня 2-3 у тебя не будет (вернее - не было) писем. Отупение на меня нашло и одичание. Не тревожься, дружочек. С в е т к а (Карпиловсая) ни в чём не виновата. Я б ы л а н е в м е н я е м а и н и к а к о г о д р у г о г о в ы х о д а н е в и д е л а и н е п р е д с т а в л я л а.
       Было возможно: уехать из Киева, но для этого нужна материальная поддержка и моральная тоже. Остаться я не смогла бы. Преодолеть все пересуды, понимание людей, сочувствие - нет, это не для меня.
       Я не послушалась бы тебя, да и с к а з а т ь не смогла бы.
       Страшно, что человек ч у ж и м оказался. Бог с ним. Я его не прощаю.
       Голубка, не тревожься. (Речь о наивном страхе, неврозе Веры и нерождённом наследнике.=Т.Н.=)

    В.М.

    13.XII.77 г. Киев.

       (...) Мы должны работать с такими, как м ы .
       А ты ещё и мой доверчивый дружочек. Ты чище и правдивей меня. Родная, родная, родная. (...) родное моё дитя.
       Не плачь, не плачь, не плачь.
       Это тебе досталось сразу (...): эта Д а р м о е д о в а -- или как её там? - я её ненавижу, зачем это хамство обязательное? (Вера исказительно упоминает одну из опытных сотрудниц "Московского комсомольца" той поры, пославшую меня на задание без корреспондентского удостоверения с бодряческим внушением: "Ничего не будет, я сама так хожу!" А получилась пренекрасивейшая ситуация. И мой нервный срыв в редакции - на фоне недоедания, поисков квартиры, неопытности полнейшей, плюс рявканья мадам Д. чего-то плохого о моих репортажах, слезах и прочем - то есть вгоняния в депрессию непроходимую. =Т.Н.=)
       И голос был деревянный у меня, потому, что я боялась разреветься -
       я ведь не надоела тебе, дружочек мой добрый, нежный, мой самый прекрасный человек? Ведь правда нет?
       Добрая моя девочка, я понимаю, почему ты говоришь, что не можешь работать.
       Да, родная, страшно жестока жизнь - ещё и к молодым, талантливым и таким душевно открытым (я не знаю, как это ещё сказать о твоей душе - светлой, ранимой, страдающей).
       Девочка, моя светлая, прости меня. (...) мы скоро встретимся.

    Совсем скоро. (...)

    Твоя Вера.

    Штемпель: 15.12.77. Киев

       Танюша, в Киеве грипп. Берегись, солнышко, очень беспокоюсь за тебя. Тепло ли ты одета, бережёшь ли горло (от ангин). Я всё забываю о твоём чёрном пальто, а помню почему-то красное.

    Берегись от простуды!!!

       Грипп - враг N 1 (так говорит одна моя приятельница). В.
      

    15. XII. 77 г. Киев.

       (...) то, что дети не пришли, совсем не значит, что напрасны твои труды. Попробуй пошутить и сделать вид, что ты всерьёз не обиделась. Всяко бывает. В следующий раз могут прибежать. Не балуй их. Черти. В детях это есть: недостаток обязательности. Девочка, моя девочка, зоренька моя ясная, как я виновата перед тобой. Никогда не думай, мой дружочек, что я могу расстаться с тобой или обидеться на тебя. Мои глупые выкрики: "Танька, поссоримся" или "Вот сейчас я на тебя обиделась" -- это, ей-Богу, не знаю отчего. От страха, что ты не согласна со мной, что ты разлюбишь меня? Что скоро расставаться опять? Не знаю, родная. Но чем дольше мы знаем друг друга, тем нежнее, сильнее, глубже моя любовь к тебе. Это уже невозможно - жить без неё (...) (...И без невроза! =Т.Н.=)
       В чём ты упрекаешь себя, моя родная? Никто и никогда не был так внимателен ко мне, никого так не волновали мои настроения, мои горести, никто так серьёзно не воспринимал моих воплей.
       Зайка, не плачь, Зайка, помни, что это счастье:

    мы встретились,

       мы видимся с тобой, ты есть, е с т ь ч е л о в е к, к о т о р ы й м е н я понимает -- совсем понимает, принимает всё хорошее и плохое, что есть во мне,
       нужели ты думаешь, что образ твой разрушился бы, если б я увидела тебя в гневе? Или в раздражении? Мне было бы, может быть, больно, ведь я знаю, как ты страдаешь в эти минуты (...) Страшно только, что так много воинствующего хамства, что оно так въелось в людей. Эта Д., дядя, бухгалтерша - ЛЮДИ!!! а у !!! ГДЕ ВЫ?
       (...) тебе, конечно, нужна Москва, свобода от начальства, свобода т р у д а и т в о р ч е с т в а. (...)
       Родная, пиши мне всё. Ведь ты в с ё говоришь мне, правда?
       (...) жизнь моя, скоро увидимся.
       Зачем нам телевизор в новогоднюю ночь?

    Мой Заяц, жду.

    Твоя В.

    Штемпель: 20.12.77. Киев

    (НОВОГОДНЯЯ ОТКРЫТКА)

       Танюша, сейчас письма будут идти дольше. Сегодня пришли твои - [от] 15, 16, 17 [декабря]. И вообще: простое письмо из Омска идёт в Киев на один день дольше, чем авиа из Москвы.
       Г р а ж д а н ы, покупайте простые конверты!
       Летайте самолётами АЭРОФЛОТА.

    Учителька-отвратителька.

    (То же число. ВТОРАЯ ОТКРЫТКА)

       (...) ты напрасно пытаешься стать на точку зрения Д., Селезнёва - не знают кого бьют, -- пусть не смеют бить!
       А то, что ты должна кого-то "кормить" -- странно. Ты сделала всё, что могла, переживаешь лишения - не смей высылать 10-ку, лучше ещё кагору купи, дурачок сероглазый. (...)
       (Вера имеет в виду мой уход из дома в период, когда младший брат мой женился на девице из очень обеспеченной семьи, и я, фактически голодая, освободила им жилплощадь. =Т.Н.=)
      

    16.ХII.77 г.

       (...) Чудный мой щ е н о к, р ы ж е е у х о. (цитата.=Т.Н.=)
       А мне почему-то сегодня снился Савончик в чёрном тренировочном костюме. Савончик (Савонов) был белый-ржаной, нос очаровательно вздёрнут, глаза карие; прихожие режиссёры принимали его за отличника, он был типичным двоечником, зато вставлял стёкла, замки, в шестом классе, когда я у них появилась, носил мой портфель, за что его дразнили шестёрой. Портфель мой он бросил, стал погрубее, но стёкла и замки вставлял в любое время суток. На конкурсе букетов премию за оригинальность замысла получил букет моих девушек "Савонов и мы".
       В "Ночи перед Рождеством" он играл чёрта - и вот теперь снился мне невысоким (он вырос, ходит в мундире своего ГПТУ), (...) вертелся вокруг меня.
       Спала плохо. Вчера подстриглась, стала моложе на полгода, приеду к тебе с голым затылком.
       Маленькая моя, (...), очень жду 31 [декабря]. Вчера звонили из Баку знакомые, они приедут, очень кстати, освобожу им спальное место.
       Зайка, родной, помни при всяких встречах со всякими идиотами при свою единственность. Смотри мимо них, а ещё лучше - в лицо, как в пустоту. (...) ты не переделаешь хама, который не понимает твоей усталости. Ты очень необычна. Поэтому к тебе и лезут. Хамство и грубость чаще всего болезненно реагирует на подозреваемую ими, хоть и не осознаваемую (не верят они в неё) душевную глубину-высоту.
       Останься на этой своей высоте, не жалей, когда не снисходишь до них, подлых мужиков. И в чём самая гнусная подлость - пристать к женщине, -- ненавижу, готова ругаться (а тебя учу спокойствию).
       Зайка, помни, что мы скоро, очень скоро встретимся,
       не беспокойся ни о чём, мне так хорошо и светло думать о тебе, такая родная ты у меня, такая звезда путеводная.

    До встречи, моя чудная девочка, мой ангел.

    Твоя В.

    24.ХII.77 г.

    Ненаглядная моя девочка,

       ни одна мама не знает, как хочется иногда утонуть в тишине, лесе, в снегу, в тёплом море -- н е с л ы ш а т ь!
       Как бы это хорошо было, если б нас хоть не все, а самые родные люди понимали.
       А то понимаем только мы, а мы-то как далеко друг от друга - и ничего тут не сделаешь.
       (...) мне вдруг кажется, что лучше всего сейчас заснуть и проснуться в Москве, в твоей комнате - и твои неизъяснимые, единственные глаза рядом - моя святая, прекрасная, единственная.
       Мне хотелось написать - помни меня, всегда помни, но я ведь знаю, что ты помнишь.
       (...) родная моя, до встречи.

    Твоя В.

    Декабрь 1977 г.

       Постскриптум -- на обороте конверта
       ... Из репертуара моей бабки:
       "Шьёшь, как колокол льёшь."
       Мама сказала (она мне долго-долго шьёт сарафан).
      
      
       0x08 graphic
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    1978 год

      

    8.1.78 г.

    (ПОЧТОВАЯ КАРТОЧКА)

       (...) сейчас заходили мальчишки-десятиклассники. Успокоилась я совершенно. Им хочется читать стихи. Современные и старые. Хорошо было бы, если б меня не насторожило их явно высокомерное отношение к одному доброму и славному парню. "Ему-то зачем поэзия? Он так далёк от неё."
       Я очень спокойно сказала, что мальчик этот учился у меня (он в речном училище после 8 класса), что он просил не только разрешения присутствовать на занятиях, а и просил давать ему задания.
       Серёжа, друг Наташи Колыбиной (жаль, он немножко сноб - их тех, о ком украинцы говорят: "Не може соби цiну скласти"), нехотя согласился. Мне не совсем приятно. Неужто я этими занятиями воспитываю в них сознание избранности?

    В.

    8 янв. 1978 г. (ПИСЬМО ВДОГОН)

       (...) Бог учит меня быть добрее к людям. Те соседи, что мне не понравились, оказались милыми и приятными людьми, толстый дядя сказал, что ляжет спать последним, потому что храпит, и просил будить его в случае чего. Я об особенностях своего сна побоялась ему рассказать. Жена его - толстая добродушная русская тётка, от её разговора на меня детством клинским пахнуло-повеяло.
       Была ещё одна женщина - из Ялты - волосы короткие, серёжки голубенькие, колечко золотое узкое, тоже что-то в ней славное было.
       Вот так. Да простит меня Господь за то, что сужу быстро и неправо.
       В школе было занятие по ГО. Проводил известный тебе Костюков. Запугивал нас атомными взрывами. Временами шутил не совсем глупо. Насчёт Китая успокоил -
       до Москвы-реки д о б е ж и м !
       (Реминисценция из моего раннего стихотворения. =Т.Н.=)
       (...) Девочка, девочка, как мне нужно быть сейчас рядом с тобой. Вспомнила Русановку (район левобережного Киева. =Т.Н.=), наше прощание,
       последний наш день в Москве -
       опять прощание,
       родная моя, малыш сероглазый, как часы бегут, как дни уходят. Эти семь дней мне кажутся двумя-тремя днями.
       Родная, родная, родная, какая ты бесконечно родная.
       Всё время думаю о тебе.
       Живу и помню.

    Твоя В.

      

    Киев, 12.1.78 г.

       (...) читала Володины стихи -
       очищение от суеты нынешней. (Московский поэт Володя Полетаев, 18-ти лет, покончил суицидом 30 апреля 1970 года. =Т.Н.=)
       С утра стирка - занятие полезное и душу не утомляющее, а потом курсы - два часа об этике учителя - лектор лысовато-миловидный, но наши дiточкы его б съели - страшный нудник.
       Потом был кошмар в виде старушки, божьего одуванчика, с бляхой на груди. По-русски она говорила так: н р а в ы т ь с я , ч--у ж о й (у) и т. д.
       Что же ты думаешь, она сказала?
       Она сказала, что имеет нам сказать о Блоке!
       "Это моя интЭрпрЭтацiя Блока. В учебниках этого нет."
       (...) Она читала стихи. Как "Утро" Никитина. Только с ещё более домашними интонациями. Новизна её восприятия Блока никого не поразила, но она сказала, что теперь мы точно можем определить место Ал. Ал. В русской поэзии; в каком-то последнем учебнике написано: "А. Блок - великий национальный русский поэт."
       Слава Богу, Блока пристроили, а то - каково ему, бедняге, было?
       Русский? Али нет?
       А может, не великий?
       Шум был, манера её читать стихи кого угодно могла вывести из себя.
       Читала она наизусть, явно гордясь тем, что знает такого редкого поэта, а мне хотелось трахнуть её по голове, чтоб она умолкла.
       ... Сегодня мама спросила: "А ты в Переделкине бываешь?" - "Как же, как же, и в Сетуни купалась." (Верунька прекрасно держалась на воде. И сейчас вижу, как она, раскинув руки, отдыхает на поверхности сетуньской запруды в Зоне отдыха. Голова херувима беспечно запрокинута, глаза прикрыты, на полных губах - чуть заметная улыбка, нежная белизна кожи подрумянена подмосковным загарцем. Это было летом 77 года - тогда ещё мы виделись почти к а ж д ы й месяц. =Т.Н.=)
       Что же оказывается? А оказывается, в нашем Переделкине обижают старых большевиков. Мало того, что их строем хоронят, им телефон не проводят, и платформа неудобная, а зам. Министра соцобеспечения сказала: "Зачем им ездить в Москву, пусть сидят в Переделкине." (В те годы в Переделкине был Пансионат для старых большевиков. Ныне этот писательский дачный посёлок давно уже район Москвы. Но Зелёная зона по-прежнему сохраняется... =Т.Н.)
       Так что Лющанова твоя совсем не одинока. (Намёк на поведение высокого дворцовского начальства, изгонявшего малышняк из кружка, чему я яростно тогда воспротивилась, а может быть - и на другие бюрократические причуды. =Т.Н.=)
       (...) Конечно, нельзя класть ей голову в пасть. Господи, зачем к тебе-то лезут (...)
       Это после второго твоего звонка.
       Я говорила - не клади трубку - чтоб слышать ещё несколько секунд твоё дыхание, тебя,
       ах, ты, разбойница!
      
       К к к о м у э т о с о р о к ?
       ЭТО ЛЮЩАНОВОЙ! Сорок! 50! 60!
       А м н е е щ ё 29!
       Очень, очень люблю тебя, родная!
       Ищи квартиру!
       Есть у Ивы прожект, но пока неизвестно почти ничего, так что мы не надеемся на него. (...)
       В. (Ива - учительница химии. Ныне, с семьёй, в Чикаго. =Т.Н.=)
       Р.S. К А К Б У Д Т О В Р О С С И И Татьяны О Д Н И !
       Нет, Татьяна одна, единственная, из-за горушки, лесной Сторожки, церквушки на горе.
       Одна, одна СЕРОГЛАЗАЯ Р А Д О С Т Ь.

    В.

       (Малева цитирует здесь моё стихотворение из сборника "Серебряный бор" и упоминает речку Сторожку-Разводню под Звенигородом, намёк на деревеньку Дютково, Музей С.И. Танеева, П.Ф. Колесова - основателя-подвижника, с которым я успела познакомить однажды летом Веруньку. =Т.Н.=)
      

    13.1.78 г.

       Моя родная,
       мой зелёный лопушок, моя светлая девочка, моё сероглазое, нежное чудо,
       помнишь, мы утешались, что мы не видимся, зато пишем друг другу,
       родная, родная, вчера вечером вдруг не тоска, не боль, -- а какое-то чувство, что иначе быть не может - вот сейчас ты должна быть рядом.
       Это чувство и сейчас.
       "Г о л с ы" передают бородинский ноктюрн. Играет Айзек Стерн. Поминают Ростроповича, добрым словом.
       Я могу слушать что угодно: и про публичную библиотеку в городке, где 429 жителей,
       про московских абстракционистов,
       про сенатора Хамфри, -
       но мне нужно видеть т е б я --
       нужно, ведь всё на свете не стоило бы серьёзного внимания, если б не ты. Мой чистый, добрый, искренний друг.
       Будем счастливы. Будем счастливы от того, что мы в с т р е т и л и с ь , -- помнишь ж а с м и н , -- что мы поняли, как невозможна наша жизнь без дружбы нашей, без памяти друг о друге -- каждый час, каждую минуту.
       Моя прекрасная, добрая, чудная девочка,
       н е г о р ю й . (Расставаясь впервые в Пскове, я успела крикнуть Верочке с подножки отходящего поезда: "Вера! Не горюйте!" =Т.Н.=) Я буду звонить по пятницам, а ты думай, что я в Москве, что мы встретимся, как только у нас будет меньше дел.
       (...) сегодня, т.е. в ч е р а -- уже первый час ночи - я не отослала тебе письма. Прости, дружочек.
       Сегодня (опять вчера) взяла плёнку с т в о и м голосом. Звучишь ты удивительно мягко и светло.
       Спасибо, моя родная.
       Спокойной ночи, душенька.

    Твоя Вера.

      

    Киев, 19.1.78 г.

       (...) я так радуюсь, когда ты у л ы б а е ш ь с я по телефону, я так радуюсь, что тебе стало хоть на минуту легче.
       (...) зоренька моя ясная,
       как хорошо, как удивительно,
       что есть ты, прелесть моя.
       Будет сегодня от тебя письмо. Какое? Грустное? О детях?
       (...) сегодня у тебя свободный от Дворца день.
       Ты выспался, мой ребёночек?
       Господи, до сих пор "Ландыш" не отправила! (Духи. =Т.Н.=) Прости, голубка, прости, дружочек.

    Люблю тебя очень.

    Твоя В.

    (Та же дата. Открытка в конверте - вдогон)

       (...) сейчас меня учат. Опять учат! Читают цитаты из Твардовского. Трифоныч кругом прав, но зачем его такой нудный тип про-по-ган-дирует! цитирует! (...)
      

    Штемпель 15.01.78. Киев

       Танька, Танечка, (...),
       Твоя склеротичн(ческ)ая 80-летняя подруга (шуточки Малевой. =Т.Н.=) куда-то положила письмо (и что обидно, дописывала в спешке) и целый день не могла найти. Найду отправлю. (...)
       Писала после (сначала перед) разговора с тобой. По телевизору был "Дон Карлос". С и т а л ь я н к о й Образцовой - сильные у неё страсти, мне захотелось в Милан, сидеть с тобой в красной бархатной ложе, закрыть глаза и знать, что есть ты и музыка.
       Маленькая моя, а сейчас передают Баха, американцы, в память о Стаковском.
       А ты моё счастье, поэтому я и слушаю музыку (...) иллюзия: ты можешь её сейчас тоже слышать.
       День был - 6 уроков. Маяковский.
       За него боюсь. Как-то ближе стал он мне.
       Прочитала эти ужасные стихи (о Маяковском =Т.Н.=) Кирсанова и Асеева - Господи, как гадко-жестоко. (Ну, я думаю, у Маяковского ж е с т о к о с т и в стихах гораздо больше, чем у Кирсанова. Хотя гениальности это, увы, не отменяет...=Т.Н.=)
       (...) Маяковский кончается. Напишут сочинение - представляю какое!
       А человек, о котором ты о п я т ь з а б ы л а, -- (...) да не волнуйся ты и никогда не смей стесняться, если забываешь.
       Это Ш в е й ц е р , достань о нём книгу (кажется, автор - Беленький). У некоторых французов я читала пренебрежительные отзывы (героев-медиков) о его системе врачевания - Бог их простит, это были благополучно буржуазные герои, они не устремлялись в Африку искупать вину белых перед чёрными.
       Слава Богу, что мир его услышал и оценил.
       (...) В общем, что-то удивительное было в Швейцере - в его отречении от всемирной славы органиста и теоретика музыки - во имя карьеры (!) врача в Африке, среди джунглей и прокажённых - это великое,
       и какое-то смиренное признание достоинства тех, с кем учился он в детстве --
       он всегда помнил, в чём его превосходили, и трогательно помнил своих деревенских сверстников.
       ... Передают 6-ой концерт Паганини.
       Предупредили, что, кроме автора, его редко кто играет.
       Заяц, Заяц, ты музыка моя, светлая, нежная. (...)

    Люблю тебя В.

    Тогда же (письмо вдогон)

       (...) Паганини ещё поёт и срывается в разные трели, а я решила стать умной - и вот тебе из трактата д р е в н е г о. "О возвышенном" (сейчас американцы кашляют в паузе между частями); так вот тебе, зайчик мой лесной:
       "Цель возвышенного не убеждать слушателей, а привести их в состояние восторга, так как поразительное всегда берёт верх над убедительным и угождающим; поддаваться или сопротивляться убеждению - в нашей воле, изумление же могущественно и непреодолимо настолько, что воздействие его происходит помимо нашего желания."
       Зайка мой, тихий мой берег - взглянуть бы в твои глаза родные, хорошо ли тебе?
       Твой сон о с с о р е с А б е л ю к -- от подсознательной тревоги - а вдруг и она?
       (Сон сбылся. Абелюк оказалась предательницей. =Т.Н.=)

    (...) Целую, душа моя.

    В.

      

    Штемпель: 26.01.78. Киев. (Написано 23-его)

       Дорогой мой воробушек,
       сероглазый мой котёнок,
       спасибо тебе, голубчик, за звонки, за голос твой родной, счастье моё светлое.
       Сегодня передают из Милана "Дон Карлоса". Совсем хороша неистовая Образцова. (Впоследствии Малева будет критиковать певицу: за артикуляцию, произношение. =Т.Н.=) А музыка прекрасная, но я люблю р у с с к у ю музыку.
       "КАКОЙ-ТО ТАЙНОЙ СИЛОЙ
       С ТОБОЙ Я СВЯЗАН РОКОМ!"
       Все поют- разливаются: двое русских, англичанка, итальянцы.
       Родители слушают от начала до конца. Я почему-то не могу. Нужно в театр. Становлюсь нервной. Какая-то боль в загривке и под лопаткой.
       (У Веры было не совсем здоровое сердце, начиналась гипертония. =Т.Н.=)
       -- Сколько у меня лопаток, Вера? Посчитай мне позвонки и рёбра. (Юрка).
       Зайка, горло (...) болит. А завтра 6 уроков.
      
       24-е
       Это уже завтра. Прости, проснулась в 5.30, голову вымыла, решила 5 минут почитать -- и зачиталась. В результате ничего не готово: уроки, характеристики в военкомат.

    Бог с ними. Завидую Инне.

    Целую, сероглазенький.

    Твоя В.

    Штемпель: 16.01.78. Киев

    (ПОЧТОВАЯ КАРТОЧКА)

       (...) прости меня: из 8 дней, что мы не виделись, два дня уже не отсылала писем. Не знаю, что со мной: температуры нет, а какая-то слабость и сонливость. Помнишь прелестное соколовское стихотворение "Болезнь". Это оно у меня вызвало такое непреодолимое желание полежать, пить чай с вареньем - и вообще, спрятаться под подушку.
       (У Веры, очевидно, уже "заговорил" диабет - в лёгкой форме. К тому же она сама не исключала, что функция щитовидной железы у неё могла быть "гипо". Учительница же работала и по 8 и по 10, а то и по 12 часов в день, не щадя себя. И её не щадили... =Т.Н.=)
       Славная моя девочка, очень хочу сегодня, сейчас в Каменку (Пушкинскую, Черкасскую. =Т.Н.=) До чего жива память!

    Целую тебя. В.

    Киев, 22 января 1978 г.

       (...) сейчас Гмыря поёт "Персидские песни". Бог знает сколько лет тому назад я слушала романсы Чайковского в нашей филармонии.
       Странное сочетание: чистый красивый голос и грубое лицо - совершенно грубое и неприятное.
       -- Ах, если б навеки так было! (Строка из романса Антона Рубинштейна. =Т.Н.=)
       Дружочек мой, три подряд удивительных твоих письма. Душа моя, жизнь моя, да, верность - любовь, это у нас по-гайдаровски, пусть не мучат тебя страхи, всегда ты будешь дорога мне. Забудь ты мои глупости - и насчет народовольцев тож. (Характернейшая черта моего корреспондента. Спорить ради спора, упрямиться, изрекать скороспелые "идейные" мысли, затем брать свои слова назад, чтобы, при встрече, -- снова-здорово, "кажинный раз на эфтом самом месте" длить непонятную, но, видимо, энергетически необходимую нервомотанку... =Т.Н.=)
       У нас всё одинаково. Когда ты сказала об "Арионе" -- не знаю, зачем ему (А.С.) было переиначивать легенду, -- у меня было тоже чувство, что говоришь ты это холодно и понимая, какая я глупая дура. Поэтому и сказала: "Танька, поссоримся!" (Ничего этого я не помню. =Т.Н.=)
       Но ты такой чудный ребёнок, и столько у тебя терпения и ласки, что мы не поссоримся. (Лукавство милое. Прямое внушение. Или самовнушение? =Т.Н.=)
       А помнишь белые хаты Каменки? Хоть бы на неделю туда сейчас, видеть тебя, пить с тобой "Роз де десерт" с белым журавликом на наклейке (сладкое молдавское винцо. =Т.Н.=), бродить без цели,
       а ещё лучше какое-нибудь совершенное безлюдье. Можно среди аистов и хат с соломой.
       Зоренька моя ясная, неужели письма крадут? Это у меня склероз - о каком фильме я говорила, т.е. писала?
       (...) на севере, оказывается, есть мыс Ф л о р ы .
       (Это так просто, утренние читательские впечатления от Каверина).
       А что касается начальства, то, слава Богу, что оно, начальство, хоть умеет понимать (Флора Томовна. =Т.Н.=), что бывает дружба, из-за которой н а д о лететь в Киев.
       М о ё начальство в лице облезлой директ-крысы этого понять никак не может. (...) Что понятно всем: может быть у человека муж - нелюбимый, но законный, может быть любовник;
       но вот на днях я увидела надпись на фотографии Немировича-Данченко - Станиславскому:
       "Константину Сергеевичу - своему...другу? Брату? Жене? Мужу?... не знаю, как назвать... Слишком неразрывно сплелись наши жизни."
       Серафима Бирман, приводя в воспоминаниях это строчки, пишет сразу вслед: "Помню в тот день чувство жизни - широкой, радостной и могучей, помню какую-то особенную уверенность, что у меня есть защита от всего, что в жизни несправедливо, некрасиво, заурядно." (С.Бирман - известная в 30-е годы ХХ века актриса, снималась в фильме "Иван Грозный". =Т.Н.)
       Заяц, заяц, добрый Заяц, как хорошо, как необычайно хорошо, что есть ты (...)

    Твоя Вера.

    26.1.78 г. Киев

       (...) выводы из твоего письма о Д.: тебе не нужно бегать с ней на лыжах. Она на твою голову выльет ещё какую-нибудь бестактность.
       Помнишь у Тувима: "Родственников даёт нам Бог. Как хорошо, что друзей выбираем мы сами."
       Она, конечно, бестактна. Как будто ты пригласила её, чтоб поплакать у неё на плече или показать, что тебе хуже всех.
       Моховой плохо? Долгов много? А четверть человечества вообще всерьёз голодает, гибнет без медицинской помощи, работает в рабских условиях - так что же? Сочувствуя этим людям, мы не должны помнить о тех, кто рядом, кто друг нам, кому хуже, чем нам? Как это она могла тебя упрекать жизнью Моховой?
       Ты права, не следовало отвечать ей всерьёз, да разве всегда мы делаем всё, что следует?
       Она чужая.
       Девочка моя. Ты ещё слишком полна детством и юностью, когда веришь в то, что каждый готов разделить горе и радость, когда откровенен просто с приятелями (...), принять боль друга, как свою, может не каждый. Твоей Гале это не дано. Не дано ей и другое: просто промолчать, если уж кажется, что ты преувеличиваешь что-то. У неё есть спасительная самоуверенность и туповатая неделикатность.
       (...) с меня уже достаточно двух её реплик. Не люблю скорых на суждения о чужой жизни людей.
       Катайся на санках, лыжах, на чём угодно с кем-нибудь другим!
       С Риткой хотя бы. Вот непосредственное и прелестное существо. Не рассуждая, приносит кусок колбасы - и всё тут. И валяется на диване. И не учит жить. (Речь, скорее всего, о старшекласснице из 279-ой, с которой мы вели некоторое время стенгазету "Музыкальный вожак" -- приобщали детей к классике. Впоследствии Ритка Ломова стала журналисткой - по слухам, окончила тот же факультет, что и я. =Т.Н.=)
       Дитятко моё, обилие друзей спадает со временем. Т.е. они остаются, но в каком-то другом качестве:
       добрые знакомые, приятели, -- друзья, каких м н о г о. А до тебя я думала, что единственного настоящего друга, как в детстве, у меня не будет.
       Доченька, лапушка, солнышко, как утешить тебя, кутёнка сероглазого, хочется, чтоб ткнулся ты в меня носом и успокоился.
       Заяц ты мой Заяц, умный, сероглазый, красивый, добрый, чудо моё светлое, ненаглядное,
       не грусти, не горюй, я сейчас хриплая, сопливая, глупая.
       Звёздочка, позвоню тебе завтра.

    Целую тебя, зоренька ясная, лопушок мой (...) Твоя В.

    Штемпель: 31.01.78. Киев

       (...) Страшно боюсь озлобиться.
       Не знаю, может быть, этого и не случится, а простить уже не могу.
       Прости т ы меня.
       Лучше о добром. Шла сегодня мимо киоска. Вдруг вижу - Окуджава, конверт с ромашками.
       - Девушка, Окуджава - рупь 20?
       - Нет, рупь! (Девушка вся в веснушках, некрасивая, глаза живые.)
       Забрала пластинку, отхожу.
       -- Подождите! (Это она мне). Скажите, а кто он по национальности? (Сказала). - Я вот ведь понимаю, что он не русский, этот артист, а кто он не знала. Другой армянин или грузин - сразу видно, а по нему не скажешь. А Вы знаете, что я о нём знаю? Ему Хрущёв не разрешал петь. И вот он пел во Франции, а ему говорят: "Вот Вы у нас поёте, а у Вас Вам не разрешают." А он ответил: "Ничего, придёт время, буду петь и у нас."
       И вот видите - пришло. Но здесь не все его песни. И знаете, песни у него душевные и как будто простые, но какая-то подковыка в каждой есть.
       - Как Вы понимаете всё хорошо.
       - А Вы слушаете. А некоторым я говорю, а им до лампочки.
       Тут показался какой-то юнош, девушка сказала: "А, должничок пришёл!" - и на этом мы с ней расстались.
       Вот и всё, дружочек. Грустно, конечно, и пережить надо грусть и обиду. И ведь не объяснишь ничего.
       До свиданья, моя маленькая, Не плачь, не горюй, помни всё доброе, а обратно никто никаких слов не заберёт, наивная моя, прелестная моя девочка.
       И опять всё началось с этих проклятых денег. Господи, ты е л а, тебе что-то п о д а р и л и -- Господи, как страшно, что тебе считают э т о . З а в с е т в о и г о л о д н ы е д н и. (Речь о моей семейке. =Т.Н.=)
       Прости меня. Во мне вдруг какая-то боль и обида прорвалась. За тебя и за себя.
       Дико, страшно, несправедливо всё. Как жить с людьми дальше?
       Не знаю.

    Твоя В.

    Киев, 2.11.78 г.

       Здравствуй, моя маленькая,
       л е ч и т ь с я я н е у м е ю, -- что мне сегодня утром прокричала мама, выгоняя меня из ванной (я начала стирать). Она закричала, что всё бельё вышвырнет (это я её довела упрямством, т.е. - она замочила бельё, а я проснулась и начала работать, пришла она и выгнала меня, потому что я простужена).
       Она не понимает, что каждый день я иду на работу и глотаю холодный воздух, на работе - уроки, горло на отдыхает, а потом -- л е ч и т ь с я я не умею.
       Господи, как надо быть самостоятельной, чтоб почти в 40 не думать ч т о тебе скажут (ведь это при хороших родителях: заботятся, писем не читают, доверяют и т.д.)
       У меня есть свобода - нет мужа, ребёнка, -- есть (да простят меня они) состояние вечной п о д н а д з о р н о с т и .
       В воскресенье я ушла, чтобы не реветь от слов: "Голова у тебя от болтовни болит."
       (...) сказано это было в шутку, а мне почему-то так неприютно от этой шутки стало.
       Знаю, что есть на свете ты. Что ты разговоришь, утешишь, объяснишь, что всё не так уж страшно. И это при том, что т е б е т я ж е л е е , чем мне, что на тебе груз житейской неустроенности: квартира, еда; что ты впечатлительнее и ранимее меня. Есть ситуации, где я бываю толстокожей.
       Приписка Трубициной от обыкновенного нежелания вникнуть в чужую беду. Она дисциплинированна, а ты нет - вот и всё. Ей из её прекрасного далёка так кажется. У неё обязательная работа. А то, что ты на своей "необязательной" каторге - может быть, это более высокий уровень дисциплинированности?
       Бог с ней, но удручает меня в твоих друзьях-ровесниках это непонимание чужой жизни, чужих бед. Когда люди постарше дают советы и поучают - куда ни шло. Когда м о л о д ы е реагируют подобным образом на беды друзей - это вызывает грусть. Как она не понимает (нет, кое-что понимает - она по-царски разрешает тебе жить по-иному, чем другим, -- талант принят во внимание), но как она не понимает, насколько ей легче. (...)
       И какая несправедливость, что я так далеко, что не прийти, не прилететь, не добежать до тебя, что ждать надо долгие дни и недели встречи,
       а потом думать о разлуке, о жизни вдали от самого верного, самого чистого, самого родного друга.
       Всё, моё родное дитятко.
       Не сердись: становлюсь старой ворчуньей.
       Я тебя очень люблю. Это, я думаю, навечно, навсегда, не подвержено никаким переменам.
       Будь здорова, моя самая лучшая, сероглазая моя.

    В.

    Штемпель: 06.02.78. Киев

       Родная моя девочка, вчера перед сном вдруг совершенно я с н о раздался т в о й голос. Не в воображении, а рядом - страшно стало:
       "П о ж а л е й т е м е н я , В е р а" - и с этим - "т е" - Господи, как давно мы расстались - 6 января, а завтра 6 февраля - месяц. Заинька мой ненаглядный, люблю я тебя бесконечно и нежно.
       (...) ТЫ ЗАЩИТИШЬ МЕНЯ ПЕРЕД ПОТОМКАМИ И ДОКАЖЕШЬ ИМ, ЧТО Я НЕ ОКОНЧАТЕЛЬНО БЕЗГРАМОТНА.

    Целую, радость моя ненаглядная. В.

    Штемпель: 05.02.78. Киев

       Здравствуй, мой ненаглядный Малыш, худой, не вполне упитанный, глупый и и ш о и необразованный.
       С и с ь с т и м а т и ц и ч е с к а в а ей образования не хватило!
       А что тебе г а с у д а р с т в о давал?
       Чиво н и взяла?
       А теперь!!!
       К л ё в о ! Хозяйка - сиамская к - - - а, кот Кирилл живёт в Одинцове, тахта с письмамы в Казахстане,
       а я сижу на нарах, как король на именинах.
       Скажи своей глупой (...), необразованной (...), что поэзия создавалась бродягами, бездельниками, на берегах пустынных вод и в широкошумных дубровах. Это не фунт изюму. Поэзия то есть. А о н а хочет, чтоб под её начальствованием искусства процветали
       и цвели!
       Х у д ы е п е с н и с о л о в ь ю в КАХТЯХ у К о ш к и -
       а н г о р с к о й,
       а г л и ц к о й,
       с и а м с к о й ! ! !
       И ДАЖЕ кота К и р и л л а !
       Солнышко, дружок,
       прости за это шизоидное письмо!
       ПЕРВОЕ! ПО! НОВОМУ АДРЕСУ!
       Не тревожься, не печалься, мой прелестный друг.

    Очень люблю тебя.

    Вера.

       (Верунька имеет в виду мой переезд на вторую временную квартиру - на Сторожевую улицу - с улицы Молдагуловой. =Т.Н.=)

    9.11.78 г. Киев.

       Моя маленькая,
       ты мне снилась две ночи подряд.
       Первый сон: у тебя родился сын. Я радуюсь и кричу: "Вот хорошо!" (...) И сыну сразу полгода (не по дням, а по часам!)
       Второй сон. Мы с тобой заходим в какой-то магазин в Москве, там продаются жареные, румяные с корочкой! - блины. Ты говоришь: "На 5 рублей блинов!" И мне: "Не думай, что это так много." Я смотрю: правда, мало. Забираю пакет, отхожу от прилавка, заглядываю: вместо блинов - селёдочные головы - к чему бы это?
       Мама мне сказала: "К письму, но ведь ты и так каждый день письма получаешь."
       Заяц, дай Бог тебе счастья на проспекте Мира и спокойствия.
       (У меня была надежда - очень недолгая - снять угол рядом с родным домом и жить неподалёку от мамы, своей районной библиотеки и казавшихся своими тётками школьных учительниц. Т.Н.=)
       В том месте твоего письма, где ты уговаривала маму (свою. =Т.Н.=) не говорить обо мне плохо, я ревела (почти, не совсем).
       Спасибо тебе, дружок. Ты не думай, я всё понимаю. И насчёт меня, а в а н-т ю р и с т к и , тоже. Это меня теперь уже не так больно бьёт.
       Хоть не прошло и уже не пройдёт, наверное. (...)
       Как далеко ты!
       Звонил сегодня Серёжа, друг Наташи Колыбиной, приглашал на курсы эсперанто. У меня где-то валяется русски-эсперанто словарь. Нет у меня, увы, времени на эсперанто! Если бы ты была поближе, пошли бы мы с тобой познакомиться с эсперантистами; в честь Инны выучили бы испанский! Занялись бы польским!
       Да, девочка, твоё дело, конечно, но стоит ли прощаться с Трубициной? (однокурсницей. =Т.Н.=) Ведь можно п о к а отойти; может быть, потом обида не обидой покажется?

    Зайка, мой светлый дружочек, мой родной, будь здоров.

    (...) Твоя В.

       P.S. (...) Гладилину не всё удалось (переход от материального благополучия - и душевного - к борьбе). А борец (Ипполит Мышкин. =Т.Н.=) незаурядный. (Речь идёт о книге писателя Гладилина, с братом которого я работала в одном журнале. =Т.Н.=)
       Господи, господи, кого мы вешали, расстреливали, гноили в крепостях.
       До сих пор за это платимся. (...)

    13.II.78 г. Киев.

       Моя родная,
       сегодня получила от тебя 4 письма, совсем разных. Одно - ответ на моё - ОПТИМИСЬСЬИЧЕСКОЕ.
       Я у с я в ОПТИМИЗЬМЕ. Дети мои - гады, терпеть их не могу, не люблю и ненавижу.
       Они на меня на днях н а п л ю н у л и , очень это было больно. Ужас как. (Вера цитирует малыша, пожаловавшегося старшим: "А Вова на меня наплюнул!" =Т.Н.=)
       (...) это мой класс - очень равнодушный. (...) Я с ним как-то работаю по-одному, а не со всеми сразу.
       (...)
       Школа стала противно грязная. Стены в классе заплевал 4-Б, у которого нет классного руководителя. (...) Вообще, надо из школы бегом бежать.
       На собрании в райкоме совершеннейший и д и ё т прокурор обещал нам по 2 года тюрьмы за халатное отношение к обязанностям.
       Если мой шизик Гутенко добьёт бабку, то меня посадят.
       Не забывай меня, душа моя Татьяна. И жизнь моя. И свет мой ясный.
       Мои факультативщики - распустила я их! - пожелали Цветаеву. Нет, плохого в этом ничего нет, но что-то есть в этом от желания сказать - я тонок! я Цветаеву читаю!
       (В осторожном отношении Веры к Цветаевой сказывается, конечно, киевский провинциализм, но ведь и в Москве тогда Марина Ивановна была относительно недавно открытым и "модным" кумиром. =Т.Н.=)
       Сказал же Сашка Бедов родителю: "Я знаю раннего Маяковского! А ты нет!" (...) Меня это покоробило, а что поделаешь? Ничего!
       " Я воспринимаю поэзию чисто ощущенчески", -- произнесла известная тебе Линка (Элька Елишевич. =Т.Н.=), и мне выругаться захотелось. Ведь чёрт знает что за слово: ощущенчески!
       Ей-Богу, сейчас мне хочется, чтоб они были попроще, чтоб радовались Светлову,
       боюсь, разовьётся в них снобизм, который помешает увидеть искреннюю и чистую поэзию.
       Может быть, напрасно боюсь?
       (...) Брюзжу и вру, конечно. Пусть любят Цветаеву -- дай им Бог здоровья. А мне свободы и покоя, покоя и в о л и -- где эта в о л я ?

    (...) Зайка, спокойной ночи, серенький, пушистенький, добрый.

    Очень тебя люблю. Вера.

    Около 16.02.78. Киев

    Р О М А Н

    У 2-Х Ч А С Т Я Х.

    Ч а с т ь п е р в а я.

       Её звали Инна. Она происходила из старинного рода конкистадоров.
       Её великий предок Педро ди Насимента иль Корэ был повешен на рее пиратского корабля "Святой Алексий".
       Безутешная вдова его Изота из Кордовы переехала в Голландию. Её сын, юный и прекрасный Иосиф, проходя мимо синагоги, увидел дочь Израиля,
       (ТУТ У МАЛЕВОЙ ЧЕГО-Й-ТО ЗАЧЁРКНУТО ГУСТО.=Т.Н.=)
       девушку, прекрасную собой, с о р е х о в ы м и глазами, глуховатым голосом и слегка раздвоенным носом.
       Этот нос и обволакивающий взгляд прелестницы поразили прекрасного Иосифа,
       и он принял веру своей возлюбленной Ханны-Рейзл, отрастил пейсы и учил детей в хейдере Пятикнижию Моисееву.
       12 сыновей родила Хана,
       и только одного из них занесло в далёкую Россию, которую в те ещё годы в передовых зарубежных странах называли Московией.

    х х х

    (П р о д о л ж е н и е с л е д у е т )

       Заяц мой,
       глупый мой,
       Бог с ними, с ругателями Зыкиной. Они что - музыкальны все? - тогда жалко (их).
       И не грызи ты себя. Ради Бога. Ну, невозможно же просто по всякому поводу вступать в бой. Тогда не жить надо, а только драться. (...)
       А я л ю б л ю т е б я
       и И н н у с о б в о л а к и в а ю щ и м в з г л я д о м.

    Друг ты мой добрый! ЦАЛУЮ.В.

       (В обаятельно-комическом "романе" Верунька создаёт версию происхождения моей словесницы - добрый юморок был неотъемлемой чертой личности Малевой. Как и находчивость. За словом в карман не лезла... =Т.Н.=)
      

    Штемпель: 17.02.78. Киев.

       ЗАЕЦ!
       Родной, любимый!
       ПОМЯНИ МЯ В СВОИХ СВЯТЫХ МОЛИТВАХ.
       И пусть день твой будет светел;
       а Хлора не дуется, и мама пусть будет веселее и спокойнее,
       а Инна внимательна, а Н.В. понятлива, а подруги тактичны! Вот!!!
       И молитва моя о твоём здоровье
       и о твоих серых, невозможно прекрасных глазах, чтоб не было в них страдания,
       а был свет от любви и счастья.
       Ой, глупая же я!
       Заяц мой родной, ребёнок мой прекрасный, как хочется для тебя добра и счастья. (...)
       Сегодня была передача из Большого зала той самой нашей Консерватории. Так вот! В первом ряду сидела Варвара (...). Я точно это установила по её виду!
       Ц Е Л У Ю.

    В т о р о й ч а с н о ч и .

    Твоя В.

       (Относительно того, что в "первом ряду" сидела моя учительница истории Варвара Галактионовна, -- скорее всего малевские фантазии. Верочка никогда не видела моей престарелой учительницы, руководившей ещё и факультативом "Малая Третьяковка", и основавшей в 279-ой музыкальный кружок... Но как хочется верить, что Верунька была права! =Т.Н.=)
       P.S. К Году Коня! Почти Пегас, Пегуся!
       (Надпись Веры на конверте с изображением скульптуры лошади. Вериной рукой озорно пририсованы крылышки... =Т.Н.=)
      

    Киев, 23.II.78 г.

       (...) Конечно, можно воспитать из себя себялюбивого сноба и презрительно не принимать во внимание чужих мнений, оценок, дожиться до такого равнодушия, что по всякому поводу думать: "А Бог с ним, -- себе дороже!"
       Изжить всякие гамлетовские бредни, вроде: "За человека страшно мне!" (Кстати, знаешь, что это "за человека страшно" -- не шекспировское, а Полевого - силён русский человек! К а к перевёл!)
       Так вот - быть н е о б и д ч и в ы м (равнодушным) - это не по-русски. Мы ведь говорим не о мелочах и пустяках, а об обидах, задевающих д о с т о и н с т -в о.
       Он очень не то что глупый, а морально глухой - этот человек. (Психолог. =Т.Н.=)
       Хорошо бы, конечно, выработать такую отрешённость, чтобы обиды, нанесённые иными, нас не задевали.
       Иногда могу. А иногда - наоборот. Особенно вдруг больно станет, что тебя какой-нибудь (-ая-нибудь) ничтожник(-ица) шпыняет. Помнишь историю этого слова? - Ялтинские мальчишки играли в партизан, и один, изображающий руководителя допроса, сказал: "Уведите этого н и ч т о ж н и к а". (1958 год).
       (...)как светло, хорошо, от того, что есть ты. Не даст Марголина дня - я прилечу к тебе, ну, не7го если, то ведь к а н и к у л ы настанут, дружочек мой ненаглядный.

    3 дня, может, мне дадут. (...) отпустят тебя, я думаю.

    (...) Твоя В.

    Киев, 24.II.78 г.

       (...) А о Гейченке: да разреши ему иногда глупость ляпнуть, что такое - одни умности говорить, что ли?
       Он где-то в душе верует - и боится этого. Поэтому так испуганно и закричал: "Не поповские!" (Речь идёт о телесюжете с Георгием Свиридовым. =Т.Н.=) Сероглазенький, пусть Глушкова говорит что угодно -

    ч т о з а д е л о п о э т у м и р н о м у . . .

       Вот. Звонила Володе (на неиспользованные пятнашки), он праздновал с Гейченко день его рождения в Москве, произнёс речь, за которую Симеон его назвал Вольдемар Дантесович. Володя похвастался, что способствовал напечатанию в "Литературной России" статьи Валентина Курбатова (знаешь, кто это? - наш сосед по столу у Гейченко) (...) (Вера упоминает здесь о Вл. Сосинском.=Т.Н.=)
      

    _*_*_

       Дружочек, ты просишь письма на украинском. Давай лучше стихи пришлю.
       Начнем с Шевченко.
       (и - ы, i - и, после гласн., э - е, е - э)
       = К а в к а з =
       За горами гори
       Хмарою повитi,
       Засiяни горем,
       Кровiю политi.
       Споконвiку Прометея
       Там орел караэ,
       Що день Божий довбе ребра
      
       I кров випиваэ.
      
       Випиваэ - та не вип`э
       Живущоi кровi,
       Воно знову оживаэ
      
       I смiеься знову.
      
       Не скуэ душi живоi
       I cлова живого,
       Не понесе слави Бога,
       Великого Бога.
      
       Не нам на п р е д тобою стати,
       Не нам дiла твоi судить,
       Нам тiльки плакать, плакать, плакать
      
       I хлiб насущний замiсить
       Кривавим потом i сльозами.
       Кати знущаються над нами,
       А правда наша, п'яна, спить.
       Это вступление. У Шевченко на Кавказе погиб друг, художник Яков де Бальмен. В поэме потрясающая характеристика Росс. Империи: "Од молдованiна до фiна
       Hа всiх языках все мовчить, бо благоденствуэ".
       Сила? (...) В.
      
       P.S. Статья Курбатова называется "Хранитель". В. говорит, что в "Лит. России".
       ("Хранителем" именуется человек, перевоссоздавший после В.О. войны Пушкинский заповедник и, впоследствии, без малого 50 лет творчески им руководивший, -- Семён Г е й ч е н к о.=Т.Н.=)
      
       P.P.S (на обороте конверта): ... А психолога жареный петух никуда не клевал, поэтому он так спокойно рассуждает об обидах.
       А что с Машкой?
       (Речь идёт о литклубовском психологе во Дворце пионеров. Вера всегда, к тому же, близко к сердцу принимала судьбы и проблемы моих, первых по счёту тогда, учеников, в том числе, например, Маши Оганисьян, - очень толковой и образованной девочки. =Т.Н.=)
      

    12.III.78 г. Киев

       Ненаглядный мой ребёнок,
       дружочек мой родной, первым моим побуждением было дать тебе телеграмму: сумасшедшая моя девчонка! ( П р и ш л и твои 15 рэ.)
       (...)и больно, и хорошо от того, что ты так заботишься обо мне, мой дурачок.
       Вчера - что было вчера? - 7-ые классы, потом - Бунин - восприняли. Наталью Колыбину несколько покоробил аристократизм старика:
       "Скажи поклоны князю и княгине",
       "Кровь древняя течёт в тебе не даром".
       Насчёт первой фразы я её успокоила - титулы названы не из кокетства, а что касается второй - даже в талантливом человеке несколько смешны сословные предрассудки (...)
       (Все мы - дети своих сословий. "Я же продукт своего времени!" -признавалась Верочка иногда. И я со вздохом перечитываю этот упрёк Бунину - сегодня Вера наверняка пересмотрела бы своё отношение к органично-прелестным стихам - да, аристократа, ну и что?.. =Т.Н.=)
      

    13.III. 78. Киев.

       (...) дружок мой, конечно, мы такие родные люди, что мне легко обратиться к тебе за помощью. Только пока не думай об этом, хорошо?
       Сероглазенький, я ничего не успеваю; какая-то я задёрганная, замученная, реветь вдруг начинаю из-за пустяков - зачем реву?
       Но есть ты, малыш-худыш, глазастенький мой, добрый.
       И я люблю тебя каждое мгновенье моей жизни.
       Не забывай меня.
       Это так просто, для порядку.

    В.М.

    14.III.

       Родная, доброе утро,
       читаю Федина о Шолохове.
       Он приводит зарок юного Толстого: не лгать прямо, не лгать отрицательно, т.е. умалчивая.
       У меня вдруг зашевелилось раскаяние:

    я лгу прямо и отрицательно.

       Ну и пусть!
       Да здравствует Лев Толстой!
       Люблю тебя!
       Вера.

    Штемпель: 08.03.78. Киев

       (...)ангел мой, девочка!
       Зайка, не горюй!
       Дружочек мой, напишу сегодня письмо,

    а сейчас "Хмурое утро" дочитываю!

       Целую, моя родная, самая родная на свете.
       В.

    Киев, 15.III. (1978)

       (...) Эх, мне бы свободу! Удрать, чтоб никто не знал, в Киеве я или нет.
       (...) дни мои забиты чёрт знает чем. Вчера собрание, на которое прибежала элегантная Карпиловская прочитать нам лекцию о профориентации.
       Светка - прелесть, учителем она была бы талантливым (без преувеличений), но в ней уже чувствуется после 4 лет работы в Институте психологии некоторое пренебрежение к ш к р а б а м. Оно, может быть, нами и заслужено, да - не быть может, а, конечно, заслужено, но мне почему-то слегка не по себе. Светка сама рассказывает, сколько откровенных бездельников у них в институте, у нас же на каждую МарьВанну навешают столько собак, что не знаешь, куда деваться.
       Да, влезла вчера в словарь, потому что вышла к о к э т к а Жанна Дозорцева (мы с мамой единодушно... вздохнули о прекрасно страстной Виноградовой) и сказала: Сицилийская вечерня."
       Заяц, вечерня (прости невежество) - это вечерняя служба или что?
       Тут я вспомнила Т а й н у ю в е ч е р ю, влезла: в е ч е р я. Зайка, кто-то был прав, научив меня т а к говорить (...)
       Всё, кончаю свои оправдательные записки.
       Твоя деньга м о щ н о м е н я п о д д е р ж а л а: я отдала целых три долга - за подарок, за книги, Исааку.
       Вот видишь, (...), какая я мотовка!
       (Купила КЛЭ - в начале года учебного - и всяких книг в рассрочку у Зои).
       (Вера, очевидно, упоминает о краткой литературной энциклопедии. =Т.Н.=)
       Заяц, я пишу хг-глупости.
       Прости, родной, единственный. Очень тебя люблю.

    В.

    Штемпель: 18.03.78. Киев

       Родная девочка,
       сегодня письма не написала, да вчера - тоже нет, прости, мой ненаглядный, добрый дружочек.
       Об отгуле договорилась, но боюсь назначить дни, когда ты будешь занята.
      
       Славный мой, как бы узнать, а то ведь пора билет покупать и что-то выдумывать.

    Люблю тебя, дружок.

    Твоя В.

       P.S. (НА ОБОРОТЕ КОНВЕРТА)
       Привет от Светы (Карпиловской. =Т.Н.=)
       Она удивляется, что мы не зашли, а я себя тоже по голове стукнула: надо было хоть позвонить - она тебя любит.
       (Светлана Яковлевна была одной из наиболее "закадычных" приятельниц Веры Вениаминовны. Психолог, умница, музыкант, она была интересной собеседницей. Впоследствии именно она посоветовала Малевой вести приватно работу с тяжелобольными детьми, и Верочка вела уроки в больнице...
       Обе подруги ушли в мир иной в один год.
       Однако это ещё тек нескоро, -- а пока длится жизнь, полная поэзии, надежд, юмора, воспоминаний о том, как ходили в гости... =Т.Н.=)
      

    21.03.78. Киев

       (...) очень я соскучилась, так соскучилась, что надеюсь в субботу тебя увидеть. Помолиться надо, чтоб была лётная погода. (...)
       Слушала вчера "Бориса" с Нестеренко. Совершенно потрясающий Александр Сергеевич. Как он мог т а к ? И главное - почему-то именно "Борис" так на меня действует - чудо, совершенство (гармония) -- совсем Россия.
       Мама сказала, когда показывали Большой: "Мне бы там сейчас сидеть." А я всё ещё не сказала, что отправляюсь в Москву. (...)
       Заяц, я мелю Бог знает что, но как объяснить мамам, папам, что в з р о с л ы е дети, даже незамужние и неженатые, имеют право на с в о ю жизнь, на уважение к чувствам, мыслям и т.д.
       Так сейчас мне больно из-за этой квартиры-комнаты. Неужели непонятно, что главное дитя сейчас - т ы ? Что т е б е нужно помогать? Что тебе нужнее тепло? (Речь об эгоизме моих родных. =Т.Н.=)
       Господи, прости всех людей, они просто незрячи, глухи, они не ведают, что творят.
       И н е з а б у д ь п р о м е н я. (...) В.
      

    31.III.78 г. Киев

       (...)
       З а е ц, дома был Юрка, который первым делом спросил: "Тётя Вера, а почему тебя на каникулах дома не бывает?" И мы с ним уткнулись в занимательную грамматику.
       Моя родная, лежало на столе твоё письмо. По твоим влиянием мои педагогические взгляды становятся гуманными. Не без влияния твоего письма я высказалась на тему, как надо относиться к родным детям Иве, она пришла в восторг и сказала, что устроит мне встречу с (...) её мужем. Это будет педконференция, я должна победить!
       Парня надо оградить от отдельных уколов любящих родителей.
       Зайка, тоска навалилась к вечеру. (...)
       Родная, моя путеводная звезда, моя доля, моё счастье, мы скоро увидимся опять. (...)
       Твоя В.
       Родная моя, не горюй. (...)
      

    1.IV.

       Доброе утро, мой светлый ангел, сероглазенький мой.

    В.

       P.S. Юрка разъяснил мне насчёт затмения: Луна полностью вошла в тень Земли и не освещалась Солнцем. Мне ужасно стыдно перед Илюшей Рафаиловым - освободи меня, разъясни ребёнку.
       (Здесь сказывается трогательная ответственность Веруньки перед детьми. Илюша Рафаилов - или мальчик с похожей фамилией - занимался у меня в "общей эстетике" совсем недолго и, скорее всего, давно позабыл о своём мимолётном общении в МГДП и Ш с киевской учительницей. Вряд ли он был всерьёз расстроен неточностью информации. Да и что меняла в нашей жизни эта астрономия? Но Малевой покоя не давало: надо же, подвела маленького ребёнка! Д е т и -- всегда было её с в я т о е. =Т.Н.=)
      

    2.IV.78 г. Киев.

       (...) родная, вчера вдруг на 4 уроке поняла, что смотрю в солнечный квадрат на полу - и нет урока. Т ы рядом.
       Потом дома развлеклась мытьём полов и поехала к Линке (Ошеровой) - она позвонила и напомнила, что я обещала быть у неё 1 апреля.
       (...) Разговор был милый. На кухне Линка мне сказала: "Напрасно ты не бываешь в этом доме, тебя здесь любят." Я что-то промямлила, какую-то полуправду, почему не бываю, а правда: после встречи с тобой 1 июля 1976 года я обострённо начала чувствовать интеллигентскую фальшь (Интел. -- не ругательное в данном случае слово, просто мне хотелось бы видеть в интеллигентах творческого плана то, что я вижу в тебе: правду, чистую, выстраданную).
       Родная, удивительно в тебе это сочетание, гармония правды, тонкости, сердечности, самоотверженности. (Мой друг увлекается и преувеличивает, как всегда. =Т.Н.=) Кутенька мой ясноглазенький, добрая моя девочка, пишу тебе это и думаю: успела ли ты вчера пообедать, как тебе во Дворце, ч т о этот благополучный психолог (...)?
       И мучит (не очень) меня совесть перед Илюшей. Надо же, как парня обманула! А он так доверчиво спросил: "А Вы видели?" (о затмении). Простить всё-таки себе не могу, что ляпнула ребёнку такую неправду.
       Заинька, зайчик мой, исправь это как-нибудь, хорошо?
       Я к о в л е в а я тебе завтра-послезавтра вышлю.
       Будь здорова, моя родная. В следующем письме постараюсь внятно описать, какая ты трогательная была за машинкой, рецензируя Аввакумову.

    Целую. В.

    3.IV.78 г.

    (ОТКРЫТКА)

       Танечка,
       Получила сегодня письмо и открытку; отослала двух Яковлевых: "Багульник" и "Сретенские ворота". "Сретенские ворота" - тебе - на долгую память! - "Багульник" - увы! - возвернёшь как-нибудь. Можно не очень скоро.
       Как на первоклашек "Рыцарь Вася" подействует? Целую, родная моя.

    До встречи. Спасибо, душа моя.

    Молюсь!!!

    В.

    2.IV.78 г. Киев

       Вчера муж Линки (Ошеровой) небрежно обругал Ленинград городом дикарей на том основании, что к нему там несколько раз прицепились (...) Мне было не по себе. Я попыталась возразить: средне интеллигентный ленинградский уровень выше киевского, подонки есть везде, а ленинградская спокойная сдержанность мне приятна, может быть, потому, что во многих случаях я уж очень киевлянка.
       Мне было обидно за ленинградцев чуть не до слёз, но силы были не равны: меня не избивали, но против меня было четверо.
       Они знают Ленинград по командировкам или экскурсиям.
       Я его знаю, как знают любимый город, где бродишь по улицам и каждую любишь, где лица кажутся светлыми,
       и вдруг тебе - город дикарей!
       Мне до сих пор не по себе.
       Но вдруг я вспомнила, как обижала тебя.
       Господи, Боже мой, какая память. Память о твоих слезах, о твоём горе, о моей несправедливости.
       Ты прощаешь меня, знаю, а память - снег, вёдро, туман (...) - не проходит.
       Прости, светлая моя, родная, единственная.

    Твоя В.

    Штемпель: 03.04.78. Киев

    (ОТКРЫТКА)

       Танюша, что с Гладилиным?
       Я начала волноваться. И за "Просвещение" тож. Хочу тебя читать. (В это время в издательстве "Просвещение" готовился к выходу в свет в коллективном сборнике мой большой материал о факультативной работе с детьми - преподавании им музыкальной литературы. =Т.Н.=)
       Сегодня вдруг полезли глупые мысли о всяком там смысле жизни (моей).
       Н и к к а к к о г о смысла!

    Кланяюсь Александре Фёдоровне и Илюше.

    Целую.

    В.

    Киев. 4.IV.78 г

       Здравствуй, моя родная девочка,
       всё время тебя вижу. И твой взгляд, и твои влажные глаза, и как они краснеют от слёз - во мне сейчас не раскаяние, а боль, и умиление, и благодарность Богу за чудо: мы родились для встречи - и Он помог нам узнать друг друга.
       (...) Ты пишешь о Дворце. И я нарушаю запрет. И ты пойми: мне была интересна ты и твои дети. И ты в два раза терпеливее меня (если б ты слышала, как я орала 1-го (!) апреля на Эллку Гнатенко - она плакала на уроке из-за меня, я не утешаю тебя тем, что она меня простила и тянула руку сегодня), не кори себя и прости мою бестактность: взялась тебя учить!
       Господи, если б ты видела и слышала меня!
       (...) никакой я не авторитет. Сколько лет работаю, а всё не умею по-настоящему ничего: ни учить, ни воспитывать - это если говорить строго.
       Если не очень строго: я люблю детей и думаю, ч т о м о я л ю б о в ь им нужна.
       Я не призываю тебя всю жизнь заниматься детьми, но им нужно общение с тобой - и так хорошо, что у них есть ты, с твоим умом, талантом, чистотой.
       Честно говоря, не знаю человека до такой степени естественного и искреннего (при таком уме), такого не способного на всякую ложь в отношениях с людьми.
       Моя маленькая, моя хорошая, слава Богу, что такие, как ты, приходят к детям. И хорошо, что ты никогда не будешь такой уверенной в себе, как Новлянская, не будешь поучать - в результате небрежности к тому, что должно быть если не свято, то хотя бы уважаемо.
       (...) И каждую минуту я люблю тебя. И живу памятью. И любовью. И дружбой. И мечтами.

    До свиданья, моя ласточка.

    Твоя Вера.

    5.IV.78 г. Киев

       Доброе утро, сероглазый малыш,
       Идёшь ты по лесу, и на тебе платье в горошек. И такая ты вся девочка-дочуша.
       Или сидишь за машинкой в белом. И вытянулось личико. И стало тонким и трогательным. Дитёночек мой добрый.
       - Ты меня жалеешь?
       - Я тебя жалею, дружочек. Очень. И люблю. Люблю-жалею, Жалею-люблю. Нет на земле такого чуткого к моим болям сердца, как твоё. Нет, мой друг, подруженька, дружочек.
       И я не прощаю себе твоих обид. Ведь ревела чаще от раскаяния.
       - Тебе не стыдно?
       - Мне стыдно, мой прекрасный друг, если б ты знала, как мне сейчас стыдно. За несдержанность, за тупость, за небрежность, за всё, в чём виновата перед тобой.
       Прости меня, подруженька. Ты простила, конечно, и, конечно, любишь и жалеешь меня. (...)
       Мне хорошо, мне светло, больно - есть ты, моё солнышко. Не бойся этого "больно" -- я другого слова никак не могу придумать, родная моя девочка (...)

