Аннотация: Исповедь 12-летней. Грустная сказка для взрослых.
Редакция 2004 г.
Я - SOSка!
исповедь 12-летней
1
1
Я тут недавно новость сногсшибательную узнала.
Про себя.
Про малолетку.
Мы с Юлькой по базару шарагатились, труселя ей выбирали у китаез. У них бельишко красивое, модное. Они за новинками только так следят. Нам на уроке географии рассказывали, - их много, больше миллиарда по всей земле во всех странах понапичкано. С ума сойти, сколько это! Я даже представить себе не могу. Как мурашей в муравейнике? Или как рыб в океане! Одних имен с фамилиями сколько должно быть? Если всех китайцев в одну книгу записать, такую книгу, наверное, ни один подъемный кран не поднимет. Больше дома будет. Они везде живут не как все люди, не сами по себе. Они живут общинами, и все там, в других странах, как шпионы. Ну не те, которые разведчики типа Штирлица, секреты военные ищут. А которые по товарам всяким. Чуть кто придумал новое, красивое или интересное, тут же своруют, наделают в своих подвалах или землянках, и на базар. Конечно, ширпотреб, надолго его не хватает. Но кто разберет, что у тебя с блошиного рынка, а не из суперсалона какой-нибудь там 'колетт' или 'пальметта'? Главное - свеженькое, блестючее и за копейки.
Ходим, прицениваемся, по сторонам глазеем, взгляды мужиков на себе ловим. Нравится мне ощущать, как тебя глазами лапают, раздевают. Юльке сказала как-то, она мне говорит: - Я тоже люблю, когда мужики на меня глазеют. Я, - говорит, - если бы повзрослее была, любого бы запросто заарканила.
Ей это как два пальца обмочить. Она вон какая уже, не то что я. Даром что в одном классе учимся, а у нее уже и сиськи, и жопка как у девушки. И краситься ей мамка не запрещает, даже сама денег на косметику дает, не то что мне.
Шляемся так, языками молотим, а потом Юлька мне возьми и покажи на одну соплюху, - по рядам болтается. Девчонка как девчонка, лет десять-одиннадцать. Одета модняче, с этого же рынка, а в остальном - ни кожи, ни рожи.
- Вон та, дохлятина облезлая, видишь?
- Ну, - отвечаю я. Как же ее не увидеть, если она перед нами второй ряд мельтешит, то к одному шалману подойдет, то к другому. - Тоже чего-то ищет.
- Ничего она не ищет, - морщит нос Юлька. Она таким манером брезгливость свою выказывает. И взрослость, мол, все уже знает, все умеет. - Она узкоглазым сосет.
- Чего сосет? - не сразу въехала я.
- Ну, ты, подруга, гонишь! Не врубилась, что ли? - смотрит на меня как на децла, разве что пальцем у виска не крутит. - Соска она! Минетчица!
- А это что, плохо? - сжалась душа в комочек.
- Последнее дело! - и сплюнула брезгливо. - С такой ни один нормальный пацан дружить не станет, в губы не поцелует. А если она, дура, подставится по незнанию, а он потом прознает, что она зачушкарена, - кранты девахе, могут перо в жопу вставить, или по хору пустить.
Что такое 'перо в жопу' и 'хор', - я уже знала. То есть не лично знала, не на своей этой самой. Рассказывали.
От Юлькиных слов стало скабрезно. В животе тошнота, в ногах деревяшки. Я ей, подруге своей, чуть было не раскрылась. Хотела похвастаться - какая уже взрослая! Авторитета подбавить, чтобы Юлька совсем уж меня за мелочь не считала, нос свой немного ближе к земле опустила. Бог или черт спас меня, не дал язык распустить. Сболтни я, завтра бы весь наш седьмой класс, какой там класс, вся школа бы пальцем тыкала в меня и кричала чернорото:
- Соска! Соска!
Так ославят, потом хоть из школы беги, хоть в петлю лезь. А все равно не отмоешься.
