Граната была новенькая, аккуратная, матово поблескивала ребристыми гранями. Вполне обычная, стандартная: вес - четыреста граммов, разлет осколков - до двухмот метров. Но с выдернутой чекой. Таким образом, двухсотметровый радиус поражения мог стать таковым в любой миг. Она лежала, чуть откатившись от кучи разномастного оружия, боеприпасов, взрывчатки. Неподалеку стояли те, кто совсем недавно стрелял из этого оружия - группа людей с заросшими черной колючей щетиной лицами. И глаза их поблескивали из-под ресниц, как черные матовые грани гранаты, тайно и зловеще. Здесь же стояли солдаты - наши и афганцы. А вокруг дети и взрослые жители освобожденного от душманов горного кишлака.
По приказу люди, недоуменно оглядываясь, пошли, потом побежали в разные стороны. Всего три десятка метров до глубокого высохшего колодца. Но вряд ли это расстояние правомерно было бы считать на метры. Скорей, сантиметры, мгновения, голой, выжженной солнцем земли. Так осторожно и долго он шел.
Он не ощущал четырехсотграммовой увесистости гранаты. Наверно, она холодила ладонь. Но и этого он не чувствовал. Чувствовал лейтенант только одно: как эта штука в руке физически ощутимо излучает опасность.
Потом он и не вспомнит, о чем думал тогда. Хотя время будто замерло и по дороге к колодцу можно было бы вспомнить всю прожитую жизнь. Это так ему казалось. На самом деле, с того мгновенья, когда он взял гранату в руки и до того, как бросил ее осторожно в колодец, мгновенно и точно отпрянув назад, прошли считанные секунды.
Граната не взорвалась, ударившись о сухой песок на дне. Но это уже не имело значения. Только, когда солдаты вразнобой закричали и кинулись к своему командиру, он заметил, что весь взмок от напряжения.
Потом он не раз еще будет вспоминать, что пережил тогда и не раз еще будет заново мысленно проходить те тридцать метров. Такой ценой, наверное, доставались защитникам Брестской крепости сухие, длинные, простреливаемые насквозь метры берегов рек Мухавец и Буг, которые они проползали чаще всего лишь частично. Потому что большинство из них, вздрогнув, навечно замирали, так и не доползя до воды, неспешно, хладнокровно расстрелянные немцами. Но доползти было необходимо. Чтобы зачерпнуть в котелок или во флягу драгоценной воды, которой бредили раненые в полумраке казематов и без которой распаивались стволы пулеметов.
* * *
Сейчас и не вспомнишь, кому в голову пришла мысль отправить меня и Рустама на летние каникулы в горы не в качестве отдыхающих, а разнорабочими в геологоразведочную партию, где начальником был старый друг отца Николай Иванович Швецов. В пятнадцать лет мы с восторгом согласились быть "вьючными ишаками", о чем нас сурово предупредил Николай Иванович - папа Ник.
Ник был влюблен в Хемингуэя и даже немного играл в него. Хотя при его худобе и тайной нелюбви к трубке, которой он дымил, было это непросто. Да и суровость Папы Ника была, скорей, напускной. А кроме того, он терпеть не мог спиртного, поэтому двойных хайболов и экзотического дайкири не нюхивал. Но борода у него была - вещь!
... Когда новенький "УАЗик", бодро проскакав по ухабам Кураминского хребта, привез нас в лагерь, было уже почти темно. Керосиновая лампа, собирая назойливую мошкару, освещала грубо сколоченный стол из необструганных досок, на котором в алюминиевых мисках исходило паром что-то романтическое и невыразимо вкусно пахнущее.
В партии вместе с нами было семь человек. Познакомились мы наскоро и имен, как водится, не запомнили. Это позже мы узнали, что беленькая застенчивая практикантка Света, несмотря на свой высокий рост и внешнюю нескладность, может запросто стреножить лошадь и сидит в седле, как будто там и родилась. А Сережа - Светин однокурсник - возвращаясь из поиска, за несколько сот метров от лагеря влезает на первое попавшееся дерево и начинает уничтожать мух и мошкару, приставших к нему в пути, чтобы не нести их с собой в лагерь.
Железный Феликс и Маргарита - статья особая. Когда они были вместе, вокруг них чувствовалось какое-то поле, напряжение. Ибо Феликс много лет уже был безнадежно влюблен в красавицу Марго не отвечавшую ему взаимностью. И много лет уже они, как сговорившись, оказывались в одной и той же партии. И Феликс в очередной раз предавался сладостному самоистязанию неразделенной любви. А Марго неколебимо блюда дистанцию и правила приличия. И если со всеми другими она держалась запросто, то с бедным Феликсом была чопорно старомодна, как британская принцесса на выданье с очередным кандидатом в женихи.
Тогда они мне казались немного смешными и не от мира сего. Это сейчас я понимаю, что имела место драма, даже трагедия двух хороших людей, так и не сумевших найти приемлемого компромисса.
На следующее утро мы проснулись почти в раю. Потому что горный фруктовый сад, где был разбит наш лагерь, ранним летним утром, когда тебе пятнадцать и черт-те чего ждешь от жизни романтического и приключенческого, мало чем уступает райским кущам.
После завтрака нас отрядили в помощь Свете, дневалившей по кухне. Когда чистим картошку, мимо лагеря следует странная процессия: маленький серенький ослик, на котором наподобие черкасовского Паганеля сидит длинный худой парень наших лет, а сзади трусит другой пониже и потолще. Он не столько сам идет, сколько на буксире его тащит ослик, которого он держит за хвост.
Еще раз мы с ними столкнулись у родника, из которого обычно брали воду. Длинный сидел уже не на ослике, мирно пасшемся рядом, а на тощей молоденькой алыче, обдирая ягоды. Когда мы появились мы с нашими ведрами и канистрами, он издал воинственный вопль и обрушился сквозь колючие ветки на землю. Второй тут же присоединился к нему, предварительно подхватив с земли здоровенный корявый сук.
- Куда путь держим? - гнусаво протянул длинный, подкрадываясь к нам. А второй тут же ему подпел:
- Гурон, они тут золото ищут.
- Держались бы вы подальше, - спокойно сказал Рустам. Откуда им было знать, что Рустам разрядник по дзюдо и вообще подраться не дурак. В итоге вышла почти ничья. Потому что они здорово дополняли друг друга. А я, увы, был не на высоте. Мое участие в потасовке проявилось только в том, что я пыхтел под насевшим толстяком, тогда как Рустам успешно гонялся за Гуроном. Потом поупражнявшись в угрозах и неясных обещаниях, Гурон уже более спокойно сказал:
- Ладно, мир, мужики. Чего вы распсиховались?!
Они были с буровой, что в нескольких километрах от лагеря. Гурон был сыном мастера с буровой, а толстяк его приятелем. А ослика за хвост они тянули потому, что иначе ослик ни в какую не желал идти вперед. Странный ослик.
В лагерь пришли вместе. Причем, на буксире теперь Гурон, а толстяк восседает на хрупкой с виду спине животного и держит в обнимку канистру с водой. Мы еще набрали за пазуху алычи - будет компот.
