Никологорская Татьяна Андреевна
Сны, Явь И Одинокий Валторнист

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Никологорская Татьяна Андреевна (janalogos@mail.ru)
  • Размещен: 16/05/2014, изменен: 09/07/2014. 215k. Статистика.
  • Повесть: Проза
  • Иллюстрации/приложения: 1 шт.
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Эта повесть в стиле "ретро" - совсем не выдумка. Она - о нас. Просто автор соединил несколько своих ненаписанных очерков о реальных людях, изменил несколько имён и, как водится, добавил "сияние вымысла" - слабого, как огонёк свечи.Что главное в этой Повести о Верной Дружбе? - Должно быть, самые забытые в наш циничный век понятия: искренность, человечность, душевная цельность...Автор не боится быть собой, а потому не стесняется ни своей радости, ни слёз.Это книга о самой большой потере. И о самом главном богатстве человека - близком человеке.

    •    Эта повесть в стиле "ретро" - совсем не выдумка. Она - о нас.
       Просто автор соединил несколько своих ненаписанных очерков о реальных людях, изменил несколько имён и, как водится, добавил "сияние вымысла" - слабого, как огонёк свечи.
       Что главное в этой Повести о Верной Дружбе? - Должно быть, самые забытые в наш циничный век понятия: искренность, человечность, душевная цельность...
       Автор не боится быть собой, а потому не стесняется ни своей радости, ни слёз.
       Это книга о самой большой потере. И о самом главном богатстве человека - близком человеке.
      

    Яна Логос

    СНЫ, ЯВЬ И ОДИНОКИЙ ВАЛТОРНИСТ

    (Невыдуманная история)

    I. Лера Клёнова

       - Найди мне одноклассницу, - просила подруга Лера. - Мы учились вместе до 12 лет. Её звали Ася, Ася Шурочкина. Ах, что это была за девочка! Воспитанная. Умница. Благородная душа. Она была для меня идеалом, эталоном интеллигентности. Я знала: мне никогда не стать такой, как Ася. Я завидовала ей и обожала её. Для себя я тогда почти всегда была "плохая", удивлялась, когда меня хвалила любимая учительница, недоверяла своим удачам. Я знала: в жизни надо быть такой, как наша Ася. Я благоговела перед ней втайне и подражала ей в поведении.
       Будь добра, найди мне её! Она, помнится, жила на Большой Ордынке в Москве - после переезда из нашего городка, и , может быть, по сей день там живёт? Ты - москвичка, тебе проще, - смущённо поясняла Лера, виновато глядя в глаза своей подруге Вике. Но Вика понимала: дело не в землячестве, границы меж столицей и провинциями нынче размыты. Просто Лера стеснялась, по обыкновению. Недаром в детстве её все звали "мимозой" - за ранимый, впечатлительный и скрытный характер. А ещё Лера вечно панически боялась услышать, что кто-то из друзей её школьной поры, из девчонок-мальчишек подмосковного городка, напоминавшего большую дружную деревню, уже умер. Ей было легче дать поручение Вике - этому связному поздно обретённой верной
      
      
       дружбы. И ждать с замиранием сердца, как волшебной сказки, долгожданной вести из давнего-давнего Детства.
       Вика жила в Москве, занимаясь странным делом: преподавала музыкальную литературу в немузыкальных школах. Но ничего другого делать она не хотела, считая свой проигрыватель, домашнюю коллекцию пластинок и библиотеку своей свободой.
       Зато Лера занималась вполне понятным и естественным делом, не нарушая норм государственного общежития и не вызывая удивления у любопытных: она преподавала литературу-русский. В немузыкальных школах также. То есть - базовый компонент, что и существенно отличало её от факультативщицы по судьбе - её подружки Вики.
       Жила Лера далеко от Москвы - на Украине. Однако ранние годы детства-отрочества провела в бревенчатых "домиках" близ старинного парка, над рекой, впадавшей в Волгу, в небольшом, очень зелёном и холмистом заводском посёлке на окраине города, на отшибе от шумливой трассы.
       Под сенью весёлой рощи стояла школа, где училась вместе с Асей Шурочкиной до 6-го класса маленькая Лера. (Вике в момент отъезда семьи Леры в Хохландию было полгодика).
       Молодая свободная художница так часто слышала от подруги-покровительницы, своего "земного ангела-хранителя" /по картёжному прорицанию/ об этой Асе, что почти видела пресловутую Шурочкину. Видела во плоти, будто импульсы Леры воссоздавали образ утерянной одноклассницы. Вспоминая её, Лера всегда светлела лицом и мечтательно улыбалась.

    * * *

       Лера (Валерия Викентьевна в миру) была на 13 лет старше Вики. Это была женщина выше среднего роста, но не высокая, а крупная. Про таких говорят: как Вас в комнате много! И ещё говорят: налитая, вальяжная. Причёска у Валерии
       Викентьевны изобличала некоторую бесшабашность и легкомысленный сангвинизм её характера, неизжитую метинку юности. Когда-то с трудом - мамиными руками - заплетаемые в косу, коротко срезанные ныне, волосы буйно курчавились и быстро росли во все стороны, подобно лохматому взрыву, быстро достигали плеч, закрывали глаза, отчего Лере приходилось досадливо-часто отдувать чёлку с правого глаза - или отводить её рукой, и тогда была видна под слегка взмокшим лбом изогнутая длинная бровь. Брови у Леры в старину назвали бы соболиными. Издали бочкообразная, полноватая и чуть косолапая фигурка Леры казалась нескладной. "Ведьмочка моя", - ласково звала её иногда Вика. Из-под кремового пыльника, давно не модного, виднелся край лилового платья или серого учительского сарафана, по принципу "из-под пятницы суббота вылезает". Беспечная по отношению к себе, Лера мало заботилась об одежде, о своём внешнем виде и давно кинула затею посещать "свою" /некогда мамину знакомую/ портниху.
       Но стоило дома ей скинуть школьную сбрую, этот аскетичный мундир, в который жизнь упаковала её горячее тело и страстную душу, как наступало преображение Леры. Купол вьющихся тёмно-каштановых волос придавал ей сходство с херувимом. Короткие, но красивые, очень покатые плечи и сильные полные руки заставляли завидовать Венеру Милосскую. Ладную фигурку Леры чуть портил живот: отвисал "пирожком". Открывалась минимализмом рубашки или отложным воротником халата великолепная скульптурная шея, мощная, как башня из слоновой кости. (Стариковская блузка, застёгнутая под самый подбородок на крепкую пуговицу, уродовала этот облик, придавая лицу учительницы смешное сходство с упитанным хомячком). Но в зеркало глядеть было не её амплуа... Когда в вечернем полумраке Лера двигалась по своей просторной гостиной, рассеянно разыскивая потерянную вещь или накрывая круглый стол - с неизменной, родительской, тяжёлой плюшевой скатертью - к ужину, Вике казалось, что перед ней сценка из времён Древней Греции... В жаркие летние, да порой и весенние месяцы теплообильной Лере достаточно было вискозной комбинашки дома, и Вика не раз отмечала, до чего это одеяние идёт подруге, напоминая античную тунику! Услыхав "шпильку", Лера хохотала, звала Вику зайцем и чмокала девчонку в курносый славянский нос...
       Глаза учительницы - не очень большие, но живые и жгучие - были вишнёво-карего оттенка. Когда эти близкопосаженные глазки внимательно глядели на собеседника, казалось, что взгляд проникает внутрь, прикасаясь к солнечному сплетению и оставляя там метину. /Позднее Вика поймёт, что Лера была человек магнетический/. Прожигающий этот, встревоженный взгляд остался с ней на всю жизнь. И никто, ни мужчина, ни женщина больше не оставили в её судьбе такого следа, не достали взглядом до солнечного сплетения.
       Руки Леры были в предплечьях большими , не по-женски сильными. Лицо Леры казалось круглым - из-за привычки почти постоянно улыбаться и добродушной упитанности. На самом деле оно было скорее удлинённо-конусовидным, как и её хазаро-булгарский нос. Височный уголок левого глаза был чуть вздёрнут, что намекало на отдалённое родство с народами Средней Азии, а может быть, Дальнего Востока. Стоило этому лицу осунуться, как проступала асимметричность его: наспех вылепленные природой скулы были невелики, отчётливо азийского происхождения, располагались одна чуть выше другой. Красивая? Нет, совсем не то слово. Обаятельность, притягательность, магнетизм, гипнотичность - что угодно, только не "красота" - это шаблонное слово было бы даже обидным для определения внешности Леры (так считала Вика). Лера была уникальный экземпляр Человечества. Выражение лица её так часто менялось, что уловить его "изюминку" мог бы лишь сверхчуткий фотограф. Надо добавить, что "особой приметой" этого лица были губы. Странно крупные, но не "как у негра", а светло-розовые, отлично вылепленные чувственной её природой и тонко очерченные по контуру, они венчались еле приметным тёмным пушком над верхней губой, что также свидетельствовало о восточных генах учительницы.
       Тонкий продолговатый нос Леры был замечательно "припудрен" от природы. Он никогда не лоснился, имея матовую фактуру. Нервные широкие ноздри порой вздрагивали от волнения. Обладая лабильной, возбудимой нервной системой, Лера часто зря волновалась; переживания её бывали связаны со школьной рутиной, прокручиваясь по-новой в домашние часы, отравляя редкие дни отдыха. Случайная злая фраза, недобрый взгляд, придирчивость нелюбезной сослуживицы были способны породить "невротический круг" и надолго выбить Валерию Викентьевну из колеи. Отдушиной её были факультативы (к ним имела некоторое отношение и Вика). Но и эту радость внеурочных посиделок с любимыми учениками отравляла внутренняя напряжённость, когда Лера боялась появления на пороге бестактной мегеры-завуча или ненавистной сплетницы-директрисы. Тогда взгляд её стекленел, выражение лица становилось больным, оторопелым, на щеках зацветал горячечный, нехороший румянец, кожа лица наливалась спазматической желтизной... Маска страха подменяла тогда это одухотворённое лицо, только что дышавшее мыслью и добротой.
       Лера жила одна, вызывая у Вики туманные размышления о глупости и слепоте мимоходящих представителей сильного пола.
       Женское одиночество - классическая черта биографий учительниц.
       Единственный короткий роман (придуманный, по правде говоря, и крайне запоздалый) не принёс ей ничего, кроме досады, уныния, сознания несправедливого унижения и жестокой, навязчивой обиды. Любовью этот роман вряд ли был - он был попыткой самоутверждения, - возможно, излишне рассудочной.
       Вика то и дело - зимой, весной, летом, осенью - приезжала, соскучась д о
       н е в о з м о ж н о с т и /по её словам/, навестить названую сестрёнку.
       Родителей и младшего брата учительница похоронила - одного за другим. В просторной опустевшей трёхкомнатной квартире, с ещё не затупленным временем горем и не выстуженными воспоминаниями, хозяйке стало неприютно и страшно...
       Разлучённые расстояниями, подруги виделись теперь чаще, коротали дни под общей крышей дольше. Кончились гостиничные мыканья, поиски углов у друзей - из-за постоянных болезней то отца Леры, то матери.
       Приезд Вики и на этот раз вернул Валерию Викентьевну /просто Леру для подружки/ к улыбчивой тёплой жизни, отодвинул к горизонту, если не развеял, тучи однообразных безрадостных мыслей. Думать-гадать о будущем - гиблое занятие. С возрастом надо учиться ценить настоящее, жить мгновением - годом, месяцем, неделей, днём, часом... Лера с приездом Вики ( на целых три недели, ура!) снова стала смеяться и шутить. И лишь завалы неубранной рухляди по углам, оторванная дверца кухонного шкафчика, почерневшая от копоти лепнина потолка - высокого потолка дома довоенной постройки - свидетельствовали о грустной истине: у жилицы этих стен нет сил на самообслуживание, она почти все растратила их - на учеников, родителей, вечно теребящих её приятельниц, которым она непрерывно помогала... Лера резко постарела за горький для неё год. Брат (жертва Чернобыля) и старик отец ушли буквально один за другим, а женщина ещё не оправилась от неожиданной кончины матери...
       Когда Вика от нечего делать отжималась от парковой скамейки - к удивлению сидящего поодаль спортсмена, - Лера, спокойно наблюдавшая за упражнениями подруги, молчаливая и чуть сонная, в немодном демисезонном пальто и нелепом каком-то платке, казалась Вике совсем родной. Да они и в письмах нередко писали друг другу: "Родной человек...". Когда Вика шла рядом с молчащей Лерочкой, бок о бок, по аллеям какого-то старого сада, тронутым жёлтой кистью сентября, ей хотелось, чтобы эта прогулка длилась и длилась без конца, хотя рядом - скучное шоссе, а позади, в тени деревьев - унылая больница... И часто потом Вика вспоминала этот эпизод их дружбы, эти аллеи, этот молчаливый путь вдвоём - будто Лера была её заботливой старшей сестрой или родной украинской тётушкой, в дверь которой всегда можно постучаться.
       Неправдой было бы сказать, что подруги никогда не ссорились - они порой срывались и кричали друг на друга: от усталости, недопонимания, неумения всё объяснить, от слишком сильной друг к другу привязанности, от всего, что зовётся болью жизни. Но они знали, что Бог не зря подарил их друг другу. Вместе им всегда было празднично.
       Отъезд Вики Лера переживала трудно, и дня три ей даже мерещились шаги в Викой комнатушке; тяжко было перебирать Викины оставленные вещи, будто эта разлука - навсегда...
       Если Лера провожала Вику на перроне, она долгое время после отхода московского поезда бродила по вокзалу, разглядывая и листая книги в местных киосках, - глушила невыносимую, похоронную тоску разлуки.
       Лере всё труднее было странствовать, она становилась домоседкой - когда-то заядлая "лягушка-путешественница". Сдавали суставы, барахлили сосуды, уставало сердце. А Вика была пока ещё молода, худощава и легка на подъём.
       Первый день вдвоём всегда был - как день рожденья. Они обе по-детски дурачились. Хохотали от счастья встречи, городили чепуху, были непосредственны и просты. Их расслабляли доверие и непринуждённость, в которую надо было обеим нырнуть после тоски общения с начальством и социальных перегрузок.
       Также по-детски непосредственно радовались они подаркам. Только в детстве - приятней получать, а во взрослом возрасте - дарить радость другу.
       Шёл - предвкушаемый заранее и оттого особенно волнующий - обряд дарения, радования, удивления. Обменивались книгами, пластинками классики и записями бардов, картинками самодеятельных художников, немудрящим, но необходимым тряпьём, иногда дешёвенькими - пробными - флакончиками духов; больше других Вика любила "Рижскую сирень", Лера - "Ша ноар"...
       На круглом столе Валерии появились душистые свечи из Индии /занесённые Вике забежавшим на огонёк бывшим учеником/, пачка вкусного чая, остро пахнущий дырявый сыр - любимое Лерино лакомство. Иногда к этому прибавлялся патрончик с витаминами или редкое искомое лекарство... Лера в долгу не оставалась - потрясающее украинское сырокопчёное мясо и хороший густой мёд красовались рядом с грузинским вином с Арбата.
       - Ты мой москалик родной! - целовала Лера девушку в висок. - Иди мой лапы - суп уже два раза подогревала.
       Вика часто и мучительно - начиная с 13-ти лет - искала "смысл жизни". Поиски эти заводили в тупик и отчаянье. Валерия спасала москвичку от депрессий - порой одной остроумной шуткой. Легкомысленно и властно "земной ангел-хранитель" учил радоваться просто жизни, ценя её выше смыслов. "Отпусти ты себя на волю!" осталось в памяти Вики её, Лерино, заветное.
       Журавлик с русского Севера качался в кухне Леры под люстрой, отбрасывая веер тени расщеплённым хвостом - деревянная птичка, приносящая, по преданию, счастье в дом. Иногда Вике казалось, что он похож на бумажных журавликов, которых делала, чтобы спастись, маленькая девочка из облучённой Хиросимы.
       Высокий пирамидальный тополь рос за окном. Приветливо светилось рыжим абажуром чьё-то неведомое окно напротив. Там, прорезая сумерки огоньком лампы, теплилась ещё чья-то жизнь. И Вике было смешно, когда Лера, дразня её, говорила, что "н а с в т о м о к о ш к е х о р о ш о в и д н о ".
       Вика гасила не любимый ею яркий свет на кухне, включала светильник сбоку. Пятно зелёного света уютно падало на перемытую посуду. На недопитое "Абрау дюрсо", на розы в горлышке синей стеклянной вазы. Тлела душистая индийская свеча - предпоследняя из горсточки, привезённой Викой. Лился из приёмника ранний Скрябин - хрустальная музыка фортепианного концерта.
       Концерт был без номера. Это был единственный у Скрябина концерт.
       И абсолютно весенний и волшебный.
       Слушая его, Вика даже видела Снегурочку. Живую, человеческую девочку.
       Вот она стоит на льдинке, льдина плывёт, Снегурочка машет руками, смеётся и поёт песенку Весны. Блестит искорками нарядная шубка на Снегурочке. Бела меховая опушка её шапочки, белы рукавицы. Глаз не отвести! И не растает Снегурочка - пустое. Не льдышка она - человек. Не снег, а тёплая кровь в её детском теле. И радуется она Весне, и верит в жизнь, и поёт...
       Да только кто же спасёт Снегурку, когда льдина растает?
       Старая корявая акация качалась за окном спальни. Плакала Лера в пустой тёмной квартире. Плакала и шептала в потолок письмо Вике. Слов этих она не сможет вспомнить наутро.

    * * *

       Лера и Вика познакомились очень давно, во время поездки в пушкинское Болдино. Запомнились весенние баранчики-первоцветы, их полагалось есть, они были сладкие и витаминно-полезные. Запомнилась пушкинская любимая рощица под названием "Лучинник", лесной колодчик, родниковая его пульсирующая чистая жилка. Запомнился дом директора - романтический кораблик XIX века в штормовом море прагматичной современности.
       И ещё не забыть, что здесь был снят фильм "Храни меня, мой талисман" - с живыми классиками, Окуджавой в хороводе, древними сельскими старухами; с очаровательным местным говорком они исполняли песни собственного сочинения - про Пушкина. ("Чтоб любовь была нежнее, / Надо Пушкина читать...")
       И хотя встретились Лера и Вика в толпе паломников-поклонников Поэта не в дни съёмок фильма, а несколько раньше, - он стал для них воспоминанием о какой-то вечно длящейся встрече и - вот именно - талисманом, судьбой данным оберегом и зарубкой на память.
       ... На обратном пути из Болдина (их согласился подкинуть до Арзамаса добрый и ещё жилистый стихотворец-фронтовик на своей машине) долго молчали, сжимая друг другу руки. Постояли у могилки Тани Савичевой - ленинградской девочки, умершей в арзамасской эвакуации уже после блокады, умершей последней в своей большой семье. Кружевной воротничок на бронзовом платьице Тани, её бантик - шёлковый был, небось! - на затылке, её отросшие детские волосы (наверняка в недавнем укороченные косички), открытый, полный доверия жизни взгляд - всё это Вика унесла с собой. Навсегда. Как и комок в горле. И благодарность неведомому скульптору...

    * * *

       А затем была волжская пристань в Нижнем Новгороде (тогда ещё - Горьком, где, согласно песне, всё "ясные зорьки"). И старенький пароход - привет Марку Твену. И шлёпанье усталого колеса. И - п и с ь м а, п и с ь м а. И - встречи, встречи - редко в Москве, чаще - в Чернигове или Жмеринке, "декабристской" Каменке или уютной Полтаве... Или дома у Леры - в провинциальном захолустье, на песчаной отмели, неподалёку от которой в тени старых акаций и островерхих тополей скрывался от суетных глаз трёхэтажный старый дом с палисадником, всегда аккуратно подстриженными кустами и россыпью ярких цветов, сменявших друг друга от весны до поздней осени.
       "Пройду по Виноградовой, сверну на Абрикосовую" - это о Лериных кварталах, и этим песенка стала Вике дорога.
       Вика полюбила Украину. Благодаря Лере - полюбила. Полюбила говор хохлушек, вкус галушек и вареников с вишней, песни, придурь, ленцу украинцев, даже способность Лериных учеников высиживать Викины трёхчасовые лекции о Рахманинове. Полюбила добродушие, малолюдье, юго-западную вольность.
       Лера - в отличие от подруги - недолюбливала украинский город, поругивала его "мещанскость", сердилась на золочёные серьги учениц-восьмиклассниц, жаждала большей начитанности сограждан и упорно тосковала по Великой России, Москве, Большому театру и маленькому своему зелёному посёлку в Подмосковье - на окраине заводского городка. Города её неугасимого детства.
       Лишь в последние годы, обожжённая Чернобылем, женщина скажет: "Теперь здесь моя родина!" И в этом был свой грустный резон.

    * * *

       - Лерка! Клён ты мой опавший!
       - У? - живо отозвалась Валерия Викентьевна.
       - А почему ты Клёнова? У вас там клёны одни в посёлке росли, да?
       - А почему ты - Скобарева? - пожала короткими плечами Валерия. - Должно быть, псковичи - предки были? Признайся!
      
      
       - Может быть, всё могёт быть, - буркнула Вика. - Эх! Не хочу быть москвичом, а хочу быть псковичом! Там - Михайловское рядом, всё мне будет нипочём...
       - Скажите, пожалуйста, какие способности к экспромту! - комично состроила Валерия "страшные" глаза. - В ссылку ей захотелось, к Пушкину под крылышко? Мало тебе Болдинского карантина?
       - Хочу в ссылку! - расшалилась Вика. - Поехали вместе, а? Лерка, Лерка, ты - Валерка, лермонтовский "Валер`ик".
       - Болтушка моя, - подойдя к подруге, со вздохом нежности и грусти чмокнула её Валерия в темя. - Мелешь всякую чепушинку.
       - Это от того, что мне хорошо с тобой, - серьёзно сказала Вика, водрузив подбородок на плечо Викентьевне. - Вот и впадаю в детство. Чего хорошего во взрослости этой, окружающей нас, - вдруг с горечью как отрубила Вика, распрямилась. - Один, войны, насилия, террор да атомная зараза.
       - Ну, не будем о страшном, Викуш. Пошли ужинать, а? Я сыра хорошего купила. Есть вино полусухое - твоё любимое.
       - Нет вина лучше, чем "Роз де десерт", - задумчиво сказала Вика. - Помнишь? В черкасской Каменке? Молдавское...
       - Каменку черкасскую мы всегда помнить будем, - глухим голосом подтвердила усталая Лера. И Вика вдруг прижалась к ней, как к маме, и услыхала запах её мускуса и стук сердца под вельветовым халатом...
       - Нет! Не хочу я ужинать! - озорство снова проснулось в Виктории, ещё молодой и худощавой, со стороны похожей на 22-летнюю девчонку. - Давай в "лекцию" поиграем?
       Валерия не заставляла себя упрашивать. Усевшись за стол, как за кафедру, она нацепила на себя старые очки со сломанной дужкой и упёрлась обеими руками в поверхность стола по-крабьи.
       - Това'гищи, - начала Валерия гундосить. - В п'гедыдущий г'аз мы остановились с вами, так с-ть, на п'облеме художественного тво'гчества отдельных индивидуумов из московских литобъединений! Не всё, не всё, това'гищи, вызывает одоб'ение в их, так с-ть, и'ггациональном видении ми'га! Что это за "ба'гхатные олени" и "музыка две'гных п'гоёмов"?! Что это за "фонтаны", това'гищи, какое-то эстетство, так с-ть, а неуместные намёки на а'гистократическое п'гоисхождение Шопена, и п'гочее? А где, я вас сп'гашива, будни ве'гиких ст'гоек и фаб'гик? - усердно грассировал "лектор", крайне органично войдя в образ и тараща увеличенные диоптриями очков глаза. - Фонтаны, фольва'гки, понимаете ли, па'гки... А где же наши хлебородные нивы?! Булки ведь не в фонтанах растут!
       (Здесь "лекция" прерывалась, поскольку Вика с неудержимым хохотом бросалась целовать в обе щёки комически-недоумённо-оторопелую подругу).
       - Това'гищи! - слабо отбивался подвергнутый агрессии "лектор", - Беседа пе'геносится на завт'га в связи с возмутительно-фами'гья'гным поведением аудито'гии, понимаете ли, что за безоб'газие! Я не понимаю вас... До вст'гечи в эфи'ге, то есть, п'гостите, до ско'гой вст'гечи; антракт, това'гищи!
       ...Очки летели в сторону, сброшенные с переносья Валерии счастливой девчоночьей рукой. Лерино, без очков, лицо серьёзнело и преображалось....обретая совсем другие, истинно ей присущие черты. Комическая маска испарялась. Вика глядела в глубину колодца этой души, нелёгких мыслей Леры, несладких переживаний...
       Учительница брала лицо девушки в свои мягкие, но сильные и большие ладони:
       -Родная ты моя, - плавился от благодарности и невысказанной печали её низкий альт с южными обертонами.
      