Как будто я сама, как будто мне в масть этим заниматься! Не скажешь же всякому, что это мамка меня, чтобы отчима крепче к дому привязать, чтобы он ее с нами, тремя малолетками, не бросил, к такому позорному ремеслу приспособила.
Меня и сестренку мою восьмилетнюю. Хитро так подготовила, а сама будто и ни при чем, как и не знает.
Это я так поначалу думала про маманьку, пока одна трудилась. А как Натку, сестренку мою, застукала с отчимом, так все сразу и поняла. Мне хоть и тринадцати еще нет, а уже не дура, яичницу от омлета и на вкус и по цвету различу.
А началось все так...
2
Я в первый класс пошла, букетики-косички, бантики-фартучки. Солнышко светит, на школьном дворе народу - туча с лишком. Все вперемежку - бабушки, родители, учителя, детишки от мелюзги вроде меня до старшеклассников. И цветов, наверное, сто газонов оборвали, или двести клумб приперли.
С первого урока прихожу домой гордая такая. Еще бы! Уже в школе учусь. Этой новостью готова со всеми поделиться, и с маманькой, и с Наткой. Влетаю в комнату, - а маманька вся в слезах. Натку на руках качает и ну тебе заливается, даже как не плачет вовсе, а воет. Я с порога, еще не зная, что у них на самом деле стряслось, тоже в рев. Натка чего, ее и уговаривать не надо, она и сама по себе частенько орет, а тут сам бог велел к нашему хору присоседиться. Три дуры в три глотки - кто кого перекроет.
Науросились до изнеможения, даже голова заболела. Ну, маманька помаленьку притихла, обрела дар речи. И призналась нам с Наткой, хотя Натке чего объяснять? Три годика только, еще в ясли ходит, в старшую группу.
- Я ж папаньку вашего в тюрьму посадила, - сказала и опять на полчаса в рев.
Постепенно очухалась, наверное слезы все закончились, их же не море в глазах, и даже не озеро. Утерлась, нам сопли утерла, пошмыгала носом и смогла нормально обсказать.
Папаньку она, оказывается, не в тюрьму, в ЛТП упекла. На излечение. Так это называется. Только нам ни тепло, ни холодно. Сидит он в другом городе, за колючей проволокой, домой его не отпускают и не отпустят, и денег от него, помощи нам, теперь надолго нет.
Папанька у нас алкаш. Маманька так его и звала всегда.
- Алкаша еще нет? - спрашивала, приходя с работы. Или:
- Куда это наш алкаш запропастился? - недоумевала к вечеру.
Единственная польза, которая от него в доме была - деньги. Получал он на своем комбинате хорошо, хотя работа у него детская. Дверовой. Он говорил мне весело, когда я его про работу спрашивала:
- Двери открываю и закрываю.
А потом брал на руки, выносил на балкон и показывал за реку, туда, где дым от сигарет-труб до самого неба поднимался и черной тучей над нами всеми нависал.
- Вон там, в самом дыму и аду я у чертей служу. Двери перед их величествами настежь открываю.
- А они страшные?
- Кто?
- Ну, черти твои!
- У-у какие! - закатывал глаза, показывая их страшность.
- А куда они ходят?
- На охоту за маленькими детками!
И щекотал меня в шею своей колючей бородой, и радовались мы....
Когда он трезвым был...
Иногда...
Я маманьке сказала один раз, когда мы с ней пельмени стряпали:
- Давай его, пьяного, домой не пустим. Он же бабушкин сын, пускай она его назад к себе забирает и переучивает, чтобы вино не пил и тебя слушался.
А она мне:
- Хорошо, хоть такой есть. Сыты, обуты-одеты, и слава богу. Все пьют. Наш хоть не буйный, не то, что другие, драться не лезет, тебя вон любит...