Папа Ник уже вернулся и дымит трубкой за столом. Оказывается он знает Гурона и его приятеля:
- Димка, отец вернулся?!
- Да. Ночью приехал.
- Пусть подъедет вечерком. Мы ему наметили участок для бурения.
Всех зовут за стол. Особое одобрение вызывает компот, мгновенно охладившийся в горном сае. Толстяк с Гуроном переглядываются. Завтра они появятся с ведром отборной красной и желтой алычи.
Дни у геологов мелькают быстро и незаметно. Мы уже кое-что знаем и умеем. И однажды Рустаму доверили почти самостоятельный поиск: отправили на недалекий участок за образцами. Меня же отправили с дежурной машиной в Алмалык за продуктами.
Дорога, только что пробитая в скалах, способна вызвать уважение. Это бесконечная извилистая пасть крокодила. Отдельные участки, где скалы рвали динамитом, похожи на путь Демона, настолько они угрюмы и дики. Само полотно дороги, выложенное слегка утрамбованным щебнем, еще сносно. Но то, что справа!.. Слева, ясно, обрыв. А справа - хаос торчащих из стены объемных и увесистых геометрических фигур, каких ни в какой геометрии Лобачевского не сыщешь. Притом, края фигур хуже бритвенного лезвия. Так что, если ты болтаешься в открытом кузове грузовика, лучше лежать на дне, как при артналете.
Зато дальше дорога сторицей вознаграждает за мрачное свое начало. Это, когда вырвавшись на асфальтовую цивильную гладь, грузовик победно прет со скоростью около восьмидесяти. Немного сбросив скорость, врываемся в селение, которое шоссе режет пополам. Здесь деревья смыкают свои ветви над дорогой и несешься в зеленом туннеле, перед самим собой выхваляясь молодечеством, когда небрежным наклоном или выпадом избегаешь хлесткой пощечины от ветки, нацеленной в лицо. В этот зеленый шатер часто вписываются яблони и достаточно протянуть руку и тяжелое теплое яблоко, с размаху ударившись о ладонь со свистом врежется в дощатый настил. Но ты медлишь, выбирая самое большое, твое. И, конечно, остаешься ни с чем, потому что тоннель внезапно кончается и машина опять вылетает на открытое пространство. Но это потеря из мимолетных и не оставляет следа. Потому что мотор поет ровно и мощно, осатаневший ветер наотмашь хлещет по щекам, высекая, как искры, непрошенные слезы. И незаметно, вне твоего естества, из поющего воздуха, рождается крик.
Никогда я не испытывал такого счастья! И никогда не жил более насыщенно и радостно, как в эти краткие мгновения, когда уже больше ничего не ждешь, потому что уже и не нужно...
Хлеб мы обычно брали мешками, с запасом. Консервы, мешочки с крупой, пакеты сахара - полчаса хлопот, постепенно остывая и забывая пережитое. Потом еще полчаса на перекур шоферу. И обратный путь уже скучен и тосклив. И пасть крокодила окончательно вгоняет в минорное настроение.
В лагерь возвращаемся как раз к обеду. Быстро перетаскав продукты в палатку у кухни, заваливаюсь в шезлонг Железного Феликса, который возит его с собой уже много лет исключительно для Марго. Но отдых отравляет этот пижон, вернувшийся, видите ли, из "дальнего поиска". Сходил-то в урочище в трех шагах от лагеря, а держится уже заправским геологом. Сил нет смотреть, как он, деловито сняв рюкзак и прислонив к нему геологический молоток с длиннющей ручкой - так всегда делает возвратившись из поиска Железный Феликс - степенно моет руки и умывается. И говорит небрежно, коротко и, заметьте, не козлиным ломким голосом, а солидно, с хрипотцой.
В какой-то момент, окончательно уже внутренне разъярившись, я ловлю хитрый взгляд Папы Ника и мгновенно успокаиваюсь. И начинаю замечать, что остальной народ, старательно пряча усмешки, подыгрывает новоявленному королю, да еще и изрядно подначивает.
- Николай Иванович, - старательно сажая голос, говорит Рустам, - я там подобрал образцы. Мне кажется, есть золото.
Папа Ник, погасив хитрый блеск в глазах, просит короля показать образцы. На стол ложится груда щебня, две кварцевые друзы. В некоторых обломках блестит желтым какой-то минерал. Ну, да! Это ж, невооруженным глазом видно - халькопирит. Папа Ник быстренько сбивает спесь с юноши, а я скучающим пресыщенным голосом добиваю:
- Не все то золото, что блестит.
И весь лагерь начинает дружно хохотать. Мне тоже весело, однако, вдруг понимаю, что смеются и надо мной тоже. После обеда, снабдив всем необходимым, нас - надутых и обиженных - посылают вместе на другой участок.
Вечером - концерт художественной самодеятельности. Феликс с Марго поют чудесные незнакомые песни. И как поют! Хоть что-то делают согласно и правильно.
Костер геологов сильно отличается от туристского. Это итог трудового дня. На нем ничего не готовят. В него не смотрят зачарованно и томно. И не сидят около него долго. Очень скоро все расходятся по своим палаткам. Папа Ник в своей командирской врубает походный "торшер" - привязанный к шесту фонарь - и шелестит Хемингуэем. Феликс с Сережей укладываются мгновенно. Зато женщины напротив долго возятся и шепчутся.
У нас с Рустамом своя палатка. Мы одновременно ныряем под одеяла и тут же с воплями мгновенно вылетаем из палатки. Рустам плюхнулся на пластиковый мешочек с водой, который, конечно же, буквально взорвался под ним. А у меня ощущение, что в постели были змея. Как позже выясняется это был кусок резинового шланга, который подо мной развернулся как встревоженная кобра. В других палатках сдержанный хохот под одеялами.
Ну, что ж, месть будет страшна. Из кухонной палатки выкрадываются большие спелые яблоки, мы их подвешиваем на нитках у входов во вражеские палатки и сооружаем систему - когда кто-то выходит, ему на голову срывается Ньютоново озарение. Удовлетворенные, мы ложимся спать. А наутро находим наши системы нетронутыми, если не считать, что вместо яблок висят аккуратные огрызки.
* * *
Мы уже третью неделю у геологов. По вечерам художественная самодеятельность в лице потрясающего подражалы Сережи уже представляет новые номера программы: "Возвращение геологического светила (Рустама) из первого выхода в поиск", "Борьбу знаменитого змееборца (Рустама) с гадами". Это, когда Рустам с лопатой гонялся за безобидным желтопузиком, которого посчитал гадюкой.
Совсем недавно Сережин репертуар пополнился еще одним номером: "Рукопашная схватка с фалангой". Это случилось уже со мной. Мы с Железным Феликсом работали на горном склоне у сая. Я очень увлекся. Рубил скалы - аж щебень летел! В одну из таких минут мне почудилось, что опорную руку кто-то щекочет и посчитал, что это травинка, колеблемая ветром. Каков же был мой ужас, когда я увидел, что на мою руку влезает громадный омерзительный паук. Очевидно, я выглядел нелепо: в неуклюжей позе, размахивая молотком как палицей. Когда откуда-то сверху прискакал встревоженный Феликс, от фаланги в прямом смысле осталось мокрое место. И, конечно, никто не поверил, что это был ядовитый паук. Впрочем, я не обижался и хохотал вместе со всеми, так потешно изображал все это Сережа.