    Родная, помни меня. Ведь знаю, что помнишь, а пристаю.

    Будь здорова, моя душенька.

    Твоя В.

    Киев, 6.IV.78 г

       Родная моя девочка,
       была вчера в больнице у Софьи Яковлевны, наверное, рассказывала о ней тебе: это учительница, у которой я была на практике. Я была худющая, некрасивая и без конца улыбалась на первом уроке. Она учитель прекрасный, держится на уроке удивительно естественно - я так не могу, я срываюсь, учу - и т.д. Женщина она сердечная; в эвакуации она получили известие о смерти жениха, после войны встретила его у киевского фуникулёра и упала в обморок на 7 месяце беременности. Отец её дочери умер за неделю до рождения Ирины, всю жизнь С.Я. прожила с родителями, они были очень добрыми людьми, а она терпеливой на удивление.
       Сейчас она живёт с семьёй дочери. Ирине 31, у неё двое детей, Ирка всё ещё 19-летняя - ей Богу, -- и вот горе: у С.Я. была раковая опухоль (кишечник), её вырезали, говорят, что вовремя.
       Вчера я её видела. Она бледная - такой я не видела её никогда; палата у неё неприятная: грубые бабки, которым интересно: покойника привезли! "Накрасилась (это не о С.Я., конечно) - и ей плохо! Дует ей!"
       С.Я. так же добра, терпима, как всегда. Слаба она. И я, как всегда, не верю в плохое.
       Мы были с Л. (Л. - её ученица).
       Я не могу привыкнуть к Л. И принять её. Её тон кажется мне неестественным (...) Она не любит Толстого, Чайковского, Шукшина - по одному признаку (хоть в этом не признаётся себе): ей не по себе от их обнажённой искренности. Она убеждена, что интеллигентна и тонка, я кажусь ей в какой-то степени ортодоксальной, - этого она тоже вслух не говорит,
       а я убеждена, что есть в ней фальшь - это я говорила ей лет 8 - 10 тому назад, но успеха не имела.
       Я не хочу общения. Частого, по крайней мере.
       Она добра, отзывчива, умна, С.Я. её любит. А я нет.
       Но вдвоём мы успешно рассмешили С.Я.
       Пришла домой - два твоих письма, кутёночек. Зайка, ведь ясно: мы срываемся, кричим, плачем, ты ярче, естественнее и эмоциональнее меня - поэтому с тобой это бывает чаще с п о с т о р о н н и м и людьми.
       (А как я распускаюсь с тобой - перестаю себя контролировать - по голове меня надо бить за это!)
       Родная, родная, родная,
       конечно, я хочу познакомиться с П - вой. Дай Бог тебе утешения в её дружбе - вернее, поддержки.

    До свиданья, голубушка, девочка, светлая и любимая моя.

    (...) Вера.

    11.IV.78. Киев

       (...) вчера была в школе, где меня хотят видеть - это где сосед - бывший директор. Попросила его подождать несколько дней: надо выяснить со 195-ой - возьмут меня на Русановку, -- пойду, там 4 - 5 классы, посмотрю, способна я кого-нибудь воспитать или нет.
       Линка Елишевич на днях вопила, как она подобных Косте Гутенко (это тот, что бьёт бабку) будет забирать к себе. Костя за всю мою 17-летнюю жизнь в школе единственный (такой). Забрать его к себе я не могу.
       И вообще, всё так сложно, как Линке и не снилось. Что поделаешь, чего-то я в ней не воспитала.
       Так вот, мне, очевидно, достанется 5-ый класс. Самое печальное будет, если там учится директорская дочь (она там учится, говорят). У меня сейчас в 10 3 учительских ребёнка. Все хорошие, но всё равно - твои действия под пЭдагогическим контролем. Контроля администрации не желаю.
       В общем, грустно. Жаль мне 8-А класса, уходят хорошие девочки и интересные мальчишки; привыкну, конечно, и к другим, но эти были моими 4 года.
       Помнишь, я тебе рассказывала про Генку Бакушевича:
       -- Сколько людей говорят по-русски?...
       -- Я думаю, что все люди в мире знают русский язык, а кто не знает, тот изучает его.
       -- Первая буква в книге была красной, потому что начало книги -- это всё равно что начало большой жизни (4 класс).
       (...)
       Потом, помнишь "Мэри Поппинс", -- с ним случилось то, что там с грудными детьми: до года они понимали язык птиц и вещей, а потом как отрезало, -- так и с Генкой: он остался рассудительным, неглупым, но уже совсем не таким интересным.
       Всякие у него в семье неурядицы, мне кажется, это на него наложило какой-то отпечаток.
       Девочка моя славная, скоро мы увидимся. Как всегда, я боюсь это счастье спугнуть, как всегда боюсь. (...) мы постараемся больше чем месяц побыть с тобой. Только бы наши родители были здоровы.
       (...) Целую тебя, моя ненаглядная.

    Твоя В.

    Штемпель: 12.04.78. Киев.

       (...) как я завидую соседке, маме, Х л о р е и встрёпанной Маргоше - они тебя могут видеть.
       Дочуша, плакала над твоим письмом о мамином приезде: сколько в тебе любви, тепла, добра, почему не все люди это видят - понять не могу.
       (...) если М. примет твоё письмо, значит, не всё ещё для неё потеряно, нет - Бог с ней, но ты права: не надо уставать взывать к человеческому в людях. (...)
       Милая, мы счастливы, я думаю, ей-Богу!
       (Мама навестила меня на Сторожевой улице, узнав, что я сильно простудилась и несколько дней температурю. Я уже выздоравливала. Мама вошла и, первым долгом, сунулась в мою "внутреннюю рецензию" на стихи Марии Аввакумовой, тогда ещё мало кому известной. Увидев мои восторженные пометки на полях стихотворения о работницах, пьющих горькую, наряженных "активистками по клубным доскам", мать ахнула - и тут же стала стирать ластиком мой карандаш, приговаривая: "Тебя за это посадят", -- чем растрогала и развеселила меня. Наверное, этот эпизод очутился в письме к Вере. =Т.Н.=)
       (...) Думаю о Новгороде и Старой Руссе. Что делать? Неужто возвращаться тебе? Придумаем что-нибудь, мой дружочек добрый.
       (Я придумала: по окончании похода с 279 школой по Новгородчине, автобусами, с пересадкой в Пскове, уехала к Веруньке - в Пушкинские Горы. =Т.Н.=)
       От Володи (Сосинского. =Т.Н.=) получила открытку из Батуми. Перекрестилась: пишет, что перестал гневаться на Любовь Джалаловну (Гейченко). Отписала ему очень тепло. (...)
       Свет мой, девочка родная, ты всегда со мной - как банально это звучит, наверное, -- но какая это правда!
       Ты подарила мне веру в высокое, вечное, прекрасное (...), ты - правда, искренность, чуткость. (...)
       Мы никогда не наглядимся друг на друга, никогда не наговоримся, а ждать тебя с у ж и н о м -- я так бы хотела я знаю, как светло нам было бы рядом.

    (...) В.М.

    Штемпель: 14.04.78. Киев

       (...)ты благодаришь меня за письма, а вот уже несколько дней не могу толком написать тебе.
       Уроки, репетиции, что будет с вечером -
       у меня нет оптимизма Регины, кричать "Провалитесь" - я не могу, потому что серьёзно всякий раз верю, что провалимся.
       В "Предложении" играет прелестный тулячок Володя Ульченков. Он со вкусом выговаривает "мамуся", и "тому подобное", и вообще чувствует себя русским барином. Женька Перковский - жених - рассудочен, доказывает мне, что т.к. Ломов был не больным, а просто мнительным, (...) изображать чувств, потрясений и т.д. не надо. Всё-таки мы его убедили, авось, пойдёт.
       Страшнее мне браться за "12 стульев". Мы решили сделать страницы, связанные с отцом Феодором. Артисты из моего класса, наверное, поэтому не лежит душа к этим репетициям.
       Попробую себя пересилить.
       (...) сегодня проснулась в 5 из-за стирки, сейчас 11.
       Проболталась день, отчего-то устала, достижений нет: к урокам не подготовилась, тетрадей не проверила, но всё это ерунда.
       Утром гудел ветер, я взглянула в окно и вдруг увидела тебя.
       Ты моя жизнь, моя Таня

    В.

    Киев, 14.IV.78 г.

       (...) звонила тебе раньше времени, потому что ещё думала, что поеду к Исааку.
       Но, слава Богу, осталась дома: невозможно с таким кашлем ехать в гости. Позвонила ему. Забавно поговорили. Я попыталась объяснить, почему разошлась с Магдичем. Толком не объяснила.
       Потому что уже не могу быть внимательной без взаимности?
       Потому что не могу обратиться к нему за помощью? (Речь идёт о киевском журналисте и литераторе Аркадии Магдиче. =Т.Н.=) Не знаю. Надо было бы поехать и познакомиться с его ребёнком. Не могу ничего делать из вежливости.
       Поболтали о Леоноре. Мне всегда казалось, что Исаак несправедлив к ней: воспринимает её только как красивую женщину и не ценит очень доброго, чуткого, нежного человека.
       "Нора - человек порядочный, серьёзный и такой интернационалист."
       "Послушай, Малева, - сказал Исаак, - мы говорим с тобой о порядочных людях."
       - А Надька?
       - "Надька - человек с умом, а не с интеллектом. И умна, и бойка, и остра, это мне в ней нравилось. И потом, если ей дадут пистолет и предложат две возможности: убить меня или выстрелить в воздух, она ... выстрелит мне в ногу."
       Это так похоже на правду, что я расхохоталась.
       Надька - моя однокурсница, двоюродная (или 3-ная) сестра Магдича, дитя Подола, Житнего рынка, когда-то она ляпнула, что поляки такие-сякие, недаром их Гитлер ненавидел. Я завопила, она попросила прощения. (...)
       При этом она добра, трудолюбива, любит детей, закатывает им великолепные праздники; несколько вульгарна. Интересна.
       Я отошла от неё давно, отношения остались добрыми.
       30-го приглашает на 40-летие. Надо будет зайти и поздравить: слишком много в прошлом, нельзя обижать человека.
       Посмотрим, какое будет у нас с тобой настроение.
       (...) что-то разбирает меня слабость и сон.

    Люблю тебя, нежный мой дружочек.

    Твоя В.

    Киев, 17 апреля 1978 г.

       (...) Родной Заинька, что-то с утра тоскливо.
       Вчера день был не слишком удачный.
       На дне рождения Аллы меня задела одна девица Галя - приземистая, квадратная, убранная в тяжёлое золото. Она полтора месяца жила в Москве (в командировке) и считает это жертвой.
       Мы с Аллой и Леонорой ей позавидовали, а она о москвичах: "Грубияны" и т.д. В потом о возможности переехать в столицу. Мы с Аллой посмеялись на тему, что согласны прозябать где-нибудь возле Консерватории и внутри её. На этом кончили, а потом этой Гале от меня досталось. Принесли кофе, и она начала что-то насчёт его качества. Один противник Москвы подхватил. Я, ей Богу, не из-за Москвы, а потому что, по-моему, это Бог знает что: за именинным (и любым другим) столом высказываться таким образом о еде-питье, попыталась их вежливо остановить. Галя с обидой и вызовом: "За этим столом говорят правду - и никто не обижается." Я ей: "Ну, существует же какое-то представление о хороших манерах у сидящих здесь." Галя обиделась, так обиделась, что мне захотелось утешить её, но из-за Москвы уже не могла.
       И вообще, нечего мне страдать: обыкновенная киевская мещаночка, уровень средней продавщицы, золото - как на идоле, в Москве увидела только телятину за 7 рэ и свинину за 5 - и я ещё страдаю!
       Дурра я страшная!
      
       Зайка, спасибо тебе. Сейчас, если б не ты, мне было бы муторно от всех перемен.
       Но есть ты - и жизнь прекрасна, моя добрая, умная девочка, мой ландыш.
       (...) Целую, Заяц.
       Твоя В.
      

    (ПРИМЕРНО 20 АПРЕЛЯ 78 г.Киев. ОТКРЫТКА)

       Танюша,
       Ласточка, не обращай внимания на мои вопли: я выпила чаю с лимоном - и стало мне легче на душе.
       Вышлю тебе Аннинского "30 - 70-е". Если не понравится, можешь подарить Абелюк - как л ю т ю р о в е д у (орфогр. Магдича).

    Целую. Вера

    Штемпель: 22.04.78. Киев

       Мой добрый ребёнок, мой славный дружочек, сестрёнка моя родная, как мы ждём встречи, хоть знаем, как потом больно расставаться. Наверное, хорошо, что в Москве мы всегда торопимся и боимся опоздать к поезду. Не сразу сваливается тяжесть разлуки. А сейчас - твои глаза передо мной - ясные, чистые, бесконечно глубокие, таких ни у кого нет - т в о и глаза.
       Ты отмечена судьбой, родная моя, талантливый мой ребёнок. Ты одно утешение, оставшееся мне, одна надежда.
       Родная, родная, как хочется, чтоб побольше людей видело тебя.
       Моё прекрасное, моё сероглазое чудо, будь счастлива (...)

    В.

    Киев, 23.IV. 78 г.

       (...) Да ведь и мы понимаем, как много несправедливого, отвратительного, в чём же мы виноваты? Что видим ещё и свет? (...)

    Штемпель: 22.04.78. Киев

    (ПОЧТОВАЯ КАРТОЧКА)

       Танюша, родной мой Заяц,
       всё не проходит беспокойство: ты звонила, наверное, волновалась - не прощу себе. Родная ты моя, договорилась ли ты с Флорой, отпустила ли она тебя в Киев, т.е., прости, в З в е н и г о р о д.
       Мой ты друг, устали мы к концу года от разной воспитательной работы, как-то ты без отпуска, серенький, умненький?

    Обнимаю тебя. И очень хочу видеть.

    Твоя В.

    ОТКРЫТКА "З СВЯТОМ 1 ТРАВНЯ",

    Без штемпеля. Авиа, Конец апреля (?)

    1978 года. Киев

       Голубушка моя, устаю страшно - износилась. А тут ещё весть о закрытии школы - и необходимость что-то делать, куда-то идти. Вдруг сегодня днём захотелось: деревьев, воды у ног (холодной) и много-много лимонаду!
       А так - что за жизнь, право!
       Работать не хочется. Вечер сатиры грядёт. А что дальше?

    Целую тебя, моя родная.

    В.

    Киев, 5.V.78 г.

    (ПОЧТОВАЯ КАРТОЧКА)

       Доброе утро, моя родная,
       сейчас 5 утра, спишь ли ты в своём, наверное, тоже перенаселённом вагоне? Славная моя девочка, дай-то Бог, чтоб тебе сегодня было хорошо во Дворце, что-то мне страшно: вдруг кто-нибудь полезет с нотациями.
       Танечка, в 5 томе (Есенина. =Т.Н.=), Автобиография (2-я) 1924 г. 20/IV:
       "если сегодня держат курс на Америку, то я готов тогда предпочесть наше серое небо и наш пейзаж: изба немного вросла в землю, прясло, из прясла торчит огромная жердь, вдалеке машет хвостом на ветру тощая лошадёнка.
       Это не то что небоскрёбы, которые дали пока что только Рокфеллера и Маккормика, но зато это то самое, что растило у нас Толстого, Достоевского, Пушкина, Лермонтова и др."
       Т.5, стр. 18, изд. 1962 г.

    (...) В.

    Штемпель: 5.05.78. Киев

    (ПОЧТОВАЯ КАРТОЧКА)

       Родная, пошла медленно по Киеву. Подарка Любови Дж(алаловне Гейченко) не нашла. Вышла из универмага под интимный шёпот какой-то зарубежной эстрады, на Крещатике встретила удивительную пару юродивых. Ей-Богу. Он в тёмно-зелёном подпоясанном пальто, узком, очень узких брюках, не доходящих до ботинок, в странной шляпе, - улыбнулся, голова набок, и сунул в рот платок - не как кляп, а растянувши его в руках. Улыбка вполне бессмысленная. Она - тоже в зелёном, озябшая до красноты, сгорбленная, молодая. Я обрадовалась им - что-то такое необычное среди суеты, разговоров о венгерских кофточках. Захотелось догнать и спросить, откуда они.

    Целую тебя, родная.

    Писано дома. Не волнуйся. Всё по-прежнему.

    Штемпель: 7.05.78. Киев

       Мой родной малыш,
       дома лучше: примирение состоялось неожиданно. В субботу я вошла, когда родители обедали, и поздоровалась. Мама ответила приблизительно так, как тебе: "Здрасс" - негромко.
       Я еле заставила себя войти на кухню и сесть за стол (тарелка для меня стояла), само собой получилось, что мама заговорила, а я с ней, жалко мне её до слёз: зачем я её так обидела.
       Она потом сидела, опустив голову, а я думала, какая она добрая.
       Клара говорит,что в ней просто ревность говорит.
       Не знаю.
       Пока иду в поход. Идёт много моих, и это меня пугает. Один мальчик очень пьющий. Не дай Бог приволочёт бутылку.
       Кончила страницу, - ушла на "Макбета" в украинском театре. Все л е д и хороши, Макдуф лучше, чем Макбетиха, а цветов ей не досталось: Макбет поднёс, но это обидно.
       Макбет - злодей местами был хорош. Банко тож, ведьмы - тяжеловатые на подъём мужики - какая там пляска ведьм, они сидели у костра, как старые жабы.
       В конце Макбет проваливался в люк, а Макдуф, показывая на корону, сказал: "Вот голова Макбета", -- в это время я заметила, что из люка ещё торчит хохол Макбета, и слегка хихикнула (а пределах приличий). В общем киевская публика показала себя с лучшей стороны, орала браво и не бежала сломя голову из зала. Бог ты мой, как Шекспир современен. Такие там есть шутки - загнуться можно.
       Есть оптимизЬм: насчёт утра после ночи, но кто в это поверит, если всё остальное такая правда.
       Кругом разговоры об отъездах. Держимся, заяц. Нам нужны пригорки-ромашки, ручейки-одуванчики, лес-благовест. Б е з з а д н и х м ы с л е й . (Вера иронично намекает на моё раннее стихотворение, вошедшее в сборник "Серебряный бор". =Т.Н.=)
       Родная ты моя, ложусь спать.
       В ушах поёт труба, сердце ей не вторит,
       сердце любит тебя, и ты его единственное и последнее утешение.
       Зайчик, целую. Будь здоров.

    Твоя В.

    Штемпель: 07.05.78. Киев

    (ОТКРЫТКА)

       ... Что-то с утра всё Никологорская да Никологорская на уме: л е с, т ё п л ы й п л а щ, И н н а , Р е г и н а, В а р в а р а -- к чему мы н е п р и в ы к н е м н и к о г д а? (...) В.
       (Малева подтрунивает над корреспондентом, забавно-добродушно употребляя реминисценции из моих ранних стихов и имена моих школьных учительниц. =Т.Н.)
       P.S. Симеон (Гейченко) прислал ещё одну открытку, такую же забавную (как и прежние. =Т.Н.=)
      

    Штемпель: 10.05.78. Киев

       Родной мой заинька,
       почему не прислал стихи, Зайка сероглазый, кутинька родной? И писем сегодня нет. Хоть и знаю, что может их не быть, а всё жду. Заинька, светлый мой ребёнок, девочка сероглазая, добрая моя.
       С с о м н е н и я м и !
       Отправилась я на 7 - 8 в поход с каким-то горьким удовольствием: тебя нет, дома меня не поняли - уйду.
       Юношей было 11, трое пришлых: Сашка Бедов и Женька Перковский - Полинины, некий Юра - симпатичный простой парень, друг моего Ступака - красавца, кумира шестиклассниц, неглупого, до странности определившегося (...)
       С трудом втиснулись в автобус, дотопали до Киевского моря. Мои мальчики явно были недовольны Сашкой Бедовым и П е р е й : Сашка очень активно ухаживал за Линкой, а Перя, как полагается обыкновенному гению, вёл себя независимо, без раздумий, нравится он или не нравится. (...)
       Женьке что-то выговаривала Элька, он подошёл ко мне и спросил: "Я очень глупо себя вёл?" Я ответила, что не глупо, а утратил чувство меры. Линка (Элька Елишевич. =Т.Н.=) уж очень настойчиво (ей тоже изменяет высший дар богов человеку) стала его избивать: "Они тебя ненавидят, Цимбал тебя ненавидит". Я пыталась её остановить - она заладила своё: "Нет, ненавидит, ненавидит". Когда Женька отошёл, я ей объяснила, в чём она неправа.
       Бог с ней, временами вдруг прорывается в ней бестактность и бесцеремонность. Больше меня беспокоит какой-то дурацко-кокетливый тон капризного ребёнка, усвоенный ею. Как сказать ей, чтоб не обидеть? Она ранима, хоть и не чувствует часто ран, которые наносит сама.
       Перя - прелесть, чудак, больно мне от ненависти, которую он у иных вызывает. (...)
       (...) имеющий тряпки (Ступак? =Т.Н.=), (...), успех у определённого сорта девочек, физически сильный мещанин не может не ненавидеть интеллигента, равнодушного к тряпкам (...)
       Думаешь, я Сашку (Ступака. =Т.Н.=) не люблю? Он мой ученик, следовательно, родственник, говорить я с ним буду - в последний раз - уже осталось каких-то 14 дней до конца года, обидно мне выпускать уверенного в себе, самодовольного пошляка - обидно ещё тем более, что он очень, очень не глуп.
       (...) Были и забавно драматические происшествия: сгорел один спальник, брюки ватные (когда всё это горело, мне было совсем не смешно) гады мальчишки сразу заорали: "Мы не курили в палатке, это кто-то подбросил" (огонь!)) Они благополучно горланили уже у моря, а не у костра, песни, когда вдруг из палатки повалил дым).
       Изображали они невиновность ещё и потому, что приходили к нам "мальчики" -- мне дурно стало, когда я их увидела: уголовные элементы, Ступак рядом с ними - интеллектуал. Когда они появились на поляне, мне стало дурно, но я изобразила приветливость и пригласила к костру. Они спели в полнейшей тишине одну песню из тюремной лирики, ушли с миром. Но мои мальчишки получили возможность ссылаться на вероятность того, что был ещё кто-то, п о д ж и г а т е л ь палатки.
       Ночью мне было нехорошо: Перя, Сашка; Линка что-то сюсюкает, брюки Иванова догорают на берегу (ватные, долго горят), утром стало спокойно, но всё-таки нехорошо.
       В Киеве пришлось идти домой к Люде Карпенко: она положила телогрейку на руки какой-то бабке и забыла забрать. Теперь боялась, как бы от мамы не попало. Мама так перепугалась, увидев меня, что, когда я рассказала о телогрейке, обрадовано завопила: "Да пусть эта старушка носит её на здоровье!"
       Доплелась домой, уснула.
       Девятого поехали все отвезти цветы к н а ш е м у с т о б о й Посту N 1, там шли толпы, милиционеры с мегафонами кричали у могилы: "Граждане!, снимайте с цветов целлофан, граждане, не задерживайтесь у Вечного огня!" Лучше бы музыку включили, но, пожалуй, без милиции была бы давка.
       Дома я опять улеглась спать (за прошлый недосып) и проспала до 4 утра.
       Сегодня-завтра, говорят, явится к нам райком, убеждать, что школа не нужна, что надо разбегаться. П р о т и в н о. Придётся выступать. А перед кем? А ради к о г о ?
       Всё, Зайка. Прости, что разболталась. Вчера, засыпая, поговорила с тобой, стало легче.
       И сейчас голову на плечо к тебе положить хочется, мой прекрасный, мой добрый, мой умный ребёнок.
       Легко ли тебе эти дни дома?
       (...) 15-го буду р у г а т ь тебя и молиться за тебя; вчера показывали кусочек концерта из дома Петра Ильича, я ела глазами публику, но тебя не увидела (Вера упоминает о дне рождения Чайковского - 7 мая и торжествах в Доме-музее в Клину. =Т.Н.=)
       16-го день рождения Любови Джалаловны (Гейченко. =Т.Н.=), но я надеюсь тебе об этом напомнить в пятницу.

    (...) Твоя В.

    Штемпель: 11.05.78. Киев

    (ОТКРЫТКА)

       (...) В Киеве идёт волна увлечений летающими тарелками. Где они? У вас под Москвой.

    (...) В.

    Киев, 13.V.78 г

       (...) страшно говорить о Володе, его талант так чист - эта чистота потрясает (...) (Вера имеет в виду поэта Владимира Полетаева, 18-ти лет покончившего с собой в Москве. =Т.Н.=)
       Зайка, я согласна с твоим отношением к Иве, космополитизму, эмиграции и т.д. Ива - милый и добрый человек, но настоящей г л у б о к о с т и (твоё слово) в ней нет. Все эти фамильярности с "шариком" (земным. =Т.Н.=) - ерунда. Это незнания своей истории, культуры, это от нахватанности, от отсутствия н а с т о- я щ и х к о р н е й. Нельзя обвинять Иву в этом. Иногда я думаю, что если б у меня не было бабушки Пелагеи Ивановны в Селенском, Чайковского - в детстве (Вера родилась в Клину. =Т.Н.=), кто знает, может быть, у меня был бы мещанский интерес: уехали? как устроились? а я прозябаю!!! здесь!!!
       Это н е Ивино, она умнее, чище, но н е т в н е й г л у б и н ы; светскость - светскость дурного тона, -- есть в ней. (Скорее, полусветскость! =Т.Н.=) Это не грех, это у многих, лишённых настоящего вкуса и чутья, людей.
       Об Анатолии Гладилине ничего не могу сказать: хорош он или нет - кто знает?
       Знаю, что в с е г д а жили бы в России Лев Толстой, Шукшин, Паустовский.
       О себе могу сказать, что покинула бы Россию только в случае откровенной победы национализма, фашизма и т.д., что, я надеюсь, в России невозможно в силу её милой растрёпанности. Слава Богу, русские не так-то легко поддаются организации.
       Есть часть интеллигентов, болтающих о литературе, хотя литература - не часть их жизни, а средство развлечения, о музыке - хотя лишены возможности воспринимать её по-настоящему, о живописи и т.д.
       Когда Ива говорит о скульпторе: "Ах, какая раскованность!", - мне не по себе, потому что то же самое я слышала о музыканте, живописце и т.д.
       Всё это, повторяю, не самый страшный грех, Бог с ними, пусть болтают, -
       только пусть не мнят себя и н т е л л е к т у а л а м и, поднявшимися над толпой.
       Образования им не хватает и нутра.

    Люблю тебя, мой прекрасный друг.

    Целую.

    Вера.

      

    Киев, 15.V.78 г

       Малыш мой сероглазый, и вот идёшь ты по лесу, кепчонка на тебе, нос чуть задран и вытянут, глаза серые, круглые, лесовичок мой родной.
       Вчера был фильм по наивному сценарию Жуховицкого, там была любовь - любовь - любовь, Кирюша Лавров любил поэтессу, а она писала стихи и читала их деревянным голосом, а любила не Кирю, мужа, а врача - Попова. Она ходила в замшевом пальто, потом в белой шубе, проблемы у неё были - любовь!!!
       а стихи она себе писала, издавала, читала - никаких проблем - но я не из-за этого пишу,
       а из-за того, что Лавров сказал сопернику, что для него главное не то, что она его любит или нет, а то, что о н а е с т ь, - мысль не новая,
       но -
       где-то ты сейчас есть, дружок, мне хочется войти в твою комнату - уже 1-ый час ночи, ты засыпаешь или спишь, я не помешала бы тебе, я только бы на тебя посмотрела.
       Смотрела сегодня очень сентиментальную и надуманную корнейчуковскую пьесу (нагрузка за "Турандотку" -- в июне будут вахтанговцы). Водила семиклассников и родителей (своих). Все очень мило воспринимали п и е с у и актёров, и я была утешена.
       Завтра (т.е. сегодня) собрание, где придётся, наверное, выступить.
       Благослови меня, дружок.
       Люблю, очень люблю тебя.

    В.

    Штемпель: 17.06.78. Киев

       (...) сегодня вдруг жутко стало, когда сказали, что Альдо Моро уже похоронен. Страшно, почему вдруг так страшно? Ведь сейчас ему легче, чем те 50 дней, что ему грозили смертью. В прощальном письме жене он писал: "Сейчас они сказали, что убьют меня, и я целую тебя в последний раз." Она запретила присутствовать на похоронах представителям властей, его похоронили где-то в деревне, как страшно жестоки люди: одни - убили, другие - не захотели обменять. Ты знаешь, мне до сих пор жутко.
       Поговорим о книгах. Есть у тебя Кузнецов -- п е н ь и л ь в о л к? (Непрямая цитата из Юрия Кузнецова. =Т.Н.=) Если нет, у меня есть для тебя. Понятно, дурачок?
       Я очень люблю тебя. Помоги мне, улыбнись (...) Тяжко от жестокости, от равнодушия, от тупости.
       Страшно, страшно. Прости.
       .......................................
       Ксения Юрьевна, конечно, не должна была т а к вести себя. (Речь касается одной особы, высокомерия которой я боялась, как огня, затем поверила в её дружественность, и особа-таки травмировала меня высокомерием - внезапно и мной незаслуженно. =Т.Н.=)
       И совсем не все относятся е тебе, к а к к 16-летней. Ты чудо.

    (...) Вера

    Штемпель: 22.05.78. Киев

       Родной мой малыш,
       прости.
       Остаётся несколько минут, и надо бежать на работу. А вчера полдня занималась Бог знает чем: то есть убирала книги.
       Думаешь, убрала? Нет, ты так обо мне, конечно, не думаешь.
       Но хочется привести комнату в порядок (относительный, конечно). Пойдут страшные дни: экзамены, характеристики, выпускной.
       Сочинения!
       В общем, кровавый кошмар.
       Зайка, милый,
       звезда моя путеводная,
       ты мне светишь во всём нынешнем мраке.

    Твоя Вера.

    Штемпель: 24.05.78. Киев

       Малыш, дорогой мой,
       в воскресенье боролась за гражданские права негров,
       завтра придётся бороться за права нашей школы.
       Неужели ничего нас не спасёт?
       Помолись за нас, девочка.
       По литературе идёт сейчас советский характер (по слухам, будет на экзамене).
       Смотрю в Бочарова. (Сергея? Анатолия? =Т.Н.=)

    Целую тебя, мой нежный ангел. Прости, что пишу так коротко.

    Вера.

    (ТОГДА ЖЕ, 24.05)

       (...) прости меня опять, наверное, день-два не будет писем или будешь получать письма, похожие на записки.
       (...) Я уже немножко отошла от волнений.
       Мои любимые дети: Наташа (Колыбина), Саша (Бедов), Перя (Евгений Перковский), Элька (Елишевич), Таня Жмарёва - уйдут;
       есть дети-семиклассники, которых жалко оставлять. Сегодня был урок -- эпос , лирика, драма -- я попросила Оксану и Аню Боброву вспомнить диалог из "Ревизора": "Ну, Машенька, он, кажется, штучка столичная..."
       Оксана-городничиха говорит грудным голосом и так самоуверенно-самовлюблённо, да не расскажу к а к -- до того хорошо.
       И э т о м ы д о л ж н ы р а с с т а т ь с я по воле --

    Вэткиной,

    секретаря райкома,

    секретаря горкома

    и т.д.

       (...)
       Всё. Н е ж а л е ю, н е з о в у, н е п л а ч у.
       (...)
       Кончаю.

    Начала засыпать.

    Твоя В.

    Штемпель: 26.05.78. Киев

       (...)моя ненаглядная дурочка, ты не кажешься мне слишком эмоциональной,
       ты кажешься мне нежной, доброй, чуткой, самой умной, самой лучшей.
       В твоих наблюдениях над детьми -- столько ума, благородства, мой нежный дружочек. Мой единственный друг.
       Зайка ненаглядный, дружочек мой красивый, сероглазый, не выдумывай ничего: м ы в с е г д а д р у з ь я ,
       Господи, е с л и б б е з с л о в с к а з а т ь с я д у ш о й б ы л о м о ж н о!

    ТВОЯ В.М. (росчерк Веры)

    Штемпель: 27.05.78. Киев

       (...) Дитя моё, синяки и шишки суждены каждому, кто решается говорить правду. (Я в пух и прах разнесла стенгазету учеников моей коллеги З.Н. в МГДП, перепечатавших людоедское стихотворение Джека Алтаузена - о повешении красноармейцем родных братьев. =Т.Н.=) Ты сказала правды больше, чем они смогли вынести.
       Всё правильно: и о Наде (?), и об Алтаузене, и о Шишкине (Васе), и о снобизме н - ских детей.
       В чём ты не права? Что сказала о б о ч к е Д и о г е н а? -- Да, они не виноваты в том, что не жили в ней, и они, кажется, не из заевшихся? Каковы бы они ни были, живут они духовным (в основном, конечно).
       Но мне неприятна Н-в-я. Эта уверенность, что она знает истину, может судить Пушкина, и Чехова, и Бунина,

    она, эта чеховская Лида Волчанинова,

    она учит!

       Странно, что она пишет стихи.
       Мне жаль, девочка моя, что ты плакала из-за неё, а плакала, потому, что открыла ей с е б я, моя хорошая, добрая, умная.
       После абелючкиного "истина в последней инстанции" я не могу к ней (Абелюк. =Т.Н.=) относиться всерьёз. Это словосочетание, из чего не знаю, но "мыслящая" интеллигенция его подхватила. В этом же Л.О. упрекала Шукшина.
       Зайка мой, ты нарушила гармонию вафель, неискренности и взаимной любезности,
       конечно, надо было выпить чай и разойтись;
       маленькая моя, нырнуть хочется в какое-нибудь море от тоски по правде,
       когда, наконец, можно будет её говорить?
       Малыш, прочитав письмо, я была ошеломлена твоей болью,
       сейчас мне легче, голос твой меня успокоил.
       Малыш, пойдёшь ты в Новгород, походишь по Руси, впереди лето -- не сглазить бы!

    (...) Вера.

    Штемпель: 29.05.78. Киев

       Моя Танюшка,

    вчера позвонила Татьяне Марковской, она обещала узнать, примет ли её школа Таниных детей. (Цаплинских.=Т.Н.=) Сегодня попытаюсь узнать у ЖЭКа.

       (...)
       Хочется удрать в тишину.
       Каждый день у нас в школе какое-нибудь начальство: из министерства, горкома, ЦК. Дали бы умереть с миром, как поэтически выражались в старину.
       Первый признак, что мои нервы не в порядке -- читаю "3-х мушкетёров". Так было во время маминой болезни: открывала с любой страницы и становилось легче.
       "3 мушк." -- опиум для народа.
       Зайка, спасибо за стихи, я должна ещё перечитать их спокойно, не в нынешнем взвинченном состоянии.
       И не выдумывай себе недостатков: ты самая умная, самая добрая, самая сероглазая девочка на свете.

    Твоя В.

       P.S. Вчера ходила в Васе Очеретяному (это не тот, что на первой странице, это тот, что вылепил маску из белого пластилина) на экзамен по мастерству актёра. Пережила три приятных часа: молодой "Гамлет" и "Трёхгрошовая опера". Особенно хорошо "3-х-грошовая опера" (очаровательный Пичем, Вася -- шериф с изящными жестами), все так молоды и так задорны -- завидую.

    Целую тебя,

    дружочек.

    Прощай, п р о щ а й

    и п о м н и

    о б о м н е!

    (В.Шекспир).

    Штемпель: 29.05.78. Киев

       (...) мне жаль, если тебе придётся опять тратить силы, нервы и т.д. на людей, почти равнодушных (...)
       Может быть, они и не равнодушны, я грешу, но уж очень они уверены в себе-
       это было моё первое впечатление, это подтвердилось.
       (...)менторский тон, игра --
       не терплю самоуверенных.
       И чем дальше, тем больше убеждаюсь, что самоуверенность от недостатка душевной чуткости и интеллекта.
       Согласись: все люди с развитым интеллектом метались, мучились,

    и з м е н я л и с ь,

       здесь же -- нечто застывшее: мнения, вкусы. И гордо поднятая голова. (...)если они принимают Алтаузена, то вряд ли их хватает на Пастернака и Цветаеву, кто знает - проросли, доросли они до них (...)
       А если у них есть вкус, то как же это соединить с теми страшными стихами комсомольскими?
       (...) Кстати, помнишь Глоцера "Дети пишут стихи"? Ведь он согласен с тобой насчёт выступлений.
       (...) Кутёнок родной, будь осторожен.
       Помнишь, я тебе говорила, что не надо с психологом откровенничать?
       (...)

    Твоя Вера.

    Штемпель: 31.05.78. Киев

       Танюша, позвонила домой, спросила: "Для меня есть сообщения?" -- "Нет". "А телеграмма?" -- "Есть."
       Вот тебе и н е т. Обрадовалась, потому что вечером на меня накатил страх: а вдруг Цаплина выехала 29, я перепутала? Бросилась звонить -- кому бы ты подумала? -- Инне, но её телефона не оказалось. Я ругнула себя, но!...
       Представилось, что приехала Цаплина в Киев и нет у неё крыши над головой. Муторно стало. (Речь идёт о приезде молодой учительницы в Киев с ребятами из 279 московской школы имени А.Т. Твардовского. =Т.Н.=)
       Слава Богу, всё в порядке. Спасла (плюю через левое плечо, хоть и договорилась с директором) родная 167 школа. Целую.

    Вера.

    ТЕЛЕГРАММА (МАЙ 1978)

       ГРУППУ ПРИМЕТ 167 ШКОЛА СООБЩИ ПОЕЗД ВАГОН ЦЕЛУЮ ВЕРА
       (Приписка моей рукой: "Послать Вере розу в конверте." Для 279 школы моей Верочка искала и нашла приют. =Т.Н.=)
      

    3.IV.1978. Киев.

       (...) Вчера видела Таню (Цаплину). Я виновата перед ней (опять комплекс вины!), её лучше было бы в 139 школе. Но я не знала этой школы (где она -- толком не знала). Она меня простила, а у меня на душе скребут эти самые кошки.
       (...)
       (Милая Верунькина сверхответственность. =Т.Н.=)
      

    4.IV.

       (...) у тебя дня три, а может, 4 не было писем - и мне муторно от моей бессовестности - как я так могла.
       Прости, дружок мой (...),

    каждый день, час, минуту понимаю, что единственная - это ты.

       "Под одной крышей" -- как это было бы счастливо - невозможно счастливо. Такого просто не бывает. Прости меня за поведение у Дворца и в трамвае,
       на меня вдруг воспоминания набросились: какие глупости я тебе молола, мой нежный друг.
       Зайка, (...), добрый, умный, не сердишься?

    Твоя В.

    Начало июня 1978. Киев

    (ОТКРЫТКА)

       (...) Чаплеевского поздравила с 6 июня?

    В.

       (Московский режиссёр Чаплеевский был гидом-добровольцем. Его экскурс в поэзию Пушкина, его знания и комментарии совершенно очаровали и ошеломили нас с Малевой летом 1977 года. Мы не пожалели о пропавших билетах на обратный Псковский поезд и, "зайцами", пропутешествовали в "Икарусе" до первопрестольной, буквально купаясь в море интеллекта Чаплеевского. Это было счастье, подаренное невзначай. =Т.Н.=)
      

    Штемпель: 04.06.78. Киев

       (...) мудрый Заяц,
       "л ю д и в и д я т н е л ю д е й, а и х о б о л о ч к у" -- да, а если и видят суть, то общаются с оболочкой - вот и всё. (...)
       Это не самый мой красивый поступок, но я обозвала нескольких остолопов в Полинином классе сволочами, потому что они перемигивались и хихикали, когда я читала, как в "две зимы, три лета" едят настоящий чёрный хлеб впервые после войны. И дело в не том, что я над этой сценой ревела, когда читала её дома, а в том, что, когда сытый голодного не разумеет, это страшно.
       Я сказала: "Сытые сволочи."
       Вот теперь и оцени мои манеры.
       Представляю презрение Н - в - ой, но, ей-Богу, не жалею о случившемся.
       С детьми, наверное, общаться потому и хорошо, что можно временами говорить им всю правду. (Вера подразумевает - правду о голоде, войне. =Т.Н.=)
       (...) встретила я Цаплину. Она славно выглядит, хорошо говорит, держится со спокойным русским достоинством (я ляпнула ей одну глупость и простить себе не могу, но она простила как будто) и просто.
       Дети у неё хороши. Мне сразу понравился Миша с веснушками, и оказывается не зря: он отдыхает каждое лето недалеко от Клина.
       Заяц, КОНЧАЮ, ХОЧУ ЗАЙТИ В 167-ую, А ТО ТАНЯ ЧТО-ТО НЕ ЗВОНИТ.
       (С этим визитом москвичей был связан досадный и трогательный эпизод; один мальчишка увидел в киоске, чуть ли не на вокзале, восковую глицериновую лампу с разноцветной подсветкой - делал такие какой-то завод тогда, из обыкновенных бутылок. Властная Цаплина запретила пионеру покупать лампу: "У меня тошнота от её одного только вида!" Добрая Вера огорчилась, хотя вмешаться в процесс "воспитания" чужих учеников было невозможно. И что плохого в этой лампе? Красивая. Отняли у ребёнка радость!" =Т.Н.=)
      

    Штемпель: 06.06.78 Киев

    (ОТКРЫТКА)

       Солнышко моё ненаглядное,
       твоя почта чего доброго не принесёт тебе поздравления 6-го июня. Но в день рождения Александра Сергеевича, как и во все дни, думаю о тебе с любовью.

    Да здравствуют музы! А р а з у м а, увы, нет!

    (...)

    Штемпель нечёток. 7(?) июня 1978. Киев

    (ОТКРЫТКА С ВИДОМ РЕКИ СОРОТЬ. ПУШКИНСКОЕ МИХАЙЛОВСКОЕ)

       (...) видела вчера отца Симеона (Гейченко) в синей кацавейке? Солнышко он и подвижник.
       (Директор Заповедника выступал по телевидению в связи с Днём рождения Александра Сергеевича. =Т.Н.=)
       Милая девочка, родная моя, напишу, ей-Богу напишу длинное письмо. Спасибо. Я живу теплом твоих писем, ты ведь знаешь это, ненаглядный Заяц.

    В.

    Киев, 8.VI.78 г.

    (ПИСЬМО НА ТЕТРАДНОМ ЛИСТЕ СО ШТЕМПЕЛЕМ:

    "Днепровский район г. Киева. Средняя школа N 194")

       (...) несколько дней тряслась из-за Женькиного сочинения, вчера сдала его в районо и тряслась весь день. Выспалась, успокоилась, с утра опять начались волнения. Ненавижу временами себя за эту неуверенность в себе.
       Полине сочинение не понравилось - тяжёлый стиль и не написано, что в стране много великих строек и партия ведёт нас к коммунизму.
       (Все эти "коммунисты" давно в Чикаго. Малева умерла в Киеве. Беспартийная. =Т.Н.=)
       Я понимаю, что она не права, что Женька сделал сочинение на л и т е р а -т у р н о м материале. Галина Петровна Илличевская сказала, что она проверяла работы медалистов в районе, это одно из лучших. Но для меня достаточно было нескольких слов Полины, чтобы начать убиваться. (...)
       Родная моя, не было вчера писем. Сегодня будут.
       (...) я сказала Тане Цаплиной, что ты была на каникулах в одно время с Юркой. (Племянником. =Т.Н.=) "И у меня было два ребёнка", -- ляпнула я и испугалась, что Татьяна усомнится в моей искренности.
       (Пионервожатая - позже завуч - Т.С.Цаплина была недолгое время в Киеве вместе с учащимися 279-ой московской школы имени А.Т. Твардовского. =Т.Н.=)
       Ты знаешь, она хорошая девочка и воспитатель хороший.
       Я распущенней, нет у меня чёткости, и я с удовольствием понаблюдала бы её с детьми. (Как и Инну, кстати. Регина мне в основном понятна).
       И в чём вы различны, и почему она не всегда постигает тебя, мне тоже понятно.
       Зайка, проверяю сочинения. Прости.
       Скоро увидимся. Неужели скоро?

    Целую тебя.

    Вера.

    Штемпель: 10.06.78 Киев

       (...) Прости меня, мой родной Заяц, и пойми: когда у меня вдруг оказываются свободные деньги, мне становится гадко: как я могу жить, есть, когда тебе трудно. Ведь это пустяк, не относись к этому серьёзно, отдыхать мы будем вдвоём, мы с тобой с а м ы е р о д н ы е л ю д и -- самые родные, пусть ничто тебя не беспокоит.
       А я стала сумасшедшей. Сейчас мама проснулась, перед тем как выйти, заглянула ко мне и пробормотала: "Строчит, строчит!" А я разревелась: ну, ничего ведь она не сказала, прекрасные они у меня люди, и не переделать уже ничего: я не чужой человек, я дочка, требовать, чтоб ко мне в комнату стучались - не могу, чтоб моих действий не комментировали - тоже, чтоб не спрашивали - кто звонил? - тоже. (Вот потому тебе и сели на шею, Вера! Надо себя уважать. Да, надо, чтоб и стучались, и не комментировали, и были тактичны!.. В минуту откровенности, помнится, Верочка расплакалась и призналась: "Мать в детстве сломала меня..." =Т.Н.=) (...)
       Понимаю. Что всё это
       ерунда, что слёзы - от нервов, но улететь хочется. Из дома, куда я не могу спокойно пригласить тебя. (Ничего! Зато я всё смогла. И и з д о м а уйти. И квартиры 5 лет снимать! Нищая. =Т.Н.=)
       (...) в общем, жизнь идёт, дети уходят,
       а мне хочется выспаться, чтоб вокруг меня шумело море тёплое-тёплое, чтоб проснуться и увидеть тебя.
       Светлая моя, добрая, умная моя девочка,
       не сердись на меня ни за что, хорошо?
       "И з к у л ь к а в р о г о ж к у" -- дурачок мой добрый, славный, умный.
       (...)
       Пожалей меня, мой добрый дружочек, мой ангел.
       Кажусь я себе сейчас неловкой, грубой, некрасивой.
       Господи, опять рука дрожит. Ну, дружочек, придётся тебе отпаивать меня молоком в Псковской губернии.
       Как всё надоело - Господи!
       (Имеется в виду нервомотанка с разгоном огромной школы и поиск нового места работы, несимпатичные начальники, потребность работать рядом с домом, уравнения со многими неизвестными, ets. =Т.Н.=)
       Танюшка, сейчас папа принёс твоё письмо.
       Зайчик, даю тебе Ц/У:
       1. Во Дворце (пионеров) скажи, что б у д е ш ь работать. Если в "Клубе" тебе о п р е д е л ё н н о г о ничего не говорят, значит, работы т а м у тебя пока нет.
       (...) а ты - мой глупенький откровенный дружочек, начальству про н о в у ю работу можно говорить только тогда, когда подаёшь заявление об уходе - лучшего отношения начальство не заслуживает.
       2. Телеграмму давай на 6-ое (вдруг задержишься, одну ночь переночуем в старой гостинице); (...) а впрочем - ерунда. Ну, не пустят туда, пойдём в деревню. В крайнем случае соглашайся на одноместный. (Речь идёт о Пушкинских Горах. =Т.Н.=)
       3. Я тебя л ю б л ю. ПОМНИ ОБ ЭТОМ. И не клади ничего в к о п и л к у.
       Купи абонемент. (В Консерваторию. =Т.Н.=) Для этого и выслала.
       Дружочек, глупенький, как я тоскую о тебе.
       Одна ты (...) моё утешение, мой свет.

    (...) Вера.

    Штемпель: 13.06.78. Киев

       (...) вчера пришло поэтическое (твоё) письмо о Москве. Как музыка. Да ты вся - музыка, мой дружочек, на этот раз умиротворяюще просветлённая,
       а то бывает -- буря!
       И всякую люблю тебя и удивляюсь тебе, моя хорошая.
       Сегодня мои сдают историю. Сейчас побегу смотреть, болеть.
       Родители 4 учеников опять отправились ходоками в Москву, чтоб школу не закрывали, а я уже устала от всех волнений.

    (...) В.

    Штемпель: 14.06.78. Киев

       (...) сейчас у меня дёргается веко, отчего дёргается - всё оттого, что сейчас очень всерьёз поссорилась с Юрой К. (мужем Ивы). Нет, здороваться я с ним буду, а вот разговаривать ещё долго не захочу.
       Началось всё с того, что Юра начал говорить о русском народе, которому всегда нужен был царь, и о том, что каждый народ достоин своего правителя. Я возразила: нельзя говорить обо всём народе, -- у нас были староверы, Кропоткин, Толстой и т.д. -- Русские угодливы. -- Угодничают у всех народов, а Наполеона встретили в штыки только русские и испанцы, я думаю: исход русских из Москвы -- это великая страница истории. - Да, великая.
       Потом мы как-то перешли к русской литературе. Вот тут всё и началось.
       - Я не согласен с тобой, что русская литература -- это вершина, на которую поднялся народ (о народе я говорила в широком смысле: я -- народ, Толстой -- народ, крестьянин -- народ). У русских в 17 веке ничего не было (напрасно я говорила о летописях, "Слове", былинах, песнях -- о великом русском языке -- "да, я слышал это -- "великий, могучий, правдивый, свободный"), а то, что появилось в 19 веке, это от французской и англ. литератур. Я попросила конкретно сказать, в чём видит Юра следы франко-английского влияния.
       Юра упрямо твердил: "Я не могу конкретно сказать, в чём это влияние. Но я рассуждаю так: "В 17 веке культура была на нуле..."
       Ну, что тут скажешь?
       - Слышал! Литература - э т о я з ы к.
       - Русская литература -- самая совестливая литература в мире. У нас невозможен герой - Растиньяк, Люсьен, даже Фабрицио дель Донго и Жюльен Сорель.
       Это без внимания. Вступает Ива: "А я люблю Аннету Ривьер, и она для меня высота -- и выше Анны Карениной." При чём тут Анна, Аннета (потому что тёзки, что ли?)
       Нет, Юру я не переубедила. Да и невозможно убеждать, когда человек в невежестве своём плюёт на всё, что сделал народ.
       Ты знаешь, я ушла оскорблённой. Было задето то, на чём я выросла и чем живу. И э то упрямое: до 17 в. (до 1 8) ничего не было. И -- литература -- а при чём здесь народ? -- Она была в 19 веке очень оторвана от народа. - Господи, как мне надоела эта фраза об оторванности от народа. Все оторваны. -- Не народ взрастил Александра Сергеевича, а Байрон.
       Я не могу выносить воинствующее невежество. НЕ могу.
       И не могу, когда плюют на мою литературу.
       (Спортсмен и технарь, споривший со словесницей, вскоре эмигрирует в Чикаго. И отнюдь не по "рахманиновским" причинам. Сегодня больно перечитывать это -- памятное мне -- письмо. Жалко нервов Веры, наивно боровшейся с ветряной мельницей. =Т.Н.=)
       Юра -- хороший человек, но он может спокойно жить в США, Англии и т.д. - и не затоскует. Он беден духом -- и всё.
       ("Хорошесть" Вериного оппонента заключалась, в частности, в том, что он тренировал горячо любимого племянника моей подруги -- своего малолетнего тёзку. =Т.Н.=)

    (...) В. (И помяни меня в своих святых молитвах).

    Киев, 18.VI.78 г.

       Дорогой мой кутёночек,
       с утра дождь. Выспалась. Вчера вечером -- опять глупые огорчения. Поехала с пропавшими билетами, чтобы переписать их. Зашла в сектор зрителя к своему распространителю (за эти три на "Турандот" я распространила 30 на "Память сердца"). Он, немолодой уже человек с бельмом на одном глазу, холодно, не поднимая головы: "Ничего нельзя сделать, он (администратор) никому не переписывает". Я пошла сразу какая-то слегка пришибленная не отказом, а т о н о м отказа. Просила-то я вполне вежливо.
       Это ужасно, что я так принимаю всякую мелочь, но я этого человека больше ни о чём попросить не смогу. В таком расположении духа пошла я к администратору, там пустое кресло и трое мужчин полуинтеллигентного вида. Они сразу же мне: "Администратора нет, не будет, уехал, не принимает" -- тоном: чего пришла, отстань. Я с ними немножко поговорила. Очень спокойно, просто для самоутверждения - можно ли со мной говорить уважительно, не раздражённо, если подряд я задаю несколько вопросов. Можно. Всё равно нехорошо на душе.
       Это уже с утра от ремонта, затеянного в последнюю неделю моей работы (дома). Что же теперь мне весь отпуск сидеть и ждать его конца? Непонятно.
       Какая-то я несчастливо несамостоятельная. Что изменит эта д в е р ь, прорубленная через кухню? Только то, что мы будем отгорожены стеной от большой комнаты, завтракать сможем в моей, а уходить и приходить с той же долей вероятности наткнуться на "Здрасс" сквозь зубы.
       Снилась мне сегодня твоя мама. Конечно, совсем не такая, как в жизни (хотя откуда я знаю, к а к а я она?) Говорила она со мной насмешливо, но без особенного презрения. Что-то хорошее в этом сне было.
       Почему я несчастлива? Из-за вечной своей нерешительности, из-за отсутствия уверенности, спокойствия, оттого, что уже на днях стукнет сорок, а я ребёнок, и нет у меня детей,
       и главное: мы с тобой с л и ш к о м д о л г о ж и в ё м в д а л и д р у г о т д р у г а. Слишком долго. Давно уже надо положить голову тебе на плечо и выплакаться.
       (...) Два дня пишу тебе о глупых своих несчастьях, жалуюсь, забыв, как тяжко бывает тебе.
       Прости, моя душа, моя жизнь, мой ангел.
       (...) Наша жизнь - одна, и душа -- о д н а, и поэтому так тяжко раздвоение -- ты в Москве, я в Киеве.
       Вчера шла к театру по тихой улице и думала: идти бы по ней навстречу тебе. Пусть бы даже были вокруг Инна, Регина, Цаплина и т.д.
       Зайка мой, до свидания. А что успела Цаплина, была она в Каневе?
       Целую твои очи, мой нежный дружочек.

    Твоя В.

    Июнь (?) 1978 г.

       (...) отпуск мой начинается с 27. Вчера мне это точно сказали. 27 утром я надеюсь быть у тебя, моя родная.
       Вчера сложила твои письма, нашла те, где ты мне ещё пишешь - В ы, как хорошо и как странно - Вы, В е р а.
       Родная моя, самая родная моя, не грусти. Скоро опять увидимся в Москве, в Михайловском, в твоём доме, у отца Симеона.
       Мы не будем так подолгу у Симеона.

    Люблю тебя, девочка.

    Твоя В.

    Записка-открытка. Вероятно, начало июля 1978 года.

    Пушкинские Горы.

       Танюша, я здесь в 13 номере.
       Надеялась, что будет у нас здесь двуместный, не вышло, я плачу и рыдаю. Пойдём, как ты приедешь, искать квартиру. (Я в это время была в походе по Новгородской области -- с учителями из 279-ой школы. =Т.Н.=)
       Скорее только приезжай. Жду тебя в гостинице.

    Твоя В.

       (Имеется в виду "монастырская" гостиничка для "диких" туристов. Её ещё звали тогда "гейченковской", дешёвой. =Т.Н.=)

    п/о Михайловское

    4.VII. 78

       (...) Сегодня весь день жду: откроется дверь -- и войдёшь ты, и будут твои единственные на свете глаза, и вся ты - мой друг, мой ангел, моя душа.
       (...) Господи, зачем среди мыслей о тебе (...) -- ещё какие-то уколы: холодно говорили, не так поздоровались.
       С утра было почему-то нехорошо; решила: здесь, в этой гостинице, жить не будем; не пристроимся в "Дружбе" -- уедем, улетим, уплывём, подальше на север, к Вологде, к Ферапонтову монастырю (...)
       Вышла на улицу - печаль, светло, и сладко, и горько - вот здесь ты для меня жасмин сорвала, где ты сейчас, моя родная?
       (Верочка вспоминает июль 1976 года, Пушкинскую улицу, Святогорский монастырь, Старую площадь. Скромную гостиницу. И нашу первую встречу. =Т.Н.=)
       Разворчалась на Инну - это всё из-за неё тебя нет (имеется в виду руководитель новгородского похода. =Т.Н.=),
       потом поняла, (...) что глаза у неё под орех, нос раздвоен, и голос хрипловатый, а всё вместе -
       и б о ж е с т в о, и в д о х н о в е н ь е!
       А грустно: т е п е р ь не смогла бы здесь жить без тебя. Странно как: когда-то я мечтала об одиночестве в этих местах.
       А теперь жду весь день, -- и как долго нет тебя, мой друг. Приходи поскорей. Родная, моя родная. Чьи-то голоса под окном, машины шумят, а тебя всё нет.

    П р и х о д и.

    Пушкинские Горы. Июль (?) 1978 г.

    (ИЗ ЗАПИСОК ВЕРЫ ОСТАВЛЕННЫХ МНЕ)

       (...) Где ты. Мой ангел, мой друг? Как мы могли так долго не видеться, как я могла так долго быть в Киеве, как могла отпустить тебя в поход с этой Инной, с её глазами, руками, голосом. Ах Инна, ах, ах, испанка, кокистадорская внучка!!!
       Зайка, я очень тоскую. Смотрю в окно на серую ночь и вою. Вот шаги по коридору (гостиницы). Это ты? Нет, мимо. Что-то прошумело, а тебя ещё нет. (...) милая девочка, солнце моё, звезда моя вечерняя, голубушка моя, освободи меня от этой печали, приходи.
       Я жду тебя среди чужих людей. Они, может быть, совсем хорошие, но мне сейчас нужно увидеть одну-единственную (...)
       Родная, почему так долго тебя нет?
       Я молюсь Богу: спаси её, обереги от печали и зла, она самое прекрасное, самое чистое, что живёт на земле. Боже мой, у тебя всё хорошо, девочка?!
       (...)

    (На второй записке - Вериной рукой - моё имя, фамилия и приписка:

    STRENG GEHEIM

    (ПРЯМО ЕЙ В РУКИ).

    =Т.Н.=)

       (...) Таня, Танечка, ты моя подруга, понимаешь ли ты это по-настоящему? Ты понимаешь, и если б я сейчас могла тебя обнять, вместо того, чтобы писать это.
       Целую твои уши, мой родной Заяц.
       (Приписка на обороте листка:
       - ЗАЯЦ, СМЕТАНЫ НЕ БЫЛО.)
      
       (Третья записка - в другом конверте)
       Танюша,
       я уехала к Гейченко, постараюсь ненадолго. Зайди в 13 номер, под портретом Александра Сергеевича моя кровать, на ней письмо тебе, под ним - ещё одно.
       Я постараюсь быть пораньше, буду звонить. Отдохни, милая.

    В.

    С в я т о г о р с к и й м о н а с т ы р ь.

    Киев, 26 августа 1978 г.

       (...) С утра сидела на очередном совещании. О воспитании.
       Час с полтиной - лекция о международном положении. США - поправение Картера, Китай - Румыния, Югославия (с и л ь н ы м ы, д о г о в о р а, в м е ш и - в а т ь с я в с у д е б н ы е о р г а н ы -- это образчик речи и произношение этого учёного и политика).
       Потом восторженно глупая дама с хвостом изливала любовь к детям, изображала тонкость чувств. (...)
       Нет, лицемерие человека, относительно развитого, цитирующего цитаты, ужасно!
       Что-то вякал инспектор министерства, дуб-дубом.
      
       А вчера был вечер в трогательной семье.
       Сначала я встретила на почте Иву. Она была в низко срезанном кремовом платье, отдохнувшая, выспавшаяся. Ещё утром она позвонила мне: "Заходи, Верок, приехала Симочка". (Симочка - милая армянка, жена скрипача). Я не обещала: ремонт.
       На почте Ива опять позвала меня на Симочку. Я видела днём Беллу (которой оставила свой дневник), у неё явная депрессия, нужно быть у неё. "Ну, завтра ты пойдёшь к Белле, а сегодня Симочка у нас. Ты знаешь, она считает, что Россия во многом виновата перед Арменией. И ты знаешь, многие армяне..."
       - "А ты знаешь, мне это надоело. Сначала твой муж доказывал мне, что русской культуры не существовало, что она слепок с французской, теперь Симочка будет мне объяснять, в чём виновата Россия."
       Ивочка умолкла, а я отправилась вечером к Белле.
       Совершенная безбытность. Книги. Стол повёрнут полированной доской книзу. По-моему, бедность. Это больно и трогательно.
       Белла всерьёз приняла мой дневник и не верит, что я не хочу писать, что я пишу только п и с ь м а. Она требует заполненности жизни от меня, от м е н я???
       Она подарила сюжет. (...) Я вдохновилась и написала начало. Дальше писать не буду. У меня н е т п о т р е б н о с т и п и с а т ь х у д п р о з у. У меня есть потребность писать тебе письма.
       Родная моя, знаю, что ещё рано что-то получать от тебя - и всё равно лезу в ящик: когда будет первое письмо - завтра? (...) Дитёнок ненаглядный.

    В.

       P.S. Прости дурацкий текст на переводе. Рядом стояла Полина. И меня глупо заносило. (...)
      

    30(?) августа 1978. Киев

       Девочка моя,
       звёздочка моя, скорее пиши мне. Мне страшно задавать тебе вопросы, мне больно от предательства так называемых интеллигентов, назвать иным словом их поведение не могу. Ещё есть в запасе - подлость и трусость, уж совсем непонятная: дух прежнего начальства витает над ними.
       Настроение у меня не остро тяжёлое, а какое-то гнетуще тяжкое. Меня спрашивают, почему я печальная, по телефону - почему голос грустный, а как тут объяснишь?
       Получила письмо от Тамары Манташян - помнишь, конечно, кто это, она поздравила меня с началом радостной каторги. Боюсь, что безрадостной. Ходят по школе чужие, совсем не м о и дети. Класс тёмный, с цветочками, обёрнутыми в белые бумажки, на окнах, цветными портретиками писателей, выщербленным полом.
       Познакомилась с двумя своими учениками: двоечником и четвёрочником. Двоечник живой, ершистый, 4-ник - заика с чувством собственного достоинства, оба с некоторым трудом вымыли класс и парты, один другого обзывал жирным (оба тощие), хор. ученик рассказывал мне книгу о Суворове, а двоечник мне обещал, что классный и школьный герой Шеверун "Вам ещё поднесёт."
       Меня это не устрашило. Смоюсь от них, уже мечтаю. Не моя это школа, совсем не моя, что делать?
       Зайка, (...) - проживём как-нибудь. Говорю это без бодрости, подчиняясь жестокой необходимости: надо жить.
       Любить - тебя,
       Верить - тебе!
       Вообще же, безуховско-толстовская формула: надо жить, любить, верить, что живём н е н ы н ч е т о л ь к о ... Не знаю, смогу ли я уверовать в неё.

    (...) как трудно без твоего голоса, голубушка моя нежная.

    Твоя В.

