Ах, тетка, тетка! Что же ты наделала?! В пьяном беспутстве от заезжего молодца, имени которого так и не узнала толком, зачала дитя. Носила его и выносила, и родила, и нарекла Васей. Любовно голубила и холила пока он, еще пузырь-несмышленыш, ползал по полу и пускал слюни. А спохватилась - поздно уж. Недоумка родила! Дурачка деревенского на свою муку. Дети - это крест материнский, нести который до самых сумерек жизни.
А жизнь у Васькиной матери и без того сложилась ахово. Росла сиротой с шестнадцати лет в родительской избе в большом селе на Тамбовщине. Мужика себе не нашла - не сложилось. Больше по ночам к ней шастали. С бутылкой в кармане пиджака. И шастали-то, как на грех, все женатые, в годах, мужчины. Супружницам это, естественно, не нравилось. Одни, конечно, молчали, не желая нести позор на улицу. А которые и драться приходили. Но, получив несколько раз дикий отпор с хватанием за вилы, визгом и выдранными космами, отступили. Зато отыгрались в другом. Славили ее, не жалея фантазии. Но она только смеялась и дерзила всем подряд. Унялась только тогда, когда родился Васька. Отшила решительно мужичье. Закупорилась дома с сыном, отдавая ему все. И мало на селе было детей, таких же ухоженных, как Васька. Да беда, вот, с другой стороны подобралась.
А казалось, всем Васька вышел. Еще пацанчиком носил кудрявый русый чуб и щеки всегда полыхали живым здоровым румянцем. И глаза - большие, серо-голубые. Только вот, выражение их не менялось. Не бессмысленный животный взгляд - человечий, но будто уснул человек с открытыми глазами. И нижняя губа безвольно висла открывая свою нежную влажную изнанку и ряд нижних зубов. А когда вытянулся в подростка, то стало очевидным неумение управлять движениями, бестолковая неуклюжесть и сумбур в речи.
Дурачку в деревне несладко. И хотя мать, словно замаливая свою вину, всячески оберегала сына - жизни ему со сверстниками не было. Детство Васьки текло помимо детства. В то время, когда ровесники бегали взапуски, играли в свои немудреные игры, нормально шкодили в классах, пиратствовали в соседних садах, он жил отшельником.
Дети бессознательно жестоки. Здесь всегда верховодит не самый умный, или увлеченный, а самый сильный. Кто может вздуть любого из своей компании. А уж дурачку здесь и вовсе нечего делать. Васька, начав уже выбираться на улицу, первое время сломя голову рвался к другим детям. Но, когда вся окружная босота раскусила его слабоумие, Ваську начали травить, как зайца. Издевались досыта. Хлобыстали ладошками по щекам, как ивовым прутом по пыльным лопухам. Без злобы и ненависти. А Васька только улыбался и мычал. Потом, когда становилось больно, на щеки выползали слезы и недоумение. Дать сдачи ему и в голову не приходило.
И обижаться Васька не умел. И плакал только от боли, да изредка от чего-то темного и непонятного в душе. За него обижалась и страдала мать. Лупила чем ни попадя соседских пацанов, издевавшихся над сыном. Жуткие скандалы закатывала родителям. За что сама получила, в свою очередь, прозвище: Бешеная.
Как и должно было в конце концов случиться, ей такая жизнь надоела. Она списалась с родственником, работавшим в Саянах, в безлюдье, начальником метеостанции. Через три недели, получив ответ, быстро собрала нехитрое барахло и подалась с Васькой покорять Сибирь.
Весь штат метеостанции составляли два человека: Павел Трофимович - двоюродный брат матери и его помощник Виктор. Трофимычу было под сорок. Дорос он когда-то до высоких постов. Жил и работал он тогда в Москве. Даже тяготился своим тогдашним благополучием. И вроде, как с сожалением вспоминал молодость, бездомную и кипучую.
Что-то там у него в Москве вышло не так. Исключили из партии. Даже арестовали. Правда, через пару месяцев выпустили. Из столицы пришлось уехать. Куда? А, вот, должность начальника метеостанции освободилось в Саянах. Так Трофимыч и оказался здесь. Работа эта ему была знакома, потому что в молодости он работал на такой же и начальствовал в Москве по той же части.