* * *
В тот же день мы с Рустамом оказались вместе, когда я, спускаясь по крутому склону, поскользнулся и повернул ногу. Здорово подвернул, потому что мрачные скалы, многократно отражая это моих воплей, создавали впечатление, что плачет компания голодных шакалов.
До лагеря было далеко, нога сильно болела и Рустам взвалил меня на спину. И никакие соображения не смогли изменить его решения. Он тащил меня метров двести, потом возвращался за рюкзаками.
Я позже часто вспоминал этот случай, пытаясь сообразить, почему Рустам так усложнил ситуацию. Именно осложнил, потому что рюкзаки можно было оставить и потом вернуться с кем-нибудь за ними. Да, если на то пошло, можно было и меня оставить с рюкзаками. Ведь я не истекал кровью, более того, ругался, требуя, чтобы он оставил меня и шел за подмогой. Но он, упрямо оскальзываясь на спусках и пыхтя на подъемах, попеременно пер то меня, то рюкзаки, плотно набитые камнями.
Естественно, таким манером мы бы добрались до лагеря только к утру, при условии, что Рустам выдержит. Если бы нас не встретили Сергей с Феликсом, посланные навстречу встревоженным Ником.
Но самое интересное случилось в лагере. Я блаженствовал в шезлонге, который несмотря на протесты, уступила Марго. Рустам сидел, верней, полулежал рядом на свернутом матраце. Само собой, мне, как больному, подносили что послаще. Рустам тоже не оставался без внимания, на которое, впрочем, реагировал слабо. Потому что вымотался предельно. Я тогда впервые увидел под его глазами черные круги.
Папа Ник рассматривал за столом в свете заходящего солнца наши образцы. Я не наблюдал за ними, пока он не издал негромкий возглас и не позвал к себе Феликса. Привлеченные любопытством, там тотчас оказалась Марго и практиканты. Они негромко, но очень возбужденно обсуждали что-то.
Я толкнул Рустама:
- Чего это они?
Рустам открыл глаза и недовольно буркнул:
- Золото обнаружили. Отстань...
Он оказался прав. Папа Ник поднялся и пошел к нам. За ним топала вся остальная геологическая братия. В руках у Ника был кусок породы.
- Прошу внимания! - сказал он. Все притихли, окружив нас. - Парни, - совсем другим, торжественным голосом сказал Ник, - вы нашли золото.
Я до сих пор храню у себя на книжной полке кусок кварца с вкраплениями золота величиной чуть больше песчинок.
В тот вечер был праздник. Марго вынула из своего рюкзака бутылку шампанского. Нас посадили во главу стола. В нашу честь пели песни и говорили красивые слова. И долго не расходились по палаткам.
На следующее утро Папа Ник, Железный Феликс и Сережа ушли, ведомые Рустамом. Вернулись они только вечером, возбужденные и радостные. Мы действительно открыли золотоносную жилу.
А еще через неделю нас провожали домой. Осень была где-то уже совсем близко. А нам скоро надо было идти в школу.
На моей книжной полке рядом с куском кварца лежит большой геологический компас с красной крышечкой на циферблате, который подарили мне в день отъезда. У Рустама дома есть такой же.
II
Как-то зимой - мы тогда учились в восьмом классе - я и Рустам взобрались на крышу многоэтажного дома наблюдать комету, которая ворвалась в солнечную систему и теперь секла по параболе ее, приближаясь к светилу. Увидеть ее можно было только на рассвете в лучах восходящего солнца. Уж такова она была.
На плоской обширной крыше свободно гулял пронзительный ветер. Было еще совсем темно. С полчаса мы таращились в пасмурное небо, где в редких разрывах туч иногда проблескивали звезды. Мороз, пронизывающий ледяной ветер и облака мало располагают к наблюдениям за кометой. В общем, очень скоро я ушел домой, окоченевший и голодный. Рустам остался.
На перемене после первого урока, на который он безнадежно опоздал, Рустам поймал меня в коридоре и, оттащив в угол, сказал, что видел ее. Скорей всего, присочинил. Уж очень ему хотелось ее видеть. А впрочем... чуть брезжащий зимний рассвет, еще почти ночь. Рванные, перекрученные, словно сделанные из мятой жести тучи и в разрывах их, как в ранах, чистое небо, исколотое бледнеющими звездами. А ее все нет. Потом вдруг, на считанные секунды, потому что тучи в то утро бежали очень быстро, подгоняемые ветром, на считанные мгновения показалась похожая на короткую оперенную стрелу комета. И хотя трудно было уловить какое-нибудь движение, в самой ее неподвижности была стремительность и сила.
Именно в этот период он увлекся "Тилем Уленшпигелем". Прочел книгу взахлеб, в один присест. И потом не раз еще перечитывал. Эта книга, дух ее полностью соответствовал его характеру. И внешним показушным задором и задиристостью. А более всего, последовательностью и силой духа неунывающего Тиля, его умением любить и ненавидеть.
Мы с Рустамом жили рядом - в одинаковых железобетонных домах-башнях. Квартал наш был только что отстроен. В результате землетрясения. После того, как вся старая Кашгарка, лепившаяся в этом месте, рухнула. Рухнула потому что вся сплошь была глинобитно-саманная. Домики на деревянных каркасах, выложенных изнутри особым сырцовым кирпичом-гуваля, напоминающим мяч для игры в регби, не были рассчитаны на девятибалльный удар.
В тот же день Кашгарка хоронила вместе с именем свой старый уклад, раздавленный вкупе со скорпионами завалившимися глинобитными дувалами.
Эпицентр землетрясения 1966 года был именно здесь. В этом месте позже воздвигли Монумент Мужества - расколотый черный мраморный куб, на гранях которого высечены часы. Их стрелки остановились в миг землетрясения.
О землетрясении рассказывали разное. Кто говорил, что можно верить репортажам Василия Пескова об отсутствии жертв. А кто говорил, что земля в то утро бесследно заглатывала дома вместе с людьми. А уж погибших под обломками было не счесть. Но почти все сходятся в одном пункте: ясно был слышен низкий страшно протяжный гул и скрежет и где-то на юго-востоке появилось странное зеленоватое свечение.
Ни меня, ни Рустама в то время в Ташкенте еще не было. Рустам к этому времени уже полгода как обживал квартал.
Как правило, в районах новостроек всегда очень активна всякая шпана. На нашем квартале верховодил Азиз вместе с закадычным дружком Рашидом. Конечно, мы с Рустамом ничего интересного для них не представляли - слишком мелкая рыбешка. Но у Азиза был младший брат Фуркат, которого Рустам однажды здорово вздул. Ясное дело, Фуркат, очухавшись, тут же пошел заявлять на моего новоприобретенного друга братану. Бахтик - Рустамов сосед - предупредил, что Азиз дал добро и Фуркат, расшатывая грязными пальцами пострадавший в драке зуб и распаляя себя картинами мести, рыскал с кодлой дружков по всему кварталу. При этом Фурик страшно матерился, чем привел воспитанного Бахтика в ужас.
