Аннотация: Элегическую влагу "Лебединого озера" вытеснили ледяные обжигающие воды Стикса. В ноздрях запах серы и смрад сгоревших перьев Одетты. Где-то всегда война, где-то иногда любовь. Что перевесит?
Позвоните на мобилу Харону.
Биоценоз "Лебединого озера"
Псевдоисследование накануне извержения
1. Интродукция
Ночь. Мягкий холодный лунный свет змеится по комнате, легко протекая сквозь мои неплотно сжатые пальцы. Гремящий большой день ушел за кулисы. На сцене погасили свет. Но спектакль еще не закончен. Публика устремилась из зала, где надо жить и сопереживать, в спасительный полумрак отдыха.
Я сижу в антракте на галерке. Тишина одиночества. Мой спектакль идет без перерывов. Сцена опустела только для тех, кто сейчас в буфете пьет лимонад и рассуждает о только что закончившемся действии. Об этом ушедшем дне.
Я застыл в странном оцепенении. Сейчас сам собой щелкнет выключатель и в белый круг прожектора выйдет она. Мое Ожидание. Моя Надежда. В белых перьях Одетты. В зале ни звука, ни дуновения. Лишь в малом ярком столбе света белое сверкание Чуда. Ожидание в волшебном упоении танца, в небытии, плывет, едва касаясь ногами пола.
И вдруг замирает. И с полуоборота, высоко закинув голову, в упор глядит на меня.
- Да, я здесь! Не пугайся! Ведь у тебя глаза той, которую я видел лишь однажды в бегущей сумятице толпы.
Почему ты не остановилась тогда? Я не дал бы тебе счастья, но дал бы отдохновение и покой. И глаза, огромные глаза не таили бы в себе тревогу и боль обессиленной одинокой птицы.
Я побежал тогда за тобой. Искал тебя. Заглядывал в чужие лица. Наталкивался на чьи-то плечи и локти. Пока не поскользнулся на ступеньке и не полетел в черный провал подземного перехода, увлекая за собою лавину усталых кричащих тел.
Лавина прокатилась по мне, безжалостно ударяя коленями и головами. А когда я поднялся, уже непонятно было куда бежать. Но я побежал, и оторванный рукав рубашки медленно сполз к горлу манжеты и повис на запястье, как опустевшее тело висельника. Я не знал, где тебя искать. И стал заглядывать во все окна и витрины. Но мертвые стекла отражали полубезумное лицо и все ту же, другую, толпу.
И тогда я прислушался к себе. "Дождаться ночи! Дождаться ночи!" Я усмирил свои нервы. Хватит истерик. Дождаться ночи! Но день стал...
Нескончаемый день гремел вокруг меня, свиваясь в сумасшедшую спираль витрин и лиц. И солнце, взвившись по этой спирали вверх, мертво и твердо встало в зените.
Изнывая от тревоги, я метался в захватанных раскаленных нутрах автобусов и вагонов метро, и мертвый песок разбитых мостовых, набиваясь в обувь, в кровавые лохмотья истирал усталые гудящие ноги.
Дождаться ночи!
Троллейбус, бешено закусив удила дуг, рвался по скользкой гальке автомобилей к рябому прибою пешеходного перехода, подстегиваемый плетью электрических разрядов. И, крепко прижмуривая от ужаса глаза, пешеходы шарахались в разные стороны.
- Гони! - шептал я водителю.
- Гони! - орал я ему через пустой горячий салон в паузах между руганью и благодарным шепотом. А сам, встав на задней площадке, медленно сползал по блестящему никелированному поручню на рубчатый резиновый пол.
Город равнодушно умирал, иссеченный огненными трассами моих маршрутов.
А солнце не сходило со своего пьедестала, твердо вознамерившись выжечь из моей памяти боль и тревогу тех глаз.
Я кинулся к окнам и витринам, множившим его свирепый огненный лик и, ломая ногти, стал соскребать с гладкого стекла его отражение. Но витрины, помеченные потеками крови, сочившейся из пальцев, не хотели отдавать солнечного отражения. Как много стекла. Как много зеркал вокруг!
Дождаться ночи!
И ночь пришла. И заперла меня в этой пустой комнате, где только лунный свет змеился по стенам.
- Чьи-то шаги... Сюда идут! Беги!
Стук каблуков, как винтовочный залп, ударил сзади. Но простреленным горлом, захлебываясь в крови, я хриплю, как "Спасите!", - Беги!
Кто-то выключил свет, смяв белый прожекторный столб. Но мое Ожидание в белом убранстве Одетты все медлило там, на подмостках, скользя над волнами лунного света. В проходах застывшие зрители.
Кто-то сзади накинул удавку на горло, пробитое пулей. Кто-то рот мне зажал.
- Беги!
Вот над сникшим плечом некто, просунув в портьеру ружье, стал выцеливать хрупкое чудо.
Глаза! Эти глаза обессиленной одинокой птицы! В черных зрачках отразился не огненный залп, а тревога и боль. Моя тревога. Моя боль. Мое Ожидание Чуда.
ЗАНАВЕС
Мой спектакль освистан. Я корчусь в углу рядом с белыми мертвыми перьями Чуда.
* * *
Побледневшее на востоке небо к западу ровно и плавно сходило во тьму. Это час безмолвия и ожидания. Краткие мгновения полной, незамутненной никакими звуками, тишины. Природа словно ждет сигнала к пробуждению. Замерли - до последнего листочка - деревья, которым так привычно шелестеть на ветру. Светлеющие даже в кромешной тьме тропинки, протоптанные в густой, но невысокой, пластающейся по земле, траве, еще пусты, не тронуты следом нового дня.