Семья - жена с девочками-двойняшками - наотрез отказалась ехать в такую глушь. Это и понятно: менять Арбат на чертовы кулички - дураков нету. Впрочем, Трофимыч и не особо настаивал, чувствуя, что семья от него отрекается. Как же, запятнан да еще с понижением и почти ссылкой.
Виктора Трофимовыч в прямом смысле подобрал по пути к месту новой работы. Его будущий помощник третий год из девятнадцати прожитых шарахался по всей большой стране, ничего не ища и ни на что не надеясь. Ни к какой работе он так и не приблизился, много пил.
На станции они жили уже четвертый год. Виктор выправился, взял себя в руки. Но временами, как бы в память о прошлом, крепко набирался и пытался дебоширить. Но такое с ним случалось все реже.
Васькина мать пришлась здесь ко двору. Кухарила, обстирывала мужиков, словом, вела хозяйство. Васька иногда помогал ей, но большей частью пропадал в лесу.
Мать первое время волновалась за него. Но Васька редко плутал в незнакомой местности, а если даже и плутал, то очень быстро находил дорогу назад. Было у него какое-то звериное чутье, никогда его не подводившее. Да и потом, ему уже пятнадцатый пошел.
Чем он занимался в лесу? Ну, чем... подсматривал за легким лесным зверьем, долго сидел затаясь, потом вдруг с заполошным криком, размахивая руками, выскакивал из-за кустов и распугивал всю дичь. Валялся на животе у какого-нибудь муравейника. Да, мало ли чем можно заняться в лесу.
Людей вокруг на десятки километров не было. А, следовательно, не было у Васьки обидчиков. Только Виктор как-то раз непонятно, но с отчетливой интонацией, пошутил:
- Теперь у нас храм - не храм, скит Василия Блаженного.
Мать в интонациях разбиралась. И Виктор только головой крутил в течение всего того времени, которая она нашла нужным посвятить ему.
Трофимыч потом с глазу на глаз с неловким смешком намекнул помощнику, чтобы тот впредь лучше разбирался в "политической ситуации".
Словом, начиная с конца апреля, когда Васька с матерью приехал на станцию, до июня новички притерлись, прижились. Работа здесь была спокойной, размеренной. Раз в две недели, или по мере надобности, Трофимыч или Виктор на старой тихой кобыле Венере ездили за тридцать верст в райцентр. Там покупалось все то от цивилизации, без чего на станции жить нельзя было. Передавали с оказией какие-то бумаги.
Однажды Трофимыч вернулся из райцентра непривычно быстро. На станции никого не было, кроме Васьки. Виктор еще затемно ушел на охоту.
Васька лежал в избе. Накануне наглотался в лесу из родника и застудил горло. Утром мать ощупала его лоб, напоила чаем с малиной и, уложив в постель, строго настрого запретила вставать. А сама ушла по грибы.
По причине простуды Васька этот день запомнил смутно. Где-то за полдень примчался Трофимыч. Зайдя к себе, быстро покидал вещи в маленький фанерный чемоданчик, посуетился еще. Потом, уже с порога, крикнул Ваське что-то. Что-то надо было передать матери и Виктору. Вроде бы запомнил. Но потом уснул, а когда проснулся, мать уже возилась у печи. И тогда Васька, как обычно растягивая слова и упирая на каждом слоге - так он разговаривал - сказал ей в спину:
- Ну, что сказал-то? - спросила мать. Она заметила, что брат уже приезжал, но куда-то опять исчез.
- За-а-был...
- Горе ты мое!
- За-а-был...
- Ладно, придет - сам скажет.
Вот, собственно, и все, что случилось в этот день. Но Васька его запомнил, потому что с этого-то дня началось что-то непонятное. Все полетело кувырком. Трофимыч больше не появлялся. На следующий день уехал Виктор. Вечером вернулся, пошептался о чем-то с матерью. На другое утро и он исчез.
Все лето и осень Васька с матерью так и жили вдвоем. В райцентр ездила уже мать. Впрочем, ездила туда все реже и привозила оттуда все меньше. Но на станции были хорошие запасы муки, картошка летом уродилась и мать засыпала ею полпогреба. Поэтому жили в общем сытно.
Выпал и установился снег. Проснувшись однажды утром, Васька не застал матери. Она уехала в райцентр. Васька привык, что мать всегда возвращается и не волновался. Но мать в тот день не вернулась. Он лег спать голодным. Мать не приехала и на следующий день. Не приехала и через неделю.