Благоразумнее, конечно, было отсидеться дома. Но этот тип - Рустам - искал приключений. И мне из солидарности пришлось сопровождать его в вечернем променаде в надежде схлопотать по физиономии. Разумеется, не прошло и пятнадцати минут, как мы нарвались на обиженного.
Я успел сдернуть с носа очки и бросить их в ближайшие кусты. Впрочем, все было напрасно. Потому что через мгновение я сам полетел в том же направлении и, несмотря на звон в голове от здоровенной плюхи, услышал, как печально всхлипнули подо мной очки. Говорят, что в такие моменты я похож на ветряную мельницу и Дон-Кихота одновременно, потому что без очков ни черта не вижу, но желание двинуть обидчика в челюсть исключительно большое. Чаще всего это желание так и остается нереализованным.
Пока я баратхаюсь в кустах, домалывая стекла почти в пыль, на Рустама наседает почти вся кодла и судя по их целеустремленным действиям, Рустаму завтра будет трудно смотреть на мир.
Когда мне вдрызг разбивают очки, я впадаю в неистовство. Может, это от того, что терять уже больше нечего. Поэтому, выпутавшись из кустарника, я сходу вгребся в дерущийся клубок и почти тут же выпал с другой стороны с ощущением, что правый глаз мне вышибли напрочь.
Нас еще некоторое время утюжили и пинали ногами. Благо навык был у всех - кто из мальчишек не стремился выработать могучий удар с обеих как у Пеле?
Когда я пришел домой, все уже легли, кроме отца. Он мне и открыл. Некоторое время с брезгливым интересом рассматривал меня, потом вздохнул:
- Ну, с крещением тебя, - скомандовал, - пошел умываться!
Рустаму пришлось хуже. Отец его обругал за неумение постоять за себя. И даже обозвал при свидетелях неповоротливой коровой. После чего самолюбивый Рустам нормально осатанел.
Через несколько дней после драки мы с Рустамом сидели в закутке на плоской крыше его дома. Синяки и кровоподтеки были еще явственны. Настроение тоже было вполне мрачное.
Рустам методично швырял мелкие камешки, которых на крыше было в изобилии, в зеленую вытяжную трубу с конусовидным грибком из жести. И, время от времени, поглядывая на соседнюю девятиэтажку, протянувшуюся чуть ли не на четверть длины квартала. Высматривал на балконе седьмого этажа девочку с волосами, собранными на затылке в симпатичный хвостик. Она училась в параллельном классе и звалась Нелькой.
Я осторожно сковыривал корочку на ободранных локтях и рассудительным голосом увещевал:
- Да, фиг с ним! Забудь. Подумаешь, по морде получил! С кем не бывает.
Увещевания не действовали. Рустам только злобно поводил головой, мрачно скользя подбитыми очами по окружающим домам. Потом встал и, подойдя к краю крыши, присел, положив руки на невысокий бордюр, окаймлявший крышу. Лениво посмотрел вниз, что-то буркнул. А еще через секунду спина у него хищно выгнулась как у кота перед схваткой с честолюбивым соперником.
- Вон он!
Фурик шел мимо дома. И не просто шел. Он шел с Нелькой и, рассказывая что-то, громко хохотал. Мне представилось, как он это делает. Ведь расшатанный зуб Рустам ему все же выбил. Впрочем, было не до воспоминаний. Лифт не работал и Рустам ссыпался по лестнице, прыгая через две ступеньки. Фурката мы прижали в подъезде Нелькиного дома у лязгающей двери лифта, увозившего Нельку. Рустам сходу влепил ему крепкую затрещину. Тот зажался и даже ногу поднял, прикрывая живот. О том, чтобы дать сдачи, не было и речи. Рустам его мутузил, как хотел. А я стоял в стороне, хотя руки сильно чесались.
Когда мы уходили, Фурик, поднимаясь с пола, крикнул нам вслед:
- Ничего! Азиз с вами еще поговорит.
Но нам тогда наплевать было. И только когда пришли ко мне домой, стало немного неуютно: Азиз был отпетым головорезом и подонком. А Рустам, уже набрав номер, трепался по телефону с Нелькой. Впрочем, разговор был недолгим.
- Нелька в гости позвала. А я ей сказал, что мы только что Фурика у ее подъезда подловили.
- Ну, и...
- Бросила трубку.
- Зря ты ей про это рассказал.
- Не!.. Пусть не болтается посередке. Мы с этим придурком враги. Пусть выбирает.
- Дипломат!
- Да, ладно. Если ей Фурик нравится - туда ей и дорога. А я ему буду рога обламывать.
- Порядок! Только вот как с Азизом быть?!
- Хук в челюсть и ноги!
Рустам хорохорился. Предстоящая встреча с Азизом, а она была неизбежна, ему тоже мало нравилась. Нам обоим следовало опасаться.
Все произошло просто и обыденно. Мы торчали у Рустама, когда с улицы кто-то позвал его. С балкона пятого этажа открылась картина незабываемая. Внизу стоял Фурик со своей кодлой и сонно улыбающийся Азиз. Но, самое главное, с ними была и Нелька. Она молча смотрела на нас, пока Фурик надрывался, выкрикивая в наш адрес всякие неприятные вещи:
- Выходите, поговорим. Или вы только вдвоем на одного можете?! Что уставились? Выходите! Трусы!
Последнее Рустаму особенно не понравилось. Вообще-то мы бы не стали вылезать, если бы там не стояла Нелька. Но все дело в том, что она стояла там и слышала все, в том числе и про трусов. Этот-то довод и собирался оспорить Рустам.
Сонная ухмылка сошла с лица Азиза, когда он увидел нас выходящих из подъезда. Он несколько удивился.
- Один на один дерусь с любым! - звенящим от напряжения голосом сказал мой друг. Враги притихли. Азиз, деловито оглядевшись по сторонам, кивнул в направлении детского сада, закрытого по случаю ремонта. Там за густыми деревьями и кустарником нас и собирались бить. Нелька повела себя непонятно. Она так же молча пошла следом за нами.
Когда мы дошли до места, Азиз, все так же апатично сказал Рустаму:
- Иди и встань здесь, - и не дожидаясь, пока Рустам пройдет к дальней стенке беседки, ударил его ногой. Рустам отпрыгнул, но неудачно. Он упал и тогда набежавший Азиз пнул его в голову. Когда Рустам поднялся, изо рта у него текла кровь. Азиз в это время подзывал меня, чтобы и со мной сделать то же самое. Но Рустам не считал, что драка уже закончилась. Азиз обернулся на предупреждающий крик Фурика, но не успел увернутся. Рустам наступал на него, нанося удары. Азиз, сначала ошеломленный натиском, быстро пришел в себя. Рустам был слишком хлипок против него. А Азиз озверел. Избиение не имело ничего общего с боксом и о каком-то джентельментстве тоже речи не было. Мы валялись на земле, стараясь по-улиточьи свернуться, закрыть руками и коленями самые больные места. А толпа подонков топтала и пинала нас. И, вероятно, Нелька - девочка с симпатичным хвостиком волос на затылке - внимательно наблюдала за всем этим. Потому что, когда вся компания по приказу Азиза, убедившегося, что все, что можно было с нами сделать, уже сделано, как-то сразу исчезла за деревьями, она все еще стояла в двух десятках шагов от наших тел.