Молчат в полудреме нахохлившиеся птицы. И только глухой ручей чуть слышно взбулькивает извечным неразборчивым вопросом.
Замерла ночь, припавшая к широкой, сонно дышащей, могучей земной груди, слушая размеренное биение его сердца. Но земля в полусне ждет: ... вот-вот...
И вот! Первый алый луч светила озаряет мрачную вершину великой горы. Это знак, сигнал миру к пробуждению! Сейчас, словно обезумев, грянет разноголосый птичий хор арию вступающего в свои права дня. Ночь, отпрянув от земли, стремительно, без оглядки, кинулась на запад. И первый утренний ветер, сорвавшийся с базальтовых круч могучего вулкана, устремляется вниз.
Он пронесется над расцветающей землей, будоража деревья и травы, шутя перемахивая через реки, валяясь в золотых пшеничных полях. Он набирает силу! Он уже не шуршит листьями, а ровно и сильно поет в стволах. Он летит, расправив крылья, радостный, могучий и вольный и нет ему преград - ни горная гряда, ни каменная стена. Он взвивается в еще густо-синее рассветное небо счастливой песней жаворонка и будит ото сна, и зовет к новым границам и свершениям.
* * *
Вот так и начинается утро нового дня. Но не всякое утро бывает таким. Случаются и непогоды и всякие разности.
... Корнелий Тегет проснулся от какого-то беспокойства. В доме было темно и тихо. Но некое препятствие, возникшее на пути его сна, посеяло смуту. Корнелий лежал, спросонья пытаясь определить, что же прервало его сон.
Внезапно ложе, а соответственно и самого Корнелия, встряхнуло, потом стало раскачивать из стороны в сторону все сильнее и сильнее. Все это сопровождалось неприятным, вселяющим тревогу, скрежетом и шорохом.
Корнелий покрылся холодным, противным потом. Было страшно, но он даже не пошевелился. Так и лежал объятый страхом, что, в общем, присуще людям слабым и нерешительным. А Корнелий был именно таким.
Внезапно наступила тишина. Лишь через несколько мгновений раздался протяжный гулкий удар, потрясший дом. Со всех сторон слышался шорох осыпающейся штукатурки. И тут до Корнелия дошло, что эдак можно и вовсе лишится жизни. Эта мысль катапультой вышвырнула его из теплой постели. Ничего не видя, он, тем не менее, рванул куда-то и с треском врезался в деревянную полку, подвешенную у дверей.
Сидя на полу, он щупал здоровенную шишку на лбу и постепенно приходил в себя. Толчки продолжались. В доме послышался гомон встревоженной челяди, приближающийся топот ног. Дверь распахнулась и трепетный свет факела осветил сидящую на полу фигуру хозяина.
Когда Корнелий, немного успокоившийся, с перевязанной головой, вышел во внутренний дворик своего дома, по всем расчетам должно было наступить утро. Но утра не было. Зато небо, покрытое облаками, имело зловещий красноватый оттенок.
"Да, это же Везувий!" - несколько даже обрадовано, во всяком случае, облегченно, потому что ночным чудесам нашлось объяснение, подумал Корнелий.
Ворчание Везувия, от которого далеко в округе тряслась земля, ему не раз уже приходилось наблюдать с тех пор, как шесть лет тому назад он прибыл в Помпеи из Рима в свите своего патрона Лукреция Фронтина, назначенного императором наместником города. В общем, ничего незаурядного в этом не было. И Корнелий сразу успокоился и даже пришел в некое игривое расположение духа, прикидывая, как смешно он сумеет рассказать наместнику о том, откуда взялась шишка на его лбу.
Он сразу вспомнил о завтраке. Всякое нервное потрясение немедленно сказывалось на его аппетите. Ему ужасно захотелось есть. Ел он долго и завершил трапезу изрядной порцией четырехлетнего тускуланского. Еще некоторое время он валялся на ложе, ковыряясь палочкой в зубах и размышляя о разных вещах. Например, о том, что патрон уж слишком круто заворачивает с каменоломнями близ Везувия. Не стоит дразнить судьбу, а также великого императора и римский сенат. А патрон замахнулся на многое. Еще в прошлом веке, за несколько лет до восстания Фракийца с его гладиаторским быдлом, великий Сулла, возглавивший римские легионы в гражданской войне с южно-италийскими городами, захватил Помпеи, приказал срыть стены вокруг города. Лукреций Фронтин решил теперь обнести изрядно разросшийся город могучей стеной из базальтовых монолитов.
Патрон в любом задуманном деле не знает удержу. Сколько рабов уже навсегда осталось в каменоломнях? Сколько золота из городской казны ушло на эту проклятую стену! А конца строительству не видать.
Корнелий беспокоился за патрона не в силу горячей любви к нему. Достаточно унижений он перенес за годы пребывания в свите. Но к унижениям можно привыкнуть. К нищете - нет. А Корнелий хорошо помнил нищету и лишения своей молодости. И желал бы, чтобы они так и остались далеким воспоминанием. Потому как в нищете, братцы вы мои, ничего хорошего нет. У ног наместника, конечно, порой и пинки перепадают, но чаще ведь куски. Хотя последнее время любителей жирных кусков что-то много развелось...
На этом месте размышления Корнелия прервал телефонный звонок. Он лениво потянул трубку к себе.
- Корнелий Тегет слушает...
- Наместник гневается, что Тегета нет на утреннем приеме, прогнусавил на том конце елейный голосок нового Лукрециева фаворита - вольноотпущенника Менандра. - Наместник жаждет видеть Корнелия сию минуту во дворце.
Через мгновение Корнелий тяжелым булыжником вылетел из ворот своей виллы и, развевая по ветру концы тоги, понесся к дворцу. По дороге он лихорадочно соображал, чем вызвано нетерпение наместника и как уберечься от возможного гнева богоравного Лукреция.