    * * *

       С Лерой было легко. Вообще в общении Вика испытывала трудности - с ровесниками и старшей братией. А с Лерой было легко. Лера могла весело-беззаботно стрекотать, стряпая обед, рассказывая о каких-то несерьёзно-забавных происшествиях дня. Так же юмористична была её манера общения с детворой - развлечь, рассмешить, пульнуть снежком в мальчишку доставляло ей радость. Школа была семьёй Валерии Викентьевны. Здесь длилась её неокончившаяся молодость, проходила главная её жизнь, и общение с детьми, участие в их заботах, бедах и радостях было для неё даже важнее сознания, что ты чему-то их там научил. С младшими (4-6 классы) ей было легче , чем с долговязыми акселератами-старшеклассниками. Снобизм юных петушков с только что сломавшимися голосами порой вызывал болезненную напряжённость. А с детворой Лера отводила душу. Здесь можно было хохмить, театралить, быть "всехней мамой", этакой гусыней-сказительницей, то есть вполне самой собой. Из старшеньких она жаловала избранных: пять-шесть учеников-интеллектуалов и юных друзей. При этом у себя дома Лера вовсе не страдала логорейей. Чаще, напротив, она молчала, будто отдыхая от школьных словоизвержений. Она могла, несмотря на общительно-жизнелюбивый нрав, молчать два часа кряду, бродя по квартире в халате, погружённая в свои раздумья, что-то разыскивая из потерянных вещей - или просто бесцельно переставляя утварь с места на место. Затем учительница (обычно в одежде) валилась на свою полуторку и моментально засыпала. Проснувшись через час, как правило, включала телевизор - перебирала программы, щёлкая тумблером - и вновь засыпала, - чтобы, проснувшись уже на рассвете, спешно сунуться в непроверенные тетради. Утро было её любимым временем жизни!
       Вика - с точностью до наоборот - терпеть не могла мутные для её сознания утренние часы, её душа расцветала на закате, как и у многих "козерогов". Лучше всего тогда шёл процесс творчества, больше было энергии.
       Лерина ненавязчивость в быту и кроткое малословие приходились кстати: всяческий трёп, а особенно в первой половине дня, утомлял девушку, доводя порой до спазмов, а в доме Леры можно было сосредоточиться, выспаться, спокойно поработать над незаконченными стихами. Вика их сочиняла всюду: в вагоне скорого поезда, в московском метро, в переделкинской электричке, а перепечатывала, в основном, в каникулы - то на своей, то на Лериной пишущей машинке.
       Хорошо было Вике читать Вересаева, или Даниила Андреева - "Розу мира", забравшись с ногами в глубокое Лерино кресло. Или любимого Лериного Михаила Булгакова... Или пастернаковского "Живаго".
       Вике было уютно и радостно от голоса подруги, когда та разговаривала с приятельницами по телефону в коридоре и мягко журила кого-нибудь или успокаивала - милосердно, с примесью своих шуточек - и, обычно, роскошно хохотала.
       Голос у Леры был низкий, но не грубый, а певучий, богатый "бархатными" обертонами. Если бы она пела в опере, ей дали бы наверняка контральто или меццо-сопрано. Этот голос, воркующее-тёплый, сильный и нежно-обволакивающий, вызывал у девушки чувство обретённого родного дома - и ещё воспоминание о чём-то давнем, как раннее детство, утерянном и вдруг надолго вернувшемся. Это "что-то" было сродни ощущению младенческой безопасности, пониманию, что ты будешь сбережён, сохранён, любим...

    * * *

       Вика ещё не знала в первые годы общения с Лерой, что её царственная подруга быстро переходила из одного состояние в другое. И что порой эти затяжные "отмолчки" были признаком потаённой тоски, припадков глубокой меланхолии, сильных страхов, имевших и не имевших почвы под собой, сопротивления вселенской энтропии - и острого ужаса: от сознания обречённости любимого мирка, близких людей... Лера, казавшаяся многим "легкомысленной хохлушкой", редко пускала в свой внутренний мир, когда ей бывало плохо - душевно плохо или физически. Эти тяжкие минуты она с детства приучилась переживать в одиночку, опасаясь поделиться, быть непонятой... Кусок наивного, нежного и меланхолического детства остался в ней до конца - осколком ранних страхов подмосковного периода, да прозвищем "мимоза" - за ранимость и скрытость. Не многие знали, что и Лера напряжённо ищет смысл жизни, мучая себя рефлексией. Недомогания она обычно тоже переносила молча, по-крестьянски терпеливо.

    * * *

       С учительницей Вику роднило многое: сходство женских судеб (отсутствие пары), и вкусы в области искусства, и гуманитарность, и недолюбленность родителями. Вике хорошо бывало бродить вместе с ней по маленькому провинциальному базарчику, не тронутому патиной кавказского засилья, где говорливые торговки знали в лицо Леру и приветливо ей улыбались. Вика веселилась, когда непрактичная Лера, подражая свой родне, серьёзно говорила: "Нет, дорого", - и отходила искать дешёвую редиску, таща подружку за собой, как школьницу, за два пальца. Нравилось покупать вместе круассаны - с вишней, чёрной смородиной или сгущёнкой. Или слушать Лерины ботанические и дендрологические разъяснения в тихом парке, где росли шелковица, абрикос, крушина, боярышник, алыча...
       Последние лет 8 Леру видели в этом парке с косолапым вислоухим чёрным псом. Тобик, "сэр Тоби" - звала она его. Хозяйка и собака гуляли рано утром, чтобы никого не пугать и не злить чистюлек-соседей.
       Почему-то особенно хорошо было подругам возвращаться вместе, освежёнными стрижкой, из ближней немноголюдной парикмахерской, молча спокойно идти, ощущая тепло локтей, пустынными зелёными кварталами, в ленивых сумерках мая, инстинктивно удлиняя путь, останавливаясь у продуктового магазинчика: "Зайдём?" - без всякой насущной надобности. С Лерой обычная прогулка становилась приключением.
       Ночью Вика иногда, на сон грядущий, читала Лере любимые стихи. Или пела пионерскую песенку - про природу, погоду, крылатую чайку, птицу чибиса и добрых юннатов. Однажды Лера попросила спеть про лесного оленя - из фильма
      
       "Ох, уж эта Настя!". Но песня была сложна - вокальной техники Викушки здесь не хватило.
       Когда Лера переставала в потёмках комнаты отвечать на вопросы, Вика догадывалась: она уснула. И тогда на цыпочках уходила к себе в спаленку, узкую-узкую, с высоченным потолком. Её она прозвала "пенал".
       Иногда Валерия цитировала "Онегина" Вике наизусть, или что-нибудь любимое из надзвёздного антагониста Пушкина - Тютчева. Или - до слёз и смеха - обожаемого "Деда Мазая и зайцев" Некрасова, этот кладезь волжского, народного, ядрёного языка. Лера читала с комическими "добавками". Смешнее всего казалось, что кличка Вики - детская кличка из-за любимой игрушки - "Заяц" - была тут к месту. Покатываясь со смеху, Вика порой в изнеможении припадала к плечу подруги, и слышала тогда, как, сквозь пахнущую чистотой и утюжком рубаху, стучало её большое сердце - часто и сильно...
       А еще Вика радовалась, когда Лера, своим неторопливым низким меццо, воспроизводила наизусть притчу о проросшем зерне - и зерне, упавшем на каменистую почву - на церковнославянском, по студенческой памяти филолога. Эту заповедь всех учителей литературы Лера читала с тёплой улыбкой - и даже в темноте Вика чувствовала и слышала эту мудрую улыбку.
       - Пожалуйста, ещё! Ещё что-нибудь из Евангелия, - умоляла она подругу.
       И Лера, помедлив, читала ещё. И её голос был счастьем Вики. "Сэр Тоби" в это время дрых под столом. Вике это не нравилось: место пса - в чулане. Но у Леры были свои причуды.
       Валерия Викентьевна обладала редким свойством. У неё, казалось, совсем не было эгоизма. Наивное, конечно, мнение: у всякого человека есть свой эгоизм. Но Валерия, чтобы ощущать полноценность собственной жизни, дня не могла провести, не помогая кому-нибудь: ближним, дальним , детям, взрослым, родным по крови и случайным встречным. Она вечно о ком-то заботилась, кого-то опекала, бежала в милицию заступаться за своих мальчишек-драчунов из неблагополучных семей, устраивала свадьбы влюблённым выпускникам, защищая честь любящих перед ханжами-родителями, - любовь была её святое... Или хлопотала об одиноких слепых старухах, никому, в общем-то, не интересных, но Валерия и в общении с ними находила небывалое, как выразился бы Пришвин. Или придумывала мажорные письма ребятам в армию. Или давала уроки полубезнадёжным детям в местном онкоцентре. Или ходила на дом к безрукому юноше (трамвай отрезал по локти) - втолковывала ему правила русского языка, помогала разобраться в образе Онегина. Хотя тому было явно не до Онегина. А все учительницы, кроме Валерии Викентьевны, от несчастного отказались... Он злился, стал пить.
       Всему подъезду - в квартирах, где были дети - Лера давала бесплатные консультации, натаскивала перед экзаменами, помогала написать трудное сочинение, поясняла, подкладывала нужную книжку. И всегда сияла улыбкой при этом, сознавая: сейчас она, Лера, нужна кому-то... Соседи-мужчины пожимали плечами: живёт одна и постоянно улыбается! Но Лера пропускала мимо ушей бестактные вопросы, а непрошенной жальливости не терпела. Все ребятишки в доме звали её "тётя Лера". Всем она была своей. Случались общие посиделки, коммунально справляемые праздники. Всё это не помешало простонародной соседке с первого этажа завладеть Лериной кладовой ("сараем" - на местном диалекте), а соседу, которому доверчивая Лера на лето оставляла на всякий случай ключ - присмотреть, не залило ли квартиру, - рыться в бумагах учительницы, бесстыдно надеясь найти "сакраментальные" письма.
       Инцидент с кладовкой-подвалом удалось, ценой некоторой порции жареных нервов, исчерпать и вернуть одинокому педагогу законное имущество. (В ЖЭКе пояснения давал дальний родич, Лера пила валерьянку в это время и попросту заболела от хамства "Марусэни", которую считала прежде приличным, хотя и глуповатым человеком). Зато мужа Марусэни, Авдея, застала с поличным... Вика, открыв однажды Лериным запасным ключом её входную дверь. Непрошенный сыщик дико испугался, увидев в пустой квартире путешественницу на пороге. Он не ожидал явления сего - откуда ему было знать, что Лера иногда отдавала подруге
       запасные ключи, чтобы девушка не маялась с рюкзаком под дверью, пока Лера в школе, а могла попить чаю с дороги и выспаться.
       Авдея от квартиры отвадили.
       Однажды Вика застала Валерию не плачущей, а рыдающей в голос.
       - Что с тобой?! - испугалась москвичка, забежавшая за украинской кровянкой на базар перед тем. Ещё полчаса назад ничто беды не предвещало! Лера просто набирала номер телефона.
       - Керя! - только и выдавила сквозь слёзы Лера. - Господи! Гепатит! (Керя - это было школьное прозвище Женьки Керковского - бывшего юного гения, очкарика, чудака, ныне известного биолога, давно взрослого и женатого). Рукав халата Леры намок от слёз.
       - Ну, гепатит - это ещё не приговор, - растерянно промямлила Вика. Но Лера тут же оборвала её:
       - Нет, Викуш, - эта форма страшно опасна. Если не принять мер тотчас же, - она приводит к раку! Господи, Господи, где взять лекарство?! Какое?!
       И она снова залилась детски-жалобным плачем.
       - Да подожди ты! Возьми себя в руки, прекрати истерику, - нарочито-сурово, чтобы "клин клином выбить", заговорила отрывисто Вика. - Чем расстраиваться прежде времени - обзвони друзей! Есть же знающие люди, медики...
       И Лера, действительно, взяла себя в руки - она обзвонила зарубежных подруг (бывших землячек, эмигранток). Через Интернет старые учительницы Керковского нашли ему жутко дорогое, но спасительное лекарство. Скинулись...
       Талантливый учёный был спасён. По слухам, он жив до сих пор...
       - Ты - не учительница, ты - всехняя мама! - шутила Вика, любуясь подругой. Лера корчила одну из своих рожиц-гримасок и, "заговорщицки" понизив голос, дразнила названую сестрёнку:
       - А ты - совсем не искусствовед и не "мьюзико"-вед, а ты - пушистый Заяц с коротким хвостом и длинными ушами, севший без билета на Трамвай Дилетантов. Вот!
       И Лера демонстрировала кончик языка Вике.
       Тогда в курчавую голову Леры летела невесомая китайская подушка, набитая какой-то дешёвой трухой... В спальне-гостиной-читальне Леры воцарялись несколько минут счастливого визга, будто здесь жили не солидные зрелые люди, а две девчонки-пятиклассницы, только что прочитавшие "Трёх мушкетёров". Пёс громко лаял, то ли осуждая, то ли подбадривая озорниц.
       Гора книг вперемежку с горкой тетрадок, где таились ещё не прочитанные и не меченные красной пастой оценок сочинения, с лёгким шорохом сползала на пол. Заниматься благоустройством своих "завалов" и приобретением новой мебели легко утомлявшейся и много работавшей словеснице было недосуг, невмоготу. "Ты не жури мою лень, Викуш, - иногда оправдывалась Лера, - в этой лени ведь и спасение..."
       "Сэр Тоби" испуганно брал руку Вики - небольно - зубами: куда ты?! Не уходи... И Вика оставалась.
       Солнце покинуло северную, просторную и прохладную комнату, где недолго шла шутливая "война". Китайскую думку-подушку Вика заботливо подложила подруге под голову. "Не спи вниз головой, вредно, Лер. Вот тебе вторая подушка..." Сердце Леры любило прохладу и кислород. Лишь зимой иногда учительница спала в "пенальной" тёплой комнатке.
       Угасали последние лучи заката - цвета Лериного любимого варенья: яблоко с черникой и брусникой. Фарфоровый сиреневый голубь раскинул крылья на стареньком пианино, как чья-то воплощённая и оцепеневшая душа. Лицо старшей подруги казалось Вике похожим на Богородицу.
       Тихо тикали электронные часы - подарок Лере к юбилею от коллег.
      
       Две угомонившиеся головы видели второй сон, склоняясь друг к другу. Иногда это были сходные сны. В полночь, опомнясь, Вика на цыпочках убиралась "к себе". Как уходила учительница утром в школу - она не слышала.
       Двадцать семь лет видались подруги. Двадцать семь лет навещали друг дружку - в сени черниговских садов - и в замоскворецкой благодати; "родная Якиманка" и Третьяковская галерея были для обеих городком с теремком и пёстрыми церквушками, художниками "мирискусниками", с воздушным горбатым мостом, сквером у фонтана, где студенты-живописцы оставляли незнакомцам на скамейке огромный абрикос и четверть пачки тонких сигарет - на счастье.
       Когда Лера навещала Москву, Вика острей любила родной город, старалась показать гостье заветные, рукотворные и нерукотворные, сокровища, провести Леру по знаменитым кривоколенным закоулкам. Вика и сама в эти дни иначе видела Москву; вот так на Конкурсе Чайковского с учениками на галёрке Консерватории ей было интересно. На том же Конкурсе через несколько лет без учеников - скучно...
       Друг - это так много в жизни, оказывается. Диэлектрик? Полупроводник? Трансформатор духовной энергии?
       "Все московские задворки я сдавала на пятёрки", - шутливо напевала Лера, дразня Вику, на мотив студенческого "Гаудеамуса", маршируя с ней по узким тротуарам. "С тобой я могу буянить на улицах столицы - меня здесь никто не знает!" - дурачилась молодая душа, упакованная в мундир служителя народного образования.
       И они снова ехали на троллейбусе (на первом, любимом с детства Викином сиденье) в Консерваторию. ("Будто на дельтаплане летишь!" - признавалась москвичка).
       И снова прикладывались к теремку Тертьяковки, где то ли жил ещё Третьяков, то ли XIX век бродил по анфиладам, обладая духами и задевая фалдами
       посетителей, а скорее всего обитала неназываемая, но любимая грустная сказка - родная, как умные глаза Чехова, доктора и писателя, на известном портрете...

    * * *

       А затем Лера у м е р л а. Умерла от какой-то шишки на бедре - не зря говорят: у "стрельцов" бедро уязвимо.
       Вика - ровно за два года перед этим - потеряла старушку-мать, потеряла в такой же промозглый, угрюмый, бездомный осенний день. Теперь из жизни её ушёл САМЫЙ драгоценный человек. Ужас обрушился на Вику, как рухнувшая крыша аквапарка - ужас глобального СИРОТСТВА. Этот ужас уступал место другой -навязчиво-неотступной- боли: это была невыразимая ж а л о с т ь к Л е р е, так любивший жизнь и почему-то всегда боявшейся смерти...
       Вика знала: этого друга не заменит уже никто и ничто. Жизнь остановилась. Лера, так любившая людей, так жалевшая всех Лера зачем-то ушла в мир иной, хотя могла жить ещё 20, 25 лет... Долго-долго. Зачем оставалась Вика - одна на этой жестокой Земле?! Вика давно существовала на пенсию по инвалидности, зато - вдали от начальников и на свободе. Она могла мало есть, плохо одеваться, перестать ходить в театры, жить в трущобах. Но жить без Леры она не могла , не хотела, не умела.
       Вика боялась сойти с ума, наложить на себя руки. Она стала как-то быстро седеть и стареть и - словно в отместку за затянувшееся "детство" с Лерой, вывалилась из почти юности сразу в свои реальные 50 лет...
       Она почти непрерывно плакала.
       Вика с в о е й смерти не боялась; давно приучив себя относиться к ней, как к сестре милосердной, она даже молила Боженьку иногда: "Прибери меня!..", но - вовремя. И без мук.
       Физической боли Вика боялась больше "умирания", которое было предсказано ей спокойным и относительно лёгким...
       Чтобы не ослепнуть от ежедневных, ежечасных обильных слёз, Вика стала бороться с собой. Спрятала все фотокарточки и принялась перечитывать письма подруги, многолетние, двадцатипятилетней, двадцатилетней давности. Она перечитывала кусочки из них, сокращала лишний "сюсюк", повторы и ненужные подробности, отредактировала 2 - 3 строки, сложила написанное домашним беллетристом в хронологическом порядке. Это отвлекало и заполняло жизнь новым смыслом. Появилась цель: будет КНИГА ПАМЯТИ ДРУГА. Вика обессмертит Леру. Пришло второе дыхание. "Слёзопад" резко сократился. Вика даже стала смеяться - вновь переживая Лерины сочные остроты, проходя (как в школе) годы юности, молодости... Былое ожило; их общая 27-летняя жизнь вновь помчалась, как скорый поезд; перед взором Вики, будто в пустынном кинотеатре, кто-то крутил цветной документальный фильм - для неё одной, а в будущем - для каких-то других, неведомых зрителей.
       Новыми, вдумчивыми и чуткими глазами Вика читала теперь и перечитывала письма. Они сами собой складывались в большой, чуть растрёпанный роман, даже - в эпопею, с множеством лиц, героев, событий, пейзажей, зарисовок, с комедийными и трагическими сюжетными линиями, а главное - с неумолчной, томительной, нежно-печальной мелодией-лейтмотивом.
       Эта потаённая мелодичность была главной прелестью писем Леры.
       "Жизнь, как подстреленная птица, подняться хочет и не может" -тютчевское - как нельзя лучше подходило к определению этой мелодии. В ней присутствовало что-то астральное, одновременно великое - и беспомощное; невысказанность, незавершённость жили в ней, будто душа человека, как птица об одном крыле, рвалась к звёздам - и не могла взлететь высоко, не умела парить долго, покорно и бессильно принимая свою участь, но и п о м н я всечасно ИНУЮ ЖИЗНЬ, инобытие, прежнее своё воплощение - или будущее оправдание с м ы с л а своих страданий...
       В подтексте писем слышалось "Спаси!", "Помоги!" "Постарайся придать моей жалкой и великой жизни завершённость, я не сумею этого одна!" И попросту, беззащитно, откровенное: "Я ОЧЕНЬ ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, ЕДИНСТВЕННЫЙ БОГОМ ПОСЛАНЫЙ МНЕ ЧЕЛОВЕК..."
       И Вика, как могла, как умела, спасала Леру - от ужасов одиночества, от тоски, от ранимости, от "родственников", от запредельного переутомления на работе, от пытки непонимания самой себя - и от обид, коими щедро нас оделяет мир окружающий, равнодушный.

    * * *

       Теперь в этой эпистолярной эпопее заново расцвела, вернулась на круги своя и обрела истинный смысл Лерина жизнь. Вика поняла, что воскрешает писательницу-романтика, погибшую в Валерии.
       Письма перестали быть сугубо личными. В них вдруг заговорила ушедшая эпоха, аукнулись десятки судеб, лиц, происшествий. Ожили люди и листья клёнов. Возвратилось минувшее.
       И если учительницу Леру её ученики унесли в своё будущее в зыбкой неверной памяти, - то писателя Леру Вика сделала своими руками.
       Надолго, навсегда. Включив её навечно в синклит харит и муз России.
       Учительница Лера, добрая и тихая, а порою строгая и властная, порой неугомонно-заботливая, гений "духовного материнства", - схоронена в сердце Детства.
       Писательница с этим именем только ещё рождается. Но - будет! Виктория поклялась...

    II. Ася Шурочкина

      
       Работа над Книгой Писем перемежалась сочинением стихов. Плач о подруге (поэтический плач) длился почти три года. Он излился в цикле порядка 100 стихотворений, Реквием по Лере. А ещё Вика приготовила воспоминания о подруге -- очерки. Вытащила из-под спуда свои любительские рисунки-портреты Друга. Надо было разыскать детские и девичьи фото Леры, школьные снимки её с одноклассниками! Найти соседок Леры по её зелёному посёлку...
       И тогда Вика вспомнила про Асю, Асю Шурочкину.
       ("Разыщи мне её..." -- горько и больно кольнуло воспоминание. Наше русское "нынче -- завтра"!) Сознание обожгла оплеухой плеснувшая вина, запоздалое раскаянье: ведь не выполнила Вика Лерочкиной давней просьбы! Впрочем, просьбы кроткой и ненавязчивой ...
       Перед глазами встало лицо подруги, улыбка, увлажнённый взгляд. С мечтательной интонацией прихлынуло:
       -- Ты найди мне, пожалуйста, на Малой Ордынке Асю Шурочкину. Я себя сделала с неё. Лучшим в себе я обязана ей.
       -- х --
       Оттого, что Вика слышала это от Леры не раз, оттого, что так хорошо улыбалась подруга, так блестели глаза её -- путешественницы на машине Времени с Страну Детства, -- Ася Шурочкина представлялась Вике в чём-то похожей на Леру.
       Вика невольно воображала статную русскую женщину, вальяжную и чуть медлительную, несуетливую. Волосы у этой -- Викиной -- Aси Шурочкиной были светлее Лериных. Не тёмно-каштановые, а пепельно-белокурые они. И глаза -- в отличие от Лериных, золотисто-карих -- синие. И ещё -- у Леры был добрый, но взрывной, вспыльчиво-отходчивый, порой неуправляемый нрав. ("Говорили" её южные гены). А Шурочкина -- эталон Леры -- ну, конечно, сама выдержанность, само лучезарное обаяние благовоспитанности. И -- душевная широта! Ум, такт, всеотзывчивость, мягкий, но сильный интеллект, благородная деликатность -- о, это же главный Лерин Учитель Жизни! Лучшие качества Лериной души, должно быть, почерпнуты в арсенале этой сверстницы-воспитательницы, Девочки, Достойной Подражания.
       -- х --
       Почему при жизни Леры Вика не искала Асю? -- На этот вопрос она теперь и себе бы не ответила. То ли жизнь казалась слишком длинной впереди? То ли смерть всё расставляет по иным -- истинным -- местам, отодвигая вдаль близкое, казавшееся важным, и приближая к глазам якобы третьестепенное?
       А разве письма Леры Вика перечитала бы -- все-все-все, все полторы тысячи, летевшие к ней порой по три раза в день (вначале), затем -- трижды в неделю... в месяц... Затем -- всё реже и реже? Разве она ПОНЯЛА БЫ их по-настоящему, будь подруга жива?! И не вспомнила бы Вика содержания 90% этих писем... Хотя все -- до единого! -- хранила, перевязав г о д ы бечёвочками, упаковав этапы жизни, этот хронограф молодости, в целлофановые пакетики. И всё попрятав в картонные коробки из-под мыла, конфет, обуви... Погрузив в огромный короб -- под столом. Да в старый братний кейс-дипломат. (По злой иронии судьбы -- младшие -- погибли у обеих корреспонденток, и оба погибли нелепо...)