В середине ноября Ваську отловили в райцентре. Как он дошел без дороги, по свежевыпавшему снегу, один его блаженный бог знает. Выглядел он страшно. Обмороженный, худой, заросший дикими волосами, он бормотал одну фразу:
- Тро-фи-и-мыч ска-а-зал пе-ре-е-дать... - здесь он запинался и в лице его застывал трудный мучительный вопрос. Он не понимал, но чувствовал, что в том забытом слове кроется объяснение, а может, даже причина всего того плохого и непонятного, что навалилось на него.
Когда его втащили в натопленную избу, он уже бредил. И в бреду трудно, косноязычно, с растяжками мычал:
- Тро-фи-и-мыч ска-а-зал пе-ре-е-дать...
Ваську выходили. И когда он окончательно встал на ноги, его взял к себе старик Постнов. Старик был давно и привычно один. Сам вел хозяйство. Своих детей у него не было. Жена умерла лет десять назад от воспаления легких.
Теперь по вечерам Постнов вел с Васькой долгие разговоры. Вернее говорил Постнов, а Васька только слушал и тихонько мычал. Два-три раза за вечер он произносил уже привычное:
- Тро-фи-и-мыч ска-а-зал пе-ре-е-дать...
Первое время старик пытался вызнать у Васьки, что же такое просил передать Трофимыч. Но Васька только жалобно мычал и на лице была такая мука от того, что не может вспомнить, что Постнов принимался утешать:
- Ну-ну, не вспомнишь и не надо!
Но это нужно было самому Ваське. И поэтому блаженный продолжал временами тянуть свое:
- Тро-фи-и-мыч...
Постнов стал сердиться на Ваську:
- Эк, тебя, милый заколодило! Будто костью подавился.
О матери Васька не спрашивал, а никто и не знал, что с ней случилось. Может, волки задрали на зимней дороге. Может, лихие люди. Он вспоминал ее, может быть, но не интересовался, где она. Словно уже решил для себя, что ее нет и все.
На другое лето Васька исчез. Искали его недолго. Пропал и ладно. Чего там - блаженный, вроде как полчеловека всего. Посчитали, что погиб в лесу. Постнов погоревал и забыл.
Прошло несколько лет. Однажды, будучи в областном городе, Постнов нежданно-негаданно наткнулся на вокзале на Ваську. Он не сразу его узнал. Кто-то добрая душа - научил того просить милостыню. Васька - огромный, с отросшими сальными волосами, свалявшимися в неопрятные косицы, монотонно мычал с протянутой рукой:
- По-о-о-да-а-айте Ра-а-а-ди хи-и-и-ста...
На нем было кургузое, грязное до невозможности, пальто с оборванными карманами и без единой пуговицы. Руки вылезали из рукавов чуть не по локоть.
Подавали ему плохо, хотя народу на вокзале топталось много. Часть мелькали фуражки, пилотки и погоны военных. Настроение у людей было радостное, легкое. А Васька сидел на заплеванном перроне и, не обращая внимания на праздничную колготню и мелькание, косноязычно христарадничал. На колени ему скудно падали сухари, медяки, подсолнуховая шелуха.
Постнов, дожидавшийся своего поезда, поначалу прошел мимо. Потом, узнав, вспомнив, круто повернулся и старчески засеменил к сидящему Ваське.
- Вася! Милый, ты мой. Куда ж ты запропал?! Я уж думал, что помер ты где-нибудь. Васенька, да что ж ты... не обижал вроде... куда ж ты от меня...
Старик суетился вокруг блаженного. Он, пытался то поднять Ваську, то причесать ему волосы пятерней, отряхивал, обдергивал. Потом вдруг замолчал, ссутулился и заплакал.
Васька тоже узнал его. Заулыбался, залопотал, протягивая Постнову подаянные сухари и кусочки сахара на черной шершавой ладони. Вокруг стал собираться народ. Пробегавший мимо молоденький лейтенантик глянул поверх голов, пристав на цыпочки, отчего глухо звякнули медали на гимнастерке, и крикнул задорно:
- Что ж ты плачешь, отец?! Кончилась война-то!
И тут случилось неожиданное. Васька вскочил и тонко закричал:
Он кричал, с трудом преодолевая сопротивление неповоротливого языка, то забытое слово. Выкрикивал его вновь и вновь и кружился в бестолковом сумасшедшем танце, нелепо суча руками и тряся головой.