      

    31.VIII.78 г. Киев

       (...) какая ты у меня мужественная девочка (...) я поняла, что проживём как-нибудь, что доживём до лучших времён. (...) Маме всю правду не обязательно рассказывать, посмотришь по обстоятельствам. Наглый обман со стороны "Клуба" всё-таки налицо (...), от сознания своей бессовестности люди часто обругивают других. (Я ушла из МГДП и Ш, поверив клятвенным уверениям администрации журнала "Клуб и художественная самодеятельность", что меня берут в штат. Затем мне отказали. Я успела подать заявление с просьбой сохранить мне учеников - по совместительству, когда, ценой "хождений по мукам", вранья юристов, оскорблений и поношений наивно-неопытной сотрудницы, меня всё же взяли в штат на полставки - чтобы продолжать издеваться - силами уже не Чурбанова, а новой главредакторши Алексеевой, не выговаривавшей грамотно слова "пленэр", но знавшей слово "пленум"...=Т.Н.=)
       Родная моя, сначала поразил меня Солоухин: что угодно, но не п о г о н я з а р и ф м о й, а потом я подумала: чему я, собственно говоря, удивляюсь (...) теперь он просто не может уже увидеть поэзию.
       Больно это, ещё больнее, чем "Клуб", вот они синяки и шишки, которые не снились дяде Мише Дудину, он когда-то понравился в молодости Тихонову и с тех пор не знал, наверное, грубых толчков от братьев-поэтов. Высокочтимый Со-ло-ухин! (Впоследствии Солоухин и Поженян дадут мне две рекомендации в Союз писателей. Но в период, запечатлённый в письме Веры, старику было не до какой-то скромной девчонки. Это естественно. =Т.Н.=) Как это можно всё-таки не увидеть души! Твоей чистой, прекрасной, трепетной души в твоих стихах.
       Чёрт с ним, с Союзом писателей, (...) - Володю издать не могут (Полетаева. =Т.Н.=) - подлость какая невообразимая!
       А издать тебя, конечно, нужно, Господи, как нужно, какой ты чистый родник, ангел ты мой нежный, ненаглядный.
       Зайка, о своей школе напишу тебе позже. После педсовета настроение не такое безотрадное, хоть бабы там, чувствую, ограниченные. Но директор явно добрый, у завуча морда чудная, и она очень кокетливо одевается.
       Поживём - увидим.
       Вчера приходил Сашка Бедов и Женька Перковский, Женька после Средней Азии возмужал, загорел, а Сашка начал отращивать бороду и усы. На голове у него копна, в институте ему уже сделал замечание парторг.
       Зайка, как я им завидую, их счастью совсем безоблачному.
       Но т ы есть у меня. Слава Богу и спасибо Богу.

    Твоя В.

    Штемпель: 2.09.78 Киев

       Родная моя, наверное ты пыталась дозвониться мне, а я болтала (по тлф.) с Женей Милейко, Танькой Жмарёвой и т.д. Ласточка моя, проснулась в пятом часу из-за этих проклятых планов, из-за того, что сегодня впервые чужие 9-10 классы, -- страшновато. И не хочется. Вчера поскандалила с подонком, который влез в строй моих девочек и начал дымить им в лица сигаретой. Девицы улыбались, а я двинула его, он, не удержавшись, вылетел из строя и начал орать мне на "ты", чтоб я его не доводила. Потом мне сказали, что он кого-то подрезал.
       Класс мой, кажется, шустрый, в походы ходить будет, но таких как Элька, Сашка, Наташка нет.
       Я два дня с ними знакомилась - средний интеллектуальный уровень, несмотря на уверения нашего милого министра.
       Зайка, родной, что у тебя? Господи, знать бы это!
       (...) какие мне только мысли не лезли в голову, и как отвратительно, как н и ч е г о не стоит слово.
       Родная, напиши скорей. (3 дня без писем, потом их 5, вчера опять ни одного).
       Зайка, был ты, наверное, вчера у Инны, завидую ей.
       Родная моя, звёздочка моя, нежный мой ребёнок, будь здоров, что с тобой сейчас, ласточка, любимый мой огонёк во всём этом проклятом мраке.
       Молюсь за тебя, зорька ясная. В.
      

    3 сентября 1978 г. Киев.

       (...) я тоже спрашиваю п о ч е м у?
       Почему хотя бы я не живу в Москве, Клину, наконец, -- в Калинине? (Твери. =Т.Н.=)
       (...) Зайка, а вот мои дела.
       Двоечник в моём классе пока неуправляем. Морда мне его почему-то нравится и прокуренный голос тоже. Он немножко мной заинтересовался: прибегал раза два на переменах без дела: просто вертелся возле класса и в классе. Я решила несколько дней не слишком быть к нему внимательной.
       Посмотрим, самолюбив он или нет. Правда, на уроке он лез из кожи, тут я мимо не прошла и сделала вид, что он умный. Он поверил и чуть не огрёб по недоразумению "5". Я предложила найти логическую ошибку в моей речи, он нашёл (озарение свыше!), но не смог объяснить, почему это ошибка.
       Пойду с ними в поход в Боярку в честь 60-летия ВЛКСМ и поеду в Белую Церковь. Что-то мне в них нравится, посмотрим, что дальше будет.

    - . -

       Если б ты увидела сейчас мою комнату!
       Тахта у стены, на полу книги (это в бывшей родительской спальне).
       Что в моей комнате - рассказать трудно.
       Моя ласточка, я помню тебя в ней, все дни твои. И в сентябре, первом сентябре, когда в парке жгли листья, а я утром прибегала попрощаться с тобой перед школой, нет, поздороваться, тёплый мой ребёнок, и потом зимой, моя родная, почему-то вижу твоё лицо в сумерки.
       Моя светлая, моя прекрасная, мы проживём, проживём эти месяцы, мы есть д р у г у д р у г а; среди чужих лиц, ненужных встреч, чьей-то недоброжелательности. (...)
       Понимаю, насколько мне легче жить, чем тебе, родная, не знаю, к а к сказать тебе, как любима ты.
       П о ч е м у?! Это какая-то низость со стороны этой проклятой природы.
       Люби меня, девочка, ради Бога, люби всегда, и когда я глупа и несправедлива - тоже. Прости меня, прости, хорошо? За всё. Очень прошу тебя, моя маленькая.

    Целую. В.

       P.S. Гейченко получил орден Дружбы народов, а я до сих пор его не поздравила; хотела написать письмо, что-то не могу, придётся дать телеграмму.
       Ангел мой сероглазый, пиши мне, помни меня (...)

    6.IX.78 г.

       (...) Сегодня приходила Танька Жмарёва, принесла пластинку Ахматовой: "Я так боялась, что у Вас есть." -- "Напрасно боялась, я нашла бы, кому её подарить, если б была." (...)
       С Танькой мы пошли в исполком получать ей направление на работу, зашли на почту, я наконец-то! дала Гейченко телеграмму; когда-то Леонора подписала мне книгу: "Вере без надежды, но с любовью." Я не решилась так написать, чтоб не настраивать Симеона на игривый лад, и написала: Вера с Надеждой и Любовью, вспомнив его последнюю речь об именах. А Танька сказала: "Ведь я родилась 30 сентября. Меня тоже могли назвать одним из этих имён."
       -- "Что ты, -- сказала я ей, -- тебя назвали таким прекрасным именем."
       (...) Ученики как будто приняли меня. Сегодня вышла из себя в 8 классе: показывала иконы, Троицу рублёвскую в хорошей репродукции, девчонки вдруг захихикали. Малева обругала их грубее, чем хотела, они подошли на перемене, извинились. В 10 классе несколько парней загоготали, услышав фамилию Петров-Водкин. Тут я повела себя вежливей: "Извините, но вы уже должны были слышать эту фамилию," - сказала я очень доброжелательно. Умолкли без обиды. А Танька Жмарёва: "Господи, дикость-то, не помню уж, когда мы рассматривали "Купанье красного коня." В общем, ребята попроще наших, хоть уже вижу 2 - 3-х умных мальчиков. (...) Твоя Вера.
      

    Штемпель: 8.09.78. Киев

       (...) будем жить, любить, верить, будем неприспособленными дурами - что же делать? (...) Проживём, проживём, я всё повторяю себе. Ты мое солнышко ясное, ты моя девочка добрая, ты мой сероглазый кутинька, проживём.
       К лучшему ли, что ты ушла из Дворца (вернусь. =Т.Н.=) почти в никуда - не знаю. Вижу только, что ушли самые талантливые и интеллигентные люди, а осталась Абелюк. Мне не хочется её ругать - Бог с ней, но ведь моё п е р в о е впечатление оказалось справедливым. (...)
       Зайка, а вот моя жизнь. Утром нервничаю: не привыкла ездить на работу. Езды-то 12 - 15 минут; потом 8-ые - 10-ые; это безумие, конечно, взять в чужой школе все старшие классы.
       В одном десятом есть ещё несколько лиц (1 - 2 ), а в других - не знаю, с кем буду разговаривать. Ох, грехи мои тяжкие, сама себе казнь нашла. Но начальство нормальное относительно. (Плююсь, стучу по дереву). Не знаю, ничего не знаю, девочка, посмотрим, чем кончится для меня эта эпопея перехода; куда-нибудь придётся бежать дальше - куда? зачем? К детям я привыкаю. Сегодня мой двоечник Шеверун объявил мне: "В класс я не пойду." - "А куда же?" - "По шпанскому пути." - "Что это значит?" - "Бандитом буду. (...)" - "Ты всем можешь это сказать или мне доверительно сообщаешь?" - "Придёт время - всем скажу." - "А знаешь, мне сначала ты понравился, я люблю такие физиономии, а потом мне показалось ребячливым твоё поведение: вдруг уходишь, когда с тобой начинаешь разговаривать, хочешь показаться жестоким. Что-то в тебе происходит, и мне хотелось бы, чтоб поворот был к добру, иначе это будет моей жизненной неудачей: ты - бандит." - "Не знаю, что будет. А только на урок всё равно не пойду."
       Когда начался мой урок, его не было, вдруг вопли в коридоре: кричит мой друг Шеверун. Вышла, обняла за плечи, заволокла в класс. Сидит. Дала карточку (для него готовила). Отказался: "Не хочу писать!" Потом взял. Товарищу: "Дай бумагу!" Написал. Получил "4". На перемене проследил, чтоб я "4" поставила (в журнал). Пошел к двери. За порогом остановился: "Каждый день приносите мне карточки. Я писать буду!"
       Пошла я на физику. Он явился и тоже начал вести себя вольно, но доброжелательно по отношению к молодой физичке (она ещё борется за существование и поэтому изображает строгость, иногда даже чрезмерную, а слушают её не очень). Шеверун докатился до того, что за 4 минуты до конца урока начал просить разрешения уйти, хоть мог спокойно уйти - что б я с ним сделала? Но я не лыком шита, села к нему, поговорила про маму, про папу, про режим питания - досидел он, бедняга, до конца урока и поведал, что пойдёт в 9 класс, а потом в ученики на завод. Про бандитов мне уже было спрашивать неловко.
       Из мальчишек мне нравятся ещё два близнеца - Виктор и Олег Хоменко - добрые мальчики. С остальными знакомлюсь. А жизнь идёт. К у д а п л ы в ё м? (Реминисценция из моего стихотворения. =Т.Н.=)
       Что ты включила в сборник, моя ласточка, кроме того, что включила Соложенкина?
       Зайка мой сероглазый, послала неожиданно лишнюю десятку, и вдруг меня начало грызть: тот дом указала в адресе или нет? Напиши, получила ли.
       Обращусь ещё к своим друзьям, так что не беспокойся, ребёнок. Будем жить. Будем.
       Великая радость -- р а б о т а! - сказал бывший символист Брюсов. Мне бы его любовь к труду. (...)
       Прости меня, звёздочка ясная, за пустословие.

    Люблю тебя, Зайка.

    Твоя В.

    Штемпель: 20.09.78. Киев

       Танюша, родная моя,
       на твоё письмо надо ответить подробно. Я пока не могу. Излить тебе все свои беды, рассказать, от чего мне хочется реветь и я реву - было бы нечестно: я сыта, за мной ухаживают, мне кладут завтрак в сумку. (Вера намекает на то, что я в те годы жутко, до экзем и головокружений, недоедала. =Т.Н.=) Поэтому жаловаться человеку, такому прекрасному, чистому, борющемуся с такими обстоятельствами, я не могу. (Имеется в виду бегство моё из родной коммуналки и мыканье по чужим углам. =Т.Н.=)
       Нашла письмо одной москвички.
       Я тебе о ней рассказывала. Она была медсестрой в Сталинграде, там её в 42-ом приняли в комсомол, и билет её лежит сейчас в Музее обороны. Она как-то трогательно (это было 10 лет тому назад) считает меня олицетворением молодости, красоты (!), уверенности в себе (!!!) А что больно, её сын вернётся из армии, а её это не радует, она поняла, что она всё равно одинока.
       Только благодаря тебе я н е о д и н о к а. И самые дорогие люди - родители - этого не понимают. Я знаю, что все мы виноваты перед матерями, но кто считал, сколько п л а ч е м мы и как нам больно. Это, наверное, страшно звучит, и гуманнее меня неприятный Вознесенский: родители - наши дети. Но мои "дети" понимают, что я в воскресенье могу идти в поход, ходить с (учениками) по музеям, просиживать с ними часы, болтая о том о сём, но вот что у меня должна быть с в о я ж и з н ь, отделённая от и х жизни, -- это непонятно ни им, ни брату. В и н о в а т а я с а м а. Что делать, теперь можно только жалеть о своей былой трусости.
       Родная, прости. Я почему-то ничего не успеваю сейчас (...) Письмо твоё было таким печальным, да не просто печальным, тебе больно, что я не в с ю тебя понимаю, что легче, чем ты, перехожу от настроения к настроению, и тебе приходится себя сдерживать при мне, и ты боишься, что кажешься мне благополучнее, чем ты есть. Что скажу тебе? Нынешнее моё состояние -- тупая боль, печаль; я добилась пустой комнаты с книгами на полу, меня в неё не тянет; родители обезобразили большую комнату своими кроватями, а мне ничего не хочется: я по своей воле так работаю сейчас - и ничего не успеваю, ничего -- ни для работы, ни для себя.
       Вчера уснула в 12, проснулась в 5 утра, лихорадочно готовилась к 10 классу, в 9-ых урок получился, а в 10-х нет.
       И было их 6 подряд.
       Сегодня - в 8 на политинформацию - Господи, Боже мой, опять день в школе - и опять не хочется домой, опять не хочется.
       Грех это. Надо убрать, что-то развесить по стенам, я шучу с людьми, а мне надо зарыться головой в подушку - и спать, спать, спать.
       А вчера снился погром. Я гладила папу по голове и успокаивала его - и вдруг лицо его стало молодеть - и я увидела Юрку (племянника. =Т.Н.=) А погром был страшен (это днём прочитала горьковский "Погром" -- страшно).
       Заяц, прости. Пишу бессвязную ерунду. Очень, всегда помню о тебе и люблю тебя. Понимаю, что на письмо так и не ответила. Прости.

    Вера.

    Киев, 21.IX.1978

       (...) была на уроке истории, сидела рядом с Шеверуном; дала ему книгу, он читал - очень медленно, чувствовалось, что слегка польщён: специально для него принесли книгу. На физику (6-ой урок) я зашла в плаще (с извинениями), уходя, заметила, что он начал собирать вещи. Постояла возле класса - нет, не смывается. Спустилась на 1 этаж: с другой стороны коридора высунулась белая голова. Спряталась. Я тоже спряталась. Он вышел из-за угла и начал бодро шагать к выходу. Увидел меня - побежал назад. Я позвала его - разулыбался. "Что, нахально ушёл с урока?" -- " Да нет, я ещё перед уроком попросился". Вчера с ним было нехорошо. Пришёл после 3-его: "Отпустите домой, я плохо себя чувствую." - "Домой или гулять пойдёшь?" -- "Гулять." -- "Успокойся. Я завтра или послезавтра пойду в милицию и узнаю, зачем тебя вызывали. Объясню, что не надо тебя лишний раз дёргать. Иди на уроки, сиди спокойно." Он успокоился и ушёл. Пришёл на 6-ой. "Я сидел даже на химии, что сейчас будет?" - "Музыку будем слушать, картины смотреть." -- "Тогда останусь," Сидел тихонько. Слушать любит. Читать -нет. "Мне некогда читать."
       Пошла в милицию. Никого. Какой-то 25-летний стрекозёл вошёл в инспекторскую. Я туда. Он сидит развалившись, я начинаю говорить - он не встал, не предложил стула - чёрт знает что! Шеверуна вызывал он, о нём ничего не знает; инспектор, занимающийся нашей школой, в отпуске; зачем вызывает? - галку поставить, что провёл профилактическую беседу, а как чувствует себя человек, получивший из милиции повестку - это его не волнует, да и держится он так уверенно - не от молодости, от ограниченности.
       В результате всех этих огорчений ушла домой, а потом в Софе - твоему переводчику на Deutsch.
       Сейчас полдвенадцатого, уснуть ещё не могу, шлю тебе "МОЛИТВУ УЧИТЕЛЬНИЦЫ" ГАБРИЭЛЫ МИСТРАЛЬ:
       "Господь! Ты, учивший нас, прости, что я учу: что ношу звание учителя, которое Ты носил на земле.
       Дай мне единственную любовь - к моей школе; пусть даже ожог красоты не сможет похитить у школы мою единственную привязанность.
       Учитель, сделай своё усердие постоянным, а разочарование преходящим.
       Вырви из моей души нечистую жажду возмездия, которая всё ещё смущает меня, мелочное желание протеста, которое возникает во мне, когда меня ранят.
       Пусть не печалит меня непонимание и не огорчает забвение тех, кого я учила.
       Дай мне превратить одну из моих девочек в мой совершенный стих и оставить в её душе мою самую проникновенную мелодию на то время, когда мои губы уже не будут петь. Покажи мне, что Твоё Евангелие возможно и в моё время, чтобы я не отказывалась от ежедневной, ежечасной битвы за него.
       Сделай меня сильной, несмотря на мою женскую беспомощность, беспомощность бедной женщины, дай мне презирать всякую нечистую власть, всякое насилие...
       Дай мне простоту и дай мне глубину; избавь мой ежедневный урок от сложности и пустоты.
       Дай мне оторвать глаза от ран на собственной груди, когда я вхожу в школу по утрам.
       Садясь за свой рабочий стол, я отброшу мои мелкие материальные заботы, мои ничтожные, ежечасныЕ страдания.
       Пусть рука моя будет лёгкой, когда я наказываю, и нежной, когда я ласкаю. Пусть мне будет больно, когда я наказываю, чтобы знать, что я делаю это любя.
       Сделай так, чтобы мою кирпичную школу я превратила в школу духа. Пусть порыв моего энтузиазма, как пламя, согреет её бедные классы, её пустые коридоры. Пусть моё сердце будет лучшей колонной и моя добрая воля более чистым золотом, чем колонны и золото богатых школ.
       ... Напоминай мне, что упорно учить и любить на земле - это значит прийти к последнему дню с израненной грудью, пылающей от любви."
      

    День второй, 22.IX.

       Вот и всё. Я завидую тому, что она могла говорить об энтузиазме - у меня давно нет его; я много работаю сейчас, но я просто знаю, что н у ж н о работать, я просто это знаю.
       О материнской любви - это, пожалуй, близко мне; з а щ и щ а т ь д е т е й м н е х о ч е т с я д о с и х п о р. А когда я вспоминаю свой молодой энтузиазм, когда я просыпалась и думала: "Что хорошего у меня сегодня? - Школа!", все мои уроки, вечера, КаВээНы, мне уже не горько, а как-то безразлично, что уже не будет этого чувства, и устало на душе.
       Я очень устала. Меня раздражают голоса.
       Сейчас утро, я пишу, мама с папой заговорили на кухне, я сжалась: сейчас дверь откроется и кто-нибудь войдёт, как всегда, не постучавшись. Да, вошла мама и бросила на меня какой-то клок марли и ваты. Я её, маму, очень люблю, но мне надо сейчас на неделю уехать.

    -.-

       Помнишь, мы читали стихи, рекомендованные в поэтический сборник "Молодой гвардии" Озеровым, подражание японцам (автор честно в этом не признался публике). Вот образец - Исикава Такубоку:
       "Я в шутку
       Мать на плечи посадил,
       Но так она была легка,
       Что я не мог без слёз
       И трёх шагов пройти."
       Всё остальное - тоже печаль. Маленькая моя, прости меня и не сомневайся в моей любви, даже если я всего два слова пишу в телеграмме. Моя любовь к тебе не может пройти и стать иной, ты сделала меня чище и лучше, ты подарила мне веру в высокую дружбу, и эту дружбу ты мне подарила; просто раньше мы с тобой должны были родиться, до проблемы Москва - Киев - прописка, или позже - после этих проблем, после всяких денег - и жить легко, не связанно с бытом.
       Комната у меня пустая сейчас совсем - шкаф, кушетка, книги на полу - неприютно; бросить всё, улететь, убежать, не видеть. Всё устроится, я знаю, но почему так тоскливо, почему я не умею и не хочу создавать с е б е у ю т? Я не женщина, я родилась ею п о о ш и б к е, я всегда считала себя некрасивой и неловкой, я неумёха, мне страшно думать о будущем, если оно есть. Впереди - только старость. Она наступает - и это жутко.
       С ч е м я пришла к ней? Что я сделала? Кого вырастила?
       Больно об этом думать. Больно не вырастить ни дерева, ни ребёнка. Больно лгать и улыбаться: мне хорошо. Меня очень многие считают оптимистом.
       А кто я? Н е з н а ю.
       Прости мне, Боже, моё ничтожество, мою вечную неустроенность, мои жалобы.
       Прости меня, славная моя девочка, не сердись на моё нытьё, - наверное, оно во мне, а сверху ещё и легкомыслие, и смешливость, и лёгкость перехода от одного состояния к другому.
       Родная, не принимай меня всерьёз. Это всё неважно. Надо жить.
       Опять Такубоку:
       "И из-за этого
       умереть?" -
       "И ради этого -
       жить?"
       Оставь, оставь этот спор.

    -.-

       До свиданья, моя ласточка. До завтра. Твоя В.
      

    Штемпель: 23.09.78. Киев

       (...) Кстати, не думай, что я (в ситуации) с Кузнецовым (поэтом Ю. Кузнецовым. =Т.Н.) оказалась неблагодарной. Прости, ей-Богу. Получила письмо и поняла, как это выглядит: человек прислал к н и г у, а я бухаю в ответ замечание об авторе, не самое главное.
       Согласна с тобой. Есть в нём ещё черта не то что привлекательная, а вызывающая уважение, - честность. У него не будет ни "датских" стихов, ни стихов-кокеток.
       Родная, родная моя, какая ты у меня чудная девочка, прости моё невежество!
       Глупая я и необразованная.
       Пишу коротко, потому что не готов у меня ещё Горький - драматург, а урок начнётся через 2 часа.
       Целую тебя, голубушка.
       Родная. Любимая. Солнышко моё ясное.
       Не сердись на меня, не огорчайся из-за меня. Т ы п р и в я з ы в а е ш ь м е н я к ж и з н и, где по-настоящему я нужна только т е б е.

    Твоя Вера.

    25.IX.78 г. Киев

       (...) Очень я тебя люблю, очень, моя голубушка, звёздочка моя ясная. Есть светящаяся точка, есть тёплый комочек, есть зайка родной у меня - это ты, мой голубчик (...)
       Вошла в дом сегодня, - папа говорит: "Что тебе стоило прийти на 3 минуты раньше, из Москвы звонили." Да, надо было бежать по лестнице, а я шла, надо было торопиться на почте, а я, гусыня старая, раздумывала о чём-то, а сейчас уже поздно, и ты не позвонишь. Ты у себя на Сторожевой. Спи, мой заинька, спи сладко, (...) мой хороший.
       Родная, родная, родная, каким пустым и ничтожным должно казаться мне каждое моё волнение по сравнению с тем, что есть ты, твои стихи, твои статьи.
       Вчера я попрекнула брата тем, что у него технарский подход к актёру: отстоять 8 часов у станка - и всё. С точки зрения моего брата Мирошниченко, которая в месяц должна спеть 3 спектакля, - бездельница. Доказать я ему ничего не доказала. Хоть и пыталась.
       Бездельники они - и всё тут! (...)
       Очень устаю я. Сегодня 4 урока и факультатив, завтра 6 уроков и консультация для 9 класса, послезавтра политинформация и 4 урока, а ещё - работа в саду, а ещё - тетради, огорчения с Шеверуном, без Шеверуна, за Шеверуна. (...) Да, Манташян права - каторга, только с ч а с т л и в а я ли? Временами - да.
       Зайка, прости меня. У меня намечено было на сентябрь 35 писем тебе. Сколько я написала?
       Кошмар подумать, как говорят у нас в Одессе (никогда там не была). Поедем завтра? Голубушка ты моя, (...), давай улетим! Ах, какой это был вскрик вольности, подавленной прозаиками, чиновниками, не чувствующими души художника людьми: д а в а й у л е т и м! И мы улетим.

    Люблю. В.

    1.Х.78. Киев

       (...) Во дворе, наверное, свадьба: крики, грохочет музыка, как будто вбивают сваи, а крики! Пьяно-сердито-визгливо орут.
       Малыш мой, сероглазый тихий малыш,
       где ты сейчас, где ты?
       Мне почему-то хорошо эти два дня: от твоих писем? от тебя?
       Позвонила Карпиловская (С.Я. Карпиловская, психолог. =Т.Н.=) Назвала меня бродячей собакой. Спросила, приедешь ли ты. Я пообещала тебя в праздники. Светка "Вы не забудете в этот раз, что я живу в Киеве?"
       Вот, опять закричали, уже миролюбивее.
       Родная,
       ты одна всё во мне видишь и понимаешь. (...) я хочу, чтоб ты знала, что я п о н и м а ю, как тебе трудно, что мне больно от этого, всегда помню о тебе, каждую минуту. (...)
       Я очень люблю тебя. Это уже не зависит от меня. Это живёт во мне - любовь, радость, грусть о тебе, каждую минуту. (...)
       Пришли девочки с осенними розами. Выпили кофе. Поговорили о разных справедливостях и несправедливостях. Марине Штанько в художественном институте (...) сказали, что она не дочь художника, никто за неё слова не замолвит, поэтому поступать не стоит. Марина, конечно, не будет искусствоведом, без трагедий пойдёт в экономисты - и всё в порядке, но какой откровенный цинизм! Председатель сказал: "В будущем году моя дочь заканчивает 10-летку. Конечно, её примут в институт". Вот так!
       Девчонки мои скромные, милые, девками она друг друга никогда не называли, как мои 8-классницы. Сейчас они ахают, встретившись с некоторыми несообразностями жизни.
       А моя жизнь? Опять гора тетрадей, и нет свободы, ощущения свободы.
       Приехал Вовка с любимой дочкой Анькой. Смешно начал воспитывать её. Она - дай Бог ей всякого счастья - не будет, мне кажется, мучиться от своего несовершенства, и комплекса неполноценности тоже не будет у неё.
       А может лучше всё-таки с ним? Или без него? Я уж и не знаю.
       В "Неделе" упражнения на контактность. Заговаривайте с людьми, спрашивайте дорогу, даже если знаете её. (Намёк Веры на собственную застенчивость: почему-то панически боялась спросить дорогу у незнакомого человека. =Т.Н.=)
       А если хочется спрятаться?
       Если как счастье вспоминаешь пустую, зимнюю, ночную Москву, тебя во дворе, потом твою комнату с ёлкой и апельсинами. Родная моя, голубушка моя нежная, всегда я люблю и буду любить тебя, потому что никто так не понимает и не любит меня, как ты. Только не думай, что я глупая и легкомысленная, хорошо?
       До свиданья, моя голубушка. Будь здоров, мой Заинька сероглазенький.

    Твоя Вера.

       (Записка на почтовом переводе 10 рублей): Родной мой малыш, прости меня: реже пишу. Всё ещё страшное напряжение: не всех детей знаю.
       Жаль Асафьева, я почувствовала угрызения совести (Речь, очевидно, о книге музыковеда Асафьева. =Т.Н.=)

    Прости, моя родная, опять я опаздываю.

    Целую тебя.

    В.

    Штемпель: 12.10.78. Киев

       Здравствуй, моя родная, знаю, что рано ещё, что не может быть от тебя писем, а всё-таки смотрю в почтовый ящик с надеждой. Купила сегодня нам с тобой в о с п о м и н а н и я о Т в а р д о в с к о м. Может быть, у тебя есть? Так это хорошо, когда есть книга для тебя, можно её привезти в Москву или послать.
       Дома кисловато как-то. Прихожу позже обычного, холодильника боюсь - открыть не могу, может, к лучшему - похудеем?
       Была у Полины, выпила армянского коньяку - сегодня, оказывается, судный день - к вечере грехи прощаются.

    До свиданья, дружочек.

    Твоя В.

    19.Х.78 г. Киев

       Танюша,
       отправили меня сейчас на совещание. Ректор моего родного института с кашей во рту знакомит нас с институтом и его успехами. Несёт!!!
       НЕ РОЗВ'ЯЗАЛИ ВОНИ ВСIХ ПРОБЛЕМ. YХНI СТУДЕНТИ НЕ МОЖУТЬ РIШИТИ ЗАДАЧУ.
       Кошмар! Кошмар! Этот полуинтеллигент мелет что-то ещё на уровне головы с I л ь р а д ы.
       Ладно, всё так же печально выглядит мой институт.
       Выслушала завкафедрой р. языка. Он несколько умнее. Но тоже - это не уровень профессорский (не в смысле должности, в смысле - интеллигентности).
       Танюша, они мне мешают.
       Запомни: 7, 8 (даст Бог - 5 и 6) я буду в Ж и т о м и р е ! На свадьбе у подруги! Совру, не моргнув глазом.
       А может быть, моргнув.
       Заяц родной, у меня совершенно пустая голова.
       Мысли сумасшедшего:
       вчера луна была густо-розовой, отделённой от чёрного неба,
       спасите душу!
       Я ходила проверять детей в доме рядом со школой.
       Грязные подъезды, серо, темно, люди приветливы, их дети у нас. Дети разные. (...)
       Заяц, теперь говорит учитель вкрадчиво-елейно-завлекающим голосом.
       Она, наверное, любит детей.
       Но она недостаточно умна. Средне умна. Но аудитория слушает, радуется и аплодирует.
       Зайка, я прощаюсь с тобой.
       Что-то мне здесь неласково, сиро, неуютно.
       Неужели скоро встретимся?

    (...) Вера.

       P.S. Малыш родной, дописываю вечером. (...) Когда уеду, точно не знаю. (н и с л о в а н а к о н в е р т а х, с л ы ш и ш ь?) Хочу лететь, чтоб сэкономить день. (...)
       Тоскливо, какая-то боль на душе, дома мирно, но сумрачно.
       (...)
       А сегодня 19 октября. НЕСЧАСТЛИВ Я, СО МНОЮ ДРУГА НЕТ!

    (Так - у Веры в письме. =Т.Н.=)

    22.Х.78 г. Киев

       (...) Вчера была у Ивы. Она тронута твоим подарком и собирается тебе написать. Боюсь, что напишет. Она добра, мила, приторна несколько - да простит меня Господь; и по некоторым её кумирам видно, как наивна (...)
       Вчера на именинах был художник, некто Туровский, о котором Ивочка говорила, что такого умного человека она давно не видела. (Вернее - интересного). Он уезжает в Штаты. Он не ругает советское - совсем нет, он просто надоедливо много говорит; при этом я думаю, что он должен любить Иву: она с наивным восторгом принимает всё то, что подносит ей его весьма средний ум.
       "Искусство создаёт конкуренция."
       До сих пор я о высоком искусстве вообще так не думала. Он профессионал, когда-то в 60-е создавший серию "Партийный билет". (...) Зачем делать то, во что не веришь?
       Он вещал о Западе то, что все и без него знают (он говорил и о + и о -).
       Я постыдно бежала; вынести человека, настолько уверенного в себе, я просто не могла. (...) Впрочем, он вовсе не спокоен накануне отъезда, не ругается, говорит о трудностях: нельзя выставляться, нет естественной для художника жизни - общения с публикой и собратьями;
       я простила ему некоторую нервность, но неинтересен он. (...)
       Лина (Ошерова) опять меня поразила неестественностью вначале, потом она полушутя сказала Белле, что любит меня всю жизнь, а я когда-то любила её, а теперь забросила (...)
       По крайней мере, от Туровского она бежала со мной в прихожую, Россию она любит, любила ли она меня и любит ли - не знаю; но от искусства-конкуренции её покоробило.
       ... Мне даже приятен стал Линин (муж) Алик, который рассказал историю какого-то московского передового художника, которому в 60-х г.г. намекнули сверху, не пора ли ему уехать, и он ответил, что с удовольствием проводит тех, кто ему намекает. "Знаем мы эти остроты," - сказал Туровский. (...)
      

    27.Х.78 г.

       (...) куда-то уходят дни и часы в каких-то мелких заботах. Что-то проверяю, что-то репетирую, что-то узнаю.
       Вчера была у мальчика Славы из Полининой школы и видела его жлобоватого отца. Интеллигентная мама и грубая сила - папа с тарелкой перед телевизором.
       Папа удосужился отправиться в 8 класс вечерней школы только сейчас, когда ему явно за 40. А Полина битых 3 часа в субботу потратила на то, чтобы объяснить, почему нельзя бить детей.
       Их нельзя бить, а кому это докажешь?
       И вырастают озлобленные, не доверяющие слову мои Шеверуны. (...)
       Какая-то мелюзга вертится вокруг Шеверуна: просят закурить, просят спичек, потом жалуются на него. В общем, жизнь у меня содержательная в этой школе.
       Начальство пока меня не трогает, что дальше будет, не знаю, посмотрим.
       Эта неделя - комсомольской славы - какой-то кошмар. Сегодня манифестация - идём к кургану Бессмертия. Курган этот насыпан недалеко от танцплощадки и каруселей в парке Победы. Почему именно рядом с моим домом парк Победы - непонятно, ну, ладно, пусть так. Но ты чувствуешь, как у нас в Киеве всё похоже - обелиск Славы - место для фотографирования, курган Бессмертия - рядом танцы (на этот курган свезена земля с братских могил).
       И вот сегодня мы туда идём. (...)
       Шеверуну надо писать характеристику в психдиспансер, Я не уверена, что (...) вылечат.
       Сегодня репетиция и манифестация, завтра праздник песни.
       Мои поют "Заботу" и "Главное, ребята". Аккомпанемента нет, поют кто во что горазд. (...)
       Господи, жизнЯ у меня тяжёлая. Но есть впереди т ы, стоит жить, зная, что есть друг н а в с е г д а. А где дом п о д в и ш н я м и? (...)
       Моя прекрасная, понимаю, как тяжело тебе, ещё и это искушение: сказать голодному, что он м о ж е т быть обеспечен; пусть лучше они тебе поскорее и побольше платят; чёрт побери всё, опять эти проклятые деньги.
       Голубчик мой сероглазый, купи капусты, вари щи ленивые, ешь хоть витамины. У меня сердце сжимается, что я этот месяц так бездеятельна. Родная ты моя.

    Целую тебя. Вера.

      

    Киев, 14.09.78

       Зайка мой родной, увезла у тебя старое своё письмо. Возвращаю! Ну и резонёр же я! И ты меня ещё терпишь? Душа моя, мне хочется в тихий дом под вишнями. Чтоб была ты. Я выучилась бы, стала бы хозяйкой, освободила бы тебя от забот, зайчик ты мой сероглазый. (...)

    Вера.

       (В этом "доме без забот", "под вишнями", большое ты моё дитя Верка, мы сбесились бы через три дня. Ибо человеческое счастье - это заботы и есть. Желательно, связанные с призванием... =Т.Н.=)
      

    24.IX.78 г. Киев

       (...) То ли весь Советский Союз обходит этот закон о 70 рублях, то ли не знаю, в чём дело. Не может быть, чтоб Новлянская получала только 70 рублей в институте психологии, столько там даже лаборант не получает. Узнай у неё, узнай ещё у людей, какова форма справки, что должен дать тебе "Клуб", у тебя же сейчас заработка вообще никакого нет. Пусть бухгалтерия даст тебе справку о заработке за сентябрь. Ты ведь уже скоро месяц работаешь, а что ты получишь от них?
       Какая страшная подлость эта жизнь, и как тебя готовы бить, если ты не зажат в её рамки - конторы, собраний, отношений. Очевидно, юрист недостаточно квалифицирован, несмотря на свою седину. (...)
       Юра Куперман, будучи инженером-конструктором, подрабатывал в школе уроками черчения.
       В общем, меня всё это потрясло: этот седой адвокат и это безобразие: у человека нет заработка совсем!, - а у него предполагают больше 70 (рублей) - а как н а 7 0 жить, если даже за квартиру ничего не платишь? (...)
       Маленькая моя, не чувствуй ты себя униженной из-за долгов, ну, пожалуйста (...)
       В понедельник вышлю тебе десятку, а там Бог даст - больше. И не отнекивайся, и не чувствуй себя обязанной, очень прошу.
       Ну, конечно, мы самые родные люди, и я знаю, что ты мне поможешь (и отдашь всё, чтоб мне помочь). (...)
       Моя голубка, мой Заинька сероглазенький, мой лопушок-репейничек родной,
       я с тобой, я твой друг на всю свою жизнь, не бойся, девочка, мы выживем. Нет лучше тебя и дороже тебя, моя нежная ласточка.
       Я с тобой, моя девочка, и прости мне плаксивость последних писем, я должна была взять себя в руки - в ноги и не надоедать тебе.

    (...) я очень, в с ю ж и з н ь тебя люблю.

    До свиданья, дружок.

    Целую мою ненаглядную.

    Радость моя, счастье моё, дружочек мой добрый, будь здоров.

    (...) Твоя В.

       P.S. Узнай, если у тебя меньше 70, может быть, хоть половину обязаны тебе платить.
       P.P.S. Сейчас, по дороге на почту, встретила Иву. Юра (Куперман), получая 180 рублей на заводе, был совместителем в школе.
       Выть хочется от несправедливости. Я пойду к юристу.

    (...)

    Штемпель: 29.09.78. Киев

       (...) Завтра сравнительно лёгкий день - 9-ые классы, биография Тургенева и "Записки охотника". И всё равно читаю книгу о Виардо, надо найти её портрет, а у меня, как всегда - и больше, чем всегда, - беспорядок, портрета нет. Есть диафильм, есть в "Кругозоре" письма И.С. - Бакуниной и "Утро туманное". Но у меня в классе нет затемнения, а где есть затемнение, там нет проигрывателя, надо тащить "Аккорд".
       И это всё при том, что половине присутствующих будет наплевать на Тургенева, Виардо и "Туманное утро".
       Впереди - том воспоминаний о Тургеневе (II тома), хотя бы перелистать, две пачки тетрадей 8-классников - ни за что не проверю!
       Хочу спать.
       Днём позвонила Линка Елишевич. Она будет 2 дня в Киеве - удрала. В университете ей трудно: многие девушки пьют. "Как лошади", - сказала Линка. (Лина, или Элька Елишевич, училась в Тарту в университете. =Т.Н.=)
       (...)
       Зайка, прости меня. Я в сумасшедшем состоянии. Ничего не успеваю, совсем ничего. (...)
       Спасибо за письма, мне хорошо от них, мой мужественный ребёнок.
       Любимая, родная моя, зоренька светлая, цветок мой нежный (...)

    В.

      
       (В ТОМ ЖЕ КОНВЕРТЕ НА ОТКРЫТКЕ С ФОТО: "Вид на Савкину горку близ сельца Михайловского")
       ... Моя родная, моя маленькая, моя хорошая пьянчужка, надеюсь, ты шла к кровати н а в к о с я к из-за какого-то п о р я д о ч н о г о кагора?
       Я молюсь за тебя, Инну, Регину, Таньку Пономарёву,

    за Тебя, всегда за Тебя,

    мой глупыш.

       Прости, что мало пишу. Очень люблю. До неба.

    В.

    1.Х.78. Киев

       (...) Я шла из школы, было очень светло - солнце, ветел ласковый, дома какие-то белые, и вдруг сердце стиснула такая любовь к тебе - что вот полетела бы, бросилась, обняла - где ты сейчас, мой друг ненаглядный?
       И это было счастье, такое светлое, такое светлое, такое ни с чем не вравнимое счастье (...)
       А сейчас утром я включила Шопена - Клиберна, подаренного тобой, и мне грустно, светло, хорошо; кто это там первый написал -
       п е ч а л ь м о я с в е т л а, п е ч а л ь м о я п о л н а т о б о ю (..)
       Спасибо тебе, зоренька моя ясная, мой дружочек ненаглядный, рыжик мой сероглазый,
       за любовь, за печаль, за свет.
       Письма твои такие добрые, такие хорошие, спасибо тебе за то, что ты меня прощаешь, маленькая моя, мне кажется, когда мы встретимся, я положу голову тебе на колени и просижу так весь вечер.
       Как я тоскую по твоему голосу.

    -.-

       Вечером 29-го была Линка (Элька Елишевич). Она приехала из Тарту на два дня. Был Саша, конечно; Таня, друг Перковского; её одноклассница Марина, молчаливая девушка, любящая Булгакова; Серёжа Болотов - неразделённая любовь Наташи Колыбиной - с какой-то девушкой Галей. Пришёл Мишка Магид ("и за Мандельштамом"). Он сказал: "Какие дети, мы в лучших своих образцах такими не были." Они не были такими, но они не отозвались бы пренебрежительно о белорусах, как Серёжа Болотов. Серёжа не мой ученик, он учился с Наташей Колыбиной на курсах французского языка; Элька на него бросилась. И я её поддержала. Вечер был славный; читали, говорили, пели, конечно же, Окуджаву, а утром я проснулась - отчего мне плохо? - Оттого, что Серёжа плохо сказал о белорусах: что, мол, за народ, а язык, есть ли такой вообще?
       Отогнала от себя это плохое. Утром взяла из ящика твоё письмо. В школе так забегалась, что прочитала его только на свободном уроке.
       А потом и открытка вечером.
       Да, жаль, что Т.С.Ц. так говорит, жаль, что п р о с т а она, тут уж себя ничем не оградишь, приходится от друзей выслушивать, понимаю тебя очень.
       Наверное, ты сегодня у Инны, наверное, тебе хорошо - дай-то Бог (...)
       (Наивно-доброжелательный друг мой, из-за широкой своей души полагал, что мне "хорошо" с холодными и полуравнодушными людьми, идеализируя и меня и этих людей, ровно столько мною озабоченных, сколько я - судьбою планеты Марс...=Т.Н.=),
       а Маргоша - молодец Маргоша (...)
       (Прозвище зав. сектором эстетического воспитания МГДП и Ш.=Т.Н.=)
       Мне ещё от тебя за амикошонство досталось.
       Сурово осудим Малеву за амикошонство!!! (...)
       Жалкие амикошоны и амикошонки!!!! (Вера шутит, вспоминая всякие пустяки во время её посещения в Москве Дворца пионеров, где я вела работу с детьми. =Т.Н.=)
       МАЛЫШ СВЕТЛЫЙ, ЦЕЛУЮ ТЕБЯ НЕЖНО,
       ЛЮБЛЮ ТЕБЯ ТАК НЕЖНО, ТАК СИЛЬНО, ТАК НЕВОЗМОЖНО!!!

    До свиданья, мой голубчик нежный.

    Твоя В.

      

    Штемпель: 12.10.78. Киев

       Родной мой Заяц, бегу в школу, не выучивши уроков. Солнышко, не горюй, н е г о р ю й, радость моя светлая, этот октябрь, начавшийся нашей встречей, - чудо; у меня никогда не было такого чувства свободы.
       Спасибо тебе, мой ангел, за эту чудесную свободу.

    Твоя В.

    Штемпель: 30.10.78 Киев

       Родная моя, очень тоскую о тебе. С утра вдруг так тоскливо остро помнятся лучшие минуты: да и были ли н е лучшие? Они в с е лучшие, моя родная сероглазая девочка, без конца вспоминающая о своих далёких ещё 30-ти. (30 лет мне сравняется 7 января 1981 года. =Т.Н.=)
       "Простимся дружно, о юность лёгкая моя! Благодарю за наслажденья, за боль, за милые мученья..." М и л ы е м у ч е н ь я.
       Родная, родная ты моя, ведь мой-то век женский совсем кончается. И как мне хочется вдруг вынырнуть из этой работы, надеть что-нибудь красивое - нет ничего красивого, в уши всадить какие-нибудь бриллианты - и их нет, чёрт побери, - и почувствовать вдруг себя молодой, привлекательной - так, как никогда не чувствовала себя в молодости, потому что верила в свою непривлекательность.
       Жена Грина сказала: "Когда-то моей маме при мне сказала одна дама: "Какая Нина некрасивая девочка", - и с тех пор ни одно зеркало не разубедило меня." Это сказала, по моим представлениям о красоте, лучезарно красивая женщина. А мне мама в детстве сказала: "И так губы толстые, ты ещё их надула." И девчонка как-то сказала: "Вот если б ты была такая, как твой братик. Он такой хорошенький." Я вдруг, как д е в о ч к а Заболоцкого, в ужасе увидела, что я дурнушка, что не могу нравиться, что любовь не для меня. (Верунька имеет в виду стихотворение Николая Заболоцкого "Некрасивая девочка". =Т.Н.=) И никто до сих пор мне не доказал, что я не уродка: ни Лина (поэтесса-киевлянка Елизавета Ошерова. =Т.Н.=), вспомним её добрым словом: она, как могла (умела) (...) внушала, что я прекраснее всех на свете, - ни Линин сколько-то-юродный дядя, скульптор, который походя отвалил мне комплимент: - "Вы не из Ошеровых, у нас таких интересных не бывает", ни те мужчины, которые не вполне бескорыстно хвалили мою внешность.
       Я вижу себя: я толста, неуклюжа, у меня длинный унылый нос. И волосы торчат, и некогда собой заняться, да и не обо всём тут скажешь.

    -.-.-

       Приходит Ива, спрашивает, что я читаю; а я читаю, но вот только Иве интересно это с позиций той полуинтеллигентной среды, которая, не зная русской - и никакой другой - литературы, набрасывается на журнальное чтиво. И мне говорить не хочется. А сегодня читаю Абрамова - и на сердце тяжело; вчера обещала отнести его в школу одной учительнице, она не поймёт, конечно, его деревенской боли, она в восторге от Катаева: "Ах, он последний, кто же ещё?" Последний - это тот, кто ещё помнит русскую интеллигенцию, но я её слегка стукнула:
       "Из десяти венцов терновых
       Алмазный сплёл себе венец", -
       Правда, хорошо? И совсем не зло, а п р а в д а .
       Так вот, Иве и этой женщине настоящую интеллигенцию не понять, ту интеллигенцию, что была и в Толстом, и в Шукшине - и в графе, и в мужике. "Я люблю рабочих и крестьян", - сказала я спокойно Норе (это из нашей школы). "Ну и хорошо", - ответила она несколько растерянно и попросила почитать Абрамова и Белова. Она не поймёт, ей не хватит интеллигентности понять крестьянина - и Бунина. (Кстати, наверное, Бунин писал об усадьбах, потому что другого жизненного материала русского у него не было; наверное, нашествие ему было небезразлично (фашистское. =Т.Н.=), и, хоть по-человечески я его не очень люблю, в это время у него были и поэтические вещи; не знаю, что тебе сказать; войну с Россией он воспринимал из своего прекрасного, правда, говорят, голодного далёка, Советскую власть ненавидел, аристократизмом своим гордился - даже несколько смешно - всю жизнь).
       Меня хватает на Бунина и на Абрамова; бунинские слабости я вижу - что поделаешь, он таков, писал, что писалось. А откуда у людей склонность к "изячной" только прозе, не знаю. Мещанин подрос духовно, и его потянуло к красивостям. Ива - хороший человек, но не наделена она вкусом - хоть не обделена окончательно, я помню, как о "Мастере и Маргарите" она говорила, что с а т и р а там, конечно, хороша, но... А потом, когда общее мнение стало восторженным, Ива стала восхищаться Булгаковым, а может быть, поняла?
       Посещения филармонии - кто знает, может быть, и от любви к музыке, а скорее: ведь это интеллигентно - бывать в филармонии; в общем, любовь к искусству - это в Иве неглубоко в том смысле, что на концерты она бегает, а "На поле Куликовом" не читала, и понять, что у неё не культура, не образованность, а просто нахватанность, она не может.
       Как не может и Алла Семёновна, её подруга, и поэтому Миша Туровский, благополучный художник, написавший в 60-е годы серию "Партбилет", писавший яблоки и подсолнухи добротно и профессионально, для Ивы - если не кумир, то необыкновенно интересный - самый интересный человек. (...)
       Так вот, всё, что мы понимаем, понимает и этот человек. Художник он средний, хоть он так о себе не думает. И понимает, что Э. Неизвестный простился со средой, что материальные блага - это ерунда,
       но ему хочется (очевидно, Туровскому? =Т.Н.=) часто и свободно выставлять всё, что он пишет. А это, увы, возможно при бесчеловечном капитализме. (Речь идёт об отъезжающих. =Т.Н.=)
       Да, ты не уехала бы, я не уехала бы, а Конёнков, смоленский, русский, 29 лет прожил вне России. Остался на 29 лет! А Чаадаев не смог!
       (Наивность малевских рассуждений здесь не поддаётся никакой серьёзной, взрослой критике, конечно, - но учительница ещё не прочла по-настоящему, видимо, Солженицына, - либо и впрямь считала меня маленькою школьницей...=Т.Н.=)
       Пусть люди живут, где хотят, работают, где хотят, - Туровской искусства не обогатит, а вот Шагала Третьяковка выставила только когда ему стало далеко за 80, а ещё в 28 году он прислал иллюстрации к "Мёртвым душам" с надписью: "Р о с с и и с о в с е й л ю б о в ь ю р у с с к о г о х у д о ж н и к а." Наверное, всё-таки он выбрал правильно: вождь его бы не пощадил, живопись - искусство, которое у одного может быть замкнуто в рамках своей деревни, своего Тбилиси; у другого - требует общения с таитянами.
       Слово - э т о с в о ё слово, русское, единственное, на котором говорит твой народ, - уйти от него? Представляю с трудом.
       (...) До свиданья.

    Твоя В.

      

    ОТКРЫТКА "БАРВИНОК"

    Штемпель: 31.10.78. Киев

       Родная моя Танюша, с директором уже договорилась о 6, с завучами ещё нет. Молись за меня, мой ангел, чтобы дома всё тоже прошло спокойно.
       Зайка мой родной, прости меня, я так мало писала, я почти ничего для тебя не сделала, не п о ч т и, а ничего, я отгоняла от себя мысли (...) Трудно мне сейчас по многим причинам, да стоит ли об этом говорить! Главное не заболеть, уехать спокойно!

    До свиданья, Зайка.

    Я очень тебя люблю.

    Вера.

    Октябрь 1978. Киев

    (Открытка: "ПИОНЫ")

       Родная моя,
       конечно, я не могу заснуть. Ты, всё ты, сероглазый мой друг, мой добрый дух, мой нежный ангел.
       Зайка, ты спишь сейчас? Нет? Грустишь, горюешь, мой родной?
       Не горюй, мой добрый ангел, мы скоро (...) встретимся опять - разве у нас было 6 дней? - Мне кажется, что один.
       Родная, усни. Пусть колёса стучат не слишком надоедливо, пусть будет тебе тихо и тепло.

    Твоя Вера.

    Штемпель: 20.11.1978. Киев

       Моя голубушка, мы всегда будем помнить "Россию" (гостиницу в Москве, ныне уничтоженную. =Т.Н.=); ты входишь: Господи, счастье это? Чудо? Таня (Тата Гейченко) говорит: "Вы скучные женщины", - и уходит (...) Как светла память, как светла наша дружба, маленькая моя, сероглазая моя девочка, светлое солнышко моё.

    Родная моя.

      

    80-е годы

    Начало 80-ых, Киев

       Родная моя, билета пока достать не удалось. В кассах пусто, но билетов на 8-ое ни на один поезд нет. Попробую ещё толкнуться к знакомым.
       Зайка, родной, не печалься. Всё равно увидимся. Заяц, Заяц, грустно мне что-то. Т.е. понятно отчего, но ты права:

    б о р о т ь с я н а д о!

       Нельзя, чтоб одолевало это нас.
       Прости, Заяц, напишу больше сегодня же.

    Целую родную. В

    Конец 1980 г. (?)

    Киев

       Родная моя, дружочек ненаглядный, не придумывай того, в чём не виновата. И забудь ради Бога Дон. Там была какая-то неустроенность, полицай-комендант и только в последние дни тишина и славный Иван Сергеевич (И.С. Завидовский, воронежский врач. =Т.Н.=) А физиономия самодовольного маргаринового деятеля чего стоила! Родная моя, а Дон л и л с я, а не тёк, холмы и широкие просторы были при нас, и ты была всё равно Чудо. Не надо, родная, не придумывай ничего.
       Зайка, сегодня днём слушала радио. Говорили украинские пысьмэнныкы. Они создают народный фронт, точнее Народный Рух (движение). Удивительная нескромность, конечно, говорить от народа, но они написали документ - "вiдозву".
       Были голоса трезвые: язык обучения должны выбирать родители (недовольный шум в зале), нельзя ущемлять другие народы и т.д.
       Меня пугает подспудная антирусская направленность всего этого. Объявляется, что это Перестройка, что они борцы за неё, возрождают еврейскую культуру - это не помешает, а больно и обидно, если тупость попрёт на русскую культуру; в Киеве все говорят по-русски, но уже есть случаи (нас предупредили), когда к детям, говорящим по-русски, подходят и всерьёз расспрашивают, почему это они на таком языке говорят. Не хочется, чтоб тупари всплыли и вели за собой молодых.
       В общем, ждите известий из Киева. У людей фронт, у нас - рух. Придётся занять оборону.
       У нас 13-18-го неделя русского языка и литературы. Я хотела сделать её под девизом "Знаете ли вы украинскую ночь?", а теперь не знаю, что делать. Ладно, не ною больше. Читала в "Новом мире" (N1) Золотусского? Я хочу ему написать на тему "Храни Вас Бог".
       Целую тебя, родная, любимая моя подруженька.

    Твоя В.

    Конец декабря 1981 г.

    или начало января 1982, Киев

       Моя родная,
       вчера не дозвонилась к тебе.
       Было горько и больно, ночью я сказала тебе так хорошо, так просто, как ты дорога мне - сейчас не получится так.
       Меня сломили в детстве, меня не лишили совсем эгоизма - это невозможно, меня п о д ч и н и л и.
       И сейчас я плачу за это. И жизнь права.
       Нельзя отказываться от себя.
       Я сейчас (...) жестока к матери. Она нездорова, ходит с трудом, а я думаю: это её характер, её воля покорили меня.
       Это я пришла в 9 классе, счастливая, с пионом в руке, а она открыла дверь и ударила меня по лицу. Она этого, конечно, не помнит.
       А я уже тогда была такой безвольной, что не ушла, а заплакала и осталась дома.
       Грех сейчас ей высчитывать обиды.
       Она жертвовала собой нам,
       собственно, в чём её жертва?
       Не отказалась же она от таланта, творчества и т.д. Но она жила для нас, и грех бросать в неё камень и помнить зло.
       Но мне плохо.
       Она сломала меня.
       Вчера я казалась себе топорщащимся червяком, раздавленным, несоображающим.
       И только одно тебе хочу сказать, что люблю тебя. Что никогда не думала, что придёт ко мне эта любовь навеки, что не верила,
       а вдруг появилась ты,
       прекрасная, высокая, чистая,
       самая лучшая,
       мой друг.
       И говори сколько хочешь о своих недостатках (...), я ведь их знаю, и всё равно, ты чудо и свет, свет любви, посланной мне Богом, потому что не может быть такая прекрасная любовь не от Бога.
       Люби меня, помни, ты одна у меня.
       А дома тревожно. Но и тут я молюсь. И верю.
       И пусть простит Господь мне жалобы. Мне больно, и я терплю дома молча, а тебя - тревожу.
       Прости мне это, мой любимый, прекрасный, добрый друг.

    Люблю тебя. В.

    15/I.82 г. Киев

       Моя голубушка,
       от тебя нет вестей, моя милая, моё светлое солнышко. Как будто давным-давно ты была - это чувство всегда, когда ты уезжаешь, когда я уезжаю.
       Милая, милая, (...) как светло и хорошо было от того, что ты в Киеве, как верилось в добро.
       Мне трудно писать сейчас, я чувствую свою пустоту, что-то иссякло во мне (...), что-то заглохло, остановилось: то ли радость жить, которая когда-то казалась мне неистребимой, а теперь прошла как-то, то ли сознание своей нужности - нет, не нужна, без меня всё пройдёт, всё будет идти неизменно, по каким-то сложившимся правилам, в них люди уже втиснули себя и привыкли дышать,
       и я приняла ведь их тоже.
       Ты была права: работа не может быть содержанием и смыслом жизни, там тебя стараются обкорнать по образу и подобию не Божьему, конечно; милый мой Заяц, ты хотела, чтоб я замахнулась на великое дело: создание новой системы воспитания. Нет, родной мой, единственное воспитание, которое я признаю, это воспитание л ю б о в ь ю, воспитание любви и терпимости, но это временами необычайно трудно, потому что я не подобие Божье, а грешный, срывающийся человек.
       Я секу себя иногда всё-таки, а страшно: в д р у г и с с я к н е т д у ш а .
       Уже накопилась усталость, которую так просто не стряхнёшь.
       Опять надо нырнуть. В Пушкина, в Толстого, в Чайковского? - говорю и не верю, тревоги не изжить.
       Спасибо тебе, моя светлая зоренька, за то, что ты есть, за светлую и прекрасную твою душу.
       Я не идеализирую тебя.
       Я вижу и то, что т ы видишь в себе. Но ты подарила мне мир чистый, добрый и честный. И ты - вечное, ты - прекрасное. Не сердись на меня, люби меня, хорошо?

    Твоя В.

    Киев, 25 января 1982 года.

    Татьянин день

       Здравствуй, моя маленькая, читаю твои стихи, письма - и вижу прекрасную твою душу. Отнесла твою книгу (Первую книгу моих стихов - "Серебряный бор" М., изд. "М.гв.", 1981 г.) Рае на городскую олимпиаду. Она так была тронута, она так радовалась твоей чистоте и так узнавала за твоими строчками тебя, что я ей её подарила. С нами была в одном классе твоя ровесница (Т.М. Левченко намного младше меня. =Т.Н.=), в прошлом актриса провинциального театра ("я ушла - перед читкой пьесы режиссёр приглашал к себе на чай актрис, надоела кроватная тема"; она не цинична, нет, наоборот, в ней есть нравственный максимализм, бескомпромиссность, она в чём-то меня отталкивала - нетерпимостью, и привлекала, по-моему, правдивостью и чистотой). Она худая, с тёмными глазами, у неё уже панкриатит.
       Она, эта Тамара Михайловна, бросилась на твои стихи, как жаждущий. "Это моё восприятие мира". Она начала переписывать ("буду читать") "и скажите ей, что я читаю её и становлюсь увереннее, это м о и стихи, если б Вы знали, как я голодна."
       Я послала ей книгу. Что-то в ней есть трогательно чистое, смелое, упрямое. Её приглашают в театр поэзии. Она колеблется, думает, что там проявит себя полнее, но и в школе у неё есть кружок. (Т.М. Левченко основала в школе театр и так называемый "Музей Брестской крепости") Не думай, старуха Малева не восторгнулась, а обрадовалась. И обрадовалась тому, что ты нужна. Искренне. (не обрадовалась искренне, а и с к р е н н и люди , которые тебя читали)...
       Малыш, прости, что пишу редко. Надеюсь, что буду чаще.
       Дома лучше (поплюйся, постучи по дереву, помолись, твоя молитва помогает). Целую нежно.

    Конец января 1982.

    Киев

       (...) Ты спрашиваешь о жизни моей "в практическом смысле" и помнишь о разговоре у магазина, т.е. о смысле моей жизни в смысле моей пользы людям, отрешения от м е л к о практического и создания чего-то крупного.
       Спасибо, милый мой друг.
       (...) о здоровье родителей не пишу, боюсь сглазить.
       Работа - много по-прежнему угнетающих мелочей, но есть радость общения с ещё настоящим детством. Бывает радость как от соприкосновения с чистотой. Надо бы их записывать, но я писать не буду, да и руки до дневников не доходят. Последний мой дневник -- лето 1976 года, до встречи с тобой -- и ты. Почему вдруг до тебя начала писать: предчувствие?
       Сейчас я не знаю, во что выльется моё общение с этими детьми. Мне трудно писать об этом, но есть, наверное, уже какой-то опыт общения и осознание целей, но и есть понимание, что жизнь распорядится по-своему. Пока же я пытаюсь пробудить в них любовь к живому, к друг другу, к их прошлому, к зверью. Я даю им выговориться в ущерб уроку; в субботу кошки из "Мещёрской стороны" вызвали такой поток высказываний-воспоминаний, что я не попыталась их прервать, Бог с ними, пусть расскажут.
       А на днях так прелестно смешно, чисто: пришёл Ромка Ткачёв: "В.В., у Петьки 4 хомячка родились, можно я всему классу расскажу?"
       -Вот, слушайте. У моего Петьки были хомяк и хомячиха. Хомяк умер. А хомячиха, такая рыжая, осталась. Он посадил к ней другого хомяка, но она старше его была и била его. А потом они всё-таки спаровались.
       - А что такое спаровались? (Это Руслан Кривошея, человек, далёкий от практической жизни.)
       Я рот раскрыла, а что сказать, не знаю. И вдруг девочка Наташа, голубоглазая, румяная, спокойно рассудительно:
       - Ну что ты не понимаешь - соединились.
       И в классе несколько голосов: ну да, а - и всё это так хорошо, без единой ухмылки или хихиканья (у меня в 6-ом классе есть девчонки, хихикающие по поводу любви Андрия к панночке).
       В идеале школа - это толстовское отсутствие звонков, оценок, естественность обучения и воспитания,
       но идеал этот недостижим по многим причинам.
       Макаренковская организация и самовоспитание - не по мне, хоть я и восхищаюсь тем, что он сделал. Но он как будто предполагал, что всякие сложности, запутанности, страдания человек должен держать при себе. Мажор, фанфарный марш - я огрубляю, конечно, и я его люблю, может быть, больше всех других, любить он умел, умея себя держать в кулаке; учеников его я видела в 50-х годах, их приглашали в наш институт. Они мне понравились, мажор в них сохранился.
       В Сухомлинском мне что-то мешает. Я со многим согласна, да с чем в нём не соглашаться, всё правильно. Что мешает, я говорила, повторять не буду. (Сентиментальный идеализм. =Т.Н.=)
       Так вот, школы я не построю, сломать привычное не смогу, да и не дадут мне, а в рамках того, что есть, попытаюсь сделать доброй и человеческой жизнь моих детей в школе. У меня есть кое-какие планы относительно отдельных, чем-то выдающихся: психом, способностями, добротой, мамой-пьяницей (это горе у одной девочки, от которой Меньшов пришёл в восторг), справедливостью и т.д.
       (...) Мне эти дети и н т е р е с н ы. Я не обольщаюсь насчёт того, что могу с ними сделать, но я хочу вложить х о т я б ы ч а с т и ч к у любви и б е с- к о р ы с т и я в них.
       (...) И знаешь, я рада своим мыслям о них, этих детях.
       Посмотрим, увидим: удастся ли "н а ш о м у т е л я т i в о в к а з'icти".
       Прости, душенька. Опять иду в школу. Петушок пропел давно.