Бурно дыша и утирая пот на толстом одутловатом лице, он вбежал в обширный роскошный атриум. Наместник нетерпеливо прохаживался по блестящему, инкрустированному разноцветным мрамором полу, держа руки перед собой сцепленными в замок и покусывая большой палец правой руки. Это свидетельствовало о тяжких раздумьях, что в свою очередь говорило о плохом настроении патрона.
Нетерпеливо перебив Тегета, от растерянности булькавшего словами приветствия вперемешку с вопросами о самочувствии, Лукреций повернулся к нему:
- Ты стал плохим клиентом, Корнелий. Уже не в первый раз я не вижу тебя по утрам в свите. Или ты от сытой жизни стал поздно просыпаться? Берегись! Однажды твой сон так и не прервется и ты досмотришь кошмары в подвалах Эстета.
Когда Корнелий попытался было сбивчиво попенять на плохое здоровье, Лукреций опять его перебил:
- Я призвал тебя, чтобы поручить одно очень ответственное дело. Не трясись! Я пошутил насчет Эстета... в общем, возьмешь на себя хлопковое дело. Ты видишь, что несмотря на твою нерадивость, я доверяю тебе одну из самых ответственных моих забот, помня твою верность по Риму. Но не вздумай отнестись к нему так же как к утренним приемам...
Корнелий робко попробовал было открыть рот, но Лукреций, вконец выведенный из себя, заорал:
- Будут в этих стенах слушать меня не перебивая?! Возьмешь на себя весь хлопковый департамент. Этот гнусный вор, - наместник резко взмахнул рукой в угол, - решил стать богаче меня!
Из угла послышались плаксивые причитания и Корнелий только сейчас заметил Эмилия Ворина. Лицо у него было разбито. Именно Эмилий, когда затеялась вся эта история с хлопком, по поручению Фронтина встал во главе дела.
- Вот так! Приступай немедленно. Скоро время сбора урожая. А его я отправлю на мои каменоломни, - негромко, но зловеще, сказал Лукреций. Корнелий, зная необузданный нрав патрона, не посмел больше сказать ни полслова. Хотя внутренне и возразил:
- Как же можно Эмилия Ворина - патриция из почтенной римской семьи, чей родственник был сенатором в столице, - отправить в каменоломни, как презренного раба?!
- Можешь идти, - уже спокойней сказал Корнелию наместник и еще раз напомнил, - немедленно берись за дело.
Придя домой, Корнелий тут же крикнул слуг. Ему опять захотелось есть. Обгладывая баранью лопатку, Корнелий невесело размышлял, что ему принесет это новое назначение. Да, наместник не покривил душой, сказав, что это важнейшее дело. Но сколько уже людей сгорело на хлопке. Вот и Эмилий...
А вся эта история началась с того, что Лукреций закупил семена хлопка, в самом начале своего наместничества у заезжих египетских купцов, во множестве навещавших Помпеи.
Сначала в виде опыта засеяли несколько югеров пустовавшей земли у городской окраины. Среди рабов отыскались и ткачи. И когда они принесли Лукрецию легкую, красивую, тонкую ткань, наместник сразу оценил это невзрачное на вид растение, вернее то, какую выгоду может оно принести. Ведь не сравнить эту новую ткань с грубой колючей шерстью, единственным материалом для одежды до сих пор. Тем более, здесь на юге. А когда один из рабов проговорился, что из хлопкового семени можно жать масло, а также получать спирт, Лукреций принял окончательное решение.
На следующий год по распоряжению наместника под хлопок заняли все пустующие земли в окрестностях Помпей. И пошло! Через пару лет на много стадий от городских стен были вырублены все виноградники и оливковые рощи. На землях, где раньше вызревала пшеница, произрастали разные овощи, где на лугах паслись стада овец и коз, теперь воцарился хлопок.
Мало того, что с этих пор все съестное, вплоть до овощей и фруктов, приходилось везти издалека. Ныне по два раза в год, после корчевки стеблей хлопчатника, земля, мгновенно высыхающая под жарким южным солнцем, давала столько пыли, что в городе нечем было дышать. И пыль пушистым ковром укрывала все вокруг.
Зато и золото в казну хлынуло невиданным потоком. И очень скоро наместник прослыл самым богатым человеком империи.
Ну и что из того, что простолюдины теперь питаются хлебом из прогорклой затхлой привозной муки и вялыми привозными же овощами? Что сыр теперь завозят, чуть ли не из-под Рима? Что мясо, подозрительно пахнущее и интересного цвета, приходится покупать по сумасшедшим ценам. Да и то два-три раза в год. Что за беда?!
Ведь плебеям богами предначертано прилежно трудиться во славу империи и великого наместника. В том числе и на хлопковых полях. А нерадивых ждет суровое, но справедливое, наказание: за уклонение от работ на прополке и сборе хлопка (на эти компании одних только рабов не хватало и стража сгоняла все население в поле) плебеям отрубали что-нибудь из конечностей.
Так что Корнелию Тегету поручили дело немалое.
* * *
"Сегодня состоялось знаменательное событие. У подошвы Везувия начались работы по ломке базальта для сооружения Великой стены вокруг нашего славного города.
Сюда прибыл сам великий Лукреций Фронтин. Он сделал символический удар по новенькому бронзовому кайлу, вбитому в трещину в теле великой горы.
Собравшиеся почтили зачин наместника громкими криками и аплодисментами и увенчали бесценную голову великого властителя лавровым венком.
- Мы разберем до основания Везувий - этот прыщ на теле империи, - сказал на церемонии наместник. - Мы обратим его в груду щебня, из которого возведем могучую стену вокруг нашего города.