    -- х --

       Беседы с пожилой краеведшей -- бывшей жительницей зелёного Лериного посёлка -- и с тремя-четырьмя одноклассницами-соседками Леры (на связь вывела школа, помогла и краеведша) без лишних хлопот дали Вике в руки искомый адрес. И телефон. Ура! Жива!! ЖИВА Ася, Анастасия Шурочкина. Только проживает она давным-давно не на Малой Ордынке, а в очередном "спальном" районе на юге Москвы, что и требовалось доказать. (В один из северо-восточных "задворков" судьба на днях выпихнула и коренную, а потому непрактичную, москвичку Вику, чья родина -- Большая Якиманка).
       Обрадовала ещё одна новость: краеведша сообщила Вике, что Лерочка, оказывается, в детстве дружила ещё с одной девочкой из их общего послевоенного класса: с Женей Носороговой. По слухам, эта Женя была причастна к космонавтике -- строительству ракет. И даже запускала Германа Титова в космос. Три девочки в школе, что называется, порознь не ходили. Чтобы дружить с мальчиками, они были ещё слишком малы и застенчивы. Парни-одноклассники находились в том возрасте, когда сверстниц дёргают за косички. Хотя Генка Басманов тайно был влюблён в молчаливую тихую Лерку, таращился на неё на переменках, но раскрыть свои чувства не смел и страдал молча... Этот Генка -- нота бене! -- оказался единственным из оставшихся в подмосковном посёлке однокашников Леры: все разъехались, а старые квартиры, в ожидании очередного новоселья, заняли приезжие откуда только не...
       Геннадий Николаевич Басманов работал в помещении Лериной старой школы, потому что половину этого здания занимало теперь некое мудрёное заведение под народным названием "НИИ удобрений". Басманов служил в этом НИИ, был кандидатом биологических наук. Он упал на стул -- ноги старика подкосились, -- когда узнал от Виктории, что Леры нет в живых и есть книга, посвящённая ей...
       Но мы, кажется, забежали слишком далеко вперёд!
       Итак, подавляя волнение, срывающейся с диска рукой набрала наконец Вика номер долгожданного, желанного телефона.
       -- Да-а! Вас слушают, -- прорезался резковатый прокуренный дамский голос. Вика заметалась внутренне, как всегда подбирая и теряя слова.
       -- Это... Анастасия Алексеевна?! Извините... Вам звонит ближайшая подруга Леры... Ну, Валерии Викентьевны... Ну, Лерочки, Леры Клёновой! Помните её? Вы были одноклассницами, мне Бабурова Ираида любезно предоставила Ваш телефон!
       (Выпалив всё это и слыша себя со стороны, Виктория одновременно мысленно отругала себя: "Трещу, действительно, как девчонка! Никакой солидности, что за напасть...")
       Тот конец провода не спешил с ответом. Дама как будто выплывала из сна.
       -- Да-а?... Да... Я помню, -- заторможенно отреагировала Анастасия. -- Конечно, помню Леру Клёнову! Но что, собственно?..
       В телефонном воздухе повисло недоумение.
       -- Дело в том, что... (Вика чуть задохнулась, сглотнув дважды шершавый ком). Дело в том, что Лера... Что Валерия Викентьевна недавно умерла. Болезнь, последствия Чернобыля.
       И тут же, боясь неведомо чего, Вика "взяла быка за рога", не давая собеседнице опомниться, выскользнуть из драгоценного поля общения:
       -- Я хотела бы Вас повидать, Анастасия Алексеевна! И как можно скорей. Срочно. Завтра, послезавтра! Ой! Я же не представилась... Меня зовут Виктория Скобарева... Я младше Леры. Я литератор... Послушайте меня, Анастасия! Лерочка ведь часто вспоминала Вас, говорила, что Вы были в школе её кумиром, образцом для подражания! Она, дескать, себя воспитала, сделала, под Вашу копирку.
       -- Да-а? Странно, -- после паузы затуманенно отозвался тот конец провода. -- А почему же тогда она не пыталась найти меня? И ни одного письма...
       -- Да пыталась, пыталась Вас найти! -- нервничая, боясь этого вдруг зазвеневшего холодом тона Аси и путаясь в словах, горячо заговорила Вика, совсем забыв о своей "солидности". -- Это я, я виновата, Ася! Понимаете, Лерочка просила разыскать Вас! Она же не точно знала, где Вы живёте после отъезда из посёлка заводчан, она только помнила про Малую Ордынку...
       -- Я давно оттуда переехала, -- равнодушно заметила Анастасия.
       -- Вот! Куда же она стала бы писать письма? Расспросить Бабурову Лера не догадалась. Или постеснялась... Знаете ведь, наверное: она была очень застенчива внутренне, хотя многим казалась разбитным сангвиником... Она несколько раз просила меня поработать "справочным бюро", а я всё откладывала. Ну, дела, работа, то-сё... И -- вот! Но хотя бы после её кончины я Вас разыскала, выполнила просьбу Леры! (В глазах Вики сильно защипало). Невероятно. Наконец-то я Вас нашла, Ася Шурочкина, о которой столько хорошего слышала от моей Валерии! Ася, я готова с Вами свидеться хоть сейчас, сегодня! Я принесу Вам в подарок фото Леры -- у меня их много. А Вы -- если сохранилось хоть одно её детское изображение -- откопируйте, ради Бога, мне! Буду век благодарна. Мне это нужно. Для себя -- и ещё для книги, я над книгой памяти Леры, представьте, сейчас работаю, потому что она была незаурядным, необыкновенным человеком, а не только моей подругой. ("Вы все должны знать, что она была прекрасна!" -- хотелось крикнуть Вике, но у неё опять зажгло под веками и перехватило горло...)
       -- Вы не думайте, -- продолжала Вика, чувствуя молчаливое замешательство Анастасии, -- я верну, верну Вам фотокарточки, если нужно, сама копии сниму, если Вам недосуг... И ещё нам очень-очень нужно поговорить о Лере, телефон -- это не общение. Вы бы мне, а я -- Вам рассказали, что знали, о ней! Мне ведь и поделиться абсолютно не с кем, -- ляпнула непосредственная Вика.
       На том конце провода всё висела затяжная смутная пауза.
       -- О Лере Клёновой, -- наконец раздумчиво проговорила Ася. -- Я, вообще-то с б`ольшим интересом узнала бы что-то о её родителях. Что они? Кто они?
       Вика совсем потерялась. Такого "поворота" логики собеседницы она не ожидала. До Вики не срезу дошло, что финт хвостом насчёт родителей попросту уловка, прикрывающая желание уйти от темы, погасить разговор. Вика забормотала что-то малосвязное... Мембрана рассердилась, стала досадливо чертыхаться. Было ясно: сейчас беседа или вырулит с затруднениями в нужную колею -- или Вика навсегда потеряет Асю Шурочкину.
       -- Постарайтесь меня выслушать спокойно, -- взяв себя в руки, терпеливо втолковывала Асе Вика. -- Лериных родителей я знала, поверьте, мало, поверхностно. Их давно нет в живых. Я же дружила не с ними, а с Лерой! (Вика не стала распространяться, как мама Леры не желала разговаривать с девушкой, а отец ревниво -- мол, дочь от нас отвлекаешь -- накричал на перепуганную Вику и шмякнул трубку телефона, оборвав разговор с Москвой).
       -- А я всё-таки хотела бы о них узнать побольше! -- жёстко-капризно настаивала Анастасия.
       -- Да что же я Вам расскажу о них, Ася? Если я видала-то -- маму Леры раза два на кухне? И она один раз со мной минут десять разговаривала, успехи Лерины школьные нахваливала... И отца её я видела совсем мало, и то -- в дверном проёме да в пижаме, пока гардину не задёрнул. Эти люди не нуждались в дружбе со мной, тревожить их покой я не смела, с вопросами не навязывалась! Но по отзывам Лериных земляков -- я тут разыскала двух-трёх однокашниц из посёлка -- были они, вроде, хорошими людьми. Отец -- инженер. Много работал, уставал на заводе. Мать -- домохозяйка после вторых родов. Припоминали соседи: нянька у них была, это под Москвой ещё, корову водила, семью молоком снабжала. Интересы их были, скорее всего, самые обыкновенные. Как у всех. Работа, дети... Телевизор. Поесть вкусно любили. Но, наверное это были всё-таки порядочные люди. Во время войны, в эвакуации, по слухам, отец всем, кто нуждался, чем мог помогал... Это же до моего рождения было ещё, Анастасия, поймите! В их семье считалось, что люди технического труда -- работяги, достойные уважения. А всякие там гуманитарии -- "бездельники". Согласитесь, что такое мнение о нас присуще не очень сложным натурам. Отец нервный был такой, самолюбивый холерик. Жена ему старалась ни в чём не перечить. Но жили они дружно, вроде... Из Лериных писем знаю, что родители часто смотрели по телевизору фигурное катание. Ещё отец любил передачу Заволокиных "Играй, гармонь" -- должно быть, молодость напоминало. Обычные они были. А Лерка -- человек необычайный, ну, как Вам объяснить?
       -- А что с братом? -- вяло поинтересовалась Шурочкина. -- У Леры младший, кажется, был?
       -- Брат стал энергетиком. Погиб в 1988-ом -- из-за Чернобыля и глупой халатности врачей "скорой помощи". Я помню его -- добродушным богатырём, с Лерочкой их роднила стеснительность, что-то детское в натуре... Его я тоже всего раза три видела.
       Лерка родителей любила всей душой. Но гостей они не очень жаловали, хотя возню с детьми поощряли; считали дочкину потребность в общении, друзьях, поездках "блажью". Лера из-за этого сильно страдала, даже плакала часто. Но всё равно их любила, и племянников -- детей брата -- растила; по сути, возилась с ними, как вторая мама, да она и ученикам была -- вторая мать!
       -- Часто плакала -- как бы не вполне слыша, отрезонировала Ася. -- Да. Она и в детстве плакала много, носовых платков не хватало! -- Голос Шурочкиной потеплел.
       -- Ася, верьте, -- Лера вспоминала Вас с восхищением и благодарностью! Она была очень добрым человеком. Очень-очень. Это все её близкие знали, все друзья, ученики, соседи...
       -- Когда это произошло? -- спросила Шурочкина неожиданно.
       Вика назвала дату, осенний день.
       -- ...Леру хоронили с оркестром. Понимаете?! Простую учительницу. В наше сквалыжное время. С оркестром. Школа, конечно, заказала. Там директор -- хороший человек. Отца Лериного помнил. Вот он, наверное, и оркестр нанял -- провожать в последнюю дорогу теперь Леру. Меня там не было -- я поздно телеграмму получила, да и не выдержала бы я этого всего. Мне рассказали. Но я всё это вижу отчётливо! Солнечный осенний день... Анастасия, -- ну, ради всего святого: давайте встретимся! Про фото -- мою просьбу -- не забудьте.
       -- Ну, хорошо, -- окрепшим голосом сказала, наконец, Ася, -- давайте... давайте завтра. Идёт?
       -- Идёт! Очень даже идёт.
       -- А где же?
       -- Да где Вам удобно! Хотите -- около Третьяковской галереи? В нашем с Вами родном Замоскворечье? Я ведь -- родом из полуподвала на Якиманке. Это сейчас в "спальном районе", как в скиту сижу. Знаете, где новый Инженерный корпус? Вот там, внутри, в фойе. Во сколько?

    ...........................................

       И в середине следующего дня Вика ждала Анастасию Шурочкину в вестибюле Инженерного. "Мужской характер", -- несколько разочарованно думалось ей. Викторию покоробила заметная чопорность Лериной лучшей подружки, постоянные как бы "плечами пожимания" по телефону, неуместное после извещения о смерти(!) Леры прятанье за фразы о "родителях" (до которых, скорей всего, Асе было весьма мало дела). Разочаровывала непроницаемость этой "учительницы жизни". И то, что инженер-технарь Анастасия несколько раз без всякой причины чертыхнулась в телефон. Вика терпеть не могла чертыханий, не переваривала их и боялась -- считая упоминания "нечистой силы" хуже мата. Церковным ортодоксом при этом она вовсе не была. Её контакты с церковью были умеренными, без психоза.
       И всё же сегодняшний день надо было вписать в календарь золотыми буквами: Ася нашлась, Ася Шурочкина через несколько минут будет здесь, в прозрачном новом корпусе Третьяковки! Сбылось. Лерка, прости, что так поздно, но -- сбылось! Настроение Виктории было приподнятым. Она невольно улыбалась, сама не зная чему...
       -- х --
       Через четверть часа ожидания в вестибюле Вика увидела стройную худенькую даму неопределённого возраста, похожую на постаревшую балерину. Одета дама была с элегантной скромностью и по современной моде -- в бежевые бриджи и такого же оттенка курточку. (На дворе стояли последние дни августа).
       Нет, сейчас перед Викой была не провинциалка, махнувшая рукой на свою внешность, не учительница, сварившая в школьном котле своё здоровье и молодость, -- перед ней была истинная москвичка, не утратившая внимания к эстетике костюма. Вкус и изящество делали Асю моложавее лет на 15. Таким подслеповатые бабуси и молодые продавцы ещё кричат: "Девушка!"
      
      
       С невольной болью не раз вспоминала Вика, как мало внимания уделяла себе с годами бедная Лера, как, будучи обаятельной женщиной, не ценила себя, с непонятным упорством донашивая линялые пыльные кофты и битое молью платье... Как могла она нацепить зимой на голову -- свою чудесную голову античной лепки! -- старую шапку -- смесь тюрбана с вороньим гнездом, цвета высохшей крови... Эту мамину шапку учительница только что нашла в чулане и нацепила только потому, что искать другую было некогда.
       Иногда Вике думалось, что Лера делает это нарочно, специально уродует себя, сказав после нескольких поверхностных романов и любовных неудач: "Моя женская жизнь окончена. Осталась только школа. Отстаньте!"
       Но это, конечно, было домыслами Вики. И мужчины, и женщины до конца считали Леру красивой, не умея подобрать синонима к словам "обаяние", "чары", а для Вики она была самым прекрасным человеком во Вселенной. Во всех смыслах.
       Лишь в последние годы подруги-эмигрантки, присылая Лере тряпьё по принципу "на те, убоже, что нам не гоже", приодели и преобразили её. Но было поздно... Одежда трепалась парусом на похудевшей женщине...
       Лера -- вспоминала Вика -- бежала стричься, когда кудлатая её тёмнокаштановая шевелюра -- всё равно прелестная -- делалась вовсе "вулканоподобной". ("Лохматушка ты моя," -- ласково звала Леру Вика. Та не оставалась в долгу: "Кутька рыжий" -- хотя Вика была тёмнорусой, "совушка ночная", "заяц-безбилетник", и много ещё подобного было у них в арсенале).
       Всё это молнией пронеслось в Викином сознании. Она вздохнула, улыбнулась и шагнула навстречу Асе.
       Нет, нисколько-нисколечко внешне не была похожа Ася на боготворившую её одноклассницу. Вика увидела узкое лицо, тонкие запястья, субтильность, какую-то невесомость плоти... Гладко зачёсанные, не очень седые ещё, пепельно-песочные волосы на орешковидной голове с "конским хвостом" на затылке. Зеленоватые твёрдые глаза...
       Разговаривая, женщины вышли из Инженерного и неспеша двинулись в сторону Полянки закоулками. Там, на Полянке, находилось нужное Асе метро. Да и Вике было кстати пройтись пешком в сторону "малой родины". Она отметила краем глаза лёгкую походку Аси.
       Вика поняла -- на этой короткой дистанции от метро "Третьяковская" к метро "Полянка", -- что годы занятий точными науками, общение с мужским контингентом на службе и, может быть, личные обстоятельства сделали Асю типичным рационалистом-технарём. А тут ещё и возраст, усталость от всего и вся. И отсутствие нежности к жизни.
       Эмоциональный мир Аси оказался подмороженным, тормознутым. Она словно считала неприличным откровенное проявление доброты.
       Нет, ничего не было в сдержанной, отстранённо-вежливой Асе от Леры Клёнской! Ни улыбчивости, ни отзывчивости, ни душевной открытости Леры здесь не было и в помине.. Выдумала Лера Асю? Или... Или годы так меняют человека? Трудный вопрос. И -- праздный.
       Фото принести Ася не забыла. Она сразу же -- ещё в Инженерном корпусе -- отдала его Вике:
       -- Не надо возвращать! Я умру -- кому оно останется?
       Вика поняла, что то далёкое-предалёкое детство в посёлке для Аси уже не имеет значения. Всё же Вика подарила Асе несколько фотокарточек взрослой Леры -- одинарных и с учениками, запечатлевших двух подруг на фоне какого-нибудь парка весной... На одном фото Валерия Викентьевна была вместе с выпускным классом. Глаза её на этом снимке были почему-то испуганно-напряжены. У всех выпускников в руках красовались воздушные шарики. Во всю ширь лица улыбался бравый директор -- эдакий добрый молодец из рабочего района...
       Вика сразу вцепилась в карточку, принесённую Асей. Это было тоже коллективное фото -- пятиклассники заводского посёлка, перед переходом в шестой класс. Первый день каникул? Нет, наверняка -- перед каникулами! (Соберёшь их так всех после...)
       -- Забирайте-забирайте! Мне всё равно некому это отдать.
       Так говорила Анастасия, вручая Виктории потускневшую, в трещинках по закрайкам, неоценимую реликвию: пионерскую зорьку жизни друга.
       Разговор на прогулке между двумя метро был отрывистым и коротким. Выяснилось, что Асе почти нечего вспоминать. Прошлое полуистёрлось в памяти. Да и не много оно представляло ценности для этой женщины. Лишь рассказ об агонии Леры, о её предсмертном бреде, пробил "изоляцию", и Ася схватила спутницу за запястье горячей узкой рукой:
       -- Ой, знаю! Это бывает, бывает! Моя мама так...
       И глаза Аси покраснели от нахлынувших слёз на миг.
       -- Они видят себя маленькими детьми, потому что фильм жизни прокручивается для них в обратном направлении, -- буркнула Вика, потупясь.
       Больше говорить было не о чем. Ася спешила к метро. А Вика никуда не спешила. Она объяснила спутнице, что ей, Вике, удобнее станция "Октябрьская". И две подруги Валерии -- подружка детства и верный дружок зрелых лет -- расстались с потаённым облегчением.

    -- х --

       Забившись в угол двора в Спасоналивковском, на укромной скамейке, недалеко от французского посольства, что напротив Викиного родного храма Иоанна Воина, Скобарева вытащила, наконец, дальнозоркие очки из сумки, вооружила глаза -- и вцепилась ими в подаренное фото одноклассников далёкого послевоенного года...
       Ребятишки конца 40-ых, девочки и мальчики, в куртках-американках, платьицах в горошек и в клеточку, в белых блузках и сатиновых юбчонках, с бантиками на макушке и коротко остриженные "под горшок", с косичками, уложенными "корзиночкой" -- или вразлёт, в кителях с медными пуговицами - и отцовских перешитых рубахах, белобрысые и шатены, рослые "четверогодники" войны -- и одиннадцатилетние малявки , задний ряд -- во весь рост, передний -- присев на корточки, а средний -- сидя на скамейке; плечом к плечу с учениками в центре группы - их классная руководительница, юная математичка, Дарья Георгиевна. Она казалась старше своих лет и строго смотрела в фотообъектив.
       Лера -- вот она! Единственная в школьной форме (редкий шик тех времён). Её сразу вычислила Вика. Ни у кого не было такого скорбного, серьёзного, такого взрослого выражения лица! Лера выделялась из всех. Чем? -- Необычностью. Чем-то недетски-трагическим. Отпечатком тяжкой мысли на худеньком, полупрозрачном послевоенном личике. А ещё? Отъединённостью от всех. Этого не скроешь, это было видно! Она вовсе не стояла в одной "троице" со своими закадычными подругами Женей и Асей. Те жались друг к дружке в среднем ряду с правого края -- обе серьёзные, самоуверенные, аккуратно причёсанные (так и видно, что -- отличницы), но не было на их лицах отпечатка такой мировой скорби, как на лице одиннадцатилетней Леры, нашедшей себе противоположный -- левый верхний угол. Непокорные волосы девочки сзади были заплетены властными руками мамы, но всё равно кипели, осеняя бледный лоб девчушки.
       А с правого края в кадре рядом с Женей Носороговой и Асей Шурочкиной уместилось лучащееся улыбкой личико Веры Чашкиной, похожей на маленькую радостную птичку. (Мать Чашкиной вскоре почему-то сойдёт с ума. Жизнь её ласковой, безобидной, воробушкоподобной дочки угаснет в молодые годы).
       Суровая, чуть "мальчишистая" Женя Носорогова, ставшая у изножья отечественной космонавтики; гладко причёсанная (ещё с неостриженной косой) вполне узнаваемая прилежная Шурочкина... И -- взлохмаченная, несмотря на тугую "корзиночку" на затылке, с неподдающимися маминым усилиям вихрами Лерка...
       Все эти дети были юными интеллигентами, сыновьями и дочками местной заводской элиты. ("Нам дали, Лер, воспитание чуть ли не дворянское. И кинули -- чуть выше бомжей!" -- с горечью скажет Вика однажды. "Хм! В этом что-то... есть!" -- угрюмо отзовётся учительница).
       Из этих маленьких выросли неплохие большие.
       ... Но Лера всё же стояла на левом крайнем фланге, на отшибе от своих, математичек-химичек, одноклассниц; все миловидные, курносые, конопатые, носатые, простоватые и гордые сверстники казались чужими этому горестному личику...
       Одиночество будущего запечатлелось на печальном облике пионерки в тёмном фартуке и школьном платьице. Маленький трагический человечек.
       "Неужели это ты, моя хохотушка? Ты, хохлушка моя? Ты, которую твой первый завуч Мыкола Сидорович Пимчук прозвал Древом Жизни? -- думала Вика, с болью и напряжением вглядываясь в детские черты Леры, одновременно такие знакомые и другие, в близко посаженные жгучие глаза, из которых глядел, кажется, то ли Космос, то ли весь ужас Истории Человечества...
       Да, это была она, послевоенная девочка-подросток, её Лерочка, неисповедимыми путями обретшая однажды Вику в пушкинском Болдине, в нелепой и случайной одной поездке... Это была она, Лера, которую все в заводском посёлке звали только Лерочкой -- за её прилежность, задумчивость, покуда ещё тихий и робкий нрав (о, как проявит ещё себя эта Стрельчиха-Тигрица!). А ещё -- за непонятную ранимость.
       Фартучек с "крылышками"... И даже плечо правое знакомо приподнято -- левое оттягивал портфель...
       Больше Вика ничего уже не могла разглядеть -- картинка затуманилась. Исчезли ребята 49 - 50 учебного года, исчезла их 18-летняя руководительница. Вика сняла очки -- и долго неудержимо плакала.
       Над ней склонялся и кивал раскидистыми ветвями, будто сочувствуя, огромный каштан -- французы, наверное, тому виной, перелетел колючий орешек через ограду посольства. Или само выросло здесь дерево, прижившееся на сентиментальной Украине и в Париже? Вика вдруг вспомнила, что Лера давала уроки русского даже каким-то неграм, когда русисты стали не нужны "оранжевым".
       Одна была Вика в тенистом палисаднике. Никто не видел её слёз. Шумела машинами вблизи Большая Якиманка, малая родина, где совсем не осталось давным-давно родни. Молчал усталый Иоанн Воин. Желтели первые листья предосенья. Зажатая в гранит, текла под Крымским мостом Москва-река. Приближалось Первое сентября -- День учителей и учеников. Лерочкин день.

    -- х --

       Виктория встретилась и с Женей -- Евгенией Петровной -- Носороговой, несколькими днями поздней, в том же Лаврушинском переулке. Метро "Третьяковская" было удобной станцией пересадки для всех троих -- Аси, Жени и Вики.
       -- Лера, Лера, -- покачала головой Евгения Петровна, вглядываясь в черты -- на фотографии -- когда-то щуплой робкой девочки, в зрелости раздобревшей и солидной, знающей цену себе учительницы, и тяжко было сознавать, что ныне этот человек не существует.
       Носорогова была светлоруса, кряжиста, внешне сурова и несентиментальна.
       -- А знаете, Виктория, -- призналась вдруг Евгения, -- вчера, после Вашего звонка, я услышала вдруг Лерин голос.
       -- Как это голос? -- испугалась Вика.
       -- Да так... Её голос. Средь бела дня. Не во сне -- наяву. Я занималась домашними делами, вышла на улицу -- за тем, за сем. Шла мимо аптеки, сбербанка. Свернула к почте -- привычный маршрут. Гляжу на тополя. Думаю о чём-то стороннем. Облака плывут, такие летние. Дети из школы возвращаются -- в новеньких костюмах, нарядные; банты белые у девчонок. ("Банты белые девчат, как пропеллеры, торчат", -- непроизвольно, молча срифмовала экспромт Вика). И вот, -- продолжала, помедлив, Женя, -- когда я перевела с детей взгляд на облако, пушистое такое, вставшее над соседней многоэтажкой, услыхала отчётливо Лерину фразу:
       -... Вы будете меня помнить!
       Веско так сказала. Как живая.
       Дыхание Вики перехватил спазм. "Гордая моя", -- подумала она, чувствуя страх, радость и слабую дрожь. - Он хоть... какой был, этот голос? -- тихо спросила Вика. -- Ну, взрослый? Или детский? Вы же её 12-летней девочкой застали.
       -- Взрослый, -- чуть помедлив, ответила Евгения. -- но я узнала его! Есть обертоны, которые не меняются. Я знала, что это -- Лера!
       "Да - подумала Вика, -- есть и черты внешности, которые не меняются..." Краевед-одноклассница, из тех перезрелых девчонок на фото класса -- вина войны -- вскоре ушла на завод и в вечёрку. При встрече с Викой она сказала, что узнала бы Леру и в Болдине, и на берегах Десны, и без косичек, и 60-летнюю... (Они с той Ираидой Матвеевной чудом разминулись в одной поездке к карантинным пенатам Пушкина. Краевед Ираида работала тогда гидом и просвещала полный "Икарус" взрослых слушателей. Вот была бы встреча землячек! Не сбылась...)

    -- х --

       Забыть Леру не мог никто.
       Забыть Леру было невозможно.
       Узнавший о её кончине из "сети" бывший ученик -- давно профессиональный художник и педагог-кружковод, отец 2-их детей, был потрясён, раздавлен. "Я забыл голоса бабушки и дедушки. Этот голос я не забуду никогда", -- признался он по телефону Вике, разыскавшей его через третьих лиц.
       Пройдут годы -- Виктория не сможет забыть это, захлебнувшееся на вдохе:
       -- А--аа! -- когда она впервые представилась ему по телефону - ученику Валерии Викентьевны, любимому, талантливому, легкомысленному, шебутному, верному, украинцу со смешной фамилией -- Опёнок, давно живущему в Москве...

    -- х --

       Настали трудные дни поздней осени. Все знают, как тяжелы эти дни, когда листья уже опали и деревья стоят мёртвым караулом в скверах и парках, под свинцово-сизым тусклым и низким небом, поджидая ещё не скорый снег и почти невероятный, маячащий вдали праздник Новогодья.
       А для Вики начало ноября легло вдвойне, втройне тяжким испытанием. Это был месяц потери мамы и -- через два года ровно -- родной Лерушки.
       В театры не хотелось -- лень было одеваться, думать о недостающих шмотках, опасно и неприютно возвращаться поздно, в темноте двора, среди пьяных грубиянов. Прибегая в молодости из филармонии в одиннадцать часов ночи, голодная, Вика с тоской думала, что вредит себе, наедаясь, как собачонка, перед сном.
       Еда теперь становилась важнее музыки, нужнее книг... Холод и заморозки сковывали тело -- ни в какой лес, ни на чью дачу не поехать уже в этих ранних сумерках.
       Иногда, глядя в одну точку вечером, Вика повторяла: "Лерка, Лерка, Лерка!".......
       От этого безумия, от непроходимого горя спасала только работа над книгой памяти Леры. Да бытовая усталость, сваливающая в желанный, целительный сон.

    --х --

      
      
       Вот в такой тоскливый денёк Вика и решилась вновь позвонить Анастасии Шурочкиной.
       Виктория предложила собраться им втроём -- двум одноклассницам Леры с нею -- Евгении и Анастасии -- и помянуть по-русски общего друга -- Лерочку Клёнову. Помянуть пристойно -- больше словом, чем вином. Всё-таки она девочка из подмосковного заводского посёлка на окраине старинного городка, окружённого взгорьями, полями, лесами и шоссейными дальними дорогами. Их землячка...
       И всё-таки все трое они Леру помнят. И, значит, всем троим она дорог`а.
       И так некорыстно, молчаливо, всю жизнь, теплясь тихой улыбкой, обожала она Асю Шурочкину, так мечтательно её боготворила... И книга писем Леры варится на пишущей машинке Вики, приправленная стихами Памяти друга.
      

    -- х --

       Реакция последовала убойная. Неожиданная.
       Шурочкина не сочла нужным поминать Леру. "Вы знали её лучше", -- уклонялась от встречи Анастасия в ответ на растерянные настаивания Вики. В ход пошли аргументы: не здоровится... Домашние дела... Вике стало ясно, что это -- фигуры умолчания. "Нездоровье" пройдёт, встречу можно всё-таки перенести на более удобное время, но Шурочкина принципиально ускользала.
      