    Целую тебя. Взглянуть бы на тебя сейчас.

    Твоя Вера.

    Около 13.02.1982 Киев

       Родная моя, дурашка любимый,
       что за слово придумала:
       судорожно,
       я люблю тебя светло, сильно, навсегда, бывает так, что не могу писать, жаловаться тебе не хочу, знаю, что тебе, моему родному другу, и без меня тяжело.
       А сколько в мире горя, как страшно твоей Нешковой, как тяжело Тане (Пономарёвой), сколько тебе уже выпало страданий, трудностей, сколько выпадает боли. Родная моя, это не утешение, но, видно, так уж создан художник, что кроме внешних причин для волнений, тревог и боли есть в нём вечная неустроенность (...), это даже с преуспевающими бывает - инфаркт Нагибина, какая-то его печаль, глубокая, скрываемая,
       он, положим, не носитель народной боли, как Шукшин, а всё-таки в Михайловском я чувствовала в нём какую-то отъединённость и печаль. (Ты не думай, что я сравниваю печаль устроенного и обеспеченного письменника с горестями Нешковой).
       Родная моя, не могут люди вполне понять и полюбить друг друга, кроме отдельных, близких людей - и то бывает неуслышанная боль.
       Я временами ненавижу себя за эгоизм, за то, что поддаюсь нервному состоянию, за то, то не пишу тебе.
       Родная, (...) не будет убогости в наших чувствах, не бойся этого.
       Чистый мой источник, моё солнце, моя вера и опора в жизни.
       Ты моя вера в высокое, ты моя вершина духа.
       Глупенькая, может, я и кажусь тебе восторженной дурой,
       но тут уж ничего не поделаешь, это надолго.
       Ты меня любишь?
       (Ты меня уважаешь?)
       Чудо сероглазое, я ничего не могу больше писать сегодня.
       А о "Некрасивой девочке" (Заболоцкого) - увы! - ты права, как и Саша Чёрный:
       не лучше ль наливать вино в бокал? (Это стихотворение прочитала когда-то мне молодая женщина, с тех пор я его не слышала, ты, наверное, знаешь его - о споре между сторонниками формы и содержания: что лучше - вино в глиняном сосуде или вода в хрустале. Впрочем, я склеротическая особа и, наверное, тебе уже говорила об этом - так прости и не ругай глупую Малеву.)
       Зайка, я люблю тебя, всю жизнь люблю.
       Каждый день, каждое утро, каждый вечер, а иногда и когда ночью просыпаюсь.
       Вчера о папе была тревога, я молилась, а о тебе всё равно всегда помню.
       Дай руку, жизнь моя, целую твои прекрасные глаза, любимый мой друг.

    Твоя В.

       (Речь идёт о моих товарищах и однокашниках по литстудии).
      

    Около 15 февраля 1982 г.

       Здравствуй, моя родная,
       завтра мне принесут для тебя "Мастера и Маргариту", для самодеятельности очень прилично сделанную.
       Я держала в руках книжку (образец) и чуть не прыгала от восторга, для верности нашла "В белом плаще с кровавым подбоем",
       немножко успокоилась, а теперь боюсь сглазить.
       Нет, это точно - завтра будет твоя книга, а моя немножко позже.
       Можно я т в о ю возьму почитать?
       Милая моя, сероглазая (...), мне так хочется, чтобы ты обрадовалась.
       Ну, обрадуйся, пожалуйста, дружочек мой.
       Танюшка, ты пишешь о квартире. Миленький, думаю. Что с марта я смогу кой-чего. Не сердись на меня, хорошо, моя доченька, моя матушка, моя сестрёнка?
       Чудо родное, ты одна - такой друг. Будешь меня всегда любить и помнить, ведь правда, душа моя?

    До свиданья, ненаглядная.

    Целую.

       ... И не смотри в метровские стёкла, в них я высохшей мощой кажусь, а я, как известно, ж э н щ и н а полнокровная, апоплексическая, розовая и красная.
       Я люблю тебя, Танька, прости, что вдруг дурь нашла, ну, дурить хочется, понимаешь?
       Колесом пройтись (никогда не умела), на метле проехаться,

    тебя поцеловать.

    Целую.

    Вера.

    Киев, ещё не мартобря

    (Письмо, очевидно, последних чисел

    февраля 1982 года).

       Таня, Танюша, Татьяна,
       радость моя, сейчас зимнюю Москву показывают, "Россию", кремлёвскую стену.
       Танька, я, как Со-ло-ухин, считаю, что эту ч у д у - "Россию" можно было и не строить с видом на В.Блаженного, прав он-то, прав, а у меня сердце защемило: ты в "России", моё чистое, светлое, сероглазое чудо.
       "Вера, я не кажусь Вас несдержанной?"
       Нет, Заинька мой, ты мне кажешься лучшим из Зайцев, потому что ты мой любимый Заяц и потому что лучший.
       Таня, Танечка, Танюша,
       девочка, з о л о т а я р ы б к а, ма-аленький карась!! (Реминисценция из шутливой песенки. Вера её напевала в Москве, в августе 1976 года, когда мы увиделись второй раз в жизни. =Т.Н.=)
       Ты во мне не сомневайся, я не выпимши, я слегка заболевши (горло-нос-голова), и мир какой-то сдвинутый в настоящую сторону:
       Ты - светлая,
       Ты - любимая,
       Ты - прекрасный мой друг.
       Что бы ни было, ты верный человек, и, рассердившись на меня, ты всё равно простишь, прибежишь, обнимешь.
       Ласточка, молодость моя.(...)
      

    Киев, 1 марта 1982 г.

       Здравствуй, родная моя!
       Прочитала твоё письмо о погибших москвичах (В феврале 1982 года, при невыясненных обстоятельствах, оборвался эскалатор с людьми на станции "Авиамоторная"). До него я надеялась, что "Голос Америки" врёт.
       Об этом думать страшно.
       Твой ужас от гибели этих несчастных так понятен, так на сердце горько ещё и от того, что больно тебе.
       (Около 5 лет я снимала комнату близ "Авиамоторной". =Т.Н.=)
       Милая моя, ангел мой, утешиться нельзя, это люди=братья погибли,

    "и теперь во всём правы".

       Если есть Бог, мир им, если нет, то сказать нечего. (...)
       Сегодня перебирала письма В.Сосинского, те, что он писал после смерти Ариадны Викторовны, и подумала, что, отвернувшись от него, предала его, не подумала о нём, лучшем, заметив только его суетного, тщеславного.
       Среди писем, пересланных им мне, было письмо Алексея Эйснера, адьютанта генерала Лукача (Матэ Залки). (...) Он пишет: "Как теперь тебе (и всем нам) жить дальше? Как заполнить образовавшуюся пропасть? Как найти во всём этом какой-нибудь смысл?
       Не знаю, милый. Знаю только, что в большом смысле жить трагически бессмысленно, и чем человек тоньше, благороднее и чувствительнее, - тем бессмысленнее. Смысл можно найти только в какой-нибудь общей всем людям высокой цели, - но где она?
       И всё равно мужайся.
       Ведь ничего другого не остаётся".
       Это пишет человек, сражавшийся против фашизма: где она, эта цель? Моя цель, определённая когда-то не любившим меня Кобяковым, - сделать детей человечнее, в чём могу. А против меня мощная жизненная волна, которая поднимается, захлестнёт их и смоет всё, что я пыталась оставить в них. Лучше не думать.
       Дети и впрямь берут много, дают много - не в том смысле, что становятся учениками или благодарны тебе, а в том, что ради них стоит жить (вот что бы то ни было, какие бы они ни были, а стоит, и есть смысл бороться за их души, пока ещё волна грязи где-то вдали).
       И пусть не победишь.
       Конечно, не победишь.
       А о д н о п а д ё т н а З е м л ю и п р и н е с ё т п л о д с т о р и ц е ю.
       Так вот ради этого зерна - жить.

    (...)

    Киев, 7 апреля 1982 г.

       Родная,
       получила письмо, родная моя, до чего родная, ты часть моего сердца, а может больше, чем оно (...).
       Я жива, сердце болит, было дома плохо, стало получше, но папе ещё нельзя выходить, почему, ей-Богу, милая, не хочется объяснять. Начну реветь над письмом (...), а тебе-то и без моих бед нелегко.
       Где-то на днях прочитала, что в Сибири или где-то на севере, когда входит гость, хозяин говорит: "Ну, садись, хвастай". Автор видит в этом смысл такой: там у всех жизнь тяжела, что плакаться.
       А я тебе в мыслях плачусь, подолгу плачусь, а писать трудно, буду хвастаться? Тоже нет.
       Сейчас смотрела "Цыгана" и плакала. От его глаз, от этой мудрости простой, степной, от любви, от того, что может быть жизнь человеческая с простыми и честными правилами и достаточной тонкостью отношения к человеку, к детям, к соплеменникам - грешным, добрым, злым, всяким.
       И это от Бога умение быть достойным, когда знаешь, что о тебе скажут: какой-то там цыган.
       В общем, плакала я не только от этого. Всё накопилось. И беды семейные, и разлука с тобой, и твои горести, и невозможность подарить тебе лето отдыха. Проклятый презренный металл! Нужен - и никуда не денешься. Чеховский возглас: "Свободы хочется и денег!" - шутлив, наверное, но мне тоже (хочется крикнуть временами): - Давай улетим! И поплывём куда-нибудь на белом корабле. Прости, родная, прости.
      
       Май скоро, хочу к тебе приехать, удастся ли - не знаю. В крайнем случае - согласишься ли ты приехать?
       Я думаю, что, если приеду, то на пятн(ицу), субботу, воскресенье, понедельник.
       Голубушка моя светлая,
       я так боюсь загадывать вперёд.
       Слава Богу, что Перя (Евгений Перковский, ученик В.М. =Т.Н.=) тебя нашёл.
       И не сердись, не сердись, я ведь так тебя люблю, ты такой мой друг (...)

    Целую мою родную.

    Вера.

    Киев, 9 апреля 1982 г.

       Здравствуй, родная моя,
       что-то я чихаю, кашляю, как говорит Гейченко, фуфырюсь. Не сплю сегодня, горло болит (...).
       Вчера весь день сердце ныло о моих (стариках. =Т.Н.=), ужасно ныло, милая ты моя,
       потом опять смотрела на Будулая-цыгана (фильм. =Т.Н.=) и любила его за теплоту глаз и за суть его мудрую, народную и простую. Нет, ты не думай, что я интеллигентов не люблю. Нет, только ты права была когда-то: Кабалевский - интеллигент, Шостакович, Мравинский, Виноградова, ну, ещё есть,
       а я - какая я к чёрту интеллигенция! ( Речь идёт об одном из моих писем, где, в ответ на восторженные Верочкины дифирамбы и панегирики в мой адрес, я пыталась поднять планку понятия "интеллигент", исходя из образцов, так сказать, классических, и нас, маргиналов, безоговорочно отодвигая в судьбой назначенную тень. Бросаться словами - амплуа не моё.)
       По шукшинско-русским меркам - изредка гавкающий приспособленец, у которого душа, может, и болит, но что от этой боли толку; по дркгим меркам - я необразованна, и уже мне 44-ый год. Я помню, как невольно улыбнулся Серёжа Сосинский (Алёша этого бы не сделал - Ариаднин сын), когда Володя пытался выяснить, какой язык я знаю. Он был уверен, что по-немецки хотя бы я умею. ( Вера неплохо знала немецкий, могла изъясняться - в пределах бытового общения. В юности в пединституте изучила старославянский и самостоятельно выучила украинский.)
       Ну, да не в этом дело. Не буду себя избивать за незнание языков, музыки, живописи (...) лёгок ли мой путь вообще? Нет, наверное. Надо съездить в Италию, пожить у моря, поглотать воды, побродить по солнечным улицам,
       а потом на жительство в деревенский дом возле Москвы, да нельзя этого, бред всё, человек влезает в долги, в долг с детства, вот и исполняет.
       Ты читала письма Цветаевой Ариадне. (Имеется в виду Ариадна Чернова-Сосинская). Странно кажется сейчас, что в 1974 году, после смерти Ариадны Викторовны, я эти письма держала в руках: одни на розовой бумаге из Вшенор, другие - на оборванных тетрадных листках, неразборчивые.
       Я списывала их для Володи, оригиналы он возвращал Ариадне Сергеевне Эфрон (дарил, не возвращал).
       Ариадна Викторовна в воспоминаниях о Цветаевой, цитируя это письмо пропускает начало, но пишет, что это самое дорогое письмо Марины Ивановны. (Вероятно, в спешке или от усталости Малева забыла уточнить, о каком конкретно письме речь.)
       Деликатность и скромность Ариадны Викторовны - чудо русской интеллигентской души, не в этом она, конечно, только,
       а в Россию, душевное здоровье России и духовность её по сравнению с Западом она верила, хоть многое ей было больно.
       Она давала уроки английского языка и отказалась от мальчика, как её ни уговаривали, который бесконечно спрашивал: "А сколько это стоит? А этот индейский убор вы за сколько продали Чуковскому?" - и т.д. (не мог поверить, что они подарили, а не продали), больно ей было вспыхнувшее в среде интеллигентов пристрастие к вещам (в детстве и юности она была бедна, в Америке богата, в СССР имела средне хороший достаток без роскошеств и излишеств, и всё это несла легко (не парижскую нищету, конечно, но переходы эти жизненные).
       Было больно, когда спрашивали, не жалеет ли она о возвращении в Россию. Отъезжающих она не осуждала, а жалела об их непонимании, как жесток Запад, как трудно русскому в литературных кругах Запада, с его мэтризмом.
       Не о том я пишу, конечно. Обо всём этом я уже говорила.
       Ариадна - прекрасный, совершенный человек, и чудо то, как она смотрела на цветущий лён и на Россию с Савкиной горки. Я пыталась написать о ней и оставила, не смогла. Я долго ещё чувствовала её физическое присутствие в мире, а кому рассказать и как рассказать, я не знала.
       Прости, родная моя, за бессвязность совершенную этого письма. Мне и впрямь что-то не совсем хорошо. Пойду чем-нибудь лечиться, уже 5 часов утра, скоро в школу.
       Уснуть бы, Не хрипеть бы и не сипеть.
       Родная, голубушка, до свидания. Пиши тоже, мне тоже бывает вдруг тяжело, когда нет письма несколько дней, хоть грешна-то я перед тобой, моя подруженька.

    Целую тебя. Вера.

       Танька, я не могу без тебя.
      

    Около 11.04.1982.

    Киев

       Родная моя, голубушка, получила сегодня Блейка, благодарю тебя. Спасибо, милый мой друг. Получила ли ты письма? Меня это беспокоит, милая, милая, пошли нам, Господь, светлый май. Первые листья появились, ивы зелёные уже, и на кустарниках листья, весна, жарко становится.

    Родная, думаю о тебе.

    Твоя В.

    Около 21.04.1982 г.

    Киев

       Родная моя,
       пыталась позвонить тебе 18-го, но звонки почему-то не доходили.
       Христос воскрес ли? Дай-то Бог.
       Т.е. у меня бывают моменты, когда я в буквальное воскресение скорее поверю, чем в то, что Его идеи любви и братства восторжествуют.
       А знаешь, хочется верить. Хочется верить, что в таком разном, загрязнённом раздорами мире, где люди каждодневно убивают или тренируются для будущих убийств, Он будет жить.
       "Придёт не так, как приходили
       Те, возвращённые с креста,
       А в здравой памяти и силе
       Ко всем, в ком советь нечиста."
       В общем-то, лучше бы ко всем вообще.
       Христос воскрес, Танюша, это я тебе хотела тоже сказать, Он ходит по земле - учит и лечит, хорошо когда видишь крупицы добра, а так хочется потока добра, света, любви.
       Родная, ведь только голос твой услышать хотела, а не услышала.
       Думаю, что приеду, уже о билете надо хлопотать,
       а радоваться ещё боюсь, ласточка моя родная.
       Неужели правда, что будет 1 мая, весна в Москве с тобой? (...)
       Ты любимый человек мой, душа моя.

    Твоя В.М.

    Весна 1982 г., в начале мая,

    Киев.

    (На обороте почтового перевода на

    15 рублей - от Малевой Веры Вениаминовны)

       Танюша, милый друг, с Днём Победы!
       В нашем 1500-летнем цветут яблони, вишни, а я тебя не видела давно - такое чувство (ощущение). Целую. Приди ещё на почту. Домой высылаю Айтматова.

    В.

    Около 16.05.1982 г.

    Киев

       Родная моя, так долго от тебя ни строчки. Ты занята, нездорова, сердишься на меня? Не знаю, что думать, боюсь позвонить. Танюша, моя Танюша, хоть что-нибудь напиши! Я по утрам загадываю, есть ли письмо от тебя.

    Милая Танечка, родной мой дружочек.

    Твоя Вера.

    Около 23.05.82 г.

    Киев

       Родная моя,
       сегодня вдруг почувствовала тревогу за тебя. Как будто я взрослый и сильный человек, а ты девочка, которую я обидела, нет, не обидела, не забыла, а не утешила, не приветила. Милая моя, я люблю тебя. Люблю трогательную девочку Звенигорода*), и тебя, взрослую, учащую меня не ныть, быть мужественной, брать пример с Инны-Регины (мои школьные учителя. =Т.Н.=)
       Ты уже давно моя жизнь. И не в том дело, что моя жизнь была бы бедна без тебя, - нет, была бы в ней любовь (в евангельском смысле), люди, Лев Толстой,
       а не было бы тебя - я не представляю уже этой жизни, как будто послана ты мне, чтоб ещё узнать, какова она: прекрасная, страшная, с муками и радостями.
       Наверное, мы не умеем быть б л а г о д а р н ы м и за то, что она нам даёт. Жить, благодаря Бога за то, что есть, благословлять каждую минуту её? Это, может быть, и мудро, да невозможно. И временами страшное чувство н е с в о б о д ы и необходимости подчиняться м н е н и я м, вкусам, образу жизни н е с в о е м у гнетёт душу.
       Год кончается. Будет чуть больше свободы. Что будет 1-го июля, родная моя, душа моя?
       У меня есть предположения, но я боюсь их высказывать.
       Будут перемены?
       Родная, солнышко, друг мой, дай Бог, - счастливые. (Я в 4-ый раз ищу работу. Т.Н.)
       Т.е. я понимаю, что счастливые - глупое слово, но ... (я многого желаю, благослови тебя Господь).

    Целую мою родную.

    Сестра моя, дружочек мой, не сердись

    Вера.

      

    Киев, 11/VI, 82 г.

       Дорогая девочка,
       не говори глупостей. Где ты будешь - на П е г а с е, на П а р н а с е или О л и м п е, а я тебе после высланной десятки должна ещё 120 рублей.
       Милая моя, мне больно было оттого, что ты как будто извиняешься и считаешь себя обязанной отдавать мне какие-то деньги.
       Не надо, родная. Ты очень обязательный человек, и уж ты-то не должна ни просить прощения, ни говорить вообще что-то; 10 р. я выслала телеграфом на проспект Мира, ты туда сказала выслать стержни - сегодня пойду куплю, если есть сейчас.
       Теперь о приезде.
       Дома я уже сказала, что уезжаю на неделю в Подмосковье. Было воспринято нормально.
       Папе последние дни хуже, но я очень надеюсь, что за неделю он придёт в себя. Если я не смогу быть 18, то буду 20, 21 или 22 - сегодня точно сказать не могу.
       Родная моя, я всегда о тебе думаю. Должна тебе признаться в одном смешном грехе, который ты, как мудрый старший (В первое посещение с В.М. Звенигорода (1976 г.) мне было без малого 26 лет; в 1981 г. - 30, и за плечами - Университет, работа в районке, МГДП и Ш (педагогом), работа в журнале клубных практиков) друг, простишь, но слегка поиздеваешься надо мной. И потому в письме не признаюсь, а откладываю до встречи.
       Лапушка, вчера открыли конкурс Чайковского. Дамы, господа и уважаемые товарищи смотрели "Лебединое озеро", А я, поверишь ли, затосковала о филармонии, "Франческе", "Ромео" и скрипке.
       Конечно, музыка - самый высокий и прекрасный из всех миров, и жаль, что Господь меня обделил, наградив только любовью и не дав хоть средних способностей. Я вспоминаю глаза Ситко и согласна: мой мир убог без неё, музыки; может быть, не оттого, что я не услышу, как развалилась медная группа в "Страстях по Матфею", а оттого, что настоящую любовь и восхищение может пережить только человек по-настоящему музыкальный: ты, Карпиловская и другие.
       Родная моя, олешек мой белый,
       я думаю о тебе, думаю, ты очень много для меня сделала, как много,
       надо писать книгу, рассказать мою в чём-то не состоявшуюся и несчастную жизнь, в чём-то счастливую и полную любви.

    Целую тебя.

    Вера.

       (Адрес получателя - Московская обл., Рузский район, п/о Тучково, пионерлагерь "Солнечный", где я летом 1981 и 82 годов работала педагогом и худруком. =Т.Н.=)
      

    Получено мною

    16.06.1982 г. в Тучково под Москвой.

       (...) Сейчас проверяю медальные работы - муть страшная, распространяю котят - ужас как трудно, мыслю исключительно конкретно; сегодня в очереди две бабки схватились, одна говорит, что нельзя без очереди, а другая: ты в этом справедливость не ищи, ты в другом справедливость ищи, а я стою и думаю: ну и философ бабка.
       Мужчин встречала 2-х - 3-х с резко обозначенными чертами и шукшинским взглядом: аж страшно - неужели все на боль обречены?
       (...) а сапоги - Бог с ними, по лужам буду ходить в кедах, сапоги у меня, как у председателя колхоза. Что касается всего прочего - постараюсь не забыть, а о пище моей, ей-Богу, беспокоиться не надо. Какая-нибудь рыжая корова там водится? - И слава Богу. Нет? Хлеб где-нибудь продают, - проживу.
       Это я с тобой веду себя так нехорошо, а так ведь я достаточно неприхотлива. Целую тебя, мой дружок.
       Завтра поеду за билетом.
       Будь здорова, сероглазая моя Таня.

    Целую. В.

    Около 2 июля 1982 г.

    Киев

       Родная моя,
       прихожу в себя,
       вхожу в прежнюю жизнь.
       Она иная сейчас благодаря тебе.
       Спасибо, родной, чистый, светлый мой друг,
       ты много сделала для того, чтобы я стала сильнее и счастливей.
       Думаю о тебе грустно и счастливо. Спасибо, родная; не горюй, не кори себя ни за что, ты так много дала мне, ты как будто вдохнула душу в мою уставшую телесную оболочку.

    Спасибо, друг мой, любимый, родной человек.

    Твоя В.

      

    Около 3 июля (?) 1982 г.

    Киев

       Родной Малыш, я получила чай и книжки. Добрый мой кутька. Вчера приходил Меньшов (Юрий Меньшов - литератор; работал лесорубом, жил недолгое время в Москве, в Сокольниках; окончил Литинститут. Автор книги рассказов. Киевлянин, сосед В. Малевой по Дарнице), спрашивал, есть ли вести от тебя. Я привет передала (не сердишься?)
       Милая прости, опять долго не пишу, кручусь - верчусь и нервы иссякают. Не знаю, как ты к этому отнесёшься, но посылаю письмо Т.М.Левченко (Тамара Михайловна Левченко - киевская учительница; основала в школе театр и музей "Брестской крепости"), о которой я тебе писала. Это в ответ на посылку твоей книжки.

    Обнимемся и будем

    братья.

    Около 9 июля 1982 г.

    Киев

       Здравствуй, моя родная,
       так долго ни строчки от тебя. (Я только что оформилась на новую работу. =Т.Н.=)
       Милая моя, тревожусь о тебе.
       Дома сейчас - серьёзно болен папа: воспаление лёгких. Поэтому не писала тебе: была тяжкая для души неделя. (...)
       Появились дети: Линка (Элька Елишевич) с розовым мальчишкой, Перя (Евгений Перковский) с завиральными идеями, красавец Сашка (Бедов) и Володя Ульченков, которого ты не видела и который вдруг оказался моим учеником и немножко учителем уже после школы.
       А Наташа (Колыбина) исчезла. Наташа теперь ближе к МИДу, чем у нам, и у Линки это вызывает сочувствие, а не обиду. Она сейчас в жёстких рамках и не может себе позволить даже некоторых знакомств.
       За Наташку больно, но, видно, из своего круга не вырвешься.
       Родная моя, думаю о тебе, боюсь о чём-то спрашивать, напиши.
       Ты очень родной человек, родной - понимаешь, как это много для меня?
       Душа моя, радость моя, утешение моё, не молчи так долго.

    Твоя В

    Киев, 17 июля 1982 г.

       Здравствуй, моя родная,
       прости меня, почему-то не могу писать. Т.е. не почему-то, а по многим сразу причинам. Нет никакой свободы, душевной свободы. Весь день занят. Думаю неинтересно. Правда, читаю. Утром по полчаса. Иногда удаётся днём.
       (...) Я разговариваю с тобой, уже уверена, что ты меня понимаешь - и вдруг страх: написать этого не смогу, тебе покажется, что я не поняла тебя, обижу тебя.
       Прости, прости, прости.
       Искала тебя на экране, когда показывали публику БЗК (Большого зала Консерватории), слушала англичанина; грех предъявлять Богу претензии, но Вовке (брату. =Т.Н.=) он дал красоту, музыкальность, детей,
       мог бы разделить дары,
       он меня, рабу, не любя пытает, не любя, вот что страшно.
       Прости меня, девочка,
       это письмо покажется тебе бредом, но я несчастлива сейчас, и ничего изменить уже нельзя.
       Пётр Ильич был прав, когда так жестоко определил суть жизни в программе 4-й (симфонии. =Т.Н.=). В молодости я думала, что прав. Потом, когда жизнь вдруг показалась счастливой, многоцветной, когда в ней, казалось, были целые полосы счастливого состояния души, взлёта, восхищения людьми, я подумала, что его мысли - это лишь временное состояние (...).
       Сейчас я опять понимаю, что его способность чувствовать несравнима с моей, но всё же, всё же мы с ним одной крови,
       когда-то мне хотелось перелиться в любовь,
       сейчас я могу перелиться в боль.
       Мне надо молиться. (Когда-то я пыталась бессвязно рассказать тебе содержание "Моста" Уайлдера - и не смогла. Не смогу и сейчас. Но если бы подо мной провалился мост - это было бы справедливо - я всё сделала уже. Да, можно ещё догорать, то есть докоптеть, но стоит ли?)
       Не ругай меня, я буду жить. Солнце выглянет, собака тявкнет, ребёнок чужой улыбнётся, - буду жить.
       Сейчас посмотрела (не всё, правда) "Шербургские зонтики": так сентиментально мило и что-то мило французское в героях; когда-то мы с Леонорой смотрели их, "Зонтики": в пустом зале, двери хлопали, зрители уходили, а нам было хорошо, и понималось, и верилось, и плакалось.
       Прости, я слишком много внимания уделяю себе. Забыла о тебе. (...)
       (...) и как мама будет ещё и растравлять раны думами, - ох, как это всё понятно. И ничего не поделаешь (Речь идёт о гибели моего 22-летнего брата, втором замужестве невестки, отношении отчима к маленькой падчерице).
       Прости, моя родная. Не сердись за это письмо. (...) Я очень люблю тебя, очень.
       Любишь? Жалеешь? Не клянёшь? (...) Твоя В.

    18 июля 1982 г.

       Родная моя Танюша,
       вчерашнее письмо отсылаю, прости меня, мне просто вечерами плохо: подолгу плачу, вспоминаю, в чём и перед кем виновата и чего мне жизнь недодала (и чего я недовзяла),
       а утром от солнца, света и птичьего писка светлеет душа, и нужно жить:
       вытряхнуться из себя, оставить свою в ы п о л з и н у, обрасти новой кожей.
       Жить.
       Звонила вчера Лётти Тарасовой (Русская индианка Лётти жила в Москве). Сказала, что завидую спокойной мудрости Индии. Она мне ответила: "Да, в них она есть, но в них нет того, что есть в тебе." Я нескромно промолчала. Лётти скучает об Индии. Она довольно долго была там и убедилась, что она русская, хоть после купанья в океане около Бомбея она плясала со стариками и юношами в храме Кришны, чтоб Кришна полюбил их всех.
       Она обещала рассказать, чему научил её Святослав Рерих, какой-то теории равновесия.
       Я не жажду обновления (вру, х о ч у выползти из себя, хочу),
       неужели что-то может успокоить меня, снять боль и тревогу от сознания своей ненужности?
       Страшно, наверное, то, что моё время - это время страха потерь,
       время, когда видишь, что останавливаешься - и нет сил не то что лететь, а хотя бы идти и с достаточной бодростью смотреть вперёд.
       Зайка, любимый, прости, я не должна всего этого писать тебе. (...)
       Мне всерьёз плохо.
       И без тебя, и без твоих писем, и без твоего голоса.
       Не оставляй меня так надолго, помни меня и люби.
       Родной человек, где ты?
       Жизнь моя, душа моя, откликнись.

    Твоя В.

    Около 22 июля 1982 г.

    Киев

       Здравствуй, моя родная,
       пиши мне, а то уж совсем тяжко. Где ты, мой соловушка, почему умолк, забыл меня, плохо тебе, хорошо, но сил нет, милая ты моя, обидела я тебя? (У меня страшная запарка: приняли на работу в издательство. =Т.Н.=)
       Бог прав, наказав меня.
       Я вдруг вспомнила не все, но главные свои вины перед жизнью и людьми.
       Спасибо тебе, моя родная. Что бы ни было, а я всегда тебе буду благодарна,
       за то, что я опять смогла пережить весну и глубину и силу верной и бескорыстной и вечной дружбы.

    До свиданья, голубка моя.

    Пиши. В.

    Около 24 июля 1982 г.

    Киев

       Здравствуй, моя родная,
       слава Богу, ты здорова, потому что, кроме эгоистических тревог (что ты меня разлюбила=забыла - совсем всерьёз я так не думала, но один раз сомнение кольнуло в сердце сильно (образчик Вериной рассеянности: в этот период я проходила труднейшее испытание, лишённая отпуска и заваленная обязанностями на новой работе), я испугалась и за твоё здоровье - не случилось ли чего.
       Не бойся, родной мой человек, не буду я обсуждать с тобой все -измы из твоего письма, мы довольно на эти темы говорили; ты этого не боишься, - ты не хочешь, чтобы я называла тебя п р е к р а с н о й. Тоже не буду. Твоя позиция касательно расизма, сионизма, антисемитизма, фашизма, сталинизма - это позиция п о р я д о ч н о г о человека, да и всё.
       Обидно, что в мире, раздираемом предрассудками, это редкость.
       Что касается гуманизма, я тоже за а б с т р а к т н ы й.
       Высший гуманизм - гуманизм врача и священника (имеются в виду идеальные или просто настоящие представители этих профессий. Священник украден у Цветаевой, она говорит о враче и священнике, но о враче я и до неё думала).
       Родная, как жду встречи с тобой, но в июле это невозможно.
       Предположительно - середина августа.
       Целую тебя. Твои заячьи уши и нос.

    Твоя В., она же приручённая Лиса.

      

    Около 29.07.1982

    Киев

       Здравствуй, моя родная,
       я написала Кате (хозяйке дачи на станции "Театральная" под Москвой. =Т.Н.=) открытку, мне обидно, что вышло коротко и как-то официально: я была в волнении тогда и не могла отвлечься и написать хоть короткое письмо.
       Конечно, я помню и стук в окно, и то, как нас ели комары и мухи, и как мы на обрыве сидели,
       и тебя, милую, родную, родную-родную мою помню.
       Зайчик, Заяц, Таня, не бойся ты отвлечения от скорбей и дум и просто счастья.
       Тебе я кажусь глупо непосредственной? Лёгкой? Милая ты моя, пусть даже и так, но не брани себя, когда ты чуть выпускаешь пар из клапанов и переводишь дыхание.
       Я перечитала одно из твоих писем. Ты постоянно живёшь очень напряженной духовной жизнью. Ты переворачиваешь, перемалываешь в себе столько, что иногда на полжизни хватило бы раздумий одного-двух твоих писем. Так давай же себе волю иногда. Просто радоваться, когда есть радость, расслабиться для того, чтоб сохранить себя.
       Милая, милая, ты изведёшь себя, боюсь этого очень. Боюсь, что ты начнёшь тратить душевные силы на переживание того, что сейчас вокруг тебя. Не надо, ничего не переделаешь. Переделывать, оздоровлять надо весь мир, а возможно ли это, вероятнее всего - нет.
       Смешно учить тебя чему-то. Ты умеешь быть мудрой, не мне тебя учить. Моя обстановка проще.
       Я думаю о тебе, девочка.
       Думаю-думаю; грешница, вдруг поучать начинаю, потом говорю: перестань, Малева, (...) она должна жить по-другому, чем ты.

    Родная, до свиданья.

    Д о с в и д а н ь я, надеюсь.

    Твоя Вера.

    Около 6 сентября 1982 г.,

    Киев

       (Начало письма утрачено. =Т.Н.=)
       (...) встретил меня некто Гриша Биндер, 45 лет, и спросил: "Как живёшь?", - и я ему: "Так живу, что как скажу что-нибудь умное, сразу и думаю: неужто и я умна была когда-то?"
       А любовь бывает, ей-Богу, бывает,
       быват, быват,
       и те, кто говорит о ней цинично или неуважительно-пренебрежительно прячут от глаз людских, ушей людских, что и с ними она была (а не была - пожалеем их), неправы.
       В прошлое воскресенье вбежал страшный, с не своим лицом, потрясённый Меньшов: "Я влюбился." Он не циник, но (...) тут потрясение, болезненный вид, чуть не рыдание: "Я влюбился, она живёт в Таджикистане, я жил в Москве (...) и встретил её. Я буду работать под Москвой, чтоб видеть её, когда она будет приезжать на сессию с Литинститут."
       (...) что-то страшное в нём было. Мы любим не любовь. а человека, человека, я в этом уверена сейчас. Может быть, это слишком просто, как заявить: я хорошая, я добрая, я несложная, я без комплексов.(...)

    В.М.

      

    Предположительно 13 сентября 1982 г.

    Киев

       Моя родная,
       прости меня. Ты любимый мой человек, ты дорога мне, я понимаю, что случается иногда: процесс мысли я принимаю за окончательно оформившуюся мысль.
       Не говори о процентах вины, моя глупенькая дурочка, не надо.
       Ты мой остров, моя доля, моё пристанище. (...) Прости, что не ответила сразу. Не буду писать о своей суете. Неинтересно.
       Вчера прибежал Меньшов.
       В Москве он жил у Ольги Ч. И влюбился в женщину из Таджикистана. Он такой потрясённый и почти плачущий, что если б я была свободнее "от любви и от плакатов", то, ей-Богу, заплакала бы над ним. Он хочет убраться в Подмосковный лес и там ждать, когда любимая приедет на сессию в Литинститут.
       Милая моя, родная, прости.

    В.

       (Речь идёт о киевлянине Юрии Меньшове, лесорубе, авторе книги рассказов. Недолгое время жил и работал в Сокольниках. =Т.Н.=)

    Около 15 октября 1982 г. Киев

       Родная,
       Танюша родная,
       ты родной человек и любимый, ведь ты знаешь это даже тогда, когда грустно спрашиваешь, не переменилась ли я к тебе.
       Я не буду оправдываться, потому что очень виновата. Могу только сказать, что осталась физическая слабость, а угнетённое состояние, пожалуй, прошло.
       Маленькая моя, не сердись на меня. Бывают моменты, когда вдруг всё в тебе болит: сердце, кожа, кости ноют - и весь ты постарел и ждёшь беды. Да и беда с тобой, но надо превозмочь то, что можешь, а что не можешь - с тем жить, по возможности не тревожа близких людей.
       Милая, я, может быть, не очень и слаба - тяну много сейчас своей работы; Элька работает сейчас в нашей школе, и мне за месяц уже не раз приходилось быть громоотводом, потому что она молода, следовательно, не любит овалов, т.е. неискренность и несправедливость её потрясают так, как это бывает в молодости; а бабы есть нехорошие, раздувающие страсти родителей: нет дисциплины, слишком либерально учитель ставит оценки.
       На днях я погавкала на маму из родительского комитета и кое в чём её убедила (Элька в это время в Тарту сдавала экзамены), а сердце у меня разболелось, как будто это она меня учила уму=разуму, а не я её.

    -.-

       Пытаюсь сделать сейчас 18 век в 8-классниками, но боюсь, что не получится, а для себя с радостью открываю Державина.
       Я немножко поздоровела, т.е. не поздоровела, а очнулась как будто. И ты мне помогла. Ты терпеливо писала, пока молчала я, ты не упрекала меня, а я со страхом ждала, что упрекнёшь, ты звонила.
       Спасибо тебе, душа моя, ты и не знаешь, как много сделала и делает твоя любовь и дружба.
       (...) я не могу назвать тебя своим ребёнком, дочерью, но кем назвать: сестрой любимой, - нет, что-то ещё роднее, - какой-то незамутнённый источник жизни, какое-то светлое и правдивое начало в тебе (...) Да разве в слове дело? Есть ты - душа, жизнь, сердце моё.
       Милая, не кручинься. (...)
       Согласна я плыть по Оке, Каме, Двине - рядом с тобой. (...) Целую тебя, моя прекрасная, моя родная.

    Твоя Вера. И навсегда твоя.

      

    Около 11.11.1982 г.

    Киев

       (...) моя сероглазая заступница,
       видно я старею, дурею, схожу с ума, разговариваю с твоим портретом, целую твои конверты.
       Ты счастье моё, сероглазая Таня. Вот так встретилась во в с е л е н с к о й г о с т и н и ц е, показалась чудом и осталась чудом, ненаглядная моя, светлая моя.
       Танюша, я люблю тебя. Мне казалось, что я не вынесу свободных дней без тебя. Но я вынесла. И пережила счастье, что ты есть, что мы есть друг у друга, что я ещё не так стара, как мне казалось.
       Хоть ты и молода. Ты так молода ещё, ты и не подозреваешь - как!
       Милая, прекрасная, умница моя, не сердись. Не сердись, что я изливаюсь в нежных чувствах. Ведь не освободишься от них.
       И оно (сердце =Т.Н.=) вновь г о р и т и любит, потому что вдруг, неожиданно зажглось - заболело - и не проходит эта его прекрасная боль, счастье и муки.
       Танюша, родной мой и любимый человек, спасибо тебе. Я боялась твоего отчаяния, твоего недоверия - а ты - ты чудо.

    Глупенькая только.

       И плоть у тебя (сколько той плоти, как говорят украинцы) просветлённая.
       Господи, до чего же ты прекрасна.
       Целую тебя, моя нежная умница, моя сероглазая красавица.

    Целую и люблю навсегда.

    Вера.

    Киев, 17.XI.82 г.

       Здравствуй, Кутька родной!
       Зайка милый, любимый мой человек, иногда посмотришь с х о л о д н ы м в н и м а н ь е м в о к р у г - и страшно, вглядишься внимательнее - ещё страшнее, но надо, надо, надо барахтаться и вносить в жизнь хотя бы крупицы добра.
       Мне вдруг на днях показалось - только тебе, а больше никому я не нужна, жить я должна поэтому и для этого.
       Любимая моя, не думай, это не от гордыни. Я слишком мало для тебя делаю, я оставляю тебя с твоими трудностями; то, что мы есть друг у друга, - прекрасно, и я вечно буду благодарить за это судьбу, но ты - это такое море, это такое чудо жизни, человек мой родной, ты - это такое средоточие боли, любви, правды, страдания, радости, морё, морё всего. Милая, я человек, вероятно, ограниченный - во мне тоже и чувства есть, а иногда и мыслишка какая-нибудь пробьётся, во мне не смирение говорит, а сознание твоей огромности.
       Я не идеализирую тебя нисколько (любящий человек видит любимого человека, а не идеализирует).
       Ты - русское чудо (не в смысле фильма Торидайков, ты - русское чудо в смысле протопопа Аввакума, автора "Слова", новгородца, завопившего: "Душа моя...", Кирилла Белозёрского, отрока Варфоломея и коринских фигур; да, ещё Марфа Посадница есть, но ты сложнее, чем карамзинская, по крайней мере).
       Ты чудо жизни и любви, ты талантливый человек, ты омываешь мою душу правдой, ты возвышаешь её, спасибо тебе, душа моя, жизнь моя.
       (...) Я хотела писать совсем не о тебе, а о себе, а если написала о тебе, то получилось это случайно. Не сердись, мой дружочек, мой Заинька любимый.
       Целую тебя, моя нежная.
       Будь здорова (...)

    Твоя Вера.

       P.S. Заявление о том, что страшно, повисло в начале письма, не хочется писать об этом - ещё напишу.
       Знаешь, что-то страшное творится в Киеве с девчонками - с панками и не с панками, за осень подряд несколько случаев дикой, невероятной жестокости.
       Наверное, есть какие-то причины, объясняющие это, но от этого не легче. (...) Я перечитала письмо и ещё раз помолилась благодарно - есть ты - не идеал, не божество, есть ты - правда, совесть, любовь. В.
      

    Около 13 декабря 1982 г. Киев

       (...) Родной мой человек, ты очень русский человек - и боль в тебе, как в мыслящем и талантливом русском, который не может легко смотреть на то, чего не заметил бы самодовольный "взор иноплеменный". (...)
       Я говорила с тобой все эти дни.
       У меня было дело: У з б е к и с т а н. Дети готовились. Кажется, получилось. На радостях после представления они слопали ведёрную кастрюлю плова и выпили два ведра ежевичного сока. Хотят выступать. А я хочу на пенсию в небольшой подмосковный город. Созрела.
       Целую любимого Зайца.
       Родная моя лапушка, ладушка, ласточка, как я тебя люблю.

    Вера.

    Около 22.12. 1982

    Киев

       (...) О жизни своей не пишу. Она идёт под знаком и тяжким грузом 60-летия, в школе сделали всё, чтоб взвалить его на нас. (Юбилей СССР.=Т.Н.=) Впрочем, радости детей, которым мамы нашили костюмы, напекли узбекских лепёшек и приволокли двухведёрную кастрюлю плова, я радовалась, несмотря на свои тяжкие труды. И не в трудах дело, а в нервах моих. (...)
       Не суди, если можешь. Когда ты судишь, то судишь справедливо, но я боюсь потерять свободу (не потому, что боюсь её потерять вообще, а потому, что боюсь быть натянутой, искусственной и думать, как написала, хорошо, плохо, умно, глупо, прозаично.)
       Я проста, наверное, прими это, мой родной человек, главное, не на меня не сердись - это ерунда, главное - себя не мучай из-за меня.
       (...)

    До свиданья.

    Целую тебя, не сердись.

    Твоя В.

       Танюша, получила письмо.
       В школе, вокруг любимые дети (...)
       Танька, Т а н ь к а,
       Не сердись.

    Около 27 января 1983 г.

    Киев

       (...) Таня,
       что случилось, милая моя?
       Это третье письмо, даже четвёртое, т.е. не могла отослать, бывает, когда чувствуешь свой сю-романтизм особенно. (...)
       Милая Таня, милая,
       При моей нынешней жизни (...) хочу от себя отвести несправедливую мстительность начальства, а гадко на душе - неприятная необходимость это, но себя защитить нужно.
       Прости, голубка. Я всё жду твоего письма, жду как эгоист,
       говорю с тобой, люблю, помню.
       (...) Прости мне поспешность этого листка, милая. Таня, не молчи, моя родная Таня.

    Всегда твоя В.

       P.S. 12 или 14 февраля - не помню отцу С и м е о н у - 80.
      

    (В том же конверте, очевидно, в те же дни)

    На обороте почтового перевода на 15 рублей

    от Малевой Веры Вениаминовны:

    Моя родная,

       прости, что долго не пишу.
       Не сердись за этот перевод, давай копить вдвоём и поедем далеко: на Волгу, Сыр-Дарью, Амур.

    Поцелуй от любящей Лисы.

    Татьяна Никологорская

    * * *

       ... Вновь я посещу
       Тот уголок земли,
       Где протекло три лета незабвенных,
       Где аист поселился на макушке
       Больной сосны,
       Где колокол в тиши
       Забытые напевы выпевает,
       Где бродит в кущах пушкинская тень
       И терпко пахнет кипенью жасминной.
       Здесь белой ночью хор цикад гремит.
       Есть в Сороти-реке сорочье что-то.
       Здесь русский дух вовек неугасим,
       И всё в Тригорском - память о Татьяне...
       Здесь было мне печально и светло.
       Несуетно. Легко. И одиноко.
       И счастливо.
       И то, что выше счастья,
       Здесь мною было познано вполне.
       Здесь редко встретишь мелочных людей.
       А если...
       Дай Вам Бог забыть, забыться,
       И огради Вас Бог от всех врагов!
       ...Я помню: пожилой седой подросток
       Звал к берегу кормиться лебедей...
       И сумерки. И - сказка на веранде.
       Уют не 19-го века, а даже 18-го. Театр,
       Где лишь один актёр неповторимый.
       Где непонятный вечный Ренессанс.
       Душистый чай. В окошке кот.
       Свиридов
       На стареньком проигрывателе...
       И нет тоски. И дышится вольней.
       И всех любовь одна объединяет:
       К Михайловскому.
       К этой сказке. Или -
       К тому, что и над ней?..

    - - -

       ...Вы по отечески тогда критиковали
       Художника, чьё имя было - Репин,
       Но Репин - молодой, пушкиногорский!
       И сами Вы так молоды, свободны.
       И, в общем, лишь друзьями здесь богаты.
       И Пушкин Ваш так жив и так насмешлив.
       И Русская культура - что собор...
       Она порой, как Пушкин, молода,
       Но старше. Чем Петровская эпоха.
      
       Да здравствуйте!
       Вы очень нам нужны,
       Хранитель берегов,
       Где влажный ветер
       Дыханье близкой Балтики несёт,
       Где Псков
       Тревожный натянул шелом.
       В конце концов,
       Всего ценнее - дух.
       Ведь не единый хлеб растит Россия,
       И нам Россию эту продолжать.

    1983 год, январь

    (Стихотворение адресату - Семёну Степановичу Гейченко - не было отослано )

    (авторская редакция июля 2008 г.)

      

    6 марта 1983 г. Киев

       (...) Танюша, прелестный мой друг, глупенький мой, не покинем мы друг друга, не покину я тебя, где ещё найти такого искреннего, такого чуткого, такого любящего друга. Родной ты мой Зайка, не ругай меня пока, напишу, буду человеком.

    Люблю тебя, моя умница, мой поэт.

    В.М.

    Около 18 марта 1983 г. Киев

       (...) Счастье ты моё, Танюшка, Танька, моя Татьяна.
       (...) Подруженька моя, девочка моя чудная, душа моя, ты мой хороший, мой верный, мой друг единственный, не сомневайся в этом, ради Бога не сомневайся.
       (...) сейчас я ещё слышу твой голос-утешение, твой прекрасный, чистый голос. (...)
       (...) врач об отце мне сказал: "Слава Богу, что он пока живёт". (Танька, родная, этого я никому не говорила, и мать не знает), и не могу избавиться от боли и горечи: не увижу тебя.
       Ты мой самый большой и настоящий друг, ты моя сестра, ты любимый человек, прекрасный, чистый человек.
       (...)
       Таня, мне очень нужно быть с тобой рядом. Если Бог даст, я попрошу 3 и 4 мая у своего начальства. Целую мою родную.

    Твоя В.

    13 апреля 1983. Киев.

       (...) Дни пережила тяжкие. Несколько раз начинала писать тебе - и рвала, казалось неправдой всё, что пишу.
       Голубушка моя, я напишу тебе, я не только помню тебя всегда, я (...) сознаю вечность нашей дружбы.
       Ты мой берег, мой чистый и прекрасный друг. Целую твои руки. (...)
       А с т а ф ь е в н у ж е н. А н д р е е в у м е н я е с т ь: небольшой томик. (...)
      

    19 апреля 1983. Киев.

       (...) Милая ты моя, прекрасный ты мой друг, никогда это не кончится, не верю я в то, что кончается дружба, любовь, жизнь. Наверное, очень всё это наивно, но моя душа от любви к тебе вернулась в чём-то к чистоте и вере детства.
       В воскресенье вечером долго сидела и думала о тебе, а написать по-настоящему не могла.
       (...) ты моё море и мой берег, ты чудо любви и жизни, ты единственный друг, мой, вечный, настоящий.

    Я ВЕРЮ ТОЛЬКО В ТО, ЧТО ЭТО ВЕЧНО.

    Танечка, не горюй, родная моя.

    (...) Твоя Вера.

    10 июня 1983г.

    Киев

       Здравствуй, человек родной,
       не хочу ничего загадывать, жду встречи.
       То, что я виной тому, что ты остаёшься в июльской Москве, угнетает меня, но, Зайка, предвидеть папину операцию никак не могла. Меня стукнуло за то, что я, вообще, решила, что могу располагать собой и решать что-то за несколько месяцев. Всё. Не строю больше планов, на что-то светлое буду надеяться лишь втайне.
       Ты будешь печатать стихи. Родная моя, этому я мешала когда-то приездами, отвлечением тебя от дел и от мыслей и ужасно хотела бы помешать нынче.
       Прекрасная моя Таня. Помешать хоть на несколько дней. Только чтоб ты при этом не упрекала себя за уход от скорбей и страданий к эгоистическому счастью.
       А впрочем - упрекай. И это тоже ты. И в этом тоже твоя молодость, совестливость, чудо твоей духовной жизни.
       Танюша, что ты читала в Захарове? (Речь идёт о дне рождения А.С. Пушкина, который мы посетили, от издательства "Современник", вместе с поэтом Д. Костюриным. =Т.Н.=) Напиши. В газете мне попался Порудоминский в Захарове и ещё какая-то знакомая фамилия - забыла.
      

    Около 23 июля 1983 г. Киев

       (...) Танечка, я дам телеграмму в Белую Церковь, в гостиницу, с оплаченным ответом на твоё имя в Москву. Если там будет двухместный номер, это хорошо - похоже на Каменку.

    Твоя В.

       (В итоге был один день вдвоём в Казновке близ Фастова, в августе. =Т.Н.=)
      

    Киев, 9 сентября 1983 г.

       (...) Вчера были две Псковские открытки. Людмила - это та Людмила, что пишет стихи на случай, а может, и не только на случай; теперь она как будто москвичка. Она из (плеяды) З а ж у р ы л ы, тонной п ю т ю р б у р г с к о й з а ж у р ы л ы, - впрочем, не думай, что я к ним плохо отношусь. Нужен Петербург. Русскость - это не только разухабистость, широта и расхристанность. Это и высокий аристократизм. Людмилу в былые годы чуть портило жеманство: "Как, я в своей глуши знаю Георгия Иванова, неужели Дудин его только что открыл для себя?"
       Ладно, отвлекусь от Людмилы опять. Русское - это ещё стремление к совершенству, самоусовершенствованию - родной Лев Николаевич! А вот я где-то растеряла это, а в детстве (начиная с 11) и в юности очень это сильно было во мне! (...)

    Целую родной нос.

    Твоя В.

    Около 30 сентября 1983 года. Киев

       Здравствуй,
       родная Танюша,
       голубушка моя сероглазая, больно мне за тебя. Не изводи себя из-за детей, они, что бы ни говорили, всё равно лучше взрослых, с которыми мы рядом работаем (...) Помню (доброе) сочинение Караулова о тебе. Что ж, наступает время из винокуровского стихотворения об ученике и учителе:
       "Пусть на тебя он взглянет свысока,
       Себя на миг считая за провидца..."
       Он ещё не может принять твоей человеческой мудрости, взрослой, зрелой мудрости, вернее - мудрости твоего духа, бывающего и юным и зрелым.
       Примет ли? Не знаю. Только уверена, что твоё влияние, ты - не пройдёшь для него, останешься, потому что, сама знаешь: нам не дано предугадать. Но не дано предугадать не только как, а не дано - к о г д а (и в к о м тоже!)
       И я, совсем не идеализируя и не преувеличивая значения твоего влияния на детей, думаю, что при всех удачах и неудачах твоих ты (извини!) с о з и д а - т е л ь, они останутся у тебя, т в о и дети, а как они умеют делать больно, это уж я знаю.
       Милая, милая, требовать жизни по Тульпиусу - светя другим, сгораю сам - невозможно, я это понимаю. Не оставлять ничего себе - я не гигант, не титан духа, я обыкновенный человек, соглашающийся с тем, что высший подвиг - в терпенье и в самоотречении, но если временами я и забываю о себе, то только принуждённая к этому обстоятельствами (и то не забываю, и то обида и боль копошатся, где уж тут подвиг, просто от усталости нет времени о себе подумать, вернее сделать что-то для себя).
       Родная, тебе плохо сейчас. Моему сердцу тяжко - любовь, жалость, боль о тебе. Танюша, милая, надо узнать в Звенигороде, Клину, а может, мне узнать - в Каменке, в Белой Церкви о гостинице? У тебя будет 4 дня (или 5 даже), может, тебе вырваться из Москвы?
       Зимой я хотела бы в Михайловское с тобой.
       Родная, тебе холодно сейчас, и мне плохо от этого.
       Родная, всего доброго тебе. Милая Таня, Танюша моя, сердце моё.

    Помню и люблю всегда.

    Твоя В.

      

    Около 26 декабря 1983 г.

    Киев

       Душа моя,
       родная душа,
       не сердись; молчу - конец года. Сегодня напишу подробнее.
       Лапушка, ёлочка, у меня для тебя К о р ч а к! Матиуш Первый, дневник...

    Приедешь? Когда?

    Целую, люблю. В.

      
      

    Около 17 января 1984 г.

    Киев

       Прости, родной мой человек,
       надо писать по-настоящему и много, а по мне дважды ударили на этой неделе. Расскажу потом.
       Родная, только не думай, что не пишу от невнимания или непонимания тебя. Ты одна. Ты такая прекрасная, такое чудо искренности, такое древо жизни.
       Спасибо тебе, светлый друг.

    Твоя В.

    (В том же конверте 1984 года)

       Родная моя,
       нет от тебя писем, напиши что-нибудь хорошее-хорошее, по-русски, по-украински, как угодно, я очень жду, лапушка, Зайка серый, Заяц пушистый и любимый.
       Сейчас позвонила Женя Милейко (Евгения Герасимовна. =Т.Н.=) (...)
       Танюша, родная моя, я так помню тебя и так люблю верно и нежно. Напиши.

    В.М.

       P.S. (на обороте конверта)
       Сегодня получила утром письмо.
       Напишу сразу.

    Киев, 24.II.1984 г.

       Родная моя, радость моя сероглазая, умница моя,
       Таня, Танюша, как хорошо, что ты друг, что пишешь, что одна ты такая вся, дорогой ты мой любимый человек.
       Танюша, милая моя, что сказать: возьмёмся за руки? Так далеко твоя работа, твои люди, слава Богу, что четверым можно руку подать. Больно это. И тупость насчёт Баха - тут, действительно, "дураком" не научишь.
       Даже не знаю, как объяснить. Когда моя малограмотная тётка говорит: "Приезжай, Вера, ничего не будешь делать, только в саду сидеть и книжку под деревом читать", - для неё чтение - это то же, что для А. - слушание Баха, но она-то, крестьянка, понимает, что это что-то такое, что заслуживает уважения, а он не понимает.
       Лучше всего та линия поведения, о которой ты писала: сдержанность и замкнутость; искренний спор здесь невозможен, не равны силы, проигрывает тот, кто искренен. Тому больнее. Тот неизворотлив.
       Если можно в таких случаях как-то повлиять на человека (а тут, по-моему, просто не нужно влиять), то это можно исподволь, не сразу. (В издательстве "Современник" мой коллега в редакции "Русской советской поэзии" сокрушался принародно, что есть же такие сумасшедшие: "Сидят, слушают Баха в Консерватории". =Т.Н.=)
       Не горюй, мой дружок. В моей тётке есть то, что китайцы называют "шу" (уважение вообще), а в А. нет. Вот и всё.
       - - - -
       За что тебе с т ы д н о в разговоре со мной, мой прекрасный друг? Не надо, Танюша. Ты родной человек, ты такой родной человек, что мне сейчас плакать хочется от сознания этого родства, счастья, что т ы есть, боли, что нельзя взглянуть в твои глаза сейчас и поцеловать их.
       (...) родной мой дружок, не придумывай ничего (...)
       Милая девочка, солнышко, лучик мой родной, прости меня, я во многом виновата перед тобой, а ты, моё родное чудо, не помнишь (этого).
       Прости. Очень люблю тебя. И помню. Целую тебя, родной Заяц.

    Твоя В.

      

    Около 27 марта 1984 года*)

    Киев

       Танюша моя родная,
       Зайка мой сероглазый (...)
       Я глупая мимоза (впадаю в детство). Два дня была в слезах (...)
       Прости меня. Я написала первый лист, потом два дня не писала, не хотела плакаться, а всё-таки вышло.
       А тут ещё купила роман-газету с Альбертом Лихановым. У Кати (тёти Кати) я читала "Голгофу" его, а здесь повести. (Речь идёт о хозяйке дачи под Москвой в июне 1982 г. =Т.Н.=)
       Та война, что ударила Глушкову, и его, и Шкляревского. Только в двух последних отозвалась ч е л о в е ч н о с т ь. И такая боль ребёнка войны.
       Моим образованием занимается сейчас Станислав Лишанский из 10-го класса. Носит прозаиков, чтоб я читала и умнее становилась. Так вот - Маканин Владимир "Предтеча". О старике, шизофренике, исцелителе, излучающем энергию.
       Чего-то не хватает. Боли? Любви? Не знаю. Но и есть что-то настоящее.
       Голубчик мой, родной Заяц, прости меня, прости.
       И выплакаться на твоём плече хочется, и радоваться с тобой, и сбросить хоть на день груз, что накапливается годами (...)
       Спасибо тебе, мой друг, моя единственная.

    До свидания. Твоя В.

    Апрель (?) 1984 г. Киев

       Родной ты мой человек, Заяц единственный, сегодня с утра твоё письмо - ожог и радость, счастье ты моё неизбывное и боль.
       Линка (Элька Елишевич) на днях мудро сказала о своей матери: "Мама несчастлива, потому что ощущает себя несчастливой, это и есть несчастье." Танька, Лапушка, Ласточка, мне страшно говорить: я не несчастлива; у меня нет дочерей, мужа, есть бесконечная, безразмерная работа, есть постоянная тревога=боль за родителей, и нет ощущения несчастья,
       а есть ты, и утреннее письмо от тебя, и вера, и любовь, и доверие бесконечное. Не знаю, маленький мой (...), гадать не буду, а вот явилась ты в Михайловском, в монастырской гостинице, и цвёл ещё жасмин ( в начале июля!), и как будто сердце предчувствовало эту встречу.
       Милая, как мне жить без Михайловского - ведь и ты там явилась.
       (...) Ты душа моя и дух мой, ты жизнь, ты чудо, прости меня.
       Целую тебя, мой добрый, умный, нежный человек. Р о д н а я моя.

    Твоя В.М.

    Киев, 14 апреля (1984? г.)