Работы у Везувия начались.
В Помпеях все спокойно. Жизнь в нашем славном городе становится все прекрасней."
(Радио "Помпеи FM")
* * *
Странную терпимость проявлял Лукреций к своему историку Велению. Он не только вел с ним отвлеченные беседы на философские темы, но даже пропускал мимо ушей колкости и дерзости... Нельзя сказать, чтобы он советовался в чем-то с историком, и что мнение Веления как-то влияло на его решения. Но он часто спрашивал у него, что он думает по тому или иному поводу.
После разговора с Корнелием и отправки проворовавшегося Эмилия на каменоломни, ознаменовавшейся пронзительными криками последнего, вероятно, несогласного с этим решением, Лукреций отправился в библиотеку.
Велений лежал на длинной широкой скамье в глубине библиотеки и, запустив руку в густую шевелюру, задумчиво шевелил пальцами волосы. Кстати, это было единственным в Велении, на что вслух раздражался наместник. Поэтому эту привычку историк особенно культивировал.
- Не могу понять, вшей ты ловишь или что? - сказал Лукреций, садясь на скамью напротив.
- Вшей, вшей, - рассеянно ответил тот, не потрудившись даже сесть при появлении наместника. - Вот сейчас поймал особенно кусачую. Эмилием Ворином зовется.
То, что он не проявлял особого раболепия перед наместником, было своеобразной процедурой, подкрепленной старой традицией, образовавшейся еще в Риме, в той компании, где Лукреций и Велений почти наравне бражничали ночи напролет.
- Я отправил его на каменоломни...
- Свободнорожденный гражданин империи, родственник влиятельного сенатора, член семьи, входящей в одну из старейших курий Рима...
- Примерно то же, кажется, хотел возразить и толстяк Корнелий. Но почему-то язык у него присох к небу.
- Кому хочется вызывать на свою голову истерику патрона? - задумчиво сказал Велений, опять запуская пальцы в волосы.
- Он крал мой хлопок! И тайно перепродавал его тем виликам-управляющим, у которых хлопка было собрано меньше установленного мной количества. А сколько он приписал, мерзавец!
- Мой великий хозяин тоже приписывает, выплачивая дань императору.
- Я делаю то, что мне вздумается. Я здесь хозяин!
- Но одна ложь порождает другую. А Ворин, мне кажется, не успел таки присвоить слишком много. Во всяком случае, намного меньше Лукреция.
- Твоя дерзость даже меня начинает раздражать. Будь осторожней, Велений, - негромко сказал наместник.
- Но, хозяин, это ведь всего лишь слова. А на самом деле я ведь предан тебе до самых кишок, - слегка оживился Велений и даже сел.
- Не могу взять в толк, что мне мешает распять тебя у городских ворот?
- Мертвые писаки особенно скверно пахнут. Это их свойство.
- Я велю регулярно присыпать тебя солью...
- А также перцем, тмином и прочими специями. Но, шеф, я ведь не баранья вырезка.
- Живи покуда. Сейчас меня интересует хроника правления Лукреция Фронтина в Помпеях. Для писания которой, кстати, я и вытащил тебя из дерьма, бездельник.
- О, я исправно вписываю в нее новые главы, - сказал Велений, слезая со скамьи. Он прошел к небольшому столику, снял с него портативную "Эрику", в которую был вставлен начатый рулон пергамента и понес ее Лукрецию.
Наместник растянулся на скамье и, подложив руки под голову, велел:
- Читай.
- Шестой год благословенного правления великого Лукреция в достославных Помпеях ознаменовался новым грандиозным делом. К вящему благополучию города богоравный наместник Лукреций Фронтин решил обнести город прочной высокой стеной из базальта. Высота стены составит двести локтей, ширина же - восемьдесят... - и уже от себя Велений добавил, - одному Юпитеру известно, зачем городу такая стена и хватит ли всего базальта империи на ее сооружение. Не пришлось бы затевать войну для завоевания новых земель, чтобы закончить строительство.
- Ум твой убог. Ему не оценить величия моих замыслов, - ответил Лукреций, неподвижно уставившись взглядом в потолок.
- Но, патрон, ни один нормальный человек не в силах понять этого!
- Все смертны. Даже великие. Но имена великих живут в их делах. Фараоны Египта сооружали себе надгробья высотой до неба. И этим остались в памяти потомков.
- Стало быть, и цирк для гладиаторских боев на сто тысяч мест, когда во всех Помпеях от силы наберется семьдесят тысяч душ, это тоже надгробие тебе, о, великий?! А также пирамида из черепов, которая по твоему приказу растет у входа в главную каменоломню...
- Да. И если ты намерен слишком часто произносить глупости, твоя голова может увенчать эту пирамиду.
- В таком случае, последний вопрос, патрон. Какой высоты она будет? Должен ведь я знать, на какой высоте предстоит покоиться моему черепу. От слишком большой высоты у меня кружится голова.
- Я думаю, она сравняется с Везувием.
Таким тоном это было сказано, что Велений, потрясенный не столько словами, сколько нешуточностью интонаций, только прошептал:
- Юпитер-Громовержец!
И тогда наместник медленно перевел взгляд на него. И задрожал от ужаса циник и весельчак Велений, ибо в глазах этих нестерпимым блеском сверкало безумие жестокости.
Медленно потускнели глаза наместника и Велений перевел дух.
- О чем бы ты еще хотел меня спросить, мою любезный Велений? - неторопливо и негромко спросил наместник. И, пересиливая пережитый ужас, но пряча глаза, Велений спросил:
- Почему ты терпишь меня, хозяин?
- Потому что ты развлекаешь меня, как развлекает смешной толстый неопытный щенок своим глупым тявканьем.
- Из щенка может вырасти волк, - ответил Велений и поднял глаза на наместника. Лукреций беззвучно засмеялся:
- Из щенка вырастает преданная трусливая собака.
Когда наместник ушел, Велений сел на скамью и задумался. В тот день, когда на помпейском Форуме впервые было произнесено это имя - Лукреций Фронтин - мало кому известное, толпа, немного посудачив о новости, вернулся к своим обычным делам.
Новый наместник заменил умершего. Это закон, установленный предками, а помпейцам нет нужды влезать в вековые традиции. Они очень удобны. Перемены будоражат и даже пугают: не было бы хуже.
При прежнем наместнике город жил спокойно и лениво, как велось из века в век. Назначили нового? Что ж, жизнь течет тем же руслом. Словом, новость, по-видимому, никого особенно не испугала.
Новый наместник думал иначе. Но до поры до времени жизнь в Помпеях действительно шла обычным чередом: аристократы бражничали, усердствовали по части праздности, в перерывах устраивали драки в городском сенате по вопросу: нужен ли городу новый акведук. Торговцы, кабатчики, владельцы ремесленных мастерских считали деньги. Плебеи и рабы, не разгибая спины, трудились во имя процветания могучей империи.
Лукреций Фронтин - последний отпрыск римской аристократической семьи, близкий, но попавший в некоторую опалу, друг императора, вступил во владение благословленным городом Помпеи.
Город этот поистине был благословенным. Расположенный в щедрой солнечной Кампанье, славившейся тучными нивами, многочисленными стадами, он был богат и безмятежен. Красота Помпей во все времена прославлялась поэтами и историками. Ведь свирепый Сулла, великий необузданный диктатор Сулла, которого невозможно было разжалобить, настолько поразился оригинальной неповторимой красоте Помпей, что, взяв город, не решился его разрушить. Хотя близлежащие Стабию и Геркуланум сжег и разрушил до основания.
Снимая по два урожая в год, помпейцы привыкли сытно и вольготно жить. Не знавшие засух и голода, временами постигавших иные окраины империи, они отличались веселым открытым характером, любовью к зубоскальству и сплетням, любили приложиться к чаше, в охотку помахать кулаками, потискать молоденьких девчонок, а то и почтенных матрон.
Новый наместник первое время лишь пристально всматривался в лик вверенного ему города, не предпринимая каких-либо опрометчивых действий к ломке традиций и привычек, сложившихся здесь. Хотя они его ничуть не устраивали.
Велений понял это из фразы случайно вырвавшейся у Лукреция:
- Беспечные люди. Как мало им нужно для счастья.
Веления поразили не столько слова, а как они были сказаны. И лицо Лукреция при этом слегка исказилось. Но наместник быстро овладел собой, лишь волчий голодный блеск в глазах его не сразу померк. И с каждым днем Велений все чаще замечал во взгляде наместника волчье, сумасшедшее неистовство.
А в сером сумраке за спиной Лукреция уже шла какая-то глухая жестокая возня. Лукреций прибыл в Помпеи с компанией своих людей, которые осторожно теперь пробовали дергать разные ниточки сложного механизма власти. Им не терпелось усесться в нагретые предшественниками кресла и поскорей запустить лапы в казну.
В основном это были люди без роду и племени, в прошлом большинство из них числилось в изгоях и подонках римских трущоб. Потому сейчас они так сокрушительно рвались к власти и деньгам. В них жила первородная грубая энергия и сила крестьян и городских плебеев. Но от своих предков они унаследовали только определенные и определено не лучшие черты, за которые Лукреций выделил и приобщил к своему делу.
И если выше было сказано, что возня происходила за его спиной, то лишь потому, что наместник прикрывал и покрывал до поры до времени эту возню. Он не только знал, но и направлял попытки своих людей завладеть ключами города.
Конечно, патриции Помпей, даже при их беспечности и лени, очень скоро заметили целенаправленность действий Лукреция и его сподвижников. Но, когда они сумели увязать все отдельные факты и настораживающие действия в одну цельную картину, когда поняли, что подозрительные интриги и слухи о ежевечерних совещаниях у наместника, уж слишком хорошо укладываются в одну цепь, было уже поздно. Эта цепь мертвой удавкой захлестнула горло всем сколько-нибудь влиятельным гражданам Помпей.
Велений тоже оказался в Помпеях в свите Лукреция. Он был, пожалуй, белой вороной в стае хищников. В свое время он был достаточно известен изысканной римской публике, как поэт. Его часто приглашали в свои дома самые знатные патриции. Часто гостил он и у Лукреция. Лукреций еще в юношестве стал писать стихи. Чего, в общем-то, стыдился и старался держать в тайне, ибо считал это занятие недостойным воина и знатного гражданина. А Велений - о, каким он был тогда молодым, легкомысленным и наивным! - имел неосторожность по доброте душевной похвалить плохие сентиментальные стихи Лукреция, за что тот и приблизил его к себе, обеспечив безбедное существование. Когда же Лукреция назначили наместником Помпей, он взял с собой и Веления в качестве историка-хрониста. А еще, может быть, и шута.
- Я еду вершить славные дела, - сказал Лукреций тогда, - и намерен увековечить свои подвиги для будущих поколений.
И Велений, плохо представляющий себе, кому он решил служить, без долгих разговоров, не капризничая и не набивая себе цену, последовал за патроном на юг. Беззаботно прокутив молодость в развеселом, уже тронутом тлением, Риме, он поехал в Помпеи, нимало не сомневаясь, что жизнь его и там будет проходить в веселых застольях и умных разговорах. Он ошибся.
"Что им движет?" - иногда думал Велений. - "Зачем он опустошает городскую, а если точнее - свою, казну. Почему с такой легкостью лишается своих кровных денег? Например, строительство нового центра Помпей поглотило и еще поглотит столько средств, что их с избытком хватило бы на то, чтобы скупить всю Кампанью.
Впрочем, и строительство обошлось бы во много раз дешевле, не будь Лукреций столь странно расточителен по части всякой роскоши и помпезности. Каждое здание, каждая базилика, портик были столь аляповаты, далеки от канонов античного градостроительства, а тем более от требований вкуса, что человек новый начинал здесь задыхаться и чувствовать себя зажатым, стиснутым граненным и шлифованным мрамором.
"Может, это неуемное тщеславие?" - думал Велений. Он знал за хозяином эту черту, граничащую с безумием. Ведь недаром в ряд со скульптурами олимпийских богов Лукреций велел поставить и свою статую, выполненную известным столичным ваятелем. И теперь главный портик на Форуме являл его - мраморного - всякому прохожему. Его ничуть не смущало, что он самозвано потеснил этих типов на Олимпе.
Что руководило им, когда он распорядился украсить колоннаду тяжеловесной, неуклюжей и безвкусной лепниной, не удовлетворившись барельефами на фронтоне портика? И теперь великолепные колонны безупречного ионического ордера казались раздутыми, бугристыми ногами уродливого страшилища, непрошено явившегося на Форум в праздник по случаю окончания строительства нового центра и так и оставшегося навечно здесь.
Впрочем, на этом строительстве Лукреций не так много и потерял. Он отдал много помещений в центре торговцам, кабатчикам и владельцам различных мастерских, взимая с них за это немалый налог. Кроме того, для входа в Форум, желающий теперь должен был уплатить деньги. А являться людей на Форум чуть ли не ежедневно он просто заставил, припугнув карами, суровыми и постоянными.
Многие дела, затеваемые наместником, казались Велению, да и не только ему, не просто нелепым, а фантастическими. Но Лукрецию наплевать было на чье-то мнение. Годы покорства и молчания, вседозволенности и неуправляемости убедили его в собственной непогрешимости.
* * *
...Лукреций ушел из библиотеки в хорошем настроении. Даже непонятно было, почему оно стало вдруг таким хорошим. Войдя в триклиний, он слегка потянулся, потом по привычке, образовавшейся совсем недавно, принюхался к воздуху. Привычно пахло благовониями и ароматом любимых наместником флоксов. Не то, что два месяца назад. Наместник вспомнил ту забавную историю, которая к сожалению обошлась ему в триста тысяч сестерциев.
Нет! Жить больше в том дворце он положительно не мог. Этот проклятый запах чеснока, который невозможно было вытравить, сколько ни проветривали просторные, отделанные полудрагоценным камнем, помещения. А сколько благовоний было израсходовано впустую?! Этот запах! Он стоял в ноздрях, отравляя жизнь и вызывая изжогу.
- Низкий плебей!
Наместник вспомнил, как этого оборванца привели в триклиний, где наместник бражничал со знатным гостем, прибывшим из Рима по поручению императора. Плебей мелко дрожал и сильно потел от ужаса, не понимая, зачем его привели сюда стражники наместника, оторвав от дела. Дело, положим, было не такое уж важное: корзина недозрелых зеленых фиг, которые он уже отчаялся продать на рынке. Но все же, зачем его притащили во дворец самого наместника? В чем он провинился?!
Откуда было знать незадачливому торговцу, что великий Лукреций побился об заклад с заезжим римским аристократом, что здесь, в Помпеях, люди не в пример закаленней и терпеливей, нежели в изнеженном, испорченном роскошью Риме. И в доказательство поклялся, что любой гражданин вверенного ему города, не моргнув глазом, слопает с десяток головок острейшего пизанского чеснока. И попросит еще.
Когда торговцу объявили об этом, он почти успокоился и чеснок слопал, даже не почувствовав вкуса. Благодушный, довольный наместник сказал ему:
- Что ж, ты выполнил мое желание. Я готов исполнить твое. Чего тебе хочется?
- Больше всего мне сейчас хочется испариться, - правдиво признался плебей и громко икнул.
- Ну, так испарись! - рявкнул наместник, до чувствительного носа которого долетел запах чеснока. Фигура торговца стремительно побледнев, стала прозрачной и, наконец, совершенно растаяла. Только его убогие лохмотья через мгновение с тихим шорохом упали на то место, где он стоял.
Лукреций с гостем снова вернулись к фалернскому и жареным жаворонкам. Но с тех пор в триклинии, как, впрочем, и во всем доме, в воздухе отчетливо прорезался густой аромат чесночной отрыжки. И когда наместник учуял его и в бане, он рассвирепел и в месячный срок приказал выстроить себе новый дворец.
А корзину с увядшими фигами на следующий день украл одноногий рыночный воришка и плут Афраний.
* * *
Афраний уверял всех знакомых, что ногу у него, когда он спал, перегруженный молодым вином, оттяпал бог Вулкан, которому понадобилась модель для бронзовой статуи Юпитера-Громовержца. Модель, ему конечно, нужна была целиком. Но, как рассудил Вулкан, рано или поздно Афранию надоест скакать на одной конечности и он-таки спустится за второй в Аид. А покуда божественный ваятель занялся поковкой одной ноги с имеющейся у него в наличии модели.
- Но он не скоро меня дождется, - торжественно воздев к небу корявый самодельный костыль, произносил в заключение Афраний.
Ему не верили, потому что с какой стати Вулкан станет ковать Юпитера с тщедушного грязного заморыша?