Азиз был достаточно опытной сволочью. Убивать или хотя бы всерьез покалечить нас ему было не с руки. А так, нам вломили более чем достаточно, то есть, по их правилам мы теперь обязаны были быть послушными и тихими.
Нелька подошла к Рустаму и попыталась поднять его. Но янычарское самолюбие не позволило ему принять помощи. Он насколько мог внятно сказал ей:
- Отвали, сам... - и по-пьяному покачиваясь, побрел ко мне. Я полулежал, прислонившись к стенке беседки и тела своего не чувствовал. Только голова потусторонне гудела и на руку, которой я опирался на землю, что-то горячо и густо капало. Должно быть, из носа.
Рустам оправился быстрее меня, хотя ему досталось больше. И пока я лежал свой срок дома, он снова подловил Фурика. И на этот раз избил его так, что того домой почти принесли.
Неизвестно, чем бы вообще закончилась эта история, если бы буквально через несколько дней после этого Азиза и Рашида еще с несколькими дружками не повязала милиция. Дело темное. Кто-то рассказывал, что за ограбление. Сплетничали, что за изнасилование. В общем, сроки им отмотали порядочные. После чего Фурик остался один. И однажды даже пострадал от своей прежней компании. Но Рустам его больше пальцем не тронул.
А странная девчонка Нелька, после того случая в детском саду, надолго исчезла с горизонта. Мелькала в школе, но ни с какими шайками больше не вожжалась. А Рустам выдерживал характер и в ее сторону даже не глядел. Но однажды вечером я случайно увидел их вместе в кино.
Нелька мне не то, чтобы вовсе не нравилась. Красивая она была девчонка. Но не всегда понятная. Я ей однажды даже задал ехидный вопрос: большое ли удовольствие ты, Нелечка, получила от побоища в детском саду.
- Удовольствие, не удовольствие, а пользу кое-какую извлекла, - рассеянно сказала она.
- Пользу?!
- Ну, отстань, чего ты?!
В такие моменты, когда она говорила непонятные вещи, или поступала непонятно, я ее убить был готов. А Рустам ею почти бредил. Даже бросил на некоторое время секцию дзюдо, куда ходит неукоснительно два года, не пропустив до этого ни одной тренировки. И меня стал почему-то избегать.
Но очень скоро все стало на свои места. Нелька из-за папы-военного за год до окончания школы, уехала в Венгрию. Рустам опять стал появляться у меня. Опять усердствовал по части дзюдо. Навалился на книги. Будто хотел забить всем этим свою тоску по Нельке. На зимнем чемпионате города он выиграл в своем весе среди юношей и получил бумаженцию, свидетельствующую, что он кандидат в мастера спорта. Нелька первое время писала, потом, как водится, писем становилось все меньше и меньше.
Как-то незаметно и буднично прошли выпускные экзамены. Никаких происшествий, если не считать, что перед последним экзаменом - химией - я сломал себе руку. В силу чего химичка объявила меня симулянтом и придиралась больше, чем ко всем. Она считала невероятным, что перед ее экзаменом можно играть в футбол.
Сломали меня коллеги-любители из соседнего дома, за которых играл Рустам. Сломали по-подлому, когда я прорывался по краю к воротам и неминуемо должен был вколотить свой четвертый мяч. Меня взяли в коробочку и я летел высоко и долго. Приземляясь неудачно подставил руку. Когда меня подняли, один из обидчиков, плюясь кровавой слюной, метался за спинами разнимающих и выкрикивал угрозы в адрес Рустама, молча и яростно рвущегося к нему.
После экзаменов и разухабистого выпускного вечера, который проходит одинаково во всех школах страны, я сдал документы в университет, а Рустам, собрав манатки, отбыл поступать в военное командное училище воздушного десанта. Он был безудержным романтиком, а характер требовал дела, которое могло бы, по его мнению, быть по плечу настоящему мужчине.
Как раз в это время снова появилась Нелька. Она тоже собиралась поступать в университет, на филологический. Мы поступили. И учиться теперь должны были в одном корпусе. Рустам тоже поступил. После вступительных он всего на несколько дней приехал домой. Впрочем, решительно объясниться с Нелькой он успел. Разошлись, от всей души ненавидя друг друга. Рустам не умел проигрывать. Наговорил ей кучу глупостей, после чего она посчитала, что глаза ее, наконец, открылись.
Из Венгрии Нелька вернулась окончательной красавицей. И, как комета приволокла за собой хвост из писем тех офицеров, которые служа с ее отцом в одном гарнизоне, имели неосторожность в нее влюбиться. Она и раньше была хороша. Но за год отсутствия с ней произошло нечто, от чего мужики на улицах смотрели на нее во все глаза.
Первый университетский курс, не успев начаться, уже близился к финишу. Новая жизнь среди сокурсников, в первой безалаберной студенческой сумятице захватила и закружила.
От Рустама приходили словно нехотя редкие куцые письма. На что я отвечал тем же. Нелька предпочитала его не вспоминать. Но со мной, тем не менее, держалась очень дружески и мило. Даже домой названивала, зазывала в гости, на прогулки. Несколько раз мы с ней даже срывались с занятий в кино. Но тогда я не очень пытался разобраться в ее расположении ко мне. У нее было слишком много поклонников, чтобы увлечься или, тем более, полюбить ее всерьез.
Летом, после первого курса военного училища, Рустам приехал домой. С идеей и надувной авиационной спасательной лодкой. Идея была следующая: запасаемся продуктами, спальными мешками, котелком и антикомариной аэрозолью, надуваем лодку и домашних по поводу своих планов и уплываем от цивилизации и сопутствующих ей регламентов и законов по реке Сырдарье.
Идея была для меня несколько неожиданной. Я попробовал осторожно намекнуть: а как же Нелька? Вразумительного ответа получить не удалось. Серьезных возражений, которые я мог бы выставить против идеи, не нашлось и с тайной неохотой, но с приличествующим энтузиазмом на лице, пришлось согласиться.
Собрались в два дня. У меня была пустяковая практика после первого курса и мне не составляло труда утрясти этот вопрос. На машине знакомых рыбаков доперли поклажу до Чардаринского водохранилища. До того места, откуда Сырдарья из него вытекает и остановились на один день у широченного разлива, называемого рыбаками Аквариумом. Добрались только под вечер. Поэтому палатку разбивать не стали. Немного порыбачили. А потом с той же компанией, привезшей нас сюда, засели у костра. Хорошей силы ветер, отгонял комаров, уха была вкусной, а компания веселой и на удивление трезвой. Нам между рассказами о рыбалках давали советы, как плыть, где останавливаться.
А следующим утром, когда солнце только еще выкатывалось из-за горизонта, мы, уже накачав ковчег до гулкого дрожащего звона, побросали на его дно пожитки и поплыли. Сначала надо было пройти на веслах Аквариум и выйти на главный фарватер. Грести пришлось крепко, чтобы не осрамиться перед теми, кто оставался на берегу, провожая нас криками. Поэтому на стержень вышли немного запыхавшись. И, когда убедились, что мы на реке, бросили весла, удобно развалились на круглых бортах и лениво стали прикидывать по сколько километров нам следует проходить за день, чтобы наше путешествие не закончилось слишком быстро. Даже вышел небольшой спор. Я убеждал, что мы отдыхаем, а, следовательно, торопиться нам незачем. Поэтому целесообразно будет устраивать в пути частые и продолжительные остановки.