       (ВЕРИНО ПИСЬМО ОТРАЖАЕТ ЕЁ КРАЙНЮЮ ОТЗЫВЧИВОСТЬ, ОБЯЗАТЕЛЬНОСТЬ И ПУКТУАЛЬНОСТЬ В ПРИВЫЧКЕ ПОМОГАТЬ ЛЮДЯМ - ДАЖЕ НЕ ОЧЕНЬ-ТО БЛИЗКИМ. УЗНАВ, ЧТО МОЯ МАМА СОБИРАЕТСЯ С ПОДРУГАМИ ПОСЕТИТЬ СТОЛИЦУ ДРЕВНЕЙ РУСИ, - А НЫНЕ, ПО ИРОНИИ СУДЬБЫ, НЕПОНЯТНОГО ВЫМОРОЧНОГО ГОСУДАРСТВА, - МАЛЕВА ПОДРОБНЕЙШИМ ОБРАЗОМ ОПИСЫВАЕТ МУЗЕЙНЫЕ МАРШРУТЫ, ПРОКЛАДЫВАЯ ЕЛЕНЕ ИВАНОВНЕ НАИБОЛЕЕ ОБЛЕГЧЁННЫЕ ПУТИ К ДОСТОПРИМЕЧАТЕЛЬНОСТЯМ КИЕВА. ПОБЫВАВ - ЕДИНСТВЕННЫЙ РАЗ! - В ЭТОМ ИЗУМИТЕЛЬНО КРАСИВОМ, ТОРЖЕСТВЕННОМ И ТРОГАТЕЛЬНОМ ГОРОДЕ, МОЯ МАМА ВЛЮБИЛАСЬ В КИЕВ. ЕЙ ПОСЧАСТЛИВИЛОСЬ ЖИТЬ, ЕСЛИ МНЕ НЕ ИЗМЕНЯЕТ ПАМЯТЬ, ГДЕ-ТО НА УЛИЦЕ РЕПИНА. "ГИДОМ" ОКАЗАЛСЯ ЧУТЬ ЛИ НЕ ХОЗЯИН - ИЛИ ДРУГ ДОМА, СТАРЫЙ КИЕВСКИЙ ИНТЕЛЛИГЕНТ. У МЕНЯ В АРХИВЕ СОХРАНИЛАСЬ ПЕРВАЯ СТРАНИЦА ЭТОГО ПИСЬМА - ВТОРАЯ ТО ЛИ ПОТЕРЯНА, ТО ЛИ ОСТАЛАСЬ У МАМЫ В БУМАГАХ. НО И ЭТОТ ПОЖЕЛТЕВШИЙ ДВОЙНОЙ ЛИСТОЧЕК - СЕРЕБРО И ЗОЛОТО ВЕРУНЬКИНОЙ ДУШИ... ТРОГАТЕЛЬНЫЙ ДОКУМЕНТ ЕЁ ОТВЕТСТВЕННОСТИ, ВСЕОТЗЫВЧИВОСТИ, ВЕЛИКОДУШИЯ.=Т.Н.)
       Танюша,
       о к и е в с к и х музеях:
       1) на бульваре Шевченко - Владимирский собор и музей Шевченко.
       От станции метро "Университет" перейти дорогу - Владимирский собор (это приблизительно N 26 по бульвару), а б. Шевченко, 12 - это музей Шевченко, так что надо идти вниз, к Крещатику.
       2) Музей русского и западного искусства на улице Репина (...); можно идти от той же станции метро, не переходя дороги, мимо красной стены университета, через университетский сквер (дорогу перейти к скверу придётся), - к Русскому музею.
       3) Музей украинского искусства на ул. Кирова, 6. Найти легко. Идти по Крещатику (или ехать) к первым номерам, завернуть за угол у ресторана "Столичный", и музей виден - львы и колонны.
       4) В Софийский музей лучше идти от Золотых ворот (они, хоть и похожи на оперную декорацию, но всё-таки, наверное, надо посмотреть). К З(олотым) воротам можно подняться от Крещатика по улице Свердлова (Прорезной), но это сравнительно крутой подъём; можно ехать троллейбусом 2 от "Университета" (метро) или 12 от университетского сквера (насчёт тролл(ейбуса) ещё уточню, всегда ходила пешком. Можно от Университета пройти по Владимирской улице пешком мимо оперного и выйти к Золотым воротам, а потом к Софии, а потом пройти к Андреевской церкви, там тоже музей и знаменитый Андреевский спуск (у Булгакова - Алексеевский). По нему можно пройти к дому Булгакова, музея пока там нет.
       (В 90-ых Дом-музей Михаила Афанасьевича был открыт: сразу в двух домах, но оба под N... 13 - тут что-то явно герои "Мастера и Маргариты" напустили тумана! Верочка сразу подружилась с директрисой основного - Светланой Леонидовной - и стала частым гостем покоев "Белой гвардии" и "Дней Турбиных". =Т.Н.=)
       5) В Лавру ехать 20 троллейбусом (с Крещатика), от ст. метро "Арсенальная", - перейдя дорогу), можно пройти от Арсенальной пешком мимо парка Славы. В Лавре есть музей исторических драгоценностей, там, кажется, нужен паспорт; кроме экскурсии по Лавре и пещерам, стоит, наверное, зайти в Музей театрального искусства.
       6) Кирилловская церковь на ул. Фрунзе, 103, ехать 18 троллейбусом от площади Октябрьской революции. Это на Крещатике, там, где фонтаны (...) и Главпочтамт; есть ст. метро "Пл(ощадь) Окт(ябрьской) рев(олюции), переход со станции "Крещатик". Троллейбус не на самой площади, а на одной из улиц, сходящихся к ней, но это легко найти.
       7) Музей истории Киева - ул. Чекистов, 8. Это Печерск, мне трудно объяснить, т.к. не знаю, откуда ехать. Идти от Дома Офицеров (там останавлив(аются) несколько трамваев).
       (ЗДЕСЬ В ПИСЬМЕ ОБРЫВ. МОЖЕТ БЫТЬ, ЛИРИЧЕСКОЕ ПРОДОЛЖЕНИЕ СКРУПУЛЁЗНОГО "ПУТЕВОДИТЕЛЯ" Я ОТДЕЛИЛА УЖЕ ТОГДА, В 84-ом, ОТ "ДЕЛОВОЙ" ПРЕАМБУЛЫ? НО КАК ТРОГАТЕЛЬНЫ СЕГОДНЯ ЭТИ ЕЁ: "НАВЕРНОЕ, СТОИТ ЗАЙТИ...", КАК РАСКРЫВАЕТСЯ И ЗДЕСЬ, В СУХОВАТОМ ТЕКСТЕ, ЕЁ НЕЖНЫЙ И ЧУТКИЙ ДУШЕВНЫЙ ТИП: ПОДЪЁМ МАМЕ КРУТ!
       ДАВНО ИЗМЕНИЛИСЬ НАЗВАНИЯ МНОГИХ УЛИЦ , СКВЕРОВ И ПЛОЩАДЕЙ. А СЕРДЦЕ ВСЁ СЖИМАЕТСЯ: ВЕДЬ ЭТО М Ы С ВЕРУНЬКОЙ ВНОВЬ ИДЁМ ПРОСТОРАМИ МЕТАФИЗИЧЕСКОГО КИЕВА. Я ТАК ЯСНО ВИЖУ СЕЙЧАС ГОРОД, ЕГО БРУСЧАТКУ, ЕГО ЮГО-ЗАПАДНУЮ АРХИТЕКТУРУ. И ОСОБЕННУЮ, МЯГКУЮ И ДОЛГУЮ, ЗОЛОТУЮ ОСЕНЬ... А МОЖЕТ БЫТЬ, В Е- Ч Н У Ю ВЕСНУ - ЕГО ПАРКОВ, КРУТЫХ ХОЛМОВ, ТОПОЛЕЙ И КАШТАНОВ.
       И НАШЕЙ ДЛЯЩЕЙСЯ В С Т Р Е Ч И. =Т.Н.=)
      

    Около 20 апреля 1984 года.

    Киев

       Наqукоханiший мiй друже,
       зiринько моя свiтла,
       гляну в твоi чудовi очиi,
       i ты вся - свiт мого життя, тиха молитва, диво моэ дивне.
       Чого являяшся менi у снi?
       Чого зверта еш ти до мене
       Чудовi очi тi яснi ,
       Немов криницi дно студене?
       Що життя - штука важка, що бува в ньому i радiсно, I боляче, i моторошно - це вже така прописна iстина, що якось незручно i нагадувати при те.
       I що щастя - не вiд щастя, а вiд повноти того самого любого i клятого життя, це вже давно всiм вiдомо.
       А ти, як би ти не заперечувала це,
       ти - горнiй свiт, ти гiрська вершина,
       ти - диво, дароване менi долею.
       Хай не лякае тебе той п'дестал, на якому ти в мене, моiх думках, я в тому не винна i вiдмовитись не можу вiд того: бо то не легковажне обожиюванния, а то та вiрна, шира, неподолана любов навikи.
       Зоренько моя ясна, ластiвко моя нiжна, любий мiй друже, единий мiй друже, не забувай мене, не згадуй гiркого-важкого,
       люби мене завжди, мiй любий Кiс, мiй Заець, моя люба Таня, Танюша.

    В.М.

       Заяц родной, по-моему, это единственное в моей жизни письмо, написанное по-украински!
       (Вера забыла: 2-ое. В конце 70-ых я получила от неё шуточное послание - так же на "мове". =Т.Н.=)
       Танечка, прости, больше ничего не пишу.
       Получила стихи, открытку о Шукшине, напишу. Спасибо за стихи. (...) А сейчас первый час, а завтра Чехов и Шолохов.
       До свиданья, голубчик.

    Целую. Вера.

      

    Около 27 июня 1984 года

    Киев

       Родная,
       Заяц мой,
       лесовичок родной, купила "М(олодую) гв(ардию)" N 6, родной ты мой совсем не Аввакум (Речь идёт о публикации стихов моих. =Т.Н.=) Ты музыка, Танька, чистая музыка,
       ты из романтиков-музыкантов с вкраплениями классиков и современников. (В тебе) от живописи - Рерих, Чюрлёнис - кто ещё? Не знаю. Рецензент я никакой, не требуй от меня р е ц е н з и е в, я читатель искренний, непосредственный и заинтересованный - я люблю поэта.

    Очень люблю.

    (обрыв письма. =Т.Н.=)

    В том же конверте - на открытке:

       Родная моя, тишина моя, меня не покидает несколько дней и не покинет чувство, что свершилось ч у д о в июле 76 года, что я не могла встретить тебя и остаться просто знакомой; то, что мы с т у к н у л и с ь л б а м и, чудо, судьба.

    (...) Целую твои руки. В.

       (На обороте этого конверта P.S.; очевидно, более ранняя запись)
       ...А "М.гв." я найду. Съезжу в "Поэзию". Ивасика-телесика ищу с понедельника.

    В.

    Около 19 июня 1984 г.

    Киев

       (...)
       Твоя редакция не то что удивляет меня, я просто отказываюсь понимать, что люди на каком-то уровне развития и образования могут, не стыдясь, вести подобные разговоры.
       П(-це)ва ляпает об убийстве детей, не представляя, что это такое. Думаю, что, несмотря на свой антисемитизм и ненависть к немцам, Тамаркой-пулемётчицой (кажется так звали её) она не была бы. Ты сама говоришь, что она несамостоятельна и поддакивает.
       А вообще, что-то грязное в этом шатании от Фёдора Михайловича со с л е з а м и р е б ё н к а до вполне гитлеровского отношения к чужому ребёнку.
       Ох, боюсь, что она была бы порядочным прихвостнем и, подобно простонародной Марусене из Казновки, рассудила бы, что "жить надо" и при немцах.
       Не могу я. Гадко, грязно.
       И очень больно за тебя.
       Тетрадки же детские не успокаивают, хоть некоторые храню в память о детях.
       Одного и того же не твержу.
       Заяц, у тебя не совсем правильное представление о родной советской школе, методике преподавания и моей памяти - я н и ч е г о не помню. Вот сейчас "Капитанскую дочку" перечитать надо; а потом - столько зависит от класса, от того, что они скажут, как увидят. (...)
       Но я понимаю. Мне многие говорят: "Ну, ты всё наизусть же помнишь, что ж ты волнуешься?" Я понимаю, что ты о другом, но я не могу защищаться. И потом - от тебя? (...) Это было бы смешно и глупо.
       Милая ты моя, мне больно за тебя. Сегодня завидовала музыкантам (композиторам), переливающим чувства, мысль и боль без слов в музыку. Господи, это, наверное, самое высокое и недоступное искусство. Этот вопль - о, е с л и б б е з с л о в... - вот о н о, д у ш а без слов.
       Всё-таки не хочется верить, что твои сотрудники - окончательные уроды. Как-то странно они "заголяются и обнажаются".
       Что есть люди, всерьёз думающие так, я понимаю.
       Что Магда Геббельс была матерью, тоже понимаю.
       Но Рая, наверное, всё-таки не Геббельсиха, а непроходимая дура.
       Но всё-таки то, что женщина (и мать к тому же) может (одобрительно) сказать об убийстве детей, как-то уж очень гадко. Не могу.
       Зайка, родной мой, ты написала так страшно. (...)
       Самое страшное: в детей стреляют до сих пор.
       И благородство реже, чем тупость и равнодушие.
       И всё же - не знаю почему: пока верую.
       Пока есть любовь в себе, надо верить.

    Целую тебя, родная моя.

       Не думай, что я прячусь от тебя. А я не буду думать, к а к я пишу и нужно ли тебе это (мои письма).
       Целую тебя. Родная моя, дружочек мой, мой бесконечно любимый человек.

    Твоя В.

    Около 19 июня 1984 года

    Киев

       Родная моя Танюша,
       очень-очень тебя люблю. Глупо с этого начинать письмо, правда, но всё равно: очень-очень.
       Лесовичок родной, не бойся за меня: меня держит на плаву давний мой, ещё смолоду, оптимизм. Думала, что иссяк. Нет.
       Мама держится мужественно. Сны ей, правда, снятся, что она работает обеими руками и ходит, будем надеяться. Спасибо тебе, родной человек, что утешаешь, дай Бог цаплинской маме (и всем) здоровья. Да, у всех по-разному бывает, но мы надеемся.
       Прости, что плачусь тебе. Ты права: нельзя распускаться. Но я уверена, что если б ты видела меня сейчас, тебе не было бы за меня стыдно.
       О Волге плакала - это грех. Это ведь и правда эгоизм - плакать о днях счастья, когда матери плохо. Но теперь не плачу - а всё-таки боль осталась, загоняю её подальше - вот эти слёзы нехороши, это слёзы о себе, а не о ближнем.
       Танюша, милая, и всё-таки прости.
       За всё.

    До свиданья, дружочек.

    Постараюсь написать до отъезда твоего.

    Пришли открытку из Углича. И Ярославля.

    Целую уши глупого Зайца.

    В.

    Около 16 августа 1984 г.

    Киев

       Родная, Танюша моя родная, друг мой любимый,
       через 3 дня ты вернёшься. (Из круиза по Волге. =Т.Н.=) Я думала о тебе так тепло и любовно все эти дни, мне так хотелось, чтоб тебе было радостно, даже счастливо.
       Родной человек, родной друг мой, не будем обижаться на судьбу.
       20 дней скоро пройдут, каждый день (те 20, что я надеялась быть с тобой) я придумывала себе. И не те города, которые видела: Плёс, Волгоград, - а те, что не знаю.
       Правда! Ярославль я прошла с тобой.
       Хорошо думать о тебе и помнить тебя, родной сероглазый русачонок.
       Ты спрашиваешь, что дома. Ещё не вполне хорошо. Мама начала передвигаться, держась за стены, мебель, нетвёрдо держась на ногах.
       Нужно редкое лекарство, пока достать не можем. Массаж пока делаю я. Это, конечно, непрофессионально, - всё, заяц, не хочу об этом писать, прости.
       Больно мне из-за всего. Боль, жалость, любовь к ней.
       И тебя не увидела.
       И об этом боль.
       Но ты подарила, воспитала во мне какую-то другую, чем в юности, веру и твёрдость.
       Тем и живу.
       Родная, очень люблю тебя.

    Вера.

    Около 17 сентября 1984 г.

    Киев

       Родной и прекрасный человек,
       не привыкну никогда, ты чудо, и то, что я с к а з а л а (на днях), - неправда и несусветная глупость. Забудь и прости. Ты чудо.
       Танюша, Танечка, Танька, соловейко мой родной, ты чудо. Как не понимать это?
       Глупёныш, ведь бывают минутные мысли, заблужденья, бывает усталость и отупение мыслей и чувств,
       но дура я и очарованная душа:
       ты явилась мне, и я живу этим счастьем до сих пор и жить буду, и жива этим буду.
       И нет никакой идеализации в моём отношении к тебе, я люблю тебя, прекрасного моего друга, как ещё Н.В.(Гоголь) говорил: не то, чтобы умом или чем другим, а всем, что ни есть в человеке.
       Бывали и в других землях товарищи, но таких, как в Русской земле...
       (...) Я Вас очень люблю, Таня.
       Я целую твои прекрасные глаза и руку твою с утолщённым пальчиком и пальчик этот.
       И не сердись на толстую сентиментальную Малеву.

    Твоя В.

    Ориентировочно 1984 год

    (месяц неизвестен). Киев

       Здравствуй, моя родная,
       чудный мой Кис и Заяц (...)
       Отвечаю на твои вопросы:
       1. Что ты ешь?
       Танька, лапушка пушистая, ты знаешь, что я ем. К о в б а с у ем, картошку ем и мучное ем. Не казни, душенька, буду сокращаться. Постепенно.
       2. Сплю не очень много. Просыпаюсь в промежутке от 5.30 до 6.30 утра, ложусь в 10, 11, 11.30.
       3. Вешу много. Центнер есть, наверное.
       4. Гуляю нечасто.
       5. Труд домашний: мытьё полов, стирка, таскание сумок в прачечную - из прачечной, из магазина; спортом не занимаюсь.
       6. Режим: утро - если есть какая-то несделанная работа по дому, то она; во вторник - стояние за сметаной и молоком, в воскресенье - тоже; или проверка тетрадей и чтение - подготовка к уроку;
       Завтрак - в школу.
       Школа чаще всего с 8.15, до 14.00 уроки, потом предвиденное и непредвиденное воспитание и внеклассная работа и проверка тетрадей (иногда, - не могу в школе проверять); домой прихожу в 5-6, иногда раньше (изредка), иногда позже. В школе бывает много непредвиденного, непредусмотренного, непредусмотримого. (...)
       И я тебя люблю. А может быть ещё-ещё-оо нежней. Целую В. (...)
      

    Киев, 11 ноября 1984 г.

       Здравствуй, родная;
       Заяц, я согласна со стариком Державиным, хоть и думаю, что в любви всё настолько индивидуально, что трудно сказать, так ли я чувствую, как он. Но как он умел сказать это - удивительно. (...)
       Ты будешь чувствительна к травле (...), ты не сможешь осадить (...) спокойно-презрительной шуткой, а будешь волноваться, мучиться - это ты, и ничему я тебя не научу. Ты не сумеешь не обнаружить себя, своей боли. И всё-таки: верь в себя.
       Дурачок мой сероглазый, да не ставлю я себя "над толпой", но хочу быть вне её. Толпа - это не л ю д и вообще, и не простые люди, и это не постоянная какая-то единица. Это те, что в "В. и мире" убивают Верещагина, а потом, перестав быть толпой и став обычными людьми, понимают, что совершено злодейство, - они уже не толпа - и я с ними, одна из многих, умеющих сочувствовать и любить.
       И не ставлю я тебя над собой, но понимаю, в чём т в о я высота, - разве это плохо?
       А я живу и верю. И помню. Во мне нет расового пристрастия. (...) Индиру (Ганди) я люблю (...) С ней очень много связано. Если смогу, напишу. А сейчас ещё слишком жива боль.
       А сыну не напишу, мой дружочек, не беспокойся.
       И что я смогу сказать сыну т а к о й матери и внуку т а к о г о деда?
       Заяц, Заяц, не волнуйся, я не так безрассудна.
       До свиданья, мой друг. Я очень люблю тебя, Таня.

    Целую родные глаза.

    Твоя Вера.

    Киев, 7 января 1985 г.

       (...) Попалась книжка киевлянина, который мне на публичной лекции не понравился своими наивными выводами об отношениях братьев Пушкиных. И вдруг в книге первая история - "Любви верна" о Наталье Долгорукой. Он увидел её потрет в Кускове; историю её я когда-то читала, просто в газетном пересказе она меня поразила, а её "Своеручные записки" - даже в тех отрывках, что он приводит, - что-то чудесное по искренности, любви, совести и совестливости.
       Она, шестнадцатилетняя дочь "Шереметева благородного", была помолвлена с Долгоруким Иваном, фаворитом Петра II, а когда Пётр II умер и родня стала уговаривать её отказать жениху (ему грозила немилость), она не уговорилась: "Это предложение мне так тяжело было, что я ничего не могла им на то ответствовать. Я не имела такой привычки, чтобы сегодня любить одного, а завтра другого; в нынешний век такая мода, а я доказала всему свету, что я в любви верна... Во всех злоключениях я была своему мужу товарищ; и теперь скажу саму правду, что, будучи во всех бедах, никогда не раскаивалась, для чего за него пошла... Всё, любя, сносила, сколько можно было мне, ещё и его подкрепляла... Какая это радость и честная ли это совесть: когда он был велик, так я с удовольствием за него шла, а когда он стал несчастлив - отказать ему? Я такому бессовестному совету согласия дать не могла... Присягали мы оба друг другу, что нас ничто не разлучит, кроме смерти; я готова была с ним хотя бы все земные пропасти пройтить... Отдав сердце одному - жить и умереть вместе."
       Их сослали в сибирское Берёзово, через 8 лет мужа увезли и колесовали в версте от Новгорода. Наталье Борисовне не дали даже проститься с ним: "Что я делала? Кричала, билась, волосы на себе драла. Кто ни попадёт навстречу, прошу со слезами: "Помилуйте, когда вы христиане, дайте только взглянуть на него, с ним проститься!" Не было милосердного человека, кто бы словами меня утешил, а только взяли меня и посадили в темницу, и часового, примкнувши штык, поставили."
       26-ти-летнюю её (при Елиз(авете) Петровне уже) возвращают, она воспитывает сыновей, а потом с младшим, душевнобольным, едет в Киев и становится схимницей, а он монахом лаврским. Мы с тобой видели его портрет в украинском музее - прекрасное тонкое лицо, глаза опущены, "внешность его была прекрасной, рост - сановний, ум - пламенный."
       (...) Не только моя боль во мне болит. Много их. Но на подвиг отречения от себя я неспособна. Мучусь, ругаю себя, соглашаюсь с тобой, да, нельзя жить так, нет подвига в том, что я делаю, а есть я, погрязшая в мелочах,
       где я была, когда умирала Лина (Ошерова)? Страшно отвечать - так ничтожно я вела себя в день, когда она р е ш и л а с ь.
       Прости меня. Вряд ли что-то изменится. Но я буду строже (...) относиться к себе.
       До свиданья, мой друг, прекрасный мой друг.

    Твоя В.

       P.S. Салтыкова-Щедрина пришлю после 10-го (8-10 я опять в Бресте). 7-го - твой день, и я всё время думала о тебе и думаю.

    - - -

    (...)

       - Н е г о р ю й т е, Вера.

    1 сентября 1985 года

    Киев

       Родная моя Танюша,
       прости меня.
       Вчера я подумала: почему во мне такое отупляющее спокойствие - и не смогла ответить.
       Ты - лучшее и святейшее, что есть во мне.
       Милая Таня, мой самый необычный, самый родной человек, до сих пор не пойму и не привыкну к этому, а ведь это правда.
       Прости меня.
       Почему мне так трудно сейчас, я не знаю.
       Был Ленинград. Я промолчала предательски, когда ты спросила, мой ли это город. После стольких лет разлуки боялась соврать. Оказалось - мой.
       Правда, иногда вспоминала, как ты говорила, что в Питере дома стоят, как на параде, и смешно становилось: тоже правда. Но мой город. Как-то мягко он принял меня своими красками, своей тишиной; Петру Ильичу я отнесла от нас с тобой белые гвоздики в первый же день, он, конечно, и так был в цветах, и звучало во мне начало 5-ой (симфонии), насколько это возможно при моих слоновьих - медвежьих -обезьяньих ушах.
       Была у Блока. К сожалению, милая девушка - экскурсовод, хорошо начав - с традиций дворянской интеллигенции, кончила разговорами, какая жена, какая мать, как ссорились - и мне не по себе от воспоминаний (хоть я больше её могла рассказать по этому поводу - всё из-за Орлова, царство ему небесное!), и надо было одной пройтись по комнатам. (Вера не вполне справедлива к известному автору книги о Блоке. =Т.Н.=). Так много в жизни всякого тёмного, и оно тоже должно быть в области сокровенного, т.е. скрытого (в сокровенном всё-таки высокий смысл), зачем мне дрязги в доме Блока.
       Родной дружочек, прости меня.
       Ты знаешь - за что.
       Я глупая, тупая, и я не творец.
       Но я очень с в я т о тебя люблю.

    Твоя В.

    Около 6 октября 1985 г. Киев

       Родной, славный, умный, добрый, любимый Кис, Заяц, дружочек!
       Я тебя очень люблю, так люблю, что плакать хочется от жалости, от радости, от восхищения, от удивления, что такое светлое Чудо досталось мне - пусть даже и хорошему, но грешному, обыкновенному человеку.
       Я очень люблю тебя, моя прекрасная Таня, ради Бога, пойми, что ты за человек, кто ты для меня, я тебя очень люблю.

    Твоя В.

    Ориентировочно - октябрь 1985 г. Киев

       Танюша, милая, всё получила, трогательный ты мой дружочек и человек.
       Носки ношу (дома), ногам тепло, сестрица ты моя заботливая.
       Зайка, ты приедешь на ноябрьские? Только не сердись, но давай расходы на поездку разделим.
       Я очень тебя люблю, сероглазенький дружок.
       И я не столько л е н и в е н ь к а я, сколько глупенькая и забитенькая.

    Целую родные глазоньки. В.

    Примерно 2 декабря 1985 г.

    Киев

       Родненький, Зая(и е)ц ты мой,
       надо бы разразиться письмом о Марфе, о Брамсе, о Моцарте и Сен-Сансе, а также о и о родном еврейском вопросе, но Заяц, прости:
       Убиваюсь над декабристами, думаю о них.
       Изюм нужен (пришли 1 кг или 2 кг, если примут на почте).
       Но всё это глупые шутки, а главное вот что:
       трансагентство наше начинает принимать заявки на январь с 20 декабря и не хочет ничего обещать.
       Гостиницы две: "Восход" и какая-то на Полежаевской. Места в двухместном люксе, одноместный номер они не гарантируют.
       До 20 ждать не особенно хочется, тем более встретили прохладно и ничего не обещали.
       Но посмотрим.
       А что всерьёз нехорошо: дома.
       Отцу хуже. Я никому пока этого не говорю. Надеюсь на улучшение. И потом - кто поможет? Должно стать лучше - вот и всё.
       Прости, дружочек. Я буду писать серьёзнее и длиннее. И ты моя поддержка, просто твоё присутствие в мире - опора для меня.
       Сколько ушло людей, возраст у меня тот, когда идёт полоса потерь и когда тревога почти неотступна, а ты - жизнь, Правда, чистота. (...) мой Щедр, моя светлая. (...) Целую тебя. В.

    Около 10 декабря 1985 г.

    Киев

       Родной Кис,
       декабристов мы с Линкой (Элькой) сделали.
       Т.к. мы всё-таки школьники, мы взяли Рылеева, Пушкина, Грибоедова, Асеева, Некрасова, А.Одоевского, Окуджаву, Лотмана, Герцена, Эйдельмана, Гессена, Н.Муравьёва.
       Линка петь будет у меня "Сумерки, природу" и "Кавалергардов". Она берёт Цветаеву - "Генералы 12 года", я раздумываю - стихотворение мне кажется кокетливым. (Вера, что иногда с ней бывало, недооценила эти стихи при первом прочтении. =Т.Н.=)
       Ты прислала прелестные стихи о русском дворянстве, пойдут уже, наверное, к Пушкину. (Имеется в виду стихотворение А. Городницкого: "А в Донском монастыре..." =Т.Н.=)
       Родной ты мой, соловушка мой, спасибо за звонок. Так было нехорошо всё воскресенье - утро до него, начала с утра реветь от какого-то раздражения, угнетённо-плохо было, мысль нехорошая - до сумасшествия можно дойти, сил не хватит сдерживать себя, - вдруг твой голос.
       Родная моя, тепло моё, жизнь моя.
       А Тевье-Ульянов опять довёл до слёз, правда - слёзы от искусства (его) и сочувствия - это уже не от своей дури, когда страшно уйти в зло и ненависть.
       Устаю. Дерут с нас, шкрабов, три шкуры.
       17-го - открытый урок, 21-го - вечер, а всякие политинформации и прочие мероприятия - собрания, экскурсии, уроки трезвости и пьянства - как когда-то написал один мой ученик: "А когда же дышать? А когда же жить?"
       Но ты не думай, Заяц, я жалуюсь, конечно, это - вроде жалоб на бумажки и их поднимание, но боли о другом - дети растут, Линка-Элька сейчас убивается: вполне ли она искренна со своими учениками, я её утешаю: можно говорить только правду, хотя и не в с ю правду. Да и кто знает всю!
       Очень много всяческих ревизий по незнанию, по услужливо подкинутым данным, достоверность которых нуждается в проверке.
       Правда, и жизнеутверждающие стихи Вознесенского в "Юности" меня хлопнули по голове: кошмар!
       А тебя (т.е. "Поэзию" N 42) и дядю Мишу (М.А.Дудина. =Т.Н.=) я купила в магазине "Сяйво" (книжная лавка письменникiв).

    Читаю любимую Никологорскую и целую её в упрямый нос.

    В.

    Отрывки писем, художественные открытки разных лет.

    Киев

       До 1986 года. Первая половина 80-х гг.
       Родной мой и любимый человек, не сердись. Сижу среди развалин квартиры, болят мои старые кости (Вере нет и 46 лет. =Т.Н.=) и моё любящее тебя сердце.
       Родная помни меня и люби и пиши. Если б не ты - смысл наполовину потеряла бы жизнь - не от отсутствия дружбы и любви, а от забвения и стёртости многих ценностей, в которые я опять уверовала благодаря тебе.
       Сегодня сказала маме, что если доживу до зимних каникул, то поеду в Михайловское.
      

    Вероятно, - сентябрь 1987 года.

       Родная,
       бегу в школу, поэтому - записка, а не письмо.
       Кофе получила - в годовщину Бородина (прости легкомыслие).
       Твоё прекрасное письмо о празднике получила, и оно меня с ним (были сомнения до этого толстовско-пацифистского характера, но слово - потешный) примирило и как-то обрадовало, объяснило.
       Туфли нашлись. Твои (чёрные) ношу по праздникам.
       Заяц, второе твоё письмо слишком серьёзно, не для записки.
       О тебе всерьёз думаю, что ты поэт.
       Что твоё дело ещё - просветительство. И если б ты взялась за книгу о литературе или музыке - это было бы интересно и серьёзно.
       Проза? Тут ты права, но ведь она возможна и лирическая, поэтическая, исповедальная - и не обязательно роман, требующий, конечно, основательного знания жизни, живой и грубой.
       А твой рассказ о (святом) Т р и ф о н е (прости за неточность названия)?
       Ты по-настоящему талантливый человек - при этом со свободным владением словом, - и не сердись на меня за это! Напишу подробно, а пока бегу!
       Прости, что не писала! Целую Зайца родного.

    Твоя В.

    Около 17 февраля 1986 г.

    Киев

    (На обороте художественной открытки с цв. фото:

    "Михайловское. Река Сороть".)

       Заяц родной и любимый, единственный и самый лучший на свете, Чудо моё!
       1. По Крыму нужно идти: светлые леса и сухой воздух, дышишь, светло, стихи пишутся, над Ай-Петри солнце всходит и заходит.
       2. Зайка, любимый, мне всё хочется читать: стихи, письма, редакторские твои излияния.

    Я тебя люблю.

    Целую. В.

    Киев, 9 марта 1986 г.

       Родная моя,
       вчера очень хотела позвонить тебе - и вдруг страх, что тебя нет дома, что ты сердита на меня и не обрадуешься, а ты, наверное, обрадовалась бы и вылечила бы меня голосом, твоим единственным голосом. Родная, ненаглядная подруженька, не смотри укоризненно, глупёныш мой, не пиши: п е р е м е н и- л а с ь.
       Ты чудо, ты из самой прекрасной и светлой поры моей жизни, ты сама свет и правда.
       Милая, милая, милая.
       А подарки твои получила, всё хорошо, а духи из Харькова (...) - ещё и трогательны.
       Заяц родной, не трать столько денег. Ты Заяц чудный-безрассудный, и я беспокоюсь за тебя, мой богатенький Буратино.
       Родная моя, сегодня 9 марта, завтра, послезавтра и 12 - у меня тяжкие дни - писать не хочу, это всё трата нервов неизвестно на что. Но всё-таки трата - страх - показываться надо, выступать.
       И ненавижу себя - и трясусь. Заяц родной, не думай обо мне плохо. Ты ведь и не думаешь, наверное?
       Целую тебя. Твоя В.
       На обороте конверта - моей рукой апрельская запись (в связи с Чернобылем): "Места возможной эвакуации Веры Вениаминовны Малевой: Николаев, Херсонская обл., Черкассы, Закарпатье. (+8 -классн.)"
       Эвакуация не состоялась. =Прим.Т.Н.=
      

    Около 5 августа 1986 г.

    Киев

       Родная моя,
       глупёныш мой, поймала на днях себя на мысли, что почти полдня о тебе не думала - и не испугалась, а засмеялась: так ты во мне, так тепло вдруг в душу влилось - ты явилась. Светлая моя, родная, сероглазая. Вспомнила, как сказала о тебе: "А вот солнце моей жизни и русской поэзии - Таня", - а ты не подосадовала и не смутилась, а как-то хорошо так посмотрела (а уж подумала, небось, что-нибудь не слишком лестное).
       Милая, милая, голубушка сероглазая, нельзя расставаться, совсем нельзя. Ты слишком стала моей правдой (...)
       Прости, мой прекрасный и любимый друг, знаю, что огорчаю тебя и тревожу.
       Но ты верь мне и помни: вера, любовь во мне навсегда.
       П о м ы с л ы, ч у в с т в а, и п е с н и, и с и л ы.

    Целую родную мою.

    В.

    Около 6 августа 1986 г.

    Киев

       ...И хоть был Зайцу ум великий даден, всё-таки глупый был Заяц, глупый, хоть и красивый.

    -.-.-.-

       Родная моя, эту ерунду я написала до твоего письма. И до звонка.
       Ты - Чудо, какая я б о г о м а т е р ь? Не богохульствуй. Ты - Чудо, и объяснить твоё явление невозможно.
       Мне м о т о р о ш н о, как говорят украинцы, больница не лучшее место для писания, но раз нужно лечиться - дай-то Бог без операции. А я всё-таки виновата. Это солнце киевское, и Киев - совсем не для твоей болезни сейчас.
       Милая, Танюша родная, я всё (время) буду думать о тебе, Господи, неужели ты не знаешь, какой ты дорогой человек. Навсегда, пока живу.
       Душа моя, сестра моя, Чудо моё родное, не придумывай ничего.
       Мм с тобой друзья верные.
       (...) Милая, Заяц прекрасный, счастливо тебе.

    Целую, обнимаю. Вера.

    Киев, 6 августа 1986 г.

       Милая, Танюша моя родная, два вечера звонила тебе.
       Два раза сегодня отвечала мне мама, что тебя нет, - и в третий раз я не осмелилась позвонить.
       Родной человек, солнышко сероглазое, я не думаю "ни о чём таком". Думаю о тебе - милая, милая, это долгое лечение, у меня есть знакомые, которые лечились, оперировались и так вылечились, но это долго было. А не хочется тебе всякой больничной мороки.
       Ты права, мне надо идти ко всем этим врачам, но я пока не пришла в себя. Понимаю, что это на уровне Фета, плевавшего на университет, но пока ещё не могу видеть статей о врачах, смотреть передачи. (Весной 1986 г. у Веры умерла мама. =Т.Н.=)
       Ты не думай обо мне плохо, это пройдёт (не совсем), но пока не могу.
       Милая, дай-то Бог, чтоб ты попала к порядочному врачу.
       Скучная я, да?
       Милая, милая, ты довела меня в июле до счастливо-молодого состояния, спасибо тебе за это счастье, за заботу обо мне, за твоё чувство старшинства, я чувствую себя младшей, сестрой, другом.

    Целую тебя. Вера.

    Около 4 сентября 1986 г.

    Киев

       Родной человек и Солнышко,
       письмо контрольное, придёт - напишешь. Не беспокойся, дружочек, о Киеве.
       Начинается Земля, как известно, от Кремля. А Киев начинается от почтамта. От почтамта до Чернобыля - 132 км (а не 30, как думает поэт и прозаик, а также литературный критик Т.А. Никологорская, дай Бог ей здоровья). До Припяти от Чернобыля - ещё 18 км. Реактор от Киева в 150 км, поэтому среди киевлян и говорят о выбросах, о взрыве саркофага, о вызове Сахарова на аварию, о гибели смены у стенки реактора, ещё о чём угодно говорят, и страшно подумать, что было бы, если б несчастье свалилось на Киев. Правда, и у нас не всё чисто, предупредили, что мыть нужно (2 раза в день) всё равно - (стадион, улицу, школу, дом) -
       Чисто на улице, чисто в квартире
       - Спасибо, реактор номер четыре.
       (Ещё один людоедский стишок).
       Зайка, Заяц, Танюша, Танечка, Лапушка, Солнышко, ты Чудо, это видно из писем и больничного твоего поведения. Только б-цу ты нумеруешь то 31, то 32.
       Т.к. чаще 31, то и пишу на 31-ую.*)
      
       Милая, милая, напиши, получила ли письмо. Ты родной (не знаю до чего), очень родной человек.

    Целую. Вера.

    Около 3 октября 1986 г.

    Киев

       (...) Милая моя,
       мой русачонок подмосковный, глазоньки родные,

    прости меня,

    старуху старую.

    (Вере - 47 лет. =Т.Н.=)

    дуру глупую,

    бегу в школу:

    учить, кормить, полы мыть, хвалить, ругать.

    Целую. В.

       P.S. Да, из Петра Ильича:

    высший подвиг -

    в терпенье, в любви и добре!

       (Вера чуть перевирает стихи Хомякова, ставшие романсом Чайковского: "... в любви и м о л ь б е."=Т.Н.=)
      

    Около 13 октября 1986 г.

    Киев

       Родная моя Танюша,
       получила два твоих письма: об учениках - ругательное (не выдержишь долго, родной ты мой дружочек, они все, конечно, такие-сякие бессовестные, но ведь они, черти, - наше утешение, а что касается чувства ответственности - так это д ю ф ю с и т у всех поколений, а уж у них!!!), заботливое - обо мне, как бы по мне радиация чересчур не вдарила.
       Солнышко моё ясное, ты ведь видела: Киев цветёт и не худеет. Слухи о выбросах ходили до недавнего времени - киевлянина не убедишь никакими сообщениями в "Правде", он чётко знает, что выброс был в тот самый момент, как у него голова закружилась и зуб заболел. Разговоры насчёт стронция тоже ходили, что это такое и где он, никто не знает, но почему бы о нём не поговорить.
       Душенька, радиация (столь незначительная, как киевская) так быстро не действует. То, что происходит со мной, было с моей мамой в том же возрасте (ещё до пуска АЭС).
       Зайка распрекрасный, не волнуйся. Волноваться следует за нынешних и будущих детей, они формируются при повышенном фоне. А наши болезни запланированы до взрыва.
       Что касается проверок дозиметристов - верю, что где надо, они делаются, а по всякому поводу измеряться - этого уже никто не делает - надоело. Что толку, если я буду знать, что сегодня фон чуть выше. (Заяц, Заяц, судя по твоему поведению в Киеве, ты не паникёр. Не волнуйся, всё).
       Тебе труднее сейчас, родная моя. Не печалься обо мне и других толстых и сытых киевлянах.

    Целую тебя, хороший мой Заяц.

    В.

    Около 22 октября 1986 г.

    Киев

       Родная ты моя, зоренька ясная, голубушка,
       твой вопрос меня до сердечной боли вдруг довёл, не бойся - эта та боль, от которой хорошо и понимаешь, что ты ещё человек. Наверное, человек? Зайка, милый и единственный, как тебе в дождливой Москве? Родная.
       Не скучно вам на поздней дороге?
       Я тороплюсь, я бегу.
       Заяц, Заяц, я очень тебя люблю.
       (...)

    Около 26 октября 1986 г.

    Киев

       Заяц родной, глазастенький, авось эта прекрасная дама ("Портрет неизвестной" Д.Левицкого - на обороте открытки. =Т.Н.=) не пропадёт. Мне тоже пришла вчера какая-то умность в голову по дороге из Русского музея. А заснёшь - проходит. Главное во сне тоже - ты и музыка, насчёт основной и побочной темы в тебе. Твоя основная тема - О!!! если бы выразить в звуке!!! Нет, не выразить! О к и я н ты мой, морё ты моё, Заяц сероглазый.

    Целую тебя и Константина Георгиевича.

    Твоя В.М.

       (В октябре я начала работу над сценарием спектакля для МГДП и Ш. В основу работы легла "Повесть о лесах" К.Г Паустовского. =Примеч. Т.Н.=)

    Около 31 октября 1986 г.

    Киев

       Здравствуй, моя родная,
       пошли Господь тебе солнца, а то сейчас у меня за окном такая грустная темень-серость, одинокая галка-ворона кричит, камин бы затопить или на русскую печку за занавеску забраться. Сказку послушать про барина и волков.
       Т о л ь к о д е т с к и е к н и г и ч и т а т ь.
       Дети принесли Мало, "Без семьи", так я любили эту книжку в детстве, особенно место, когда в хлеву оказывается корова, - это я и запомнила больше всего, а не конец - английское счастье и баронетство.
       Такое счастье - отдаваться простым добрым книгам, жаль, что счастье б е з о г л я д н о е - это от юности и в детстве-юности.
       Милое солнышко, светлое солнышко, не сердись на меня, родной человек. Понимаю, что не вправе я выплёскивать на тебя свою грусть. А болит она. Прости меня, друг мой хороший и добрый.

    Целую тебя, родная.

    В.

       (В июле-августе 1986, в результате катастрофы в Чернобыле, в Москве едва не погибает от предынсультного состояния моя мать. В сентябре, пытаясь лечить диффузно-токсический зоб в 31-ой больнице, я добиваюсь нулевого результата, зато зарабатываю тяжеленный невроз при виде мрущих в "терапии", вывезенных в коридор, старых и молодых раковых больных. Остаток осени провожу в Клинике неврозов (Шаболовка). За это время мой начальник подло расправляется с моим "самотёком" - рукописями авторов, которым я хотела издать книги. Вскоре я покину издательство "Современник" - из принципа. =Примеч. Т.Н.=)
      

    Около 4 ноября 1986 г. Киев

       Родной мой, любимый, хороший мой, добрый мой,
       самый красивый,
       самый умный,
       самый храбрый,
       самый мирный
       Заяц,
       Зайчонок, хороший, душистый, пушистый!

    С праздником!

    Целую тебя. Обнимаю. Сгребаю листья. В Киеве все их гребут. Целую. В.

    Около 16 ноября 1986 г.

    Киев

       Родной мой, умненький Никологорский Заяц, спасибо тебе, что помнишь и жалеешь, не клянёшь.
       Родная моя, мне трудно и больно, память-то не проходит, боль и раскаяние тоже, но я думаю: память - это на всю жизнь, сколько осталось мне её.
       Вспоминаю дневник Петра Ильича (Чайковского): "Никогда не примирюсь с мыслью..." И я тоже. Теперь осталось ясное, светлое, родное, и я только прошу прощения. (Ранней весной 1986 года у Веры умерла мама.=Т.Н.=)
       Ты ни в чём меня не разубеждай, хорошо? В чём я виновата, я знаю.
       Заяц родной,
       ты всё хочешь меня подвигнуть на сценарий, спектакль и т.д. Через неделю я праздную день рождения Ломоносова, думаю, что наши кинематографисты в него не вникли, достоин он более талантливого и глубокого понимания, без клюквы и малины-клубники. (Вера по обыкновению "перебирает лишку" в оценке фильма. Вскоре она слегка оспорит себя, сказав письме: "Тамбовский волк - нам товарищ!" - Об артисте, сыгравшем зрелого Ломоносова. =Т.Н.=)
       Ещё - будем отмечать 150-летие А.С.Пушкина (1837), дата печальная, но черз 150 - п е ч а л ь м о я с в е т л а. Клара уже начала готовиться, а я всё думаю: что делать? "Бориса" задеть - страшно, сделать Пушкина трагического - это надо уйти в него - а пока некогда.
       Душенька, скучать мне не приходится - у меня 36 детей, я нянька - это моё дело.
       Кормлю, ругаю, люблю, терпеть не могу (они, бедняги, меня терпят). Трудно. Но это я не пищу и не жалуюсь. Моя работа - да нет, не буду. Она такая-сякая, не праздник, не подвиг, проза, грязь (надеюсь, здоровая), не хочу о ней.
       Она м о я. Она м о я ж и з н ь. Они м о и д е т и.
       Прости, родная. Целую тебя.
       В.
       P.S. А если сделать - Пушкин и XVIII век?
       Пётр,
       Екатерина,
       Державин, "Арап".
       Или это обеднит? Лучше вперёд - и Пётр Ильич.
      

    Около 29 ноября 1986 г.

    Киев

       Заяц родной, Чудо,
       вчера папа сказал, что ты звонила, я попробовала тоже - и не дозвонилась.
       Сегодня - письмо. Кис мой (...), ты моё Чудо, тепло (...)
       Заинька, сероглазенький, глупенький, пушистенький,
       ты что это выдумываешь.
       Всё ведь понимаю - ты Чудо и ты поэт (...). Шизик - это я.
       Родная, знаю тебя, ты из тех, кто ворочает камни, валуны (это насчёт мыслительной деятельности), насчёт языка - это у тебя - дождь, волны, ветры - стихия, как будто изливаешься, сливаешься, летишь со всеми этими стихиями, а мысль - тут ты, голубушка, основательные валуны ворочаешь, всё это со страданием, болью - Фёдор Михайлович.
       Заяц, а о Ломоносове - ей-Богу, я не так уж не права. Тем более - слава Богу, что в с п о м н и л и мы о нём. И нельзя сказать, что уж так мне всё не понравилось. Но кое-что мня задело именно как русского человека. И Ломоносовского почитателя. О котором (не о почитателе, а о Ломоносове) можно и гекзаметром писать -
       мрежи иные тебя ожидают, иные заботы -
       можно и развлечь, оказывается, публику шутами, шпынями, частной жизнью царствующих особ, пеньюаром императрицы и русской экзотикой, - а о Московском университете сказать: о с н о в а л - и показать горящие цифры 1755, можно скороговоркой и о том, что открыл, и о переписке с Эйслером, и о гибели Рихмана.
       (...) ты скажешь, что ломлюсь в открытую дверь - да, ломлюсь. Мне тамбовский актёр понравился, а хорошенькая немка Екатерина - Бог с ней, царедворцы и петергофские пейзажи - ладно, я не против, но что-то в этом стремлении показать так, чтоб было по-пикулевски интересно - не для меня и не по мне. Полсерии на скачущую немку, Амальку-толстопятую - (ух, и испортил меня этот Щ е д р гневноглазый) - это много.
       Может, я идеализирую Русь. Нет, не идеализирую. Нет, и дикость была, и "языка" водили, и кабаки были, и доносители, и купецкие дочки, и темнота, и языки урезали, и ноздри вырывали, и раскольники сжигались,
       а всё-таки верю и в высокую Русь, книжную, учёную, мыслящую, а в первых русских сериях явный перехлёст экзотики.
       Ведь и о немцах той поры - ой-ой-ой - что можно было бы сказать, у них до сих пор ведь гномы водятся,
       а Гретхен казнили не только у Гёте, но там мы меру блюдём.
       Ты ж понимаешь, что я не почвенник и не человек с ущемлённой русскостью, и хорошо, что мы вспомнили, что Ломоносов был, что жизнь его достойна памяти и внимания.
       -.-
       ЗаЕц!
       Заяц!
       Кончила - и получила твоё письмо, из которого поняла, что тамбовский волк - нам т о в а р и щ (шучу, - как Никита Сергеевич). Он, правда, хорош. Люблю могучих русаков. Народ-то хлипкий пошёл - Пальчиковы (...) - блондины хилые.
       И тебя люблю, хоть ты дурашка в сапожках. (...)
       Прости (...) больше о TV не пишу.
       Целую тебя, Ломоносовский потомок. У него есть хорошие слова о сочетании дружбы с правдой. (...) В.
      

    Дата неясна, но, по логике, - 1986 или 1987 год.

    Киев

       Здравствуй, родной мой глупыш,
       да не девочка и не святая ты (и не полусвятая) в моём представлении, а взрослый, умный, спокойно-мудрый и талантливый человек, а ещё - твоя боль, романтизм, открытость (потому что спрятать себя ты не можешь и перед чужими), срывы (это у всех бывает), -
       больше не пишу,
       но ведь ты понимаешь, что в тебе есть ум и талант - и талантливость.
       Тебе тяжко, родная ты моя,
       при всех твоих глубинах и высотах (это всерьёз говорится), ты доверчивый человек и думаешь, что все (или не все, а друзья хотя бы) должны понимать и сочувствовать.
       Должны! Помогать должны (...).
       Люди! Давайте любить друг друга! (...)
       Что с нами происходит? - Шукшин.
       Родная, состояние твоё меня тревожит, я ревела над твоим письмом (в основном, - из-за того, что ты просишь прощения у меня - не надо, голубушка, не надо, сероглазенький, я услышала твой голос во второй раз - и сердце как будто погладили, утешили - ты славный соловушка, голос твой ласкающий и чистый).
       Родная моя, не знаю, что сказать тебе. Сказать - оставь работу - боюсь, что сочтёшь меня легкомысленной, но ведь придётся оставить вероятно - нельзя добровольно (т.е. не добровольно, но как-то неотвратимо) подвергать себя истязаниям.
       Заяц, не сердись, не ругай меня, по 30-40 рублей в месяц я могу высылать; понимаю, что это к дворцовским (МГДП и Ш.=Т.Н.=) деньгам недостаточно, но, может быть, ты найдёшь работу дополнительную, как-то образуется всё.
       Заинька, не сердись (...)
       Ах, почему я не Надежда Филаретовна?
       (фон Мекк. =Т.Н.=) (...)
       Танюша, кончаю, бегу Пушкина репетировать.
       Дети - разбойники, я - старая старуха, у меня - разбитое корыто, но:
       ты меня называешь другом и считаешь молодой,
       и спасибо тебе, и это пусть будет правдой.

    Целую тебя, родной, ненаглядный Друг и Заяц.

    Твоя В.

       (У меня - чёрная депрессия. А она - хихикает... =Т.Н.=)

    (В том же конверте, на открытках)

       Танюша, родная моя, не думай обо мне плохо: ты человек, родной до боли и слёз. Родной, тёплый, чистый и прекрасный человек (...)
       Я тебя люблю. Таня моя родная. В.
      

    (В том же конверте)

       Родная моя, спасибо тебе.
       Ты душа, такая родная мне, что я не могу рассказать этого и даже понять не могу - почему? Как будто в тебе вдруг такая сила понимания, любви, такта, что ты исцеляешь меня.
       Родная, ты помогаешь мне. Даёшь силы, терпение, надежду.
       Твоя В.
      

    Перед Рождеством (?) Зима 1987 (?),

    а также кусок другого письма 1987 (?) года. Киев

       Родное моё, светлое Чудо! С НОВЫМ ГОДОМ!
       Всё ещё живу тем, что принесла мне ты.
       Родная моя, спасибо тебе за наполненность моих дней памятью (...)
       Родной человек, очень тревожусь, волнуюсь, думаю о тебе так, как ты не любишь, как о трогательном, чистом, прекрасном ребёнке, - и о взрослом, мудром друге, о Чуде,
       не сердись,
       не идеализирую!
       Нет, просто понимаю, что судьба мне дала.
       Танюша, Татьяна, Радость Светлая, помню, молюсь обо всех нас.
       Родная, до свидания.
       Целую родные Заячьи уши.

    Твоя В.

      
       (...) Тобой повеяло, славный мой дружочек, (...) твоей чистотой! добротой! И р у с с к и м д у х о м п а х н е т!
       (...)
       Заяц, Заяц, больно, горько, а хорошо, что ты есть, друг мой; что те, кто был, всё равно в мире со мной. Твоя В.
      

    Около 20 февраля 1987 г.

    Киев

       Родной, хороший, умный мой, ты избаловала меня.
       Нет 4 дня писем, я тревожусь, душенька, здорова ли ты?
       Заяц - Кис, родной человек, прости, что не писала.
       Только что вылезла из Пушкина и выдыхаю и грущу о нём. Мне пришлось выступать в другой школе у прежних друзей перед детьми и взрослыми, мне это стило напряжения, волнений и бессонницы, но я благодарна за бессонницу и мысли.
       А потом вдруг весть о смерти Д.Б. Кабалевского.
       Я не смогу сказать о нём, что думаю: это слишком будет обычно, но для меня это - утрата.
       Надо думать, что добро и благородство остаются в мире, но всё же - лучше и теплее думать, что они в живом и добром композиторе.
       Таня, Танюша, Татьяна, родное Чудо, заботишься ли ты о себе, лечишься ли, душа моя, солнышко моё.
       Прости меня.
       Соберусь с мыслями, напишу порядочнее.

    До свидания, голубушка родная.

    Твоя В.

    2 апреля 1987 г. Киев

       Родная моя, я
       начинала несколько писем и не смогла отослать.
       Ты всё поймёшь, и ты умеешь жалеть и утешать - и всё равно что-то надо пережить в себе, не тревожа родного человека.
       Милый, родной мой дружочек, (...) не думай, что забыла или перестала говорить с тобой,
       ты моя опора. Что-то слишком простое и совсем не поэтическое в этом слове, но почему-то оно написалось. Совесть, спокойствие, сознание своей нужности - это тоже от тебя.
       Ты не любишь, когда я говорю о прекрасной тебе, не буду. Но при всём том (...) - сознание чуда не проходит, и если суждено мне быть романтическим дураком и видеть тебя не совершенством, нет, а человеком необыкновенным и прекрасным, то не сердись на меня за это.
       Человек родной и светлый, прости меня.
       Получила твоё письмо о Паустовском и прелестную сатиру (этюды-пародии моих учеников на наш спектакль в МГДП. =Т.Н.=), даже кое-какие мысли и сцены зародились во мне,
       всё-таки, согласись, это счастье, когда есть Пётр Ильич - ребёнок. (Роль Чайковского из "Повести о лесах" сыграл мой ученик - старшеклассник. =Т.Н.=)
       Зайка, милый мой, я буду писать тебе.
       (...) И прости меня.

    Твоя В.

    27 апреля 1987 г. Киев

       Родная моя,
       вчера весь день думала о тебе и благодарила тебя:
       любви=прощению научила меня ты.
       Должны были научить Роллан, Христос, Толстой (те, кто влиял на меня в этом отношении с 17 лет), а научила ты. (Что ты, подруга, городишь?! =Т.Н.=)
       Почему только п о з д н о приходит настоящее понимание смысла любви?
       Недавно мне сказали в споре о пьяненьких: "Вы прощаете её потому..." (это о Зинке Пашковой, курносой и погибшей от пьянства в зрелом возрасте), и я взвыла: почему "прощаю"? Да не с у ж у я её, откуда я знаю, каково ей умирать было и отчего это с ней случилось? Это у меня не от доброты, нет. Это оттого, что вдруг мне стало понятно, как не видим, не слышим мы человека. (Однокурсницу Веры Зину, мёртвую, выбросил из окна сожитель. =Т.Н.=)
       Ты сказала о Лине (Ошеровой) доброе, когда она ещё была жива. А я не верила, что ей так трудно, как она это говорила.
       Ты защищала Кравченко, а я говорила - Ионыч. Несколько дней назад он был в Киеве - и светлая встреча была, мы, может быть по-разному, пожалели о прошлом. И глаза у него живые и добрые, и всё-таки, всё-таки, хоть после его отъезда два дня я помнила его и любила, он человек из того мира, где приглашают на природу и шашлыки тех, от кого зависит успех (утвердят лекарство или нет), может быть, грубо написалось, но по-настоящему это так. Я не сужу. Мы провели несколько часов в присутствии его товарища, говорили легко и тепло, а потом он позвонил проректору мединститута, поговорили о делах, о шашлыках на берегу Ворсклы, -
       он всё равно человек и брат мой, но этому научила меня ты.
       Танюша, пыталась дозвониться к тебе 25 апреля (...). Никто не подошёл к телефону.
       Милая, прекрасная моя подруженька, добрый мой и всё понимающий человек, я помню тебя, ты добро и свет. И та чистота, которая в тебе навсегда и не зависит от внешней жизни.
       Родная, прости, что мало пишу. Ты сказала: "Не так нужна тебе" - нет, моя родная, ты - жизнь, жизнь с тем высоким и сильным, что есть в ней - помимо прозы и мелочей, с тем, что освещает и освящает обычное. Милая, милая, целую тебя. Заяц родной. Твоя В.
      

    1987 (?) год. Киев.

    (Предположительно - май)

       Родная моя, ты уже дома. Сегодня 15-е, как ты?
       Многое меня тревожит, знаю, как далеко тебе до душевного спокойствия, но надеюсь на твой ум, на ту мудрость, которая есть в тебе и позволяет тебе держаться достойно. Господи, помоги! На днях где-то прочитала, что мудрец тот, кто не обвиняет в несчастьях ни себя, ни других, это значит - пишет автор, комментируя древнего(?) мудреца: к людям надо относиться, как к больным детям.
       Трудно сейчас что-то сказать по этому поводу, но очень-очень хочу, чтоб тебе было легче, мой добрый, умный, прекрасный человек, хороший мой друг.
       Танюша, милая моя, я не думаю всерьёз, что ты обо мне плохо думаешь - это минутный вопль страждущей души. Я знаю, какой ты прекрасный и верный человек.
       Родная, я потеряла адрес (а может, его и не было) "Сов. балета" (или как он называется?), пришли, пожалуйста.

    Целую моего Зайца любимого. В.

       (Я боюсь голода и безработицы. В ответ - поток беспомощных слов. =Т.Н.=)

    Около 7 мая 1987 г. Киев

       Родная моя,
       за что люблю Шукшина: душа болит! И чем дальше, тем больше утверждаюсь в этой любви и боли.
       Милый, прекрасный, умный и талантливый мой человек, и ведь в тебя она болит, болит тогда, когда надо боль утишить, умерить, смирить - или что надо с ней сделать - не знаю.
       Ты родной человек, ты умеешь меня прощать, а мне просто иногда не по себе: кажусь вдруг себе неинтересной, ненужной, могущей вызвать недовольство или раздражение.
       И тут приходит от тебя письмо. И ты - любящий и верный человек - это в тебе неиссякаемо - и я не поверю, если ты скажешь, что (не пишу, не хочу лицемерить, не верю я в это).

    -.-

       Танюша, я всё читала Толстого, письма, дневники, хотела сделать выписки о Боге и послать. Нашла мысль, удивительно совпадающую с твоей. Т.Н. ты не об этом говорила и не теми словами, но я прочитала и вспомнила тебя. Письмо это учителю (студенту), которого интересует проблема религиозного воспитания.
       Сейчас перечитала и подумала, что ты н е о т о м говорила, но всё-таки:
       У РЕБЁНКА ЕСТЬ СМУТНОЕ И ВЕРНОЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ О ЦЕЛИ ЭТОЙ ЖИЗНИ, КОТОРУЮ ОН ВИДИТ В СЧАСТИИ, ДОСТИГАЕМОМ ЛЮБОВНЫМ ОБЩЕНИЕМ ЛЮДЕЙ. ВМЕСТО ЭТОГО.
       (...) ЕМУ ГОВОРЯТ, ЧТО ОБЩАЯ ЦЕЛЬ ЖИЗНИ - ЭТО ПРИХОТЬ САМОДУРНОГО БОГА И ЧТО ЛИЧНАЯ ЦЕЛЬ КАЖДОГО ЧЕЛОВЕКА - ЭТО ИЗБАВЛЕНИЕ СЕБЯ ОТ ЗАСЛУЖЕННЫХ КЕМ-ТО ВЕЧНЫХ НАКАЗАНИЙ, МУЧЕНИЙ, КОТОРЫЕ ЭТОТ БОГ НАЛОЖИЛ НА ВСЕХ ЛЮДЕЙ.
       ...ЕСЛИ ЖЕ БЫ МНЕ НУЖНО БЫЛО СЕЙЧАС ПЕРЕДАТЬ РЕБЁНКУ СУЩНОСТЬ РЕЛИГИОЗНОГО УЧЕНИЯ, КОТОРОЕ Я СЧИТАЮ ИСТИНОЙ, Я БЫ СКАЗАЛ ЕМУ, ЧТО МЫ ПРИШЛИ В МИР И ЖИВЁМ В НЁМ НЕ ПО СВОЕЙ ВОЛЕ, А ПО ВОЛЕ ТОГО, ЧТО МЫ НАЗЫВАЕМ БОГОМ, И ЧТО ПОЭТОМУ НАМ БУДЕТ ХОРОШО ТОЛЬКО ТОГДА, КОГДА МЫ БУДЕМ ИСПОЛНЯТЬ ЭТУ ВОЛЮ. ВОЛЯ ЖЕ СОСТОИТ В ТОМ, ЧТОБ МЫ БЫЛИ СЧАСТЛИВЫ.
       ДЛЯ ТОГО ЖЕ, ЧТОБЫ МЫ ВСЕ БЫЛИ СЧАСТЛИВЫ, ЕСТЬ ТОЛЬКО ОДНО СРЕДСТВО: НАДО, ЧТОБЫКАЖДЫЙ ПОСТУПАЛ С ДРУГИМИ ТАК, КАК ОН ЖЕЛАЛ БЫ, ЧТОБЫ ПОСТУПАЛИ С НИМ. (Вот прав ли классик, повторяя это, не должен ли бы он поискать своё, а не евангельское, не знаю). НА ВОПРОС ЖЕ О ТОМ, КАК ПРОИЗОШЁЛ МИР, ЧТО ОЖИДАЕТ НАС ПОСЛЕ СМЕРТИ, Я ОТВЕЧАЛ БЫ - НА ПЕРВЫЙ ПРИЗНАНИЕМ СВОЕГО НЕВЕДЕНИЯ И НАПРАВИЛЬНОСТИ ТАКОГО ВОПРОСА (ВО ВСЁМ БУДДИЙСКОМ МИРЕ НЕ СУЩЕСТВУЕТ ЭТОГО ВОПРОСА); НА ВТОРОЙ ЖЕ ОТВЕЧАЛ БЫ ПРЕДПОЛОЖЕНИЕМ О ТОМ, ЧТО ВОЛЯ ПРИЗВАВШЕГО НАС В ЭТУ ЖИЗНЬ ДЛЯ НАШЕГО БЛАГА ВЕДЁТ НАС КУДА-ТО ЧЕРЕЗ СМЕРТЬ, ВЕРОЯТНО, ДЛЯ ТОЙ ЖЕ ЦЕЛИ.

    -.-

       Зайка, не сердись - за цитату, ты не это, но хорошо когда-то сказала мне о Боге и бессмертии, и я это помню.

    (...) В.

    Около 16 мая 1987 г.

    Киев

       Родная моя, не сердись, не гневись, не печалуйся,
       "Не пугайтесь, ради Бога не пугайтесь", позавчера выяснилось, что я гипертоник (165/100) и неврастеник.
       Но всё равно я клинский Е М И Г Р А Н Т, дубоватый учитель, задёрганный реформой, проверенный слегка медкомиссией. Солнышко моё, не сердись, сердечный, добрый мой дружочек.
       Целую тебя. Родная моя Татьяна.

    В.М.

    Киев, 31 мая 1987 г.

       Здравствуй, родная моя Таня,
       мой добрый и прекрасный друг.
       Я решила писать тебе всё, что напишется, даже если ты рассердишься за "доброго и прекрасного". Потому что поняла, что ты права. Я прячусь.
       Когда-то я пыталась тебе рассказать "Мост" Уайльдера - и не вышло. Одна из линий:
       мать, старая перуанская аристократка пишет письма дочери, уехавшей в Испанию. Письма эти с восторгом читает зять, потом они будут признаны испанской классикой, а пока: мать пишет, а дочь её не любит.
       У матери в услужении девочка из монастыря. Игуменья готовит преемницу (эту девочку) и посылает её в мир. Девочка пишет письма игуменье. Однажды вечером перуанка - герцогиня (за точность титула не ручаюсь) заходит к девочке в комнату и читает оставленное на столе письмо игуменье. Она говорит: "Ты написала прекрасное письмо." И девочка отвечает: "Нет, оно не было смелым". Наутро обе погибли, переходя через мост над пропастью.
       Связно я изложила? Наверное, нет. Но когда читала, меня поразил ответ - о н о н е б ы л о с м е л ы м.
       Мне показалось, что это я, потому что боюсь - боюсь писать (...)
       Нахожу иногда неотправленные куски писем.
       Только - ради Бога - не взваливай ничего на себя - в этом ты никак не виновата. Тогда я подумала: неужели только н а к а н у н е (гибели) можно осознать, что ты глупо робок перед прекрасным и любимым человеком?
       Я осознала - и не погибла. Я буду тебе писать всегда, когда напишется. Только - каково тебе будет всё читать? Ведь это будет совсем не испанская классика. И даже не будущая советская.
       Буйные каштаны в этом году и долго цветут. О печальном не надо бы. Но мама Лины (Ошеровой) воспитала прекрасную, добрую и умную дочь.
       А её я помню (мать), когда она была 40-летней красивой женщиной, очень живой, доброй и весёлой. В ней было мужественное веселье (веселье - неподходящее слово, но оно написалось); она осталась и после немыслимого горя (Лининой смерти) такой же мягкой, внимательной к людям, тот же мягкий юмор; чего ей стоило улыбаться?, - да нет, я уже давно поняла: в горе каждый продолжает себя, и она тоже.
       Последняя из Ошеровых - Ирина (Ирина Ошарова), о ней писать не буду, ты её не видела. Но сила духа там невероятная.
       (...) Спокойной ночи, солнышко моё. Впрочем, ты ещё, наверное, в Консерватории.
       Сероглазый, прекрасный мой дружочек, до свидания.
       Целую тебя, родной человек.
       В.М.
      