      
      
       Аналогично повела себя в ответ на скорбное приглашение и Носорогова. С холодком в голосе "космическая" дама принялась вещать что-то надуманное.... Лгать у Жени плохо получалось. Двумя месяцами раньше готовая чуть ли не поддержать издание спонсорски, теперь она, как и Ася, уходила в тень.
       Никто не хотел оплакивать Леру. Не хотел благодарно её помянуть.
       И м е н е е в с е г о -- т а, к о г о н е ж н о в с п о м и н а л а б е д н а я м е ч т а т е л ь н и ц а к а к с о л н е ч н ы й л у ч и к д а л ё к о г о п о д м о с к о в н о г о д е т с т в а.
       Уж Лерка-то помянула бы одноклассниц! Даже самых отдалённых по дружбе. Это Вика твёрдо знала...
       Евгения ещё что-то пыталась говорить -- о зяте и сыне бизнесмене, но Виктория остановила поток ненужной ей информации, избавив собеседницу от вынужденной лжи. Носорогова с явным облегчением положила трубку.
       Искорки сочувствия, проблески внимания, вспыхнувшие было при встрече в Лаврушинском, безнадёжно угасли, угасли навсегда.
       Вике стало, проще пареной репы, ясно, что дамы-одноклассницы посовещались, оттелефонировав друг дружке, и единогласно решили покончить с этой непонятной, ненужной им и странной Викой. Ещё хлопот не оберёшься... Как это корреспондировало со светлой памятью о Лере, -- история умалчивает.
       Отгородились... Плюнули и на Леру, и на Вику, на непроходимое, страшное её горе...
       Больше звонить этим технарям и писать им Виктория не стала. Операция "Ы" с треском провалилась. Кумира по имени "Ася Шурочкина" н е с у щ е с т в о в а л о о т н ы н е.

    -- х --

       Вика набрала телефон Ираиды Матвеевны -- краеведши, Лериной послевоенной одноклассницы. И, неожиданно для себя, разревелась...
       -- Да что же они так? -- недоумённо всполошилась Бабурова. -- Виктория Александровна, не волнуйтесь! Помянём. Ничего! Обязательно помянём с Вами. Приезжайте. Да хоть завтра! А тем - Бог судья...
       И Вика поехала в подмосковный городок, собрав фотокопии, свои стихи о Лере; ксероксы нескольких писем её, подумав, положила в ломкую прозрачную папку тоже. (Сколько уходило денег на все эти добровольные подарки плюс на почтовые расходы, Вика не считала. Она была так устроена, хотя существовала давно на инвалидную скуднейшую пенсию).
       Гремели колёса под вагоном. Сквозил сквознячок, от него было легче дышать, чем в метро. Электричка мчалась сквозь хмурые заноябрившие небеса на север Подмосковья. "Пирожки горячие!" -- вспомнилось из Лериных писем -- о посещении "малой родины" ею в студенческие годы. "Эскимо рупь десять" -- острым веретёнцем, отравой "Спящей красавицы" кольнуло Вику в горло воспоминание. Горячая влага снова подступила к глазам.

    -- х --

       "Ты мечтала стать похожей на Шурочкину. - Думала Вика. -- Какое счастье, что ты ни в чём ни на кого не оказалась похожей. Нам повезло, что мы были самими собой ..."

    III. Довоенное фото

       Однажды, уже завершив работу над книгой, Вика вновь приехала в Лерин посёлок. Посетила школу, где в далёкие, как собственное младенчество, годы, училась подруга-заступница. Прошлась дорожками крохотного парка. С удивлением взглянула на облупившийся клуб. Не верилось, что двери его открывала маленькая Лерочка, смотрела здесь спектакли-сказки, слушала в праздники духовой оркестр...
       Вика села на скамейку, что напротив витиеватого заросшего пруда и "островка уединения" -- вечно дворяне в XIX веке устраивали на самых маленьких озёрах эти островки. Чайка пролетела перед взором Вики. Проплыла семья диких уточек, кряканьем подзывая малышняк истребить накрошенный каким-то пьянчугой батон.
       Непроизвольно Вика подняла глаза -- и превратилась в статую на скамейке: облако, плывшее над ней в этот миг, было Лерой Клёновой.
       Огромная, как белая медведица, фигура подруги, до мельчайших чёрточек знакомая, только размывчатая, как и все облачные "рисунки", разметав кудлатую шевелюру, осеняла Вику обеими руками, благословляя и Вику, и её книгу, и свою родную школу, школёнку на горке, откуда для Лерочки начался путь в Большое Учительство... Рот Леры - облака был округлён, будто она пела или кричала; брови горестно подняты...
       Вика оторопело пыталась убедить себя: вздор, бред, мне это только кажется! Но ничего не казалось. Узнаваемы были кисти рук, ступни босых ног; её, Леркины были очертания налитого тела... Даже кудрявая гривушка её, давно не стриженная! И голова была втянута в чуть сутулящуюся спину. И живот отвисал пирожком...
       Вика даже плакать не могла. Она молилась -- молилась своими словами, и даже не словами вовсе, а чем-то похожим на рождение мелодии.
       Прошло минут десять-пятнадцать. Облако отнесло в сторону, за клуб и стрекозью речку-мелкуху. Вика побежала взглянуть на виденье ещё раз, но белый призрак распался, обесформился, и его зарод выглядел теперь, как и все другие, клёцкообразные, облака, хлопья пара, дети земной воды.
       Но Вика не сомневалась: как и во сне порой, сегодня наяву она общалась с Лерочкиной душой. Такие вещи случайно не мерещатся.

    - х --

       И странный сон приснился ей вскоре. Увидела она Валерию возлежащей по-царски на кровати, но не у себя в придеснянской провинции, а в Москве, на квартире, где прошла почти вся жизнь Виктории. (Коммуналки этой больше не существовало.) Вика отчётливо увидела во сне просторные солнечные комнаты, чистые и почти совсем пустые, какими они были, когда отец и мать привезли 4-летнюю Вику сюда, на Север Москвы из юго-западного полуподвала, из замоскворецкой немногоэтажности. Однако Вика увидала во сне почему-то отца Леры, который вообще никогда ей не снился. На нём была полосатая пижама -- вроде тех, что носил и папа Вики, и её старичок-сосед, и многие мужчины в Москве 50-60-ых годов, приняв спальное западное одеяние за практичную и удобную домашнюю одежду. В пижамах летом ходили в магазин, ездили на даче на велосипедах.
       В том странном сне старик-отец, маленький и сжавшийся, семеня подбежал к ложу дочери, стал заботливо поправлять ей одеяло, что-то хорошее ей говорить. Был он в том сне робок и чуть суетлив, а Вика запомнила его неуправляемым и властным. Теперь перед ней был безотчётно привязанный к дочке старый слабый человек, оберегающая кровинка... Валерия же выглядела невозмутимо-барственной, была она в очень красивой, складчатой длинной рубахе из белой и тяжёлой атласной материи; несколько больших подушек за спиной придавали полусидячему ложу Леры вид трона.
       Вику никто не замечал. Но её посещению посёлка Лериного детства кто-то на небе радовался... Проснувшись, Вика не забыла этот сон. А значит, он был вещим.
       Как и видение Леры наяву в виде белого облака.

    -- х --

       Из фотокарточек, сохранившихся в памяти Вики, но, увы, оставшихся дома у Валерии и навсегда пропавших, ей не давала покоя одна. Если бы Вика успела снять с неё копию, улучшив на компьютере, она обязательно включила бы её в свою книгу памяти друга!
       Под тяжёлым стеклом-задвижкой Лериного книжного стеллажа, рядом с другими любительскими снимками, среди которых были родичи-сельчане, фото земляков, однокурсников с Украины, портрет любимого композитора Рахманинова и даже снимок героя Французского Сопротивления, лично знавшего Марину Цветаеву, -- среди всей этой пыльной и уютной рухляди, всегда обволакивающей человечье существование покровом предания, мира, оберега, -- хранилась одна тусклая, плохонькая, маленькая карточка; побуревшая от времени, затёрханная по краям, с трещиной-надломом посредине, фотка эта была не больше ладони ребёнка.
       На ней запечатлена была миловидная молодая женщина, держащая на коленях маленькую - годика полтора -- пухленькую девочку. Ручонки девочки были растопырены, как бы в желании защититься от незнаемой беды, мягкие кудряшки растрёпаны, глазёнки и ротик округлены в ужасе -- скорей всего перед непонятным дядькой с его чёрной тряпкой на голове и камерой на треноге.
       Не то -- молодая женщина! Весь её облик светился счастьем обретённого материнства, покоем, лаской, бережной нежностью и доверием к жизни. Она кротко улыбалась, слегка наклонив лицо к дочке, тёмные ресницы её были приопущены, крепкие руки удерживали неспокойное чадо на коленях.
       Тип молодой мамы, ещё не располневшей, ещё гибкой нерасплывшимся девичьим станом, определить можно было бы как "евразийский". Много в русских деревнях смешалось булгарских, татарских, турецких, печенежских, хазарских и прочих ген. Улыбчивая смуглянка мать была превосходным экземпляром славяно-восточно-тюркского гибрида. Её тонкие, но отчётливые скулы, гладкие тёмные волосы, собранные в пучок на затылке, узкие, карие наверное, глаза -- всё дышало далёкой Дикой Степью. И, свойственной этой Степи, бабьей покорностью, нераздумчивостью. Но и негой счастья -- большого, истинного, покойного.
       Она держала первенца на руках.
       Одета женщина была в летнее платье. За спиной у неё бушевала размытая в фотообъективе листва какого-то парка, или усадьбы, или сада.
       Малютка в белой рубашке, в ореоле растрёпанных, светлых пока что, младенческих волос, растопырив кукольные ручонки, напряжённо-испуганно глядела в этот непонятный, страшный мир, словно силясь разгадать, что он есть такое и зачем она вдруг здесь очутилась. Её пухленькие вялые ножки в "тесёмочках" бились, как рыбки на берегу.
       Трещина пролегла по глазам ребёнка, но всё равно был виден этот пронзительный, кричащий взгляд близкопосаженных глазёнок, застывший в нём ужас перед жизнью... Будто младенцу была явлена некая истина, о которой не ведала безмятежная мать, грезящая о своём, чуть склонив улыбающееся лицо к дочери и заботливо, надёжно поддерживая девочку на коленях обеими руками -- загорелыми сильными руками крестьянки.
       А малышка, казалось, вот-вот с плачем вырвется из материнских объятий, чтобы убежать, спрятаться от нацеленного на неё фотообъектива... Да бегать толком вряд ли она ещё умела.
       ЭТОТ СНИМОК СДЕЛАН ПЕРЕД ВОЙНОЙ. Задолго до речи Молотова в радиотарелках. Впереди -- эвакуация, спасшая семью от неминуемого уничтожения немцами в одном из расстрельных оврагов. Затем -- бегство из Подмосковья, спасшее девочку и её родителей уже от репрессий усатого "сокола" в послевоенные годы...
       Девочку, чьи глаза кричали, умоляя о спасении -- от неведомых рассудку Карабасов и Бармалеев, звали Лерочкой Клёновой.
       Это ещё не Украина.
       Это -- зелёный поселок на окраине подмосковного заводского городка, где инженерил Лерин отец, и, дурачась, даже на дуэли с чекистом дрался, и был подстрелен, и пел в медпункте: "О дайте, дайте мне свободу...", и долго прозвище носил: "Клён стреляный". В том городке родился и брат Леры - младший, а врачиха просчитается, и роды начнутся не в срок, ею указанный, и принимать сына придётся ему, дуэлянту, знатоку "Князя Игоря". И прибегут на помощь женщины из соседних домиков с наличниками. И заорёт рождённый брат басом, на всю округу. И получит прозвище в роддоме: "Моссельпромовский бандит", потому что вытащил его из чрева матери отец на ступенях магазина, запертого в вечерний час. И нянька Шура будет поить Вовку коровьим молоком, деревенским. И будет подросток - Лерочка водить любимого братца за ручку по дорожкам запущенного маленького парка... И ещё не сломана, не поругана будет дивной красоты церковь, служившая лыжной фабрикой вблизи...
       Но Вовка родился после возвращения родителей из эвакуации.
       Довоенный рай -- незабываемый и хрупкий, как песочное пирожное, разломленное над головой дочки отцом в солнечный день -- глядит с помутневшей фотографии.
       Задыхаясь, без сознания, в момент агонии, Лера прибежит в этот рай.
       И всё умрёт для неё -- всё, кроме подмосковного посёлка и надёжных материнских рук...
       -- К маме... На ручки! -- жалобно бредила Лера, угасая.
       Вика нарисовала это фото, восстановив, как сумела, его в памяти.
       Не укладывалось в сознании, что Лера существовала в довоенные годы.
       Её рождение и рождение Вики разделяла война. Отсюда -- чувство особенного Лериного старшинства.

    -- х --

       Завершением работы над книгой стихов и писем был припадок запредельного торможения -- Вика проспала в общей сложности 24 часа. Время от времени она пробуждалась. Вставала, пила чай, кружила по комнате -- и опять убито засыпала, свалясь на свой продавленный, старенький, заваленный разными одеяльцами и дерюжками диван. Очнувшись ночью, Вика подумала: "Теперь ни за что не усну" -- и вновь заснула крепким сном, словно мозг её диктовал ей: спи, долго спи, тебе нужен глубокий сон, долгий отдых, ведь ты совершила свой подвиг, и твоя нервная система истощена...
       Проснувшись в 12-ом часу утра, в залитой солнцем комнате, свежая и отдохнувшая, Вика поняла, что начался новый этап в её жизни. Но он не был лёгким, этот этап, -- напротив. Да, теперь Вика знала, что Леру "будут помнить". Но радость победы (книга сдана в производство, и нашёлся приятель, согласившийся оплатить 1000 экземпляров тиража) -- эта эфемерная радость недолго отвлекала ...
       В работе -- и только в ней! -- выяснилось постепенно -- можно было укрыться от невыносимой тоски, избыть горевую тяжесть потери.
       Отныне спасаться было нечем. Правда, Лера продолжала изредка сниться -- чаще всего смутно, иногда -- отчётливо, как живая. Была она то узнаваемой до стона уже седой, болезненно исхудалой Лерочкой, то молодой и похорошевшей, румяно-смуглой, будто только что с Юга... Чаще всего она виделась где-то поодаль. Или молча сопровождала Вику в какой-то прогулке. Вике даже снова стали сниться забытые, давние сны о поисках дач и гостиниц. А однажды Лера со смехом, сидя на скамейке, сказала во сне Вике, внятно-внятно:
       -- Отчего ты не веришь мне, что я воскресла? Я ведь и вправду воскресла. И мы с тобой вместе поедем на "Метеоре" по Десне, дай только срок...
       Виделась Лера в снах и смеющейся, и ласковой, и гневливой, и грустной. Но чаще всего она молча гладила своей тёплой и сильной, но мягкой рукой голову подруги, припавшую к её плечу...
       И два или три раза Вика видела во снах Валерию Викентьевну в школе, в классе, спокойно прохаживающейся между партами или объясняющей сложную тему ученику, склонясь к нему. При этом одной из учениц Вика ощущала себя, и она будто бы тоже была подростком...
       Одежда Леры во снах Вики была однообразной. Чаще всего -- это был кремового цвета коротковатый немодный пыльник, в котором учительница и познакомилась в Болдине с московской молодой путешественницей, или белая просторная курточка типа кителя и серые американские брючонки; в них Вика изобразила подругу однажды, очень похоже и неожиданно-профессионально совладав с карандашом, изнывая от боли утраты в 40-ой день по кончине Леры... Рисовать Вика умела, как 14-летний приготовишка. Не брала карандаша в руки лет 20. И вдруг образ Леры стал теплиться и оживать на её тетрадных листках! Эти рисунки -- любительские, но живые -- Вика тоже впоследствии включила в фолиант издания.
       Вика надеялась, что с обретением тиража книги (стихов своих и писем подруги) тоска уйдёт. Но эйфория длилась недолго. Тираж таял, в основном рассылаемый по библиотекам да знакомым музеям, раздариваемый друзьям и учителям, денег на переиздание не было вовсе, и не предвиделось. Былое оживало, каждый вечер продолжались незаконченные беседы с Лерой, кричались в потолок прежние неразрешимые вопросы Лере, и нечем было спастись от этого истязания памятью. Измученная воспоминаниями, Вика незаметно для себя засыпала поздней ночью. Одно изменилось: плакать стало труднее. Тяжесть жгла за грудной косточкой, накапливалась где-то меж сердцем и глоткой, а разрешения не было, Вика приучала себя теперь сдерживаться, беречь силы. И она плакала внутри себя. Плакала без слёз. Лишь изредка, перед сном, замечала, что глаза её влажнеют при воспоминании... Да что проку плакать, если утешить некому? -- как сказала одна китаянка.
       Порой боль и отчаянье становились почти невыносимыми.
       "Где ты? -- шептала Вика, словно в безумии. -- Пойми, мне нужна ты, мне плохо без тебя, мой родной человек!"
       Она словно забыла, что стареет, что Лера изменилась бы неузнаваемо тоже...
       И тогда почему-то Лера обязательно снилась. Через день или два, но -- снилась. Чаще - 36ти - летняя, та, из болдинской их встречи. Брала руку подруги в свою горячую большую ладонь, садилась рядом и молчала...
       Затем наступал долгий перерыв в этих потусторонних встречах с Лерой.
       И, когда не снилась Лера, Вике начинала настойчиво сниться м а т ь...
       Единственный раз они приснились Вике вместе. Вика якобы вела маму под руку, помогая обойти какую-то дождевую лужу, а сзади, по шаткой лестнице, из подъезда, похожего на чёрный ход во дворе, спускалась почему-то Лера. Спускалась, придерживаясь за что попало, явно испытывая боль в суставах. И мать сказала Вике:
       -- Помоги Лере! Трудно ей ...
       После таких сновидений Вика всегда испытывала облегчение и душевную просветлённость. Она чувствовала, что она -- не одна в этом мире.
       О ней помнят. Её берегут...

    IV. Скобаревы. Жизнь Вики

      
       Вика не росла сиротой.
       У неё были мама и папа. Но это были странные родители.
       Отца она отлично помнила (он умер, когда дочери исполнилось 12 лет). Он работал связистом, был сутул и долговяз, аскетически относился к одежде, много курил и обожал свои диэлектрики. Поговаривали, что писал какую-то научную книгу, что-то из области радио, и что труд этот, после смерти по непонятным причинам крепкого и здорового мужчины, прибрал к рукам ловкий сослуживец.
       Вика помнила, что отец отлично рисовал: не умевший играть с ребёнком, никогда не ласкавший девочку, он оживлялся, едва Вика нудила: "Пап, ну нарисуй Иван-царевича" или "нарисуй зайца". С присказкой: "Очень просто" отец садился на пол, раскладывал листки белой бумаги, цветные карандаши -- и начиналось чудодейство! Иван верхом на коне стрелял из лука в Кащея, причём лошадь -- в анфас -- взвивалась на дыбы, а царевич был развёрнут на 90 градусов, целясь стрелой в огнедышащего Бессмертного. Зайцы были профессионалы: Пирожник, Сапожник и Художник. Заяц-Сапожник чинил сапог знаменитому Коту в широкополой шляпе, усердно заколачивая гвоздь в каблук, его усатый товарищ
       смиренно ждал на пеньке окончания ремонта, и одна лапка у Кота была в ботфорте, а другая -- босая...Пирожник - в белом колпаке - разносил пирожки на подносе. А художник, с палитрой в лапке и в "толстовке" навыпуск, рисовал...свинью под дубом!
       Эти рисовальные чудеса говорили, что в отце Виктории пропал без вести истинный иллюстратор сказок для детворы. (По малолетству Вика не успела осознать это и сберечь бесценные рисунки. Они затерялись при переездах).
       Ещё запомнилось, как отец научил её кататься на двухколёсном велосипеде. Вике было 9 лет, освоение ещё одного детского чуда происходило в дачной местности , рядом с церковью, напоминавшей архитектурой куполов Храм Василия Блаженного, и все местные бабуси, наблюдавшие на лавочках упражнения девчонки, укрощавшей на асфальтовом пятачке непокорного механического Конька Горбунка, кричали:
       -- Вика! Не соскакивай с седла! Учись разворачиваться!
       Но разворот всегда -- и взрослой Виктории -- впоследствии давался трудно. Видать, недоучила его в детстве.
       Велосипед! Благодаря отцу, поддерживавшему её за тыльный край седла и бежавшему рядом, Вика освоила эту радость за 15 - 20 минут. А годом раньше, в поездке на Чёрное море, она научилась плавать, потому что мать силой отняла у неё любимый надувной резиновый круг: "Учись сейчас, иначе не научишься!"
       Густая солёно-йодистая вода сделала своё дело. Вика побарахталась... и поплыла. Сажёнками! Теперь велосипед, казавшийся циркачеством (ведь на двух точках опоры -- и не падает!), стал пройденным этапом. За 2 года было сделано два гигантских шага вверх по лестнице под названием "Могу и умею"...
       Отец прекрасно плавал, хорошо гонял свой большой "Прогресс" (Вике подарена была отроческая "Ласточка" без верхней перекладины), поздно приходил домой с работы, курил в форточку на кухне и жёг зелёную электролампу над своими инженерными колдованиями до поздней ночи. Но Вика ни разу не видела его с книгой беллетристики в руках. Когда ему подарили два билета на "Щелкунчика" в новенький -- с иголочки -- только что построенный хрущёвский Дворец съездов, он с облегчением отдал билеты жене, и в Кремль на незабываемую, потрясшую четвероклассницу феерию Вика побежала с мамой. На всю жизнь запомнились даже те сумерки -- зимние, стеклянно-синие -- в Александровском саду. И счастье...
       "Бог с ним с Моцартом", -- отмахивался отец, когда жена предлагала пойти в Консерваторию на концерт. "И зачем ты меня тянешь на эту "Власть тьмы"? Сводила бы лучше в оперетку", -- бормотал инженер; не прельщал его и Малый театр.
       Юмор у Александра Андреевича был черноват и странноват. Но автор не будет огорчать читателя цитированием перлов этого мрачного юмора.
       К дочке, в общем же, отец относился как к абсолютно не ст`оящему серьёзного внимания существу. В двухлетнем возрасте (а Вика помнила себя с полутора лет) девочка кричала от страха, когда отец, дразня её, крутил перед носом дочки огромный чёрный зонт. Или шевелил перед её лицом ступнёй в зелёном носке... (Реакция следовала та же: дочка орала от ужаса. Отец смеялся...) Дочь была для отца чем-то вроде забавной зверюшки.
       После переезда из полуподвала на новую квартиру простора стало больше. Вика крепла, ей вздумалось побороться с отцом. Александр Андреевич, так же смеясь, выщелкал ей одним пальцем все передние молочные зубы - на тахте. Девочка плевалась кровью.
       Было не больно, а обидно. Очень. И опять он смеялся. Мать сердилась...
       Ни разу не прочёл ей вслух книжку (благо -- Вика с 3-х лет читала уже практически сама). Не показал ей гриб-боровик под ёлкой. Разговаривал мало, сухо. Но иногда спасал этой серьёзностью. Однажды мать пришла домой поздно, посмотрела на новогоднюю ёлку... и разрыдалась.
       Когда не стало родной бабушки, Вика -- пятилетняя -- подавленно брякнула: "Если это случится с м о е й мамой, я не смогу жить". Отец тут же отреагировал, как отрезав: "Это всегда так только кажется!" Фраза запомнилась, как и другие афоризмы отца: "Революция произошла потому, что настало такое время". И "Никого не мучь! Даже муху. Лучше -- убей..." Вика стеснялась переспрашивать, редко "почемучкала". Задумывалась -- и находила свои ответы на вопросы.
       Сознание отца было диалектическим.
       Но повзросления своего ребёнка он не заметил. Она так и осталась, Вика, для этого человека чем-то вроде собачки. Можно подразнить. Можно пожалеть. Можно не заметить, что мечущейся в бреду с высокой температурой дочке нужен сейчас родной человек, и надо прибежать к её кроватке, а не пить водку с приятелями, бросив девочку на руки случайной старой няньке, покуда жена с младенцем-сыном в больнице...
       Отец не бил Вику. Никогда. Лишь однажды в сердцах отпустил ей не столько болезненную, сколько испугавшую девочку, а главное, ею нисколько не заслуженную затрещину-подзатыльник. Виновата была дочка 5-ти лет от роду только в том, что громко распевала песенку "Солдат`ушки -- бравы ребят`ушки". Песне этой научил ребёнка Александр Андреевич, но, вероятно, забыл об этом.
       Лада в семье было мало. Родители часто ссорились из-за денег. "Заводила" мать. Иногда истерику затевал отец, но его мотивов маленькая Вика не понимала. Когда родители подрались однажды, она так визжала, что испуганная двоюродная бабка -- крёстная и тётя матери -- прибежала и растащила обезумевших взрослых людей...
       Уходя перед смертью в онкобольницу, отец, забывший умыться в этот день, сочась постаревшими, равнодушными глазами, сказал 12-летней Вике:
       -- Ну, веди себя хорошо. Слушайся маму...
       Больше он ничего не нашёл нужным сказать, и Вика поняла: отец уже умер...
       От него остались Вике на память: велосипед "Прогресс", охотничий складной нож-комбайн со сломанным штопором и часы "Победа". Через десятилетия уцелели часы -- их изредка приходилось чинить, но им не было ни сноса, ни сравнения с другими марками. Электронику же Вика не признавала.

    ...............

       После смерти Александра Андреевича Вика не услышала от матери н и о д н о г о д о б р о г о с л о в а о б о т ц е р о д н ы х д е т е й, в том числе горячо обожаемого сынишки.
       Вспоминая родителей вдвоём, Вика не могла припомнить их обнимающимися. Впрочем, однажды мать, семеня, подбежала к мужу и как-то по-детски ткнулась ему лицом под мышку (она была много меньше ростом). Александр засмеялся и погладил жену по голове -- скорее по-отечески, чем по-супружески.
       "Хоть бы простая благодарность была в её отношении к нему!" -- не раз замечая это "одиночество вдвоём", пожимала плечами близкая мамина подруга, тоже поздно вышедшая замуж после войны, но не способная принять логики поведения сослуживицы. А Вика начала что-то понимать. Не о таком супруге мечтала сентиментально начитанная Нина Васильевна. С горя вышла замуж. Да от боязни остаться одной - с парализованной мамашей на руках.
       Александр вечно был "виноват": что нелюдим, что нет у него друзей, что пассивен, что выпил пива после работы, что телевизор смотрит, что на 10 лет Нины старше... Были ли другие женихи? Могли быть. "Их же всех поубивало на войне!" -- вспомнилось Вике. Подвенечного фото в доме никогда не было. А хранилась в коробках при этом сотня фотографий. Но даже в 80-е годы Нине Васильевне снились её молодые товарищи - одноклассники, однокурсники - в военных гимнастёрках...
       Замуж Вике никогда не хотелось. Мальчишки-хамы в классе -- из пролетарских трущоб -- укрепили это нехотение. В 14 лет она дала себе слово: никогда не заводить семьи. Прожитая жизнь только укрепила убеждённость: пытка семьёй была бы для Вики страшней одиночества поэта...