Рустам, постепенно накаляясь, начал орать, что наша цель - пройти по Сырдарье как можно дальше. Эдакий чемпионский замах. Сошлись на компромиссе: плывем не напрягаясь, но и не устраивая бурлацких забастовок.
Где-то через полчаса Рустам поднял голову с рюкзака, на котором удобно устроился, оглядел проплывающие мимо берега и с некоторым удивлением сообщил, - что они - берега - по его мнению, почему-то движутся совсем не в том направлении. Разобрались быстро. Течение было очень слабым, нашу мелкосидящую лодку ветром даже относило чуточку назад.
К концу дня, когда на ладонях появились кровавые мозоли от такого легкого, казалось бы, дюралевого весла, я понял, на что себя обрек.
После шестичасовой бешеной гребли, когда ложка рыскала своим округлым носом и все норовила впасть во вращательное движение, потому что силы гребцов были явно неравны, Рустам указал не большую песчаную отмель и прохрипел сквозь зубы:
- Остановимся здесь.
Когда догребли до косы, я не стал кряхтя вылезать из лодки, а просто, наклонившись в сторону, булькнул в воду, доходившую до колена. Отлежавшись в прохладной водичке и немного придя в себя, я выполз на берег. Так, наверное, миллионы лет назад первые земноводные, поняв тщету и опасности морской жизни, выползли на сушу, чтобы еще через некоторое время, наконец, встать на две конечности и гордо провозгласить себя человеком.
Встать на две конечности у меня не получалось. Земля уходила почему-то куда-то вбок. Передвигаться на четырех точках, я посчитал ниже своего человеческого достоинства. Поэтому я остался на самой кромке берегового уреза и даже задремал от бессильной усталости. Очнулся тогда, когда почувствовал, что меня, крепко взяв за ноги, волокут куда-то. Потом меня без особых церемоний запихали в спальный мешок, слегка пнули ногой и сурово сказали голосом Рустама:
- Кормить не буду. Не за что.
На следующий день с проснулся поздно. Все тело, особенно плечи, ломило невыносимо. И даже слегка подташнивало. Рустам, сидя напротив, меланхолично жевал огурец и поглядывал на меня сложным взглядом. В нем были и жалость, и злость и, возможно, мысль: а не прирезать ли доходягу, чтобы не мучился и не был обузой для чемпиона.
Окончательно я пришел в себя только к полудню. Несмотря на это, во второй день мы прошли столько же примерно, сколько в первый. Река в этих местах, вяло ворочаясь в густом сплетении тугаев, делает немыслимые повороты. В этот раз мы прошли участок, где ветер нам способствовал. Грести почти не пришлось. Притом русло реки несколько сузилось и порой мы почти летели со скоростью приличного пешехода.
Не обошлось без мистики. Удочки, прихваченные Рустамом, болтались на корме и голые крючки полоскались в воде. То, что на крючках не было даже запаха приманки, могу клятвенно заверить. Каково же было наше изумление, когда вытаскивая лодку на берег для очередного привала, заодно выволокли красивую и капризную рыбу чехонь граммов на триста живого веса.
В этот день мы уже натурально разбили палатку. И покуда Рустам обустраивал на скорую руку лагерь, я принялся варить уху. Мы предусмотрели почти все и снарядились в поход так, словно от этого зависело: выживем или нет. У нас было все, что может потребоваться путешественнику. Сверх того, мы придумали одну хитрую штуку, очень облегчившую и даже украсившую нашу жизнь, - вдоль обоих бортов лодки свисали веревки, к которым были привязаны арбузы. Целая дюжина. И каждый вечер мы имели на десерт сладкий сочный арбуз.
Но мы забыли взять ложки. Это к вопросу о том, что мы предусмотрели почти все. Абсолютно все предусмотреть можно, наверное, только отправляя космонавтов на орбиту.
Уху ели кружками. А, поскольку воздух кишел комарами, это оказалось даже удобно. Зачерпываешь кружкой пахучей горячей ухи и убегаешь от костра на песчаную косу, где прохладный ночной ветер относит комаров. И там, обжигаясь от жадности, прихлебываешь из кружки, заедая варево хлебом, тоже прихваченным у костра.
В тесной палатке долго и упорно охотимся на залетевших с воли кровососов. Потом забираемся в спальники - вечером на реке даже в жарком и сухом июле прохладно.
Рустам копошится в темноте, потом щелкает верньером и бодрый радиоголос "Маяка" возвещает, что в Москве - двадцать ноль-ноль, затем обещает обзор международных событий. Латинская Америка бурлит, Африка пылает, Индия, затопленная небывалыми ливнями, не тонет.
- Интересная штука, - комментирует Рустам радиообзор, - в Европе время Мюнцера, Кампанеллы, Гарибальди закончилось. В Европе народы постарели и успокоились. Здесь все вроде утряслось, сбалансировалось. Западная Европа превратилась в коллективное рантье, который имеет все и перемен не хочет. А Латинская Америка взрывается и чадит, как вулкан.
- Да, Че Геварра, Кастро и Альенде - почти наши современники.
- Я где-то слышал, что они трое были хорошо друг с другом знакомы и чуть ли не дружили.
- Кастро - это личность!
- Я больше люблю Че Геварру. Кастро - вождь, государственный деятель. Но Че - вот герой, на которого хочется быть похожим.
- А как же экспорт революции?!
- А ты считаешь, он думал об экспорте революции, когда поехал в Боливию? Он был за справедливость и против всякой сволочи. Не на словах - на деле.
- Юг Италии вновь сотрясают взрывы, на улицах городов гремят выстрелы террористов, - голос из транзистора по-прежнему жизнерадостен и бодр.
- Европа тоже еще не вполне сбалансировалась...
- Да, нет же! То, что сейчас делается в Италии, - это попытка нарушить баланс, невыгодный кому-то.
- Слушай, а что с Нелькой у тебя уже окончательно все? - спросил я после некоторого молчания.
- Окончательно... по-моему, это и к лучшему, все равно рано или поздно мы бы разбежались. У нее характер. Я - тоже не подарок.
- А помнишь, Тиль, Ламе, угольщик Клаас? Я еще говорит, что Нелька - это почти Неле.
- Оказалось, не то же...
- Почему? Потому что у тебя с ней ничего не получилось? Так ведь ты тоже не совсем Уленшпигель.
- Независимо от этого... в университете ее часто видишь?
- Да, почти каждый день, - сказал я и зачем-то похвастался, - и в кино иногда вместе ходим.
- Ну-ну, смотри...
- А что?!
- Она - баба с причудами.
- Да, ладно тебе! Если бы у нас был роман. А то ведь так.
- Плохо ты ее знаешь. Ладно, давай спать. В шесть - подъем. Порыбачим с утра.