    1 июня

       Ночью снилось письмо к тебе. Опять о книге. Мысль - ну, что это я? А сказалось стройно. Проснулась - не помню книги, письма, помню только: зачем о книге? (...)
      

    Вчера, 3 июня.

    (Год не уяснён. Возможно, 1987)

    Киев.

       Дружочек мой дорогой Танечка,
       глупенький мой,
       это так, от полноты чувств, но, ей-Богу, не игривость это, не подозревай меня в ней, хорошо? - что б я ни болтала.
       Г р у с т ь в с ё - т а к и с а м о е н е г л у б о к о е, а г л у б и н н о е м о ё ч у в с т в о.
       И поверь, совсем не рисуюсь и не любуюсь собой, и меня считают оптимистом, а иные - юмористом.
       Всё. Прости, хнычу, а это неприлично. (А.С. сказал бы: неприлично моим летам). Так вот: неприлично моим летам.
       А потому вчера и позавчера я до ночи с мальчишками белила и красила класс и сочиняла тебе письмо на украинском языке. Бывают сюжеты, которые на этом языке легче даются.
       Пожалiйте оту бiдолажну радяньску вчительку!!!
       Рятуйте, людоньки!
       В побелке-покраске хороши были мальчишки (только они и работали). Отдельные интеллигенты были воодушевлены до неузнаваемости, грассирующий Алёша Нефедов, местный дворянин (в лучшем смысле), волновался при каждой мелкой неудаче, а гордеца Димку И. нельзя было стянуть с козла, и вообще работали они как-то так ответственно и радостно, что я удивилась: потолок белим, а мне хорошо!

    4 июня

       Заяц родной, заснула на этом, проснулась: в окне светло, птицы беседуют, герань цветёт, почему-то вспомнила мужика Марея, у меня в детстве он был. Только не в обличии мужика и пахаря.
       Прости меня, светлый мой дружочек, Танюша, милая моя, я помню всегда тебя - и если б можно было помочь. Если б можно было сказать, что делать. Больно мне от своей беспомощности и от того, что я проста для тебя (ты когда-то мило сказала - написала: простодушна).
       Мне ужасно хотелось бы быть:
       глубоким философом,
       художником,
       свободным и уверенным человеком.
       А я чувствую себя всю жизнь каким-то неловким должником.
       Прости, родная. Не сердись, я пишу тебе, как сказала: как пишется, а нужно ли это тебе?

    Целую родные глазоньки. Твоя В.

    Киев, 31 августа 1987 г.

       Душенька, голубушка, глупыш ненаглядный,
       о какой строгости ты говоришь, дружочек мой?
       Ты друг, ты свет, ты чудо, ещё и какое трогательное и родной Чудо - до слёз и сердечной боли.
       Милая моя, может, я и впрямь наивной кажусь (ещё и ю н о ш е с к и - солнышко ты моё!), да не наивная я, а п р о с т а я - так тётя Дуся говорит, которая смешные картинки из жизни святых на стенку вешает. Простая я, понимаешь? И не слишком образованная - многого не знаю; всё, больше не буду обличать себя. Только некоторые теоретизирования бывают мне чужды, очень уж трудно объединить людей в народ или отторгать их от народа, потому что по каким-то нравственным причинам они не народ.
       Народ - Шукшин. Конечно, не только он, но для меня он и Твардовский более, чем кто-нибудь. Я не смогла тебе объяснить, почему "Печальный детектив" не моя книга. Страшная, правдивая (какая-то первая правда, без Бога), без любви. Я понимаю, что он любит свой народ, смешно не верить в это после "Последнего поклона", а всё-таки в "...детективе" нет любви. Даже бабки написаны без неё. И когда гибнут сбитые машиной две старухи - тоже нехорошо о них - как о в ы с о х ш и х б а б о ч к а х. Это смерть и - не буду поучать письменника. Я сочувствую ему, но только в трагической действительности Шукшина есть сокровенное.
       И вообще, прости меня, хочется почему-то выпить в Мценске чаю с молоком из гранёного стакана. С тобой. Чтоб самовар - глупый и медный, толстомордый - на столе шипел и кипятился, а ты была в синем.
       И бабку бы какую-нибудь с разговорами!
       Танюша, родная моя, и тебя с 1 сентября.

    Здравствуйте, дети!

    Целую тебя.

    Вера.

    Август 1987 года. Киев

       (...) Родной Заяц, после твоего отъезда мы были с сестрой у Симеона всего два раза. Он в приподнято-угнетённом состоянии духа, то молчит, то кричит; близится 21 августа (годовщина приезда А.С.Пушкина в ссылку), нужен "Пушкинский край", фотогазета для рабочих, конференция и концерт ленинградских консерваторцев - тятенька волнуются; они только выставку худстудентов открыли; как всегда, явились за час до открытия, а Лена Шпинёва с каталогом - о ужас - за полчаса, Семён Степанович стояли бледный, но промолчали и со мной почти не поздоровались.
       На дорожке лежал фантик, он в свои 84 быстро нагнулся и схватил (Гейченко за работой), а возле братского корпуса стоял несознательный паломник и курил. И тятенька - громовым голосом: "И ВАМ НЕ СТЫДНО! ДА ВЫ ЧТО, НЕ ПОНИМАЕТЕ: ЭТО ТАКОЕ ЖЕ СВЯТОЕ МЕСТО, КАК КРАСНАЯ ПЛОЩАДЬ, НЕУЖЕЛИ ВЫ И ТАМ КУРИТЬ БУДЕТЕ?"
       Потом произнёс речь при открытии, сестра моя была тронута, я тож; пошли на выставку, в живописи я мало смыслю, но тут был Герман, который смыслит, они с сестрой сошлись в оценках.
       Когда уходили из монастыря, слышали, как папа говорил сыну, лет 10: "Это такое же святое место, как Красная площадь. Ты это помни".
       Со мной Семён Степанович почти не говорил, пожалуй, просто не замечал, думаю, что не от ненависти ко мне, а просто от общего тяжёлого состояния духа (и тела). Потом выговорил по телефону, что не прихожу, обозвавши баронессой; мы пришли в день отъезда завтракать (Любовь Джалаловна позвала), он, говоря о 21-ом, едва сдержался, чтоб не заплакать, Мишель Дудин выскочил из-за стола и убежал, потом вернулся; мне было очень больно: "Все мои ровесники умерли. Ну, ещё год я поживу - и что? Что я сделал? Ничего не могу, никто ничего не делает, скоро 21-ое, а тут ревизия на три недели едет." -"Семён (с низкой кавказской интонацией), она каждый год в это время приезжает." - "!!! Надо сказать: друг мой, не обращай внимания, а ты!!!" - "Обалдеть можно!" - вполне по-русски сказала Л.Дж.
       Он отошёл, успокоился, попрощались мы, я обещала длинное письмо написать: люблю я его и Любу люблю, морё-океан в нём всего, н о и т а к о й, м о я Р о с с и я . .
       А написать - напишу, только письмо у меня слишком на воспоминание сбивается, а рано и ненужно это. (Семён Степанович Гейченко скончается 2 августа 1993 года, в Михайловском; Любовь Джалаловна уйдёт из жизни не намного раньше. =Т.Н.=)
       Вернулась я. Хорош Киев, да не мой он город. Клинское ли моё детство, тот ли бугор, под которым бабка моя лежит, Псковская ли губерния виноваты в том, а нет у меня сердечной привязанности к каштанам, хоть здесь мне жить и умереть. Нехорошо это, да? А ничего не поделаешь. Всё понимаю: красиво, удобно, мой дом здесь и могила, а спокойно, ровно и хорошо отношусь к этому городу, без восторга и сердечной боли.
       Заяц, прости. Я заболталась. Ты, Чудо, не суди меня строго. И не думай, что я люблю нарядную Русь только (что ж делать, если она и такой бывает, и всякой бывает, а бабки - мои сёстры). Не примазываюсь - чувствую.
       Но об этом не стоит слишком часто. Надо потихоньку жить с этим, потому что - молчи, скрывайся и таи - самое лучшее, пожалуй. (...) твоей книги хочется, я отправлюсь в "Поэзию" (магазин), хотя мало надеюсь на удачу.
       Читала тебя. Вслух и не вслух. И читаю.
       Напиши письмо. Родная моя, осень надвигается, как давно мы виделись и какое Чудо ты.
       Не поминай меня лихом, я себя хорошо знаю - и улететь хочется, да ведь не убежать от себя.
       Не сердись, родной друг, сероглазенький мой.
       Посмотри на тигру на конверте. Это кто! - Это я??? А я думала, что я подмосковная корова Зорька!

    Целую тебя, родная.

    В.

       (Вера - "тигр" по году рождения. =Т.Н.=)

    ОТРЫВКИ ПИСЕМ НА БУМАЖНЫХ ЧЕТВЕРТУШКАХ

    Ориентировочно - 1987 год или середина 80-ых.

    Вероятно, осень. Киев.

       Заяц родной и любимый!
       П о р т р э т а моего у меня, наверное, нет, но я поищу что-нибудь эдак килограммов 50 тому назад. Слегка похудела (влезла в 2 платья, узких прежде).
       Заяц, "Ду Фу" я тебе не высылала из Мих.(айловского), потому что не прочитала. Когда ты готовишь занятие?
       (...) Остальные ты ведь забрала? Проверь, а то меня испугал вопрос: С и м е о н о в с к и е книги должны быть все с тобой, "Илиада", а что ещё? Второго "Ду Фу" не оказалось, но первого пришлю, потому что он для тебя.

    Целую, обнимаю, никогда не забываю. В.

    Ориентировочно 1987 год.

    Киев

       Заяц, Заяц, отвечаю на вопросы: лучше, если Гейченко напишет человек, не знакомый ему, мне так кажется. Или напишут просто письмо дети. Начнут переписку, а потом приедут. Где вы собираетесь остановиться? Можно написать в интернат, с меня брали 30 коп. в сутки когда-то. Или закажите "Дружбу", дадите телеграмму с оплаченным ответом. Там дорого, конечно, но ведь вы ненадолго детей везёте.
       Мне кажется, что у Симеона перед детьми - чувство долга. В общем-то, оно у него развито: собирание мусора и бутылок, лекции студентам, мельницы, раскопки, траты на музей, боль об утраченном Петергофе и стремление сохранить (или создать) пушкинскую Россию - всё от долга (и любви, конечно), от высокого сознания своего долга перед нами, потомками, Россией, Пушкиным.
       Знал бы он, как я люблю его и завидую ему. Он прислал открытку: Ве-Гунчик, Вы нас совсем забыли, а мы Вас помним.
       Писать ему не могу: ему не нужно это, а открытку я послала, любовную, конечно.
       Хотим мы с Линкой (Элькой Елишевич =Т.Н.=) сделать три века русской сатиры, подкинь идею насчёт 18-го, правда, кое-что есть уже, но боюсь винегрета.
       Надо делать 2-3 вечера, первый кончать Грибоедовым, а ужасно хочется -Гоголем (кусками из булгаковской инсценировки "Мёртвых душ"). Без Гоголя мне кисло как-то. И побольше детей хочется одеть в разные костюмы и повеселиться с ними. Всё, родной Заяц. Люблю тебя, мою воительницу-ругательницу, Марфу Борецкую, боярыню Морозову. Щ е д р ты мой родной. В.
      
       Родное моё сероглазое счастье!
       Послала деньгу на имя Семёна, попросила прощения за бестактность; Заяц, ему же придётся кормить, поить, водку покупать за наличные, а со счёта N 702 ведь надо взять и отчитаться бумагами. Мои 50 руб., конечно, капля и микроб, но что поделаешь - чем могу! Дядя Миша (Дудин), я думаю, откликнется, и писательская братия. За Симеона боюсь, но всякое испытание и ко благу бывает, хотя - не могу думать - и не хочу воображать, что стряслось.
       Родная моя голубушка, солнышко, печальница, радость, не буду я с п о к о й н о н е с о г л а с н о й, очень я тебя, дружочек, люблю. В.
       Родной мой Кис и Заяц, Солнышко моё светлое-пресветлое,
       да, ты - свет, вершина, тепло, друг, подруженька, Чудо. И не отказывайся, и не сердись, и помни.
       Родная моя, не вспоминай о том, как сердились, говорили глупости, плакали. Я виновата, потому что старше, потому что, потому что (много причин, по которым я отвечу перед Господом, с меня строже спросится). Люблю тебя, родной человек.
       А проза в следующем письме.

    В.

       -.-
       Родной, любимый, трогательный Заяц, ведь ты единственный из всех Зайцев, умеющий так прекрасно, так по-детски, чисто верить, любить, - и это при таком уме, таланте (не ругайся, нельзя, я уже не старый, но и не молодой ещё человек), при том, что жизнь поколачивала (всех поколачивает, но у тебя кожа другая). Я коплю-коплю, а потом вспомню Воланда на сеансе чёрной магии - они люди, и дура-парторгша - человек, хоть крайне глупый и доносливый, но не Христос я, а потому вдруг и скажу что-нибудь, чтоб отстали и не связывались.
       А ты совсем другая. Твоя боль больнее, твоё отношение к людям чище (...). Милая, родная моя, да, ты просветитель, ты творец (страшно звучит - творец), нет, не для р е д з а к о в твоя голова, а для серьёзной литературной работы, критики, если пока другое не пишется. Ведь ты видишь поэзию как художник - это ведь редкость, это не болтовня "по поводу". Призывать тебя к лит.-крит. Деятельности я не могу, сделаться главным в твоей жизни это, очевидно, не может - ты не захочешь, но ты проснёшься исполненный сил - в это я очень верю.
       Ты неиссякаема. Твоё творческое содержание слишком велико и глубоко, оно разрешится ещё в музыку (в высоком и широком смысле).

    Люблю тебя и очень верю.

    В.

       (Обычная Верина наивность: просить немузыканта писать о музыке и заниматься литкритикой - малочитающего человека. =Т.Н.=)
       -.-
       Глупая, глупая, глупая, именно у тебя и есть это право - писать о Петре Ильиче (Чайковском). Потому что любишь, потому что твоя душа - он, его душа, его музыка, чудо любви и доброты.
       Говорю это не от невежества, потому, что ценю знание (профессиональное) и склоняюсь перед ним, но право любящего и талантливого - вот счастье! вот права!
       Только жить надо в лесной сторожке, среди земляники и у светлой воды.
       Чудо моё прекрасное и хлупенькое, ты права, мир в душе надо беречь.
       А до конца понять русского человека? Да он же неисчерпаем, каждого отдельно можно, а всего, глубинного, бескрайнего, разве поймёшь?
       И в полном понимании, мне кажется, что-то теряется.
       Ты не о том понимании, но и я о том и не о том.
       Просто иногда начинают понимать - и упрощать - от этого мне не по себе. Или себя человек только мнит воплощением высокого духа? Нет, слишком велик и мирообъемлющ этот дух, чтоб его представлял один, пусть и талантливый человек. А впрочем - об этом писать надо подробно. А ты - моя Русь, но и Ариадна В. - Русь (...)

    В.

    Киев, дата не уяснена, скорее всего

    декабрь 1988 года, после 50-летия В.М.

       Дорогая моя девочка Танечка,
       получила оба твоих подарка, стихи, травы и tet-a-tet. (Духи Т.Н.) Заяц любимый, стихи читаю и люблю тебя по-прежнему. Давно-давно мне казалось, что ты перельёшься в строгого классика, данные есть: мудрость, пробивающаяся сквозь мятеж. Но нет, ты по-прежнему мятежный романтик, и слова у тебя буйствуют - и слава Богу, что не сбылось моё предсказание - ты должна быть собой.
       Душенька, обещаю тебе молодеть. Думала, что впаду в апатию и трагические раздумья по поводу своего - летия, а я просто в него не поверила.
       Девочка из 4 класса нарисовала мне в подарок двух зайцев с одной морковиной. Зайцы большеглазые.
       Родной дружочек, Заяц, ты Чудо, которого я не стою. Прости, что не пишу толком, сяду за твои стихи и письма - и отвечу. Кроме тяжести всякой, была и суета, была и радость: откликнулись родные люди, встретилась бывшая 194 школа.
       Заяц, Заяц, очень вдруг стало тревожно за тебя.
       Если б можно было сообщить тебе часть моего легкомыслия (при всей моей печали и занудности живущего ещё во мне - ох, как и мне иногда его не хватает).

    Целую тебя, родная. И пишу.

    В.

    1987 или 88 год. Киев

       Родная моя, (...),
       я почти здорова, т.е. практически здорова, как написала мне в справке медсестра (У Веры была стенокардия, были гипертония, диабет, артрит и перемежающая хромота. =Т.Н.=), состояние души несколько неровное, если б хоть дня на 2 выйти из обязанности: дежурить, гавкать на детей, напрягаться для общения со взрослыми - как бы хорошо было. А нельзя.
       Вчера была на встрече с самодеятельной песней. Славная толстая художница=реставратор, поющая свои песни на стихи - хорошие стихи - не её, её спросили, по каким причинам она романтик, она ответила: оттого, что любила Паустовского и Грина.
      

    Ориентировочно - тогда же.

    1987? 1988 год?

       Родная моя, Кис и Заяц, я не отговариваюсь тем, что напишу, а напишу! (Грожусь!) Милая, родная, ты утешение, я открываю твоё письмо и думаю, сколько в тебе терпения и доброты.
       Я знаю, что она касается не только меня, но за ту, что досталась мне, благодарю тебя, судьбу, Бога.
       Как Паустовский? Волновалась, родная моя. (В 1987-88 годах мой кружок литературного творчества показал на подмостках Дворца пионеров в Москве спектакль "Преодоление времени" - "Повесть о лесах" Константина Паустовского. =Т.Н.=) Господи, ты ведь Чудо (не Господь, а ты), если б я могла хоть чуть освободить тебя от тревоги и боли.

    Милая, милая, целую тебя.

    Не сердись, не думай обо мне плохо.

    В.

    Дата не уяснена. Конец 80-х. Киев.

       Дорогой человек и дружочек,
       не ругай ты себя: все мы срываемся, и я ведь знаю, что страдание в тебе говорит, боль твоя, что ты мудро и отрешённо от наших житейских мелочей добра. Не идеализирую я тебя и временами боюсь тебе жаловаться (как, впрочем, и всем, а потому слыву на работе оптимистом), но ты высокий человек, и ты это знаешь сама.
       Я не испугалась за Женю В., нет, я скорее о тебе подумала, ведь ты Фёдор Михайлович и начнёшь мучить себя потом. Кроме того - когда человек слишком обнаруживает себя - свою боль, привязанности, обиды - его позиция уязвима. Господи, да чему учу: ведь я сама слишком горячо защищаю то, во что верю, но доказать, победить (хорошо победить, не подавив и не обидев) можно только вооружившись спокойствием (но как это трудно!)
       Мне пришлось вступиться за право украинцев любить великий русский язык и считать его родным. У нас сейчас процесс украинизации, а потому поднимаются старые обиды (и новые); Олесь Гончар даже трогательно рассказал о мальчике, который в какой-то крымской школе один! из всего класса не отказался изучать украинский язык (вообще, москали когда-то учудили: отдали Крым со сплошь тогда русским населением Украине). "Ждите его, он придёт к вам",- сказал пысьмэннык Гончар на встрече со студентами и выкладачами университета. М е с с и я. Нет, Заяц, я не издеваюсь, я понимаю, что обидно, когда тихо умирает твоя родная речь. Но ведь народ не заставишь говорить так, как того хочет Гончар. Он начинает говорить по-русски. У нас тоже есть ревнитель украинской речи, увы, не из порядочных, то есть не из искренних. Пришлось вступиться, когда русских, не изучающих украинский язык, обозвали шовинистами. (бескорыстно вступилась, ей-Бог, я-то считала долгом своим - изучать и читать), а украинцев - предателями.
       Ей аплодировали, и мне пришлось объяснить, почему я не могла аплодировать (не со всеми, а с большинством). (...) Стоило мне это, конечно, нервного напряжения, но ведь это совсем чужой мне человек, а с Женей вы, может, и не друзья, но люди не столь далёкие, как я с этой Погрiбною. (...)
       А "Охота" в "Знамени"! это 49 (?) год (а может, раньше или чуть позже) и охота на космополитов. И дело не в том, что такт в нём есть - и правда - и черты страшного времени, и сделано это русским вологодским-московским человеком (не хватает всё-таки Астафьеву-Распутину Москвы, хоть они-то талантливее), и евреи там сделаны хорошо и с достаточной долей юмора и сочувствия, и Фадеев (тот, каким я его вижу, и с тем же отношением - казнил себя, а потому молчу, не сужу, но всё же...) И, как полагается, символ есть - одинокий русский, видящий и страдающий, но главное для меня не всё это. Главное - это его, Тендрякова, страдание. Мне казалось: на публицистику сбился, возмущается, негодует, иногда нелепости и ненужности говорит, а в нём такое страдание жило. И себя он чувствовал тем одиноком русским - кому п о в е м?
       Больно, что умер, не дождавшись публикаций. И верил ли, что напечатают? Быть может, верил, раз так и столько писал в стол.
       Заяц, прости, посылаю тебе это. Не сердись, не думай обо мне плохо. Целую тебя, обнимаю, люблю, не идеализирую, нет, не бойся.
       У меня появился большой друг Вася, Василий Васильевич 7 лет.

    Напишу позже.

    В.

    Около 30 марта 1989 г.

    Киев

       Това'гищи!
       Такие глупые, родные и трогательные зайцы родятся только в России, п'геимущественно в с'гедней ея пролосе.
       Иногда на северо-западе бывают тоже отдельные особи такого рода.
       Но г'едко, товарищи, очень г'едко!
       Заяц, родной, остановись!
       Господи, за что мне это всё, ведь не стою я, ей-Богу! (Вероятно, я послала что-то к 8-му марта.=Т.Н.=)
       Родная, дружочек мой, я напишу, только не говори так жалобно, а то сердце рвётся.
       А деньгу пришлю. Всё равно. Не сердись.
       Хать Чалова и на хозрасчёте, а скоро с к а з к а сказывается...

    Я.

       (Чалова - редактор "М.гвардии". Готовится мой 4-ый сборник. =Т.Н.=)

    0x08 graphic

      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    1990-е и 2000-е годы

      
      

    Около 10 декабря 1994 г.

    Киев

       Танюша, родная моя,
       прости меня, опять прости. Я жива, в основном здорова, радостно потребляю твой рибоксин, соблюдаю пост, стала легче на ногу, голова, правда, не умнеет, есть трудности - в 11 классе Блок, это всегда нелегко.
       Спасибо тебе, что звонишь, голос твой - родной.

    Целую тебя, помню всегда и люблю.

    Твоя В.

    Киев, 2-3 июня 1995 г.

       (...) 27 и 28 мая были Дни Киева, и я случайно встретила Ершова, вернувшегося из Италии. Это было в тёмной аллее за Андреевской церковью. Среди картин с сиренью, пейзажами, возле своей знакомой, продававшей непонятные плетёные корзиночки с сухостоем, стоял человек в клетчатой рубашке (...) Я поняла по тому, что его назвали Сашей, что сказали о его булгаковских походах, что это Ершов. Он сказал, что лучше всего у нас. (По Италии он возил киевлян, плативших 500 долларов за перелёт, и, как я поняла, были там такие киевские тётушки, за которых стыдно бывает). Зинаида обрадовалась его возвращению, сказала: "Кто в Киеве Вас не знает!", а я (до этого молчала) вдруг завопила: "А в Москве! А Никологорская!" Он так обрадовался: "Да, да, Никологорская, у меня её книга есть, да, я ей звонил как-то неудачно, а теперь уж в Москву вряд ли поеду, но позвонить-то можно. А знаете, ведь я только вчера опять её книгу открыл."
       З. потом удивилась: "Как Вы догадались. Что это Ершов?" - По Италии, по Булгакову, по имени Саша. У меня он вызвал доброе чувство. Если останется в Киеве и не поедет в своё прекрасное далёко, вызвоню осенью и устрою экскурсию с ним. (...)
       (А.Ершов - единственный экскурсовод в бывшем СССР, получивший орден "Знак Почёта" за свою работу.)

    Киев, 13 ноября 1995 г.

       Родная моя,
       мой сероглазый дружочек, твои шаги замолчали, я ушла, возилась на кухне, без семи пять вдруг кольнуло сердце: почему не поехала проводить, как ты там сейчас на тёмной промозглой платформе?
       Прости меня; наверное, я сентиментальна до глупости, но ничего с этим не сделаешь.
       Моя родная, прости меня: я не могу дать тебе никакого мудрого совета, могу только думать о тебе и надеяться. Надеяться, при всех тревогах твоих, на какие-то перемены к лучшему.
       Родная, если ты так чувствуешь мои мысли (почему-то не захотелось слова биополе), тебе должно стать хоть чуть лучше.

    Спасибо тебе, мой лучик светлый.

    Целую. Твоя Вера.

       P.S. Показывают сейчас новую "Хованщину" в Большом (информация о постановке).
       Милая моя, как тебе в тёмной дороге.

    Киев, 25 января 1996 (?) года.

       Родная моя,
       дружочек мой, неужели ты не знаешь и не веришь, сероглазый мой глупыш, мой Заяц, что я люблю тебя, даже если пишу о г р у з и н с к о м б у к в а р е.
       Родная моя, сегодня твой день, Татьянин. И звоню я тебе совсем не из "вежливости", а просто хочу с л ы ш а т ь т в о й г о л о с. И когда он звучит ласково, мне такое тепло в душу проливается. Он не часто звучит лаского, чаще укоризненно - что поделаешь, во всём сама я виновата.
       Вчера утром была в школе у Тамары Левченко. Она обняла меня и представила двум своим взрослым ученикам: "Это Вера Вен(иаминовна), благодаря ей я познакомилась с Никологорской". Вот так. Потом мы (в ч и т е- л ь к и, я сейчас повышаю квалификацию с отрывом от школы) смотрели два её урока. Она очень мне понравилась. Ничего не было напоказ, дети работали с удовольствием, хоть и напряжённо (в смысле наполненности урока).
       Урок по Байрону был на родном языке поэта - украинском, но дети говорили хорошо и мысли излагали достаточно сложно. (Об украинском Вера шутит. =Т.Н.=)
       Одни наши пришли в восторг, другие начали страдать: мы так не можем; бывшие завучи шипели, придираясь к не тому количеству минут, к незаписанной теме урока, а на самом деле, конечно, к Тамариной неординарности и нежеланию следовать привычному (Обрывок письма кончается здесь. =Т.Н.=)

    22 февраля 1996 г. Киев

    (на худож. открытке:

    "Памятник А.С. Пушкину,

    Больше-Болдинский музей=

    заповедник А.С.Пушкина")

       Моя родная, прости открытку, а не письмо, подумала - не напишу опять долго. Прости и не думай, что я не способна на душевно-духовное родство. В книге нашлась старая твоя открытка - о твоём сборнике, и вдруг память - ты весной приехала в Киев, и мы едем в "Киеву" (гостинице) в такси, на тебе новый плащ, что-то такое радостное, сердце защемило от воспоминания. Спасибо тебе, Светлая Радость.
       И не говори т е х слов, это несправедливо. Детскую, светлую душу твою всегда любила.

    Целую. Люблю. В.

    Конец марта 1996 года Киев

       Здравствуй, моя родная,
       опять утро с тобой. Позавчера была в больнице у необычного человека - встретишь и сразу видишь, что родня. (Впрочем, встретились мы впервые лет 13 тому назад у Лины (Ошеровой) и с тех пор не виделись). Она сказала: "Для меня лес - как храм." Я подпрыгнула и сказала: "Войдите в лес, как в благовест." Она обрадовалась, а я ей обещала твои стихи привезти и почитать (ей скоро 79, она была военврачом, потом преподавала в мединституте и дружила с Владимиром Киселёвым, сейчас живёт в Белой Церкви, поёт, читает стихи и тяжело дышит).
       И мне славно стало, что можно рассказать о тебе. Вернулась домой и, как это в детстве бывает, заснула и проснулась светло, и ты была со мной. И верила мне, и не сердилась, и голос твой звучал, как в последний раз, когда ты трогательно спрашивала: "Это правда?" Правда.
       Танюша, милая (...) мне трудно, а когда Бог даёт два дня светлых, вдруг отрешаешься от суеты и бед.
       Да, о твоих вырезках. По тесту я то, что ты, наверное, и предполагала: хомяк.
       О Кончаловском что могу сказать? Что-то отталкивает меня от всего семейства, даже не знаю, как это объяснить. Салтыкову - Щ е д р у я прощаю Глупов (что значит прощаю? - люблю я его, вот и всё), а "Курочку Рябу" мне было не то что неприятно смотреть, а пакостно на душе было, и я зауважала Ию Саввину, которая отказалась сниматься; а когда он сказал, что ему с берега Потомака Россия виднее - не знаю, может, во мне ограниченность национальная заговорила, может, с берега Днепра Россия привлекательней, чем из-за океана, но только что-то нехорошее в нём, тёмное (при этом он, наверное, порядочный, передовой и т.д., хотя зарубежные проповедники его устраивают, что для интеллектуала уж совсем странно). Спасибо, дружочек, я люблю, когда ты заботишься обо мне и чтение подкидываешь.
       Зоя Крахмальникова мне симпатична.
       (...) Если не учитывать всякие каждодневные трудности прибавилось участие в смотре детских театров (я сижу и смотрю в жюри; не имею на это права, но, во-первых, я доброжелательный зритель, а во-вторых, просто не смогла отказать милой знакомой, которая сейчас в министерстве, в третьих, интересно смотреть на детей).
       Начались каникулы - милая моя, даст Бог, отдышусь. (...)
       Напишу ещё.
       Целую тебя, родная. И спасибо за сожжённое письмо. (...) В.
       (Вера цитирует моё раннее стихотворение из первого сборника - "Серебряный бор" (М., "М.гвардия", 1981 г.)
       Здесь Вера упоминает фронтового врача из Белой Церкви - Катерину Мусиевну, забыв, по обыкновению, назвать по фамилии, а также отца молодого поэта Леонида Киселёва. =Т.Н.=)
      

    Киев, 3.09.96 г.

    Здравствуй, моё родное

    Чудо и Заяц!

       Я напишу длинное-длинное письмо, а пока (...): начинается год (учебный), при небольшом количестве часов сегодня - 8 уроков (завуч бездарный и бестолковый), может, что-то и изменится. Но поняла, что если не пошлю хотя бы записки тебе, то опять привыкну не писать.
       И всё помню, как ты идёшь по еловой аллее и машешь мне. (В пушкинском Михайловском. =Т.Н.=)

    Целую тебя. Напишу в конце недели.

    Твоя В.М.

    Киев, 14 октября 1996 года.

       Родная моя,
       исписала почти страницу, а потом поняла, что всё это в двух строчках до меня сказано: п у с к а й с к у д е е т в ж и л а х к р о в ь ...
       Да, эту нежность из сердца не прогонишь, даже если любимый человек считает тебя психом и кушингоидом.
       Родная моя, не хочу жаловаться на жизнь. Живу, дышу, дети встречаются трогательные. В воскресенье взяла две твои книги, поехала в Кончу Заспу почитать знакомому врачу, чудной седой Катерине. Она тронута была, временами до мурашек - непосредственный читатель; вы, профессионалы, таких не цените, а я люблю.
       И войну она прошла, и любила, и друзья были, и теряла многое, а сила жизни и любви в ней такая, что позавидуешь.
       А в Киеве были Булгаковские чтения, с зарубежными гостями (не только москалями, один докладчик-венгр затесался), с милым капустником, с вечными выяснениями, кто чей прототип (правда, доклад доктора из Пятигорска об Эрдмане и А. Степановой - возможных прототипах Мастера и Маргариты - интересен, пожалуй, не доказательностью, а рассказом о московских улицах; вообще-то, мне не по себе, когда слишком увлекаются ролью жизненного материала, как будто уж бедный писатель не в состоянии и сам что-то выдумать).
       В общем, были доклады, было шампанское и чудный швейцарский сыр (приятно вспомнить), будни это как-то украсило.
       А в буднях суровых бывают радующие душу дети. Появился удивительный 5-классник. Как-нибудь расскажу о нём подробнее. Просто знаешь, вдруг чистое детство, ум, чуткость какая-то необыкновенная и стремление познавать - в 9-летнем, с соломенными волосами и карими глазами. Как-то он мне сказал: "Смотрю на Вас - на уроках языка и литературы передо мной два разных человека." А мне за него страшно. Шутя, я сказала в 5 классе: "Ну, кто сможет ответить на сложный вопрос, кто самый умный, добрый и красивый?" - и весь класс заорал: "Максим!" Обычно в таких случаях смеются, кто-то крикнет: "Я", а тут такое удивительное признание. - Дети, японцы говорят: прежде чем начать писать, посмотри, как прекрасен чистый лист бумаги.
       Что они хотят сказать?
       Все отвечают: надо писать красиво.
       Максим: "Японцы хотят сказать: не уродуйте прекрасное."
       Говорят, мама простая, а папа где-то на стороне; наверное, всё-таки не совсем простая, откуда-то такой ребёнок взялся.
       Прости, заяц родной, не брани меня ("наши вышли на поле брани и долго терпели..."). Я читаю тебя; "и исчезают заблужденья" (душа-то ведь и впрямь измучена, но держаться приходится), так хорошо, когда пробуждается доброе, пусть завтра грусть, только не безнадёжность.

    Целую тебя, родная.

    Твоя В.

    7.XII.96 г.

       Родная моя,
       милый,
       родной, сероглазый мой дружочек! Твой голос так устало звучал - до того, что сердце защемило. Спасибо тебе за светлый ноябрь, родные мои глаза. Не сердись на меня. Помню тебя всё время, во мне дружба, любовь, родство.

    Целую мою родную. В.

    Около 17 ноября 1997 г.

    Киев

       Заяц родной,
       светлое, тёплое моё солнышко, родное Чудо!
       Два дня писала воспоминания, получалось слезливо и сентиментально; смотрела на телефон и ждала. Голос твой грустный. Милая моя, родные серые глазёны, я б у д у писать, только прощай меня за всё, даже за г р у з и н с к и й букварь. (Скорей всего, Вера пытается написать воспоминания о Гейченко и о своих друзьях. =Т.Н.=)
       Началась четверть, 5-классники радуются жизни, а я завидую их раскованности.

    Целую тебя, моя родная, моя

    Светлая Радость.

    В.

    Киев, 17 февраля 1997 г.

    Здравствуй, моя родная,

       разорвала несколько своих писем к тебе, потому что п и ш у с оглядкой, всё время в чём-то оправдываюсь и в середине письма начинаю реветь.
       Потом получила открытку с газетными вырезками. Неужели Корэ обидится? За "аристократический профиль" - точно нет, а за ПТУ - МГУ, даст Бог, ума хватит понять. (Речь идёт о публикации в газете "Первое сентября" моего материала к юбилею 279-ой школы. =Т.Н.=)
       Родная, Заяц сероглазый, трудно мне сейчас, знаю, что сама виновата: перемалываю в себе какие-то обиды (у украинцев есть очень хорошее слово - н е г а р а з д и), нельзя, понимаю это, но видно, мимозье прошлое слишком сильно во мне, а высказать обиду не могу - как же, гордость мешает, я становлюсь противно любезной с людьми, которые мне дороги (это о родных). (Эти родные ненавидели нашу дружбу! =Т.Н.=)
       Прости, родная моя, что не могу рассказать всего, просто - надо пережить (...)
       Кис мой родной и Заяц, я тебя очень люблю. Вчера, 16 февраля, вылез зелёный листок на одной ветке. Спасибо, дружочек, это от тебя. (Вероятно, багульник. =Т.Н.=)
       Я поцеловала утреннюю тёплую Заячью щёку и нос.
       Родная моя, не сердись на меня, дурака и не-философа.
       Я очень тебя люблю и всегда помню.

    В.

    Киев, 21 июня 1997 г.

    Здравствуй, моя родная, Заяц мой родной,

       с приветом к тебе та самая толстуха, что, будучи в тощем состоянии, мечтала с т а в и т ь д в о й к и. Господь, наверное, простил меня -

    so berveisen - я их не ставлю.

       Прости уж и ты, моё светлое лесное солнышко и сероглазое Чудо.
       Вчера нашла свой дневник 1975-76 - до встречи с тобой.
       Обрывки мыслей, попытки писем, буду уничтожать, конечно, но тебе - две страницы...
      
       25 и 27 апреля 1976 года.
       25.IV.76 г.
       "Я всегда жила с оглядкой. И вот, когда мне это надоело, Бог наказал меня. Он дал мне несколько надежд и отнял их. Нужно ли мне жить - неясно. Но самоубийство некрасиво - опять оглядка. И некрасиво - именно физически, а о том, что это будет чьим-то горем, я сейчас не думаю - эгоизм.
       25 апреля - Пасха. Нет воспоминаний дества об этом дне, кроме катанья крашеных яичек в Селенском и кукушкиных слёзок - увидела в этот день.
       Прощай, А. Тебе было бы смешно, что я плачу о тебе?

    27.IV.

       Странное состояние - обиды, раздражённости - и почему?
       В общем-то, история обычная, пошлая.
       Как испытание - нужен был именно он - в очках, молодой и курносый.
       Во мне понимание - я старше, не хороша, и нужно ли ради меня что-то преодолевать?
       И что было? Ничего. И никаких обещаний. И всё откровенно - не приду, если кто-то дома будет.
       А мне просто иногда нужно услышать г о л о с.
       В Ал. - обаяние ума - давно уже не встречала такого неожиданного ума и откровенности. И молодости.
       И хочется позвать, крикнуть; что-то уж слишком молодо переживаю эту историю.
       Почему такая тоска?"

    -"-

       Вот так. Ведь это было за д в а м е с я ц а до приезда в Михайловское.
       Родная моя, не кори меня прошлым. (...)
       Понимаю, что тебе так же трудно, а то и ещё труднее, чем мне. Что наши власти бьют по неимущим одинаково.
       Может быть, что-то определится.
       Мне хочется в глухое, с речкой или озером, украинское село.
       На неделю. Ничего не слышать, кроме птиц и мычанья коров.
       Блеющие стада и опустелое поле (прости цитату).
       Наверное, не найдёшь такого.
       Заяц родной, не сердись. Целую тебя, мой дружочек родной.
       (...) и не поминай х о л м л е с и с т ы й.
       Ушёл он и малинник тоже. (Намёк на короткую, но бурную размолвку. =Т.Н.=)

    Твоя В.М.

    Киев, 7 августа 1997

       (...) Ты (из ныне живущих) имеешь большее право меня судить, чем кто-нибудь другой, судить достаточно строго, и мне бывает страшно от этого. (...)
       Родная моя (...) я не могла приехать по п р о з а и ч е с к и м причинам (кроме нравственных - слишком большой нагруженности тем, что происходит в Заповеднике). (...)
       Ладно, Заяц родной, кончаю плакаться. С 15 августа начну ходить к детям (в больницу), потом к сентябрю или в сентябре что-то определится (хорошее у настоящих верующих выражение - Бог управит, я хоть и с сомнениями и не буквально во всё верящий, но тоже в это верю). (Вера опекала онкобольных детей. =Т.Н.=)
       Позвонили мне из Германии, приедут ко мне 10 сентября, на сколько дней, я спросить не осмелилась, на всякий случай пишу это, не принять этих людей не могу, уж очень в добрых и сердечных отношениях мы. Люди простые. И в горе они были рядом.
       Родная (даже если исключить это слово, буду говорить его про себя) (...) прости меня и погладь по голове, это не шутка, я опять начинаю реветь, а потому кончаю писать. (...)
       (Я тоже неделю проплакала в подушку, как ребёнок, в Заповеднике, в том же августе, одна, от тоски по Верке... =Т.Н.=)

    В.

    29 ноября 1997 г. Киев

       Родная, любимая моя,
       прости.
       Наверное, ничего внятного не смогла сказать в трудный твой день.
       Д е в о ч к а, пусть даже никто, кроме меня, не называет тебя так,
       я ведь вижу тебя т у, что увидела в гостиничном номере, пусть 21 год прошёл, чем дальше, тем я с н е е мне те дни.
       И поле, ты с цветами, и жасмин, и в з г л я д твой на моё - я о ч е н ь л ю б л ю В а с, Т а н я.
       Родная, я не сошла с ума, но я после твоего отъезда вдруг утром иногда начинала прислушиваться: вдруг шаги. И ругала себя. Сентиментальная толстая кошка: не могу выбросить засохшие ветки из "Александрии". (Парк в городе Белая Церковь, где мы с Верунькой дважды побывали в 80-х годах. =Т.Н.)
       Милая, прости, что мало пишу.
       Ты спрашиваешь о моей работе. Вздохнув, простилась с гимназией, дети славные, степенные, слушающие. (Дело в том, что. Едва Верочке сравнялось 56 лет, от неё избавился тогдашний директор 148 киевской школы - уволил под предлогом "пенсионный возраст". А истинной причиной увольнения Малевой была фраза, брошенная ею директору в глаза: "Вы человек ещё молодой. Надо быть человечнее!" - когда тот не снизошёл до горя одной из учительниц, только что пережившей смерть родного человека. Верочка всегда близко к сердцу принимала судьбы дальних и ближних. В отличие, видимо, от Александра Петровича, мелко "отомстившего" лучшему русисту Дарницы... И начались для тяжкобольной Малевой "хождения по мукам" - случайные заработки. =Т.Н.=)
       В новой школе дети обычные, привычные, всякие, интересные.
       Есть один русский класс, где собрались два Ираклия (Бероев и Тутберидзе), Ашот, Шико, Давид, Тамара, Ани (все на -ян), сочетание славян и востока - совершенно очаровательно, а стать двух мальчишек-грузин!, а активность армян, а гортанные звуки! И славные, на этом фоне спокойные, рыжеватые и светлоглазые русские-украинцы. (Вера и здесь ищет позитив. =Т.Н.=)
       Прости, моя родная, прощаюсь с тобой, завтра (...) какие-нибудь дети придут, будем праздновать. (День рождения Веры. =Т.Н.=)
       Целую тебя, моя добрая, нежная подруженька, милая моя, милая Таня.

    Твоя В.

    Киев, 3 июня 1998 г.

       (...) ночью вдруг проснулась и подумала, как поздно ты приехала из Клина, но решила не занудствовать и не ахать, Зайчик мой родной. Потом опять вспомнила про ландыши, незабудки и именины сердца, представила тебя, произносящую что-то славное, гневное и презрительное по поводу моей прокисающей сентиментальности. Заяц, Заяц, я тебя люблю даже тогда, когда ты гневаешься и уходишь.
       После твоего отъезда я звонила в Браилов перед 17: покланяться, поблагодарить и поздравить. Мила была очень рада; Тамара, привезши Пляцека и Себенцову, отдыхала, а приготовления к празднику ещё шли. Интересно, что за действо там было.
       (Обстоятельное пояснение: в Браилове, близ Жмеринки, находится бывшее имение и дворец Надежды фон Мекк - меценатки П.И. Чайковского, с которым вдова железнодорожного магната, урождённая Надежда Ф р а л о в с к а я состояла в почтовой переписке 14 лет. После революции письма эти были спасены родичами композитора; в 30-е годы, опубликованные, стали бестселлером. Пётр Ильич гостил у Н.Ф. в имении - и в близко находящихся Сиамаках, - но лично они не виделись, таков был строгий обоюдный уговор. Ныне в Браилове - Музей фон Мекк и Чайковского, располагающийся в нескольких залах огромного дворца, служащего железнодорожным профтехучилищем. Собственно, педагоги и подростки спасли здание от неминуемой погибели; ведь судьба заброшенных строений - пожар и разрушение. Основателем же Музея имени гения и его поклонницы стал некто Пляцек. В переводе с польского это прозвище означает "блинчик", "оладушек". Потрясённый во время войны фильмом, по иронии судьбы - немецким, донельзя глупым, но романтичным, о том, как "немецкая дама" спасает "бедного" русского музыканта, мальчишка из русско-турецко-польско-украинской провинции дал себе обещание: создать Музей памяти Чайковского и его друга и спонсора... Так вражеская пропаганда неожиданно породила... патриотическое начинание: после изгнания румын и немчуры, ободравших всё, что можно было ободрать в доме Надежды Филаретовны, начался путь простого сельского хропчика к осуществлению заветной мечты. Работа в Москве на стройках, отравленные бронхи, инвалидность, "заработанная в этом аду" - и, наконец, открытие Музея, директором которого впоследствии станет упомянутая Верой в письме Т а м а р а Ивановна Алексеева. Другое лицо, упоминаемое Верочкой, - это Татьяна Алексеевна С е б е н ц о в а, родная п р а в н у ч к а Надежды Филаретовны и... правнучатая, представьте, племянница Петра Ильича, поскольку сын Н.Ф. и племянница П.И. состояли в браке, очень счастливом. Страшна была судьба сына меценатки: Николай Карлович фон Мекк, изобретатель тепловозов, длинных грузовых железнодорожных составов, а также Московского метро, 12 раз арестовывался и, в 13-ый, был расстрелян. Обо всём этом ужасе рассказано в книге Галины фон Мекк, "тёти Гали" Себенцовой) "Как я их помню". Но первой сведения о семье потомков композитора и его покровительницы, матери одиннадцати детей, обнародовала я - в газете "Первое сентября", журнале "Встреча" и др. Мы познакомились с Себенцовой провиденциально-неслечайно: на вечере памяти С.С.Гейченко, зимой 1994 года в Москве, в литмузее Пушкина. На браиловские празднества "фон Меккшу" всегда приглашали. Не взять у куска живой истории интервью я просто не могла.
       17 ноября 2008 года Т.А. Себенцова скончалась.
       Мила Ивановна - очаровательная смотрительница браиловского Дворца. До приезда 1998 года, в мае 1995-го, 7-го, в день рождения Петра Ильича, в день моего вторичного посещения этого украинского захолустья, мы с Алексеевой и Милой Ивановной не дождались н и о д н о г о экскурсионного автобуса и ни одного посетителя. Хотя дата была - всё-таки полуюбилей, 155 лет со дня рождения... Людей не было. Зато в Дом-музей ворвались три маленькие птички - две сероватого и одна - рыжеватого оттенка. С отчаянным криком птахи стали метаться по анфиладам и над лестницами, прежде, чем мне удалось всех трёх переловить при помощи тряпки и палки. И выпустить на волю. Я стояла вратарём в проёме двери, а одна птица всё кричала, пыталась вернуться в дом и, словно что-то силясь сказать, едва не билась о меня... Птахи, наконец, улетели.
       Когда шок прошёл, Мила Ивановна взгрустнула и изрекла:
       - Это д у ш е н ь к и их прилетали, не иначе! Надежды Филаретовны, Карла Фёдоровича и Петра Ильича...
       Впоследствии эпизод стал достоянием радио "Орфей" - прозвучал в эфире. Затем передачу попросту смыли (стёрли, уничтожили), вопреки желанию М.Л. Ельяновой, пианистки, старейшей сотрудницы Всесоюзного радио, сохранить бесценный материал... Остаётся радоваться, что мой ученик, биолог и поэт Коля Забелкин успел п е р е з а п и с а т ь кусочек с птицами-душами. И я отослала Тамаре Ивановне Алексеевой эту кассету. О судьбе плёнки мне больше ничего не известно. А надо бы НА ДИСК ПЕРЕЗАПИСАТЬ: осыпается магнитолента!

    ...И ведь, вне сомнения, что мы тогда, все трое, были свидетелями настоящего Ч У Д А.

    Да ещё в день некруглой даты Чайковского... =Т.Н.=)

       В Киеве же у нас тоже были некие действа. В музее Булгакова открылась выставка "Лики Христа" из коллекции Экземплярского (священника, сослуживца о т ц а Мих(аила) Аф(анасьевича) по академии).
       Они (музейщики) для выставки сделали кабинет Фауста и собственно выставку. Сначала нас вели посмотреть на небо, оно слегка хмурилось, на небо смотрели совсем снизу, потом в фаустовском кабинете несколько скромных фотографий священников, и среди них Лев Николаевич в чёрной шапочке. А почему, а потому, что, оказывается, отец Василий Экз(емплярск)ий проявил удивительное свободомыслие: после смерти Льва (Толстого) объединил в одной статье отношение его и Иоанна Златоуста к живым христианским истинам. Досталось же ему за это.
       Фотографии скромно висели рядом в углу, т.е. между дверью и углом, а дальше были книги (рисованные и в шкафу), стол учёного с Гёте; среди публики был рыжеватый прибалт в чёрной шапочке, девица с нарумяненными щеками и бледный, худощавый то ли Фагот, то ли Булгаков. (Далее цитировать описание абсолютно бредового действа не имею сил и желания. =Т.Н.=)
       (...) Потом нас ввели в зал, где ничего не было, а только окна, музейщики раскрыли рамы, и мы увидели л и к и Х р и с т а. Публика очень быстро ушла (представление, видно, нелегко далось).
       (...) Молодые неожиданно воспринимают. (Это репродукции - чёрно-белые, европейских художников, есть Васнецов, может быть, были и другие, но часть коллекции погибла).
       Если отчитываться дальше о моей культурной (бескультурной) жизни, то ходила слушать Петю (творческий вечер в Доме актёра) и иду на "Заповедник" (Довлатовский) с ним в главной роли в камерный театр (подвал). (П.Миронов - актёр =Т.Н.=)
       Второе действо - "Царь Эдип" И. Стравинского на площади Незалежности (Независимости) - я не посетила - очень простужена была. Посетившие разочаровались, музыкальные говорят, что крик-криком, ни складу ни ладу, публики тыщ 300, действо высоко на ступенях, вдруг отключилась аппаратура, ничего не стало слышно, тогда почему-то два раза ударила пушка.
       И действо кончилось.
       (Сама не видела, за что купила, за то продаю).
       (...) Прости меня,
       толстую, глупую, легкомысленную,

    пожалей, по голове погладь, скажи что-нибудь

       очень-очень хорошее.
       Не сердись. Не очень-то мне легко сейчас. Но т ы есть, и п о ж а л е е м друг друга. Тебе-то каково, дружочек, я понимаю, но писать об этом трудно. Ты только знай, ч т о я в с е г д а т е б я п о м н ю. Всегда-всегда. И в с е г д а т в о я. В.

    Записка Веры 7 сентября 1999 года.

    Киев, Д а р н и ц а

       Глупыш родной, один(а) ты у меня,
       не сердись; очень мне это больно, и не такая уж я легкомысленная.

    Буду около трёх.

    В.

      

    Короткое письмо Веры - после моего

    тлф звонка - от 17 ноября предположительно 2002 года.

    Киев

       Родная моя, напишу тебе в ближайшие дни.
       Не беспокойся так обо мне. Я и смеялась, и плакала, и на сердце было радостно и больно. (Я умоляла Верочку дать мне телефоны и адреса её соседей и родных. =Т.Н.=) От твоего голоса и от того, что моя жизнь нужна.
       Дружочек, не поклялась перед иконой, но пообещала, что отошлю адреса завтра.
       Благодарю тебя (в сердце такое тепло - не расскажешь).
       Сенька сказал мне вчера утром: "Я запретил тебе бояться!"
       А я запретить не могу. Я прошу.
       (Сенька - внучатый племянник. =Т.Н.=)

    Целую. Вера.

       ... Родная моя, посылаю телефоны и адреса (...)
       ___

    = ШУТЛИВО-СКРУПУЛЁЗНЫЙ КОНСПЕКТ ВЕРЫ=

    (РЕЧИ В ГОЛОВНОЙ РАДЕ УКРАИНЫ, 90-е годы)

      
       Iван Степанович Плющ, голова Верховноi Ради Украiни.
       - Депутат Заэць, чого Ви стрибаэте по залу?
       - Депутат Салiй! Зiйдiть з трибуни! Я Вам слова не давав! Я Вам кажу: зiйдiть з трибуни!
       - Лариса Михайлiвна! Ви жiнка, то менi незручно робити Вам зауваження! А Вам, депутат Головатий, я роблю зауваження!
       - Товарищi, тут деяк: депутати пiдходили з проханням не роботи iм зауваження, бо iх дома за це жiнки лають. Але я бачу, що треба вже починати робити зауваження!
       - Сергiю Петровичу, ось Ви там окулярами виблискуэте i посмiхаэтесь!
       (Моя реплика на обороте записки: - Он как сельский учитель! Флегматичный директор провинциальной украинской школы!

    Вера: - Точно!..)

    Киев, 21 февраля 2000 г.

       (...)
       Танюша, вчера напугали меня сообщением, что каникулы будут всего три дня. Прочитала это в газете, но всё-таки надеюсь, что с детьми так не поступят, а следовательно, и со мной. (Вера стремится ко мне на новоселье. Это могло произойти ещё в январе, но, укушенная неизвестной собакой - во время прогулки с Брайтом, - по настоятельному моему требованию, она вынуждена была остаться надолго в Киеве и ходить к врачу. Свидание состоится лишь в мае-июне 2000 года. =Т.Н.=)
       За билетом пока не ходила, но очень надеюсь, что всё будет благополучно (и каникулы в Киеве, и выборы в Москве - в смысле разрешения въезда в столицу).
       Милая моя, Заяц родной, отсылаю это письмо. Не сердись на меня. Считай его запиской. Ты написала, что то, первое, блёклое. Заяц, родной мой редактор, ну, извини автора, у которого, может быть, к р и з и с ж а н р а.

    Целую тебя и люблю.

    Вера.

       (Юмор и лёгкая, подтрунивающая самоирония всегда были атрибутом неотразимого обаяния Малевой... =Т.Н.=)
      

    Киев. Начало апреля 2000 г.

    (Штемпель получателя: 21.04.2000.

    Москва)

       Я люблю тебя, Таня. Я очень тебя люблю.
       И письма не пишутся. И ты права: надо лечиться от вялости, тупости и мимозьего эгоизма. Б о ю с ь п о з в о н и т ь.
       Милая моя, могу приехать только в мае на 3 - 4 дня. (5-го мая меня увольняют с очередной временной работы = Т.Н.=) Перенесём встречу - тогда возможна неделя-две, - думаю, меня не будут выгонять из Москвы.
       Родная, мне трудно бывает, не из-за того, что т ы что-то скажешь, а из-за себя. Ты прости меня.

    Вера.

    Киев, 11 ноября 2000 г.

    5 ч. 25 мин.

    (6.25 по Москве,

    4/3/25 по Гринвичу)

       Здравствуй, Заяц Сероглазый, родной Глупыш и Мудрец!
       Не спится, хочется рубить дрова, с о р е в н у я с ь с К о п е р н и к о м, лезет в голову строчка про мужа Марьи Ивановны (Вера намекает на известные стихи В.В. Маяковского. =Т.Н.=); выход из состояния невесомости есть - стихи почитать. Нет, лучше въехать в спокойную прозу.
       Нет, пишу Никологорской.
       Родная моя, не считай меня легкомысленной. Прости меня, не надо было писать об этом, но теперь я решила отправлять всё (или почти всё), что напишу.

    (...)

    Октябрь 2001. Киев *)

       Здравствуй, моя родная,
       получила два твоих письма, узнала о себе многое из них; Ну, ладно, не буду выстраивать з а б о р и з с л о в, коль кажусь я тебе такой, так тому и быть. (В эти годы я настойчиво и тревожно пыталась втолковать подруге, что ей необходимо обратить более серьёзное внимание на своё запущенное здоровье. Это и было, в основном, причиной "неудовольствия" моего беспечного корреспондента. Провалы в памяти, беда с суставами, гипертония - далеко не полный перечень проблем, на которые женщина попросту не хотела тратить время и мысли. Заметно было и явное "разложение воли", тающая способность к писанию писем. Утрата контактности, адекватной реакции на раздражители, - но всего в примечании не перескажешь...
       Человек проваливался в сонливый ступор, "ушёл в собаку", утрачивал интерес за интересом в жизни. Почтовый ящик Веруньки открывался ряд лет - пальцем, замок был выдран с корнем, думается, кем-то специально, подло. Но родной мой друг вёл себя всё более по детски доверчиво, не замечая: её "пасут" соседи, она взята под стеклянный колпак наследниками, от которых, увы, материально зависела. Стратегическое мышление было на нуле. Но обаяние беллетриста и л и ч н о с т и, "книжного ребёнка" из подмосковного Клина, прощальный, осенний, лиственный шум её эпистол, смех и слёзы её души - навсегда со мной, и в в е ч н о с т и со мной. Этот неувядающий листопад полон "свежести" 1976 года - нашей Вечной Весны. Лета нашей ВСТРЕЧИ. =Т.Н.=)
       Осень славная, рябина цвела второй раз, я сорвала для тебя сегодня морозным утром цветок, а потом подумала, что сочтёшь это непоправимо сентиментальным.
       (...) Заяц родной, из Михайловского я написала короткое письмо. Я была благодарна тебе (...) за то, что видела тебя е щ ё одно у т р о. Бывает у тебя такой мягкий (надо по-другому сказать) взгляд, когда я перестаю думать, к а к о й я тебе кажусь: умной, неумной, ограниченной, ломящейся в открытую дверь (и т.д.)
       Только опять же не подумай, что я в чём-то упрекаю тебя. Такая и есть, и, конечно, должно было бы случиться п о - д р у г о м у с тобой. Другой человек должен был встретиться тебе. (...)
       Милая моя, я понимаю тебя. Тебе рядом нужен не потребитель литературы, а человек-артист (прости цитату из Блока).
       Танюша, ты беспокоишься обо мне; не надо, родная, мне легче, ноги ходят легче, хоть и ковыляю я. У меня есть 2 ученика из нигерийского посольства (они ухитряются выговаривать: п о с о л ь з т в о). Вижусь я с ними 2 раза в неделю. ("Какой лёгкий английский! Африка - везде Африка. А по-русски - Африки, Африке!")

    25.10

       Родная, чуть не разорвала это письмо. Решила отослать. Не сердись: очень трудно мне, раньше писалось легче (...) прости меня. (...)
       Люблю тебя. Не сердись.
       Маргарина не ем. Сентиментальной старухой остаюсь, тут уж никуда не денешься, сероглазый мой дружочек.

    Целую. Вера.

    Штемпель: 01.02.02. Киев *)

       Родная, любимая, единственная,
       девочка сероглазая,
       прости за дёрганье (почему-то помню, как ты меня через дорогу переводила, а я вдруг тявкнула, как паршивая болонка). (...)

    Целую Зайца. В.

    Штемпель: 15.09.02. Киев

       (...)
       Трёхлетний Сенька, когда я приехала из Москвы, спросил: "Вера, ты старая? Нет, ты молодая!" Ответил после паузы: я не захотела соглашаться со старостью. (...)
       Когда-то давным-давно меня удивила свежесть чувств 61-летнего Тургенева. Мне тогда было около 30.
       Не думай обо мне плохо.

    Всегда помню и люблю.

    В.

    Киев, 21.10.2002 г.

    (NB: Шло больше месяца). =Т.Н.=)

       Письмо 3-е.
       Родной и ненаглядный Заяц,
       моё Чудо, искренний мой дружочек, трудно отвечать сразу на два письма, но попробую.
       Ох, и досталось барам и барчукам, - и всё правильно, кстати. Поработали бы! Да ещё на трёх работах - сельхоз и промышленных, да ещё и без слуг дома, да без дивана Самсон и без путешествий в благоустроенные заграничные страны! (Это она так шутит. =Т.Н.=)
       И была бы у Вас сэрдэшка Оксана та бiдна Маруся, та ще чорнобрыва Катэрина, яку занапастыв той клятый москаль! Ото б былы вашi героi. И никакого вам аустерлицкого неба с низко плывущими облаками, никаких мигающих звёзд и бесконечной светлой дали зовущей - и это всё моё, и это всё во мне, и это всё я! - прости, не всё точно цитирую; я даже начала произносить перед почтеннейшей публикой монолог о твоей любви (чем ты меня тронула в 76-ом) к русской интеллигенции (без разделения на дворянскую и недворянскую). Родная ты моя, упаси Боже, я тебя не убеждаю ни в чём, у меня ещё хватит ума сообразить, что и убеждать не нужно; слава Богу, есть Он у нас, великий и могучий, и Она, единственная (и ты в нём и в ней - представляешь, ты в литературе, поэзии русской, и в тебе её удивительные свойства - русского человека и русского поэта). Не пишу, не называю эти качества, потому что сочтёшь это за сюсюк, да ты и сама их знаешь.
       (Сдержанное раздражение в тоне письма обусловлено полнейшим непониманием Верой той ситуации, в которой оказался её многолетний корреспондент. В 1976 году, в Пушкинских Горах, киевская учительница столкнулась с 25-летним подростком, книжно-музыкальной девочкой, витавшей в эмпиреях и жившей с мамой в огромной, хотя и с подселением, квартире. В 2002 году Верунька пишет человеку, которому вот-вот стукнет 52 годика, уже 6-ой год сидящему на инвалидности и только что пережившему принудительный размен, в результате которого я оказалась в пролетарском районе, плохом и тесном жилище, пережив переезд в шоке, абсолютной нищете и полнейшем одиночестве... Место литературы и эстетических грёз властно занимала жизнь, грубая, как санитар из чеховской "Палаты N 6". Всего этого нежный мой товарищ не умел или не хотел понять, увлечённо разъясняя мне то, что я - о смысле культуры, которой служу весь век, - знала и сама. Но "за духовку надо платить". Кокон из красивых фраз переставал кормить. Нас обеих... =Т.Н.=)
       Душа моя, не успокаивай меня насчёт беспринципности журналистской братии из "АиФа" - т.е не думай, что мне вредно волноваться. Написала я достаточно сдержанно, удивившись в письме их бестактности и беспринципности. Этого, конечно, не напечатают, а прочтут ли те, кто готовил публикацию, неизвестно, но пусть хоть кто-то прочтёт.

    Целую тебя, моя родная. Всегда помню.

    Твоя В.