    -- Х --

       Вику воспитывала -- и при живом отце, и после смерти мужа -- единолично -- мать. (Одёргивания и кормёжка нянек-бабок в дошкольные годы здесь не в счёт). Домработницы сбежали на целину - паспорт`а получать после колхозного "феодализма". Бабушки перемёрли, одна за другой. Денег после смерти Александра стало меньше в семье.
       Вика подросла и сама стала няней маленькому Ваське.
       С в о е г о отца мать не знала и не могла знать: он был расстрелян белогвардейцами, когда ей не было и двух месяцев от роду. Дед Вики остался в воображении матери как легенда, икона, домашнее предание, идеализированный образ (впоследствии совмещённый со страстной привязанностью к сынишке, награждённому дедовым именем). Интеллигент первого поколения, Нина росла на руках малограмотных тётушек и Викиной родной бабки, овдовевшей в 18 лет. (Бабка Лида скончается совсем ещё нестарой, 55-летней. Рассказать о своих страданиях добрая, но застенчивая и слишком простая женщина не умела. Тайну своего паралича в 48 лет она унесла в могилу. Не исключено, что над безобидной и беззащитной деревенской бабой попросту поставили в городе врачебный эксперимент...)
       Юную Нину -- мать Виктории -- нянчили верующие, заботливые, матом не ругавшиеся, но ничего, кроме ликбеза, не кончавшие женщины, сбежавшие в Москву к родственникам-трамвайщикам от ужасов коллективизации. И от голода.
       Унаследовав горячий нрав расстрелянного своего отца -- красного командира, угодившего в плен и выданного красноармейцами же -- односельчанами, -- Нина Васильевна рано привыкла сознавать себя "главой семьи"; испортив глаза на чтении книг по ночам, развитая, одарённая разносторонне, властная от природы, она заставляла считаться с собой и гордиться собою. Но ласки от рано овдовевшей в годы гражданской войны матери-полуребёнка она знала маловато: дочка мешала бабке Лиде... Окриков психопатичных Дунь и Нюр было Ниной получено в детстве-отрочестве сверх меры. Издёвок отчима -- тоже. А вот семейной школы не было. Профессию "инженер-электрик" Нина освоила в институте, любви к книгам её научила Москва. Рисовать немного да бренчать "К Элизе" Бетховена - друзья-однокашники. Повзрослев, сильная и властная Нина вынудила мать расстаться с отчимом.
       Не у кого было Нине Васильевне научиться любить дочку. Не было учителя психологии рядом, не было и учителя душевной тонкости. Вырываясь в интеллигенты цветущей кроной своего молодого существа, Нина Васильевна корнями оставалась в грубой чернозёмной почве, простонародной и первобытной. И это -- при любви к Большому, Художественному и Малому театрам, музеям и музыке, при друзьях-художниках и подругах-коренных москвичках, которых, в смысле литературного кругозора, Викина мама обогнала на удивление быстро.
       Нина Васильевна растила, лечила, кормила и одевала дочь. Кормила не всегда грамотно, маловитаминно и неразнообразно, но голодной Вика не ходила. Так же и одевала её мать, в основном, лишь для той цели, чтобы ребёнок не замёрз... Лучшие "куски" с "барского" стола (английский язык, логопед, фортепиано) доставались, естественно, сынишке. И одевала мама дочку 13-летнюю -- как крестьянку-домработницу (нечего заноситься, мол). А сыну доставала по тем временам очень изящные костюмчики и комбинезоны, импортные.
       Страсть к чтению Вика переняла у матери. Но, в отличие от родительницы, она рано обнаружила неукротимую тягу к творчеству, будь то рисование (неподдержанная родителями способность и угасшая сама собой тяга) или стихотворство (мощный, трубящий голос, развившийся с годами в зрелое призвание). Учиться музыке ей не дали...
       По сути, книги -- это было то, что Вика узнала в своей жизни после материнского молока. Сказки Братьев Гримм, Гофмана и Гауфа, русские народные, индийские, итальянские, французские; стихи Некрасова, Ершова, Твардовского -- не говоря уже о Пушкине и Лермонтове; повести Аркадия Гайдара, книги Виталия Бианки, Пришвина и Паустовского, Экзюпери, Марк Твен, Джек Лондон, Сетон-Томпсон; Тургенев, Чехов, Горький и Лев Толстой -- всё это, вероятно, как и музыка, ежедневно лившаяся симфониями из радиорупора (поздней -- трофейного приёмничка) упасали душу Вики от невыносимой тоски. Чтение и фантазирование отвлекали от бытовухи.
       Потому что Вика росла, испив всю чашу под названием "нелюбимая дочь". Припомнить хоть одного подарка к дню рождения до 18 лет она не могла...
       Способная отдать дочке 50 грамм своей крови (Вика чуть не погибла после смерти отца от шока и утраты иммунитета), Нина Васильевна могла и жестоко избить девочку ни за что кручёным проводом.
       Припадки садизма случались с матерью почему-то чаще при жизни Александра Андреевича. Но Нина никогда не избивала дочку, когда муж б ы л д о м а... Била Нина больно, страшно, хотя и неумело. Почему-то ей нравилось загонять малолетнюю девочку в угол -- при помощи задвигания обеденным столом. В этой ловушке, как затравленную дичь, Нина, страшно скаля зубы, лупила дочку по щекам, а порой и ремнём по телу...
       Получить по морде от матери можно было не поймёшь за что: за то, что оклеветала подслеповатая и неумная бабка Груня, за неправильно очищенную картошку, за доверчивость и нескладность, за просто подвижной и жизнерадостный характер. Этот характер ломали по принципу: "Не мешай нам!" и "Служи нам!" Появлялись страхи. Закреплялся стереотип "вины", хотя в чём она виновата, девочка не понимала. Формировалась излишняя зажатость и скромность, а это -- плохой попутчик для творческого человека.
       Вике в детстве и в голову не приходило подбежать к маме ночью, спасаясь от естественных детских страхов. То машины за стеной коммуналки шумели, "произнося" какие-то однообразные слоги, вроде "шшшу-шшшу" или "мммы-ммы", то голос громко окликал: "Вика!" Девочка не понимала, что это -- от перевозбуждения, как не догадывалась она ещё, что психоз матери -- от её женской несчастливости с мужем, что на дочке Нина вымещала, как всякий слабый тип, свои интимные неудачи, да и неприятности на работе... Но позвать маму? Ночью? Изобьют.
       И она приучила себя самостоятельно избавляться от наваждений, когда ужасы не давали спать. "Родины просторы, горы и долины, в серебро одетый зимний лес грустит. Едут новосёлы по земле целинной, песня молодая далеко летит..." -- напевала про себя по ночам Вика. Эта широкая, сулящая радость и такая родная мелодия Радыгина действовала наподобие колыбельной: Вика успокаивалась и засыпала крепким сном.
       И всё же Вика была привязана к матери, любила её искренне, прощала мужичью жестокость иных выходок, страдая от нечуткости родительницы.
       Долго-долго, наивно-терпеливо верила девочка в то, что настанет время -- и они с Ниной Васильевной станут настоящими друзьями, что удастся достучаться до этого сердца в кондовой броне... Всё тщетно! Вика, едва возникали малейшие разногласия с матерью, становилась мишенью для оскорблений. Дочке приписывались неправдоподобные, ложные, а главное, крайне примитивные мотивы поведения (хочет сесть мне на шею, украла и спрятала мои деньги, не даёт мне своих -- и т.п.) А уж первая любовь -- самая невинная -- была облита в устах Нины Васильевны такой грязью, что Вика даже не поняла вначале, что имеет в виду мама двоих детей (девушка была неискушённа в подробностях сельского быта, да и ненаблюдательна, и никогда ещё не видела, как ведут себя домашние животные в, так сказать, периоды гона). Догадавшись (через много лет), Вика испытала глубокую жалость к Нине Васильевне, человеку с высшим образованием, кичившейся своей театральностью и музыкальностью. И-- недоумение. Откуда в маме эта дикость.
       По отношению к себе Вика почувствовала глубочайшую скорбь, вспомнив мамину "непонятную" фразу. А ведь так жутко, по-деревенски, оскорбила мать дочку за чистую первую любовь.

    -- Х --

       Обижала мать Вику в присутствии избалованного младшего братца.
       Обиднее всего было, что, уже взрослую, дочь-студентку, мать порой высмеивала перед своими приятельницами. Иные из них даже пытались тайком поддержать плачущую Вику, уведя её под руку от Нины Васильевны "прогуляться". И долго, утешая, рассказывала о сложностях бытия, которые надо учитывать, делилась собственным опытом добрая пожилая тётка. Чужая мамка.
       Образ матери двоился в сознании.
       С одной стороны -- это был домашний тиран. Дочка всегда была "мальчиком для битья", всегда "плохая" и "виноватая". Хотя "украденные" деньги находились в ящике Нины Васильевны после приступа очередного склероза, своей нищенской зарплатой Вика, естественно, делилась с матерью, в студенческие годы вообще отдавая ей всю стипендию, а полы в огромном коммунальном коридоре, никому не "садясь на шею", за трёх старух -- мать и соседок -- обычно мыла одна-сама, и мыла каждую неделю. (Ворох вонючего белья перестирывать Нина также наваливала дочке, и Вика, сидя на крае ванной, окончательно превратила себе, в период роста подростка, позвоночник в американский доллар сколиоза таким образом).
       Но ... Нина Васильевна не всегда бывала такой!
       Порой она превращалась в интересную личность, несколько консервативного, но умного и образованного собеседника. Только вот вставить слово в её монологи -- о Чехове там или о Толстом -- было невозможно: следовала агрессивная реакция. Нину Васильевну надо было слушать, положив руки на колени и вытаращив глаза. (В молодости мечтавшая о театральной стезе, мать изливалась в монологах дочери. Кстати, изложения прочитанного в исполнении мамы Вике иногда нравились больше самих книг; матери был дан всё-таки дар артистки, пусть не реализованный на сцене).
       Бывала мать и заботливой, и весёлой, и остроумной, и сердечной. Мало знавшим её посторонним людям, а также некоторым поверхностно знакомым эта властная и упрямая женщина казалась ангелом, жертвой, кроткой овцой.. Да Нина Васильевна и умела жаловаться, играя невинно-ясным взором своих васильковых глаз, "плачась в жилетку".("Ай-яй-яй, Вика!" -- осуждающе качали головами соседушки).
       Отец Вики был молчалив. Нина не понимала: это оттого, что его родню --священников -- перестреляли, но уже чекисты, не белые. Дочка не скоро оправилась от непонятного инфекционного монуноклеоза (верней всего, подцепленного в морге, где, увидев цветы раньше отца в гробу, Вика чуть не потеряла сознание и заорала, как подстреленный зайчонок). Забрав оклемавшуюся Вику из Русаковской детской больницы, мать подобрела и посвежела. Подрагивающей, нервной своей походкой, она быстро шла вдоль Сокольников, о чём-то счастливо болтая с дочкой. А вскоре они уехали на дачу, в сад-огород, на свои 5 соток. -- "В Индонезию", -- как шутил когда-то отец.
       И смерть ушла из их жизни, надолго ушла.
       "Вчера всю ночь мела метелица", -- звучал в ушах Вики напев из фильма "Крепостная актриса". И Вика поняла тогда, что любит музыку больше всего на свете. И выбрала призвание (потому что такие дети не выбирают п р о ф е с с и й). И ушёл навсегда страшный морг с мертвящими цветами и лиловым пятном на опухшей шее отца...
       Вика спряталась в жизнь.
      
       "Твоё детство кончилось", -- обронила мать. Слава Богу, что оно кончилось; началось ОТРОЧЕСТВО! Вика стала в одиночестве своего подросткового парения над землёй более счастливой и более самой собой, чем она была при отце и трёх бабушках: одной родной (которую не застала, не видела почти) и двух двоюродных. Воздуха стало больше. Но главное -- мать тогда, в ШЕСТОМ Викином классе, была, как никогда добра и близка ей. Она даже забрала Вику из "пролетарского" класса с немецким языком и перевела в английский класс ("этот язык нужнее"), где оказалось, что с девчонками можно дружить, а мальчишки далеко не все бьют по шее и сквернословят. "Английский" класс был собранием детей служащих.
       Так что о "равноправии" и "равенстве" нам зря байки рассказывали. Даже при матушке Советской власти...
       Воспылав справедливостью, мать тогда даже отвела дочку во Дворец пионеров -- к хорошей педагогине, в литературный кружок.
       А ларчик просто открывался: мать избавилась от своего замужества, как от тюрьмы. Теперь никто ей не устраивал сцен ревности за то, что она остановилась на улице поболтать с окликнувшим её однокурсником. (Нина Васильевна не шибко интересовалась мужчинами, наотрез отказалась выйти замуж после смерти Викиного отца: "У меня б ы л о т ч и м, у моих детей его не будет!" Но она нуждалась в общении, любила делиться "новостями культуры" и спорить. Викин отец, обожжённый изменой первой жены ещё во время войны, этого не понимал. Да они и оба -- муж и жена -- не понимали друг друга...)
       Была ещё одна причина для оптимизма Нины Васильевны: подрастал сынок, её любимчик Васенька. Вот она и ушла в своё материнство с концами. Первый класс Васьки, английская школа с продлёнкой, учительница музыки, первые посещения филармонии по абонементам -- прежде всего для Васьки, путешествие по Волге всей семьёй; пионерлагерь летом -- сколь насыщенной и разнообразной стала жизнь! Было чем её духовно насытить, а пенсию на детей инженер Нина Васильевна получала солидную. Родной НИИ! Это ведь был "клуб общения воспитанных людей по интересам". Переимчивая, импульсивная, артистичная, с хорошей "писательской" речью Нина Васильевна в этот период пользовалась уважением коллег. Иным было невдомёк, что она -- девочка из деревни, так изящно Нина танцевала вальсы и фокстроты, так понимающе разбиралась в Шостаковиче и раннем Окуджаве. Викины подруги сгоряча решили, что Викина мама -- аристократка по происхождению. Мама участвовала в запуске "Молнии", мама стала "ударницей" комтруда, маму выбрали в местком...
       Но прошёл год, другой, третий -- иллюзия дружбы с мамой испарилась. У Нины Васильевны снова стал портиться характер. Снова стало не хватать денег, а следовательно "отводить душу" пристало на дочери-старшекласснице: опять чашка не вымыта, ложка не вымыта, тараканы на кухне -- из-за тебя, показания счётчика не сняты из-за тебя, ведро не вынесено... Ты когда постираешь?!
       Вика стала убегать от мамы в библиотеку. Там, в читальном зале, она зачитывалась биографиями композиторов (уже став студенткой-гуманитарием, она станет вести факультативы в школах). Экономя медяки, причитающиеся ей для обедов, девчонка стала копить фонотеку классики... И это ей дало столько душевных сил, открыло такие небеса в ней самой, что никаких "битлз" Вике не было нужно. Пыталась бренчать на Васькином пианино, выучила шесть пьес полегче, - но вскоре поняла: этот труд - путь к гипертонии. Любить музыку и быть музыкантом - не одно. Да и года домашних занятий - с Васькиной учительницей - было явно недостаточно.
       В пьесах романтиков Вика вдруг -- удивлённо и обрадовано -- нашла отклик "второму человеку", который есть в каждом из нас, понимание и сочувствие, которых девочке недоставало всю жизнь.
       А мать так и не стала ей "подружкой-собеседницей".
       Нина Васильевна переходила из одной своей личности в другую, как из комнаты в комнату. Только что мирно беседовавшая с дочкой о каком-то писателе или историческом деятеле, Нина Васильевна могла взорваться, накричать, оскорбить -- только потому, что Вика робко вставила слово в "поток" её сознания или, не дай Бог, не согласилась в чём-то. "Я тебя колом убью!" -- блажила трогательная мамаша.
       -- Мамочка, милая, пожалуйста, выслушай меня! Ты же меня не слышишь! -- плакала Вика-старшеклассница, умоляя мать о хотя бы малой толике внимания. (А ещё в песнях поётся, что нас выслушает и поймёт "только мама"!)
       -- Отстань, сволочь!..
       Удар ногой в бок пришёлся в ребро, Нина захлопнула дверь своей проходной комнаты, скрежеща зубами. Ребро дочери болело две недели... Через 15 лет Вика, в гололёд, случайно поскользнувшись, вылетела из троллейбуса, ударяясь тем же боком о кромку тротуара. Рентген делать не стала, но кровоподтёк, память о страшной боли и хроническое побаливание этого ребра по ночам -- остались навсегда...
       Вика стала крикливой, издёрганной. (Впоследствии, уйдя в "скит" затворнической жизни пенсионера по инвалидности, она годами отучала себя от невротического наследия своих детства-юности).
       Выслушивать дочь Нина Васильевна не умела, и Боже сохрани было делить с матерью девчоночьи тайны и тревоги -- это Вика твёрдо знала. Тем не менее, с мечтой о матери-подруге Вика рассталась окончательно только под 40 лет, когда в поведении Нины Васильевны и её соседки по коммуналке -- древней старухи -- забрезжило что-то безнадёжно глупое. И явно энерговампирское уже. Интеллект Нины Васильевны, когда-то мощный, съела жизнь у телевизора, пенсия и соседка.

    -- Х --

       Вика понимала: от мамы пора уходить. Но уходить было некуда, строить себе кооператив романтику-просветителю было не на что. Лишь когда мать заявила, что "сдаст" Вику в сумасшедший дом, и это только за нежелание терпеть деспотизм одного непорядочного начальника ("А! Ты собираешься сесть мне на шею, паразитка?"), только после звонка знакомого её психиатра этому гнусному начальнику (безумная мать не ведала, что творила), Вика бросила контору, где чуть не погибла, благословляя судьбу за посланное хобби -- факультатив-музыковедение, за подаренных учеников-малолеток. Сбежала в Дом пионеров -- к детям. Филологическое образование пригодилось...
       Но она ушла не только из конторы, где секретарша рылась в её бумагах и мчалась с доносом к родному дяде -- начальнику.
       Вика ушла и от мамы, потому что Нина Васильевна, забыв, сколько дочке лет, рылась дома в Викином личном дневнике. А затем устраивала разносы-допросы.
       Братец, избалованный матерью, вторил: "Ты вообще в наш дом не вернёшься", -- хотя Вика была прописана в этой квартире. Другого "дома" у неё не было. Да и в этой коммуналке ей принадлежала только койка.
       Нищая и полуголодная, с тридцатью рублями в кармане отправилась она искать запасное жилище. Но, промыкавшись три с половиной года по чужим углам, она поняла, что всё же судьба ей жить с мамой. Омерзительные оскорбления из уст чужих параноичных деревенских старух, поселившихся со взрослыми лимитчиками - детьми в городе, бесцеремонные намёки наглой шоферни, порою с риском для жизни открываемые двери незнакомых квартир, а однажды буквально бегство по тёмной зимней улице, пустынной в поздний час, от страшного дядьки, -- всё это было не единственной причиной, по которой Вика вернулась к Нине Васильевне. (Впрочем, она и не "покидала" мать надолго. Жалея её, навещала раз в неделю -- и тут же получала упрёк: съела ужин, вынула из холодильника антрекот...) Нервная экзема загнала Вику к кожнику. Диагноз "общее истощение" поставил только второй врач -- здесь подсуетилась мамина близкая приятельница и отвела девушку с пылающим, мокнущим в диатезных корках лицом к знакомой врачихе. Первая сулила Вике гречневую кашу и "ограничение себя в пище". Худая, как мощи, с запавшими щеками (даже складочка объявилась), с растущим диффузно-токсичным зобом, Вика стала похожа на Зою Космодемьянскую перед казнью.
       -- Ешьте всё, на что взгляд упадёт! -- было резюме умного тёти Ириного медика.
       Тётя Ира Постникова была самая сердечная подружка мамы. Она всем помогала. Но и это -- не главная причина возвращения Вики.
       В годы её мученических скитаний нелепо погиб младший брат Василий -- его не сбила машина, не зарезали разбойники во дворе. Он сварился живьём, провалясь сквозь мягкий асфальт в год, когда лопались трубы теплоцентрали с кипятком, в 33-градусный мороз. (Тётя Ира несколько суток дневала и ночевала в доме убитой горем Нины Васильевны).
       И Вика тогда впервые поняла, что смерть никогда не бывает случайной.
       И впервые захотелось ей окреститься и сходить в церковь не хор послушать, а по-настоящему...

    -- Х --

       Что-то переменилось в окружающем! И дело не только в "провиденциальной" гибели брата. Вика вернулась туда, где росла и развивалась, где книжные полки и Васькино пианино целовать хотелось. И вдруг почувствовала: душа стала на место. Будто бильярдный шарик в свою лузу закатился, Вика вновь (в который раз после смерти родного по крови человека) обрела что-то своё, будто новыми глазами взглянула вокруг или очнулась после долгого кошмарного сна.
       "Смерти больше нет" -- вновь ощутила она эту истину.
       Да, брата было жутко, невыносимо жалко, жалко молодой жизни, так страшно и неожиданно оборвавшейся из-за халатности жилищно-коммунальных службистов. Жалко было будущего отца, здорового парня, учившегося на последнем курсе института.
       Но этот Василий братом ей уже не был.
       Брат Васька, писавший смешные пародии... Подаривший ей однажды пластинку: Чайковского играет Гилельс...
       Брат Васька -- любимый, маленький, остроумный, дружок детских игр, когда-то просивший: "Не отдавай билет в Большой театр подруге, возьми лучше меня на пару с собой!" -- этот родной и мягкий, как котёнок, Васька, умер для Виктории уже давно.
       Он умер, когда, одетый в подаренную родичами невесты дублёнку, щеголяя модными новыми джинсами, сказал голодной сестре в единственном свитере пакость, грозя выжить из дома. И ударил Вику...
       Вася-брат умер вначале. Умерла его доброта. Душа скончалась.
       Вася-монада, чужой и враждебный, сварился заживо под асфальтом впоследствии.
       Мать замкнулась, на некоторое время оставив дочь в покое, у квартирной соседки ещё не началась последняя стадия маразма, а Вика нырнула в своё музыковедческое счастье и просветительскую свободу -- на долгих двенадцать лет... Параллельно - печаталась. Иногда для "отдушины".

    V. Факультативы и ваучеры

       Она шла от метро "Алексеевская", слыша громкое топанье у себя за спиной и сбивчивое дыхание подростка. Она слышала топанье и сбивчивое дыхание у себя за спиной и, не оборачиваясь, уже знала: это догоняет её ученица, девочка из ближней школы! Обернулась -- и не ошиблась. Так и есть! Долговязая и нескладная старшеклассница, в очках, с нелепыми косичками, в брюках и тяжёлых башмаках, догоняла Викторию Александровну.
       -- Здрассьте! -- по-детски выпалила отроковица, задыхаясь. -- А Вы... В будущем году Вы будете у нас факультатив вести?!
       Виктория остановилась. Помолчала. Положила руку девочке на плечо.
       -- Буду...
       И Виктория резко свернула в сторону. А короткая куртёнка и болтающиеся на худых бёдрах брючонки помчались дальше, чтобы сообщить хорошую весть одноклассникам.
       Когда мальчик в застиранной ковбоечке или такие, как эта, говорили ей, на переменке подойдя к столу, "Спасибо за урок" -- после какого-нибудь Шумана или Шопена, в грамзаписи, -- Виктория чувствовала себя самым богатым и самым счастливым учителем на свете... Милое отрочество догнало Вику -- и пробежало мимо. Задыхаясь, её догнал её собственный далёкий 9-ый класс. "Дорогие вы мои гадкие утята", -- думала Виктория Александровна.
       Близилось её 40-летие.
       Вика училась в неплохой школе, с факультативами и кружками ей повезло. Впоследствии это определит судьбу... Факультатив -- свобода. И дыхание. Казёнщина -- тюрьма. И удушье.
       Не перенося органически пошлого слова "родственник", Вика была благодарна за добро так называемым "чужим" людям и понимала, как дорого ст`оит родство по духу, а может быть ещё некое таинственное, астральное, биополевое родство.

    -- Х --

       Отойдя от кошмаров своих голодных скитаний, захваченная увлекательной одиссеей в мир любимых книг и туристического Подмосковья с учениками, за столами в литклубах и с рюкзаками на звенигородских горках, Вика окрепла в 80-е годы. Пришёл новый стихотворный подъём -- на гребне возбуждённо-радостного ожидания первой тоненькой книжонки. Это был первый сборник стихов Вики. Он шёл в свет одиннадцать лет...
       В новых стихах забрезжила надежда, зазвучали голоса затуманившейся было юности, ожило даже что-то пасторальное: захотелось нырнуть в природу и погоду. После затяжного тоннеля трагедий потянуло к миру и простоте.
       И как никогда сладко работалось в эти, наполненные ретроспекцией и элегией, годы, с кружковцами-учениками. Это была подлинная дружба, Виктория воспринимала подростков своими младшими братьями-сёстрами. Ставились самодеятельные спектакли по Шукшину, на которые ломились родители, вывозились в подмосковные музеи литературно-музыкальные композиции -- о Паустовском, о Пришвине...
       Вике виртуозно удавалось сопрягать поэзию, прозу и музыку.
       Учеников она одаривала пластинками из своей фонотеки и книгами из домашней библиотеки. О материальной стороне мало думала, получала за свой труд гроши. Но хорошие школьные педагоги и работники просвещения шли ей навстречу.

    -- Х --

       Ренессанс длился недолго. Квартирно-коммунальная идиллия кончилась, едва в стране началась, мягко говоря, переоценка ценностей, а перестройка плавно перешла в перестрелку... Кризис за кризисом, расстрелянные и заживо сгоревшие люди в московском Белом доме, ужасы Останкина, танки, стреляющие в старух и подростков. Мир становился окончательно иррациональным.
       Рухнула детская литература. Закрылись многие издательства. Спивались, умирали артисты-шестидесятники
       "Неужели в мире нет добра?" -- в отчаяньи напишет Вике Лера.
       В нём не было абсолютного добра. Никогда. И даже боги, там, в непонятном наднебесном общежитии, были, наверное, не только добрыми, но и злыми. И между ними шла вечная война -- иначе откуда столько войн в Истории Человечества?! Молиться можно было только какому-то своему, личному, доброму Боженьке. Да ангелу-хранителю. Он много раз спасал Вике жизнь...
       Абсолютное добро существовало в поэзии, мечте, произведениях искусства, искренней дружбе и верной любви. Вот и всё. Музыка была добра. И старая руководительница из Дворца пионеров, тревожная хлопотунья, звонившая Вике, своей воспитаннице, уже из-за рубежа...