А потом ничего не говорила, как будто думала о чем-то, - глаза уткнула в стену, смотрит, как парализованная. Даже тесто месить перестала. И я притихла, чтобы не спугнуть маманькиных думок. А потом она вернулась и снова мне:
- Бабушке не вздумай ляпнуть, расстроится еще, осерчает. Греха не оберешься.
Вот так я на всю жизнь запомнила. Муж это тот, который твой, домашний, но всегда пьяный. Хорошо, если деньги домой приносит. Хорошо, если не дерется. А и дерется, тоже не страшно. Зато как у людей, не обидно. Я должна буду его кормить, стирать его вонючие подштанники и материть его, когда он домой поздно на своих карачках приползет...
3
Квартирка у нас маленькая, малосемейная, комната чуть больше кухни. Только вот семья у нас давно уже, как Натка родилась, перестала быть малосемейной. Семья выросла, а квартира не выросла. Диван вечно расправленный, детская кроватка в углу, журнальный столик с древним телевизором и кресло. Все! Больше, хоть табуретку купи - ставить некуда, разве на потолок ее привешивать.
После того, как папаньку у нас забрали, мы быстро перешли на хлеб и картошку. Масло и молоко только Натке покупали, она маленькая, ей расти надо. Меня что, меня в школе покормят, иногда бабушка вкусненького принесет.
А вкусненькое для меня теперь все, кроме хлеба и картошки.
Как-то вечером, в аккурат перед моими первыми каникулами, маманька меня спать раньше обычного уторкивает. Еще вечерняя сказка не кончилась, а она и постель расправила, и в ванную нас с Наткой сгоняла. И такая вся раскрасневшаяся, нервная, как будто заболела. А сама платье красивое надела и губы зачем-то накрасила.
Я не вредная, я хорошая.
Но когда чего-то не так как всегда, во мне чертики разыгрываются.
Еще бы полчаса и я сама уснула. Полдесятого я всегда сплю. Я, маманька не раз гостям, да и бабушке рассказывала, если уснула, меня пушкой не разбудишь, хоть на голову ставь, хоть по постели колесом катай.
А сегодня - не спится, и все тут. Уже и ремня пообещали, и конфетку, и что назавтра гулять не отпустят. Пришлось притворяться: раз хочет маманька, чтобы я как будто спала, буду спать.
Слышу, дверь тихонько щелкнула.
Сперва подумала - ушла к тете Тамаре, к соседке. Они часто вечером сидят у нас, или у нее, болтают 'о бабском'. Могут и бутылочку выставить, покурить. Маманька не курит, а тетя Тамара курит. У нас дома даже папаньке не разрешалось никогда курить. А тете Тамаре иногда можно. Она же подруга. Она же, если покурить пойдет, разговоры прервать должна будет. Пусть лучше здесь курит, дверь в нашу комнату все равно закрыта, к утру все сто раз провыветрится.
Нет, не ушла никуда она. Кто-то на кухне шепчется. И по голосу слышу, не тетя Тамара это, у той слова как из скорострельного пулемета быстрее пуль вылетают.
Слушала, слушала - ничего не понятно. Зря только прислушивалась столько времени, совсем устала. От слушательного напряжения даже шея онемела, и ноги почему-то затекли. Ну и задремала незаметно.
Маманька пришла, склонилась ко мне, дыханье затаила. Чую, от нее какой-то жар идет, обжигает меня, в мягкость матраса вдавливает.
Послушала с минутку, а потом толкает в плечо.
- Спишь? - шепчет с дрожью в голосе.
Я слышу ее прерывистое дыхание, хочу ответить, а слово сказать не могу - язык к нёбу прилип, высох сразу, и такой толстый стал. Как тогда, летом, в саду у бабушки, когда нас деда Гриша медом угостил в сотах, а там пчела сидела, а я не заметила и кусила. А ей стало больно, или обидно, что я ее мед ем, да еще и кусаюсь. И она меня в отместку кусила. А я закричала, а потом язык опух и стал во рту не умещаться. А я стала задыхаться, а деда Гриша язык у меня пальцами схватил и жало в нем искал. И слезы мне волосатым кулаком вытирал. А волосы у него на кулаке редкие, кучерявые, рука вся в конопушках...
