Lib.ru : Тихонов Дмитрий Павлович. Послесловие И. П. Тихоновой к сборнику

НО НЕ ВЕЧНО БУДЕТ НЕПОГОДА

Биографическая, заключительная статья "Дмитрий Тихонов" к сборнику "Подо мной -- океан". На фотографии (1965) ее автор, Ирина Павловна Тихонова, сестра поэта

В повести К. Г. Паустовского "Золотая роза" есть небольшой рассказ о суровом памятнике рыбакам: на берегу Балтийского моря, недалеко от маленького латышского поселка, лежит гранитный валун. Много лет назад рыбаки на нем высекли надпись*, которую видно издалека: "В память всех, кто погиб и погибнет в море". "Когда я узнал об этой надписи, -- пишет К. Г. Паустовский, -- она мне показалась печальной, как все эпитафии. Но латышский писатель, рассказавший мне о ней, не согласился с этим и сказал:

-- Наоборот. Это очень мужественная надпись. Она говорит, что люди никогда не сдадутся и, несмотря ни на что, будут делать свое дело. Я бы поставил эту надпись эпиграфом к любой книге о человеческом труде и упорстве. Для меня эта надпись звучит примерно так: "В память тех, кто одолевал и будет одолевать это море".

Я позволила себе начать рассказ о Дмитрии Тихонове словами из чудесной повести Константина Паустовского потому, что она была одной из любимых книг Дмитрия, и потому, что суровый памятник-валун, о котором в ней идет речь, поставлен и ему: ведь из тридцати пяти лет, прожитых им на земле, почти половину он отдал морю...

У подножия Главного Кавказского хребта приютился один из самых живописных городов Северного Кавказа -- Орджоникидзе [Владикавказ]. Зубчатой стеной высится над ним гряда скалистых гор, в ясные дни сверкает белоснежная шапка Казбека; весной город утопает в цветущих садах, день и ночь с грохотом проносится мимо него Терек. В этом городе прошли детство и юность Дмитрия Тихонова, привезенного сюда трехлетним ребенком из маленького сельца Иноземцево, близ Пятигорска, где он родился в 1928 году [23 января]. Отца он потерял двух лет, и его воспитывала мать -- Антонина Владимировна Тихонова -- преподаватель русского языка и литературы, человек умный, тонкий, поэтичный и вместе с тем требовательный. Великолепно знавшая литературу, любившая музыку, живопись, природу, она с детских лет старалась привить сыну любовь ко всему доброму и прекрасному, учила его видеть, слышать и чувствовать все хорошее на земле, была его духовным наставником и другом.

Учился он в школе N 5, о традициях и влиянии которой на своих воспитанников можно писать много*. Школьное здание расположено на возвышении, из окон его открывается панорама Главного Кавказского хребта, огромный двор, поросший в весенние месяцы высокой травой, в школе есть великолепная библиотека, а главное -- опытные и талантливые учителя, настоящие мастера своего дела, люди, влюбленные в свою профессию, отдававшие ученикам все свое время, всячески стремившиеся расширить материал школьных программ, и среди них -- гроза и кумир всех учеников -- преподаватель географии Всеволод Васильевич Ермаков.

Он был не просто учителем; на него смотрели как на человека особенного, необыкновенного. Член Географического общества, составитель многих карт и одной из лучших в то время зоокарты Советского Союза, много знавший, объездивший полмира, он и в учениках не только воспитывал страсть к своему предмету, но и развивал в них наблюдательность. Школьному географическому кабинету мог бы позавидовать кабинет не одной столичной школы: переступив его порог, ученики попадали в особый мир -- большой, зовущий. Там было множество интересных мелочей, привезенных из путешествий самим учителем (ведь не в каждом кабинете географии можно увидеть миниатюрную статуэтку бога Шивы или нож, которым самураи делали себе харакири!), учебных пособий и, особенно, красочных карт, сделанных под его руководством учащимися многих поколений. Он привил Дмитрию навыки составления карт, научил рисовать акварелью, рыться в географических и биологических справочниках. Под его руководством была сделана Дмитрием зоокарта Северной Осетии, ныне находящаяся в Республиканском музее города Орджоникидзе.

Дмитрий с детства любил природу, животных, особенно птиц. Настольной книгой его был Брэм, а дома постоянно обитали какие-нибудь живые существа -- самые неожиданные для городских условий, начиная от раненой цапли и кончая летучими мышами.

К школьным годам относятся и первые "побеги" Дмитрия, сначала недалекие -- в горы, в особенности весной: ведь нужно было проследить, как выведутся птенцы, а взрослые птицы будут их кормить. Все это, разумеется, делалось в то время, когда школьные каникулы еще не наступали; в результате -- неприятные разговоры и в школе, и дома. Когда началась Великая Отечественная война, ему было тринадцать лет [1941], а пятнадцати [1943] лет он поступил в подготовительное военно-морское училище в Баку, но через год был отчислен по состоянию здоровья. С 1944 года [16 лет] он снова в Орджоникидзе. Но "муза дальних странствий" не давала покоя; поэтому дважды он удирал из дома и отправлялся "путешествовать". В этих странствиях ему сопутствовали два его приятеля -- Вадим 3. и Володя К., оба они впоследствии стали тоже моряками -- один торгового флота, а другой военного.

Один раз Дмитрий успел добраться лишь до Кизляра, где был задержан милицией и возвращен маме (курс-то был проложен на Дальний Восток!), а второй раз сумел через Махачкалу, Баку, Тбилиси доехать до Батуми, оттуда отправился по Черноморскому побережью до Туапсе -- где пешком, где поездом, а где и на арбе, зарабатывая себе на жизнь тем, что помогал в портах грузчикам. Вернулся домой худой, грязный, но счастливый и полный впечатлений. Недаром позже, в неоконченной поэме об Африке, он напишет:

В пятом классе мы все романтики:

Мечта всегда мальчишек томит --

Одни бороздят просторы Атлантики,

Другие живут в стране пирамид.

Кроме географии и биологии, любимыми школьными предметами его были литература и история. К математике он был равнодушен. Однако это не помешало ему стать хорошим штурманом, а затем капитаном дальнего плавания. Была у него еще страсть -- охота, но не столько увлекал сам процесс охоты, сколько возможность наблюдать природу, повадки и жизнь животных на воле.

[Ружья дома у нас никогда не было, насколько я помню. Был "охотничий" телеобъектив для фотоаппарата "Зенит".]

С 1945 года [17 лет] семья жила в Кронштадте. Романтика сурового морского города, его гордые традиции, люди, с которыми Дмитрию довелось встречаться, прекрасные кронштадтские памятники и вечное стремление видеть что-нибудь новое, интересное сыграли свою роль: после окончания девятого класса он поступил в техническое военно-морское училище, но быстро в нем разочаровался. Ему хотелось на корабль, хотелось чувствовать ногами палубу, а техническая специальность привлекала мало. И он сделал все, чтобы сразу попасть на флот [18 лет] Таким образом он оказался сначала в одном из флотских экипажей, а потом на линкоре "Октябрьская революция", откуда был списан в 1947 году [19 лет] по состоянию здоровья, как и из подготовительного училища в Баку. [Как у истинной петербурженки, у Ирины Павловны была заветная шкатулка с засушенными листьями с юга, коктебельскими сердоликами, клайпедскими янтариками; там же хранилась лента от бескозырки с гордой золотой надписью "Октябрьская революция".]

Стоял вопрос о том, куда же идти учиться.

И на семейном совете было решено, что нужно использовать его способности к рисованию и поступить в училище живописи на декораторское отделение.

Он даже пошел туда, взяв необходимые документы, но зов моря был сильнее всего (ведь любимый герой -- Амундсен, а любимый писатель -- Александр Грин!), и втайне от родных он решил поступить матросом на китобазу "Слава", которая в это время набирала команду для очередного рейса в Антарктику.

Отправившись на медицинскую комиссию, Дмитрий неведомо как "уговорил" врачей дать ему "добро" для работы на промысловом флоте и в августе 1948 года, двадцати лет, уехал в Одессу, где в то время готовилась к рейсу "Слава". 9 октября китобаза простилась с Одессой и легла курсом на Севастополь; там ей предстояло взять последние тонны топлива.

Первый рейс на "Славе", первые впечатления, которых он так долго ждал, первые записи в дневнике. Дмитрий заносит в дневник свои впечатления от знакомства с контрастами капиталистического города, пишет о положении туземного населения в Южной Африке. Часто и тепло вспоминает в далеких морях о Родине. Его интересует все: природа Атлантического океана и Антарктических морей, условия и характер жизни китобоев, встречные корабли, цвет моря и неба в разное время суток, веселый корабельный праздник.

Многие из этих записей послужат ему в будущем материалом для стихов и очерков.

"19 октября. Вторник. "Вира якорь!" Севастополь провожает нас своими огнями. В последний раз смотрим на родную землю. Мы увидим ее только весной. Бросаю на счастье монету. До свидания, Родина! Пожелай нам попутного ветра". За этой записью последуют другие, рассказывающие о берегах Босфора, о пестрой путанице домиков, минаретов, кипарисов, лестниц, куполов и дворцов, разбросанных по возвышенному стамбульскому берегу; промелькнет на страницах дневника описание греческих островов, Сицилии, Пантеллерии. И, наконец, на горизонте -- берега Северной Африки, которую ему так хотелось увидеть еще во времена далекого детства. Вспоминая позднее об этом первом свидании со страной своей мечты, он напишет:

Я обошел африканские воды

От Эспартеля до самого Капа.

Африка дальняя, милые годы,

Вдруг начиналась у нашего трапа.

А "Слава" продолжала свой путь на промысел.

"Мы встречаем праздник вдали от родных берегов. Расцвеченная флагами "Слава" идет в штилюющем океане. Вода зеркальная. Где-то, за тысячи миль от нас, наши родные и друзья пьют за тех, кто в море. А мы выпили сегодня свою традиционную чарку за тех, кто на берегу... В 15 часов наши китобойцы неожиданно обнаруживают кашалотов. С борта базы видно, как они, окружив косяк, начинают охоту... Через несколько минут радио сообщает, что китобоец номер первый убил первого кита. Единицу встречают аплодисментами. Все толпимся на корме, когда первый в сезоне кашалот, блестя мокрой тушей, медленно идет в слип. Тем временем кашалоты начинают поступать один за другим. Всего их двадцать. Разделка идет до утра. Кашалотов бьют круглый год, поэтому мы находим несколько эмбрионов, причем один совсем развившийся, покрыт серой кожей. Привлеченные запахом мяса, акулы всю ночь вертятся возле судна. Сегодня охота удачная. Недаром же с Большой Земли желали нам успеха. Я тоже получил радиограмму из дому".

"Экватор. У команды традиционный морской праздник. Конечно же интересно, конечно же весело рисовать транспаранты с изображением невиданных чудовищ, гримировать участников бесшабашной свиты Нептуна, самому изображать негра и впервые "креститься" в соленой купели! А дальше пойдут будни -- океан, океан, океан. Нет ни Полярной звезды, ни Большой Медведицы, над головой чужое, часто затянутое облаками небо".

"15 ноября. А в Ленинграде уже, наверное, мелкий снежок и в мокром асфальте отражаются фонари. Черная Нева сверкает вороненой сталью под арками мостов... Далеко, очень далеко".

Своей жизнью живет большой корабль, своими заботами и радостями: "22 ноября. Мы идем на Кейптаун. Прохладными черными ночами светит над нами незнакомое звездное небо Южного полушария. На палубе крутят кино. Сегодня идет "Миклухо-Маклай". Затерянным в океане, оторванным от Родины на тысячи миль, нам, как никому, понятен этот фильм. Здесь, у берегов Черного материка, он смотрится, как грозный документ, обличающий расизм, воскрешающий образ великого ученого, обаятельного человека. Невозможно не гордиться таким соотечественником, как нельзя не любить свою Родину".

Первая стоянка в Кейптауне (по пути на промысел), и, как обычно, запись в дневнике:

"25 ноября. На рассвете английские буксиры вталкивают нас в порт. Именно вталкивают, так как им нет необходимости принимать концы. Они толкают нас носами, вооруженными мощными кранцами, и ставят к Королевской пристани. Берег, даже чужой, даже враждебный, волнует, как всегда. Горы, до половины застроенные домами, заслоняют полнеба. Мы стоим против центральной улицы, прямой, как стрела. На набережных качают листьями пальмы. Их много на склонах гор. В порту, кроме нас, стоят грузовики, лесовозы, два больших лайнера, ходящих в Лондон. Когда мы швартуемся, люди на берегу, главным образом, негры, смотрят на нас, закрываясь от африканского солнца. На негров возложена вся черная работа, сами они, оборванные, смотрят на русские суда с нескрываемой симпатией... После прихода властей, когда мы поднимаем южноафриканский флаг, открыт доступ на судно нашим землякам. К нам поднимаются наш консул с семьей, работники посольства, наши ребята -- моряки с "десятки", стоявшей тут в ремонте. Трудно представить себе, как радостно бывает морякам, когда в чужом порту, в чужой стране, среди незнакомой речи туземного населения, с берега крикнут: "Здравствуйте!"

Когда "Слава" через несколько месяцев будет возвращаться на Родину, команда сможет увидеть этот город ближе, и в записи от 16 апреля Дмитрий с присущими ему наблюдательностью и юмором изобразит кейптаунские нравы:

"Берег. Он встречает нас горячим солнцем, пальмами и суетой большого города, от которой мы отвыкли за плавание. День пролетает незаметно в пестром мелькании реклам, автомобилей, кричащих газетчиков, повозок, запряженных мулами, английских полисменов на перекрестках, моряков, негров, индусов, красных фесок, ананасов и пароходных гудков. Белые кварталы -- Европа. Лифты, эскалаторы, троллейбусы, светофоры. Цветной город -- трущоба, пропахшая гнилой рыбой, банановыми корками, набитая безработными, проститутками и тавернами. На русских моряков и там и здесь смотрят во все глаза. Иногда неприязненно, чаще дружелюбно. Наши папиросы пользуются успехом. Таможенники в порту вообще обнаглели: не ждут, когда их угостят, кричат: "Казбек!". Набрали, небось, мешок. "Казбек" служит пропуском: сунь коробку -- и веди на судно хоть контрабандного слона -- пропустят! До вечера бродим на берегу, осматриваем музей, парк, заросший всякой экзотикой, магазины, площади, памятники. Возвращаемся домой усталые, нагруженные покупками, в лихом африканском такси и сразу валимся спать".

А вот уже и настоящее знакомство с тем, как добывается нелегкий хлеб матроса, с "гремящими сороковыми", с беспощадными волнами, заливающими палубу "Славы":

"3 декабря. Сегодня ночью шторм достиг наибольшей силы. Под непрерывными ударами волн судно содрогалось от клотика до киля. Никто не раздевался. Девятнадцать тысяч тонн в нашем положении -- не шутка. Чтобы хоть немного поднять зарывающийся нос, мы откачали из носового танка часть воды. Пресной воды, которая для нас дороже хлеба. Но судно выдержало".

И все-таки, как ни трудно с непривычки, как ни тяжело работать матросом на разделочной палубе, Дмитрия никогда не оставляет жадный интерес к тому, что он видит вокруг. Ему любопытно все: окраска и формы айсбергов, незнакомые до сих пор птицы, повадки и строение тела всех пород китообразных.

"11 декабря. Видели пингвинов. Они проплыли, ныряя, совсем близко, похожие на маленьких шустрых зверьков. Китобойцы привели к нам финвала и косатку. Косатка -- красивый пятнистый зверь, хищник... У него высокий, похожий на пиратский нож плавник и страшные челюсти...

Вокруг много айсбергов. Есть похожие на замки, маяки, башенки. Один чертовски похож на кренящийся парусник, идущий к нам; другой мы приняли ночью за корабль, стоящий без огней, и волновались, думали, наш китобоец потерпел аварию.

Замечательно выглядят айсберги при разном освещении. То синие, то голубые, то ослепительно белые; иногда они бывают дымчато-лиловыми, пепельными, розовыми. То башни, то паруса, то огромные горы проходят мимо нас. Стаи капских голубей кормятся вокруг "Славы" отходами китов".

Наконец можно совсем близко рассмотреть долгожданного пингвина, забавного и смешного.

"13 февраля. Поймали пингвина, сидевшего на ките. Притащили на мостик. Маленький, доверчивый, ходит по мостику, никого не боясь. Очень интересуется лебедками (почему гремят?), покрикивает, похлопывает коротенькими крылышками по белому пузу... Когда мы его выпустили, он опять возвратился к судну, карабкался в слип и все время, пока мы лежали в дрейфе, крутился возле базы: наверное, хотел опять в гости".

Наступил самый тяжелый промысловый месяц -- февраль.

"Работы уйма. Киты идут беспрерывно. Напряжение дошло до предела. Иногда кажется, что упадешь на палубу и больше не встанешь. За сутки проходят десятки китов. Палубы не видно. Она завалена выше фальшборта салом, брюшиной, головами. Тяжело, черт побери!.. 4 марта. Выполнили годовой план. Несколько тысяч тонн жира, за которыми мы пришли сюда за тысячи миль, несколько тысяч тонн, необходимые моей стране, вырванные у океана таким нечеловеческим упорством экипажа, залиты в наши танки".

Да, не только с китами, айсбергами и пингвинами знакомит моряков Антарктика -- они познают каждодневный риск, усталость, холод, тоску по Родине. "18 марта. Сумасшедший шторм. Огромные волны шеренгами наступают на "Славу". Одиннадцатибалльный ветер метет водяную пыль, смешанную со снегом. Спасаем палубный груз. Дикая качка грозит смертью, ледяная вода обжигает, как пламя. Уродуемся до конца. Началось обледенение".

И все-таки -- счастье -- после шторма увидел тюленя Уэдделла -- двухметрового зверя, "покрытого низкой шерстью, с собачьей мордой и пастью, усаженной острыми зубами".

А "Слава" повернула па север, домой. На Родину она пойдет тем же маршрутом, каким шла сюда, на промысел.

Только один китобоец пойдет на Дальний Восток. Дмитрия нет в списках его команды, а как хотелось ему еще посмотреть Коломбо, Сингапур, Шанхай...

"4 апреля. Они пойдут через Тихий океан, в то время как "Слава" будет медленно полати между голыми греческими островами, которые я уже видел; по пути, который я бы с радостью променял на еще один тяжелый, но увлекательный рейс... Удача изменила мне на этот раз. Зависть -- плохая черта, но как я завидую им, этим ребятам, черт меня побери..." "20 апреля. Кейптаун. С вечера стоящие у борта китобойцы начинают выходить на рейд. В числе уходящих -- мой друг Жорка Гавриш, черноморец, мировой парень. Он идет боцманом на расстающемся с нами "азике". Мы прощаемся ночью, когда английский лоцман, проклиная туман, выводит китобоец из гавани. У меня остается трубка из кашалотового зуба и свинцовая тяжесть на душе. Не люблю проводов. Хорошо, если б жизнь состояла из встреч".

А у Дмитрия снова впереди Зеленый Мыс, Канарские острова, Гибралтар, о котором он позднее напишет:

Дряхлеющая гордость англичан,

Свидетель войн, побед и поражений,

Он много лет смотрел на океан,

Не зная неожиданных вторжений.

Впереди еще аквамариновые воды Средиземного моря. Но зато он раньше тех, кто ушел в Тихий океан, увидит родное Черное.

"25 мая. Последний, 227-й день плавания. На горизонте Одесса! Мы вернулись. Родина, встречай!"

Три рейса на "Славе" (1948-1951 гг.) были большой жизненной школой; они вплотную познакомили его с суровым морем, с нелегкой работой матроса промыслового судна, а главное -- с мужественными людьми, посвятившими себя опасному и тяжелому труду, замечательными товарищами и наставниками.

[Три рейса на "Славе": II-й Сталинский рейс -- 1948-1949, III-й Сталинский рейс -- 1949-1950, IV-й Сталинский рейс -- 1950-1951. В пятый рейс 1951-1952 он уже не пошел -- был направлен учиться! Как многие молодые моряки, зарекомендовавшие себя в море. Такова была система. ]

После каждого рейса его домашний "музей" пополнялся все новыми экспонатами. Тут были пластинки китового уса, морские звезды, зубы кашалотов, моллюски, засушенные летучие рыбки, крошечный пингвин, вырезанный из кашалотового зуба... А тетрадь для рисования заполнялась карандашными набросками очертаний островов, птиц и морских животных.

Так была отдана дань юношеской романтике, первому восхищению айсбергами, пингвинами, далекими широтами. И появилась определенная цель -- стать штурманом, а потом капитаном дальнего плавания. К этой цели он идет упорно и настойчиво, раз и навсегда избрав для себя одно единственное дело -- профессию моряка.

Поэтому он поступает учиться на курсы штурманов малого плавания в Ленинграде. [Курсы ШМП при ЛИИВТе. Одновременно он слушал лекции в Институте Арктики, ныне АНИИ, и изучал английский язык.]

Однако его влечет не только штурманское искусство. Дмитрий пробует писать очерки и с 1951 года помещает ряд очерков об антарктических рейсах и о Кронштадте в газете "Ленинские искры"; о Кейптауне -- в "Ленинградской правде"; журнал "Вокруг света" в том же году печатает его очерк "Остров Диего Альварец", а в 1952 году -- "Путями предков" (последний с его рисунками).

Позже им были написаны статьи, непосредственно касающиеся его профессии, например, статья "Использование створа при определении судна по углам", изданная в 1959 году Всесоюзным научно-исследовательским институтом морского и рыбного хозяйства и океанографии; статья "Переход людей с судна на судно"* (газета "Рыбак Литвы"); по его предложению были внесены некоторые изменения в лоцию Балтийского моря у берегов Клайпеды.

С детства приобщенный к искусству матерью, страстной почитательницей Пушкина, Толстого, Маяковского, Рахманинова, Левитана, Дмитрий рано полюбил стихи. Любимых поэтов у него было много: это Блок и Багрицкий, Маяковский и Есенин, Ал. Толстой и Стивенсон. Но самым близким, самым светлым, самым дорогим для него всегда был Пушкин. Любимейшее -- "Онегина" и "Полтаву" -- он знал наизусть. Вообще стихов хранил в памяти много и с удовольствием читал их вслух, а потом начал пробовать писать сам. Из прозы любил чеховские новеллы, лесные были волшебного Пришвина, овеянные лиризмом и романтикой рассказы и повести Паустовского, особенно рассказ "Тост", "Северную повесть", "Золотую розу" и исполненную юмора и кавказского колорита "Колхиду". Совершенно особое место в его сердце было отведено любимому с юности Александру Грину и мужественному Джеку Лондону. О последнем он вообще говорил не иначе, как "мой дорогой Джек". Привлекали Лавренев, Соболев, Вс. Вишневский, Джозеф Конрад... Разве перечислишь всех?

В его письмах с моря всегда одни и те же просьбы -- прислать книги: "...Если сможешь, достань для меня стихи Р. Стивенсона. Раньше их много печатали в старом "Костре" и "Пионере". Вот бы я порылся в Публичке да переписал..." Или: "Вот если бы ты сумела прислать мне хоть на время с обязательным возвратом соболевский "Капитальный ремонт", очень хочу перечитать... Прочитал книгу Томаса Манна "Лотта в Веймаре" -- о Гете, писал он ее у нас на Куриш-Нерунге".

В письмах он пишет о прочитанном, увиденном, советует познакомиться с каким-нибудь газетным или журнальным очерком, обратить внимание на репродукции картин в журналах.

"Судно идет домой, и я пишу на переходе, так как по опыту знаю, что по приходе писать не выберешь момента. Я тронут твоей заботой и больше всего был, конечно, рад книгам. "Большой Мольн" -- отличная вещь, я и не подозревал о том, что она есть на свете. Она чем-то сродни книгам Грина. За Симонова спасибо отдельно. Честертона я еще прочесть не успел. "Под флагом Катрионы" хорошо, но грустно и, хотя ее считают лучшим романом Борисова, "Волшебник" все-таки лучше. От "Людей и встреч" я ждал большего...

["Большой Мольн", роман французского писателя Алена (Анри) Фурнье (1887--1914 гг.). "Волшебник из Гель Гью", роман Леонида Борисова об А. Грине. "Люди и встречи", книга воспоминаний Льва Никулина.]

В "Огоньке" обрати внимание на работы Иванова. Правда, в них есть что-то рябушкинское (в исторических полотнах)?"

Он не умел один радоваться тому, что ему было дорого, он должен был обязательно поделиться своей радостью с кем-нибудь: "...Сыну я пишу об островах, о пароходах, о музеях, книгах и путешествиях. Какой мальчик равнодушен к палаткам, ружьям, мокасинам?"

Дмитрий преклонялся перед мужественным и бескорыстным Амундсеном, нежно и преданно всю жизнь любил Миклухо-Маклая, а об Арссньеве и его герое Дерсу Узала говорил, как о своих близких друзьях. Хорошо знал он историю великих открытий, любил вообще историю, откликался на все, что волновало в наш тревожный век людей планеты.

Вспоминая о войне в Абиссинии, о героизме испанских республиканцев, о днях второй мировой войны, он писал в своей поэме:

Время рождает спрос на товары...

К чему нам сейчас слоновые бивни?

Кости солдат на дорогах Сахары

Моют теперь африканские ливни.

А те, что в минувшем аду не убиты,

Снова живут, не снимая погонов,

Строят повсюду, как злые термиты,

Авиабазы и артполигоны.

Дни своего пребывания в Ленинграде он неизменно проводил в Публичной библиотеке (при всей романтике всегда стремясь к точности в знаниях и сведениях), в Военно-морском и Зоологическом музеях и, конечно же, в зоопарке; впрочем, зоопарк он посещал в любом городе, где таковой имеется.

Однажды во время гастролей в Ленинграде В. Г. Дурова, для которого "Слава" привозила из Антарктики пингвинов, он отправился к знаменитому дрессировщику специально, чтобы узнать, как чувствуют себя в городских условиях его любимцы и как эти птицы поддаются дрессировке.

Вообще о пингвинах и их смешных привычках, доверчивости и любопытстве мог говорить часами. Дмитрий очень любил живопись: Айвазовского за вечную преданность морю, Рокуэлла Кента за правдивость полярных пейзажей, свойственную только такому художнику, который своими глазами видел и на своем опыте понял, что такое арктические льды и синее холодное море у берегов Гренландии; Куинджи за сочность красок, Верещагина за обилие солнца и ненависть к войне, Рылова за русские березки, Ромадина за его лесные пейзажи, импрессионистов за прелесть их палитры и неповторимую прозрачность колорита. Вторым его домом в Ленинграде был Эрмитаж, в особенности тот зал, где хранится Алтарь Зевса.

Со времени обучения на курсах штурманов малого плавания он начал серьезно заниматься английским языком, которым впоследствии владел достаточно свободно и даже кое-что переводил (например, историю судьбы североамериканских индейцев, о которых написано в его очерке "Ньюфаундленд"). В 1952 году после окончания штурманских курсов Дмитрий был направлен в Клайпеду в распоряжение управления сельдяного лова.

Сначала он плавал вторым помощником, затем первым на среднем рыболовном траулере, а через некоторое время получил диплом капитана малого плавания.

[Старшим помощником, конечно же. На СРТ первых помощников, т. е. замполитов, отродясь не было. Обычная ошибка береговых людей, путать первого ("помпу") и старшего ("чифа") помощников капитана.]

Теперь, плавая в водах Северной Атлантики, он мог увидеть ледяные поля Гренландского моря, скалистые Фарерские острова, буйство красок полярного сияния, островерхие башни замка Кронборг (Эльсинор).

Верный своей привычке он вновь ведет дневник, занося туда свои заметки и наблюдения самого разнообразного характера. Вот, например, запись от 23 мая 1953 года:

"Мы минуем южную оконечность острова Сандё, и тогда из-за нее показываются далекие мачты плавучей базы. "Тунгус" стоит на якоре у западного берега острова, вокруг него видно несколько мелких судов -- это траулеры, сдающие рыбу или ожидающие разгрузки.

Внезапно мое внимание приковывает небольшой кораблик, идущий нам наперерез. Что-то неуловимо знакомое и близкое сквозит в его легком корпусе, белом буруне перед форштевнем, в марсовой площадке на фок-мачте. Несомненно, это китобоец. Китобоец! С этим словом связано для меня так много, что маленькое суденышко сейчас заслоняет для меня весь мир. Сколько радостей и горестей далеких плаваний, сколько дорогих мелочей, имен и лиц встает перед глазами. Сама моя молодость проходит сейчас на расстоянии полумили.

Справа и слева, пришвартованные хвостами вперед, волокутся с китобойцем два мертвых бутыльноса. Китобоец невелик, он гораздо меньше китобойцев "Славы", и трудно представить его вдали от берегов в Южном океане. Но, глядя на него, ясно представляешь себе другие моря, другие корабли и себя самого тогда, совсем другого, наверно. Через полчаса мы подходим к борту "Тунгуса". Когда-то этот пароход родился на калифорнийских верфях в числе множества других "либертосов". Спешка войны и жадность наживы наложили свою печать на это угловатое, сварное, предельно стандартное сооружение. Среди "Либерти" были случаи разлома корпусов, поэтому "Тунгус" пришлось проклепать, и только теперь он мог не бояться штормов Северной Атлантики. Долговязые стрелы парохода сразу начинают выгрузку рыбы, и она быстро исчезает в необъятных трюмах старого транспорта".

В этом же дневнике есть записи и другого плана. Они посвящены животному миру Атлантики, в особенности птицам, детская любовь к которым со временем превратилась у Дмитрия в серьезное увлечение орнитологией.

Заметки эти предназначались для передачи их потом Р. Л. Бёме, давнему школьному его другу, ныне кандидату биологических наук, заведующему музеем биологического факультета МГУ.

Вот одна из таких записей: "Один за другим к высокому борту базы швартуются наши траулеры. На один из них меня позвали посмотреть на пойманных птиц. В импровизированной вольере, сделанной из сетей, сидело, порхало и лущило овсяные зерна десятка два клестов, птиц, совершенно неподходящих для таких мест, как Фареры. Пленники чувствовали себя явно неплохо в новой обстановке. Они бойко лазили по сетке, помогая своими кривыми клювами, свистели, дрались и, выпущенные на волю, упорно спешили назад... Птицы были пойманы в конце июня в тех же районах, где промышляли и мы, то есть на 64-й параллели и долготе 6-7 градусов к западу от Гринвича. Стайки их садились на многие суда. Появление клестов вдали от берегов связано, вероятно, с неурожаем в хвойных лесах Норвегии или Шотландии, ближайших к Норвежскому морю лесных массивах. В обоих случаях это не менее 350 морских миль. Я думаю, что этот случай представляет несомненный интерес для орнитологов".

А на полях дневника тут же зарисованы клювы, лапки, крылья этих птиц и составлено подробное описание окраски их оперения.

С 1956 года он снова учится, теперь уже на курсах штурманов дальнего плавания, через год их оканчивает, и снова -- море, море; а через три года у него в руках уже диплом капитана дальнего плавания -- сбылась мальчишеская мечта.

На кораблях с ним его всегдашние друзья -- книги, животные. В одном рейсе его сопровождает пес по имени Джек, в другом -- Атлант, а однажды он брал с собой в море даже маленького лисенка. Плененный версией о существовании лохнесского змея, он мечтал хоть раз пройти из Атлантического океана в Северное море каналом, проходящим по территории севера Великобритании, в систему которого входит озеро Лох-Несс. А вдруг повезет -- и свидание с "несси" состоится?

Общительный, остроумный, хороший рассказчик, действительно любивший "и в поле каждую былинку, и в небе каждую звезду"*, неизменно доброжелательный к людям, человек, который ко всем шел с улыбкой, Дмитрий и от других получал в ответ теплую дружбу и уважение всех, кто его знал и кто с ним плавал, начиная от своих помощников и матросов и кончая курсантами Клайпедского мореходного училища, проходившими иногда практику на судах под его руководством.

В 1960 году он перевелся в Таллинн [после развода с женой], где плавал сначала капитаном рыболовного траулера типа "Океан" [СРТР, новейшего в те годы], а в 1961 году получил назначение на должность капитана-директора плавбазы "Академик Павлов". А между тем он был уже тяжело болен. Давний эндартериит и начинающаяся болезнь сердца в перерывах между рейсами приводили его в больницу. Но, жадно любивший жизнь, не желавший верить в свой недуг, он и в письмах из больницы никогда не жаловался, не стонал, а наоборот, всегда старался успокоить и ободрить близких.

1959 год. "Пишу уже из больницы... Ко мне приходят мои ребята, приносят морские новости, и я иногда чувствую себя дезертиром. Черт побери, чувствую себя здоровым, а надо лежать -- ноги не ходят, вот нелепость. Хорошо, что идут проливные дожди, а лето я пропрыгал на свободе. Но не волнуйся, все в порядке на Балтике. Чтобы не разучиться читать, я взял с собой два тома Дж. Конрада, я его люблю, этого английского капитана с его любопытной биографией".

И снова письмо, теперь уже 1961 года: "Лежу в больнице. Скучаю. Исследуют и, кажется, начинают сомневаться в моей страшной болячке [предполагалась угрожающая ганрена ног]. Сплю я хорошо, но ходить больно, отказывает левая нога... Купи для меня Бориса Тимофеева "Правильно ли мы говорим?" Прочел книгу о Стендале -- "Три цвета времени" -- хорошо. Книга Земского (о животном мире Антарктики -- И. Т.) неплохая, хотя я не со всем согласен. Теперь бы добыть Эйвельманса [Эйвельманс, Бернар. "По следам неизвестных животных". М., "Знание", 1961. В сборнике "Подо мной -- океан" ошибочно напечатано "ЭйДельманс", правильно будет "ЭйВельманс"]. Ты мне обещала Рериха, открытки. Пришлешь? Все в порядке, не волнуйся, я еще буду, как Генри, ездить верхом на кузнечике!"