    -- Х --

       Люди теряли работу и здоровье. В период первого страшного удара инфляции Вика угодила в больницу с подозрением на диабет. Но это просто было очередное истощение... У неё стало жутко трепетать сердце по ночам, и однажды, ночуя на дачном участке, осенью, окоченев в неотапливаемом домике, принадлежавшем маме, Вика выбежала в сад с ужасным ощущением, что сердце сейчас выпрыгнет, улетит из груди, и она, Вика, умрёт. Так уж лучше пусть свалится в огороде, чем в дощатой времянке найдёт свой последний приют.
       У романтики уходила из-под ног последняя зыбкая платформа.
       Отняли учеников и у Виктории. Показали хищные зубки бывшие "друзья"-педагоги. (Хорошо -- хоть зацепка за договорную работу в журнале осталась; эти командировки совсем не давали зарплаты, кроме тощих гонораров, зато позволяли странствовать по России и Украине и хоть как-то реализовать себя творчески). Героями очерков Скобаревой были всегда люди с не шибко толстым кошельком, но доверчивые, разговорчивые, одарённые: народные умельцы, провинциальные музейщики, чудики-учителя, клубные практики, Ваньки-встаньки, общительные и жизнелюбивые, несмотря на предательскую обстановку в обществе. Урывками удавалось иногда вести факультативы -- там-сям...
       А у Нины Васильевны и её малограмотной соседки Натальи Трифоновны начался новый экстаз и фурор. "А Вы скажите ей, Нина Васильевна: жрать не дам!" -- учила маразматичка 75-летнюю наперсницу. Вике не на что было купить колбасы, не было средств расплатиться с хозяйкой сарая, где 2 недели летом она спасалась от московского пекла. К тому же у заснувшей на автовокзале Вики рано утром находчивые и практичные люди украли рюкзак с консервами, одеждой и крупой. Хозяйка-крестьянка в лесничестве пустила Вику к себе в крохотный флигелёк из милости. Живи, мол, так! Вика делилась с ней -- дарила лекарства, старую, но прочную обувь...
       "Я тебе жрать не дам!" -- бухтела Нина Васильевна, выпавшая из современности, достойно выучив соседкин урок.
       Матери уже нечем было заниматься. Часами сидела она перед телевизором, щёлкая тумблером. Неисправный ящик то еле рипел, то орал, как Гитлер на трибуне.
       Мать сидела с мрачным видом перед экраном и ругала власть. Когда Вика осторожно напоминала маме, что так близко к телевизору и так подолгу находиться вредно -- облучаешься ведь, -- Нина Васильевна начинала ругать Вику. Притом теми же словами, что и Ельцина... Хотя Вика в дефолтах виновата не была.
       "Вы ещё не умерли?" -- издевался 60-летний офицер запаса, Юрашенька, сынок Трифоновны, приветствуя Вику, бюллетенящую после болезни.
       "Деньги давай!" -- вот лейтмотив, вот сказка и присказка, вот что осталось от материнства -- физического и духовного -- Нины Васильевны. "Деньги давай, давайденьгиденьгидавайдавайденьгиденьгидавай!" -- слышалась ежедневно чеченская лезгинка в русской квартире. Её исполняли две утратившие чувство реальности старые женщины. Вместо бубна использовались кастрюли и сковородки. А однажды ветеран труда и ума 85-летняя Трифоновна запустила в голову Вики рваным тапком. "Не хулиганьте, вы с ума спятили?" -- удивилась и заступилась Нина Васильевна. Вика закрылась от безумной фурии на ключ. Тогда не растратившая боевой энергии вампирка-тапкомёт принялась раскачивать и ломать двустворную, хлипкую, когда-то застеклённую, а ныне заделанную фанерками дверь в гостиную, служившую Вике весь век и спальней, и проходным двором, и местом для вдохновения... Дверь шаталась и трещала. Нина Васильевна пригрозила любимой соседке милиционером. Тогда, зашипев, как анаконда, Трифоновна стала шарить на верхней крышке шкафа "Гей, славяне" запасной ключ, местонахождение которого она знала. "Найду-у!..." -- слышалось хриплое бормотание маразматички.
       Обошлось, конечно, без милиции.
       Этот инцидент ненадолго внёс мир в отношения между матерью и Викой.
       Мама стала присматривать за собой. Даже шутить иногда.
       -- Пойду ваучеров напеку! -- сообщала Нина Васильевна, отправляясь на кухню печь оладьи.
       -- Тебя уже протерроризировали? -- задавала она вопрос прошедшей тарификацию дочке. Вика хохотала и поднимала в восторге большой палец; острить мать умела.
       -- Это в каком союзе, ты имеешь в виду, помощь окажут? В писе или в журе (писателей или журналистов)? -- интересовалась она, поднимая дочке настроение.
       Однажды, проходя мимо, Нина Васильевна не пробухтела об электросчётчике, невымытой вилке и большущем таракане, не рявкнула: "Где деньги?!", а остановилась, задумалась, взглянула на дочь, скорчила уморительную рожицу и воспроизвела Высоцкого:
       -- "Хотели кока, а съели Кука!"
       Нет, не откажешь Нине Васильевне в артистичности. Не ту профессию выбрала она себе в 30-е годы, когда всем до старости хотелось стать в классе старостами, а также лётчиками и технарями.
       Трифоновна ревновала. Едва меж мамой и Викой затевалась безобидная беседа на кухне, соседища впиралась в чужое охраняемое пространство, воздымала очи гор`е и невинным голоском громко спрашивала:
       -- Нина Васильевна! Чи были Вы на рынке? Не скажете: а м'ясо подорожало?..
       Аппетит у Вики после этого сразу пропадал. Она забывала, что хотела спросить у матери и уходила из кухни, чтобы забиться к себе на диван с блокнотом в руке. А лучше -- сбежать в библиотеку.
       -- Это твоя игрушка? -- спросила мать однажды Вику, остановясь у её стола с пишущей машинкой. Машинка была портативная, марки "Москва", тяжеловатая. Но верно служившая. Даже когда Вика в припадке отчаянья швырнула эту "Москву" на пол, доведённая "дразнилками" матери во время ответственной работы, -- портативка-выручалочка выдержала. И почти не сломалась.
       Сейчас мама глядела добрыми глазами, в "духе" была.
       -- Это твоя игрушка? Да?
       Вика кивнула:
       -- Да, мама...
       Безлошадная журналистика, "свобода печати" была какой-то отдушиной.
       У матери тоже имелась своя игрушка -- швейная машинка марки "Зингер". Когда Нина Васильевна строчила на ней, что-то изобретая для разнообразия бытия --брюки дочке, юбку цыганского кроя (поздней перейдя на фартуки -- они проще всего) или новое летнее платье себе, -- Вика подметила: они с мамой никогда не ссорились. Как не ссорились они ни разу во время прогулок по Ботаническому саду -- графика куртин и дорожек, архитектоника пейзажа, да попросту говорящие души цветов делали ссору абсолютно невозможной.
       Две машинки -- швейная и пишущая -- были тоже добрыми духами в их семье.
       Однажды пришлось работать за общим столом. Большой, раздвижной, ещё до войны слаженный безвестным плотником, грубый, надёжный, как и одежда на Руси, он служил и обеденным столом в детстве, и, ныне, письменным иногда Вике. Стрекотали "Москва" и "Зингер", не мешая друг другу. Рос из-под каретки-бегунка новый очерк о подвижнике какой-то медвежьей Лопшеньги или Масельги. Лилось штапельным жёлтым ливнем пёстрое платье из-под язычка с танцующей иголкой. Неожиданно мать приостановила вращение сдобренного ружейным маслом колеса, подняла глаза на дочь, улыбнулась:
       -- Вот как получается, в четыре руки!

    -- Х --

       "О, если б навеки так было!" -- грустил густым басом приёмник в смежной комнате.
       Таких минут было немного в жизни Вики. Совсем немного.
       Но они -- были.
       И они тоже помнились.
       А когда Трифоновна, мясоедка-дискобол, обзывавшая Вику "босячкой" -- и ещё похуже, с бесовским наслажденьицем вышибавшая блюдца из рук молодой соседки, -- однажды зашлась в диком кашле удушья и стала синеть на глазах, Вика сообразила -- сунула старухе валидол под язык. Приступ прошёл. Бабка выжила. Усунулась в свою комнату, вернулась с куском душистого мыла:
       -- Это Вам! -- почему-то на "Вы" сказала старая женщина с развитием 6-летней девочки. -- И всучила мыло Вике. -- За лекарство, -- прошелестела и ускользнула в свою келью. Вика тихо рассмеялась...

    -- Х --

       Еду мать вскоре перестала готовить для дочки. Завела себе отдельный холодильник, и Вика почуяла неладное. Холодок под ложечкой и врождённая интуиция подсказывали: мать что-то затевает! Не понравились Вике также подарки невесткиной родни. Сваха Нины Васильевны -- мать жены покойного Викиного брата -- явно дёшево откупаясь -- стала сплавлять своей седьмой воде на киселе поношенные, но яркие кофты и спортивные ботинки... Сваха когда-то работала в "Берёзке" товароведом.
       Прячась от "обстановочки" в Большом зале Консерватории, Вика приходила домой голодная и вымотанная. Ей было давно не до музыки -- но лучше поставить бы раскладушку в фойе Большого зала, чем слышать монологи про ведро через день...
       -- Это помойное ведро, в известной степени, Вы сами себе на голову надеваете, -- усталым голосом сказала психолог, когда Вика дошла до "телефона доверия". Она понимала: психологиня права. Не надо думать о прибабахах мамы. Но что же делать, как отгородиться? Где жить? Она жила в пятом углу одиночества и бесправия...
       А Нина Васильевна принялась вновь усердно жарить дочкины нервы.
       Это было её любимое блюдо. Типа спагетти.
       "Не трожь котлету! Это Маришкино!" "Блины не тебе -- Маришке!" -- дундела дряхлеющая пенсионерка. Маришка была всех милей и краше, Маришка была гениальна, Маришка была идеей-фикс.
       Маришка -- Марьяна -- дочь покойного сына Васи -- заменила Нине Васильевне отныне икону, дочь, сына и смысл жизни. Она баловала и портила внучку нещадно. Вике не трудно было настругать себе картошки. Даже в 12 часов ночи. Даже с трясущимися от гипертиреоза руками. И Александр Македонский, как говорится... Но зачем же табуретки ломать?
       Воспитывать племянницу Виктории попросту не давали. Цель была ясна! Вырасти должен тёткин вражонок.
       Впоследствии от этой Маришки Вика научилась прятаться в ванной комнате. А если, с улицы придя домой, слышала её наглый ленивый голос -- "Тётя Вика, закрой за мной две-ерь!" -- всегда без "здравствуйте", -- то попросту запиралась в ванной, прямо в пальто, как Чарли Чаплин. Там Виктория переводила дух, крестилась, снимала с себя и сваливала в угол у двери всю одежду -- верхнюю и исподнюю -- и плюхалась в уже добродушно урчащее водой эмалированное глубокое корыто, заткнутое свинцовой пробкой. Свобода, да, о вечная свобода, свобода жить, свобода умирать, -- цитировала она вполголоса. Теперь можно было петь, читать стихи, плескаться, взбивая пену из шампуня, сочинять план завтрашнего занятия с подростками или тему новой командировки в провинцию. "Россия, нищая Россия", -- декламировала Блока Виктория. А сама прислушивалась... Едва противный голосок, отверещав, умолкал, и в коридоре бабушка запирала дверь за внучкой, -- слышался сдержанный звяк дверной заложной цепочки, -- Вика знала: можно вылезать из ванной...
       "Тёть Вик, а ты оставишь мне насле-е-едство?"
       Нет, неправда, что несчастья и потери чему-то учат людей. Ничему гибель сына не научила Нину Васильевну. Эта старуха-девочка продолжала тонуть в своём Лебедином озере... "Ты оставишь всё, что возьмёшь,/ И возьмёшь, что оставишь./ Ты живёшь только так, как живёшь,/ И с собой не слукавишь" -- выписала Виктория на память -- из книги дорогого ей автора.
       Но всё же Вика была привязана к матери, жалея её, возжаясь с её - тоже дряхлеющим -- огородом, в одиночку тягая тяжкие рюкзаки с яблоками с дачи домой, вычерпывая и переворачивая, при больной спине, неподъёмный бак осенью... ("Ты воду вычерпала? Бак не забыла перевернуть?") О сколиозе и грыже дисков дочери мать, очевидно, напрочь забыла...
       Если мама ложилась в больницу (она любила лечиться), Вика бежала к ней на свиданку -- с "Литературной" -- любимой! -- газетой Нины Васильевны, пахнущей свежей краской, с апельсинами-бананами, купленными на скудный свой заработок.
       Вернётся домой Нина Васильевна. Заплачет от радости: я ещё жива! И от горя: умирать скоро придётся... Дочка целует, гладит её по голове: "Мам, ну, что ты? Ну, я же с тобой!" "Ой, Викуш, когда ты такая, ты такая хорошая!..." "А когда я плохая, мам?"
       Вика была сильной и высокой, мать - слабой и небольшой, и порой по-детски, как в мужа когда-то, тыкалась головой в дочку.
       Но после очередного "жрать не дам" (хотя взрослая женщина кормила себя давным-давно сама, да мать и холодильником личным отгородиться умудрилась) Вика поняла: надо что-то предпринимать, так больше нельзя.
       Не было бы счастья, да несчастье помогло!
       Вику уговорили удалить щитовидную железу.
       Уговаривали подружки, врачи, учителя, партия, комсомол и пионер. Ну, и, естественно, родимая маменька. Стращали: "Умрёшь от инфаркта!" И лишь один кардиолог предупредил: "Впадёте в апатию..." Он был прав. Но Вика допустила слабость -- пошла на поводу у подавляющего большинства. И вскоре поняла, что её прооперировали плохо, что её искалечили. Начался гипотиреоз. Всё это совпало с бедламом в стране и очередной распиналкой в очередной конторе... Дети давно не кормили -- педагогика превращалась в хобби и труд на общественных началах, по сути. Вести "базовый компонент" в школах Виктория не могла. В любимой редакции договорницу перестали посылать в командировки. Издательства нищали. Вика попыталась "начать новую жизнь" в другом месте -- там посадили было в тюрьму начальника, но он от страха сам умер, подставленный "друзьями". Тогда сослуживцы-интриганы стали коситься на Вику-договорницу: а не делила ли она с этим онкобольным и подслеповатым стариком в тёмной комнате ужасные деньги? А может, она ещё и что-то другое с ним делила? (Виктория ляпнула хама по морде).
       И вот тогда поняла окончательно: она -- не социабельна. Это -- рок, фатум! В мире, где от клеветы до голода -- один шаг, ей больше нечего делать. Она не впишется в эти повороты. Впереди или зона, или психушка, или...
       Вырезанная щитовидка пришла на помощь.
       Виктория Александровна, как в прорубь головой прыгнув, стала оформлять себе инвалидность. Хватит! Надоело. Сыта по горло. Лучше нищенская пенсия, но без этих "вызываний на ковёр". Я-- не стрелочник, который во всём виноват, и не двужильная скотина... Если нет в 40 с гаком лет ни уважения, ни положения, ни опоры, -- пусть будет хотя бы независимость. "Он заслужил покой..."
       Испив ещё ведро грязи из уст заведующего ВТЭКом, проколотившись по полсотне кабинетов, Виктория всё-таки получила желанную пенсионку -- за 10 лет до официального начала "старости". Ни сожаления. Ни унижения. Радость!
       Она не давала взяток. Просто анализы были плохие...

    -- х --

       "Самострел" оправдался. Расчёт был верен: нападки на дочь по поводу денег прекратились. Но теперь разверзлись ворота ада: вцепившуюся в свой коммунальный рай старуху мать и беззащитную Вику стали выселять из квартиры некие объявившиеся энтузиасты: "У вас в подъезде вы одни остались в неотдельной!" А затем пришли приторно-вежливые, настойчивые уже риэлторы-профессионалы. Было ясно: жить в пенатах детства-юности Вике осталось от силы два года.
       Сопротивление было бесполезно. Племянник соседки (второй, годами отсутствующей и вполне вменяемой) пообещал "подселить Кавказ" и уточнил, что ему, племяннику, "плевать и на Вику, и на её мать".
       В опустевшую комнату Трифоновны, после того, как старица сломала шейку бедра на ровном месте и была увезена к сыну, -- прежде с невесткой не ладила, -- быстро подселили наркомана. Угодила взрослая внучка Трифоновны: мол, так скорей эти две пикирующиеся дамы очистят помещение; риэлторы распихают три счёта по отдельным квартирёшкам, а ей, внучке, деньги в лапу...
       У подъезда, где поселился наркоман, замаячил чёрный мерседес. Коммунальную соседку незнакомого молодого человека стали называть по телефону "Викой" люди, годные ей в сыновья.
       -- Неправда, это не коммунальная квартира! -- твердил юношеский баритон в ответ на уверения Виктории Александровны, что мальчишка-финансист ей -- никто. И что она здесь -- 40 лет, а он -- без году неделя... Телефон продолжал шантажировать, Виктория перестала брать трубку. Нервы напряглись скрученной пружиной...
       Мать сжалась, похудела и будто стала меньше ростом. Теперь она молча миновала дочь, по-волчьи втянув голову в плечи, и уже не говорила про посуду, счётчик и ведро... Даже упрямой Нине Васильевне, рычавшей недавно: "Это мо-ой до-ом!", теперь было ясно: с и т у а ц и я с т а н о в и т с я с л и ш к о м о п а с н о й.
       Вике в такие минуты было истошно жалко маму. Хотелось окликнуть и приласкать ослабевшую родную душу. Но Вика боялась ответной реакции, непредсказуемости мамы.
       Однажды, устало перебирая пузырьки с лекарствами, мать ненароком опрокинула их все, а они были в раскрытом виде.. И расплакалась -- в голос, искренне... Вика поняла всё.
       -- О, какое горе! -- ринулась она на помощь бессильной старухе. -- Если бы только о таблетках мы плакали, вот было бы хорошо, -- она всё быстро собрала -- с полу и с зелёного сукна старомодного письменного стола и отдала матери.
       Мать посмотрела на дочку васильковыми глазами в слезах, круглыми, будто не веря, что это -- Вика. Вдруг часто-часто побила себя старушечьими кулачками по выпуклому смуглому лобику, сморщилась, прошептала что-то невнятное... и поцеловала руку дочери...

    .............................................

       Не раз -- ещё при жизни Нины Васильевны -- Вика видела мать во сне как бы ребёнком. То есть она была пожилой, но вела себя по-детски. В период натиска риэлторов Вика увидела однажды страшный сон. В проёме маминой комнатной двери стоял брат Васька, рослый и взрослый, и дико, истерично хохотал, раскинув руки крестом и вцепясь в обшивку проёма. За его спиной виднелся кто-то звероподобный, нечеловечески страховидный, какое-то существо с лицом утюга или топора, с физиономией, будто вымазанной чёрной сажей...
       А мама -- в том же сне -- сидела за своим столом с зелёным потёртым сукном, словно ничего не замечая, и играла на гармошке! Только эта гармошка -- верней, аккордеон -- была перевёрнута, она лежала плашмя, мехами на столе, клавиатурой к маме. И Нина Васильевна -- беззвучно -- блям-блям по клавишам, плям-плям...
       Другой -- менее тяжёлый -- сон был даже пересказан Викой маме, и они обе смеялись.
       Это произошло уже после размена и разъезда. Вика забегала к родительнице каждые два-три дня, а звонила ежевечерне. Сон, насмешивший Нину Васильевну, был такой: Вике привиделась мать с огромным ящиком-коробом ёлочных игрушек. Мать ломилась с этим коробом в комнату Вики, причитая:
       -- Я не виновата! Я не виновата!

    .......................................

       Вика не сразу поняла, что "родственники" (на деле -- родня второй бабушки из магазина "Берёзка") обвели вокруг носа Скобаревых, прибрав к рукам мечтающую о комфорте Нину Васильевну. Сыграно было на слабостях старухи и, конечно, Викиной беззащитности, неопытности и неспособности к сутяжничеству.
       И во сне не снилось Виктории Скобаревой, что мать -- пусть наделённая каким угодно тяжелым характером -- так предаст её, -- её, никогда не бросавшую маму в беде.
       И всё же мстить Вика не умела. Не могла. Ей было жалко маму.
       Очень.
       Даже такую. Ведь мы всё выдумываем себе, в чём нуждаемся: и людей, и игрушки.
       - Прости меня, - неожиданно сказала ей Нина Васильевна. И заплакала...
       Мать всё время держала руку на пульсе, то и дело вызывала себе "скорую" и страдала кардиофобией. А скончалась от процесса в захламлённом, невежественно запущенном кишечнике. Всякий раз, когда Вика просила её поститься и соблюдать диеты, она слышала от матери "дуру" в свой адрес...
       ("Разбегайтесь. Вы убьёте друг друга!" -- вякнул умный знакомый). Впервые у Вики был свой "дом". Но разве общак с отвратительной слышимостью с пяти сторон -- это "свой дом"? Тем не менее, больше оскорблений в эту голову не летело.
       Тишина окутала Вику, как смертная мгла. "Тебя не угнетает тишина?" -- спросила мать Вику однажды. Ушло прежнее хорошее. Пришло новое плохое. Вика заболела, стали отниматься ноги после переезда. Вылечили и спасли бывшие ученики. Да ещё одна добрая знахарка из казачьих степей -- чужой человек, протянувший свой телефон в метро.
       Теперь к щитовидке прибавился ещё и сокрушённый переездом позвоночник. Не мудрено: вы когда-нибудь переезжали на новоселье в одиночку?

    -- х --

       Всё встало на свои места.
       Дублёночно-ресторанно-мерседесовая внучка Марьяна в наследство по договору пожизненной ренты получила бабушкину "избушку" в шаге от метро "Алексеевская" и в "музыкантском" приличном доме.
       Нищая Виктория стала ещё более нищей.
       А бабуся въехала в желанные отдельные апартаменты; осыпаемая подарками и деньгами "родственников" -- то бишь невесткиной родни -- она даже стала иногда подманивать к себе пальцем замаячившую на пороге дочь:
       -- Погоди... На! Возьми триста рублей! Не голодай! Ты злишься, когда голодная... А это... вот... зайди рядом в магазин, Вик, мне кефир нужен!
       И Вика приносила кефир и хлеб. Но мама старалась поскорей выдворить дочь из прихожей: она зависела от внучки, её жениха, своей свахи и побаивалась их. Чаёвничала Вика у мамы на новоселье поэтому крайне редко.
       "Никогда я так хорошо не жила!" -- утешала себя Нина Васильевна.
       Но иногда, не стерпев, бросалась к соседке-армянке. Молодая музыкантша хорошо знала русскую культуру, а в Москве очутилась не от сладкой жизни. Они сдружились со старушкой родом из рязанского села.
       "Поговорите со мной! Сусанна, поговорите со мной, пожалуйста!" -- умоляла Нина Васильевна. И рассказывала гостям армянки, как в юности она, Нина, с подругами из радиоинститута, прошла пешком весь Кавказ. И Клухорский перевал одолели девчонки, и в Цхенвале побывали. И всюду в 1939 году было только удивление: "Такие бесстрашные?" Но при слове "Москва" грузинские колхозницы улыбались, объясняли что-то жестами и дарили розы. Русский язык знали немногие. А тропинка, по которой провёл девчат добровольный проводник-старичок, показалась юной Нине Васильевне райскими кущами -- с огромными душистыми цветами, водопадами и зарослями лиан над каньоном. Нина стала немного понимать по-грузински и даже научила Вику впоследствии песне "Сулико". Но маминого Шуберта Вика любила больше... "О, как на сердце легко и спокойно, нет в нём и тени минувших тревог..."

    ...............................

       "Хорошая жизнь" Нины Васильевны окончилась ровно через четыре года после переезда. Как и вообще жизнь. Маришка -- юная юристка -- въехала в бабкины пределы.
       Стоило Нине помереть - у дочки хитростью отняли документ о праве на огородные владения. Аферу провернула...глава садового кооператива!
       Когда Вике было трудно и особенно плохо, мать снилась ей -- нередко помолодевшая и поумневшая. Однажды -- во сне -- она сказала дочери:
       -- Главное -- не волноваться!
       И Вика поняла, и взяла себя в руки, и одолела беду надеждой и терпением. Ей всё вернулось, и не она хлопотала: риэлторы...
       Вновь пришли на помощь хорошие чужие.
       Кто же свой, кто чужой в этом мире, право слово?
       А мама всё приходила в сны, как будто спеша теперь додать дочке любовь, которой не хватило и ей самой в её детстве.