Ушла маманька, сон мой прогнала. Я как все равно сто лет проспала и насовсем выспалась. Даже ни на столечко ни в голове, ни в теле сна нет.
На кухне опять шепот, смешки, посуда звякает...
А потом свет гаснет, она идет назад, тихонько, на цыпочках. Уже в одной короткой ночнушке, ложится рядом со мной. А с краю еще кто-то ложится, да такой тяжелый. Диван как лодка на реке, жалобно просел до самого пола.
Я испугалась, вдруг сейчас диван тонуть начнет, с того, дальнего просевшего угла потечет весь. И мы втроем на голом полу окажемся, а дядька рассердится сильно и меня за такие мои мысли ругать будет, или выгонит одну куда-нибудь.
Чего-то они шепчут друг дружке, чмокают, лижутся. Поняла я - целуются, не до меня им, не до мыслей моих. Они вдвоем. Им интересно. Я когда одна бываю, не знаю иногда, чем заняться. Одной иногда скучно бывает. А если кто в гости или поиграть ко мне придет, всегда веселее. На двоих больше игр всяких придумано, чем на одного. Даже не в два раза, а, наверное, в сто раз. А когда трое, еще больше можно придумать.
А дядька этот точно не папа. Папа у нас не такой большой, папа у нас даже меньше маманьки, не ростом, а толщиной. У него совсем никакой толщины нет, а есть кожа и ребра. И пахнет от него неприятно. Как от старых больных стариков... и от пьяниц. А от этого не пахнет, от этого в комнате места совсем нисколько не осталось. Даже дышать тяжело, будто он весь воздух себе забрал и делиться с нами не хочет. А потом он на маму лег, а меня на самый край рукой отодвинул.
И запыхтел...
4
Во мне какая-то защелка защелкнулась, стало холодно и грустно. Привыкла уже, что маманьку нашу мы с Наткой одни любим, больше никого у нее нет. Папанька, когда был дома, тоже вроде как имел свои права. Но такие маленькие, игрушечные, даже совсем никакие, - там, на дальнем уголке дивана. Если он с утра работал, тихонечко вставал в пять часов, никого не беспокоя, тихонечко собирался и быстро-быстро уходил, а завтракал он по дороге к трамвайной остановке одной сигаретой. Когда он с обеда работал, мы его совсем нисколько не видели живого, только сонного, утром, и то не всего папаньку, а его лохматую макушку, торчащую из-под одеяла. Мы не боялись, что нам от его незаметной любви меньше маманьки достанется. А тут нахлынуло.
Это ж она для нас старается!
Это ж она наше в маманьке будет другим отдавать!
Я уже знаю - они так детей делают. А зачем нам еще дети? Нас у маманьки с Наткой итак двое, она все жалуется - одеть-обуть-накормить, денег вечно не хватает. А дядька этот - он чего? Теперь у нас заместо папаньки?
Так хотелось подняться на диване, чтобы они испугались и перестали этим делом заниматься. Я даже представила, как у них рты раскроются от удивления. И спросить у дядьки у этого огромного. А ты кто? И у маманьки спросить. А зачем нам еще дети? А папанька когда придет?
Если бы язык не присох, я бы спросила. И получила бы. Нет, меня не наказывали. Но, не ма-ленькая, знаю, в такое время нельзя мешать.
Когда мальчишки на улице двух собак палкой разнимали - они тоже деток, собачаток делали, одна собака, которая папа, рассердилась, что его подружку палкой больно бьют, и Витьку за ногу цапнула. Прямо до крови! А потом еще куртку ему порвала, потому что он палку не хотел выбрасывать. Рукав болтался как собачий хвост. А мама Витькина сама ему еще наподдавала, домой повела и нам сказала, что нельзя лезть туда, куда нас не просят. Хорошо еще, что всех не загрызли до смерти, вот заразится Витька кусачим бешенством, придется его к ветеринару на больные уколы водить целый месяц.
