ИЗ ПУТЕВОЙ ПРОЗЫ 1948~1963

ОЧЕРКИ И РАССКАЗЫ

В СТРАНЕ АЛМАЗОВ

Нынешним летом китобойная флотилия "Слава" побывала в одном из портов Южной Африки - Кейптауне.

Грустную картину представляет в наше время кейптаунский порт. Безжизненно повисли в воздухе долговязые краны, безмолвно стоят у стенки огромные пассажирские лайнеры. Линия Кейптаун-Лондон пустует. Никто не едет в Англию, и никто не стремится в Южную Африку. Ни там, ни здесь нет ни работы, ни хлеба. Грузовые перевозки тоже сократились до минимума.

Все, что можно было вывезти из Кейптауна, уже вывезено американцами.

...По дороге в город узнаем от шофера местные новости: цены растут, с работой плохо. Шофер не вдается в политику, он только горестно отмечает факты. Таксомоторный парк прогорает - нет пассажиров. В ожидании советского корабля машины, оказывается, стоят на набережной уже с вечера. В городе все равно нечего делать.

Мы - в центре Кейптауна, на главной магистрали Адерлей- стрит, которая упирается в парк.

За решетчатой оградой, в зелени деревьев, видна бронзовая скульптура. На цоколе надпись: "Сесиль Родс".

Это памятник полковнику Родсу, колонизатору Африки, человеку, путь которого в глубь материка был отмечен пепелищами и трупами. На Адерлей-стрит вниз, до самого моря, тянутся вереницей магазины. Всюду - рекламы. В одной из витрин механический слоник хоботом опускает в воду герметические часики. Это - американский часовой магазин. Часы плохие и дорогие, покупателей нет. Американским изделиям здесь вообще явно не доверяют, а их в магазинах большинство, начиная от "Фордов" и кончая расческами. Америка пичкает Кейптаун жевательной резинкой (которую здесь не жуют!) и дрянными патефонными пластинками "Колумбия", которые предлагают покупателям без всякой надежды на продажу.

Мы входим в продуктовый магазин. Нас поражает скудность ассортимента и дороговизна. В мясном отделе покупателю предлагают лишь "острич мит" - жилистую страусятину. С продовольствием в Кейптауне плохо: во время нашей стоянки все, начиная от грузчиков и до инженеров морского завода, не отказывались лишний раз пообедать на советском корабле. Кроме нас, в порту только два или три судна. Ввоза нет. То, что ввозят сюда американцы, насмешка, а не импорт. Но и за это надо платить, а богатейшая страна мира, в недрах которой лежат алмазы, золото, черные и цветные металлы, уже давно в непосильном долгу у американских "покровителей".

..."Цветной" район Кейптауна.

Между ним и "белым" районом проведена четкая граница. Здесь

кончаются зеркальные витрины, лифты, эскалаторы. В районе, населенном арабами, индусами, мулатами, - узкие улички, грязные тупики. От дома к дому протянуты веревки с бельем. Мелкая торговля идет на мостовой. Тут же, возле домов, женщины - мулатки и индуски готовят скудные обеды для своих голодных ребятишек. "Цветные" занимают в Южной Африке среднее положение между европейцами" и неграми.

Негры - коренные жители Африки - пребывают в еще худшем состоянии. Селиться в черте города им запрещено, они живут в так называемых "резервациях", откуда каждый день приезжают на работу в товарных поездах. "Резервации" представляют собой предел бесправия и нищеты. Неграм запрещено, без специального пропуска появляться в городе в вечернее время. Им недоступно образование. Землекоп, грузчик, уборщик - вот специальности, которые достались неграм в Южно-Африканском Союзе.

Труд негра оплачивается в десять раз ниже, чем европейца, выполняющего ту же работу.

Культурная жизнь крайне убога.

Достаточно сказать, что во втором по величине городе Южной Африки нет театра.

Американской радиоклеветой на лагерь мира и демократии, пропагандой новой войны хотят южноафриканские фашисты подавить пробуждающееся сознание своего народа.

Агрессия в Корее непопулярна среди всех слоев населения. Количество "добровольцев" в Корею выразилось в Кейптауне цифрой что-то около 50 человек, зато число сторонников мира растет в городе с каждым днем.

Недавно тысячи негров и белых прошли мимо серого здания парламента с демонстрацией протеста против фашистского правительства. Демонстранты съезжались со всех концов страны, несмотря на все угрозы и притеснения со стороны правительства.

Простых и честных людей Южной Африки все больше и больше волнует судьба мира. Граждане Кейптауна вмешиваются в политику, выражая свое стремление к миру.

В стране, где коммунистическая партия объявлена вне закона, на последних выборах городского совета Кейптауна из 3050 избирателей - 2796 голосовали за Сэмюэля Кана, единственного депутата-коммуниста в парламенте Южной Африки.

Так народы Южной Африки борются за мир, свободу и демократию.

п. Тайцы - Ленинград, 1951

БОЧКА ИКРЫ

Говоря без преувеличений, во второй рейс в Антарктику "Славу" провожал весь город. Апофеозом официальных проводов флотилии стало торжественное собрание в Одесском оперном театре.

В мире шли голодные послевоенные годы.

Но моя страна и город, "который я вижу во сне", отдали для нас

все лучшее, что только смогли найти на продуктовых складах, из щедрого расчета "всем всего вдоволь".

И в том рейсе на "Славе" мы питались "на славу", как тогда скаламбурил один товарищ. Другой прибавил: "Все равно, когда смотришь на столовые айсберги, начинаешь думать о столовой команды, о камбузе и вообще о жратве". Мы были молоды, всегда полуголодны. Из-за прошедшей войны, продуктовых карточек, непрерывной работы на палубе есть нам хотелось всегда. Камбуз разнообразил наше меню из чего только мог, и как только умел: замысловато украшенные блюда, пироги всех мыслимых видов, торты "по торжественным случаям" и все, тому подобное. Для желающих дополнительно и сколько угодно жареных, пареных и вареных, как мы шутили тогда, "морских фруктов" (от итальянского выражения frutti di mare, морские продукты), т. е. имелось в виду китовое мясо, печень, кальмары, рыба. То, что испанцы называют mariscos.

Но не бывает худа без добра, и добра без худа. Как всегда на чужбине, хотелось черного хлеба, вареной картошки "в мундире".

В конце рейса нашим официанткам надоело расставлять по столам черную и красную икру, которую почти никто уже не ел... но никто особенно и не протестовал, не ныл. Бочки с икрой поставили у входа, аккуратно драпировав накрахмаленными скатертями.

Про красную икру парни гаерничали, что это, дескать, мелкая клюква, но только ее слегка пересолили. Черную икру они называли "замазкой" и ехидно интересовались у снабженцев, отчего ее не едят пингвины.

А пингвины чувствовали себя на палубе "как дома". Они сидели на спинах пришвартованных китовых туш, взбирались по слипу и по нему же съезжали обратно в океан. Прогнать их было невозможно. Обижать их было стыдно, да и не к чему.

Однажды корреспонденты одной советской центральной газеты, в Кейптауне прибывшие к нам на борт с танкера, решили увековечить пингвинов, но условия для фотосъемки были неважные. Из-за пасмурного неба было мало света, а большая выдержка не годилась: птицы команду фотографа "не шевелись, замри" не понимали, смирно стоять не хотели.

Наши корабельные фотомастера, конечно же, знали что к чему и как что надо... Кто-то из палубной команды скомандовал: "Давай молоток и гвозди!". Москвичи пришли в ужас. Они решили, что мы, бессердечные морские волки, хотим прибить пингвина гвоздями к палубе. Но через пять минут все со смехом разрешилось. Столичные гости не знали, что пингвины задним ходом не ходят. Гвоздями были прибиты к палубе чьи-то старые тапочки, в них сунули ноги самого толстого пингвина. Ко всеобщему удовольствию, и к удивлению корреспондентов, "натурщик" стоял смирно.

(Позднее, через несколько лет, я с удивлением прочел у Аксакова, что раньше таким нехитрым манером в деревнях ловили диких гусей. В речном или озерном берегу лопатой делался как бы карман с узким входом, гусь вплывал туда за хлебом-приманкой. Развернуться в тесной ловушке гусь не мог. Так бедолага и маялся в ней, дожидаясь мужика с мешком.)

* * *

Варварская страсть к вареной "в мундирах" картошке была частично удовлетворена в кейптаунском ресторане. Частично потому, что такой домашний русский ужин устроили себе всего несколько кочегаров. (Зато они прославили себя и "Славу" надолго.) Про beer, пиво официант понял сразу, что естественно для припортовых ресторанов всего мира, но долго не мог понять, чего же еще хотят эти непонятные люди, пока в зал не зашел штурман с советского танкера. Офицер на хорошем английском языке объяснил толпе официантов, собравшимся вокруг, как надо сварить картофель. Минут через сорок готовый заказ принесли к столу. Это надо было видеть: под руководством мэтрдотеля двое официантов в белоснежных смокингах торжественно внесли огромную тяжелую кастрюлю, и поваренок в белых перчатках начал священнодействовать. Отфыркиваясь, отмахиваясь от пара, он неумело снимал с горячей картошки кожицу... И хотя черного хлеба в ресторане не нашлось, но наши парни, несмотря на баснословный счет, были удовлетворены.

А бочки с икрой сыграли свою роль в Гибралтаре, куда "Слава" зашла на дальнейшем пути домой. Целая толпа городских и портовых чиновников поднялась к нам на борт. Многие пришли с женами и детьми, без особой служебной надобности, просто из любопытства поглазеть на живых большевиков, некоторые пришли из дружелюбия, из деловых соображений. Были и местные газетные репортеры. Вот они-то и были потрясены этими бочками с икрой, особенно когда им предложили попробовать русской матросской еды и положили рядом с тарелками... столовые ложки. Не меньше их поразила чистота наших помещений, кинозал и библиотека. Они, вероятно, уже приготовились писать о гнилых сухарях, о тухлятине, одичавшем экипаже. Раньше они видели иностранные вонючие плавзаводы-"мыловары" -и неожиданно здесь оказались в абсолютно другом мире!

К их чести надо сказать, что все увиденное у нас они записали и напечатали в газетах верно.

После Кейптауна у меня оставалась денежная мелочь и я купил в пыльной гибралтарской лавочке старинную турецкую красную феску. На память. Диковинные, неожиданные вещи можно купить в портовых закоулках...

Ленинград, 1951

МАШКА

Ее поймали на льдине. По свойственной всем тюленям привычке она вылезла из воды, чтобы погреться под лучами скупого антарктического солнца. Когда матросы с китобойца выпрыгнули на лед, она немного приподнялась и, равнодушно посмотрев на людей, снова уронила голову. Может быть, люди показались ей просто большими пингвинами, с которыми она была так хорошо знакома.

Как бы там ни было, дело кончилось тем, что пойманного зверя ночью передали нам на "Славу".

Весть о том, что на палубе живой тюлень, подняла меня с койки. Одеваясь на ходу, я быстро поднялся наверх. На палубе, залитой светом прожекторов, уже толпился народ, кольцом окружая темный сопящий сверток. Это и была наша пленница, еще на китобойце упакованная в широкий брезент.

Голова зверя была свободна. Черные выпуклые глаза с удивлением смотрели на нас. В них не было страха. Только узкие ноздри, похожие на два клапана, чутко трепетали от незнакомых запахов. Тюлениху решено было поместить на время на спардеке. Назвали ее Машкой.

Она довольно спокойно позволила протащить себя на надстройку; сверток был тяжелый; толкаясь в тесноте между световыми люками и лебедочными платформами, мы окончательно выбились из сил, но в конце концов проволокли Машку в отведенный ей угол. Пока с нее снимали брезент, она только удивленно пыхтела и вдруг, почувствовав себя свободной, с шипением выбросила вперед гибкую шею. Что-то змеиное было в этом движении. Я невольно отшатнулся. В розовой пасти все успели рассмотреть два ряда острых белых зубов.

- Ого! - сказал кто-то позади меня. - Пожалуй, не стоит ее дразнить.

И мы ушли, оставив Машку в одиночестве.

Машка была крупным тюленем из породы морских леопардов. Она родилась и выросла среди голубых айсбергов и дрейфующих льдов под хмурым антарктическим небом. Теперь ей суждено было пройти вместе с нами далекий путь от Южного Полярного Круга до берегов Черного моря.

Потерю свободы Машка перенесла по-своему. Она часами лежала неподвижно в своей наскоро сколоченной загородке, не поднимая головы и не удостаивая взглядом мороженую треску, которую ей все наперебой предлагали. Дни шли. Сквозь пятнистую шкуру зверя начали проступать ребра. Я иногда подходил к Машкиной клетке. Машка не шевелилась. Только ноздри по-прежнему жадно втягивали бодрящий свежий ветерок. Он пахнул океанской солью и талым снегом, и это было единственное, что люди не смогли отнять у плененного зверя. Голодовка морского леопарда обеспокоила поголовно весь экипаж. Правда, наш боцман Виталий Максимович, плававший на зверобойных судах, говорил, что во время щенки тюлени не едят по месяцу и что Машка начнет есть, как только ее сало придет к концу. Зоолог экспедиции Николай Евгеньевич Сальников разделял мнение боцмана. И все-таки многие потеряли надежду сохранить Машку для зоопарка.

Вечером в приоткрытую дверь соседнего кубрика до меня донесся разговор.

- Не довезем, - говорил кто-то, - она уже и глаз не открывает.

- Нет, еще открывает, - сказал другой, - сегодня стали из шланга окатывать спардек, так она зашевелилась.

- Ее надо в воду посадить, вы чан сделали?

- Сделали, - сказал плотник. - Завтра воды нальем, может, ей там получше будет.

Плотники сколотили из досок большой ящик, выложили его брезентом. К одной стороне изнутри прибили широкую полку, чтобы Машка могла лежать на ней, если ей надоест сидеть в воде, и приготовили пожарный рукав.

Сначала Машка безучастно смотрела на льющуюся воду, но, когда бак наполнился наполовину, она потянулась к воде и плавно соскользнула с полки. Разве можно было сравнить эту мутную воду в лоханке с ледяной кристальной водой океана! И все-таки Машка с видимым удовольствием окунулась в нее. В чан швырнули треску. Через секунду над водой показалась мокрая голова зверя, с усов стекали капли, а в пасти торчал хвост схваченной рыбы. Машка начала есть. С этого дня можно было не волноваться за ее жизнь.

Вся добыча корабельных рыболовов, пойманная на коротких стоянках, прямиком отправлялась в Машкин водоем. Теперь, увидев над головой серебряную рыбку, Машка изо всех сил тянулась из воды и ловко ловила ее на лету, к великому удовольствию зрителей.

Наклонности морского хищника возвращались к ней с каждым днем. Пущенный в бассейн пингвин был ею мгновенно задушен. Даже такого родственного ей зверя, как морской котик, оказалось опасным держать вместе с Машкой.

Южноамериканский морской котик был не меньшей гордостью нашего зверинца, чем морской леопард. Бесчисленные стада котиков обитали некогда в морях Южного полушария. Их истребляли так безжалостно, что наконец они исчезли совсем. Котик, убитый лет двадцать пять назад на Южной Георгии, считался последним экземпляром. И вот, совершенно неожиданно, на пустынном островке по имени Диего Альварес, затерянном в океане в стороне от морских дорог, был пойман молодой южноамериканский морской котик. Это было миловидное коричнево-бурое животное, с маленькими ушками и черными глянцевитыми лапками. В отличие от него Машка не имела ушей и ее ласты были покрыты плотной короткой шерстью. Гостя с необитаемого острова, с моей легкой руки, окрестили Робинзоном.

Первое же знакомство Машки с Робинзоном закончилось скандалом. Машка бросилась на котика, и он, насмерть перепуганный, начал исступленно карабкаться вон из бассейна. Пришлось вмешаться людям. Островитянина поместили отдельно.

Только по отношению к людям Машка ни разу не проявила враждебных намерений. И все-таки ее страшные зубы внушали опасение многим.

Однажды, когда рейс подходил к концу, я стоял у бассейна в группе товарищей. Говорили о том, рискованно ли будет забраться к Машке в чан или нет. Она теперь была гладкой, подвижной, каждая шерстинка лоснилась на ее пятнистом теле. Мнения разошлись. Я почему-то был уверен, что Машка человека не тронет. На моей стороне был боцман Максимыч - любитель животных и почитатель Машкиных талантов. Против нас все остальные.

- Не укусит она человека, - горячился боцман. - Я знаю, что говорю. Она же ручная.

- А вы попробуйте, - предлагали со стороны.

Спор требовал доказательств.

Мальчишески озорная мысль пронеслась у меня в мозгу. Ни слова не говоря, я взялся руками за край досок и прыгнул к Машке в бассейн.

- Молодец, - крикнул Максимыч.

Вода была по пояс. Машка сперва изумленно посмотрела на меня, потом осторожно двинулась на встречу. Вероятно, протянутая над ней рука напомнила ей о рыбе. Чтобы усилить эффект, я попытался потрепать ее по голове. Возможно, это было чрезмерной вольностью, потому что Машка качнулась вперед знакомым змеиным движением, показав свои прекрасные челюсти. Ее зубы щелкнули совсем рядом. Публика ахнула. В тот же момент я почувствовал, что меня тащат из бассейна. Это товарищи принимали энергичные меры спасения.

- Совершенно зря тащили, - говорил потом боцман. - Машка это ведь не всерьез! Она у нас совсем ручная.

Я отделался выговором от начальства, но Машкина репутация была спасена. Через месяц мы распрощались с ней в Одессе.

Ленинград, 1951 г.

НА НЕОБИТАЕМОМ ОСТРОВЕ

Точно старинная крепость, уходящая стенами в воду, одиноко возвышается в просторах Атлантики безлюдный островок.

Крутые берега этой земли мы увидели ясным апрельским утром, возвращаясь на Родину с китобойного промысла. Сначала в голубоватой утренней дымке показались зубчатые верхушки утесов, потом с каждой милей все яснее начали вырисовываться глубокие трещины, обглоданные волнами скалы и белая полоса прибоя.

"Слава" стала на якорь в полутора милях от берега.

Пресная вода и сравнительно мягкий климат сороковых широт делают этот островок одним из сравнительно часто посещаемых в Южной Атлантике.

Птичье население острова многочисленно и разнообразно. В камышах шныряют черные водяные курочки. Над головой проносятся поморники и крачки. На воде, приподняв могучие крылья, гордо сидят огромные альбатросы.

Большая стая альбатросов плавает вокруг "Славы", хватая все, что мы выбрасываем за борт. Спугнутые людьми тяжелые птицы сначала долго бегут по воде, набирая скорость, потом плавно взмывают ввысь, оглашая воздух хриплыми голосами.

Самые занятные из пернатых обитателей острова, конечно, златовласые пингвины. Их многотысячная колония расположилась недалеко от моря.

Пингвины нисколько не боятся людей. Они вплотную подходят к нам с любопытством разглядывают с головы до ног и позволяют брать себя в руки.

С еще большим спокойствием встречают нас другие обитатели острова: на солнце, у самой воды, уронив на камни головы, безмятежно спят морские слоны. Повсюду истребленные людьми, эти крупные тюлени сохранились лишь на самых диких островах океана.

Нашел убежище на острове еще один, ставший большой редкостью, зверь - южный морской котик. Один из этих зверьков, совсем еще молодой, застигнутый на суше, был нами пойман. Мы решили отвезти его в подарок Московскому зоопарку.

Вместе с этим "островитянином", которого мы назвали Робинзоном, отправилась на корабль и большая партия его "земляков" - златоволосых пингвинов, которых мы попросту набрали в мешки.

Ленинград, 1951 г.

ОСТРОВ ДИЕГО-АЛЬВАРЕС

То место, где находится остров Диего Альварес, на большинстве карт закрашено голубой краской под цвет океана. Это потому, что остров мал, необитаем и лежит между Африкой и Южной Америкой в стороне от морских торговых путей.

Точно старинная крепость, уходящая стенами в воду, одиноко возвышается в просторах Атлантики безлюдный островок Диего Альварес.

Крутые берега этого острова мы увидели ясным апрельским утром, возвращаясь на родину с китобойного промысла. Сначала в голубоватой утренней дымке показались зубчатые верхушки утесов, потом с каждой милей все яснее и яснее начали вырисовываться глубокие трещины, обглоданные волнами скалы и белая полоса прибоя.

"Слава" стала на якорь в полутора милях от берега.

В круглых стеклах бинокля медленно поплыли желтые обрывы, каменные кручи, кривые приземистые деревья. Тысячи птиц с криками кружились над мачтами судна, возбужденные появлением людей. На воде покачивались сорванные якорем широкие листья крупных водорослей. Остров надежно защищал корабль от резкого юго-западного ветра, и спуск моторного бота прошел благополучно. Застучал мотор, и белый катерок, осторожно обходя торчащие из воды рифы, весело побежал к берегу.

Единственным пригодным для высадки местом оказалось устье маленькой речки. Нагруженные ружьями и фотоаппаратами охотники выскакивали на прибрежные камни и исчезали в глубине острова. Через несколько минут в зеленых зарослях уже гремели выстрелы.

Остров Диего Альварес был необитаем, но жизнь на нем била ключом. Тревожно шумели высокие тростники, уродливые кустарники цепко плелись по скалам, с которых узкими серебристыми лентами срывались высокие водопады. Пресная вода и сравнительно мягкий климат сороковых широт сделали Диего Альварес одним из самых живописных островов Южной Атлантики. Птичье население острова было так многочисленно и разнообразно, что охотники буквально терялись, не зная, куда стрелять. В камышах шныряли черные водяные курочки, поморники и маленькие крачки; на воде, приподняв могучие крылья, гордо сидели огромные альбатросы.

Большая стая альбатросов плавала вокруг "Славы", хватая все, что выбрасывалось за борт.

Спугнутые людьми, тяжелые птицы сначала долго бежали по воде, набирая скорость в разбеге, потом плавно взмывали ввысь, оглашая воздух хриплыми голосами.

Но самыми занятными из пернатых обитателей острова были, конечно, златоволосые пингвины. Их многотысячная колония расположилась недалеко от моря.

Черные спинки и белые животы делали пингвинов похожими на маленьких комичных человечков во фраках и манишках.

Одни из них грелись на солнце, сидя на высоких камнях, другие ходили вперевалку, неуклюже загребая перепончатыми лапами. Зато какими ловкими и стремительными пингвины становились в воде. Выставив над водой хохлатые головки, они умело работали лапами и ластами и с разгона одним прыжком вылетали на мокрые валуны. Со всех сторон раздавалось их карканье.

Пингвины нисколько не боялись людей. Они вплотную подходили к человеку, с любопытством разглядывая его с головы до ног, позволяли брать себя в руки и с восторгом воспринимали треск аппарата, который должен был увековечить их на кинопленке.

И с еще большим спокойствием, вернее, с большим равнодушием, отнеслись к людям другие жители острова: на солнце у самой воды, уронив на камни головы, безмятежно спали морские слоны.

Сильно истребленные людьми, эти крупные тюлени сохранились теперь на самых диких островах океана.

При приближении охотников морские слоны не проявили никакого беспокойства, только большой шестиметровый самец лениво разинул широкую пасть, а через минуту уже снова мирно дремал, окруженный своим гаремом. Остров был убежищем еще одному ставшему редкостью зверю - южному морскому котику.

Некогда бесчисленные стада котиков населяли прибрежные отмели южных земель. Зверобойные суда всех флагов возвращались с промысла с тысячами драгоценных шкурок, заполнявших объемистые трюмы.

Прошли десятилетия, и котики почти исчезли, истребленные алчными промышленниками Испании, Норвегии и Англии.

Обследуя остров, охотники обнаружили еще одну интересную подробность.

У входа в глубокую пещеру они наткнулись на следы людей. В траве валялись консервные банки, в стороне лежал небольшой остов лебедки. Здесь был лагерь американской геологической экспедиции.

В поисках урана американские воротилы не оставили в покое даже этот забытый клочок земли. Несколько лет назад они высадили на Диего Альварес разведывательную партию, безуспешно исходившую остров во всех направлениях. Американцы ушли ни с чем: желанного урана на острове не оказалось. Пытаясь оправдать затраты на экспедицию, американцы смогли только нагрузить свой пароход тысячами яиц, ограбив ни в чем не повинных пингвинов.

Наша стоянка у острова длилась не более пятнадцати часов. Вечерело, когда корабли флотилии тронулись в дальнейший путь. Свежий ветер гнал крупную волну, а за кормой "Славы", растворяясь в серенькой дымке, уходил вдаль скалистый остров Диего Альварес.

п. Тайцы - Ленинград, 1951 г.

[Справка составителя. Южный морской слон Mirounga leonina - субантарктический и антарктический тюлень один из двух представителей рода морских слонов (Mirounga) семейства Настоящие тюлени.

Самый крупный представитель ластоногих в мире. Его размеры могут достигать 6 м в длину, а масса доходить до 4 тонн и более. "Южным" его называют потому, что в Северном полушарии у калифорнийских берегов обитает его близкий родственник - северный морской слон Mirounga angustirostris. Большая часть ареала приходится на Субантарктику, включающую острова Южная Георгия, Хёрд и Макдоналд, Крозе, Принс- Эдуард и архипелаг Кергелен, где расположены крупнейшие колонии этого вида. В прошлом колонии южных морских слонов существовали на Тасмании, на острове Кинг, на островах Хуан-Фернандес и на острове Святой Елены, однако в результате интенсивного зверобойного промысла эти животные были там истреблены уже к концу XIX века. В XIX веке южный морской слон был объектом интенсивного зверобойного промысла. Зверобои, прибывавшие на субантарктические острова на зверобойных шхунах, массово добывали этого зверя для заготовки ценного подкожного жира. Особенно много истреблялось крупных самцов.

Глубоководные ныряния обычно до 400-700 м, а зафиксированная приборами длительность пребывания под водой составила 120 минут, а наибольшая глубина погружения в двух случаях составила 1250 и 2000 метров (!!). Это давно и весьма сильно интересует подводников.

Изложено по материалам из Wikipedia и др.]

ПУТЯМИ ПРЕДКОВ

Несколько лет назад наша флотилия, промышлявшая китов в южных полярных водах, оказалась недалеко от Южных Сандвичевых островов.

Этот безлюдный и холодный архипелаг, состоящий из ряда вулканических островов, неспроста интересовал всех участников экспедиции.

История его открытия такова: английский мореплаватель Джемс Кук нанес часть островов на карту под названием "Земли Сандвича", ошибочно полагая, что открытые им берега представляют собой мысы обширной суши.

Это никем не подтвержденное мнение Кука долгое время оставалось общепризнанным в странных научно-географических кругах Западной Европы и было опровергнуто только в результате плавания русских шлюпов "Восток" и "Мирный" в Антарктику в 1819-1821 годах.

Русские моряки под командой Ф. Ф. Беллинсгаузена и М. П. Лазарева, проходя район мифической "Сандвичевой земли", открыли целый ряд новых островов и уточнили координаты "мысов", тоже оказавшихся островами.

"Земля Сандвича" исчезла с географической карты, а ее место заняли Южные Сандвичевы острова, за которыми русские мореплаватели сохранили название, данное Куком мысам предполагаемой земли.

В конце марта 1949 года корабли советской китобойной флотилии вошли в пролив Форстера. Это был обычный хмурый день антарктической осени. Косматые волны шли навстречу могучему форштевню "Славы".

- С обоих бортов земля!..

После четырехмесячного плавания в открытом океане эта новость поднимает на ноги весь экипаж.

Земля. Суровая, обледенелая и - все-таки земля! Сквозь густую пелену колючего снега мы увидели конус погасшего вулкана, голубые кромки ледников, языками сползающие к воде, черные скалы острова Бристоль, который Кук называл мысом Сандвичевой земли. По другому борту "Славы" медленно проплывала целая группа островов - Беллинсгаузена, Туле, Кука. Свинцовые тучи заволакивали их вершины, крутые склоны гор уходили в бушующий океан. Прошло несколько минут, и контуры островов начали расплываться. Не успел я сделать набросок открывшегося вида, как острова уже скрылись за завесой снегопада. Всю ночь, не переставая, бесновался океан, сотрясая ударами волн гигантский корпус "Славы". Каким мужеством, выдержкой, знанием морской стихии должны были обладать наши доблестные предки, прошедшие здесь свой славный путь на маленьких парусниках!

Остров Высокий, самый возвышенный в архипелаге, мы увидели на следующий день. [Ранее остров носил имя Торсона, офицера, надежнейшего помощника Беллинсгаузена. Остров переименовали за "причастность" лейтенанта Торсона к декабристам.] Свыше ста тридцати лет назад, 23 декабря 1819 года, начальник русской антарктической экспедиции Ф. Ф. Беллинсгаузен сделал в вахтенном журнале шлюпа "Восток" такую запись: "...когда пасмурность и снег прекратились, мы увидели высокий берег, коего вершина скрывалась в облаках". Почти такая же запись появилась и в бортовом журнале "Славы". По-прежнему видят моряки все те же неприступные берега, заснеженные склоны и глубокие трещины, занесенные снегом.

Напрасно, стоя у борта, мы тщательно рассматривали остров Высокий. Ни домика зимовщиков, ни радиоантенны нет на его безлюдных берегах. Необитаем не только Высокий, необитаема вся цепь островов. Англичане, поспешившие присоединить к своим владениям открытые русскими моряками земли, не сумели даже изучить природу островов.

Следует отметить, что все иностранные лоции, в том числе и английские, издаются с координатами островов и рисунками участников экспедиции Беллинсгаузена-Лазарева, астронома Симонова и художника Михайлова. Зарисовка острова Высокий оказалась нелегким делом даже на современном корабле.

Положив альбом на колено, я пристроился на ботдеке, куда меньше набивало снега, упираясь спиной в шлюпку, а ногами в ватервейс. Я мог быть спокоен, что качка не сбросит меня за борт, пока я не окончу работу. Под ногами, метрах в десяти, клокотала черная штормовая вода. Снег хлестал по лицу, окоченевшие пальцы плохо держали карандаш. На бумаге возникали дикие скалы, расселины, сверкающие белизной снега. Надо было торопиться: остров начало заволакивать туманом. Вершина его так и осталась укрытой в густой шапке облаков.

Я делал последние штрихи, когда с мостика грянуло подряд несколько выстрелов. Реявшие над волнами снежные буревестники, как истребители, стремительно метнулись вбок. Я посмотрел вверх. Там, рассыпаясь яркими брызгами, гасли цветные ракеты. Наш корабль салютовал первопроходцам Антарктиды - русским морякам экспедиции Беллинсгаузена.

К вечеру мы вышли из архипелага, держа курс на норд.

После возвращения в Ленинград, разбирая дневники и рисунки, собранные за три года плаваний в Антарктике, я заглянул и в свой потрепанный альбом. С пожелтевшей бумаги глянули знакомые очертания антарктических островов, и мне захотелось поделиться с читателями впечатлениями о далеких землях, у которых сто тридцать с лишним лет назад побывали русские мореходы и куда в наши дни заходят по пути в Антарктику суда под флагом моей Родины.

Ленинград, 1952 г.

КРЫЛАТЫЕ ПОМОЩНИКИ

Случай, о котором я хочу рассказать, произошел на китобойном промысле в те дни, когда, начиная свою службу в промысловом флоте, я плавал матросом на пароходе "Слава".

Стояло полярное лето.

На широкой, как футбольное поле, палубе "Славы" шла разделка очередного кита. Дружный грохот двадцати паровых лебедок раздавался в воздухе. С высокой надстройки, где возвышались две лебедки, входившие в мое хозяйство, мне, как на ладони, был виден суровый темный океан. Рыхлые голубоватые льдины, покачиваясь, плыли по его серо-свинцовой поверхности, подернутой мелкой рябью.

На противоположном борту, возле другой пары лебедок, мелькала зеленая канадка моего товарища Жоры Кусмарцева. В короткие минуты передышек мы закрывали пар и, прислонившись спинами к теплому вентиляционному раструбу, торопливо курили. Несмотря на лето, картина, открывавшаяся с надстройки, была мрачноватой. Плотные тучи ползли над судном, едва не задевая мачт. С неба срывались колючие снежинки. Над самой водой, отливающей вороненой сталью, бесстрашно проносились снежные буревестники. Эти небольшие птицы с ослепительно белым оперением всегда были верным признаком близости плавучих льдов. Стоило промелькнуть в воздухе снежному буревестнику - и вскоре на горизонте начинала поблескивать ледяная кромка.

"Буревестники, - думал я, - вестники бурь... Пожалуй, правильнее было бы назвать их вестниками льдов".

- Как ты думаешь, - спросил я приятеля, когда мы курили, стоя в затишье у своего вентилятора, - почему буревестников зовут буревестниками?

- Как почему? - удивился Жора. - Потому, что они предвещают бурю. Когда над морем появится буревестник, надо ждать шторма.

- А почему вот уже неделю, как мы их видим, а штормов что-то нет?

- Почему - я не знаю, - сказал Жора. - Но примета такая есть.

Жора был прав. Древняя моряцкая примета была известна буквально каждому из нас, и только как именно буревестники должны предостерегать нашего брата перед штормом, никто из нас толком не знал.

Мы разошлись по своим местам, но мысль о буревестниках не оставляла меня в покое.

Я был уверен, что свое название буревестники получили неспроста. Примета, проверенная в течение столетий, сослужившая службу не одному поколению мореплавателей, не могла быть неверной. Просто-напросто она была вытеснена современной метеорологией: десятками приборов, службами погоды, синоптическими прогнозами. С ней все были знакомы понаслышке и до нас она дошла уже очень неясной, почти красивой легендой о смелой птице, которая за тысячи миль от берегов предупреждает моряков о грозящей им беде.

Мы разучились понимать язык природы.

Занятый своими мыслями, я не заметил, что снежинки стали падать чаще и что небо нахмурилось еще больше.

Когда я взглянул на море, горизонта уже не было. Прямо на судно с чудовищной скоростью мчался косматый вал снежной пурги. В несколько секунд он докатился до меня, и все вокруг смешалось в вихре несущегося снега.

Мигом исчезли мачты. В косых струях снегопада на палубе смутно шевелились какие-то тени.

Казалось, что я стою на самой вершине высокой горы, а вокруг бушует сумасшедшая метель.

И вдруг все кончилось. Снежный заряд прошел так же быстро, как налетел.

Теперь он уходил от нас все дальше и дальше, и его клубящийся вал катился по льдинам, удаляясь с каждой секундой. Вытряхивая снег из меховых капюшонов, которые мы не успели надеть, мы с Жорой с опаской поглядывали на коварный океан. Но он снова был спокоен, и над ним, как ни в чем не бывало, реяли белые буревестники.

Час прошел спокойно.

Туша последнего кита была разделана, наши лебедки теперь были не нужны. Собираясь сойти с платформы, я в последний раз оглянулся и, пожалуй, вовремя. В знакомой наизусть обстановке что-то изменилось. Что именно, я сперва не понял. Но то, что вырастало на горизонте, было ясно, как день. На нас шла вторая волна снежного заряда.

Думать было некогда, и я, не теряя времени, шмыгнул вслед за Жорой под защиту спасительного раструба. Здесь было относительно спокойно, хотя справа и слева летели хлопья снега.

- Как только птицы переносят такую погоду, - сказал Жора, - мы хоть под раструб лезем, а вот им-то каково?

"Птицы", - машинально повторил я, и вдруг понял, отчего океан перед пургой был таким непривычно зловещим.

Не хватало птиц.

Не было снежных буревестников.

Я вышел из нашего укрытия, не дожидаясь, когда пурга прекратится совсем. Ветер уже не был таким резким, снег еще падал, но стал заметно реже.

Раздвигая льдины, "Слава" медленно подвигалась вперед.

Мне показалось, что на одной льдине что-то шевельнулось. Льдина была старая, изъеденная соленой водой, сверху покрытая комками слежавшегося снега. Она ничем не отличалась от других льдин. Но неожиданно один из комьев тронулся с места и, обернувшись снежным буревестником, полетел над морем.

Тогда я уже явственно рассмотрел стайку белых птиц, сидевших на льдине.

Окраска их была такой безукоризненной белизны, что на фоне снега они становились почти совершенно невидимыми.

Заряд прошел. В похолодавшем воздухе кружились запоздалые снежинки. Буревестники у меня на глазах один за другим поднимались со льдины. Суровый антарктический пейзаж снова принял свой привычный облик.

Теперь мне было ясно, что, почувствовав приближение заряда, снежные буревестники садились на лед, плотно прижимались к его неровностям и замирали так, носами на ветер, пока над ними бушевала метель.

Позднее я узнал, что буревестники чувствовали перемену погоды в то время, когда стрелка барометра стояла неподвижно, не успев отметить мгновенное изменение в атмосфере.

- Ну вот, - сказал я Жоре, - выходит, что по снежным буревестникам можно догадываться и обо льдах, и о снежных зарядах, и даже о том, с какой стороны они приближаются. Теперь будем знать, что непогоду они пережидают на льдине.

- Как мы под раструбами, - ответил Жора, и мы, рассмеявшись, стали спускаться на палубу.

О снежных буревестниках я опять вспомнил через несколько лет, уже на другом конце Земли. Это было в Ленинграде.

Перед застекленными дверями большой аудитории, затаив дыхание, стояли выпускники судоводительского факультета.

За дверями шел последний экзамен.

Седые капитаны принимали у нас метеорологию. В глубине души каждый из нас побаивался этой туманной науки.

Я помню, что мне пришлось говорить что-то о японских тайфунах и штормах Бискайи, о новороссийских норд-остах и о многом другом. Последним вопросом было определение погоды по природным признакам.

Вот тут-то и пригодились мне мои наблюдения над морскими птицами и, в частности, над снежными буревестниками Антарктики.

Комиссия осталась довольна. Я вошел в аудиторию матросом, а вышел из нее штурманом.

Мои белокрылые помощники в далеком плавании не подвели меня и на этот раз.

Клайпеда, 1953 г.

КАМНЕШАРОЧКА

В неприветливый день сентября, когда океан у берегов Исландии становится беспокойным, когда косматые туманы неподвижно висят над серо-зеленой водой, серебристая атлантическая сельдь сбивается в плотные зимние косяки.

Рыболовные суда, не обращая внимания на непогоду, рыщут в эту пору по океану в поисках добычи. По этой же причине небольшой траулер под моей командой оказался в сентябре месяце недалеко от северо-восточной оконечности острова Исландия.

Беспросветная серая мгла заслоняла от нас весь мир. Днем она чуть-чуть расступалась и сквозь поредевшую завесу уныло отсвечивала бледная, лишенная цвета поверхность воды; ночью подступала к самому борту, наползала на траулер сырым облаком, в котором мутно тлели судовые огни.

Нас было двадцать пять человек. Двадцать шестым был большой остроухий пес по кличке Атлант. С вечера, найдя сельдяной косяк, мы ставили сети, ночь дрейфовали по воле течений и ветров; а когда в опостылевшем тумане начинали неясно проступать силуэты мачт, приступали к выборке сетей.

И вот однажды, в одно пасмурное утро, в то время когда сети пошли из воды на борт и первые селедины стали шлепаться на мокрую палубу, вздрагивая жирными сине-зелеными спинками, на судне заметили гостя.

Небольшой пестро окрашенный куличок* спокойно сидел на самом носу траулера, совершенно безучастный ко всему окружающему. Ни голоса матросов, ни истерический лай Атланта, заметившего мелькнувшую в воде спину кита, ни гудение электрического шпиля нисколько не волновали птичку. Ссутулясь, закрыв глаза, она стояла на одной лапке и, когда судно покачивало, то, не поднимая век, она быстро становилась на обе ноги. Потом, восстановив равновесие, она медленно поджимала под брюхо худые красные пальцы.

По всем признакам птица была сильно измучена. Кто знает, что ей пришлось перенести по дороге. Может быть, сильным штормом она была унесена в сторону от своего пути на юг и долго, выбиваясь из сил, летела в сыром молоке тумана, пока не наткнулась случайно на странный крохотный островок, на котором толпились люди и звонко заливалась лаем бестолковая корабельная собака.

В том, что птица летела на юг, мы нисколько не сомневались.

С каждым днем все меньше становилось вокруг судна серых

драчливых глупышей и нарядных чаек-моевок. Даже птицы открытого моря понемногу откочевывали к югу, отступая перед неизбежной штормовой зимой.

Наша птица, несомненно, летела этим же курсом. Но откуда? Севернее нас на расстоянии четырехсот морских миль лежал только один единственный необитаемый, покрытый вечными льдами суровый остров Ян-Майен. Почти семьсот пятьдесят километров "беспосадочного" полета над океаном! Было отчего устать.

Куличок дался в руки без всяких попыток вырваться. Спокойно сложив крылья, он сидел на моей ладони, и только его маленькое сердце испуганно колотилось.

Но карий глаз уже посматривал на меня с любопытством.

Итак, вместе с пернатым гостем нас стало двадцать семь. Я принес птицу в свою каюту и осторожно выпустил на письменный стол. Щелкнул выключатель, каюта погрузилась в сумрак, а я лег на койку, зажег лампу у изголовья и стал читать книгу.

Краем глаза я видел, как пленница сделала по столу несколько быстрых шагов, оглянулась и... я ждал, что она вот-вот взлетит над столом и с криком начнет биться грудью о мутное стекло иллюминатора. Но вместо всего этого птичка решительно перешагнула через коробок спичек, остановилась, подняла ногу и спокойно уснула.

Она была хорошо сложена, оперение ее, свежее и чистое, можно было назвать нарядным. Ярко-белые брюхо и поясница резко граничили с буровато-пестрым верхом. Два больших темных пятна украшали грудь. Клюв был недлинным, крепким и прямым. По- видимому, перед отлетом птица успела перелинять и предстала передо мной в своем зимнем наряде.

Это была камнешарочка, красивая птичка из отряда куликов, населяющих побережье Ледовитого океана по всей его протяженности.

Был уже вечер, когда я отложил книгу. Круг иллюминатора густо синел, от работы винта тихо подрагивали переборки, а в полумраке каюты, стоя на крышке чернильницы, мирно спала пленная камнешарка. Закончив постановку сетей, я через два часа спустился с мостика в каюту. Птица резко подняла голову и с полминуты смотрела на меня не мигая, но когда я снял полушубок и подошел к столу, она уже снова спала, беспечно сунув голову под крыло. Удивительно много могла она спать! Ночью меня разбудили неясные шорохи. Тоненько зазвенело бритвенное лезвие, стукнули упавшие спички, покатились по столу карандаши. Я осторожно повернул голову. По письменному столу неторопливо шагала отдохнувшая камнешарка. Она заглянула в чернильный прибор и, не найдя в нем ничего интересного, двинулась по краю стола, внимательно исследуя его поверхность.

Израсходовав много сил на большой перелет и отдохнув за ночь, камнешарка хотела есть и теперь старательно обыскивала незнакомую блестящую поверхность линолеума, такого не похожего на песок побережий. Нарезав мелкими кусочками мясо, я положил его перед птицей, но, к моему удивлению, голодная камнешарка не обратила на него никакого внимания. Равнодушно наступая на мясо ногами, она так же сосредоточенно, как и раньше, инспектировала швы линолеума. Я собрал мясо и снова высыпал его перед ней, и снова птица не взяла ни кусочка, хотя клюв ее был совсем рядом с пищей.

Я был основательно сбит с толку. Голодная, истощенная в полете птица отказывалась от еды. Я попытался кормить ее насильно. Но камнешарка упорно вертела головой, вырывалась из рук, а когда я отпускал ее, она, сильно мотнув клювом, далеко отбрасывала с таким трудом всунутый ей кусочек мяса. И этот способ явно не годился.

"Может быть, мясо ей не нравится?" - думал я, не понимая причин своей неудачи. Но чем свежая говядина хуже, например, червяка или какого-нибудь моллюска? И где их достать, этих червей или моллюсков, если до ближайшей земли сутки пути, а глубина свыше двух километров! Осталось еще предложить ей рыбы, ведь если на берег штормом выбрасывает уснувшую рыбину, ее всегда спешат расклевать птицы. И я решил попробовать. Но перед этим нужно было сделать для камнешарки постоянное жилище.

На шлюпочной палубе, словно специально поставленный в укромном месте, стоял ящик для пожарного песка. Сверху он закрыт наглухо, а открывается сбоку. Подняв железную дверцу, мы затянули отверстие куском рыболовной сети, и импровизированная клетка была готова. Больше всего нас радовало, что теперь под ногами у птицы был настоящий морской песок, мелкий, чистый, сухой, хранивший еще нити сухих водорослей и обломки ракушек.

Пущенная под сетку камнешарка сразу забилась в угол и нахохлилась. Несколько минут я ждал, что она зашевелится, но птица стояла неподвижно. Я отошел в сторону и занялся другим делом.

Потом, взяв с палубы самую крупную селедину, я стал готовить камнешарке "обед". На кусочке фанеры я аккуратно разложил мелко нарезанную рыбу, икру, кусочки печени, даже взятые из желудка селедки мелкие планктонные рачки - калянусы. Я положил фанерку на песок и рядом с ней врыл стакан с пресной водой.

- Ну, - сказал я своей пленнице, - если ты и сейчас не будешь есть, то не знаю, кто тебе тогда угодит, голубушка!

Полчаса спустя я заглянул в клетку. Вода из стакана была расплескана, в мокром песке валялся рассыпанный корм. Камнешарка стояла в своем углу, словно и не трогалась с места. Я собрал кусочки на фанеру и, отступив на шаг, застыл в неподвижности. Несколько минут стояла тишина. Потом тихо зашуршал песок, послышался шелест перьев - и вдруг небольшой круглый камешек, из тех, что всегда попадаются в морском песке, вылетел из-за сетки и покатился по палубе. Наконец я заметил осторожно выглянувшую головку птицы. Карий глаз испытующе смотрел на мои ноги. Затем камнешарка сделала неуловимо быстрое движение клювом, послышался звук удара и фанерка перевернулась, накрыв собой пищу. Черный клюв пытливо обследовал пустую дощечку и исчез. Уныло нахохлясь, камнешарка застыла в углу.

Внезапная мысль осенила меня.

Я собрал рассыпанное мясо, раздавил его на фанере так, что оно прилипло к ней, и положил фанерку пустой стороной вверх. Едва я убрал руку, птица, осмелевшая от голода, долбанула носом, фанерка перевернулась - и камнешарка с жадностью начала хватать корм, давясь от поспешности.

Я повторил опыт, и она опять съела все. Тогда я бегом спустился в каюту, собрал со стола почерневшие кусочки говядины и приклеил их тоже. Камнешарка склевала их все до единого. Только тогда я понял, в чем заключалась моя ошибка. Птица не привыкла брать пищу, лежащую открыто, она всегда добывала ее, переворачивая носом щепки, камушки, раковины - словом, все то, что всегда лежит на песке у моря и подо что прячется различная съедобная мелочь.

Это был наглядный пример того, что не разум, а условный рефлекс руководил птицей в поисках пищи.

Вдобавок камнешарка полностью оправдала свое название, данное ей столь метко.

С того дня она начала есть много и охотно, и все судовые скептики, утверждавшие, что птица непременно умрет от голода, успокоились.

Всякий раз, когда я начинал резать рыбу, осмелевшая камнешарка бойко подбегала к сетке и в нетерпении поводила клювом. Я бросал фанерку на песок мясом вниз, камнешарка тут же лихо поддевала клювом, фанера опрокидывалась - и птичка с явным удовольствием очищала ее, не пропуская даже самых мелких крошек.

Как-то раз я решил устроить камнешарке купание. На эту мысль меня навела вода, которую птица ежедневно расплескивала на песок из врытого посередине клетки стакана.

Я принес камнешарку в каюту, наполнил водой раковину умывальника и пустил туда птицу. И что бы вы думали? Нисколько не смущаясь ни яркой лампы, ни сверкающей эмали умывальника, птица с восторгом отдалась купанию. Раздвинув крылья и распустив веером хвост, она приседала, окуная грудь и шею, плескалась, хлопала по воде крыльями и время от времени вскрикивала радостно и громко. Когда же, накупавшись вдоволь, она заскользила по краю раковины, не умея выбраться, я понял, что купание окончено, и пересадил ее под настольную лампу. Под этим маленьким солнцем камнешарка привела в порядок свои слипшиеся мокрые перышки. Она так была поглощена своим делом, что ни разу даже не взглянула в мою сторону.

Каждое утро вахтенный штурман выпускал нашу пленницу прогуляться по ботдеку. Камнешарка торопливо бегала под шлюпками, обследовала залитые смолой пазы палубного настила, подбирая невидимые людям крошки. Проходящих людей она не пугалась, а только сторонилась. От огромного Атланта, который сунулся было к ней поближе, она преспокойно скрылась, обежав шлюпку вокруг, и пока пес растерянно искал ее с одной стороны, она на другой стороне уже поклевывала измусоленную телячью кость, занесенную за ботдек незадачливым кобелем.

Вскоре камнешарка впервые поднялась в воздух.

Был погожий, по-летнему тихий день. Голубая поверхность моря блестела под лучами неяркого северного солнца. Реденький белесый туман, просвечивая, как кисея, лежал на штилевой воде. А над мачтами уходило в бездонную высь непривычное, на редкость ясное небо.

Камнешарка, неподвижно сидевшая над волной у края ботдека, расправила крылья и неслышно полетела над морем. Мелькая белыми полосами на крыльях, она пронеслась над стаей дремавших на волнах глупышей и, описав полукруг, повернула к судну. Через минуту она уже бежала по палубе, старательно укладывая крылья.

Никто из нас не понял, что это был пробный полет. Мы просто радовались, что камнешарка прижилась на судне и не пытается его покинуть.

Однажды перед вечером мимо судна пронеслись в южном направлении две запоздалые камнешарки.

Мы без труда узнали их по светлым полоскам на крыльях и ослепительно-белым "седлам". Видимо, они очень торопились: в эту пору на Ян-Майене уже ощутимо дыхание арктической зимы.

Никто из нас не знал, что в ближайшие часы вдогонку за своими собратьями пустится наш двадцать седьмой член экипажа. Как это произошло, осталось навсегда тайной. Утром оказалось, что угол сетки, закрывавшей вход, отброшен и клетка пуста.

Клетку осмотрели все по очереди, строили догадки, жалели о веселой птичке, к которой успели привязаться. Вездесущий Атлант обнюхал песок и, ничего не поняв, виновато посмотрел на людей. Может быть, услышав в вышине свист крыльев и голоса пролетающих стай, камнешарка вновь обрела чувство свободы, которое начала понемногу терять, прожив месяц среди людей.

Тогда, наверное, она резким движением клюва отбросила в сторону отвисающую сетку, разбежалась по палубе и, легко оторвавшись, понеслась прочь от корабля. Может быть, перед тем как "лечь на курс", она сделала над спящим судном прощальный круг - так, как это делают почтовые голуби и полярные летчики. Кто знает?

Как бы там ни было, мы, хорошо зная трудность морского пути, дружно пожелали нашей камнешарочке благополучного конца путешествия.

Исландия - Клайпеда, 1958 г.

"ФЛОТИЛИЯ ВСЕХ СВЯТЫХ"

Мы называли их в шутку "Флотилия всех святых".

Они и вправду не имели других названий. Однотипные, построенные одной верфью, одинаково выкрашенные и от этого похожие друг на друга, словно братья-близнецы, они назывались "Санта Анна", "Санта Марина", "Санта Роза", "Санта Паула", "Санта Цилия" и так без конца. Было великое множество всяких других "санта", которых я уже не помню.

Мы ловили треску на банке Гамильтон у берегов Лабрадора, и "Флотилия всех святых" ловила ее в тех же квадратах. Треска шла мелкая, но очень плотными косяками, и поэтому иногда в разводьях между льдами становилось тесно. Кто только тут не тралил! Французы из Гавра и португальцы из Авейру, наши из Мурманска и Риги, англичане из Гримсби... Был даже один исландец из Рейкьявика, которому здешние отмели показались богаче рыбой, нежели собственные воды. В этом скопище флагов, названий и типов судов "Флотилия всех святых" занимала не предпоследнее место. В нее входило более двух десятков траулеров, а главное - она умела неплохо нащупывать подо льдом скопления рыбы и, прицепившись к косяку, черпать из-за борта треску по пятнадцать тонн зараз. Иногда, набившись до отказа в разводье, суда кружились с тралами в неимоверной тесноте между его ледяными берегами. Тралили то фронтом, то уступом, но всегда в одном направлении, избегая пересекающихся курсов. А когда исчезала видимость, клубящееся, совершенно непроницаемое для глаз молоко тумана наполнялось ревом тифонов и паровых сирен. Только соблюдение строя спасало каждого из нас от столкновений или сцепления тралом с незримым соседом.

Когда "Флотилия всех святых" собиралась в одном из разводьев, имело смысл проверить ее затею и тогда мы волокли трал рядом с испанцами, испытывая и свое рыбацкое счастье.

На корме каждого "святого" значилось название порта приписки: Сан-Себастьян, Ла-Корунья, Сантандер. Но почему-то в сочетании с обшарпанными корпусами и унылыми фигурами матросов, копошащихся в рыбе, эти названия никак не вязались с моим представлением об Испании... А может быть, в этом была повинна суровая картина моря: льды, серое лохматое небо над мачтами, где не оставалось места ни ночному Гвадалквивиру, ни вершинам Гвадаррамы, ни щедрому испанскому солнцу.

Как бы там ни было, но эти суда, старательно пашущие океан, не имели ничего общего с "моей" Испанией. Да, то была совсем другая Испания. Первая встреча с ней произошла давно, когда неизвестная доселе страна явилась мне в образе почтовой марки с лиловым профилем короля Филиппа. Потом она встречалась в жизни на каждом шагу. Она улыбалась горькой усмешкой Дон-Кихота, строго смотрела с полотен Веласкеса, частица ее жила в "Каменном госте", в "Кармен", в смелых мазках Мурильо.

Но и такой она оставалась недолго. Настал день - и ее имя зашелестело в газетах, печатавших военные сводки. Это тоже была Испания. Как некогда под стенами Сарагосы, дралась она теперь на Арагонском фронте, в кварталах Университетского городка, в жарких горах Каталонии. Ее врагами были фашисты. Ее друзьями - все честные люди. О ней писали Горький и Хемингуэй, за нее дрались Арагон и Залка; бойцом Интернациональной бригады вставала она с пламенных страниц Эренбурга и Кольцова. Это была Испания моей юности, уверенно и крепко сжавшая кулак в приветствии "рот- фронт". Такой она и осталась в моей памяти навсегда. И ни годы, ни тот день, когда я впервые увидел сверкающие вершины Андалузских гор, уже ничего не смогли изменить...

В день, когда "Санта Марина" отрубила наш трал, все с утра шло, как обычно. В ледяном озере, вместившем в свои неширокие пределы полсотни судов, мы, как и все, ставили, тащили и через полчаса выбирали трал, рубили тресковые головы и опускали, в трюм тяжелые бочки. Холодное небо было синим и прозрачным, облитые солнцем, ослепительно сверкали большие айсберги, затертые битым льдом, по разводью гуляла веселая волна, поднятая морозным ветерком. Первым схватил здесь хороший куш французский траулер "Минерва" из Бордо, следом в это "окно" заскочили мы, последними, как ни странно, прискакали "святые", всегда обладавшие завидным нюхом. Как обычно, суда шли параллельно, соблюдая строгий обычай промысла. Однако, как вскоре выяснилось, не все... Дальнейшее в скупом изложении нашего журнала выглядело так:

"В 12 часов 37 минут в широте 52?17' норд и долготе 54?12' вест траулер "Санта Марина" из Сантандера (Испания) в расстоянии полукабельтова прошел за кормой под углом около 30? к нашему курсу. Оба судна имели выпущенными тралы, и "Санта Марина", имея преимущество в тоннаже и мощности машин, затралил и оборвал наш трал. Размеры убытков пока не установлены".

Известно, что судовые журналы отмечают события заметные, так сказать, в масштабе. Поэтому то, что старый Кассе отбирал в этот момент тресковые головы для ухи, журналом зафиксировано не было. Тем не менее это так. Эстонец Кассе был нашим коком. Он кормил нас до отвала, когда рыба ловилась хорошо, и морил голодом, если рыбы было мало. В злополучные двенадцать часов тридцать семь минут, убедившись, что дневной улов вполне оправдывает наш прокорм, он решил закатить на ужин королевскую уху. Тем более, что очередной подъем трала обещал дать не меньше пяти-шести тонн рыбы. Ведро было уже полным, когда где-то, совсем рядом, раздалось надсадное фырканье дизеля. Звук был чужой. Через минуту глазам кока представилась картина, заставившая его втянуть голову в плечи. Из-за нашей кормы, рядом, так, что, казалось, можно было дотянуться рукой, начал вылезать высоченный нос испанского "святого". По неведомому замыслу вахтенного штурмана "Санта Марина" шла на неизбежное сцепление тралами.

Мы не могли ни отвернуть, ни рвануться вперед: впереди лежала кромка крупнобитого льда, в который нельзя врезаться на полном ходу. Наши возмущенные гудки без ответа растаяли в синем небе.

Поблескивая стеклами рубки, "Санта Марина", безмолвная, как "Летучий Голландец", бессовестно обрезала наш трал...

Перегнувшись через борт, мы с трепетом следили за тем, что происходило в этот момент на глубине ста двадцати пяти метров. Оба наши ваера* сошлись вместе, потянулись за испанцем и потом разом безжизненно повисли. Тралмейстер Борейко молча плюнул за борт. "Святая Марина" сделала свое дело.

Трал подняли. Он был аккуратно, словно ножом, разрезан посередине. Мешок с рыбой исчез. Вдалеке, уменьшаясь в размерах с каждой минутой, уходила недосягаемая для нашей ругани "Санта Марина". Теперь мы могли действовать в двух вариантах: махнуть на все рукой и вооружить запасной трал или. настичь нарушителя и предъявить ему ультиматум. Мы выбрали последнее.

Через полчаса мы разыскали "испанца" в гуще судов, и над нашим мостиком взвился флажный сигнал - "остановите ваше судно". "Санта Марина" покорно подчинилась, хотя трудно было понять, признает она себя виновной или нет. На ней начали выбирать трал.

Мы терпеливо ждали. От испанцев нас отделяли какие-нибудь полсотни метров. Траулеры едва покачивались на легкой зыби, и в наступившей тишине было слышно, как жужжит лебедка "испанца" да как распекает капитан своего опростоволосившегося помощника. Помощник, видимо, оправдывался, и это вызывало все новые и новые потоки капитанского красноречия. Мы сменили сигнал на "требую возмещения убытков". Это пахло стоимостью нового трала, и капитан имел все основания ругаться до хрипоты. Наша команда томилась ожиданием. На носу среди зеленоватых матросских курток одинокой чайкой белел поварской халат. По-видимому, в силу чрезвычайных обстоятельств, королевская уха отменялась.

Люди на "испанце" работали, не глядя на нас, Я внимательно разглядывал чужих моряков и не находил "моей" Испании. Ничего общего с ней не было ни в хорохорящемся штурмане, картинно повязанном вокруг шеи алым кашне, ни в чумазых матросах, упорно отводящих в сторону глаза, когда взгляды случайно встречались. Взведя затворы фотоаппаратов, мы ждали, что трал испанцев принесет на себе обрывки нашего. Тогда у нас в руках будет документ, опровергнуть который невозможно.

На "Санта Марине" это понимали отлично и смотрели за борт с тревогой и надеждой. Наконец из воды, словно мокрое морское чудовище, выпрыгнула кормовая доска. Она была абсолютно чиста. На физиономии испанского штурмана я прочел нескрываемую издевку. Но то, что казалось ему спасением, было на деле только отсрочкой. Носовая доска не выпрыгнула из воды. Она полезла тяжело, и, еще не видя ее, и мы и испанцы поняли все. Доска тащила за собой улику. На палубе "испанца" подняли галдеж, потом доску осторожно потянули из воды, и мы узрели чудо, свершенное "Святой Мариной" на наших глазах: куток* нашего трала - целый, набитый рыбой, только обрезанный и замотавшийся вокруг доски.

На "Санта Марине" суетились, заводя строп, чтобы вернуть нам наш улов. А нас благополучный финал сделал великодушными. Сигнал "требую возмещения убытков" торжественно пополз вниз. В конце концов пришить к тралу обрезанный мешок было для нашего Борейко делом пятнадцати минут. И на "испанце" оценили это.

Трудно сказать, кто улыбнулся первым, кто ответил на улыбку, но через минуту уже улыбались все. Люди на обоих судах были рады благополучному исходу инцидента. Работа пошла веселей. Со смехом нам швырнули бросательный конец. Он не долетел. Тяжелая груша шлепнулась в воду на потеху матросам обеих команд. Ребят словно прорвало после долгого молчания. Бросательный полетел снова - и снова неудачно. Со смехом толпились у борта и только мешали друг другу. Наконец добросили. Закрепили трос-проводник, и мешок с рыбой поплыл к нашему борту; его провожали веселым гамом, шутками и смехом. Капитан "Санта Марины" поспешил дать ход машинам.

Матросы "выливали" из трала спасенную треску, а старый Кассе, убедившийся в том, что мы едим свой хлеб не зря, сломя голову бросился в камбуз, вспомнив об ухе. С палубы "Санта Марины" улыбались и несмело помахивали нам руками, украдкой поглядывая на мостик. Траулер, пыхтя, неуклюже разворачивался. С мостика что- то резко выкрикнули в мегафон, и матросы побрели по своим местам.

И в этот момент я все-таки увидел настоящую Испанию. Увидел в лице молодого смуглого моряка в сдвинутом на ухо берете. Он стоял на корме "Санта Марины", невидимый с мостика, и лицо его было серьезно. Я видел, как спокойно и твердо поднялась его рука в приветствии "рот-фронт". Взгляд его был устремлен на алое полотнище нашего флага. Испания моей юности, живая и непреклонная, стояла передо мной, перешагнув десятилетия. Испания, о которой писали Эренбург и Хемингуэй. Испания, которая сражалась и не погибла. Испания, которая борется и обязательно победит.

Море Лабрадор, 1959 г.

НЬЮФАУНДЛЕНД

"Ньюфаундленд! 42 000 квадратных миль скал, холмов и речных долин. 8 000 квадратных миль озер. 6 000 миль побережья. Охота на лосей и карибу! Лов лосося и тунца! Связь воздушная и морская. Вас доставят самолетная компания "Транс Канада Эрлайнс" или автомобильный паром "Вильям Карсон". Приезжайте на Ньюфаундленд! К вашим услугам отели и тунцеловные боты, охотничьи домики и гидропланы. Ньюфаундленд - это колыбель белой цивилизации Северной Америки. Приезжайте!"

Так соблазняют туристов проспекты Бюро путешествий.

Но наше знакомство с Ньюфаундлендом состоялось иначе. В начале лета плавучая база траулеров пароход "Академик Павлов" повредил во льдах Лабрадора рулевое устройство и был отбуксирован в Сент-Джонс на ремонт.

Мы плелись на буксире спасательного судна "Ураган", обходя редкие айсберги и источенные волнами обломки арктического пака. Первым вестником земли был краснокрылый самолет, сбросивший на суда листовки с предупреждением о близости трансатлантических подводных кабелей. Самолет сделал над нами несколько заходов, пытаясь рассчитать снос, и все-таки промахнулся. Белая стайка листовок, подхваченная ветром, опустилась на воду далеко в стороне. Пилот отбросил колпак кабины, досадливо махнул рукой и лег курсом на остров. Через несколько часов в том направлении, где скрылся самолет, неясно замаячили крутые берега Ньюфаундленда.

Может быть, именно таким увидели его девятьсот шестьдесят лет назад норманны викинга Эриксона, назвавшие эту землю "Маркландом" - страной лесов.

Может быть, пять столетий спустя, вот так же рассматривал сквозь туман эти скалы английский мореплаватель Джон Кабот, отплывший в 1497 году из Бристоля на поиски новых земель. Может быть. Гранитные берега Ньюфаундленда не боятся времени.

Сент-Джонс - главный город провинции, почти не заметен с моря. Океанские суда с трудом протискиваются между громадами мысов с прозаическими названиями Северный и Южный в узком проходе, ведущем в просторную глубокую бухту.

Уже не один, а три буксира, преодолевая дующий в проходе ветер, пытались отвести нас от гранитных обрывов, нависающих над нашими мачтами. Лоцман, нервничая, бегает по мостику и требует на подмогу буксирам ярко-красное пожарное судно, которое тоже впрягается в работу. Наконец белый маячок, прилепившийся к скале, словно игрушечный, остается позади, ветер стихает, и мы, облегченно вздохнув, отдаем якорь на внутреннем рейде Сент-Джонса.

Американцы любят называть Сент-Джонс старейшим городом Америки. Если вы позволите себе усомниться в этом и скажете, что другие города, например, Мехико, куда древнее, то вам ответят, что все это, конечно, так, но ведь речь идет не о каких-то там индейцах, а о начале "белой цивилизации", а она, как известно, началась 24 июня 1497 года, в день святого Джона, когда моряки Кабота, благословляя небеса, обнаружили бухту, давшую им укрытие от непогоды.

Итак, Ньюфаундленд - первые "заморские" владения Англии, и Сент-Джонс - первый колониальный город Северной Америки. Он стал им с того дня, когда сэр Хэмфри Джильберт по приказу королевы Елизаветы I водрузил в 1583 году на берегу бухты английский флаг и официально присоединил остров к владениям британской короны.

С давних времен Ньюфаундленд населяло немногочисленное мирное и даровитое племя индейцев-беотуков*. О его происхождении известно очень немногое. Достоверно лишь то, что предки беотуков не когда переправлялись в Америку через Берингов пролив, тем же путем, каким проникли на американскую землю олени-карибу*.

Свое умение строить из бересты вигвамы и каноэ индейцы принесли из далекой Сибири. Теснимые другими племенами, они пересекли весь континент и осели на Ньюфаундленде, ставшем их последним убежищем.

Этому исчезнувшему племени принадлежит одно величайшее изобретение той далекой эпохи. Для убоя карибу, во время весенних и осенних миграций стад, беотуки сооружали вдоль речных берегов изгороди из поваленных деревьев.

Длина таких изгородей иной раз достигала шестидесяти километров. В завалах оставлялись проходы, в которые устремлялись животные, а индейцы, сидя в засаде, убивали оленей, пытавшихся прорваться к реке. Беотуки знали секрет копчения мяса и после удачной охоты заготовляли его впрок на долгие зимние месяцы. Зиму они проводили под защитой лесов, в центральной части острова, на песчаных отмелях озера Ред Индиан Лейк и впадающих в него рек. Когда наступала весна, беотуки вместе со стадами карибу кочевали по острову. Они выходили на берег океана, охотились на тюленей, на прибрежных островах собирали яйца кайр, чаек и гаг, высиживавших здесь свое потомство. Их хрупкие берестяные каноэ не боялись морского плавания.

Колония бескрылых гагарок на меленьких островах Фанк, отделенная от Ньюфаундленда тридцатью двумя морскими милями пролива, посещалась индейцами регулярно. Беотуки не знали огнестрельного оружия. Их вооружение состояло из луков и стрел, каменных томагавков, ножей и дубинок, и мужчины племени были больше охотниками, нежели воинами. Беотуки не раз подвергались нападениям своих воинственных соседей, индейцев-микмас из Новой Скотии, а с приходом белых переселенцев судьба племени была решена. Основная причина гибели беотуков - "отсутствие дружественных контактов", как мягко выразились авторы одного путеводителя.

Оттесненные от морских берегов в бесплодную центральную часть острова, индейцы были обречены на вымирание, пока голод, болезни и преследования не истребили их совершенно. Жалкие остатки племени просуществовали недолго. В 1829 году умерла последняя индианка-беотук. Ее портрет показывают в провинциальном музее, вместе с утварью и украшениями из кости, камня и морских раковин.

Воины-индейцы на гербе Ньюфаундленда, Индейская река, озеро Красных Индейцев на карте да три небольших стенда в музее - вот и все, что осталось от целого народа.

Сент-Джонс днем - это море, скалы и шпили колоколен. Сент- Джонс ночью - это множество огней, охватывающих бухту подковой, и вознесенные в ночное небо электрифицированные кресты церквей.

...Давно истреблены индейцы, давно загнаны в глухую часть острова поредевшие стада карибу; белый человек, колонизатор, наложил на облик девственного острова неизгладимый отпечаток. И, хотя Сент-Джонс далеко не первый город Америки, тем не менее он стар, очень стар, этот провинциальный городок над синей водой гавани.

Он не стал ни Нью-Йорком, ни Сан-Франциско, которые моложе его. Но он с успехом исполнил роль плацдарма завоевателей. Французы пытались отторгнуть его у Англии, а когда из этой затеи ничего не вышло, послали свой флот с целью перерезать оживленную важную магистраль между Новым и Старым светом. В результате на этой большой дороге пышно расцвел морской разбой. Пираты основательно поработали здесь, не упуская случая пограбить суда любого флага, будь то королевские лилии Франции или британский "Юнион Джек".

История сохранила рассказ о том, как некий английский адмирал был послан на борьбу с пиратами. Видимо, адмирал в чем-то сплоховал, ибо в самом скором времени очутился на борту пиратского брига в качестве невольного гостя. Пиратский капитан был великодушен. Он не повесил адмирала сушиться на рее, а только с неделю поморил его для острастки голодом в вонючем трюме. Затем посоветовал не мешкая возвращаться в Англию и отпустил с миром. Говорят, что адмирал поспешно выполнил этот совет и больше не принимал участия в рискованных экспедициях.

Прошли годы. Отгремели пушки, стали легендой усатые пиратские капитаны. Над сравнявшимися с землей фортами безмолвно стоят мемориальные доски, призванные напомнить о прошлом. Впрочем, у досок есть еще одно назначение - рекламировать древность города. Поэтому их так много, и ставят их по поводу и без повода. Есть надписи вроде: "Это буковое дерево посадил его высочество принц Марокко, когда впервые посетил город Сент-Джонс". Что и говорить, событие первостепенной важности. Но есть и другие: "Египет - Фландрия - Галлиполи - Бельгия". Рыбак и лесоруб, застывшие в бронзе, с надеждой смотрят в морскую даль. А ниже перечисление полков, бригад и дивизий. Это памятник солдатам- ньюфаундлендцам, павшим в первую мировую войну. И сколько бы ни смотрел в океан старый рыбак, никогда не вернутся домой те, что лежат в полях Фландрии, в бесплодной земле Галлиполи.

Никогда не изгладится скорбная складка на лбу лесоруба, никогда не смирится он с тем, что погиб его сын, защищая чьи-то барыши.

Памятника солдатам второй мировой войны нет. Может быть и не будет.

Таллинн, 1962 г.