Какая рыбалка была на следующее утро! Рыба, как взбесилась. За полчаса мы натаскали с десяток карасей, несколько чехоней, красноперок и жереха. Кстати, жереха одновременно с красноперкой на удочку с двумя поводками взял я - жалкий любитель с куцым стажем. На наживку из хлебного мякиша. После чего, Рустам заявил, что поймать чехонь на голое железо и жереха на хлеб может только такой безалаберный и неумелый рыболов вроде меня, для которого нет никаких правил. И что все мои достижения на рыбацком поприще - плод недоразумения. После чего он зашвырнул жереха в садок, буркнув, что у него на морде написано, что жерех сумасшедший, иначе и не кинулся бы на черный хлеб.
Вдруг он хищно изогнулся и на цыпочках стал подкрадываться к своим удочкам. Поплавок одной из них дернулся и вдруг непостижимо быстро исчез с поверхности. Рустам резко подсек. Удилище изогнулось дугой - на крючке сидело что-то очень серьезное. Это я понял по лихорадочным движениям Рустама.
После некоторой борьбы он выволок на берег грязно-серую дубину с узорчатыми разводьями по бокам. Дубинка хищно разевала пасть, утыканную острыми зубами. Это был змееголов килограмма на полтора. Рустам, с трудом выдрав у него из глотки крючок, плюнул и перешел рыбачить метров на десять в сторону.
Змееголов долго еще скакал по берегу. И утихомирился только минут через десять. Но, когда я идя за наживкой, мимоходом тронул его ногой, он снова принялся выделывать фортеля. Минут через сорок, когда клев уже окончательно сошел на нет, мы, смотав удочки, собрались уходить. Рустам ухватил рыбину за хвост и отшвырнул змееголова в воду. Тот немного полежал на поверхности пузом вверх. А потом вдруг шевельнулся, вяло перевернулся и неожиданно ушел на глубину.
- Во, живучая скотина! - даже восхитился Рустам.
В полдень мы отплыли.
А на следующий день устроили себе выходной. Натянули на песчаном берегу тент так, чтобы продувало ветром. Но долго в его тени находиться не смогли. Поэтому залегли в мелкой, хорошо прогретой солнцем, лагуне, выставив из воды только головы. Потом мне пришла мысль, что неплохо бы заиметь загар на той части тела, которую даже на пляже солнцу, как правило, не подставляют. Рустам тут же последовал моему примеру.
Мы лежали в воде и только не хрюкали от удовольствия. Рустам даже сказал, что, не разделяя вполне свинского образа жизни, тем не менее, понимает хрюшек.
Время от времени мы вылезали на песок, чтобы согреться. В один из таких моментов из-за острова вылетела лодка. Это был катамаран, собранный из двух старых байдарок. Он шел под парусом. Наш неуклюжий ковчег даже сравниться не мог с ним в скорости, маневренности и легкости хода.
Лодка быстро промчалась мимо. Когда она поравнялась с нашей стоянкой, кто-то с нее помахал рукой. Я помахал в ответ. А Рустам только завистливо пялился на парус. Катамаран быстро скрылся с глаз за поворотом реки, романтично мелькнув на прощание при смене галса белым треугольником паруса. Видение в духе Александра Грина.
- На следующий год сделаю такую же. Еще и с мотором, - сказал Рустам, сплевывая на песок, - ни один фраер не угонится.
Остаток дня он провел в прескверном расположении духа. Тем более, что к вечеру обнаружилось, что мы сожгли кожу на тех самых местах. Смазывать ее маслом было стыдно, поэтому никто на это не отважился. Сидеть и лежать было мучительно. Рустам валялся на животе и хамил, в том смысле, что никому кроме меня не могла придти в голову такая идиотская и подлая мысль: подставлять для загара собственный зад, тем более, что этим загаром ни перед кем не похвастаешься. И что он дает себе зарок, впредь не поддаваться на подобные провокации. То, что я так же, лежа на животе, с аппетитом уминаю арбуз, не обращая внимания на его брюзжание, окончательно отравляло ему жизнь. И, когда я ушел в палатку, он долго еще ходил по берегу, не желая меня видеть.
Наше путешествие закончилось неожиданно. Мы вдруг поняли, что нам надоела река, что жара - дело нешуточное. Поняли мы это в виду насосной станции, которая стояла на берегу стадом слонов на водопое, одновременно опустившими все хоботы в воду.
На станции мы познакомились с ее персоналом - двумя пожилыми дядьками. Встретили они нас поначалу не так, чтобы очень. Но, когда мы им приготовили фирменное блюдо под романтическим названием "Седло судака в собственном соку" и выставили на стол бутыль со спиртом, они прониклись к нам если не любовью, то сочувствием.
После ужина, когда стемнело, механик - дядя Володя - позвал нас на ночной лов. Попросту говоря, браконьерский промысел. Ниже станции у него стояло с десяток донок. Он насаживал на крючки наживку и, раскрутив свинцовый кругляш, далеко забрасывал леску. Улов был богатый. Судаки, пара хороших усачей, жерех, чехонь. Половину улова он подарил нам. А ночевали мы эту последнюю ночь на реке в вагончике с кондиционером. Королям и миллионерам такое и не снилось!
Утром на станцию пришла машина с продуктами. На ней мы, быстро распрощались с дядьками, отбыли до ближайшей железнодорожной станции.
По приезде в Ташкент Рустам не пробыл дома и недели. И снова исчез до следующего отпуска, лишь изредка напоминая краткими письмами.
I I I
Из дневника курсанта Турдыходжаева.
"Двигатели самолета гудели ровно и мощно. Над дверью в пилотскую кабину загорелась лампочка. Инструктор отдраил дверь. Холодный воздух пошел внутрь.
- Пошел! - инструктор хлопнул ладонью по спине и что-то оборвалось внутри и понеслось вниз к пестрой круговерти земли. Краткие и непередаваемо долгие мгновения до того, как что-то жестко и властно рванет тело и с громким хлопком над головой взорвется белое облако парашюта.
Тысячи прыжков, совершенных до тебя, выработали своеобразный и необходимый ритуал: ступив ногой с самолета в ненадежный, податливый, казалось бы, воздух, ты держишь руку на кольце и, кувыркаясь в воздушных струях, ласковых и теплых там, внизу, и таких жестких и беспощадных здесь, в свободном падении, ты занят делом. Мозг отсчитывает: тысяча раз, тысяча два... и на тысяче пять рука сама рвет кольцо.
Прыгать в первый раз было не страшно. Во второй раз - да. Была абсолютная уверенность, что парашют уложен правильно, что ничего непредвиденного произойти не должно. Однако, подсознательно мучила мысль: "А вдруг?!"
Зато какой наградой за миг сомнения и страха был полет под куполом! Горячая волна блаженного восторга и сознание собственной силы и умения, когда из поющего воздуха вне твоего естества рождается крик радости!"
* * *
"Всех новичков в армии поначалу ошеломляет непривычный ритм службы, жесткая узда дисциплины, кажущаяся придирчивость командиров. Но человек быстро привыкает ко всему, что раньше казалось с первого взгляда бессмысленным и нелепым. И все это приобретает смысл, становится разумным и единственно возможным.