- Может быть поумнеет, когда жопа от уколов пополам расколется.
А мы представили, как она пополам у Витьки расколется, каждая половинка будет сама по себе болтаться, или со своей личной ногой идти своей отдельной дорогой, и нам не смешно стало. Нам жутко стало...
Маманька моя не зря хотела, чтобы я спала. Она не хотела, чтобы я чего-нибудь видела. Взрослые всегда этим занимаются по ночам, когда их дети спят. А то я маленькая, а то не понимаю ничего. Что у меня глаз нет? Или уши совсем ватой забитые? Я же в школе, я же на улице всякого наслушалась. И видики сейчас у многих есть. Глупенькая! Ну ладно. Буду притворяться. Пусть думает, что я взаправду сплю...
Дядьке чего-то не понравилось в маманьке. Он перестал дергаться на ней, затих.
- Ты чего? - спросила она.
- Не могу закончить, - голос у дядьки был глухой и не совсем довольный. - Диван у тебя неудобный.
- Давай, я по-другому лягу, - тут же откликнулась она весело.
Но командовал он.
- В рот, - сказал требовательно. И маманька послушно сползла с дивана. - Рубаху совсем сними, чего забаррикадировалась.
Он лег на спину, высоко забравшись на подушку. Даже почти сел. А я лежала около его живота... прямо перед моими глазами... в потолок, как Наткина рука со сжатым кулачком, смотрела толстая дядькина палка.
Мне стало страшно.
Маманька осторожно захватила ее губами, а я боялась, что палка или рот ей порвет, или у нее из шеи как гриб из-под мохнатых иголок вылезет.
Дядьке опять что-то не понравилось, наверное то, что маманька двумя руками за нее держалась и не давала дядьке ее всю в рот затолкать.
- Вставай, - приказал он.
Маманька встала около дивана, дядька наклонил ее, пристроился сзади и опять начал дергаться. А две мамины титьки висели остроносо перед моими глазами и качались вразнобой, ударяясь друг о дружку. Я все ждала - когда они звякать начнут. А маманька стонала жалобно, и всхлипывала, или у нее где-то за спиной всхлипывало.
И так мне стало ее жалко, - это же из-за нас она такие мучения терпит, что я не удержалась и заревела.
Маманька зашипела дядьке.
- Подожди, ребенок проснулся, - и попыталась вырваться.
А дядька не послушался ее. Дядька схватил маманьку одной рукой за волосы, другую руку положил на спину, - запрокинул ей голову:
- Тихо ты, не дергайся!
Стали слышны хлесткие удары, так Натка в ладоши хлопает своими пухленькими ручонками.
- Счас... о-о... все я...
А потом он выгнулся, фыркнул и медленно, как спущенная велосипедная камера, пополз на пол около дивана.
5
Утром я не хотела просыпаться. Боялась - открою глаза и опять увижу этого огромного дядьку. Вот он лежит голый, дышит как паровоз, часто и громко. А толстая кривая палка стала пластилиновой, прилипла к его ноге и затаилась.
Я хотела, чтобы никого не было, чтобы все умерли, или чтобы я одна умерла, а они пусть живут без меня и ничего не говорят, и ни о чем не спрашивают.
Но маманька все равно разбудила меня и в школу спровадила.
Я как онемела, не могла ей ни слова сказать, и даже смотреть на нее не могла. Я хотела посмотреть, как она после вчерашнего? Но голова не поднималась. Она меня о чем-то спрашивала, что-то говорила. Я ничего не слышала, точнее, слышала, но ничего не понимала, как будто у нас с маманькой за одну ночь язык поменялся. У меня все еще старый, русский. А у нее не поймешь какой. И даже голос другой, мимо меня проплывающий голос, мимо моих ушей, мимо моей головы.
В школе я тоже как немая была. Ни с кем не могла разговаривать, мне казалось, - все знают, зачем вчера к нам к маманьке дядька чужой приходил, и плохо обо мне думают. И обо всей нашей семье, и даже об Натке.
После уроков я не пошла домой.
Я пошла куда глаза глядят.
Хотела заблудиться и потеряться. А потом, когда меня найдут, я специально не буду милиционеру говорить, кто я, как меня зовут и где я живу. И они никогда не узнают и не отведут меня к маме. А отведут к себе в милицию. Но там у них места нет для маленьких девочек, и меня отправят к папаньке в ЛТП. А потом я вспомнила, что у меня в портфеле есть тетрадки и дневник, и там написано: и в какой я школе, и в каком я классе. И даже фамилия моя, и имя. Милиционер сразу все про меня сам узнает, ему и спрашивать нечего. Надо поскорее спрятать портфель.
Портфель я не спрятала, испугалась, вдруг кто найдет, заберет себе. Как я без портфеля в школу завтра пойду? Да и далеко уйти я не смогла. Дошла до большой дороги, где трамваи ходят. Постояла, посмотрела, сколько здесь людей много, и машин тоже много. Через дорогу переходить - я там никогда одна не бывала, только с маманькой по магазинам иногда ходили. И с бабушкой в ее больницу, к врачу на прием записывались. За дорогой как другой город, не наш. Страшно там.
А на улице неуютно. Я для улицы чужая, она никак не хотела меня своей считать. Скучно и одиноко гулять, когда никого видеть не охота.
Пойти, что ли, Натку пораньше домой забрать. С ней хорошо. Ей можно хоть про что рассказывать, она никому не перескажет. Она слушает, со всем соглашается. Мы с ней пообнимаемся, и нам хорошо.
Мне сейчас так надо, чтобы кто-то рядом со мной был. Пусть ничего не говорит, ничего не делает, просто так посидит, посопит носиком, и мне легче станет.
Я домой побрела...
К вечеру нам обоим, - и маманьке, и мне стало невмоготу.
Она поймала меня за руку, силком усадила к себе на колени.
- Давай-ка с тобой по-взрослому поговорим, - виноватым голосом просит у меня.
Я молчу. Слов у меня нет. Слова мои для маманьки все потерялись.
- Ты вчера не спала, я знаю. - Она уже не говорила, а выдыхала еле слышные слова. - Ты на меня сердишься. Я не буду оправдываться перед тобой. Ты выслушай меня. Ладно? А потом, когда большой станешь, может, поймешь.
Я хотела, чтобы она говорила без остановок, как тетя Тамара говорит. Хоть что, хоть про погоду, хоть про работу свою и про своего вредного дядьку механика, который ко всем вагоновожатым придирается, а они заставляют маму делать их работу и вагоны по три раза подметать.
А маманька замолчала, наверное, тоже слова у нее потерялись насовсем. И тогда я приткнулась к ее плечу, и она поняла, что я ее простила.
И она отыскала потерянные слова.
- Алкаш наш на два года угодил. Меня беременной оставил. Ребеночек еще у меня будет. Аборт делать поздно, четыре месяца уже.
Вот ничего себе! Еще ребеночек. Лялька. Братик или сестренка? Лучше братика бы. Сестренок у нас, девок, полный дом, трое уже, да бабушка. А мужиков один дедушка остался. Ему с нами даже неинтересно, 'бабьё одно', - так он всегда говорит. 'Когда, - говорит, - вы мужиков рожать научитесь? Неумехи какие-то на мою голову свалились'.
Маманька вздохнула жалостно.
- Чем я вас кормить буду? Я уж не говорю про одёжку. Дядька, что вчера у нас был... мы работаем вместе. Он давно ко мне подкатывает. Я для вас... он деньги... колбасы купила, масла и молока... и Натке, и тебе хватит... ты же маленькая, тебе тоже есть нормально надо. А чем я... от себя кусок мяса не отрежешь.