Весной 1962 года плавбаза "Академик Павлов" потерпела аварию во льдах недалеко от полуострова Лабрадор и была отбуксирована в порт Сент-Джонс на острове Ньюфаундленд.

Эту вынужденную стоянку в чужом порту, связанную с волнениями и хлопотами по ремонту судна, Дмитрий все-таки использовал и для того, чтобы поближе познакомиться с новым для него географическим местом.

"Городок маленький и изрядно скучный, -- писал он в своем письме. -- Но бухта великолепная, вход в нее зажат двумя гранитными мысами, и она очень неплохо укрыта от ветров всех румбов. Погода меняется часто и очень резко: то дуют полярные ветры от Лабрадора, то с юга начинает задувать жаркий циклон от Вест-Индии.

Бюро путешествий рекламирует Сент-Джонс, как самый старый город Северной Америки. Но это "свист", так как был до него на свете Мехико и другие города. Сент-Джонс -- первый колониальный город -- это верно. Был я и в местном музее. Он, конечно, в подметки не годится нашим. Существует на пожертвования. Отдела природы нет совсем. Говорят, что был в старом музее, сгоревшем в 1928 году, да так до сих пор не восстановили. Сент-Джонс -- столица провинции Ньюфаундленд. Другие города еще плоше.

Мы пришли, когда на деревьях только лопались почки, сейчас уже цветут яблони, и город стал зеленым, но еще прохладно: а дома-то ведь совсем лето".

Много впечатлений осталось у него от встреч в Сент-Джонсе с иностранными моряками, в особенности испанскими и португальскими, которые искренне удивились, увидев в кают-компании советского корабля телевизор. С их точки зрения -- это невиданная роскошь на промысловом судне. Но больше всего их поразило, что и культурное, и медицинское обслуживание советских моряков осуществляется на средства профсоюзов.

Из Сент-Джонса база была снова направлена на промысел и вернулась домой только в августе. В числе прочих "сувениров" проплыла с Дмитрием через Атлантический океан и маленькая черепаха (красноухая, с берегов Миссисипи!). После весенне-летнего рейса на "Павлове" всего лишь дважды довелось Дмитрию выйти в море, оба раза в Норвежское, на север от Шетландских островов.

А 12 марта 1963 года было получено с промысла сообщение* о его скоропостижной кончине в результате инфаркта (сердечная недостаточность -- скупо было сказано в радиограмме). В 7.30 он закончил по селектору совещание с капитанами экспедиционных судов, находившихся на промысле, а в 7.45 его не стало.

Ледовая обстановка в ту зиму была очень сложной, в датских проливах стоял метровый лед.

Две недели везли его товарищи на Родину.

И поэтому долго-долго прощался он с морем.

Последний раз он прошел Норвежское, Северное, родное Балтийское море, прежде чем его привезли домой, и 26 марта похоронили в Таллине на кладбище Лиива.

Но будут жить его стихи и очерки, будут брать их с собой в далекие широты те, для кого море стало родным домом. А через несколько лет в море выйдет сын Дмитрия Тихонова -- сейчас он воспитанник Нахимовского училища в Ленинграде -- и прибавится в многочисленной семье советских моряков еще одна "морская душа".

Я не знаю, в каких морях плавают сейчас товарищи Дмитрия -- Володя Иванов, Дима Драпкин, Жора Гавриш, Юра Морозов, Жора Кусмарцев и многие десятки других -- все те, кто учился с ним в военно-морском училище, плавал на "Славе", на рыболовных сейнерах в водах Атлантики, но думаю, что, когда попадет им в руки маленькая книжечка "Подо мной -- океан", вспомнят они о своей юности, о мечтах, о маяках Кронштадтского рейда, о Севастополе, о Фарерах, о буднях и радостях нелегкого моряцкого ремесла.

Это к ним были обращены слова Дмитрия:

Мы не спишемся на берег

День-деньской сидеть в конторе.

Где тогда скучать мы станем

По огням родной земли?..

И, наверное, это не случайно, что книга стихов и очерков Дмитрия Тихонова выходит в Калининграде -- городе моряков, соленого ветра, в городе, где каждый мальчишка знает, "что хлеб матроса -- не медовый пряник", и все-таки мечтает о море; в городе, где Дмитрий получил свой последний капитанский диплом, в самом западном порту нашей Балтики.

Ирина Тихонова, Ленинград, 1968

* Atmina visiem, kuri gaja boja un boja jura (латышск.).

** Ср. воспоминания об этой школе у Азы Тахо-Годи в мемуарах.

Оставить комментарий © Copyright Тихонов Дмитрий Павлович (katreenbi@yandex.ru) Размещен: 27/12/2018, изменен: 27/12/2018. 57k. Статистика. Очерк: Иллюстрации/приложения: 1 шт.	Ваша оценка:

Тихонов Дмитрий Павлович Послесловие И. П. Тихоновой к сборнику

Тихонов Дмитрий Павлович
Послесловие И. П. Тихоновой к сборнику