Впрочем, очень скоро Афраний лишился и второй ноги. Когда весь городской плебс выгоняли на сбор хлопка, Афраний обыкновенно прятался. Но однажды ему не повезло. Он не успел улизнуть от стражи.
Когда его уже волокли на городскую площадь, где наказывали уклонившихся от принудительных сельхозработ, он стал орать, что по состоянию здоровья никак не может участвовать в благороднейшем деле по сбору урожая в силу своей инвалидности.
Начальник стражи, остановившись в нерешительности, поскреб в затылке, потом вкрадчиво спросил:
- А справка у тебя есть?! А ну, покажь справку-то!
После чего Афранию отрубили и вторую ногу, отшвырнув ее на съедение воронам. И теперь, подвыпив в харчевне за счет сердобольных завсегдатаев, Афраний плакал, что статуя Юпитера медленно выковывается.
* * *
"В этот весенний мартовский день, напоенный ароматом расцветающего на полях хлопчатника, вызывающего у благоверных граждан благословенных Помпей слезы умиления и благородный чих, у восточной окраины города состоялась закладка первого камня будущей Великой стены.
- Эта стена оградит наш бесценный город не только от нашествий и наводнений. Ветры будут разбиваться об нее! Не то, что холодные, несущие сырость и болезни, морские ветры, даже слабый сквозняк отныне не потревожит покоя моих славных сограждан, - сказал на церемонии закладки великий наместник Лукреций Фронтин. - За этой Великой стеной мы укроемся от любой напасти. Никто и ничто не сможет проникнуть без спросу в Помпеи. Это станет нашим величайшим завоеванием. Отдадим же все наши силы на скорейшее возведение стены!
В Помпеях все спокойно. Жизнь в городе становится с каждым днем все прекрасней."
(Радио "Помпеи FM")
* * *
Еще в ту пору, когда никому неизвестный плебей Корнелий Тегет поступил в клиентелу молодого, идущего в гору, римского аристократа Лукреция Фронтина, ему приснился в первый раз сон, напугавший тогда своей непонятностью и яркостью всех ощущений.
Он - Корнелий Тегет - сын проворовавшегося лавочника и вольноотпущенной рабыни - являлся в этом сне совсем другим человеком. Корнелий как бы со стороны видел себя - молодого, красивого, смелого. Каким он, по правде сказать, никогда не был. Но мечтал.
Не Рим, вонючий, ненавидимый, роскошный и притягивающий, растленный Рим, затаптывающий его на самое дно, а чудесный неведомый город снился ему. И здесь он не был нищим, потому что в этом городе вовсе не было не то, что нищих, не было убогих и калек. Даже просто некрасивых лиц не было видно на улицах его.
И сам город с просторными чистыми улицами и площадями, обширными парками, прохладными фонтанами, сплошь застроенный легкими красивыми зданиями, был напоен воздухом поэзии, мечты и чего-то еще такого, от чего у спящего Корнелий щемило под ложечкой и слезы обильно текли из-под плотно смеженных век.
Красивый приветливый город, населенный прекрасными веселыми людьми - разве есть в нем место интригам и лжи, подлости и ханжеству?
Корнелий - воображаемый - шел по весенней утренней улице, до краев наполненной солнечным светом, свободой и чудесным ароматом неведомого. И он был красив, очевиднейший атлет, которого весело и призывно окликали женщины и на которого с восхищением и тайным ожиданием заглядывались юные прелестные девушки. И в этом могучем, смелом, спокойном парне Корнелий узнавал себя - того воображаемого, каким он хотел бы быть.
Корнелий шел к своей избраннице - лучшей и красивейшей девушке города. И она дарила ему свою любовь и нежность.
Второй раз этот сон приснился Корнелию вскоре после того, как он перебрался в Помпеи. Правда, сон приснился уже с внушительной поправкой на возраст. Он был в нем умудренным опытом, всеми уважаемым гражданином.
Последнее время этот сон все чаще стал навещать Корнелия. И, если поначалу сон отпугивал его несоответствием с реальностью и непохожестью на обычные сны, то теперь он ждал с нетерпением, когда же он приснится вновь.
Сегодня ему повезло. С вечера в городе стояла невыносимая духота. Корнелий лежал в постели, обливаясь потом и мучаясь тяжестью в желудке от слишком обильного ужина у управляющего каменоломнями Тита Аквиция. Он с тоской пялился во тьму спальни, вспоминая ужин. Тит его сегодня очень даже запросто облапошил. Он убедил Корнелия купить у него излишек рабов, чтобы восполнить нехватку рабочих рук на хлопковых полях. Корнелий теперь прикинул, что это ни в коем случае не будут сильные, здоровые люди. А ведь предупреждал его один из виликов-вольноотпущенник Граний, что Тит Аквиций подсовывает порченный товар - рабов, которым уже недолго осталось жить после тяжких трудов на каменоломнях.
Мысль, что его обвели как последнего дурака, не добавляла настроения Корнелию. Он задыхался от мельчайшей, вездесущей пыли, особенно досаждавшей ему в такие вечера.
Сон накатил внезапно и мягко. И сразу исчезла влажная горячая постель, пропал запах пыли, душивший его. В тенистой прохладной роще, насквозь продуваемой легким приятным ветерком, на скамье над тихо журчащим ручьем сидели два умудренных годами и опытом мужа и чинно о чем-то беседовали.
К своему удовольствию, в одном он узнал воображаемого, и являющегося к нему только в этих счастливых снах, двойника, а во втором собеседнике - самого себя реального, сегодняшнего. Больно сжалось сердце, когда он внимательно, как в зеркале, изучил свое привычное лицо с обвислыми брыльями щек, отвисшей безвольно нижней губой и некрасивой большой плешью по всю макушку.
Двойник же напротив имел свежий цветущий вид и глаза его светились энергией, волей и умом.
- Вот мы и снова увиделись, - сказал ему двойник. Потом он покачал головой:
- Ты быстро старишься, Корнелий. Пренебрежение здоровой, без излишеств, жизнью никогда не давало хороших результатов.
- Ты тоже не помолодел, - ответил Корнелий.
- Да. Но огонь желаний и жажда неведомого его не угасли во мне. А ты уже развалина. Болит нутро и одышка одолевает. Тебе трудно теперь уснуть сразу, как засыпает обычный человек с натруженными руками и чистой совестью.
- Зато я теперь главный управляющий по хлопку у великого Лукреция. Мог ли я в молодости мечтать о таком месте и доходе? Через пару лет у меня будет столько золота, что я смогу построить целый город. Точно такой же, какой мне снится, - гордо сказал Корнелий.
- А зачем тебе этот город? На что тебе вообще богатство? Ведь ты уже скоро умрешь. А наследник твой тут же спустит все состояние, радуя таких же бездельников и лоботрясов, как и он сам. Куда он денется после этого? Неужели он и подобные ему будут жить в том городе, о котором ты мечтал всю жизнь? И вообще, кто из знакомых тебе людей смог бы стать его достойным гражданином? Ты так и остался безвольным мечтателем...
- У меня в руках огромная власть!
- Скажи, а власть делает тебя счастливым? Даже Лукреция Фронтина она не осчастливила. Хотя это было его самым сокровенным и большим желанием.
- Но именно власть дарит возможность почувствовать себя человеком.
- Неужели, чтобы стать человеком, надо низвести других до состояния рабов?
- Это ни с чем не сравнимое чувство, когда ты хозяин, а остальные рабы твои. Это дарит тебе неограниченную власть над остальными. Это почти свобода.
- Истинной свободы тебе не дано ощутить никогда. Потому что есть твой патрон, для которого ты сам раб. А над Фронтином есть император. Но и император тоже не вполне свободен в своих мыслях и делах.
- В чем ты хочешь меня убедить?
- Брось все - дом, должность, нелюбимую жену, ненужное золото и беги из этого города. Он обречен.
- Ну, да, - не поверил Корнелий.
- Он обречен, говорю я тебе. Его, конечно, можно спасти. Но не тебе это по силам. И не Лукрецию. Вы слабы.
- Никогда я не оставлю по своей воле этой должности, - с ожесточением сказал Корнелий. - Не для того я нищенствовал полжизни и еще полжизни ползал на брюхе, терпя унижения и издевательства.
- Неужели, Корнелий, ты, мечтавший о голубом прекрасном городе, стал обыкновенным цепным псом на Лукрециевом дворе?!
- Да! Я перегрызу глотку любому, кто посягнет на его имя!
- Но, послушай! Ведь ты отлично понимаешь, что кроме горя, крови и несправедливости Лукреций ничего не принес Помпеям.
- Он велик! Он равен богам!
Двойник подавленно молчал. Лишь через некоторое время он опять заговорил.
- Бедный, бедный Корнелий! Да, ты станешь цепным псом, кровожадным и жестоким, ослепшим в своей преданности хозяину. Пожалуй, ты будешь более жестоким управляющим, чем Эмилий Ворин. А он воистину был страшен. Ты не забыл?! Это он топил в крови поселки рабов при малейшем подозрении в неповиновении. Это у него люди десятками умирали в полях от жажды, жары и непосильной работы...
- Так надо! Так хочет великий Лукреций.
- На хлопковых плантациях люди ненамного переживают рабов с каменоломен. От тяжелой работы у рабынь рождаются дети-уродцы. Ты же знаешь, что они работают в колодках одинакового размера. И эти колодки пережимают им животы...
- Великий Лукреций сказал, что те, кто не влезает в его колодки, недостойны жить.
- Из-за хлопка творятся черные кровавые дела! Ворин был жесток не только из желания угодить Лукрецию. Ты же знаешь, он крал! За что и угодил на каменоломни. Берегись, та же участь ожидает и тебя.
- Я не стану красть! Я буду честно трудиться во славу Лукреция!
- Слова, слова! Порядки, установленные наместником, исключают честность и порядочность из обихода. Рано или поздно и ты будешь красть, карать, лгать и изменять... Этот город еще можно спасти! Убей Лукреция!
- Ты сошел с ума!
- Убей Лукреция и сломай порядки, насаженные им. Или ты до сих пор восхищаешься и поклоняешься ему?!
- Нет, я ненавижу его. Но задушу любого за него.
- Ты хуже, чем я о тебе думал. Ты толстый лицемерный старик, достойный пес своего хозяина. И ты погибнешь вместе с ним и этим проклятым городом. Прощай, Корнелий! Это наша последняя встреча!
- Погоди! Почему?! - неизвестно чего вдруг испугался Корнелий.
- Потому что ты забыл свое прошлое, забыл свои мечты и уже не стремишься в будущее. Потому что ты уже мертв. От тебя смердит! Прощай!..
Корнелий проснулся раздраженный и злой, как черная падуанская гадюка весной. Если бы двойник каким-нибудь образом появился бы сейчас перед ним, он крикнул бы стражу и велел подержать дерзкого над огнем, а потом устроил бы сеанс пыток почище чем в подвалах у Публия Эстета.
Обдумывая и наслаждаясь самой мыслью, как он казнил бы двойника, Корнелий почти успокоился. Но зловещие слова о скорой кончине вселили тревогу в сердце. Не то, чтобы Корнелий испугался, просто неприятный осадок остался от того разговора. До утра было еще далеко и Корнелий снова уснул. Только теперь ему уже ничего не снилось. Он словно нырнул с головой в черную, вонючую, теплую воду...