       (В марте 2001 года, согнутая в дугу обострением грыжи дисков - последствия переезда и перенесённых на ногах простуд, - я оказалась в медсанчасти на Мичуринском проспекте. Взяток не давала, да и денег не было. Вместо реальной медицинской помощи я столкнулась с вопиющим садизмом и хамством главврача. Газета "АиФ" ("Здоровье") лишь ... поиздевалась над моей доверчивостью. Хотя и взыточникам заодно-таки всыпала! =Т.Н.=)
      

    28.10

    (Вера забывает ставить точную дату,

    зачастую вовсе не ставит её уже... =Т.Н.=)

    Штемпель на конверте: 31.10.02. Киев

       Сегодня даже нельзя сказать - добрый день. День т р а у р н ы й. В прошлом - хороший день 28 октября.
       Твой звонок вчерашний ударил меня здорово, хоть ты совершенно права: позвонить должна была тебе я.
       Не оправдываюсь. Просто пытаюсь тебе и себе объяснить, почему не позвонила.
       Отключила телефон после твоего звонка и опять пережила то, чем жила эти дни.
       Что тебя нет на мюзикле "Норд-Ост, я ни секунды не сомневалась.
       (Откуда ты спрыгнула, Малева?! Именно на этот - случайно ли?! - разрекламированный по каналу "Культура" ТV мюзикл на тему дорогих нашим сердцам "Двух капитанов" я и с о б и р а л а с ь пойти! И о ч е н ь пойти хотела! Что упасло? Нехватка - вечная! - денег в кармане, окроме прошлогодних абонементов в Консерваторию? Моя вечная "тормознутость"? Русская манера жить на "авось" и "нынче-завтра"? Или ...Господь Бог?! Вероятно, - последнее... Меня бы уже н е б ы л о, я ушла бы в мир иной раньше мамы: я не выдержала бы голода, шока плюс газовой атаки - с моим сердцем и выкромсанной щитовидкой. =Т.Н.=)
       ... О твоих друзьях и учениках не подумала. (???!!! =Т.Н.=) С тем, что происходило в Москве, жила. Каждый час, каждую минуту, Когда вышла журналистка, бледная, потерянная, и сказала, что женщины готовятся к смерти, было сознание - не может быть, что то, что происходит, - правда, надо выключить телевизор, иначе уйдёшь только в это.
       О тебе я думала. Надо позвонить. Что скажу? "Не ходи в театр, это опасно"?
       Страшно за тебя, а общее состояние: угнетённость, - и когда отпустят людей? Ещё верила, что отпустят. Утром, когда освободили, ведущая была в чёрном, но я ещё думала, что убили двоих, а потом - 67, 90; а показывают убитых боевиков. А от этого не легче.
       Прости меня. Всё время мысль о безнадёжности ситуации, о том, что надо было спасать людей, что нужен был штурм, - это в утешение себе думаешь; о том, как погибли эти 90 человек. От пули, от газа?
       Прости меня. (...) Оправдаться не могу - да и объяснить не могу - ведь так просто было набрать номер.
       Тревога за Москву, за тебя - и за всю Россию (...), за всех людей, боль за того русака, которого продержали в рабах столько лет, он и не знал, что СССР нет, теперь он русский или казахский подданный?
       До событий ещё Женя Перковский (бывший ученик, талантливый биолог. =Т.Н.=) принёс мне "Известия" со статьёй образованного москвича мусульманина - о сущности так называемой "исламской демократии" и о бессловесных рабах исламских духовных вождей. Он считает, что только русское завоевание избавило Среднюю Азию от векового кошмара: войн и насилия шиитов друг над другом. Это было напечатано 16 октября. Он призывал не показывать по TV роскошные празднества мусульман и не заигрывать с ними. И думать о безопасности государства и всего человечества.
       Родная моя, прости. Я и сейчас не могу позвонить тебе. Я плачу сейчас не от сознания своей вины (хоть оно и есть), а от всего ужаса, боли и напряжения этих дней.

    До свидания. В.

    Записка, переданная мне 10 августа 2003 года

    в Михайловском, близ дома Гейченко.

       ... Надеюсь найти дупло.
       Здорова ли ты?
       Позавчера ждала тебя в беседке, сероглазый мой дружочек.
       Сейчас дождь стучит, небо серое,
       а душа грустит о тебе
       и о небесах.
       Родной мой друг,
       хороший, добрый и верный.

    Твоя А к у л и н а.

       (НЕ МОГУ ВСПОМНИТЬ, - КТО ПЕРЕДАЛ МНЕ ЭТОТ ЛИСТ БУМАГИ В ШКОЛЬНУЮ КЛЕТОЧКУ С ЛИЛОВЫМИ СТРОЧКАМИ, НАПИСАННЫМИ ТОСКУЮЩИМ ДРУГОМ В ОДИН НЕНАСТНЫЙ ДЕНЁК, В ПЕРИОД ЕЁ ГОСТЕВАНИЯ - УЕДИНЁННОГО И НЕРАДОСТНОГО - В ОПУСТЕВШЕМ И ПОСКУЧНЕВШЕМ ДОМЕ УМЕРШЕГО ДИРЕКТОРА. ТРИ ДНЯ ТОГДА МЫ ПРОВЕЛИ ВМЕСТЕ.
       СКОРЕЙ ВСЕГО, МАЛЕВА САМА ПЕРЕДАЛА МНЕ ЛИСТОК - ЗАПИСКУ ПРИ ВСТРЕЧЕ. МЫ ПОМЯНУЛИ ВДВОЁМ СЕМЁНА СТЕПАНОВИЧА В ЕГО 10-ЛЕТНЮЮ ГОДОВЩИНУ - ПОДВИЖНИКА НЕ СТАЛО НА ИЛЬИН ДЕНЬ 1993 ГОДА, И МАЛЕВА НА ПОХОРОНЫ ВЕРНУЛАСЬ ТОГДА ИЗ ЛЕНИНГРАДА, ВЫЗВАННАЯ ТЕЛЕГРАММОЙ, ЗВОНКОМ ЛИ...
       ТЕПЕРЬ ОНА САМА ЗАДУМАЛАСЬ О КОНЦЕ ПУТИ.
       СВОЕГО ПУТИ.
       НО РАДОСТИ ЕЩЁ БЫЛИ: БАНКА ПАРНОГО МОЛОКА, ДОСТАВЛЕННАЯ МНОЮ ИЗ БЛИЖНЕЙ ДЕРЕВУШКИ... ЗАГЛЯНУВШИЙ "НА ОГОНЁК" МУРМАНСКИЙ ИНТЕЛЛЕКТУАЛ... ВКУС КРАСНОГО ВИНА... ЕГО ПИЛА Я. МАЛЕВА УЖЕ ПОЧТИ СОВСЕМ НЕ МОГЛА. ДАЖЕ СУХОЕ. МНЕ СНИЛОСЬ ЭТО ВИНО. И ЖЕНИХ. И СВАДЬБА. И БЕЛАЯ ФАТА НЕВЕСТЫ...
       НЕХРОШИЙ ЭТО СОН. Я ЗНАЛА. ЗНАЛА. И НИЧЕГО НЕ МОГЛА ИЗМЕНИТЬ...
       - НЕ ХОЧУ УМИРАТЬ! - ОТ ЭТИХ ЕЁ СЛОВ Я ПРОРЕВЕЛА ПОЛСУТОК В СЫРОЙ И ХОЛОДНОЙ ГАЙКИНСКОЙ ИЗБЕ, ПОСЛЕ ОТЪЕЗДА ДРУГА В КИЕВ.
       БОЛЬШЕ В ЗАПОВЕДНЫХ МИХАЙЛОВСКИХ РОЩАХ МАЛЕВУ НЕ ВИДЕЛИ.
       ДА И ТО СКАЗАТЬ: ЕЙ УЖЕ ДАЖЕ КИЛОМЕТР ПУТИ ДАВАЛСЯ ТЯЖКО.
       И СЕРДЦЕ ВСЁ ЗАМЕТНЕЕ СДАВАЛО.
       В МИХАЙЛОВСКОЕ - ЭТО ЁЛКИ. НИЗИНА.
       ДВА ОЗЕРА. И РЕКА...
       "ТЫ СПАСТИ ЗАХОЧЕШЬ ДРУГА, ДА НЕ ВЫДУМАЕШЬ - КАК".

    =Т.Н.=)

    26.08.2003 г.

       Дорогая Танюша, наверное, это ты звонила 25 августа, но звонок был и 23-его, я кричала - Таня, Танюша - в ответ ни слова, я решила, что это ты, а 25го ждала звонка из Москвы от своих "американцев", из-за которых я и уехала (они должны быть в Киеве 26го августа, всё я вымыла-выстирала, сижу у телефона, жду звонка - нет их). Прости меня, если это звонила т ы.
       Пока я ездила (в Михайловское. =Т.Н.=), случилась беда у Ани (племянницы) в семье - тяжёлая болезнь у Паши, её мужа.
       Будем надеяться на лучшее.
       Как там нынче в Михайловском - дождь, пасмурно или солнышко светит?

    Дай Бог тебе всего доброго.

    Целую.

    Вера.

       (Верунька ничего не помнит! Накануне я внятно пояснила ей, что звонить буду з у м м е р о м, чтобы только у с л ы ш а т ь голос, поскольку денег на покупку "карточки", обеспечивающей несколько ненужных абсолютно мне звонков, у меня нет: не хватало на еду... (Набор N - бесплатен.) =Т.Н.=)
      

    Киев, 15.12.2003 г.

       Родная моя, это, наверное, уже пятое письмо. Отошлю его или разорву, как прежние, не знаю.
       Сейчас боюсь не того, что ты рассердишься на меня, а просто чувствую себя беспомощной. (13-го октября 2003 года у меня скончалась мама. =Т.Н.=)
       Твоя подруга назвала тебя с и л ь н ы м ч е л о в е к о м и была права. Каково тебе сейчас, понимаю, пережила 13 лет назад последнюю смерть в моей семье (семье с детства), но не было у меня возни с бумагами (да ещё такой). (Вера имеет в виду следующее: как только у меня умерла мать, начальница кооператива садоводов "Мичуринец" за окружной дорогой, близ станции "Востряково" Киевской ж/д, - а попросту в Зелёной зоне района Солнцева, воспользовалась моим доверием, поскольку я постеснялась попросить заранее расписку, и ... фактически похитила одолженное мною ей мамино удостоверение о праве собственности на участок в 5 соток. Таким образом вопрос о моём наследовании жалкого клочка земли, да попросту единственного наследства, повис в воздухе, а я, под обвалом горя, получила добавочно "под дых" от трёх подонков. Истинно сказано: беда не приходит одна! Друзья и риэлторы выручили - не без добрых людей мир. Но в результате г о д жизни ушёл на нервотрёпку, без которой можно было бы обойтись, не будь в мире также известного осадка мерзавцев, пытающихся осчастливить себя чужим несчастьем.
       Впрочем, на следующий же год эту тварь из "президиума" турнули...
       Бог шельму метит! =Т.Н.=)
       Родная, милая, Заяц мой, думаю о твоих обидах и о том, как их пережить - и тревожно мне. Состояние тревоги не покидает. Вчера звонила тебе - ответа не было, наверное, позвоню ещё поближе к твоему приезду.
       "Двести лет..." читаю, правда, медленно. Автор старается быть объективным (и напрасно, не нужно этого, он блестящий публицист, не надо размениваться на комментарий к Гессену и ЕЭ, мне гораздо интереснее, когда он комментирует записку Державина или распоряжения Екатерины II); вернее, он не старается быть объективным, а старается исключить всякую предвзятость. Но пока рано говорить о впечатлении, всё-таки два тома...
       (Накануне я подарила Верочке двухтомник Солженицина "Двести лет вместе". =Т.Н.=)
       Мне дали читать Улицкую, пока не собралась, смотрю на толстую книгу, а взять в руки почему-то не могу (боюсь наших Петрушевских - Толстых). (...)

    Вера.

    Киев, 24 янв. 2004 г.

       Здравствуй, моя родная,
       попробую последовать твоему совету и отправить п е р в о е письмо.
       Заяц любимый, завтра Татьянин день, Утром так хорошо и нежно думается и вспоминается.
       С е р о г л а з о е Ч у д о в з д ы х а е т в о с н е
       Полагает многоточие как знак раздумья, но почему-то не хочется его ставить. (...) Дышу глубоко, пью зелёный чай, на сердце от него легче.
       С тоской смотрю на любимый чёрный и равнодушно на кофий.
       Из других подробностей моей жизни:
       говорила с Ирой (соседкой. =Т.Н.=) о пишущей машинке; она сказала, что ты можешь ею пользоваться всегда (в дни коротких приездов, обычно - в январе, мае и ранней осенью или в конце августа. =Т.Н.), когда тебе это понадобится; продать не может, потому что компьютер не всегда ей удобен (что-то она там ломает с непривычки). Машинка стоит у меня, очки лежат, исландский шарф (для угрева грыжи дисков моего позвоночника. =Т.Н.=) висит, Малева слегка вздыхает. М и с ю с ь, г д е т ы?
       (Не придирайся к цитате). (...)
       (...) Люблю. Целую. В.
      
      

    = ЗАПИСКИ ВЕРЫ. ДАРНИЦА =

      
       Танюша!
       Лекция начинается в 10.50 по киевскому и в 11.50 по московскому времени, в 34 кабинете на 2 этаже.
       Если придешь раньше, то застанешь меня в 25 кабинете / на том же этаже/. Чай в коробке.
       Ключи прилагаю.
       Целую.
       Вера.
       /Речь о моей лекции в 148-ой Верочкиной школе, близ ее дома на улице Попудренко. В 90-ых годах я дала Вериным старшеклассникам темы: Пришвин. Паустовский. Рахманинов. Чайковский. Юрий Нагибин: Повесть "Когда погас фейерверк"/. Лекции эти были отдушиной факультативной работы с детьми и хоть минимальной компенсацией духовного голода - последствий развала державы, дворцов пионеров, загоняния в тупик русистов Украины и прочего. =Т.Н.=/
      
       Танюша, родная,
       Ключ взяла, чтоб не хлопать дверью, постараюсь быть в 13 - 13.10 /По Киевскому/; ты успеешь к своему ИНТЕЛЛИГЕНТУ за полчаса.
       Целую. Вера.
       P.S. Если не успею, хлопни дверью, ангел мой. В.
       ХЛЕБ В КАСТРЮЛЕ И РЯДОМ В ПОЛОТЕНЦЕ!
      
       /Трогательная Верочкина заботливость - даже о том, чтоб не разбудить друга хлопком двери, достаточно далёкой от моей комнатушки...
       В словах об "интеллигенте" Вера имеет в виду, скорее всего, киевского металлурга и кинематографиста Зименкова, жителя Дарницы. Я брала у этого удивительного человека интервью - для журнала "Клуб" в середине 90-х годов. Вера помогала связаться с семьёй Зименкова.
       Очерк в московском журнале был напечатан. =Т.Н.=/
      
       С ДОБРЫМ УТРОМ,
       АНГЕЛ МОЙ!
      
       В чайнике с горохами - чёрный чай; а где розочка - зелёный.
       /Верина записка разноцветными стержнями и зелёным карандашом; конца 1990-ых или начала 2000-ых годов/.
      
      
       / ВЕРОЧКИНОЙ РУКОЙ - СПИСОК ПЛАСТИНОК К ЛЕКЦИИ
       НА ТЕМУ " П.И.ЧАЙКОВСКИЙ".
       "Плюсами" и "минусами" помечены диски, имеющиеся в фонотеке хозяйки, а также отсутствующие у неё - с заданием: привезти из Москвы, из моей фонотеки. =Т.Н.=/
       ПЛАСТИНКИ К 1 ЛЕКЦИИ
       1. "Был у Христа-младенца сад". /Пометка моей рукой: "Сама спою!" = Т.Н. =/
       2. "Детский альбом". /+/
       3. 1 симфония. /+/
       4. II., "Журавель". /+/
       5. "Колыбельная в бурю". /-/
       6. Увертюра фа мажор. /-/
       7. Аллегро для оркестра /-/, Плетнёв /-/
       7а. I квартет /-/
       8. Музыка к весенней сказке "Снегурочка"". /+/
       "Песни и пляски птиц", "Ай, во поле липонька" "Пляска скоморохов", "Песенка" /Брусилы?=Т.Н./"
       9. I концерт. /+/
       /Тезисный план этот - начала 90-ых годов./
       Верины ребятки слушали моих Чайковского и Рахманинова порой 3 часа кряду. Удивлённая, я назвала их - по секрету, конечно, - "интеллигентными киевскими флегматиками". Веруньке это страшно понравилось. На "Последнем звонке" 1995 года, приглашённая на торжество как ветеран школы, где училась в детстве и работала долгие годы, учительница с гордостью "процитировала" меня, прощаясь с детьми...-=Т.Н.=/
      
       ВЕРИНЫ ПОМЕТКИ - О СТОЯЩИХ ВНИМАНИЯ ТЕЛЕПЕРЕДАЧАХ:
       ИНТЕР
       17.20. "Жди меня"
       I НАЦ/ИОНАЛЬНАЯ?/
       18.55 "Жажда"
       РТР
       15.10 "ТРЕТЬЯКОВКА"
       20.30 " НОВОСТИ КУЛЬТУРЫ
       К I
       16.20 "СИБИРИАДА Iс.
       (2005 год)
       На обороте - Вериной рукой записка: "Танюша, эти деньги из твоей тысячи.
       Если ты захочешь поехать в город, пригодятся.
       Чай свежезаваренный.
       Я ушла гулять с Брайтом.
       Вера."
       = Записка Веры - скорее всего, 2004 или 2005 года =
       Заяц
       родной!
       Мы гуляем в окрестностях.
       Если не придём, Чай свежий.
       ищи на лавке за домом.
       Целуем.
       (Рядом с расплывшимся пятном=Т.Н.=) Это не слёзы.
       БЕГЕМОТИХА И СОБАКА.
       = ЗАПИСКА ВЕРЫ - ПРЕДПОЛОЖИТЕЛЬНО 2004 ГОДА =
       / ответ на мой отчаянный вопрос: "Так кто же я тебе?!"/
       ТЫ МОЙ ЛЮБИМЫЙ ЧЕЛОВЕК.
       И НИКТО ТАК, КАК ТЫ, МЕНЯ НЕ ЛЮБИТ.
       ТЫ МЕНЯ, ЕСЛИ И ПРОСТИШЬ, ТО БУДЕШЬ ПОМНИТЬ ТО, ЧТО Я СКАЗАЛА, И НЕ ДОВЕРЯТЬ МНЕ.
       ЭТО НАКАЗАНИЕ, ЗАСЛУЖЕННОЕ МНОЙ.
       ПРОСТИ, ЕСЛИ СМОЖЕШЬ.
       МНЕ ОЧЕНЬ ПЛОХО СЕЙЧАС, НО Я САМА ВИНОВАТА И СТРАШНО ПЕРЕД ТОБОЙ ...
       ----------------- ------------------------ ------------------ ---------------------

    7 ОКТЯБРЯ 2005 года

       = ПОСЛЕДНЯЯ ВЕРОЧКИНА ЗАПИСКА МНЕ=
       ( Дрожащей рукой, с изменённым болезнью почерком. Но с прежней обязательностью и отзывчивостью)
       ТАНЮША!
       В ШКОЛЕ НАДО БЫТЬ В 12.00 ( ПО КИЕВСКОМУ ВРЕМЕНИ).
       УЧИТЕЛЬНИЦУ ЗОВУТ ЛЮДМИЛА НИКИТИЧНА. Я ПРЕДУПРЕЖУ О ТЕБЕ ДЕЖУРНОГО... ТЕБЕ НАДО БУДЕТ ПОДНЯТЬСЯ НА 2 ЭТАЖ В 24 КАБИНЕТ.
       ЭТО ВСЁ НА ВСЯКИЙ СЛУЧАЙ, Т.К. Я ПОСТАРАЮСЬ ТЕБЯ ВСТРЕТИТЬ.
       ОБНИМАЮ,
       ЦЕЛУЮ.
       ВЕРА.
       /Вера сдержала обещание - встретила меня в вестибюле 148 школы. Исхудавшая, обессиленная, она призналась мне, когда мы сидели на лавке в прохладе и тени первого этажа, - а на улице бушевал неестественно жаркий октябрь:
       - Читай лекцию о Паустовском без меня, Танечка! Мне не подняться на 2 этаж ... Я подала директору заявление об уходе. Дети не должны видеть, что учителю плохо ...
       ЧЕРЕЗ ТРИ НЕДЕЛИ С НЕБОЛЬШИМ ВЕРА ВЕНИАМИНОВНА МАЛЕВА СКОНЧАЛАСЬ. ДО СВОЕГО 67-летия ОНА НЕ ДОЖИЛА РОВНО МЕСЯЦ/.

    (Зачем, Вера, мне теперь Паустовский?.. = Т.Н.=)

      
      
       0x08 graphic
      
      
      
       Заснеженный парк у Негасимого огня в Киеве.
       (Фото Полины Ланцман)
      
      
      

    ТАТЬЯНА НИКОЛОГОРСКАЯ

    СТИХИ И ПРОЗА

       на об.шмуца!
      
       0x01 graphic
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    Лестница

      
      
      
      
      
      
      
      
       0x08 graphic
      
      
      
      
      
       на об.шмуца!
      
      
      
      
      
       "...Мне нагадали, что в прошлой жизни я была - японский монах..." (Из твоих признаний).
      
       Немного Японии
       Ветер окно распахнул --
       Форточка вскрикнула жалко...
       Не твоя ли душа
       Отозвалась на мысли мои?!
       11 июня 2006 года. Св. Троица.
      
       Лестница. Сон наяву
       "...Не знаю, чем она была, -
       Дорогой духа или плоти..."
       (О. Чиладзе - Вл. Полетаев)
       ...Свет выключаю - и опять
       В полночной тишине
       Былую жизнь изображать
       Начнёт рассудок мне.
      
       Вот наша Дарница!
       Базар.
       Подземный переход...
       Вот майский лиственный угар -
       Подряд который год?
      
       ...Вот у бюветов ты сидишь
       И, в сумерках грустя,
       Мне вирши давние твердишь,
       Как малое дитя:
      
       "Зелёные листики -
       И нет зимы!
       Идём простором чистеньким
       И я,
       и ты,
       и мы..."
      
       Каштаны выстрелят свечой -
       Я в поезде примчусь,
       Как будто от тоски с Москвой
       И от зимы очнусь.
       Хохлушек пёструю толпу
       Плечами разведу -
       И к ненаглядному замку
       Щекою припаду...
      
       В свирель пичуг свистит весна.
       Сосед подстриг кусты.
       ...Готово! Дверь отворена.
       Ещё минута - ты...
      
       Я вижу лестницу - она знакома назубок.
       Сырой подъезд. Кошачий дух. Тенистый холодок.
      
       Я задыхаюсь... Мой присест -
       На третьем этаже
       Ты здесь?!
       Но - выше стал подъезд.
       Он - до небес уже.
      
       По перекрытьям - кругаля...
       Дверей не нахожу!
       Лишь имя милое твердя,
       Рыдания сдержу.
      
       Какой высокий потолок!
       Как далеко - земля...
       И хоть бы кто-то здесь помог
       И выручил меня...
      
       Но - наконец-то! - вижу дверь.
       Толкаю, без ключа, -
       А там - квартира. Верь - не верь,
       Она теперь - ничья...
      
       Быть может, нет её? Обман?
       И видится она
       В холодной грёзе, как туман,
       Мучительнее сна.
      
       ...Вот коридор.
       Вот телефон.
       Вот - полочка скрипит!
       Вот луч прорезал пыльный фон.
       Столетник твой стоит...
      
       Обои некому менять
       Средь этой пустоты.
       Здесь умерли когда-то мать
       И твой отец...
       Где ж ты?!
      
       .. .Вот покосился на гвозде
       Давнишний календарь;
       Пластинки около портьер -
       Асфальтовая старь...
       Вот мной подаренный картон
       С картинкой - для стены.
       И одеял спокойный сон -
       Мои былые сны..
      
       Я открываю гардероб -
       Твоих вещей прибой!
       И слышу я одёж тепло,
       И пахнет всё - тобой...
      
       Вдали гремит браслет колёс -
       Песок Днепра дрожит.
       Ушёл из дома верный пёс.
       Блокнотик твой лежит, -
       Но нет тебя.
       Нигде-нигде.
       Не будет.
       Никакой:
       Ни говорливой, как ручей,
       С твоей черёмухой очей, -
       Ни выжжено-седой...
      
       Мы здесь исчезли.
       Навсегда.
       Лишь сквозняки сквозят.
       Стареет книг сиротский ряд.
       Созвездия глядят.
       Они глядят в твоё окно -
       И движутся в окне,
       Как будто Повесть о Былом
       Хотят поведать мне.
      
       И надо имя прошептать,
       Заплакать, закричать, -
       Да негде воздуха набрать,
       И негде голос взять...
       16января -- 27 марта2006, Москва
      
      
      
       х х х
       Погожий день дарит
       Остатнее тепло,
       Разумно - всем подряд -
       Дав мёду беззаботно.
       И юность на плече несёт своё стекло.
       И мальчикам дворов, как ласточкам, вольготно.
       А у меня печаль.
       Глаза в тени лица.
       Но я заслышу смех
       Без зависти к счастливым.
       Печали я верна останусь до конца:
       Понятны мне её приливы и отливы.
      
       И кто б ни говорил,
       Что даль ясным-ясна,
       И кто бы ни сулил
       Мне новые напасти, -
       Я вижу, что она туманно - непроста.
       В печали по пятам за мной кочует счастье.
       22 июля 1977
      
      
      
       х х х
       .. .И лодка ладони плывет через мглу,
       И скучные вещи толпятся в углу.
       И ветер известия рвёт.
       А лодка ладони плывёт.
       Но время настанет,
       И вечер настанет -
       Меня эта лодка спасёт и достанет.
       Я тоже раскрою бутон кулака...
       Какое созданье Божье - рука!
       Подумай, как славно, что слово "ладони"
       Звучит на Украйне нежнее: "долони"...
      
       Ненужные вещи сознанье гнетут.
       ... А в Киеве тёмные очи цветут...
       7 декабря 1979, Москва
      
       Мальвы
       Рисую профиль твой,
       Рукою неумелой,
       Как будто бы прибой
       Храню окаменелый.
       Фломастер и блокнот.
       И - долгая разлука.
       Как я осилю год, -
       Мне день подскажет глухо.
      
       Тебе твой лик пошлю
       В конверте невесомом.
       Купе, где спят и пьют,
       Покажется мне - домой.
       Гостинице привет
       Я передам далёкой.
       В ней всем уюта нет,
       А мне - неодиноко.
      
       Провинция моя
       В степях и мальвах сонных!
       Мне дорога заря
       За пылью рам оконных!
       И этот странный быт,
       И горькая свобода,
       И голоса в пути
       Родимого народа.
       Я здесь - сама своя.
       Недолго. Ненароком.
       .. .Полна Десны струя
       Воспоминай соком.
       Пока не меркнет день, -
       А день - большое время!.
      
       Октябрь. И небо всклень -
       С тобою и со всеми.
       1981
      
       Диалог
       I."Мне скучно.
       Отчего? Скажи!
       Пропала какая-то мысль.
       Пропало какое-то желание.
       Я не понимаю.
       Я не нахожу самой себя.
       Я запуталась в силках, которые мы для себя
       Ценою таких потерь сами свили.
       Или это старость?!
       Почему я ничего не понимаю?
       Раньше ведь понимала!
       Мне больно.
       Мне душно.
       Мне скучно".
      
       II. "Глупенькая моя девочка,
       Ну, что ты? Ну , успокойся,
       Мой родной, мой малыш!
       Я все слёзы твои высушу,
       Я все боли твои выгоню,
       Радость тихую твою - вынянчу.
       Я с тобой.
      
       Я - всегда.
       И с чего это ты за меня испугалась?
       Мы ещё молоды...
       Посмотри на двор!
       Вот и дождь прошёл.
       Будет нам опять хорошо..."
       Январь 1983 -- 1993
       /Из книги стихов "Девочка Жизнь", 2000 г./
      
       30 ноября 2005. Твой день рождения...
      
       I. Перечитать свои стихи далёких лет,
       Когда поэтом я была, мир был - поэт;
       И вновь на холм Святой горы легко взойти,
       Себя, в штормовке, девочку, найти -
       С рубцовской книжкой, с озером в глазах,
       С журавликом в киношных небесах.
       Здесь, в пушкинском святом монастыре,
       Не гаснуть белой ночи на заре.
       "Гостиница вселенская тесна..."
       Всё - в первый сборник: музыка...сосна...
       Нескладная худышка. Неуют...
       Но здесь - Судьбу архангелы поют!
       Никто не пожалеет?! Влага щёк.
       И - нежность.
       И - надёжное плечо,
       И - cшибка лбами, где жасмин могил.
       И - обрученье...
       И рожденье крыл!
      
       II.Первый снег заметает тебя -
       Твоё горькое, страстное тело.
       Где-то сказки балетов трубят,
       Что бессмертия сердце хотело...
       Снег на псковские ляжет дворы,
       Обуютит московский бульварик.
       Только счастья скупые дары
       Больше Дарница нам не подарит.
       Я баюкаю письма твои -
       Трёх промчавшихся десятилетий!
       Снятся вялые, смутные сны...
       Ты живёшь, моя радость, на свете!
      
       В чистой нашей каморке - цветы,
       Их поставили тёплые руки...
       Ах, спасибо! Ты здесь? Это - ты?!
       .. .Мы смеёмся. Не будет разлуки!
       Голос искренний годы хранят.
       Снова жёлтые листья листаю.
      
       И - ожог: они правду таят!
       С опозданьем её понимаю.
       Понимаю причуды твои,
       Понимаю твою непутёвость.
       Наше детство - в основе любви,
       Наши беды - неврозов основа!
      
       То не письма - мелодия, песнь...
       Повесть нашей разрушенной жизни.
      
       Сделай чудо: возникни! Воскреснь!
       Над ошибкой посмейся на тризне!
      
       Но всё дальше уводит стезя.
       Улетает душа, цепенея.
       И моя, и моя, и моя, -
       Как послушная девочка, с нею...
      
       Никого. Ни кола, ни двора.
       Только трепет единственной страсти,
       Голос жалобный,
       Мыслей игра
       Рвут забытое сердце на части...
       30 ноября 2005
      
       х х х
       " ...Только молчание телефона --
       Маленькой глыбой чёрного льда..."
       /О. Чиладзе - Вл. Полетаев/
       Вот комната моя - музей.
       Музей друзей.
       Родимых фото
       Застыли лавой новостей.
       Молчат, как будто ждут чего-то.
      
       Вот мамин сорок первый год.
       Вот окончанье школы мною...
      
       Ни друг, ни мама не придёт -
       Шаги погасли за стеною.
      
       Полгода зябнет телефон.
       И потолок - обивкой гроба.
      
       А за окном - лишь мата фон,
       Славян или кавказцев злоба.
      
       Воспоминания одни
       Да ворох стареньких тетрадок
       Мне возвратят года и дни,
       Где сладок мира был порядок.
      
       Хотя - какой там, в детстве, мёд?!
       И молодость - безбытья корчи...
      
       Но - было счастье!
       Был полет...
       А я молчу, как заговорщик.
       21 декабря 2005
      
       х х х
       ... А мне всё кажется,
       Что киевский рассвет
       Учительницу будит по привычке.
       И, хоть давно занятий в школе нет,
       Ты слышишь стук метровской электрички,
       И одеваешься совсем-совсем легко,
       Хоть на дворе - уже стальная осень;
       И, в зеркало взглянув неглубоко,
       Не знаешь, как тебя венчает проседь,
       Как утончает чернь по серебру
       Твоё лицо, открытое добру...
      
       И, синим утром, ты гуляешь с псом,
       Похожим на лохматого медведя,
       Чтобы в час пик не раздражать потом
       Кого-то из придирчивых соседей.
       И, как обычно, голову склоня,
       Неторопливо ты бредёшь бульваром,
       По шерсти водолаза теребя.
       Чуть вперевалку, движешься базаром.
      
       Знакомые торговые ряды...
       Два- ри лица улыбкой озарятся...
      
       Тебе не надо покупать еды.
       Ты - завсегдатай здесь, чтоб пообщаться.
       6 февраля 2006
      
       х х х
       "В одной знакомой улице..."
       (Старинный романс)
       На планете незнаемой
       Есть этот дом
       С довоенными стенами
       И огромным окном.
       Дама в курточке светлой
       Отпирает замок.
       Тихо просит соседа,
       Чтоб собаке помог.
      
       Ах, совсем он состарился,
       Ньюфаундленд Брайт!
       И несут его люди, будто ангелы, в рай...
       Поднимает, дрожащего,
       На третий этаж,
       На брезенте лежащего,
       Друзей экипаж.
      
       - Пацанёнок, - ну, что ты?!
       И собака встаёт.
       И лакать свою воду
       На кухню идёт.
      
       На планете неведомой
       Жива доброта.
       Но давно не обедала
       Женщина та.
       Все собаке хорошие
       Отдавала куски.
       Школе полузаброшенной -
       Уроки тоски...
      
       Аппетита нисколечко. Исхудала она...
       А такой налитою, вальяжной была!
       На планете завьюженной -
       Стужа и лёд.
       И никто в этих комнатах
       Уже не живёт.
       Даже если и топчет
       Их чья - то нога,
       Для меня эти хлопцы -
       Миф. И харя врага...
      
       Но я вижу, как Дарницей
       Движется друг,
       Как мы августу радуемся
       И сплетению рук...
      
       Но я слышу -
       И слёзы стираю с лица:
       - Ну? Купить тебе вишен?
       Купить круассан?...
      
       На планете далёкой,
       Высоким - высоко,
       Кто-то греет в кастрюльке для меня молоко.
       Говорит:
       -Ты и вправду нездорова, дружок!
       В лихорадке. И этот румянца ожог...
      
       На планете хранимой,
       Навсегда нестара, -
       Мимо тополя, мимо
       Проходного двора...
      
       Твоя жизнь задевает
       Мою неспеша,
       Звёздный дождь проливая
       На меня из ковша.
      
       В той изящной личине,
       И с горечью той,
       Никакому мужчине
       Не ставши рабой,
       Под мальчишку подстрижена,
       Отпираешь замок...
      
       А купить ли мне вишен -
       Невдомёк, видит Бог.
       6--7 февраля 2006
       Д/творчества "Переделкино"
      
       х х х
       Подольше стой, зима, не уходи!
       Пришли ещё своих морозных писем.
       Черновики в порядок приведи -
       От них мы в нашем будущем зависим.
       Продолжи вальс позёмки у дверей.
       Напомни песню вьюги из былого...
       Дай белок и румяных снегирей
       Из детского заветного альбома.
       Замгли своей крещенской белизной
       Боль не похожей ни на что утраты.
       Но пусть навек останется со мной
       Тон строчек, горделиво - виноватый.
       Конвертов пожелтевших главный клад,
       Моих забытых дневников зарницы...
       Пусть повторится всё!
       Воскреснет сад,
       Где озарял Всевышний наши лица.
       Пусть повторятся жизни 30 лет, -
       Но - лучше, сокровеннее, иначе...
       Мой лучик,
       Мой заступник,
       Мой поэт!
       Судьбы - поэт.
       Любви - поэт.
       /Я плачу.../
       Повсюду - ты.
       Все песни - про тебя!
       Вот падает на стол твоя записка,
       А там слова:
       "Прости меня, дитя..."
       Ты так недосягаемо... и - близко!
       Мой Вечный Май, -
       И ты меня прости!
       Уж скоро - Сыропустная неделя,
       А там - Великий Пост,
       Чтоб все скворцы
       К своим сороковинам полетели,
       Тьму птичьих заселив особняков.
       Чтоб - Сороки да сорок сороков!..
      
       Зима, - постой, попридержи февраль!
       Я вижу: торопясь к пустынным дачам,
       С поклажей и одышкой, как и встарь,
       Мой Друг идёт, один, ко мне... и плачет.
       И на кудрявой пряди тает снег.
       Но не растает близкий человек.
      
       Зима, - я не хочу тебя терять!
       Я не хочу стареть ещё на месяц!
       Ещё на непочатую тетрадь!
       Замри, постой, свой иней поразвесив...
       Пройдут весна и лето - без друзей,
       Без очага,
       На вечных перепутьях...
       Но слышу и сквозь занавесь дождей:
       - Н е о б х о д и м о р а д о в а т ь с я л ю д я м...
       ..............................................................................
       Так задержись, медвежий зимний год:
       Мне друг дарил завет наивный тот.
      
       И с бесполезной мудростью /как знать?/
       Иду в пургу,
       Ни зги где не видать.
       Лишь светит лето встречи на горе.
       И - свал с горы -
       К потере в октябре.
       18 февраля 2006
      
      
       Разговор о Том Свете.
       Посвящается B.Л Леви
       -...Так расскажи, о чём там говорят?
       - А там не разглагольствуют. Молчат.
       - Там - что? Могилы предков? Смех детей?
       - Там серый соловей. Да сень ветвей.
       - Не понимаю: рай там? Или - как?
       - Там - лето. Сад. И старый дом, чудак!
       - Там есть война? Любовь? Обида? Ложь?
       - Там дождь идёт. Слепой и тёплый дождь.
       Дощатый дом измок.
       И оттого
       Там крепко ждут
       Ребёнка своего!
       Там есть огромный радостный покой.
       И он не спорит с лесом и рекой.
       И по реке плывёшь ты, человек,
       Плывёшь в тумане - с берега
       На брег.
       16 -17 апреля 2006 года;
       Вербное - и Страстная неделя
      
       х х х
       Интересно устроена память!
       Всё плохое она отметает.
      
       Уменьшает обиды и ссоры,
       Знать не хочет предательств и вздора.
       Не считая ошибок, количества "фраз",
       Тщится лучшее преувеличить в сто раз.
       Утешает, баюкает, лечит
       Всё, чем век твой богат, человечек...
       Счастья свечи возносит, как чудо,
       И любовь говорит:
       Есть и буду!
       Вновь смеётся средь солнечных комнат,
       Видит сны про каштановый город;
      
       Стали сагою - рощи, события...
       Те открытки уже - как открытья!
       Это память, кормилица - память,
       Словно ангел, стоит за плечами.
       Память юная, память босая,
       Та, что судеб рванину связала,
       Вновь бежит на звонок в коридоре...
      
       Но не в силах задуть моё горе.
       26 апреля 2006
       Светлая Среда
      
      
       х х х
       Перечитываю твои письма,
       "Надо радоваться людям" - выпадает в осадок.
       О, как радовалась ты, моё Древо Жизни,
       Как любила мир...
       Кармен, ребёнок, монах и клоун,
       Цыган, сангвиник,
       Обломов сонный -
       Твои подобья, мой щедрый Тигр!
       Ты громко, искренне хохотала.
       Казалась властной, рубя с плеча...
       Во сне, как девочка, всё летала.
       Порой стеснялась письмо начать...
       Я знаю: много людей достойны
       Любви;
       Им надо радость нести.
       Но твоё доброе, страстное,
       Гордое, странное,
       Вещее, нежное,
       Горькое, горнее
       Сердце
       Не повторится в моём пути!
       30 июня 2006. ночь.
      
       х х х
       Не пытай меня речью вздорною,
       Не пинай моё сердце, скучая:
       Я - дитя твоё нерождённое,
       И в тебе я -
       Души не чаю!
       Ты, запутавшись в людях и вымыслах,
       Запоздало о счастье мечтая,
       Знай:
       Лишь я готова всё вынести.
       И молюсь, твои письма листая...
       1 июля 2006
      
       х х х
       Ты так часто твердила о Боге,
       Что ты для меня уже - почти Бог,
       С твоей детскостью,
       Влюблённость сразу во всех,
       Твоей верностью, безответственностью,
       Преувеличенным чувством вины,
       С твоими Ганди,
       Наташей Ростовой,
       Домом в Клину,
       Верандой в Михайловском...
       Сентиментальный скептик,
       Верующая и колеблющаяся, -
       Ты всё время замаливала непонятный грех.
       И так страстно рвалась ко всем, кто в беде, -
       И жалела всех!..
       В день 30 - летия нашей встречи,
       Перед фото твоим,
       Я, салют отдавая, стою.
       Я знаю: ты здесь!
       Друг твой вечен!
       Ты - мой ангел. Судьба моя. Честь.
       Ты слышишь, что я говорю...
      
       х х х
       Я проснулась -
       И слёзы, без плача,
       Ручейком потекли из-под век...
       Это значит - ты снилась. Иль значит -
       Здесь была ты, родной человек...
      
       Незадачливая и задорная,
       Фатум мой, моё солнце гордое,
       А в весёлых глазах - печалинка...
       Снись почаще, моя ты маленькая!
       1 июля 2006 Москва.
      
       х х х
       Твои размноженные тени
       Чуть слышно шепнут о былом.
       Не одолев потери бремя,
       Листаю я фотоальбом.
       Ласкаю замершие кадры.
       Преувеличиваю миг...
      
       Ты в жизнь влетела, как петарда,
       И мир явил мне счастья лик.
      
       Твои туманные виденья
       Со мной беседуют в ночи,
       И сердце, вместе с днями теми,
       Смеётся, плачет... и кричит.
       16 августа 2006
      
       Экспромт
       ...а сегодня ты снова явилась
       мне в прозрачном дневном полусне;
       мы стояли у тихого моря,
       на забытый забравшись баркас,
       в белой блузе и серых брючонках
       узнаваема ты и мила,
       с непокорной твоей шевелюрой
       вновь заигрывал ветерок...
       И стояли мы, за руки взявшись,
       подле самой бегучей волны,
       подле вечности, были вчерашней,
       обаянья, незнанья, Судьбы...
      
       Я тебя и себя увидала
       будто в раме, вдвоём, со спины.
       А художника я не упомню.
       Кто - то старый из мастеров
       написал две фигурки у моря -
       нас с тобою.
       И вечный закат...
       26 августа 2006
      
       Вознесенье
       С улетевшим в небо парусом,
       Без руля и без ветрил,
       Ты скиталась, друг мой жалостный,
       Не найдя печальных крыл.
      
       А во сне летала птицею
       Над лесистою грядой.
       Над Михайловской криницею
       Смех твой слышен молодой.
       Мне приснилась - измождённая,
       Голова твоя бела.
       Как ребёнка я, смущённая,
       На руки тебя взяла.
      
       -Тяжело ведь, - слышу голос твой
       К Вознесенью на пути.
      
       - Ничего. Ты стала лёгонькой.
       Не печалуйся. Лети...
       31 августа 2006 года
      
       х х х
       "Вот пришёл великан..."
       /Константин Воробьёв/.
       Далёкий тёплый океан -
       Прибой твоих забытых писем.
       ... Вот и уснул мой Великан.
       И дух мой - снова независим.
       Но слёзы - днём, и слёзы - в ночь,
       По той желанной несвободе!
       Никто не в силах мне помочь.
       Лишь боль стоит - ни шагу прочь.
       Лишь быль баюкаю, как дочь, -
       Тягучую тоску мелодий.
       ... Закрыв измученно глаза,
       Слежу - пластичней нет балета! -
       Огнистых линий чудеса...
       Подобья лент иль колеса...
       Цветущий луг... Сполохи света...
      
       Ты здесь, бесплотная?!
       То - ты
       Моих волос крылом коснулась,
       Следам душевной простоты
       И почерку своей мечты
       Так благодарно улыбнулась...
      
       Но прежней больше не придёшь,
       В плечо по-детски не уткнешься,
       И о несчастье не всплакнёшь,
       И Радостью не обернёшься.
      
       Всё дальше мой кораблик-год,
       Не переплыв пучину горя,
       Колышет голос нежный тот,
       А сон про нас уже нейдёт.
       Лишь тихо шепчет жизни море -
       Медвежий заливает грот...
       Тех писем зов,
       Плеск сердца тот...
       3 сентября 2006;
       Пушкинские Горы
      
       Гости. День
       Вошла устало с рюкзаком.
       В глаза ударил свет неяркий -
       Оконный, сумрачный, октябрьский.
       Прозрачный голос, что знаком,
       Промчался быстрым ветерком...
       Мне показалось, что в квартире
       Отчётливые гости были!
       И разговор, и даже смех,
       И тени промелькнули тех...
       Смотрю (в который раз) на фото
       И смутно понимаю что-то.
       Быть может, средь моих рубах
       И этой завали тетрадок,
       С улыбкой доброй на губах
       Мой ангел наводил порядок?
       В дому, похожем на бивак,
       Где все пришпилены картинки,
       Был ученический общак
       И примерял мои ботинки?
      
       Прийти б ему на Новый год!
       Иль заглянуть на день рожденья...
       Но куча дел, да быта гнёт...
       Какие уж об этом пренья.
       ... А может быть, средь книжной пыли,
       Старуха-мать и Друг мой были?
       Чай не остыл ещё. Пикник
       Был кроток, шаг ваш - осторожен.
       И улетели вы в тот миг,
       Как зазвенел дверной родник -
       Чтоб не пугать и не тревожить.
      
       Мне луч ударил по глазам...
       Нет хода смертным к небесам.
      
       Лежит на кресле сноп тряпья -
       Всё той же юности обносок.
       В глаза глядят мне
       "Ты и я".
       Да книга старая -
       "Подросток"...
      
       В тот раз вернул меня вокзал -
       Я электричку прозевала.
       Но так немало день сказал,
       Пока я двери открывала!
       8 октября 2006
      
       х х х
       Не уходи, тоска.
       Мне страшно.
       Я - та же девочка, гляди!
       Но крик сиротства, снег вчерашний -
       Уже не вытает в груди.
      
       Усталое, отступит горе.
       Вот я мертвею, я - не я...
       И вдруг - нахлынет бурным морем,
       Закружит душу боль моя,
       Как зверь голодный истерзает...
       Страдать и жить - уже одно.
      
       Не уходи, печаль родная!
       Хоть бы так любить дано.
       22 октября 2006
      
       Экспромт памяти Малевой
       Легкомысленный твой поклонник
       Обронил, как слезу над гробом,
       Ценную с его точки зрения мысль,
       Что на сотню тебя не сменяет,
       Иль на тебя не сменяет сотню? -
       Будто речь о счётной палате
       Или об окошке Сбербанка.
       Вкус - на совести стихотворца!
      
       ...Я смотрю на детское фото -
       И на взрослые фото Друга...
       Вот - вдвоём мы - в восьмидесятых!
       Помнишь, Лис? Ну, конечно, помнишь:
       Тихий город Белая Церковь,
       Парк волшебный "Александрия",
       Май наш ласковый, дождь, руины...
       И на мне - вельвет, безрукавка.
       На тебе - костюмчик.. .Приволье
       И теплынь.
       И волосы наши навсегда промыты шампунем
       И блестят, как листва весною.
       Я тебя, единственный Друг мой,
       Песнь моя, и Повесть, и Гордость,
       "не сменяю" на шесть миллиардов...
       9 ноября 2006
      
       х х х
       Как шаманское камланье -
       Скрытый писем лейтмотив:
       Друг мой, дивное созданье, -
       Будь со мною!
       Будь счастлив...
       14 декабря 2006
      
       Два экспромта верлибром
      
       I.Лейтмотив твоих писем - боль.
       И когда проживаю их снова,
       Понимаю я, что писал их
       Раненый человек...
      
       II.Ночью прежнее подступает...
       Явь становится всё прозрачней.
       И жестокая правда жизни
       Режет мой изнурённый мозг...
       Продолжаются наши споры,
       Клятвы, домыслы, объяснения...
      
       А порою - ты просто смотришь.
      
       Молчаливо. Почти без слёз.
      
       На тебе - знакомая блузка
       И учительский сарафанчик.
       Ни сединки в кудрях античных.
       И ещё только тридцать семь...
       21--27 ноября 2006
      
       Новый год 2007. Без тебя

    "... Минувшее меня объемлет живо..." (А.С.Пушкин)

       ..Воспоминаний немое кино...
       Пушкиногорье - и ласковый Киев...
       Близится всё, что исчезло давно.
       Как мы жасмин и каштаны любили!
       Венецианской Русановки пир...
       Пущи Водицы зелёная грива...
       Каменки пушкинской праздничный мир...
       "Роз де десерт" -
       наше право счастливых!
       ...Помнишь? - златые шары в ноябре.
       И сумасшествие аэродромов...
       И - Святогорье.
       Синичьей горе
       Кланяюсь, будто родимому дому!
       .................................
       Парк между двух вестибюлей метро.
       Домики Дарницы - детства рассказы.
       Всем бескорыстно даривший добро,
       Ангел мой горестный, золотоглазый...
      
       Звёздочка наша слезинкой горит.
       Имя ей - Вера.
       И свет её - вечен.
       .. .Друг твой у ног твоих сжавшись сидит,
       Будто наш лётчиковый Кузнечик.
       Не отпускают ни память, ни боль.
       Клин и Звенигород - сызнова с нами!
      
       Стань моей Песней!
       Ты сладость и соль
       Жизни
       с её заповедными снами.
      
       ...Ёлочка - Верочке.
       Вскрик на заре:
       - Всё это - мне?!..
       И на веточке - домик.
       Просо. Колядки. Наш снег в январе...
       Дом наш - доверье, мой трагик и комик.
       ...Мне доверяла. Стеснялась чужих.
       Прятала часто лицо под личиной.
       (Детства неврозы!)
       Боялась врачих....
       Льстила хорошеньким юным мужчинам ...
      
       Если все маски сожгу (мишуру) -
       Грустное личико вылечить мне бы! -
       Знаю: слезинки твои соберу -
       Вспыхнет Созвездием Верочки небо.
       19--21 декабря 2006
      
       х х х
       Среди
       Невстреченных людей.
       Служить
       Не мифам, но Призванью.
       Тебе, мой Друг, мой Чародей, -
       Моё последнее посланье...
      
       Берёза в бисере дождя
       Стоит царевной под окошком...
       Дождись меня, Сестра, Дитя!
       Я здесь нужна ещё немножко...
      
       Нас не забудут.
       Я прорвусь
       Лучом
       Сквозь одинокий вечер.
       Тому порукою - клянусь! -
       Гора.
       И Чудо нашей Встречи.
       27 ноября 2006 года.
       Москва
      
       "Триптиху" Свиридова
       Жизнь проносится, как тройка,
       Ворожит, как детства ёлка,
       Утешает, как иконка,
       Манит кружевом дорог.
       Окликает симфонизмом.
       Угрожает катаклизмом.
       Непонятен грозный Бог.
       Боги добрые, - да где ж вы?
       Бренной временной скворечни
       Говорливые жильцы,
      
       Пожалейте.
       Не гоните.
       Повнимательней смотрите.
       Не гремите, бубенцы!
       Будто звёздочки в колодце,
       Продолжая чуть колоться,
       Нам в итоге остаются
       Дорогих людей глаза -
       Самых добрых,
       Невозможных,
       И весёлых, и тревожных,
       Простоватых или сложных.
       Это - наши небеса!
      
       Будто гусли в тонкой выси,
       Остаются чувства, мысли;
       Дышат жизнью годы, письма, -
       Лишь друзей не сохранить.
       И потянется до Бога
       Неизбывная дорога:
       Дел в осадке лет немного,
       Вечных слёз
       Да строчек нить...
       19 - 26 января 2007
      
      
      
      

    "ПОДОРОЖНИКИ". НЕ ЗАБЫТЬ ЧЕЛОВЕКА!

    (Из очерка)

       1967 год. Я впервые посетила Ленинград: дом на Мойке, Эрмитаж, Пулково, Исаакий, Русский музей, Петергоф, Павловск, Царское село... И Михайловское -- на обратном пути через Остров! Две недели... А голова кружилась от обилия впечатлений, лиц, мыслей...
       Белые ночи ещё не отцвели. Но увядали, становились сумеречней -- впрочем, оставаясь светлыми, ирреальными. Предчувствие Чуда не кончалось. Томило.
       В те, остро, до боли памятные годы Заповедником заправлял Гейченко -- однорукий гигант, фронтовик, балагур, гений, бывший ГУЛАГовец, как и многие, Богом отмеченные, люди России. И безрукавая кацавейка директора, и ковбойка с пустым рукавом были притчей во языцех отдыхающих.
       Некоторые боготворили директора. Некоторые осуждали его за крутой нрав и "барские" выходки. Но, как сказал умный Давид Самойлов, "на нём здесь всё держится". Держалось...
       Туристов в 76-ом было в Пушкгорах -- как в мегаполисе. Гостиница, где я остановилась, принадлежала Заповеднику, а в просторечном обиходе звалась "гейченковской". Была она очень дёшева, и малоденежный паломник, естественно, стремился занять её железную койку, а не номер в фешенебельной "Дружбе" (ныне и вовсе -- баснословно дорогой для меня).
       Сегодня старенькая заповедницкая гостиничка -- братский корпус отданного Церкви в 90-ых Святогорского монастыря. А тогда, в 70-е, это была глава из рассказа Паустовского "Беглые встречи". И полнейшая скитальческая романтика. Вся скрипученькая, вонюченькая, с расшатанными перильцами, с чайником, передаваемым из номера в номер, с аурой, напитанной воспоминаниями о примусах, мышах и Девятнадцатом веке, она бодрила нервы бродяги.
       Легкомыслие молодости отвлекало от сознания: прах Пушкина -- всего в нескольких шагах и, если бы не крутой разворот средневековой каменной лестницы монастыря, надгробие было бы видно из полукруглого продолговатого окна, выходящего во двор, где резвились какие-то цирковые "бременские музыканты" и даже отдыхали на травке грустные учёные обезьянки.
       Кого-кого только не повидал этот приют пилигримов!
       Вот и нам дал временный кров. Устав от своих "московских" мыслей и непроходящей тревоги, я заглянула в монастырский киоск... О! Николай Рубцов! Сборник "Подорожники"! В зобу дыханье спёрло. О трагически погибшем поэте заговорила читающая Русь. Я знала это имя. И схватила сразу несколько экземпляров -- помнится три: себе и подругам.
       Раскрыла страницу:
       "Тихая моя родина --
       Ивы, река, соловьи..."
       Раскрыла другую -- наугад:
       "...Глаза медведя слёз полны:
       За что его убить хотели?
       Медведь не чувствовал вины..."
       Мне достался самый клёвый номер -- на пять человек. Можно было изучать психологию, этимологию и зоологию туриста.
       Для начала девушка из Ленинграда отказалась назвать своё имя, нехотя сообщив его всё же с ужимкой: "Ну, тётя Г а л я!"... (С "тётей" мы больше не общались, да и кому приятна подобная чопорность).
       Но скучать мне пришлось недолго.
       В пятиместную палату-келью (очевидно, в прошлом, для общительных монахов) вселилась гидесса одного из иноместных автобусов. И решительно проявила авторитарные свойства своего характера. Не прошло и ночи, как в номер ворвался мужчина и, сначала тихим голосом, затем -- всё более крещендо, высказал даме всё, что о ней думает, -- а ничего утешительного он не думал. Хлопнул казённой дверью -- и был таков.
       --Это кто же, извините... такое позволяет себе? -- изумилась я вслух, тем более, что герой-Отелло устроил сцену ревности, нимало не смущаясь присутствием на "сцене" постороннего лица -- то есть вашей покорной слуги...
       -- Это -- муж! -- с покорностью в голосе ответствовала гидесса, с которой вмиг слетела накипь её "авторитетного" тона. А я тайком обрадовалась, что феодальный строй мы изжили в далёком капиталистическом прошлом...
       Однако театр военных и абсурдных действий на закончил своей антрепризы: в келью шумною толпой нагрянули новые кочевники. Среди них упомню только милиционершу и молодую провинциальную учительницу... А в общем -- все они были на одно лицо, хотя много говорили, кто о чём. Деревенского вида самоуверенная педагогиня отстаивала, помнится, тезис: педагогика -- наука серьёзная... Светловолосая Лариса скромно слушала, не вторгаясь...
       Чтобы поделиться переполнившей душу м у з ы к о й, а заодно разбавить серый суп разговоров, я устроила импровизированный вечер знакомства с лирикой Рубцова. Добродушные простые тётки приняли стихи внимательно, мои комментарии -- сочувственно. Я была в брюках, сшитых мамой, студенческой штормовке хаки, подстриженная по тогдашней моде "Гаврош". Жестикулируя, я читала им стихи своим громким голосом, а они охали, ахали. Кивали головами, сочувствуя. И, "где надо", х м у р е л и. Видимо, я вошла "в резонанс", как сказал о себе один пьяненький москвич...
       Дверь за спиной еле слышно скрипнула. Продолжая читать и рассказывать, чуть обернувшись, я увидела, что появилась ещё одна поломница-туристка. Однажды я вспоминала: на ней был тёмный сарафан и светлая блузка... Нет-нет! Это на фотокарточке так! А теперь т о ч н о припоминаю: была она в сером сарафане и тёмно-синей синтетической кофте в розоватых цветах, с длинными рукавами. Отложной воротничок застегнут на полной шее у самого подбородка. Боковым зрением вижу: быстро прошла, села с краю, на первую свободную койку -- не хочет мешать очарованию минуты. Примечаю: дорожную сумку тихо рядышком поставила... Запомнилась неслышная походка (хотя женщина грузная). Запомнилась великолепная кудрявая шевелюра, прикрывающая небольшие, карие, очень живые, с м ы ш л ё н ы е глаза. И ещё -- д о б р а я и у м н а я улыбка. Неотразимое что-то появилось в занюханном, как вокзал, пространстве. Луч света в конце тоннеля? -- Нет, тогда ещё так не думалось.
       ... На следующий день мы уже были друзьями.
       Впрочем, другом В е р ы Малевой (она вечером, после вологодского круиза, усталая, дотащилась из переполненной "Дружбы" к нам), другом этого редкого человека стремились стать многие. Магнетизм её личности был таков, что люди интуитивно угадывали в ней п о к р о в и т е л ь н и ц у. Особенно это касалось личностей, не уверенных в себе...
       -- Вера! -- ответила на мой вопрос "как звать" киевлянка Вера Вениаминовна. И прямо поглядела своими близкопосаженными карими глазами мне в глаза. Глаза её были небольшими, но жгуче-пронзительными. Это запомнилось. Она развеселила всю палату, киснувшую в монастырско-туристическом унынии.
       -- Отчего кровати так тесно стоят? Все люди -- братья? -- брякнула, вызвав приступ моего жизнерадостного смеха. (Впоследствии и эта реплика Веры, и эта гостиница станут мотивами моих стихов. Они войдут в мои первые сборники}.
       Уверенную в том, что "педагогика -- наука" коллегу, Малева в два счёта "уложила на лопатки", иронично, остроумно, уверенно. Я поддержала киевского учителя литературы-русского, искренне считая, как и она, учительство -- призванием, сиречь -- искусством... Затем... затем мы с Верой чуть не подрались; я уважаю Сухомлинского, она -- Макаренко.
       Вера Малева поразила меня всем. И яркостью своей внешности, не похожей ни на чью вокруг. И самобытностью характера. Особым, повышенным эмоциональным "тонусом". И беспечностью по отношению к себе (личный дневник лежал открытым на подушке). "Я всех подозреваю в порядочности!" -- сострила -- в ответ на мои укоризны.
       Вера -- это бросалось в глаза -- чутко реагировала на малейшую несправедливость; бестактность по отношению к любому человеку, человеку вообще, её возмущала. Некорыстие, рыцарственность поступков, бессеребреничество Малевой я беру в скобки. (Впоследствии много раз я убеждалась: таких людей на планете - редкостные единицы).
       Верочка открыла мне глаза на Дневник Михаила Пришвина, процитировав наизусть одну его страницу. Суть идеи: высшая нравственность -- добровольное самопожертвование личности во имя других. И высшая безнравственность -- требование "коллективом" подобной жертвы от беззащитного индивида.
       С 1968 года посещая Михайловское, Вера Малева нечаянно стала другом семьи Семёна Степановича Гейченко. Не титулованный филолог -- скромная словесница из Киева. Её выделил из хоровода приезжих и полюбил этот дом.
       NB: Умиравшего Семёна Степановича нянчила Верочка Малева -- дочь директора никому не доверила парализованного отца, только солдатам- альтернативникам и Малевой.
       -- Добрая женщина! -- последнее, что услышала от него киевлянка, на руки бравшая полегчавшего старика, когда тот бессознательно сползал с ложа.
       За многие годы сдружившись с пушкиногорскими горничными, Верочка занесла в дневник высказывания одной из нянюшек бывшей гостиницы, самой оригинальной говоруньи. Нянюшка эта -- давно в Мире Ином; о ней, как об Арине Родионовне, витают легенды, о ней написаны рассказы. А я помню Верины реминисценции -- речения мудрой крестьянки:
       "И бито меня, и колото, и топтано... А жизнь - она прясельцами: которо -- жжёно, которо -- сгнило. А и хорошее есть!"
       "В жизни морё всего было..."
       Именно так: морё, а не море...
      -- Вы -- гений! -- закричала Вера своим учительским "профундо".
       ??? -- не поняла крестьянка.
       Ну, очень талантливо говорите!
       Слово "талант" было знакомо пушкиногорской горничной.

    ........................

       Вера способна была ввязаться в драку, чтобы разнять абсолютно ей не знакомых простолюдинов, не думая о последствиях для себя, -- лишь бы никто из дураков не пострадал...
       Романтизм её писем (их около 2000 почти 30-летней переписки!) просится в щемящую, поэтическую прозу -- это стихи без рифм...
       Она родилась 30 ноября 1938 года. Её именины -- 30 сентября. Её кончина -- 30 ноября 2005 года.
       В этот день Православная церковь отмечает день Бессеребреников Козьмы и Дамиана. И чтит икону Божьей Матери Избавительницы.
       "Заступница" -- иногда называют её ещё.
       Вера Малева была именно з а с т у п н и ц е й. По жизни. И никто, так, как я, не знал благородства, великодушия, обаяния и душевной щедрости этого человека.
       ... Когда я подпрыгнула на пружинах и подбросила подушку, и щёлкнула в воздухе пальцами, узнав, что Вера родом -- из подмосковного Клинa, она оценила меня -- такой понимающей была её улыбка, такой хорошей... Она очень любила музыку и Музей Чайковского.
       Вера многим казалась добродушным сангвиником; болезненную заторможенность поздних лет знакомые принимали за "спокойствие", хвалили за "уравновешенность", некоторые были уверены, что она "пишет книги". А ей уже трудно было даже новогоднюю открытку написать...
       Я-то знаю, сколько взрывного темперамента было в этом непростом моём Друге, в этой трагической личности, в годы её зрелости -- и в последние годы...
       С клинской фотографии 1950 года глядит не ребёнок 11 лет, а воплощённая Скорбь Мировая...
       Не помню -- на четвёртый или на пятый день мы очутились у надгробия Александра Сергеевича. Помню, что 9 июля 1976-го я уезжала из Пушкинских Гор.
       ...Похолодало. На Вере был кремового цвета пыльник. Мы поднялись по страшенной лестнице, чьи камни помнят "Годунова". И долго сидели, беседуя, в пяти шагах от Пушкина... Скамейка цела и по сей день.
       С чего началась наша дружба? Быть может, с какой-то моей полудетской-полусмешной жалобы, а Верочкиного -- в мой адрес -- обронённого: "Федор Михайлович!" (Некоторое время она дразнила меня Достоевским. Затем сравнивала с Марфой Борецкой, Рахманиновым -- с кем только не ... А уж какими зверюшками мы друг друга прозывали -- невозможно уместить на странице, полный зоопарк!)
       ...1976 год. Белый вечер. Июль. Прохладно. Святогорский монастырь. Неловкое движение -- и мы сшиблись лбами. Судьба! Быть вместе. Примета права...
       В Подмосковье, в районе Клина Майданово (где написаны Чайковским "Чародейка", "Манфред", "Иоланта", фортепьянная "Думка"), я смотрю на замусоренную площадку у самого входа в парк. Я жгу свечу. Разговариваю с детством друга. Здесь её начало! В одном из уютных бревенчатых домов жила здесь до 1951 года Верочка Малева.