    VI. Боровск. Тень матери

      
       Вам случалось видеть вещие сны?
       А сны наяву? Это -- редкое явление. Но тоже бывает.
       Однажды Виктория гостила в Боровске, странном старообрядческом городе, статус которого не вполне определён: то ли Подмосковье он ещё, то ли Калужская область уже. Городок был космического масштаба, связан с именем философа Фёдорова и Циолковского, напичкан художниками и славился как вторая Таруса или "русский Барбизон", да не о том речь.
       - Мы остались детьми, - сказала пожилая боровчанка, пишущая картины маслом. На картинах пестрели церквушки и косопузые домики.
       Несколько счастливых командировок подарил Виктории этот город.
       Вот и решила она пройти "по местам боевой славы", сбежав из августовского московского удушья на три дня.
       Песчаная дорога вела сквозь березняк. Вика шла, куда глаза глядят, и увидела большое поселение, явно бывшее когда-то деревней и ставшее дачным посёлком с новыми коттеджами. Странно выглядела деревенька. Не было видно людей! Совсем. Хотя домики были приличные и огороды -- ухоженные. Вика долго медленно шла, вглядываясь в эти огороды... Ни гава собачьего! Ни мява кошачьего... Не сразу она заметила, что за ней следят: на окнах отодвигаются занавески, просовываются носы хозяек...
       Наконец, выбежал и облаял какой-то небольшой собачонок. Вика поделилась с ним остатком бутерброда с колбасой.
       На корявой старой яблоне близ просёлочной дороги сидела девочка лет 10-ти.
       Увидев Вику, девочка крикнула:
       -- Я -- птица!
       Это запомнилось...
       Вышедшая с клюкой старуха объяснила, в ответ на учтивый вопрос, куда ведёт дорога и как называется деревня. Дорога вела далеким-далеко, а по сути -- в ещё одно село, тоже сквозь березняк и ельник.
       За околицей Вика увидела группу мусульман, скорее всего -- татар. Они отправляли религиозную требу на лужайке, мужчины и женщины, молодые. Татарка пронзительным голосом прокричала молитву. Парень недовольно покосился на Вику. Почувствовав насторожённость, Вика повернула вспять. Идти через лес отпала охота.
       Странно, -- теперь картина изменилась: деревня кишела людьми! Тюкали топоры плотников, переговаривались на лавочках сплетницы, визжала играющая детвора. Будто явление Виктории в этот уголок Русской Земли расколдовал впавшее в летаргию царство. Спящая царевна разрумянилась, засмеялась, села за прялку и запела весёлую песню.
       Вика даже разговорилась с одной сельчанкой. Пожилая пенсионерка жаловалась на дороговизну проездных билетов на автобусе.
       -- Да Вы обратитесь в автобусную контору! Вам обязательно предоставят льготу! А если что -- в собес за поддержкой обращайтесь, -- посоветовала Вика. -- Что же Вам никто до сих пор не подсказал?! Я сама пенсионер.
       Боровчанка не знала своих прав, как выяснилось. Обрадованная, она горячо поблагодарила москвичку, пообещав сделать, как она велела.
       "Вот и день не зря прошёл! -- усмехнулась Вика. -- Девочку-птицу видели. Спящую деревню расколдовали. Татарам не помешали алля-бисмилля делать. Бедному человеку услугу оказали..."
       Она не имела понятия, что это далеко не завершение удивительного дня.
       На высоком берегу Протвы, где валялись два-три брёвнышка вместо сидений и импровизированный столик -- такое же бревно, только стёсанное поверху, -- путешественница решила отдохнуть.
       Она села спиной к реке, за которой виднелся дом старика и старухи, создавших в этом краю когда-то музей протопопа Аввакума. Супругов-просветителей уже несколько лет не было в живых, и Вика гостила у дочери краеведов. Это были герои её очерков.
       Вике хотелось смотреть на молодые ракиты, на тоненькие берёзки, насквозь просвеченные с закатной стороны полуденным солнцем. "Вот где Третьяковская галерея", -- проплыло в сознании.
       Тоска по матери охватила её. И заговорила Вика с мамой. Заговорила легко и свободно. Теперь никто не мог прервать эту исповедь грубым: "Жрать не дам", сказать цинично: "Да плевала и на твою Консерваторию!" Или повернуться спиной и уйти в ванную, оборвав речь дочки на полуслове.
       Вика объясняла маме необъяснённое, говорила недоговоренное.
       Она рассказывала, как сердечно любила она всегда её и как надеялась, что мать это поймёт. Речь лилась Протвой, вилась просёлочной дорожкой. "Ты помнишь, мама, как любила ты это, бунинское: "И шмели, и цветы, и трава, и колосья, и лазурь, и полуденный зной"? Никогда без слёз ты не могла читать эти строчки о своём донском детстве. Что же мы так с тобой и не съездили в твоё родимое Войсково, а? Как же это, мама? И со старой коммуналкой не попрощались... Тебя увели полуживую, я едва успела лекарство, шоколад и пузырёк с кипячёной водой тебе в сумку сунуть... А я долго стояла одна в твоей комнате, мама, посреди разгрома, валявшихся на полу рукописей... Прощалась. Прощалась навсегда. Я даже букетик астр в оконную ручку вставила! Стояла на коленях, в полутьме. Электричество не включала -- проспект Мира рефлектировал, бросая отблески фонарей и витрин на паркет, давно никем не натираемый, на потолок, по которому проплывали косые рога троллейбусных теней. И это напоминало детство. Это было как в первые годы после переезда на северо-восток -- из полуподвала в Замоскворечье. Помнишь? У нас тогда было совсем мало вещей, только две тахты, моя кроватка да бабы-Лидин допотопный диван. И обеденный стол, довоенный. У нас был оранжевый абажур, и ещё не купили вы с отцом люстру... Что же мы рисунки отца не сберегли, а, мам? На каких антресолях, в каком костре они погибли, эти талантливые Зайцы, Коты, Иван-царевичи?.. А за окном-то, мама, виднелось ещё село Алексеевское -- дома медиков и музыкантов позднее выросли, как грибы. А трамвай N 7 и трамвай N 25, и 5-ый так тарахтели-звякали, спать мне не давали... И ходили мы с двоюродной бабкой Машей в посудный магазин. Он размещался в домике, похожем на боровские дома. Только в Боровске таких осталось много, а в Москве совсем теперь нет. Купеческие или мещанские домики, они были полукаменные. (Верхние этажи -- деревянные). Вот и купили мы с бабкой в таком домике, где только пьесы Горького ставить, гостинец тебе: стеклянную дешёвенькую вазочку для варенья и стеклянную же маслёнку с крышечкой. До сих пор всё цело, только крышечка потерялась... Больших денег не было у бабки-крестьянки, а вот вкус был. Красивые вещи она купила -- и рябенькая маслёнка, и увитая стеклянным виноградом вазочка до сих пор радуют глаз моих гостей. Это она, спасаясь от пожара в Ильинском, прихватила меня, годовалую и... веник! Ты смеялась, а это -- оказалось -- обычай языческий. Это она, твоя тётя-крёстная, научила меня на даче в Ильинском отличать рожь от пшеницы. Мне 4 годика было. Это она показала мне валун на какой-то кочке и сказала: "Здесь человек похоронен ..." (Наверное, солдат времён войны, а может, и самоубийца). Это она, когда мы в нашем огороде с ней зарыли три жёлудя, сказала мне, 5-летней: "Вырастут три дуба. Я умру, -- а они будут жить. Ты их береги и меня вспоминай." (Один из трёх дубочков мы с тобой сберегли, мама, да два злые люди спилили). Это она, твоя малообразованная крёстная, сказала мне памятную фразу:
       -- Никогда не обижай нацию...
       Не все в Консерватории, не все в Союзе писателей понимали такие вещи.
       ... Мама, здесь, на Ярославском шоссе, после Фестиваля ставшем Проспектом, прошло 40 лет моей и твоей жизни! Помнишь потрясение от фильма "Хижина дяди Тома"? А как я "Чайковского" 25 раз бегала смотреть? С тобой в юности подобное было? (Было: ты так бегала на "Бесприданницу" до войны...) А на "Хижину" нас, семиклассниц, Ленку, Аньку и меня, даже с урока литературы наша учительница отпустила -- всё понимала...
       Как я пластинок накупила, а ты ворчала: "Набрала подойников. Коровы нет ещё..."
       А как "Ригонда" в доме появилась?! Васька мне в записке настрочил: "Не прыгай и не регочи всю ночь! Звук её описать невозможно..." Как Четвёртую симфонию Петра Ильича слушали -- ты, я, Васька и его учительница музыки, прибежавшая к нам... Помнишь? Какими родными мы все были тогда: и ты, и Вася, и даже Раиса Дмитриевна -- все мы были ОДНОЙ СЕМЬЁЙ! Поссорилась ты с Раисой Дмитриевной. Только потому разорвала с ней, что она не смогла поверить в смерть Васеньки, её любимца. Он так легко обучился играть на фортепьяно... Раиса Дмитриевна решила, что это -- глупая шутка. Она же старенькая уже была, бестолковая. Больная. А ты ей не простила. Не поняли вы друг друга. А она вскоре умерла. Мне жалко Раису Дмитриевну. И Ваську жалко, хотя если бы он не погиб, погибла бы я -- это точно. И тебя мне жалко, очень жалко, мать!"
       И тогда Вика увидела маму. Объяснению не поддаётся, но это не было галлюцинацией. Это не был человек во плоти. Но тем не менее, маму Вика увидела. Нина Васильевна, похудевшая и помолодевшая, в голубеньком своём летнем платьице с "импрессионизмом" алых и зелёных линий-волнышек, с непокрытой головой, чуть растрёпанной, чисто промытой, с пучком непоседевших волос на затылке, ломая руки и словно силясь что-то важное сказать, металась на фоне зарослей ракит и юных берёзок. Она точно онемела, но сообщение её для дочери было несомненно очень важным! Это была прозрачная, призрачная, прилетевшая на свидание душа матери!
       .....................................................................................................
       Битый час проплакала Вика, разговаривая с этим фантомом.
       Ничего, кроме всесильной и сокрушительной, сокрушающей сердце любви не испытала она в этот сакральный, сокровенный час.
       Изнурённая, измотанная своим диалогом-монологом, она попросила, наконец:
       -- Ну, всё, всё! Хватит, мамочка. Поговорили. Улетай. Спасибо тебе. ...И ещё что-то лепетала вдогон -- экспромтом бежали, ручьём текли с л о в а , как магнитная лента из сломанной катушки...
       .....................................................................................................
       В эту ночь Вика заснула быстро, спала глубоко и без сновидений, на квартире художницы.
       Перед пробуждением наутро она явственно услышала голос Нины Васильевны:
       -- ... Помолись обо всех онкобольных!
       Вика поняла. И -- не поняла... Пафнутьев монастырь был рядом. Виктория отправилась в храм. Подала две записки. Как и приказала мать, одну она решила подать о здравии ныне живых тяжкоболящих знакомых, вторую -- о упокоении -- отца, мамы, подруги-однокурсницы Наташи, стариков-основателей упразднённого монахами музея протопопа Аввакума...

    -- х --

       Имя Леры, Валерии, ей даже в голову не пришло.
       ... Через 2 месяца Леры не стало. Так вот почему ты ломала руки в березняке, мамочка. Вот о чём пыталась -- и не смогла предупредить сироту-дочь. Вдруг вспомнилась -- в могильном ноябре -- едва не ослепшей от рыданий Вике их встреча с Лерой, первая поездка, пушкинское Болдино, памятник ленинградке на кладбище под Арзамасом...
       Как на экране доперестроечного кинотеатра загорелись слова из блокадного дневника погибшей девочки:
       "САВИЧЕВЫ УМЕРЛИ. УМЕРЛИ ВСЕ. ОСТАЛАСЬ ОДНА ТАНЯ..."
       ............................................................................................
       Только рядом с Лерой, в присутствии Леры Вика могла быть самой собой; ощущая себя подростком, свободным и непосредственным -- независимо от возраста, инвалидной пенсионки в кармане... Приближаясь к двери Лериного подъезда весной, она точно к юности своей приближалась.
       Лера убаюкивала тоску подружки. Уводила -- на недолгих неделю-две -- амазонку-донкихотика в иной мир из тоннеля контор, завучей, главных редакторов, секретуток, националистов, космополитов, бюрократов, людоедов -- далее везде ...
       В этом, Лерином, мире стреляли ароматные почки каштанов, цвели белая акация, шелковица и абрикосы, рано начиналось лето, лопалась от сока черешня, щекотали нёбо терпкие плоды черёмухи... Там росли в парках фиолетовые деревья. И любимым цветком был жасмин -- его резковатый, агрессивный и густой запах напоминал всё, что, подобно песне, сбылось и не сбылось.
       И мчался катер на подводных крыльях из ещё не отравленного Чёрнобылем Чернигова в Лерину провинцию. И хорошо было вспоминать длиннющую автобусную экскурсию в Древнюю Русь, посещённую накануне. И сладким был сон в этом катере-качалке двух подруг, убаюканных его мягким надводным бегом.
       Неужели не приснились, вправду были те дни и годы, когда Вика слушала шутки Леруньки, отъедалась и отсыпалась в её просторной квартире, перебеливала и перепечатывала свои стихи, рассказывала детям Леры о Рахманинове? (Ученики так и рекомендовали себя по телефону: "Звонили дети Валерии Викентьевны"!)
       Отрадно было встречать вместе праздники -- Рождества и Пасхи, День Победы и Новый год. Отрадней -- вести вдвоём "Университет культуры" в школе, соревноваться в чтении стихов наизусть перед сном. Или бегать, взявшись за руки -- пока Лера была ещё легка на ногу, -- разглядывая чудеса провинциального хохлацкого города, надеясь попасть в театр или порадоваться выставке бродячих художников под открытым небом... Или побалагурить с хохлушками на скамейке.
       Даже посещение базара превращалось с Лерой в маленький праздник.
       Даже молчать рядом с ней было счастьем.
       И тусклый свет из давно не мытых измученной учительницей окон говорил Вике: "ЕСТЬ В МИРЕ СЕРДЦЕ, ГДЕ ЖИВУ Я..."
       Возле храма -- уютного, по-украински ладненького, небольшого, с витражами -- Лера стала однажды собирать лепестки на клумбе.
       -- Зачем ты это, Леруш?
       -- А это же семена! Посею эти лепестки на могиле родным -- цветы взойдут...
       Нелепый старый дом родителей Леры -- с утратой мамы и коммуналки на проспекте Мира -- стал казаться теперь Вике милым, совсем своим.
       Уже не малоуютным, а трогательно обжитым, намоленным, как 50-е и 60-е годы, как мамина квартира, как отрочество, ушедшее в далёкие края, к новым подросткам. От горя исцелял только этот, пахнущий учительским бытом и пыльными гардинами, заваленный горами книг, пластинок и тетрадей, старый дом с его столетником и фиалками на окнах.
       Когда новая потеря, как удар подлой молнии, едва не обуглила эту беззащитную душу.
       Кто не терял Единственного Друга, тот не поймёт Вику.
       Но отчего беда всегда не приходит одна?
       Откуда у людей появляется желание добивать лежачего, глумиться над плачущим, издеваться, клеветать, зловредничать, видя перед собой распластанное человеческое отчаяние и кандидата в самоубийцы?.. Нанятая племяшом домработница воровала для Лериной невестки Викины письма (газетный ящик давно был без замка, Лера - почти без памяти...)
       Всё выпила Вика полной мерой.
       И предательство соседок (с детьми которых Лера нянчилась, уча их русскому). И цинизм "родственников", дорвавшихся до трёх комнат.
       И трусоватое отступничество любимого ученика Валерии Викентьевны, накануне отправленного ею в Москву на литературный престижный конкурс -- отправленного с Викиной подачи.
       И антиджентельменское поведение актёришки из местного театра, для которого Лера сделала много добра, и которому не хватило мужества даже защитить от клеветы несчастную Вику или хотя бы поддержать человека звонками и письмами. Истинно сказано: у кого отнято, у того ещё отнимется.

    -- х --

       В декабре, в 40-ой день по кончине Валерии Викентьевны, Виктория Александровна включила телевизор -- крохотный, чёрно-белый, он был ей подарен после новоселья сыном однокурсницы. Однокурсницу звали Наташа Куренева. Это была самая умная девочка в группе. Их дружба с Викой напоминала дуэль, но других друзей в те годы у Вики не было. Наташа умерла в день пальбы в Москве, осенью. От инсульта. Осень стала для Вики проклятым временем...
       Телевизор этот автомобильный скрашивал Виктории часы тоски зимой. Перед портретом Леры тем часом теплилась свеча. По каналу "Культура" заканчивался фильм "Зеркало для героя".
       Мороз побежал по коже Вики, когда зазвучала -- в конце фильма -- ц е р к о в н а я о т х о д н а я м о л и т в а. "Ныне отпущаеши" -- зазвенело в комнате. Вика оцепенела. Она даже плакать не могла! Ещё одно чудо посетило её, как знак, что нет у Жизни Вечной границ, и связь любящих с любимыми не знает смертного часа.
       Странная смесь чувств -- мистического страха, благодарения Богу, эйфории и гордости за Лерочку -- охватила Вику.
       Строго смотрела красавица Лера из-под смоляных изогнутых бровей на отретушированной фотокарточке размером с тетрадь. Вовремя пришла поддержка извне осиротевшей Виктории -- в этой печальной, заупокойной молитве.
       А значит, горе человеческое было услышано там, где "несть ни болезней, ни воздыханий, но жизнь бесконечная".
       И второй раз в жизни Вика стала на колени...
       Стала перед портретом Леры, горящей свечой и небольшой иконой у портрета...

    -- х --

       Название книги своей памяти, даже оформление обложки -- всё это подсказала Вике Лера -- предсказала в вещих снах.
       Вика уже не удивлялась -- она прислушивалась.
       Не раз видела она Лерин фантом в её родном посёлке, когда посещала заводской городок. Вика несла книги в рюкзаке за плечами. Пожилой женщине было тяжко. Но ширококостность (акромегалия) помогала и тут бывшей заядлой туристке. Чтобы перевести дыхание, Вика останавливалась по пути в гору. А впереди маячила фигурка в серых брючонках, чуть-чуть волочащихся; округлая, устало ссутулившаяся спина, курточка, похожая на белый китель, херувимообразная кудлатая причёска...
       Лера поднималась в Гору Своего Детства. И Виктории надо было тоже идти со своим рюкзаком за своим Виргилием.

    -- х --

       Книги памяти подруги Вика раздарила на вечерах встреч Лериных сверстников и земляков, раздала в её родимой, маленькой, но ещё дышащей и живой, послевоенной школе. Ей удалось завезти около 200 экземпляров -- рюкзаком да электричками в заводской посёлок. И снова Вика осознала: это -- перст Судьбы! Ведь успела раздарить... Вскоре эту маленькую школу закрыли. А разве не промысел Всевышнего, что у книги нашёлся спонсор (сын покойной однокурсницы), который обеднел и перестал быть спонсором, едва книга Виктории вышла в свет?... Но появился он (как и исчез) вовремя.

    VII. Жасмин и музыка

       Лерина коллега -- учительница украинского -- сообщила Виктории скорбную весть телеграммой. Больше соболезнований не было...
       Правда, бывший ученик (любимчик Леры) прислал воспоминания. Однако воспоминаний об уроках Валерии Викентьевны, о её привычках, характере, театре классики, учреждённом для детей в школе, экскурсиях и КВНах с нею осторожный выпускник не захотел прислать. Он прислал зато нечто бесценное: г о л о с В а л е р и и. (На его кассете была любительская запись прощания с учениками, и Вика быстро перевела магнитоленту на диск). Но Вика ждала письма-портрета от этого Кривцова. А в письме выпускник хорошим слогом описал похороны...
       Оказалось, был солнечный день. Лере светило в последний раз солнышко. Не по-ноябрьски тёплая и светлая погода провожала в последнюю дорогу светлого человека. Не вынося долгих скорбных процедур, тузили друг друга и смеялись глупые школьники. Нервный смех их простила Вика. Лера и сама бы рада была этому -- чуть истеричному -- веселью учеников...
       Вика всё вдруг увидела, будто и она была на похоронах, которых бы не выдержала...
       За год до этой катастрофы Вике п р и с н и л а с ь Лера. Приснилась тоже осенью. Будто Вика идёт к её дому странным кружным путём -- через какую-то яму. По-над ямой настланы доски, по ним переходят люди, много людей. Доски ненадёжные, они угрожающе прогибаются под пешеходами. Вика видит знакомые приметы Лериного района, только в смещённом, как всегда во снах, варианте: вот аптека с ярко-зелёной горящей вывеской, вот улица, где находится Лерина школа, вот перекрёсток с "зеброй"... "Ночь. Улица. Фонарь. Аптека..." Но зачем она, Вика, ждёт подругу здесь, у этой ужасной рытвины?! И Вика не утерпела -- она побежала, в том сне, к подъезду Леры -- он же вот, рядом! Вдруг видит -- Лера, в длинном сером платье (ух, как не любила это платье Вика!) и бордовой, почему-то Викиной, куцей куртке, бежит, явно волнуясь, чтобы встретиться с подружкой. Бежит, не замечая подружку, туда, где люди, доски, рытвина с глиняными краями...
       Изо всех сил в том сновидении закричала Вика:
       -- Лера!! Лерочка!! Я здесь!!!
       И Лера услышала. Остановилась. Оглянулась. Увидела Викторию. И вдруг уткнулась лицом в ладони -- смеясь? Плача? Вика не поняла, отчего дрожали плечи подруги; она проснулась.

    -- х --

       Последнее письмо от Вики, приложенное к посылке лекарств, письмо с уведомлением, письмо, полное нежных и уже бессильных слов, Лера успеет получить и расписаться -- за четыре дня до кончины. Уведомление -- с родным почерком! -- придёт в девятый день...

    -- х --

       Тусклые трубы музыкантов, цветной фотопортрет, сбежавшиеся любопытные зеваки с базара... Улица, что тянется мимо школы, путь на Лесное кладбище... А вокруг -- шумок жизни, чьей-то чужой и привычной ко всему, пирамидальные тополя и платаны, старые акации, черниговское захолустье, быт заводского посёлка -- только другого, украинского... Но тоже Лериного...
       Хоронили Лерочку в том самом, ненавистном, не идущем ей длинном сером платье. Из прошлогоднего сна. (Вика терпеть его не могла -- с рукавами-фижмами, с молнией на спине, оно было не к лицу Лере, безвкусная портниха превращала Леру в старуху; но Лере было уже всё равно...) Лера, как и Вика, была крещена взрослой. И её отпели. Неужели её, гордую, одинокую, вечно с непокрытой головой, обрядили в этот мерзкий бабий платок?
       Удивило Вику, что Лерочку провожали на Лесное кладбище с оркестром. Духовой оркестр на похоронах, да ещё простой учительницы-ветерана труда? Этого в Москве уже не встретишь.
       Принять последнее дыханье безмерно любимой подруги Вика не успела. Опоздала - из-за жизни на два дома. Но успела послать жалкую телеграмму школьному директору: "Спасите мне друга!" Осталось чувство вины... Запоздалое. Напрасное.
       Вика нечаянно вспомнила фразу известного писателя, чьё имя-отчество напоминало Лерино: я не боюсь смерти, я жду её спокойно, смерть -- это как солнце.
       ...Да, как солнце. Прав Вересаев!
       И народ прав: смерть -- как солнце, на неё не глянешь.
       Но наверняка Лера удивилась бы, не поверила в такое!
       Её, учительницу русского, хоронили как генерала. На "оранжевой" Украине... В с о л н е ч н о й осенний день.
       Наверное, Лера заслужила такой почёт.
       Но всё же почему-то Вике горестно подумалось, что нужен-то был Леруньке всего лишь одинокий скрипач. Немолодой, в помятой одежде. Чтобы он проплакал ей над свежей насыпью, ещё не заваленной синтетическими венками с лживыми надписями на скользких лентах, что-нибудь напоминающее чеховский рассказ "Скрипка Ротшильда"...
       А ей, Вике, в будущем, нужен одинокий валторнист. И могила в Лерином подмосковном захолустье, лучше всего -- в яблоневом саду, рядом с Леркиной школой детства. (Небось одну из яблонь сама Лера сажала). Да только кто нынче хоронит в яблоневых садах?...
       Одинокий валторнист пропоёт тему из Пятой симфонии Чайковского -- из Анданте кантабиле, кусочек. Вот и всё. И валторна будет зелёной от времени -- медь ведь, и валторнисту поднесут полный стакан крепкой водки -- заслужил.
       И пусть над Викой щёлкает соловей или чирикает воробей, или простирает крыла чайка, или пробегают кошки и собаки, прыгают лягушки, шалят малые дети, цветут одуванчики -- всё это Лерочкина душа, всё это она горячо любила!
       И вестник -- облако пусть иногда, набрякнув влагой, оросит последний приют Виктории Скобаревой слепым, улыбчивым дождём сквозь свет, похожий на Победу сквозь слёзы...
       А Лере на Лесном кладбище пусть посадят добрые руки куст жасмина. Он сдружил двух подруг, это Лерин цветок. Вика протянула ветку его цветущую Лере -- смущённо и радостно, в первый год их знакомства, когда какая-то зарница высветила в небе истину: эта дружба -- на всю жизнь... И у дома Леры тоже цвёл жасмин...
       Лера додала Вике всё, чего не додала мама.
       Вика понимала: мамины изъяны поведения -- от психопатии. Но боль от этих травм умягчилась только после потери мамы и Лерочки. Вике очень хотелось увидеть их ещё раз во сне, вместе, обеих. Например, идущих вниз по тротуару от школы Лериного детства, беседующих о чём-то мирно и дружески, возможно -- смеясь.
       И чтобы за ними на велосипеде, типа "Ласточки", ковыляла, догоняя, ворчливая и умная, как гений, покойная подружка-однокурсница Наташа Куренева, единственный философ курса и единственная собеседница Вики в студенческие годы:
       -- Эй! Погодите! А меня-то забыли? Я ведь только 40 лет прожила! --
       и чтобы мать с Лерой оглянулись. И помахали Наташке-гордячке букетами полевых цветов... Ведь о Наташке Вика тоже напишет книжку...
       При жизни мать ревновала дочь к Лере. Измышляла небылицы, травмируя несчастную. Затем извинялась -- и такое находило... Было ясно, что Нине Васильевне мстились и блазнились разные мошенники и негодяйки, которые уведут из её дома бесплатную домработницу и опору лет пенсионных.
       Но почему-то Вике несколько раз снилось, что мама и Лера познакомились и подружились. Снилось ещё при жизни Нины Васильевны.
       Сон сбылся. Однажды, на День Победы, Лера и Вика нагрянули к ней вдвоём. В руках у Леры были розы. Она вручила их Викиной матери...
       Нина Васильевна улыбнулась в полумгле прихожей, протянула руку Лере:
       -- Вот и познакомились!
       Маме останется -- два года жизни, Лере -- четыре на этой Земле.