Я тоже не сразу привык ко всему. Слишком многое было внове. Ведь все бывает в первый раз. В первый раз новичок подшивает белую полоску подворотника. Подшивает еще неумело, и нитка ложится вкривь и вкось. Была и первая побудка, когда спросонья, сованный с постели, слепо тычешься во все углы, не понимая, что к чему. А после предупреждения старшины: "Осталось десять секунд!" - всех новобранцев охватывает паника. Сосед голыми ногами влетает в твои сапоги и по ним пытается натянуть на себя штаны. И тебе с боем приходится срывать с него все это, чтобы добраться до родных кирзачей, которые как тут же выясняется, тебе не родные. Твои сапоги, между тем, мирно стоят на своем месте.
Был и первый наряд и первый нагоняй от старшины. Но со временем все меньше оставалось дел, которые приходилось делать в первый раз. И я постепенно втягивался в армейский быт. И работа уже кипела и ладилась в руках. Пропала новизна.
Но однажды старшина, оглядев новичков, со значением предупредил, что служба для них только начинается, а завтра, когда они побегут дистанцию кросса, можно будет считать, что началась. Эти слова мало кого испугали. Накручивает старшина. Да, бегали мы эти кроссы еще в школе. Потом, уже на дистанции, вспомнили предупреждение мудрого старшины.
Утром наш взвод с полной выкладкой повели в пешем строю за город.
... Вот она - дистанция. По барханам, поросшим верблюжьей колючкой, вьется узкая, едва заметная тропинка. Вьется она, петляет, ныряет в лощины, и не видно ей конца. Это тебе не гаревая дорожка. А на ногах не легкоатлетические тапочки, а тяжелые армейские кирзачи, да за плечом автомат и на ремне противогаз и подсумок.
Взвод бежит кросс. Шесть километров, отмеренных ранее тысячами солдатских Сапогов. Теперь нам предстоит проверить, сколько шагов уложатся в шесть километров.
Командир взвода предваряет забег следующими словами:
- Бежать всем вместе. Без приказа на шаг не переходить! И имейте в виду: если кто отстанет, отдуваться придется всем!
И дабы взвод проникся серьезностью момента, приказ подчеркивает долгой паузой.
- ...Взвод! Бегом марш!
Первые метры даются легко. Да и темп невысокий. Поэтому я бегу даже слегка развлекаясь. Но жарко. И уже через несколько минут и сот метров я почувствовал, как автомат пудовой тяжестью оттягивает плечо, как глубоко увязают ноги в мелком сыпучем песке. И уже раскрытым ртом приходится ловить воздух и скучные барханы прыгают в глазах. Уже непросто карабкаться на очередной бархан и не успеваешь отдохнуть, скатываясь с гребня вниз.
Куртки на спинах мгновенно взмокли от пота. И силуэты товарищей, подпрыгивающие вразнобой. В небе ни облачка. Только небольшой кобчик, широко распластав крылья, словно издеваясь, кружит над головой. Должно быть, он привык к непонятной логике людей. Да и потом, он слишком одиозен, а потому не стоит обращать внимания на ехидную точку в небесном мареве.
... Середина дистанции. В голове в такт сумасшедшей пульсации (словно не сердце стучит, а именно эта мысль) - "Надо добежать! Надо, надо... на-до... на-до..."
Песок - предатель. Мягкий и податливый, он словно растекается под ногами. А командир стыдит, кого-то ругает, умудряется еще и шутить:
- Ну, ребята! Да вы ж - чемпионы по неспортивной ходьбе! А пылите аж за целый батальон!
Юморист!
... Когда же это кончится?! А командир предупреждает:
- Если кто пойдет шагом, добавлю штрафной километр.
Финиширует взвод почти в бреду. Он являет собой косяк рыб, выброшенных на берег - выпученные глаза, широко разинутые рты. Но трибуны не приветствуют нас аплодисментами и спасательные круги букетов не летят на головы. Потому что трибун нет. Нет и финишной ленточки. Просто командир, тоже изрядно уставший, выдохнул:
- Все!
Большинство тут же валится на горячий песок. Но отдохнуть не удается. Звучит команда:
- Взвод, стройся!
И в строю долго еще не могли отдышаться. Слышно было свистящее дыхание соседей. И не сразу дошел смысл слов командира:
- Одного нет. Кросс не засчитывается!
Поднимается ропот. Но приказы не обсуждаются. Есть от чего придти в отчаяние. Опять будут эти проклятые километры, по проклятому песку, под проклятым солнцем!
... Тот же самый маршрут, только задом наперед. Трудно, невероятно трудно. И где же воздух, почему его так мало?!
Где-то на втором километре, а в сумме на восьмом, показалась медленно бредущая навстречу фигура. Так и есть: опять этот доходяга Игнатов. Сейчас его растерзают. И ни кусочка, ни косточки не достанется ехидному кобчику, который все еще барражирует над головой. И только вплотную сблизившись, мы видим, что Игнатов плачет.
Короткий отдых. Он стоит перед взводом, понурив голову в непомерно большой панаме, едва держащийся на ушах. Тридцать пар глаз в полном молчании испепеляют его жалко обвисшую фигуру. Мы его сейчас очень не любим. Да, что там, не любим, просто ненавидим!
- Рядовой Игнатов бежит впереди!
Это он-то впереди?!
... Игнатов старательно трусит, подталкиваемый злыми взглядами, упертыми в его тощие лопатки. Но, по тому, как он бежит, видно: самое большое - километр.
Уже девятый километр, когда Игнатов падает. Нет, не споткнувшись, а словно срезанный под корень колос. Лицом в песок. И не сговариваясь, к нему подбегают двое, подхватывают под руки и буквально несут. Я на бегу же снял с него автомат.
... Взвод добирается до второго финиша почти наощупь, потому что пот заливает глаза и нет сил, чтобы поднять руку и отереть лицо. Но Игнатова доносим.
Через несколько дней меня и еще нескольких ребят отправили на строительный объект. Здесь нам поручили укладывать доски в штабеля и с помощью подъемного крана аккуратно составлять их в определенном месте.
Почему Юрка Ефигин выбрал в напарники именно меня, я не понял. Но зато с первых же минут работы понял другое: что с Юркой придется нелегко. Почему? Можно пояснить. Во-первых, Юрий Ефигин - это кандидат в мастера по тяжелой атлетике в весе до девяноста килограммов; во-вторых, потомственный сибиряк - сын и внук енисейских плотогонов. Помимо всего прочего, и в отличие от меня, Юра не курит.
Доски длиной до пяти метров, во всю ширину матерого многолетнего ствола, даже внешне подавляли. Но поначалу дело пошло. Было прохладное чистое утро, а в Средней Азии летом это большая редкость.
Мы ломами быстро раскрутили толстенную ржавую проволоку, обвязанную вокруг огромного пакета и принялись за доски. Их надо было настилать рядами, по четыре в каждом, а через пять рядов надо было для связки прокладывать поперечными жердями, чтобы при транспортировке штабель не развалился.
Доски были еще не обработанные, занозистые, с легкой сухой коркой. Пахли они умопомрачительно. Новым годом. Потому что, как потом объяснил Юра, это были в основном, сосна, пихта, кедр.
Словом, через полчаса я, как бы между прочим, сказал: