Он и она. Высокая любовь! Как в кино. Вообще, представьте, что вы на просмотре новой киноленты. В зале темно. Смутно белеющий экран еще не расцвечен лучом кинопроектора. Но многоголосый, а потому ровный, без всплесков, гомон уже сходит на нет. Будто кто-то невидимый крутит тугой верньер громкости. И вдруг по глазам бьют яркие краски. Фильм начался. Сразу. Без долгой волокиты титров.
Она и он. Два профиля в дымке. Две безмятежносчастливые улыбки, обращенные друг к другу. И немного золотистого, струящегося сквозняком воздуха между ними.
- Музыка?
- Музыка. Скажем, Вивальди.
- А они молчат.
- Пусть помолчат. Пусть он зачарованно, позабыв обо всем, смотрит на нее, как на чудо, явленное ему судьбой.
- Так было?
- Было...
А она смотрит на него. И в глазах, - в этих любимых глазах, бездна счастья и покоя. И тайны. Как они любят друг друга!
- Любят друг друга, а еще свою любовь?!
- Да!
Последняя музыкальная фраза. Говорит она:
- Помнишь, как мы познакомились?
Смена кадра. Ретроспекция. Сентиментальный мазок голубым на светлом полотне памяти и воображения.
Автобусная остановка. Без навеса. Несколько замерших, нахохлившихся фигур, ссутуленных дождем. Она стоит без зонта. И уже не пытается спрятать лицо от дождя. Вдруг над головой нависает что-то темное. Она, щурясь на капли, глядит вверх. Это черный мужской зонт. Так. Сейчас он захочет познакомиться. Она не поворачивается, не смотрит на него. Просто стоит, как стояла. Он тоже молчит. Домолчались, пока не подходит троллейбус. Все так же, не глядя на него, она роняет в лужу кругленькое вежливое "спасибо". И только войдя в троллейбус и встав на задней площадке, она через стекло смотрит на владельца зонта. Мельком. И отворачивается. Троллейбус с тихим воем трогается. Кто-то толкает ее, пытается наступить на ногу. Тесно. Поэтому она отступает к задней стенке и поворачивается, чтобы ухватиться за поручень. И чуть не кричит. Через заляпанное стекло на нее смотрит недавний благодетель. Некоторое время она ошарашенно глядит на него, потом догадывается, что он устроился на лестнице, по которой водитель, в случае необходимости, взбирается на крышу троллейбуса. Ему неудобно. Одной рукой он держится за лестничную перекладину. В другой - плохо сложенный зонт. Сумка, съехавшая с плеча, мотается на руке. Она стучит пальцем в висок. Он пожимает плечами, считает, что она, в общем-то права, но по-прежнему улыбается. На следующей остановке ей придется сойти.
Опять смена кадра. Еще одна ретроспекция. Впрочем, почти весь фильм сделан из воспоминаний героев.
Утро. Снова золотистая дымка. Они - двое - сидят на открытой террасе за столом. Красиво, с аппетитом завтракают. Это сельский домик.
- Домик бабушки?
- Пусть будет домик бабушки.
Перед террасой буйно цветущие, быстро отцветающие мальвы. Огромные, аляповатые - полнейшая безвкусица.
- Кричащие цветы?
- Орущие. И этот нелепый лиловый цвет с затеками в фиолетовой. Должно быть, такого цвета безумие.
- Мальвы с сумасшедшинкой?
- Да. Обезумевшие мальвы. Безумные и бездумные, как огромные, с ладонь, махаоны, бестолково валящиеся в мальвовые заросли. Они вкрадчиво, как прикосновения, присаживались на цветы. Сиюминутные бабочки на мгновенных цветах сумасшествия. Ласкающие ладони времени на отлетающих в прошлое лепестках бытия.
Он дарит ей эти ампирные цветы с заснувшими на них на краткие мгновения бабочками. А она улыбающимся дыханием будит махаонов. И они отлетают, как вспугнутые ветром хлопья отгоревших секунд.
- А не счастья?!
- Нет. Ибо счастье - это пламя без копоти. Она лепит ему на лоб гладкий, прохладный, чуть скользкий лиловый лепесток. Как эполет, сорванный с червонного туза. И остается только выпалить из старинного огромного пистолета с граненым толстым стволом в самый центр сердечка. И счастье лупит ему в лоб своими невидимыми пулями. Тяжелыми и невесомыми. От которых он шатается, как пьяный, и целует, целует ее.
- Никогда, вы слышите, никогда не целуйте любимую в мальвах!
Как исступленно, жадно и неутолимо любится! Когда кромешная летняя ночь, черная и теплая, как сажа. Когда только огромные, голубоватые звезды, не разгоняющие тьму, потому что светят только для себя. Когда тишину нарушает лишь тяжелый, приглушенный стук падающих яблок в саду. И тяжелая, как обвал, страсть, вытесняющая разум и покой! И это смертное блаженство вершины. Блаженная смерть. И смутная далекая тоска по погибшему обвалу.
Утро. Она с лицом, побледневшим от усталости, похожим на неспелый рассвет, выходит с террасы в предутренний сад и идет босиком по сединам слетевшей в траву росы. Потом она стоит и ждущими глазами напряженно смотрит на восток. Душа жаждет солнца!
И оно встает в ее глазах грозным, нестерпимо ярким заревом под самозабвенное пение сошедших с ума птиц. И рассвет обволакивает ее прозрачным ореолом. И мнится, что это она сама начинает светиться. От счастья и любви! Среди раскрывающихся мальв!
- Ух, какие кадры! Какая операторская работа!
- Милейший! - это сзади. - Давайте смотреть фильм. Если уже не можете не переживать, то переживайте молча.
- Извините!
А на экране между тем ртутное свечение рекламного неона. Пустынная улица. Ночь. Как чутко отзывается тротуар на звонкое кокетство ее каблучков... Рука в руке.
- И его пиджак на ее плечах?
- Все как полагается.
- Давай испытаем их!
- Как?
- А вот, откуда-то вынырнули четыре хищных силуэта...
- Пусть будет так.
Четыре хищных силуэта движутся навстречу. Она тянет его назад. Но он не повернет. И силуэты это знают. Вот, сблизились на дистанцию высверка глаз. Ничего. Они минуют их. И тут кто-то бьет его сзади по затылку. Мгновения грохочущей бездны. Когда он поднялся с асфальта, силуэты уже окружили ее. Она зовет его. И он идет к ней. Опять удар. На этот раз он не падает, только, покачнувшись, ловит в ладони разбитое лицо. Но тут же отнимает руки и снова идет к ней. Ах, ты еще не успокоился?! Так, н-на тебе! Удар в пах. Его скрючило, как лопнувшую гитарную струну. Но он идет к ней. Удар ногой в лицо. Удар ногой по почкам. Удар по голове сложенными в замок руками. Опять в пах, но он все равно ползет к ней. Бьют уже только ногами.
- Хватит!... Силуэты исчезают?!
- Нет. Один из них гасит об его спину бычок.
- Не надо.
- Ты не знаешь повадки шакалов. Вид беспомощной крови только возбуждает их.
Его крепко берут за волосы, приподнимают голову и с размаху бьют лицом об истоптанный асфальт. Вот теперь они растворяются в ночи.
Она пытается его поднять. Но ей это не по силам. И он стонет от ее прикосновения. Тогда она ложится рядом и, прижавшись щекой к месиву из крови и грязи на месте его лица, плачет.
- Он тоже плачет...
- Ему больно. Но еще больше стыдно! Стыдно до бешенства, от сознания своего бессилия. От невозможности отомстить! Потому что здесь только месть вылечит. Иначе тайная язва долго будет кровоточить. Бедное избитое тело. Бедное затоптанное достоинство.
После этого вечера он избегает ее. Умирает от тоски по ней и не может ее видеть.
- Почему?!
- Потому что шрамы, может быть, и украшают лицо мужчины, но шрамы на достоинстве - совсем другое дело.
- Он очень гордый? Как Ларра?
- Да.
- Но, значит, он в душе одинок. Как Ларра.
- Да.
- А как же любовь?
- Любовь - это убежище. Вне убежища он по-прежнему одинок.
- Вне убежища? Разве можно любя, быть вне любви?!
- Тьфу! Сам запутался. Давай смотреть дальше.
Она приходит к нему. Звонит по телефону. Но он не берет трубки. Не открывает дверь. Но однажды все же...
И она говорит:
- Любимый! То, что случилось в тот вечер, - неправда. Ничего не было.
- Да. Ничего не было...
- Все только плохой сон.
- Плохой сон...
- Оглянись вокруг. Уже осень. Идет дождь. Славный осенний дождь. Он смоет память о сне.
- Да...
- Листья летят на землю, как золотые якоря. Но это не поможет. Мы все равно взлетаем?!
- Летим...
Листьев груз роняя с некой целью,
затаясь,
деревья до поры
лишь корнями держатся за землю -
рыжие воздушные шары.
Улетят...
Куда?
Никто не знает.
Но однажды в ночь, когда все спят,
снимутся бесшумной птичьей стаей
и куда-то молча улетят.
В ту же ночь
в тоске по улетевшим,
кто-то с растревоженной душой
их на память нарисует снежным
незаточенным карандашом.
И было! Она бежала навстречу его бегу по протоптанной в снегу тропинке. Бежала, оскальзываясь и взмахивая руками, как птица, минутно устроившаяся на тугом колеблющемся электрическом проводе. И лицо стремилось к нему, как бы опережая бег.
Ах, это лицо! Когда он обнял его ладонями, оно стало беззащитным и слабым. Преданным, растворенным в сиянии радости.
Нежность не стынет на морозе. Нежность - это не губы и руки. Нежность - это боль и страсть озябших губ и окоченевших рук.
Валит медленный сплошной снегопад. Большие хлопья летят сверху вниз. Сверху вниз. Но, когда смотришь в глаза любимой, наступает миг, когда уже не снежинки падают вниз. Это уже он и она взлетают мимо и сквозь повисшего навек снегопада. Вверх! Поднебесный вальс с белыми ажурными звездами снежинок.
- Оскара оператору! Нобелевскую премию!
- Ну, тихо же! Что за народ!
Это шипит сосед впереди.
И снежинки опять посыпались вниз. И окна латунно сияли сквозь мельтешение. Как медная мелочь в руке подающего снегопада. "Внимать до утра шороху осыпавшихся звезд".
Ночь закончилась. Закончилась зима. Белые островки еще не стаявшего снега в ложбинах гор. Земля, почерневшая в зимние стужи, на взлобьях склонов, обращенных к солнцу, медленно подсыхает, парит. Здесь сразу выбрасываются наружу первые подснежники, как всплески детских рук.
Как упоенно целует она эти руки! Вдыхая их аромат и свежесть, присев рядом с ними. И мелькнувший над ними ярко-красный дельтаплан, прилетевший сверху, где горы еще белы и мертвы, бросает им слова восторга и полета. Орлиные замашки человека!
Потом в переполненной сумеречной электричке она, устало прикорнув на его плече, дремлет, как бабочка. Чутко отзываясь на толчки и только крепче прижимаясь к нему. И вдруг внутренне встрепенулась. Голова по-прежнему на его плече, но во внезапно и широко распахнутых глазах блестит отточенное лезвие тоски. Смутное предчувствие надвигающейся беды. Но почему весной?
А за окном улетают в ночь зеленые глаза семафоров, ограждающих от несчастий. И редкие скудные зарева маленьких пригородных станций дарят свой бледный свет усталым бескровным лицам. На этих лицах в бегущем полумраке проступает прошлая осень. Но почему весной?..
И снова лето. Они опять живут в доме бабушки. И каждое утро мальвы встречают их истошным криком счастливого безоблачного безумия. Но в это лето куда-то запропастились махаоны...
- Ведь очень много изменилось?!
- Да.
Опять в кадре два профиля. Но где же золотистая дымка?
- Любимый, почему люди, как звезды во Вселенной? В нашей бедной разбегающейся Вселенной. Галактика наших друзей и знакомых разбегается. Они исчезают вдали. И только мы еще...
- Мы двойная звезда.
Она печально качает головой.
- Нет. Ты тоже уходишь. Или это, может быть, я ухожу. Ведь что-то рвется, как нити взаимного притяжения.
Он молчит. Потом говорит.
- Может, ты и права.
Она плачет. Тихо и безутешно, как ребенок ночью. И сквозь слезы:
- Сделай что-нибудь. Ведь ты сильный.
- Мы оба сильны были любовью.
- Но ведь любовь еще жива?!
- Почему же мы так слабы?
- Почему так быстро вянут мальвы?
- И махаоны больше не ласкают их.
- И ты не даришь мне их. Уснувших на лепестках. Неужели все это был сон?
- И дождь, осенний славный дождь смоет воспоминания о нем? Пока еще светло и чисто. Пока еще любовь... мы расстаемся?
- Нет!
- Ты хочешь ждать осенних дождей?
- Продлить любовь...
- Она уже умирает... Любовь нельзя хоронить вдвоем.
- Во мне душа умирает.
- Ты плачешь...
- Да, любимый...
- Но ведь ты так мужественно решила.
- Потому что не хочу натужной фальши.
- Но ты плачешь.
- Да. Потому что... Расстанемся теперь...
- Уже не будет ночей и дней. День будет умирать уже с утра. И вечера будут вянуть, словно мальвы.
- Ты должен быть сильным!..
- Сильным...
- Я ухожу.
- Я буду здесь, у окна, смотреть тебе в след.
- Да, милый...
- Режиссер- молодчага! Соорудить такой финал. Надо иметь для этого мужество. И все-таки в их расставании есть что-то такое, что не верится, что это их последняя встреча...
Последняя... По-след-ня-я! Я! Я! Это я стою у окна и смотрю тебе вслед. Смотрю, как ты медленно уходишь через широкий гулкий двор.