    .....................

       Неоднократно, после встречи, дарованной Богом и Судьбой, посещая "приют муз" со мной, Вера останавливалась на взлобке поля за турбазой:
       -- Давай постоим! Вот моя Россия...
       И мы смотрели на горизонт. За Сороть. Начиналась долгая псковская засуха...
       Некто Магдич -- приятель Веры в юности, сноб-киевлянин, -- осудил Тютчева за строку "полдень мглистый". Вера негодовала:
      -- Ничего Магдич не понимал! Не наблюдал природу... Вот он, мглистый полдень! Танька, надо было мне двухтомник Тютчева тебе, а не ему подарить, ты всё понимаешь!..
       Сизый туманец зноя заволакивал верхушки Михайловских рощ. Зной покрывал сединой линялое небо июля. Застиранное небо накрывало заповедницкие поля, ещё недавно нежно-синие от цветущего льна. Вечно непокрытая голова Малевой, её вольнолюбивые кудри, её лиловое платье -- по сей день в моей памяти. Её доброта -- безграничная, ко всем... Её вулканическое жизнелюбие. Её душевная раненость...
       Нас не понимали, нашей дружбе завидовали, -- а меж тем е ё письма сами собой сложились, после смерти Друга, в растрёпанный, но вполне законченный роман. И есть в этом романе начало -- первое письмо Веры. Есть середина -- 80-е годы, когда письма стали умнее, содержательнее, глубже. Есть и вполне явственный финал -- письмо весны 2004 года, письмо-прощание.
       Незримая арка-радуга соединяет эти письма Веруньки -- самое первое, июльское, 1976 года, -- и финальный аккорд, красивый, с достоинством, с благодарностью за пережитое, -- но и с явственным предчувствием близкого конца пути...
       Что было в ней главным? Главнейшим качеством?
       Так и подмывает написать; всеотзывчивость, душевная щедрость, некорыстие, гений любви... Нет, всё это НЕ ТЕ слова!
       Да, любовь её ко мне была феноменальной. Да, Малева -- романтик... Да, я могу сколько угодно перечислять добрых и даже прекрасных, почти святых людей, встретившихся мне на не таком уж скудном жизненном пути. Но роднее души не было. И не встретится больше никогда; не заменит мне никто и ничто этого "школьника, забывшего уйти из школы".
       ... В начале 80-ых -- 90-ом, 81-ом ли -- не восстановить теперь -- Верочка прислала (или передала при встрече) мне ровно две тонкие ученические тетрадки. Вот они и сегодня -- передо мной. С выцветшими, как бы застиранными временем обложечками. Исписанные её крупным, уверенным, круглым, аккуратным, женским учительским почерком. (Читаешь -- и ком в горле: она это, душа её в этих строчках, голос её, как в заглушенном телефоне, слышу!)
       В этих тетрадках -- выписка из Евгения Богата. О духовном мате­ринстве.
       Вот, наверное, и нашла я ключ к пониманию того, чего нам всем не хватает в этом странном и страшно чужом мире, где властвует смерть, где жизнь индивида ничего не стоит стереть с лица земли, как негодную блошку, где людям не прощается их частное Счастье, где уравниловка правит бал, где реальность, как она есть, -- это война, сума, тюрьма да онкологический корпус, где Цхинвал 2008 года относит к временам Бабьего Яра и Хатыни.
       А оправдывает эту грустную жизнь только творчество, погода, природа, культура, хорошая литература, песни наших детств, музыка XIX века, забота о ближних и дальних. Дружба, Любовь, Верность памяти УШЕДШИХ...
       Ну, и ещё, конечно, -- РОДИНА...
       И, сколько бы ни твердили нам новомодные святоши о БОГЕ, -- Он непознаваем, загадочен, страшноват...
       А ЭТИ "БОГИ" - ВСЕГДА С НАМИ.
       И не случайно, в порыве откровения какого-то, я однажды назвала Верочку "Богородицей". ("Какая же я Богородица?! -- чуть не плакала она. -- За что ты меня так любишь?!") Но, тем киевским вечером, сквозь неё я видела Космос...
       Да нет, конечно, не была она святой. И ...не очень верю я в святость! Чужды мне постные, сухие, чопорные, самоуверенные души. Оледенеть от их близости можно.
       А Верка была -- горячая. Живая! Неуправляемая порой. И слабостей там было -- пруд пруди: и слабоволие, и "омега" типичная (по термину Вл. Леви), и ветреность, и полное отсутствие стратегического мышления...
       Но -- и верность друзьям в беде, и острое сочувствие чужой боли, и "родственное внимание" к миру, и сердечная любовь к детям, и мужество вломиться в толпу дерущихся -- разнимать!... И честность. И искренность. Доверчивость -- детская.
       Когда любишь -- кончишь тем, что полюбишь самые недостатки человека! (Пушкин прав).
       ...Вот я вижу в её Москве, в моём Дворце пионеров, быстро списывающей себе в блокнот стихи юного Васи Шишкина:
       "Люди искали Индию,
       Люди искали золото,
       Люди нашли одиночество
       Под цветным кривляньем реклам..."
      
       ****
       Прошло больше 3 - лет со дня её ухода в мир ИНОЙ. Я её вижу до сих пор во снах. А в самом первом -- на 3-ий или 21 день по кончине -- она предрекла мне, что "имя Вера" -- это её "позывные", предсказала КНИГУ своей памяти.
       С тех пор мне не раз говорили, утешая, что "тоска пройдёт через год". А она и через 3 года -- всё там же... Вот только воскресшей три раза мне снилась Верочка -- после выхода книги её имени. И я знаю -- это, в принципе, не сон... Это -- общение.
       После выхода книги, нет, не стало легче!
       Стало ещё тяжелее, потому что труд отвлекал от непроходимого, как тайга, сиротства и отчаянья... И от разрывавшей сердце жалости. Жалости к н е й, так любившей жизнь. Так хотевшей жить. Имевшей право ещё на долгие-долгие годы на этой печальной Земле. И у меня, у ёжика в тумане, светилось бы все эти годы спасительное окошко...
       Люди! Не верьте в утешение.
       Его нет. Вот ведь -- и я стала себя уверять, что пора "обернуться к жизни", - да нет у меня "ж и з н и" вне её, хотя, может быть, есть жизнь кроме неё... И весь-то остаток жизни - это память о дорогих людях. Служение им.
       А значит, в первую очередь -- ПАМЯТЬ О МАЛЕВОЙ для меня.
       Кому же ещё, как не мне, рассказать миру об этой Эоловой арфе эмоций, о пылком и нежном этом существе, о гении ДУХОВНОГО МАТЕРИНСТВА?
       ...У Януша Корчака не было своих детей...
       ...Не бывает их у великих педагогов... Ученики -- бывают...
       Пушкинские Горы. Святогорский монастырь. Тусклые листки л е т здесь без тебя. Верунь мой! Ты бы меня и не узнала сейчас -- отяжелел твой Заяц.
       2006...2007...2008 год... С фотокарточки 1976 года смотрит изящная я, амазонка.
       Да, я тоже внушаю себе, что "жить сегодняшним днём" надо!
       Выдумываю себе друзей. Да все они что-то видятся мне на одно лицо... твоё.
       Внушаю себе: пусть не друг, так приятели заполнят лакуну, напоминающую бомбовую воронку, в душе. Всё пытаюсь втюхать себе в голову, что утешение возможно -- в общении, труде, гостеприимстве посторонних добрых людей... В неком социальном деле... Но моё социальное дело -- это создание к н и г. И в первую очередь -- о жизни, поколении, эпохе, людях...
       А значит -- о тебе, Верунь мой!

    ...................

       Иногда хочется сесть в электричку. Умчаться -- зимой, летом ли -- хоть в псковскую, хоть в Рязанскую область. Войти в старенькую гостиничку. Провинциальную. Укромную. Снять номер с железными койками -- где есть ещё такие? И чтоб тумбочка мышами пахла. И -- скрипучие половицы в коридоре... И чайник -- один на весь этаж... Пить чай и мечтать. О будущем. Как в 25 лет. О друге. Верном. Единственном... И почему-то волноваться...
       Всё тщетно! Предчувствие обеих нас не обмануло!
       ...Я снова вижу, как тихо отворяется дверь. И в палату входит женщина. Брюнетка. Полная и курчавая. Усталая с дороги. В учительском сарафане. С сумкой в руке, спортивной.
       Я вслух читаю Рубцова... А она садится на краешек кровати -- слушает. И у неё такая хорошая улыбка...
      
      
      
      
       0x08 graphic
      
      
      
      
      
      
      
       0x08 graphic
    0x01 graphic
      
      

    СТИХИ

    НЕДАВНИХ ЛЕТ

      
       0x08 graphic
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       на об.шмуца!
      
       Д Р У Г И Н Я

    "...Храни, Господь, прелестную другиню мою..."

    (Семён Г е й ч е н к о. Из письма

    Вере М а л е в о й)

    - - - - - - - - - -

       -- ...Отпусти ты себя на волю! --
       Говорила радость моя,
       Мне суля счастливую долю,
       Созерцая леса, поля...
       -- Погляди: вот бежит собака.
       Удивись, как она рыжа!
       Ах ты, заяц мой забияка
       С пулемётом из блиндажа...
      
       Так другиня меня дразнила,
       Что сестры роднее была.
       Жизнь любила.
       И пир любила,
       Хоть почти совсем не пила,
       И друзей семейство любила,
       И старух болтливых любила,
       И детей -- всем сердцем любила,
       Хоть ни разу не родила...
      
       Нет в живых весёлой подруги.
       Есть неволя. А с ч а с т ь я н е т.
       Но, из сил последних натуги,
       Я вгрызаюсь в её завет...
       Может, мы трудились напрасно?
       Или все труды -- вешний снег?
       Не востребована и прекрасна
       Наша молодость -- краткий век.
      
       Путь в остатке -- котомка боли.
       А мечта, и впредь, высока...
       Отпускаю себя н а в о л ю --
       И в последние отпуска.
       19 июня 2011 года -- 17 сентября 2012
       Москва -- Пушкиногорье -- Москва
       ИЛЬИНКИ
      
       Сеют дождики слепые
       И грибные моросят.
       Пробиваются в России
       Стайки белых и маслят.
       Чем погода суровее,
       Тем желанней пух и прах.
       Холодает. И родней нам
       Осень в Пушкинских Горах.
       Бухнет в небо, прочищая
       Ствол охотничий, сосед.
       Осень волю обещает.
       Счастье здесь -- и счастья нет.
       Даже если вы влюбились
       Белой ночью (и не зря), --
       Всё равно сюда стремились
       На пороге сентября.
       Не "михайловская ссылка",
       А какой-то зов и звон
       Прибавляет сил в избытке.
       И свинцовый небосклон
       Дарит таинство тревоги,
       Свежесть прежнего пути...
      
       Заповедны наши боги, --
       Жаль, что некуда идти.
      
       Может, впрямь Поэта мощи
       Жаждут этой тишины?
       Обезлюдевшие рощи
       В шрамах памятной войны
       Дышат легче, смотрят смело,
       Метафизику суля...
      
       То ли сойка пролетела,
       То ли молодость моя.
      
       Тянет к творчеству. К дороге.
       К музыкальным парусам.
       В тучах отрочество бродит.
       (Что в осадке -- знаешь сам).
       ...То ли мельница над пашней
       Реет сломанным крылом,
       То ли Гейченко нам машет
       Одиноким рукавом?
      
       Просверк птицы.
       Почерк друга.
       Плеск плотвицы в камышах.
      
       ...То не облако над лугом --
       Веры Малевой душа...
       10 -- 11 августа 2011 года.
       Пушкинские Горы
      
       х х х
       Памяти песни "А люди уходят в море", 60-е
      
       годы
       Пролетают годы --
       молнией июля
       И десятилетья --
       словно поезда...
       Жалят горя пули
       и несчастий улей.
       Реет над путями
       юности звезда.
       Что такое счастье? --
       Это дух и тело.
       Но уходят души
       в небо -- не зови...
       Юность отлетела.
       Жизнь почти сгорела.
       Неподвижна в небе лишь свеча любви.
       Чувство не стареет.
       Сны мои лелеет.
       Потому что дорог только человек.
       Плачет и жалеет,
       Светит да не греет,
       Потому что выпал
       первый зимний снег...
       19 сентября 2011
      
      
       х х х
       Не предам я забвенью отныне
       Ни стиха, ни штриха своего!
      
       Вера в Бога в итоге -- гордыня...
       Или вера в себя самого.
       19 сентября 2011
      
      
       х х х
       "Вот бреду я вдоль большой дороги...
       (Ф.И. Тютчев)
       Здравствуй, бирюзовая Поляна
       И аллеи старой береста!
      
       На меня глядят, как из тумана,
       Малевой имбирные глаза.
       В летних сновиденьях -- молодая,
       Слыша поминанья горький глас,
       Прилетает, чепуху болтая,
       Утешает в одинокий час.
       Ласточки, сулящие погоду,
       И сорока -- птичий дирижёр --
       Всё здесь мило, всё -- тебе в угоду.
       Лет и леса многоглавый хор
       Возвращает молодость -- и прячет.
       Неисповедимы тайники.
      
       То не я -- двойник мой юный плачет
       В камышах у Сороти-реки...
      
       Или птица вскрикнула, страдая?
       Или занедужил рыболов?
       Ничего не знала -- и не знаю.
       Смерть и стронций -- вот и весь улов.
       Но берёзам рада, как и прежде,
       Землянике, что в траве кровит.
       Верочку -- в берёзовой одежде --
       Догоняю,
       И в глазах рябит
       От листвы, и солнца, и костюма,
       Что почти сливается с корой...
      
       Не вернуть заветного июня!
       В новолунье или полнолунье --
       Нет чудес.
       Мой ангел, -- Бог с тобой.
       3 июля 2012 года.
       Михайловское
      
       х х х
       Я не знаю, зачем я живу.
       Я закрыла глаза -- и плыву.
       Только б страха в себе не иметь
       И с достоинством догореть.
      
       Нам внушают, что мы -- шимпанзе.
       (Телевизор рехнулся уже...)
       16 ноября 2010
      
       СИМВОЛ ВЕРЫ
       Я верю в то, что мир опять
       Нас не устанет распинать.
      
       И что весна -- всегда Весна,
       Как Пасха Солнца и Христа.
      
       И, коли совесть не болит,
       Священник нас не исцелит...
       21 мая 2010
      
       х х х
       Не знаю, кто меня подвёл,
       Но прежний сталкер потерялся.
       Бетховен навсегда ушёл.
       Чайковский -- ближе стал. Остался...
      
       Но разве знаем мы сполна
       Чудного гения глухого?
       Ворота рая иногда
       И там для нас сияют снова.
       Последних же сонат мотив --
       Моленье: н а в с е г д а п р о с т и...
      
       А вот патетика ушла,
       Как страшный привкус революций...
       Прощай, старик. Я не вольна
       В своём студенчестве очнуться.
       13 сентября 2010
      
       ПОЛЯНА. МИХАЙЛОВСКОЕ
       Памяти В.М.
       Я здесь одна,
       Но здесь не одиноко.
       Весь окоём судьбе принадлежит.
       Зелёный дом надеждами обжит,
       И сердце успокоит он, и око.
      
       Близ хоздвора -- футбольная площадка,
       Да попросту -- воротца на лужайке.
      
       ...Гонял бы мяч Сергеич так же сладко,
       И хохотал -- в такой же белой майке...
      
       Я затаюсь, блокнот пристроив к доскам,
       И вспомню... Что я вспомню?
       Годы? Вечность?
      
       Дорожка в окаймлении берёзок
       Бессмертна, как любви напиток Млечный...
       И как над головою Млечный Путь -
       Кому-то - звёзды,
       Для кого-то - жуть.
      
       И тень родная проплывёт Поляной,
       И запах чабреца ударит в темя...
       Зальётся взор слезою осиянной,
       Но всё же свой диктат диктует Время.
      
       Ты знаешь, - здесь мне легче, здесь мне проще.
       Здесь дальше ты, чем в комнате моей.
       И легче мне дышать в сосновой роще,
       Чем в смертной духоте московских дней.
       И воскрешать тебя издалека --
       Отрадней здесь,
       В прорыве тупика...
      
       Здесь на свиданье к нам приходит юность.
       К р е м н и с т ы й п у т ь по-лермонтовски чист.
       И в небе клавиш пальцами коснулся
       Рахманинов -- Творец и пианист...
      
       Заснуть для всех в Москве...
       Ах, как мы рады --
       Год или день спустя -- в Михайловском проснуться!
       ...И гривенник на краешке лесной эстрады --
       Как обещанье странника: в е р н у т ь с я.
       26 июля 2010.
       Пушкинский заповедник
       8 марта 2011, Москва-Свиблово
      
      
       х х х
       Рано ли, позно ль, -- твержу наперёд:
       Что-то плохое за мною придёт.
       Это плохое случится,
       В дверь непрерывно стучится.
      
       Знаю, что рано иль поздно паду,
       Вызнав незнаемую беду.
       Даже фантазия книжек
       Эту беду не опишет.
      
       Я не учусь -- разучилась я жить.
       Времени порвана тленная нить.
       И перепалка в трамвае
       Страшно меня утомляет.
      
       Страшные люди таятся везде.
       Где полицейщина -- там быть беде.
       Нет человечьего взгляда
       В колбе вселенского ада.
      
       Кто я? -- Ребёнок, желающий петь.
       Время сулит равнодушье и плеть.
       И выживает нас город
       В долы по имени "голод".
      
       Я онемела, родная чижу.
       Больше уже ничего не скажу.
       Может, найду свою долю,
       Может -- погибну в безволье...
      
       Рано ли, поздно ли -- сердце замрёт.
       Бег этой крови Фемида прервёт.
       В мире, забывшем про жалость,
       Пьеса моя отыгралась.
      
       И, не похожая ни на кого,
       Я не нашла никого своего.
       По большакам, бездорожьям
       Жемчуг пригоршнями брошен.
      
       Вот я в дороге -- затылком вперёд.
       Там, позади, моё детство поёт.
       А впереди -- серый ужас.
       Воды летейские. Стужа...
      
       Надо пройти этот странный маршрут,
       Вылить, крича, онемения ртуть.
      
       Вдруг -- никакого тоннеля в конце,
       Бомжа седого в терновом венце?
      
       А впереди -- только Заяц
       Доброго деда Мазая?..
      
       Рано ли, поздно ли -- сердца мотор
       Вынесет нас на последний простор.
       И на просторе увижу
       Вишну.
       А может быть вишню...
      
       Рано ли, поздно ли,
       Баю-баю,
       На засыпай -- ещё сказку спою!
      
       Жизнь -- никакая не книга, --
       Я сообщу тебе тихо.
      
       Жизнь -- это рваная рана.
      
       ...Сердце колотится рьяно.
       Встань. Подыши. Да очки отыщи...
      
       Рано ли?
       Поздно ли?
       Рано...
       26 января 2011 года
       Москва-Свиблово
       (После теракта в Домодедове)
      
       ПУШКИНСКИЕ ГОРЫ. ЗАКАТ НАД ПРУДАМИ
       (ГОРА "ЗАКАТ")
       Сочинить стихи?
       О русских баньках,
       Женщинах, полощущих бельё...
       О себе, худой весёлой Таньке,
       В 20 лет и 25 её...
       О кудрявой зелени. О лете.
       Просеках серовских и дождях.
       О черничном, земляничном лесе --
       И его нечаянных гостях...
      
       Но, тепло отныне иль ненастье,
       Об одном я вспоминать могу:
       О тебе, единственное счастье,
       На уже погасшем берегу.
       Размыкая иль смыкая веки,
       Равнодушна к суете земной,
       Я живу тоской
       О ч е л о в е к е ,
       Что судьбою стал.
       Живою мной.
       9 июля 2009
       Пушкинские Горы. Вечер
       (33-я годовщина рождения Чуда Встречи)
      
       х х х
       Я верую в Друга,
       Как веруют в Бога.
       Мечтою о Встрече искрятся пути.
       Немного осталось шагать или много --
       Я всё же надеюсь:
       Успею найти!
       Успею. Пускай это -- тень иль виденье,
       Пускай о былом восхитительный сон, --
       Успею!
       Я верю в весны возвращенье.
       В повторную юность.
       Пускай это -- стон...
       12 июля -- Пушкинские Горы;
       8 марта 2011 -- Москва, Свиблово
      
       х х х
       В деревнях
       И привольных столицах,
       Поразбросанные там и здесь,
       Есть родные, любимые лица --
       И знакомые добрые есть.
      
       И товарищ, и твой однокашник,
       И, быть может, седой ученик,
       Твою жизнь он не спрячет в "загашник",
       А поможет изданию книг.
      
       Но лжедружба и зависть косая
       И враньё -- простаков простота --
       В шапку горстку советов бросают
       (Так невыгодна им доброта).
      
       В деревнях (а возможно, в столицах)
       Столь несхожие там и сям,
       Люди души меняют и лица --
       Кто в угоду себе, кто -- властям...
      
       Ворон каркает: путь твой окончен!
      
       Но, войдя в заповедный зенит,
       Только творчества тронь колокольчик --
       Зазвенит,
       зазвенит,
       зазвенит!
      
       ...И Свиридов посмотрит нестрого,
       И Чайковский сквозь грёзы вздохнёт,
       И откликнется Глинкой дорога,
       Чей -- в грядущую Вечность -- полёт...
       4 марта -- 19 мая 2010 года.
       8 марта 2011 года.
       Смоленская область -- Москва
      
       х х х
       Не дождаться б а р х а т а в сезоне,
       "Бабье лето" как оборвалось!
       День и ночь танцует на газоне
       Хмурую чечётку серый дождь.
       Не даёт поехать за грибами,
       Запирает дома в выходной...
       Надо б снова -- на могилу к маме.
       Ну, так что же -- выпьем по одной!
      
       Телефон молчит... "Орфей" включаю.
       Натираю "звёздочкой" виски.
       И стихами душу упасаю
       От самоубийственной тоски...
      
       А давно ли ждали мы июня,
       Пасхой и весной оживлены,
       Торопили месяцы и луны,
       Чтоб скорей умчаться из Москвы,
       Из её теснин, от смога душных,
       Из обрыдших комнат и контор;
       Замок снова строили воздушный --
       И не обретённый до сих пор.
      
       Может, нам весною снится ю н о с т ь
       И её пристрастие к пути?
       В сентябре -- зима уже проснулась,
       Заморозки первые -- гляди! --
       Унести цветы с балкона просят...
       Бытовухи снова полон рот.
      
       Незаметно втягивает осень
       Человека в свой желтоворот.
      
       Лес мой, свет мой, небо, -- где ты, где ты?!
       Не хочу стареть я день за днём.
       Мы и вправду м о л о д е е м летом,
       Погибая с каждым ноябрём.
       А затем? Волшебный запах ёлки...
       С а р а ф а н ы , что ли, снова шить?
       Одолеем все мы кривотолки.
       Нам бы только з и м у пережить...
       2 октября 2011
      
       ФЕВРАЛЬ. ВЕСНА СВЕТА.
       Приближайся, весна, приближайся.
       Разбивай оболочку тоски.
       Разгони серый сумрак ненастья,
       Сняв кольчугу с уснувшей реки.
       Подари нам -- как детскую сказку --
       Женский день, птичий гвалт, вербный лес,
       Бунт воды -- и сладчайшую П а с х у ,
       Д е н ь П о б е д ы в сиянье небес...
       Лёгкость куртки, озноб путешествий,
       Электричек сквозняк и общак...
      
       Подари мне х о р о ш у ю песню --
       И Звенигорода березняк!
      
       Приближайся, весна, приближайся.
       Всё узнать мне позволь, всё посметь.
       Подари мне и л л ю з и ю счастья.
      
       Но не лето. Не смог. И не смерть.
       21 февраля 2011 года
      
       х х х
       И когда покличет Бог, -
       Встаньте рядом верной свитой -
       Буратино, Бибобо;
       Вам вверяю жизни свиток!
       Я иду в свой лучший сад, -
       Куклы, Мишки, Зайцы, Лушки, -
       В мой подвальный тихий ад, -
       Мои первые игрушки.
       Я иду в снесённый дом
       На родимой Якиманке, -
       Буратино, Бибобо,
       С пулемётчицею Анкой!
       Неподкупные друзья, -
       Охраните, поддержите!
       Беззащитные, как я, -
       Вы - мой первый Вседержитель...
      
       Кто там плачет в темноте?
       Это вы, родные книжки,
       Что, с младенческих ногтей,
       Мир открыли для малышки?
       Не горюйте: лучше вас
       Во Вселенной не бывало!
       Жаль, что жизнь, за часом час,
       Вас упорно закрывала...
      
       Сиротливые мои, -
       Обнимите меня крепче!
       С вами легче были дни -
       И закат суровый легче.
      
       Оставляю вас в завет,
       Ещё - музыку, рисунки,
       Пьес и фильмов горний свет,
       Да любовь моей Веруньки!
       Этих писем снеговей,
       Эти вечные вопросы...
       Беллетристики сильней -
       Наша радость, наши слёзы!
      
       Жизнью созданный роман -
       И души твоей вершина.
       Не подделка. Не обман.
       Всё сольётся в океан.
       Ты - река. Я так решила.
       17 декабря 2008 - 3 января 2009 -
       23 мая 2013
      
      
       СТИХИ-ОДИНОЧКИ
      
       х х х
       ...Бегущая строка...
       Бегущая строка тепла согрела нашу жизнь
       без общей цели...
       25 августа 2008
      
       Х
       ...Годы летят всё страшней и быстрей.
       А зимы тянутся дольше и глуше...
       1 апреля 2010
      
      
      
       Х
       ... Клин меня кленовой лапой гладит по щеке.
       По пятам за мною ходит добрый город -- Клин...
       29 октября 2010
      
       Х
       ...Десять лет промелькнуло, как год.
       Отчего стало н е и н т е р е с н о ?
       9 марта 2011
      
       А Н Г Е Л П Л А Ч А
       "Два ангела сидят у меня на плечах -
       Ангел смеха и ангел плача..."
       /В. Розанов/
      
       Я встретила былых врагов.
       Обрадовалась
       Рассмеялась
       Далёкой ленточке годов,
       Что незаметно размоталась.
       Ведь я совсем одна осталась...
      
       В могилах - лучшие друзья.
       Огонь приятельский - не греет.
       А без врагов нам жить нельзя!
       Они всех медленней стареют.
      
       О, как я рада, увидав
       Вас, кто терзал меня и мучил!
       Вы - живы?!
       И со мной сейчас
       Далёкой молодости лучик...
       Поговорим, не помня зла,
       Стихи и годы раздавая,
       Уже почти друзьями став,
       Иначе жизнь припоминая.
      
       Свершив в былое перелёт,
       Близ вечной постояв разлуки,
       Мой бывший враг меня поймёт
       И тихо мне согреет руки...
       5 - 7 февраля 2007 года.
       Москва. Хорошовское шоссе.
      
      
       Заповедник
       Здесь люди бегают по кругу --
       Порой по двадцать, тридцать лет...
       А ищут что? - дорогу к д р у гу ,
       Который жив, а может, нет?
      
       Здесь все мы юность воскрешаем,
       Ландшафтом радость заменив.
       Какой-то всё вопрос решаем,
       Задачник прежний упразднив.
      
       И милосердное приволье
       Врачует нас, пускай с трудом.
       Одушевлённое бездомье
       Нам заменяет утлый дом...
       Июль 2009-2010, Пушкинские Горы
       Осенины
       Облака в Михайловском округлы.
       Дирижабли или корабли -
       Вот они стоят над влажным лугом,
       Поджидая витязей вдали.
      
       Выцвела давно стерни рубаха.
       Воз грибов у деда в гараже.
       Аист, как искусственный, без страха
       Выбирает пищу на меже...
      
       Отступает лето - года ласка.
       Что успели, что свершили мы?
       Облаками, васнецовской сказкой
       Напитались впрок для всей зимы?
      
       Только быстро лето нас покинет -
       За неделю в сумрачной Москве.
       И морозец обожжёт нам спины:
       Здравствуй, жизнь в сиротстве и тоске!
      
       Осенины бредят листьев линькой.
       И неотвратимы, как невроз, -
       Августа густая в небе синька,
       Проседь золотистая берёз...
       Август 2011, Михайловское - Псков, 21 декабря 2013, Москва
      
       х х х
       Мой грустный ангел -
       хорошо,
       Что ты есть у меня,
       Что до сих пор держусь за хвост
       Крылатого коня...
      
       Что ёлка в доме в Новый год
       И для друзей - еда,
       Что огневая льётся в рот -
       От всех невзгод -
       Вода...
      
       Что я читать могу ещё,
       Писать ещё могу.
       Я пред с о б о й, мой дурачок,
       А ни пред кем в долгу.
      
       Мне жалко целиться в себя -
       Да где тот пистолет? -
       Когда трёхлетнее дитя
       Сказало:
       - Я - поэт!
      
       Я этой девочкой б ы л а.
       И я её - спасу.
       Никто её не понимал
       И не отёр слезу.
       Лишь м н е поручено её
       Дальнейшее.
       И впредь
       Стремиться буду горячо -
       Н е д а т ь е й у м е р е т ь!
      
       Веди меня, вожатый в рай,
       И по утрам - буди.
       Но лишь молю: н е у б и в а й.
      
       И детям - не вреди...
       30 января 2012, Москва - Свиблово
      
       х х х
       Нам детство
       робко открывает вежды.
       Жизнь отрочеством рвётся из груди.
       У юности -- крылатый вождь: н а д е ж д а.
       У зрелости -- н а д е ж д а впереди.
      
       А старость -- ложь.
       Её н е с у щ е с т в у е т.
       Есть угасанье...
       Смерти сон и власть...
      
       Единственное, что весь век в душе бушует, -
      
       Жизнь,
       Юность,
       Творчество,
       Весна,
       Любовь и страсть!
       ............................
       Не верьте всем, кто это проклинает:
       Их гений предан,
       Их угас полёт.
       Они вершинной мудрости не знают.
       Зашоренных в своём кефирном рае,
       Их даже Бог в разведку не возьмёт...
       1 марта 2012
      
       Песня Покровских ворот и Чистых прудов
       Памяти Надежды Васильевны нашей...
       (Колосовой-Порудоминской)
      
       На улице Машкова снег.
       В апреле - снег.
       Таков наш век.
       Немолодой, хоть не седой, идёт к подъезду человек.
       Цепочкой тянется над ним
       Воспоминаний дым.
      
       Ну, вот. Родной прогал двора!
       А стал - чужим. Да как же так?
       И пожилая детвора
       Всё код не наберёт никак...
       Сакральный знак.
      
       Прийти втроём иль вчетвером
       Под пушкинскую сень ветвей,
       Вот в этот довоенный дом,
       Где мир теплее и тесней,
       Где балагурит речка Ру,
       Где всех Доми?но бережёт,
       Где молодую детвору
       В подарок новый сборник ждёт,
       Где дух семьи - Владимир Даль...
       И всё ясней за далью -- даль...
      
       Одышка...Наш -- второй этаж.
       Что ж? Помолчим, Наташ...
      
       Сегодня -- Пасхи светлый звон.
       И ни к чему слеза и стон.
       Мы тоже верим в куличи.
       (На подоконник их мечи).
       Мы только радость вспомянём.
       А лучше -- помолчим...
      
       Ветшает дерматин дверей.
       Медь ручки вычурной стара.
       Её привыкши открывать, ты медлишь. Ты права.
       Нажмём звонок: ну, просто так!
       Как будто снова -- первый курс.
       Нам крёстная откроет мать,
       Я рассмеюсь...
      
       Что ж, -- дочь и зять пока не здесь.
       Они приедут не сейчас.
       Но поминаем -- у дверей
       В наш первый раз.
       И мы толчёмся у дверей,
       Как в первый раз...
       Легко на Светлой поминать
       И крашенку щипком крошить.
       У нас была вторая мать...
       На Светлой -- радостнее жить.
       Большой ребёнок -- человек.
       Но этих плеч уже вовек
       Не обнимать.
      
       Я вербу в дверь её воткну,
       Ты перекрестишься...
       Мелькнёт:
       дверь отворилась:
       Ну и ну...
       - Прошу! Вас ужин званый ждёт...
      
       Но это только нервный бред
       Сгоревших лет.
      
       Ещё плесни-ка мне кагор...
       Пора! Нам надо уходить.
       (А то, обыденщиной, двор
       Иль дворник
       Смогут навредить...)
      
       В газетный ящик загляну...
       Темно. И писем не видать.
       Быть может, их успела, ну,
       Хоть два последних прочитать
       Вторая мать?..
       А может, -- нет,
       Мела метель,
       Оказия так долго шла...
       Моих признаний канитель.
       Смерть навсегда разорвала.
       Уже не нужно никому
       Их в кёльнском маленьком дому.
      
       Давай-ка угол обогнём.
       И к милым окнам подойдём.
       Поклон деревьям отдадим...
       Послушай: это мы поём!
       Гляди: мы за столом сидим!
       За этой шторой, вдалеке,
       У речки Леты на руке...
       И с двойкой в дневнике.
      
       В окне близ Маросейки свет.
       Любви неугасимей нет --
       К России. К каждому из нас.
       И я не отираю глаз...
       А Маросейка -- то страна,
       Что детству Танину верна.
       И не простыл горячий след
       Былых, невозвратимых лет,
       Факультативов и кружков,
       Стихов корявых и смешков,
       Обид и обретений тех,
       Олимпиад (где был успех)...
       Из школы гнали нас со зла -
       Да мама крёстная спасла.
       Крестил нас Пионерский сад -
       И майский град.
       А мы, как ласточки весны,
       Летели в те цветные сны,
       В ту искренность, что столь редка,
       В ту исповедь ученика -
       В застреху старого гнезда,
       Что отражало стрелы зла, -
       В нас веря -- в Бога своего.
      
       ...Добро. И больше ничего.
       Надежды Колосовой свет
       Тех лет.
       Апрель 2012 года, Москва
      
       х х х
       Юрию Визбору
       Если сил остаётся немного
       И друзей исчезает оплот, -
       Позови ты на помощь дорогу, -
       И дорога на помощь придёт.
       Распахни своё сердце пустое -
       Просто так, никого не кляня...
       Пусть наполнится ветром, грозою,
       Будто парус ушедшего дня.
      
       Мир приветливый хлынет навстречу,
       Разожмутся привычек тиски.
      
       И тоска от тоски нас излечит.
       И найдутся друзья
       И стихи...
       13 августа 2012 года пос. Пушкинские Горы, Псковщина
      
       Ноябрь
       "Всё вечности жерлом пожрётся..."
       /Г.Р.Державин/
       " Жил-был я..."
       / Семён Кирсанов/
       Зима мешается с листвой
       И мокрый снег -- с дождём.
       Всегда живём перед бедой
       И а с т е р о и д ждём.
      
       Угрюмый космос -- кто ты есть?
       Не разглядеть лица...
       Мы -- дети, брошенные здесь,
       Без дома, без отца.
      
       Всё бренно -- юность и семья,
       Призыв: стихи пиши...
      
       И жалкий крик
       "А к а к ж е я?!"
       Теряется в глуши...
       29 октября 2012
      
       У озера Тоболенец
       Небо, небо...Вприкуску, вприглядку...
       Со сметаной крутых облаков...
       Мир зелёный! Мне больно и сладко
       У озёрных твоих берегов.
      
       Словно к жизни -- к тебе припадаю.
       Но со мной -- даже призраков нет.
       Пустота обступает земная
       И бессмыслица будущих лет.
      
       Меж тобой и московской квартирой
       Вьётся времени тленная нить.
      
       Я ушла бы из этого мира,
       Если б было, куда уходить...
      
       Июль, 2013 года /на Ивана Купалу/, Пушкинские Горы
      
       Реплика
       Уймись, молва, что Запад нас душевней,
       Что он гуманности обитель нам простёр.
       В прекрасной Франции, в Норвегии волшебной -
       Всё тот же ужас аутодафешный.
       Костёр всё тот же.
       Или...д е К о с т е? р.
       21 марта 2012
      
       х х х
       " Не верьте пехоте..."
       /Булат Окуджава/
       ...Не верьте, -- они не слабы?, не бесплодны!
       Они -- беззащитны, горды и свободны.
       Но хрупче стекла у мечтателей жизнь,
       И рвётся в века у художника мысль.
       Радеть бытовухе, дышать бытовухой -
       Как жить со слепою и злобной старухой.
       В лукавых сетях алкоголя -- беда.
       Лишь творчество -- праздник для сердца всегда.
       Но -- отклика нету, нехватка общенья...
       Всё это -- подобно письма возвращенью.
       Ты мой не востребован, ласковый май!
       Хоть добрую зиму мне, Боженька, дай...
       Дышать в тесной келье не каждый сумеет,
       Но личную веру всяк с детства лелеет!
       Не в догмах она, не в смиренье она, --
       Романтикой подвига сказка полна!
       Рождённые после великого Мая,
       Мы Пасху с Победой с пелёнок сплетаем.
       И верить в б е с с м е р т и е хочется нам...
       А социум бьёт нас по детским губам.
       Нас жизнь убивает, нас быт убивает!
       Поэтому самоубийств -- не бывает.
       И в смерти поэта всегда виноват,
       Кто кровью поэта питался -- и рад...
       26 октября 2013 - 21декабря 2013
      
      
       Весна света
       Какое великое солнце!
       Как неба рубашка нага!
       Какие весенние тени!
       Какая смешная пурга...
      
       А значит, мы прожили зиму.
       И, значит, страдали не зря.
       И снова нам необходимо
       Трудиться до декабря...
      
       Лишь Память и Слово отметят
       Год Новый /он -- не за горой/.
       Да редкие праздники эти.
       Ещё -- однокурсник порой...
       Март 2013 - 21 декабря 2013
       х х х
       Мы строим образ человека:
       "То было раннею весной..."
       А дальше -- быт. А дальше -- мелко:
       Обломки праздника. Зимой...
       Но тяжко с мифом расставаться.
       И мы баюкаем весну,
       То -- наше братство и богатство,
       Живём у юности в плену.
      
       Реанимируя былое, я вижу: кудри, как смола.
       /Стареет тело дорогое, и голова -- белым-бела/.
      
       Одно спасенье: чудо с л о в а!
       В нём оживают времена.
       И смех, и слёзы наши снова.
       И ты по-прежнему юна.
      
       Спасибо письмам и тетрадкам,
       Спасибо всем факсимиле,
       Что, с прозорливою догадкой,
       Храню я в письменном столе!
      
       Там наша дружба вновь душевна.
       Хранится там весь белый свет...
       Там воскресает всё волшебно:
       Ведь главное, что смерти -- нет.
       5-21 декабря 2013
      
      
       х х х
      
       Мы жили с книжкой вместо крыши
       В жилище утреннем своём,
       Где облака скользили выше,
       Вдали плескался водоём.
      
       Мы не заметили, что счастье
       И рай изведали сполна,
       Когда душе открытой настежь,
       Была лишь музыка нужна.
      
       Шумела юность. Дни летели,
       До края силой налиты.
       И с каждой маленькой неделей
       Взрослел и просвещался ты.
      
       Всё было: парус, лик надежды,
       Любовь, скитанья, пир, друзья...
       Но, вдохновенные невежды,
       Так век прожить, увы, нельзя!
      
       Спираль историю вращает,
       Стучится снова в дом Судьба,
       "Дни Турбиных" нам возвращает
       У пограничного столба.
      
       ..............................
       Да, где же ты, добра граница?!
       Должно быть, в школе, где с тобой
       Нам посчастливилось учиться,
       Романтик, брат и сверстник мой.
      
       Там были светлые спектакли
       И безобидные пинки...
       Там крови не лилось ни капли!
       Там нас жалели старики...
      
       Там ужас Чёрного Квадрата
       Был непонятен и далёк.
       Казалось: миром правит правда...
       Где нынче тот былой мирок?
      
       Вновь беспредела баррикады -
       И беззащитной жизни явь.
       Отсюда вырвешься наврядли,
       И ты себя к другим прибавь.
      
       ..................................
       Пусть сохранится жизнь, как повесть,
       Пока - неведомо о чём.
       Но Верность, Искренность и Совесть,
       Как ангел, встанут за плечом.
      
       Меня не надо? - Пусть не надо.
       Мы - странный Божий инструмент...
       Но - вдруг - читателю отрадой
       Предстанет этот документ?
      
       Другого смысла нет, братишка.
       Терпи. Запомни всё. Пиши.
       ...И снова - вместо крыши - книжка.
       Но даже если всем нам - крышка,
       То вместо стен - простор души.
       1 марта 2014 года
      
      
      
       0x01 graphic
      
       Мы с тобой. (Май 1984 года. Город Белая Церковь)
      
      
      
      

    = ИЗ ОТЗЫВОВ НА КНИГУ "ВЕРА!...

    (М., "Новый ключ", 2008 год)

       --... Живите этим чувством!
       (А.В. ПРЕЛОВСКИЙ,
       Филолог, этнограф, переводчик, поэт.
       Иркутск - Москва.
       Из телефонного разговора. Начало ноября 2008 года)
      
       "Спасибо за щедрый дар!.. Обещаю Вам, Татьяна Андреевна: мы всё сделаем, чтобы Ваша книга попала в достойные руки." "...Учителям (...) были вручены Ваши книги..." (Из писем В.И. Богдановой. Дом-музей Ф.М.Достоевского (город Старая Русса).
      
       -- ...Не так важно, что было тогда.
       Важнее, что осталось сейчас!.."
       (Н.В. Колосова,
       Литератор, педагог.
       Кёльн. Из телефонного разговора).
      
       "... что это была за удивительная женщина! ... С нею умерла нераспознанная писательница-романтик!.."
       (З.М. Перепёлкина, сотрудница Дома-музея М.И. Глинки;
       село Новоспасское Смоленской области).
      
       "...Одно слово: здорово!.."
       (И.М. Папулова, химик; краевед.
       Город Клин).
      
       "... нашим детям повезло, что у них были такие наставники, как Вера и Таня... Иногда я задаю себе вопрос: а что отвечала Таня в письмах Вере? И ответы нахожу в Ваших стихах, Татьяна Андреевна..."
       (Г.В.Москвичёва, пенсионерка, мать ученицы выпуска
       литклуба МГДП и Ш конца 80-ых годов).
      
       "... Ты просто молодец: такой проделан тобою адский труд, не говоря уже о финансах... Но я представляю,какое у тебя моральное (душевное) удовлетворение, что ты воздвигла памятник своей подруге, своему самому близкому для тебя на свете человеку. (...)
       Стихи твои 2000-х годов (...) читаю и хочется читать ещё и ещё, представляю многое и даже "чувствую" запахи весны, осени, дождя, снега и чувствую твоё настроение. (...) Очень понравилась "Сила добра" - Эссе. Очень сильные, мощные стихи о Верочке. (...)
       (Наталья Семизорова - инженер, город Тольятти).
      
       "Татьяна Андреевна! Огромное Вам спасибо за книгу "Вера!.."
       Прочёл единым духом. Книга, действительно, сильная, и даже в самых горестных своих интонациях - светлая. Светлая, как память... Обо всех нас..."
       (Николай ЗАБЕЛКИН, биолог, поэт, переводчик,
       выпускник литклуба МГДП и Ш 1988 года;
       письмо от 9 июня 208 г. Москва).
      
       - ...Спасибо, Татьяна! Твои книги - на фоне того потока мути, что повсеместно издаётся сейчас, - глоток родниковой воды, чистой!
       (Надежда СКВОРЦОВА, библиотекарь).
       Москва. Из телефонного разговора.
      
       -... Хорошо, что ты успела это издать!.. А твой сон - в руку: Вера, действительно, воскресла!
       (А.А. ЕГОРОВ, пианист, лауреат международного конкурса, москвич).
       По телефону.

       фото!
      
      
      
       0x08 graphic
       ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ

       (...) Будучи много старше Татьяны Никологорской, Тани, я, по обычаю стариков, часто вспоминаю ее девочкой, подростком, в том прекрасном, изначальном, саду детства, который она с любовной, ревнивой, почти отчаянной страстью охраняет в своей душе и своём творчестве. И оттого, что ей с тех давних годов удаётся уберечь этот сад от постоянного покушения вырубить, извести его (уничтожение старого сада - проникновенная, глубинная тема нашей литературы), я неизменно вижу в ней, сегодняшней, этого не покидающего чудный мир подростка, и с особенным состраданием сознаю, что она прожила уже и проживает тяжкую, как Сизифов камень, долгую жизнь поэта. Потому что на то и стихотворение, что каждое - творение: не только стиха творение, но творение, некая цельность, воплощённая стихом и в стихе. Век поэта всегда короток, проживи он хоть век библейских праотцев: строчки с кровью убивают, с последним словом стиха век кончается, ради того, чтобы неведомо когда, но в один прекрасный день, новый век начался завязью в душе нового первого слова. Ну, а если строчки не убивают, то, наверное, и - не поэт...
       Других стихов в помине нет.
       А эта строчка всё твердится:
       Убит поэт... Убит поэт...
       Может быть, дальней завязью "Вишнёвого сада" стала малозаметная, как бы проходная сцена в "Анне Карениной": старик-помещик объясняет, почему не хочет, даже за большие деньги, продать родовой сад купцам "на лубы и срубы", вроде бы, отчего и не продать - купцы вырубят сад, на его месте понастроят дачи - выгодно!... Но логика хозяина родового сада вне логики экономических отношений (выгодно - не выгодно) - она в системе нравственности, нравственной логики: "надо же кому-нибудь огонь блюсти". Поэт постоянно убивает себя, с неутомимым самоотвержением блюдя огонь; и так же постоянно убивают его те, кто с корыстным расчётом жаждет огонь потушить.
       И на людей ведёт облаву кто-то,
       И я бессильно упасти хочу
       Наш лес,
       Где утро ёжится спросонок...
       Прощание с детством - прощание с цельностью мира, с той цельностью, в которой всё, что ни есть в мире, необъяснимо (не ищешь объяснения) связано, сопряжено, обусловлено простейшими да и нет, в которой, по слову (...) Всеволода Гаршина "красное так и было красное, а не отражающее красные лучи". В стихах о Гаршине, мне посвящённых (за что я неоценимо благодарен поэту), Татьяна Никологорская пишет о стареющих до срока детях, о прощании с мечтой, о распадке века и запахе тления, встречающем нас по мере старения души. Трагический мотив движения из бытия, когда "во мне смеялась счастливой жизни глубина", в "бытность" пронзительно и больно звучит в творчестве Татьяны Никологорской: человек обречён мироустройством, сам себя обрекает на постоянные поиски счастья, - "а счастье - в детском кулачке". Вопреки всем привычным закономерностям жизни и житейским понятиям, поэт не хочет верить в неизбежность утраты детства, утраты осознания и ощущения гармонической цельности мира, как верит в то, что среди неизбежных утрат и ценой неизбежных утрат человек способен удержать в кулачке дарованное вместе с детством счастье. Собственно, мысль и чувство всей поэзии Татьяны Никологорской (может быть, вообще - всей поэзии!) восходит к библейскому повествованию об изгнании человека из Райского Сада: с каждым шагом жизни отдельного человека и всего человечества нам, людям, порознь и вместе, всё явственнее и всё мучительнее открывается непрестанное, всякий раз в новых витках спирали, разрушение некогда дарованной мировой гармонии и вместе всё явственнее и всё притягательнее вызревает стремление, потребность, необходимость возвратиться к началу своему. Не всем, конечно, равно открывается, не во всех одинаково настойчиво вызревает, но, если вовсе не открывается, не вызревает, то, наверное, и - не поэт... Когда мир встаёт вокруг, обступает, давит, ломает несправедливостью, жестокостью, предательством, когда кажется, что "всё погибло" -
       Вот тогда ты и воскресни как поэт!
       Потому что нет пути
       И смысла нет -
       Кроме детства,
       Кроме песни,
       Кроме слов,
       Кроме вечного спасения основ...
       Строки эти написаны в селе Новоспасском Смоленской области - родина Глинки.
       Не точка на карте и не главка путеводителя, не помета под стихотворением иного внимательного к хронологии своих созданий, может быть, даже тщеславящегося указать географию своих вдохновений поэта, но одно из тех мест на Земле, где сходятся Природа, Музыка, Человек, сходятся совокупно, воедино, в неделимой общности, где каждая из этих стихий связана с другой, сопряжена с ней органической совокупностью всех возможных связей, где одна непредставима без другой, одна рождает другую. То же у Татьяны Никологорской и с Воткинском, "маленьким скучным городком провинциальной Удмуртии", который оказывается одной из мировых столиц, потому что родина Чайковского. Мир подлинный, гармоничный, тот самый изначальный - начальный - мир, откуда изошли и куда стремимся, - органично Мир Культуры. Того более: как Культура = Мир, так же Мир (подлинный) = Культура.
       "... Жизнь прокатит, //Шестой симфонией больна"... Образ Музыки часто, скажем даже - постоянно, возникает в поэзии Татьяны Никологорской как образ гармонии Природы, гармонии Личности, гармонии Творчества, изменяющего к лучшему, устремляющего к совершенству мир вокруг человека и внутренний мир его.
       "Хотя - какой там в детстве мёд?!" - вырвется однажды. И в самом деле, тут, там находишь в стихах приметы пожалованного обстоятельствами места и времени не слишком-то щедрого что на "махотку молока", что на доброе слово полуподвального детства, но на то и детство, и душа поэта, и поэтическое - с детства - видение мира, чтобы "причал садового участка, пять соток счастья глупышей" оборачивались и обживались в душе образом Природы, а немудрёный предмет, оснащающий примитивное жильё, - радиоточка ("и всё-то воспитание - мой радиородник") - оказалась источником, родником воплощённой человеческим гением божественной музыки, которая навсегда воспламенила душу: "Однажды услыхала по радио Первый концерт для фортепиано с оркестром. И перестала быть зверёнком. У меня крылья выросли, потому что услышав этот Весенний музыкальный санскрит, это половодье и осиянность, эту родину звука, я физически ощутила, что вылетаю из полуподвала на огромной сильной птице верхом"...
       Я пришла в этот мир,
       Чтоб ему до земли поклониться
       За подаренный сон моему синеглазому сну...
       В одном из очерков Татьяна Никологорская вспоминает слова Ольги Бертгольц: предвосхищение радости, ведущее человека в отрочестве, с годами всё более сменяется предвосхищением испытаний. Мир, чем дальше идёшь, тем меньше спешишь навстречу синеглазому сну. С каждым шагом всё очевиднее становится, что идёшь не под сень Древа жизни или Древа познания Добра и Зла, а вовсе в обратную сторону - в пустыню, в рабство, к языческим богам, в царство двоедушия и корысти. Оказывается огонь блюсти требует во все времена такого же труд, подвига, самоотвержения, как в то изначальное время, когда далёкий предок наш в выборе между жизнью и смертью охранял свой разожжённый упавшей с неба молнией костёр от злых чар, нашествия стихий или соседей- каннибалов. И когда прекрасная птица Первого концерта приносит нас в столичный град его создателя, в священный град Кпин, зримые следы разрушения, порушения, как и бесчисленные, куда ни обратишь взор, мучительные заметы сердца открывают нам воотчию, что божественное служение всё более уступает место служению мамоне. "Подгнили вековые подопоры от неграмотности потомков..." - горестно помечает Татьяна Никологорская, странствуя по любимому древнему Боровску. Но ведь и жизнь дана, и путь избран, и перо в руках - ради вечного спасения основ. Судьба... И все мы в этой жизни - или Иваны Воины, или Иваны, не помнящие родства", - вершит поэт очерк о старинной московской церкви Ивана Воина на старинной московской улице Якиманке, её, Татьяны Никологорской, малой Родине.
       Так пусть же звенит эта трезвая проза,
       Как кованый щит иль как лес от мороза...
       Когда "общество - вялое, равнодушное, бессильное" смиряется с безнаказанностью жизни по страшной пословице "Ломать - не строить", а "народ безмолствует о сокровенном", поэт первый (иначе, наверное, и - не поэт) рекрутируется в ряды обречённого батальона жертвующих собой, а не другими, собой, то есть словом своим, в котором он - весь, подпирает покосившийся свод, своими жилами и нервами стягивает распадающуюся связь Человека, Природы и Культуры - связь времён. Потому что Время - наше время, каждое время, время вообще (история) - обретает свой образ в этом взаимодействии. Леса и рощи в Михайловском и окрестностях впитали нашу юность, как и юность Пушкина, и Михайловские сосны - "всё равно, что иконы намоленные". "Мы потомки Пушкина, и с нас за это спросится", цитирует Паустовского Татьяна Никологорская; но вместе, рядом: "Пушкина надо заслужить", - повторяет она вслед за С. Гейченко. На этом равновесии, если угодно, и держится нравственная связь времен. Татьяна Никологорская не красного слова ради вспоминает проницательную максиму философа Н.Ф.Фёдорова: "Нравственно развитое существо само себе даёт командировку". Кто же тогда поэт, если не такое существо.
       Я - не писатель.
       Я - свидетель.
       Я - в Апокалипсис глядетель...
       "Трезвая проза", звенящая кованым щитом (не - мечом!), когда поэт даёт себе командировку в свой Клин или Боровск, в Святые горы, на недальнюю Якиманку или ещё куда-нибудь в российских пределах, где апокалиптический всадник занёс меч над природой, культурой, отечественной историей, а в итоге над душой человеческой, проза в творчестве Татьяны Никологорской не противополагается её поэтическому слову, даже не бок о бок с ним движется, развивается, - проза эта слышится неотъемлемой частью её поэзии, настолько она личностна, настолько откровенно передаёт душевное состояние автора, настолько полнится, пульсирует, стенает тревогой, едва переносимым отчаянием, не стихающей болью при взгляде "окрест себя" - единый лирический герой, единое настроение, единое мироощущение, единый словарь.
       Ближайший друг Татьяны Никологорской (поистине - одно с ней), замечательная учительница российской словесности, ныне от нас уже ушедшая Вера Малева чутким словесным штрихом рисует портрет поэта. В письме, написанном под впечатлением спектакля (известная пьеса "Лиса и виноград"), читаем: "И вдруг, когда Эзоп удивляется: зачем же лгать, когда правда так проста, я увидела тебя. Мы живём в мире условной правды и лжи (чеховская мысль); и мы привыкли, и вдруг появляется человек, не смиряющийся с этим, не понимающий, зачем так жить, и нам неудобен этот человек, мы смеёмся над его наивностью, детскостью, оправдывая этим ложь, в которой мы погрязли".
       Здесь и беззащитность, ранимость, и сила и достоинство поэта (нашего поэта, каждого подлинного поэта, поэзии вообще). Как ни тяжело, ни мучительно, ни безнадежно (видится подчас) единоборство поэта с апокалиптическими всадниками, на стороне поэта (поэзии) вера, которой преисполнены венчающие строки Откровения: "И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали"...
       Вся душа в крови исстрадалась.
       Так бы к подорожнику прижалась,
       Всё бы отдала, чтоб боль забыть,
       Раствориться,
       С тёплым летом слиться,
       В чьём-то детстве думами забыться,
       Даже, может, вовсе и не быть...
       Но она - есть. И детство с ней, не чьё-то - её детство, в котором хранит предания зелёный храм елового бора, в котором жизнь имеет вкус лесного яблока и песнь зяблика по-прежнему волнует память. Это Детство Татьяна Никологорская отстояла своей любовью в Нему, любовью к Прекрасному, дарованному нам в старом саду, может быть, Райском, своей поэзией, своей - вопреки страданию, боли душевной, вопреки всему неустройству мироустройства - убеждённостью, что "Когда умрёт последняя надежда... К вам ваше Детство невзначай примчит". А значит - "ясно одно: надо следовать своему призванию, как бы ни швыряла судьба, как бы ни страшила толпа, как бы ни хихикал сверчок..."

    Владимир Порудоминский

    Москва - Кёльн - Москва

       ВЕРА БЫЛА ДРЕВОМ ЖИЗНИ.
       ВЕРА БЫЛА ЧЕЛОВЕЧНА.
       ТЫСЯЧИ ЛЕТ НАДО НАМ ВО ВСЕЛЕННОЙ СКИТАТЬСЯ,
       ЧТОБЫ НАЙТИ СВОЮ ВЕРУ!
       ВЕРА И ДУША НЕРАЗДВОИМЫ.
       ВЕРА - ВЕЧНЫЙ ДРУГ, И ДРУГ ЕДИНЫЙ.
       ВЕРА - ДОБРОТА И НЕКОРЫСТЬЕ.
       ВЕРА СВЕТ И ЧУДО НАШЕЙ ЖИЗНИ.
       ВЕРА! ЧТО УШЛА ОНА - НЕ ВЕРЬТЕ.
       "ВЕРА!" ЭТО ОКЛИК В ПОСЛЕСМЕРТЬЕ,
       БОЛЬ КРЫЛАТА, НО КРЫЛО БЕЗ ДРУГА.
       ОТ СТИХОВ - ЧУТЬ ЛЕГЧЕ.
       КРОВЬ В НАДПЛЕЧЬЕ...
       ЧТО ПОМОЖЕТ НАМ, СЕСТРА = ПОДРУГА?
       ТОЛЬКО ВЕРА:
       В БУДУЩУЮ ВСТРЕЧУ.

    (из книги "Вера!..")

      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       "...Есть на свете великая сила добра. Назовите её как угодно: Жизнью, Судьбой, Богом, Природой, - но она присутствует в мире... Так пусть эта Сила Добра сохранит и спасёт вас!..."
       (В.В. М а л е в а - выпускникам; из напутствия. "Последний звонок"
       1 9 9 5 года. 148 школа. Дарница. Киев).
      
      
      
      
      
      
       0x01 graphic
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       Татьяна Андреевна НИКОЛОГОРСКАЯ
       Биобиблиография
      
       Родилась в 1951 г. В Москве, в семье радиоинженеров.
       Окончила в 1974 г. факультет журналистики МГУ.
       Работала в редакциях, издательстве, вела литературно-просветительские кружки в Московском городском Дворце пионеров и других детских клубах.
       Чл. СП России, чл. Общины выпускников ф-та журналистики МГУ, чл. Союза журналистов Москвы; поэт, очеркист, автор книг поэтической лирики: "Серебряный бор", "Есть музыка", "Прощание с учениками", "Строгая юность", "Подземка", "Девочка Жизнь", а также книг стихов и прозы "Вера!..." и "Вселенская гостиница"; соавтор и составитель книги "Мы так и не поняли птиц. Дневник Натальи Туренко (Орловой)"; составитель книги стихов Николая Забелкина "Я не верю в конец". Составитель подборки стихов Владимира Полетаева (альманах "Илья").
       Стихи Никологорской включены в три российские антологии.
       Яна Логос -- псевдоним прозаика.
       Стихи печатались в газетах "Московский комсомолец", "Красная звезда", "Новые рубежи" (Одинцовский район Подмосковья), а также в альманахах "Поэзия", "День поэзии", "День и ночь" (Красноярск), журналах "Клуб", "Домашняя энциклопедия" и др.; неоднократно звучали по Всесоюзному и Всероссийскому радио.
       Очерки, реплики и корреспонденции печатались в газетах "Московский комсомолец", "Литературная газета", "Московская правда", "Учительская газета", "Первое сентября", "Театральный курьер", "Слово", "Народная газета", "Вёрсты", "Подмосковье", "Согласие и правда" (г. Клин), "Российские вести", в детской газете "Радость"; а также в журналах "Свет", "Клуб", "Встреча", "Народное творчество", "Воспитание школьников", "Отечество", "Россия молодая", в сборнике "Искусство и школа" и др.
       Ныне автор активно работает над новыми книгами стихов, прозы и воспоминаний.
       Печатается в журнале "Природа и человек".
       Свободный художник.
       Живёт в Москве.
      
       Иллюстрации. Хронограф жизни
      
      
       0x08 graphic
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       0x08 graphic
      

      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    0x08 graphic

    0x08 graphic

    0x08 graphic

      

    0x08 graphic

    0x08 graphic

      
      
      

    0x08 graphic

    0x08 graphic
    0x08 graphic

    0x08 graphic

    0x08 graphic

    0x08 graphic

      

      

       Образы Веры
      

      
      
      
      
      
       0x08 graphic
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       0x08 graphic
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       "Вера в школу идёт"
       (Дружеский шарж)
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    0x08 graphic

    0x08 graphic

    ...Слушает музыку

    Ван Клиберн

    0x08 graphic

      
      
      
      
      
       0x08 graphic
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       0x08 graphic
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

       Вера,1984 год
      
      
      
      
       0x08 graphic
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       Автограф Веры Вениаминовны на книге
       - ученику Василию Очеретяному
      
      
      
      
       0x08 graphic
       0x08 graphic
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       Верины записи разговоров
       её знакомых. 1980 год
      
       Факсимиле Веры, 1980 г.,
       лето, Каменка Воронежская
      
      
      
      

    К Л И Н .

    М а й д а н о в о.

    Тихая Верина родина...

      
       0x08 graphic
    0x01 graphic
      
      
       В центре - юная классная руководительница Валерия Георгиевна
       (Шустова) Снимок 1950 года
      
      
       Снимки 18 мая 2013 года в посёлке Майданово (г. Клин) сделал студент Ипполитовского музыкального училища М. Косоногов
      
      
      
      
       0x08 graphic
    0x01 graphic
      
      
      
      
      
      

    ОГЛАВЛЕНИЕ

      
       Вера Малева. Молитва учительницы. Письма. Записки. Конспекты
      
       Татьяна Никологорская. СТИХИ и ПРОЗА.............................................
       Лестница...........................................................
       "Подорожники" (очерк)..........................................
       Стихи недавних лет............................................
      
       Отзывы читателей.................................................................................
       Вл. Порудоминский. Вместо послесловия.................................................
       "Вера! Что ушла она...".........................................................
       Прощание с учениками..................................................................
       Т. А. Никологорская. Биобиблиография.................................................
      
       Иллюстрации. Хронограф жизни...............................................................
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       В двухтомник включены любительские рисунки, а также фотоархив Т.Никологорской, факсимиле Веры Малевой, другой иллюстративный материал; а также репродукция иконы "Вера, Надежда, Любовь и Софья".
      
       ________
      
      
      
       Проект оформления обложки: Т. А. Никологорская
      
       Техническая помощь: И. М. Рыбакова, Т.С. Прохорова
      
       Дизайн обложки: Ирина Трипольская
      
       На первой странице обложки--братский корпус (бывшая гостиница), Святогорский монастырь.
       На последней странице обложки - Успенский собор монастыря. Посёлок Пушкинские Горы, Псковская область.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Никологорская Татьяна Андреевна (janalogos@mail.ru)
  • Обновлено: 09/07/2014. 1225k. Статистика.
  • Сборник стихов: Публицистика
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.