    VIII. Над письмами

       Синим вечером осенним, похожим на днепровский гоголевский вечер, но только на берегу подмосковной речки, однажды в парке, дочитав, наконец, весь корпус писем подруги, Виктория сняла очки и горько усмехнулась:
       "Ты всегда называла меня "девочкой", в каждом письме. Посмотрела бы ты сегодня на меня. Узнала бы? На кого стала похожа твоя "названая дочка" после твоей смерти...Я будто на 20 лет состарилась, Лер. И сколько лукавства в письмах, даже талантливых, Боже мой... И "не изменимся" мы, и "не располнею" я с утратой зоба, и "не обидим мы друг друга", и всегда ты "услышишь мою боль", и ребёнка я изобрету -- неизвестно от какого папы Карло, и творить я буду да книжки читать в твоих комнатах, а ты -- гипертоник -- только быт мне обеспечивать, и племянник-то твой малолетний -- мой "братик", хотя я в мамы ему гожусь... И нужна этому "братику", как рыбе - галоши...Господи, какой вздор! Как безответственны люди в своих восторженных посланиях, как далека всякая литература -- даже эпистолярная беллетристика -- от реальности!
       И обижали мы друг друга, к сожалению, хотя не это в нашей дружбе главное, и не всегда, увы, даже ты слышала мою боль, легкомысленное моё создание, и отяжелел твой Заяц по естественно-эндокринным причинам, и всё течёт, всё изменяется, и внутренний мир, и внешность, и никогда уже не будет у меня ни дочки, ни сына. Ты, моя Лиса Патрикеевна, закрыла эту дверь, до тебя мне надо было найти Друга. П о с л е т е б я м н е н и к о г о н е н у ж н о б ы л о ...На что уповать? Где скитаться? Меня зимой и летом тянуло только к тебе под крылышко... Мы встретились в мирской гостинице. И мне сразу показалось, что в стадо серых уток ворвался павлин. Или пингвин... Т ы н и н а к о г о н е б ы л а п о х о ж а. И на тебя никто не будет похож. С тех пор захлопнулась дверь мирской гостиницы для меня. И нерождённый мой ребёнок там остался... И твой племяш-бизнесмен, имеющий жену и двоих детей, сытый, толстокожий, отцепивший наследство и недолго рыдавший по тётке, такой же мне "братик", как моя бабушка -- в Большом театре балерина Уланова... Почему ты была так безумна? Ведь ты старше меня, а я -- даже в самом начале дружбы уже так многое предвидела в будущем -- и предостерегала тебя. "Ду-урочка!" -- пела ты в ответ. А однажды заорала: "Дура! Без уменьшительно-ласкательного!"
       И ты была неотразимо хороша в такие минуты властной любви, искренности и почти непоказного гнева.
       "Дуру" я схлопотала от тебя за то, что робко заикнулась: мол, ты же разочаруешься во мне обязательно, так всегда бывает, я тебе надоем, ты, может быть, меня покинешь...
       А потом я долго сидела у тебя на коленях, ты укачивала меня, орясину 25-летнюю, шепча мне в висок: "Дурачок в свитерочке... Что у тебя в головушке завелось? Козлики и ослики?" И тихо целовала меня в темя.
       Вот тебе и "дурачок в свитерочке"...
       Сбылось-то всё по-моему! И одна теперь, как кол. Кто хоронить будет. Кто? Ну, кто?!"
       Вика подняла лицо. Над нею, сквозь нависшие ветви Леркиного парка, уже зажглись первые звёзды -- осенние, неуютные, далёкие звёзды равнодушного и загадочного Космоса.
       Стой, охолони, -- спохватилась Виктория. -- Что за счёты запоздалые? А разве была бы ты счастлива, не встреть Леру в Болдине? И разве не Пушкин вас за руки тогда взял и соединил?
       Где, когда, от кого пришло бы к тебе такое тепло? Тиражируются книги -- человек, подобный Валерии, единствен и неповторим.
       -- Детонька! -- услышала Вика во сне совсем недавно. До сих пор снится Вике Лера. До сих пор приходит в сны запах её и голос.
       А может быть, так надо было? И всё, что ты перестрадала и что испытываешь сейчас, -- это да, испытание, без которого нет жизни вообще, а жизни поэта -- тем более... Но всё равно ведь счастие дружбы с Лерой -- превыше страданий! Вспомни, ну вспомни: как она тревожилась, едва ты начинала температурить, простыв на сквозняках в вагоне скорого... Как бежала к соседям -- таблетки для тебя выспрашивать, как молоко тебе кипятила... А как трогательно-пунктуально всегда выполняла все твои поручения: переводила с украинского, подробно излагала для Нины Васильевны в письме структуру киевских улиц, когда та собралась посетить столицу Древней Руси... Как хозяйкам вперёд платила, считая, что "так делают люди порядочные", хотя так делала только она, тем более, что и приехать на дачу впоследствии не всегда получалось: жизнь учителя, да ещё с больными родителями на руках, непредсказуема... Лерка моя! Они были очень дороги тебе, но ведь ты на 20 лет меньше их прожила! Ты раздала себя: им, ученикам, друзьям, знакомым и посторонним людям... И ещё этот атом проклятый, пресловутый мирный атом...А помнишь, как ты на клумбе лепестки цветов собирала? Это были лепестки-семена: родным на могилки... А предпоследний год твоей жизни? Какой был август ласковый. И мы бродили по базару. Как ты мне круассаны выбирала -- с вишней, со сгущёнкой -- помнишь? Ведь мне уже под 50 было, а ты в письме: "Девочка родная" -- обращалась ко мне. И это не было обидным... Лерка! Могло ли тебе присниться, что я в память о тебе факультативы буду вести в городе твоего детства?! Мне не платят ничего -- и не надо, свобода дороже. Но я буду вести этот кружок. А иначе я сойду с ума... Тебя должны помнить. Электричка и шаурма на вокзале -- отныне моя участь. Но мы победим...
       Ведь чутких людей на свете не меньше, чем чёрствых. Есть и у нас опора...
       Виктория взглянула на звёзды. "Мы остались детьми", -- вспомнилась ей фраза боровской художницы.

    --х --

       В сгущавшихся сумерках пробежал по дорожке парка школьник. Он выгуливал маленькую сильную собаку на длиннющем поводке, и лидер неукротимо тянул хозяина вперёд. Запыхавшийся мальчишка придержал бег лишь на несколько секунд, чтобы оглянуться, осмотреться.
       Но ничего интересного в парке он не приметил.
       Пусто было вокруг.
       Лишь на ближней скамейке, в обнимку с белым бумажным свёртком, сидела какая-то скучная тётя с седыми висками, в берете и болоньевом рыболовецком плаще.
       Но глаз её мальчик не разглядел.

    IX. Ньюфаундленд

      
       На этом бы и поставить точку.
       Но детям нужны сказки со счастливым концом, а взрослым нужна быль. И я не могу окончить своего повествования, не рассказав ещё об одном чуде. А обыкновенные чудеса, как вы поняли, терпеливый читатель, происходили в жизни Вики в последние годы постоянно.

    -- х --

       Прощание с Единственным Другом и Родною Душой для Виктории не закончились -- ни на 40-ой день, ни годы спустя.
       И вещие сны о Лерочке она будет видеть. И этот диалог подруг не кончится, во всяком случае, пока Вика жива, и плывут по небу облака -- носители душ наших...
       Слушая иногда "Пробуждение" -- пьесу композитора Форе -- по радио "Орфей" -- Вика явственно слышала голос Леры, ощущала касание её ладони, едва притронувшейся к щеке... Она даже слова сочинила к этой мелодии. Получилась песня-утешение, песня-письмо. Письмо, посланное вопреки физическим законам бытия из величавого Небытия Валерии. Посланного в Вечность.
       Но в Вечности этой -- благодаря книжке-подвигу -- обе подруги отныне поселились нераздельно-вместе. И этот их союз уже никакие "родственники" не могли в буквальном смысле водой разлить.
       А обыкновенное чудо под занавес вот какое.
       Вы помните, что у Леры появился в доме пёс?
       Мы совсем забыли про этого беднягу. Какова судьба "сэра Тоби" или Тобика, которого чаще Лера кликала -- "маськой" и "малышом"? (Ростом "малыш"-ньюф был с приличного телёнка, но глуп и безобиден, доверчив до крайности).
       Какова судьба "сэра Тоби", Вика не знала. Город, где умерла Лера, умер для Виктории тоже. Скорей всего, верный ньюф, тосковавший даже в часы обыкновенных отлучек хозяйки по делам, лежавший плашмя и поскуливавший в ребячьем страхе одиночества, боявшийся выстрелов петард и Вику бравший осторожно за руку пастью: не уходи!, -- попросту отправился следом за Лерой в райские кущи. Ведь это был тяжкобольной и старый пёс. К тому же ньюфы крайне привязчивые компаньоны.
       ... Патриаршее подворье и только что отреставрированный Троицкий храм виднелись из окна душной и тесной квартирёшки, куда Вику загнала после размена коммуналки судьба -- доживать.
       Январским вечером Виктория подалась в церковь. Она всегда отмечала Рождество и ставила к этому празднику свечку. У самой церковной ограды, у так называемой усадьбы Нарышкиных, что в Свиблове, ей в диафрагму мордой ткнулась огромная "медвежья овчарка" -- чёрный лохматый ньюфаундленд, точная копия сэра Тоби, пса-водолаза, Лерочкиной последней слабости, подаренного ей щенком.
       Прихожанка не успела перекреститься. Оцепенела. Она впервые видела здесь эту собаку! Со дня кончины подруги не прошло и двух месяцев...
      
      
      
      
       Точный Тобик! Вылитый, Леркин.
       Он это был, он; она узнала его в полумгле, в сизой каше зимних сумерек.
       "Маська, откуда ты здесь?" -- замороженно прошелестели губы Вики.
       Ньюф лизнул ей руку, прижался к её коленке, вздохнул -- и исчез навсегда.

    28 -- 30 октября 2011 года,

    18 апреля 2013 года.

    Москва -- Свиблово.

      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    X. Стихи Виктории

      
       * * *
       Я бы стала на колени
       Перед бархатным оленем,
       Перед елью вековою,
       Перед мятой луговою.
       Но в природе нет оленей -
       Есть лишь головокруженье,
       Непонятное томленье,
       Слабый блеск воображенья.
       Он мне дорог больше ёлок,
       Больше странствий по Отчизне
       И, быть может, больше жизни -
       Этот о т б л е с к н е д о м о л в о к .
       Конец 1970-ых годов

    * * *

       Моя любовь сильнее вашей злобы.
       Мне хочется лелеять, а не жечь.
       Я буду жить томительные годы
       И зорко эту истину беречь.
       В сырой траве найду свои алмазы,
       В речах детей найду свои слова.
       Я вам близка, но к вам приду не сразу -
       Не так проста, но попросту права.
      
       Я пожалею странника, старуху.
       Меня цветы дремучие поймут.
       И люди, мне далёкие по духу,
       Меня, окликнув, д о ч к о й назовут.
       1980 год
       Сон Шопена
       Будто снилась Варшава.
       То ажурные парки,
       То старинных домов купидоны и арки.
      
       Будто снились фонтаны,
       Что ночами играют.
       Только нет тех фонтанов -
       Я сквозь сон понимаю.
      
       Снилась Висла в разливе.
       Усадьбы и вётлы.
       У панянок красивых
       Губы злы и обмётаны...
       Или снились ручьи,
       Что весною пульсируют,
       И ветры ничьи,
       Что с листвою вальсируют...
      
       Но спиральные вьюги
       Полетели куда-то,
       Где свободы потуги -
       Как любовь без возврата.
      
       Снилось мне: то мазурка,
       То немецкое братство...
       С н е г . За окнами гулко.
       ... Только б не просыпаться!
       Конец 1970-ых
       * * *
       Недолго спать в бесчувственной зиме.
       У горниц леса - новое убранство.
       Мы улетим на старенькой Земле
       В зелёное весеннее пространство.
      
       Мы снова Мценск песчаный посетим,
       В смолистой Ельне песням предадимся,
       Кого-то ненароком просветим -
       И сами добротой обогатимся.
      
       Хранит Солотча сладкие ключи,
       В Тарусе можно памятью согреться.
       Горят в Клину две звёздочки в ночи -
       И я на них смотрю из окон детства...
       1980 год
       Дерево
       Пушистое зимнее солнце,
       Как добрый и ласковый глаз,
       Немного усталый и сонный,
       Глядит сквозь ресницы на нас.
       Москва ему кажется дочкой,
       Проулок - как старый кларнет.
       А ты ему кажешься почкой.
       На дереве будущих лет.
       Мы - дети-подсолнухи солнца,
       И наша солидность - смешна.
       До самого грустного донца
       Душа пребывает нежна!
       Ни смеха, ни бреда, ни бега...
       Ты слышишь? - Нас нет на земле.
       Холмы прошлогоднего снега -
       Как память о первом тепле.
       1980 год
       Диалог
       1.
       "Мне скучно.
       Отчего? Скажи!
       Пропала какая-то мысль.
       Пропало какое-то желание.
       Я не понимаю.
       Я не нахожу самой себя.
       Я запуталась в силках, которые мы для себя
       Ценою таких потерь сами свили.
       Или это старость?!
       Почему я ничего не понимаю?
       Раньше ведь понимала!
       Мне больно.
       Мне душно.
       Мне скучно".
       2.
       "Глупенькая моя девочка,
       Ну, что ты? Ну, успокойся,
       Мой родной, мой малыш!
       Я все слёзы твои высушу,
       Я все боли твои выгоню,
       Радость тихую твою - вынянчу.
       Я - с тобой.
       Я - всегда.
       И с чего это ты за меня испугалась?
       Мы ещё молоды...
       Посмотри в окно!
       Вот и дождь прошёл.
       Будет нам опять хорошо..."
       1983-1993
       Анданте кантабиле
       Любовь сквозь корявую форму услышать,
       Шершавую строчку - простить.
       Мне - поле моё перейти,
       Только б выжить,
       Где пульса теряется нить.
       Бессмертие мне по руке предсказали,
       А старость - она не моя,
       Всё поле уходит в небесные дали -
       Не тропочка, не колея.
      
       Не плачьте! Ведь сердце готово на муку,
       Свобода его - наразрыв.
       ...Мне только пожать бы горячую руку,
       До крови губу закусив.
       7 мая 1990 года; Фроловское под Клином
       * * *
       Я не подпевала духу времени
       И не я у времени в плену -
       Музыкально-книжное растение,
       Высаженное на Луну.
       Я была художником, романтиком,
       В детстве я мечтала стать солдатиком,
       Продолжая странную войну.
       Ненавидя быт и математику,
       Я не поднимала целину.
       Властелинам мира не поддакивала,
       Не умела подличать и шить,
       Вымыслом предметы обволакивала
       И порою - не хотела жить...
       А теперь я ухожу из времени -
       Ничего не нужно от него.
       Я - пенсионер младого племени,
       Юный пионер без ничего,
       На кресте воскресшая Костерина
       И опять распятая - за вас.
       ...Что нам уготовано? Истерика?
       В перспективе - бездна. Вас ист дас?
       ...Нищий автор стихотворных сборников -
       Никому не лгавший журналист...
       Не жалейте, глупые, покойников.
       Жалко - детства. Дети - чистый лист.
       1996 год
       "Триптиху" Свиридова
       Жизнь проносится, как тройка,
       Ворожит, как детства ёлка,
       Утешает, как иконка,
       Манит кружевом дорог,
       Окликает симфонизмом.
       Угрожает катаклизмом.
       Непонятен грозный Бог.
       Боги добрые, - да где ж вы?
       Бренной временной скворечни
       Говорливые жильцы.
       Пожалейте.
       Не гоните.
       Повнимательней смотрите.
       Не гремите, бубенцы!
       Будто звёздочки в колодце,
       Продолжая чуть колоться,
       Нам в итоге остаются
       Дорогих людей глаза -
       Самых добрых, невозможных,
       И весёлых, и тревожных,
       Простоватых или сложных.
       Это - наши небеса!
       Будто гусли в тонкой выси,
       Остаются чувства, мысли,
       Дышат жизнью годы, письма, -
       Лишь друзей не сохранить.
       И потянется до Бога
       Неизбывная дорога:
       Дел, в осадке лет, немного,
       Вечных слёз
       Да строчек нить...
       2007 год.
       Другиня
       - ... Отпусти ты себя на волю! -
       Говорила радость моя,
       Мне суля счастливую долю,
       Созерцая леса, поля...
       - Погляди: вот бежит собака.
       Удивись, как она рыжа!
       Ах ты, заяц мой забияка
       С пулемётом из блиндажа...
      
       Так д р у г и н я меня дразнила,
       Что сестры роднее была.
       Жизнь любила.
       И пир любила,
       Хоть почти совсем не пила,
       И друзей семейство любила,
       И старух болтливых любила,
       И детей - всем сердцем любила,
       Хоть ни разу не родила...
      
       Нет в живых весёлой подруги.
       Есть неволя. А с ч а с т ь я н е т .
       Но, из сил последних натуги,
       Я вгрызаюсь в её завет...
       Может, мы трудились напрасно?
       Или все труды - вешний снег?
       Невостребованна и прекрасна
       Наша молодость - краткий век.
      
       Путь в остатке - котомка боли.
       А мечта, и впредь, высока...
       Отпускаю себя н а в о л ю -
       И в последние отпуска.
       19 июня 2011 года - 17 сентября 2012
       * * *
       Не дождаться б а р х а т а в сезоне.
       "Бабье лето" как оборвалось!
       День и ночь танцует на газоне
       Хмурую чечётку серый дождь.
       Не даёт поехать за грибами,
       Запирает дома выходной...
       Надо б снова - на могилу к маме.
       Ну, так что же, - выпьем по одной!
      
       Телефон молчит... "Орфей" включаю.
       Натираю "звёздочкой" виски.
       И стихами душу упасаю
       От самоубийственной тоски...
      
       А давно ли ждали мы июня,
       Пасхой и весной оживлены,
       Торопили месяцы и луны,
       Чтоб скорей умчаться из Москвы,
       Из её теснин, от смога душных,
       Из обрыдших комнат и контор;
       Замок снова строили воздушный -
       И не обретённый до сих пор.
      
       Может, нам весною снится ю н о с т ь
       И её пристрастие к пути?
       В сентябре - зима уже проснулась,
       Заморозки первые - гляди! -
       Унести цветы с балкона просят...
       Бытовухи снова полон рот.
      
       Незаметно втягивает осень
       Человека в свой желтоворот.
      
       Лес мой, свет мой, небо, - где ты, где ты?!
       Не хочу стареть я день за днём.
       Мы и вправду м о л о д е е м летом,
       Погибая с каждым ноябрём.
       А затем? Волшебный запах ёлки...
       С а р а ф а н ы, что ли, снова шить?
       Одолеем все мы кривотолки.
       Нам бы только з и м у пережить...
       2 октября 2011 года
      
       * * *
       Мой грустный ангел, -
       хорошо,
       Что ты есть у меня,
       Что до сих пор держусь за хвост
       Крылатого коня.
       Что ёлка в доме в Новый год
       И для друзей - еда.
       Что огневая льётся в рот -
       От всех невзгод -
       Вода...
      
       Что я читать могу ещё,
       Писать ещё могу!
      
       Я пред с о б о й, мой дурачок,
       А ни пред кем в д о л г у.
      
       Мне жалко целиться в себя -
       Да где тот пистолет? -
       Когда трёхлетнее дитя
       Сказало:
       - Я - поэт...
      
       Я э т о й д е в о ч к о й была.
       И я её - спасу.
       Никто её не понимал
       И не отёр слезу.
       Лишь м н е поручено её
       Дальнейшее.
       И впредь
       Стремиться буду горячо:
       Н е д а т ь е й у м е р е т ь !
      
       Веди меня, вожатый, в рай,
       И по утрам - буди.
      
       Но лишь молю: н е у б и в а й.
       И детям - не вреди...
       30 января 2012 года
       * * *
       ...Бьют судьбы вековечные склянки:
       Горький, Баруздин, Пришвин, Бианки,
       Паустовский, Нагибин, Житков,
       К.Чуковский /из Корнейчуков!/,
       Михалков, Фраерман и Гайдар,
       Маршака риторический дар,..
      
       Ветры ворох страниц ворошат.
       Чуки-Геки в Сибирь поспешат -
       От кремлёвских зубцов и штыков -
       Пара мальчиковых башлыков...
      
       Всё ушло навсегда: башлыки,
       Эти галстуки и пиджаки,
       Приказанье: не всё говорить,
       Мир и н о й , совершенный, творить...
      
       Это - детства спасенье и хлеб.
       Это - небо, мне спрятаться где б.
      
       Это всё утекло, как вода,
       Но остались на полке - г о д а ...
      
       Забываются песни тех лет.
       Книги живы,
       А песенок - нет.
      
       Души мёртвых друзей вновь и вновь
       Дарят мир, излучают любовь.
       К другу? Спутнице? -
       Разницы нет:
       Это счастье исчезнувших лет,
       Это души всех тех, кто любил,
       Рядом был, стал судьбой, не забыл!
      
       Я сдуваю слой тёплой пыли...
       Книги! Как устарели они!..
       Но не старится Детство - нет-нет!
      
       Здесь - загадка. Вопрос.
       И ответ...
       13 августа 2012
       * * *
       Ю р и ю В и з б о р у
       Если сил остаётся немного
       И друзей исчезает оплот, -
       Позови ты на помощь дорогу, -
       И дорога на помощь придёт.
       Распахни своё сердце пустое -
       Просто так, никого не кляня...
       Пусть наполнится ветром, грозою,
       Будто парус ушедшего дня.
      
       Мир приветливый хлынет навстречу,
       Разорвутся привычек тиски.
      
       И тоска от тоски нас излечит.
       И найдутся друзья
       И стихи...
       13 августа 2012 года

    "Всё вечности жерлом пожрётся..."

    /Г.Р.Державин/

    "Жил-был я..."

    /Семён Кирсанов/

       Ноябрь
       Зима мешается с листвой
       И мокрый снег - с дождём.
       Всегда живём перед бедой
       И а с т е р о и д ждём.
      
       Угрюмый Комос - кто ты есть?!
       Не разглядеть лица...
       Мы - дети, брошенные здесь,
       Без дома, без отца.
       Всё бренно - юность и семья,
       Призыв: стихи пиши...
      
       И жалкий крик
       "А к а к ж е я?!"
       Теряется в глуши...
       29 октября 2012
       * * *
       Уплывают годы,
       Будто пароходы.
       С берега им машет
       Молодая мать...
      
       Я не верю времени,
       Верю звону стремени!
       И на электричке -
       Ну годы догонять!
      
       Волны поседели.
       Люди поредели.
       Устарел немного юности кумир...
       Я лечу в Звенигород.
       Вижу тот же пригород.
      
       ...Мама машет с горки
       Яхте "Миру-мир"...
       29 октября 2012
       * * *
       Шоссе гирляндой новогодней
       Жёлто-малиновых огней
       Бежит из прошлого в с е г о д н я ,
       Из т о й зимы - в тьму зимних дней.
      
       Нет, - не из юности:
       Из детства,
       Где шубка пляшет на снегу...
       Цигейка согревает сердце.
       Я маму жду.
       Я жду пургу
       Невиданных и г р у ш е к короб -
       Вон, вьётся очередь в окне!
       И нипочём декабрьский холод:
       Светло, смешно, счастливо мне!
      
       На Серпуховке, Якиманке,
       Близ Третьяковки по ледку
       Летят ребяческие санки,
       Куёт мороз Москву-реку.
      
       Ах, будет ёлка, что церковка,
       На подоконнике блистать
       В своей серебряной обновке,
       Когда домой вернётся мать!
      
       И - рядом - с грустными глазами
       Папье-машевый Дед Мороз,
       В тулупе, будто из Рязани,
       С мешком и в валенках, курнос...
      
       И почему-то радость брызнет,
       Быт скудной кухни озарив.
       И - ничего о с м ы с л е жизни!
       И - жизнестоек только м и ф ...
       26 ноября 2012
       * * *
       ...Когда я долго плачу, -
       Ты в мой приходишь сон
       С ещё не изменённым от времени лицом.
       Манишь и утешаешь, крепка и хороша,
       Жизнь без тебя страшна и
       Не стоит ни гроша.
      
       Когда я горько плачу,
       Ты снишься иногда -
       Навеки молодая, родная навсегда.
       Мы приданы друг другу,
       Желток мы и белок.
       Никто, никто покуда
       Нас разлучить не мог.
       И длится миг огромный,
       И теплится очаг...
       И космос - весь! - бездонный
       В смеющихся очах.
      
       Но сон меняет кадры -
       И таковы все сны:
       Взрываются петарды
       Зелёные весны.
       Друг друга окликая,
       Мы в городе вдвоём -
       Бежим, летим, мечтаем,
       Болтаем и поём...
       Наш солнечный троллейбус,
       Наш ласковый трамвай,
       Наш непочатый ребус,
       Наш глобус - в е ч н ы й м а й ...
       А жизнь ещё - большая, и ты - не умерла.
       Лишь детские тетрадки сместила со стола.
       Я чувствую объятье,
       Как будто наяву!
       Ведь если долго плачу,
       То я тебя з о в у !..
       И слышишь ты, конечно...
       Но трудно целый век
       Летать с другой планеты,
       Мой бедный человек!
       3 октября 2010 года

    XI. Рисунки. Образы Леры

      
       0x01 graphic
       0x01 graphic
    0x01 graphic
       0x01 graphic
       0x01 graphic
    0x01 graphic
       0x01 graphic
       0x01 graphic
    0x01 graphic
       0x01 graphic
    0x01 graphic
    0x01 graphic
      
      
       Об авторе
       Яна ЛОГОС (Татьяна Андреевна НИКОЛОГОРСКАЯ, 1951 г.р.)
       Чл. СП России, чл. Общины выпускников ф-та журналистики МГУ, чл. Союза журналистов Москвы, поэт, публицист, педагог, автор книг поэтической лирики: "Серебряный бор", "Есть музыка", "Прощание с учениками", "Строгая юность", "Подземка", "Девочка Жизнь", а также книг стихов и прозы "Вера!..." и "Вселенская гостиница"; соавтор и составитель книги "Мы так и не поняли птиц. Дневник Натальи Туренко (Орловой)"; составитель книги стихов Николая Забелкина "Я не верю в конец"; составитель подборки стихов (альманах "Илья", 2005г.) Владимира Полетаева.
       Стихи Татьяны Никологорской печатались в газетах "Московский комсомолец", "Красная звезда", "Новые рубежи" (Одинцовский район Подмосковья), а также в альманахах "Поэзия", "День поэзии", "День и ночь" (Красноярск), журналах "Клуб", "Домашняя энциклопедия" и др.; неоднократно звучали по Всесоюзному и Всероссийскому радио.
       Очерки и заметки Никологорской печатались в газетах "Слово", "Литературная газета", "Народная газета", "Вёрсты", "Первое сентября", "Учительская газета", "Российские вести", "Театральный курьер", журналах "Клуб", "Встреча", "Свет", "Природа и человек", "Народное творчество", "Отечество", "Воспитание школьников", сборнике "Искусство и школа", в детской газете "Радость" и др.
       В настоящее время автор активно работает над новыми книгами стихов и прозы. Продолжает публиковать в периодике свои эссе. Живёт в Москве.
       Стихи Никологорской включены в три российские антологии.
       Яна Логос -- псевдоним прозаика.
      
      
      
       Оглавление
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       В книгу включены л ю б и т е л ь с к и е р и с у н к и Татьяны Никологорской, в том числе страничка из детского дневника. В оформлении обложки использовано п а н о р а м н о е ф о т о 8 0 - ы х г о д о в : М о с к в а - р е к а; автор - В.Ю.Зевин.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    140

      
      
      
      
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Никологорская Татьяна Андреевна (janalogos@mail.ru)
  • Обновлено: 09/07/2014. 215k. Статистика.
  • Повесть: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.