Она не плакала, она просто говорила пустым голосом, и сидела как деревянная, и покачивалась на табуретке.
- Мама, мамочка! Прости, я больше не буду... Я никогда не буду мешать тебе... Никогда...
6
Колбаса была вкусная, 'молочная', без жира. Я такую люблю. Я бы, наверное, весь этот большой кусок согласилась даже без хлеба съесть. И уговаривать не надо.
Но, меня никто уговаривать и не собирался. Маманька отрезала нам с Наткой по целому кругу. И хлеба мягкого кусок от булки отхватила - я, чтобы за край уцепиться, рот свой так разинула, аж за ухом что-то щелкнуло. Я думала - у меня рот назад не закроется, так и буду ходить с разинутой варежкой. Ничего, закрылся, да не просто закрылся, а еще по дороге успел прихватить с собой и хорошую порцию бутерброда. И даже ни разу не остановился, пока последнюю крошку не смел.
- А ты чего не ешь? - спросила я, опамятовав, у маманьки. Так грустно она на нас, жующих, смотрела.
- Не хочу я, - сказала маманька, - мы на работе с девчонками чай пили с пирогом.
Но мне, почему-то, не очень поверилось. Она у нас всегда такая, чуть что, все она не хочет. Как только угостят вкусненьким, или сама купит немного, можешь даже не предлагать, не хочет и все тут. Интересно, а вот картошку всегда хочет, от картошки чего-то не отказывается. Хитренькая такая. Вся в бабушку с дедушкой. Бабуля к нам никогда пустая не приходит, завсегда с чем-нибудь. Иногда нет ее и нет, даже бывает совсем долго не приходит, дней пять или неделю.
'Да вот, пенсию ждала', - скажет.
И чего ее ждать целую неделю? Ее же каждый месяц в одно и то же число приносят, и всегда до обеда. Сиди себе спокойно, и жди. А можешь и не ждать. Дедушка получит. Все равно, кто-то один за обоих расписывается. Нет, про пенсию это она так говорит, для отговорки. Тоже, небось, в кармане пусто, вот и не приходит. Как будто нам не она больше нужна, а ее вкусности разные. Без них мы прожить можем, они чего? - съел их и все, и нет, только во рту вкус остался. А вот без бабушки скучно, без нее как-то пусто, как нет чего в тебе, дырка, через которую вытекает, вытекает, и может даже все вытечь. Останешься совсем не ты, какой был, останется одна кожа сморщенная. А в ней никого: ни родных, ни близких, и ни для кого места нет. Плохо.
И колбаса попалась плохая.
Через два дня она неожиданно закончилась.
А я подумала. Если бы маманька нам не такие толстые круги давала, а поменьше, как у нас в столовке нарезают, ее еще бы и на завтра хватило, и на послезавтра.
Но на послезавтра вечером опять пришел тот дядя с маманькиной работы.
Я сразу поняла, что он сегодня придет. Маманька глаза прятала и спать нас посылала, правда, уже не так настойчиво, как в прошлый раз, а так просительно.
- Шли бы вы спать, а?
Я помню, что я ей обещала, поэтому сама быстренько Натку умыла, сама ее уложила и мышкой на свой краешек дивана легла.
Я, наверное, плохая. Надо спать, чтобы маманьке не мешать на колбасу зарабатывать. А мне опять не спится. Я глаза сильно-сильно закрываю, даже нос морщится и со щеками обнимается, ничегошеньки не помогает. Не могу уснуть, хоть кол мне на голове теши.
Они совсем немного на кухне посидели, пошептались, похихикали, наверное, вино пили, потому что маманька из серванта хрустальные бокалы на длинной ножке доставала. Их только на Новый год иногда под шампанское на стол ставили, а нам в них газировку наливали, чтобы мы со всеми чокались и, как взрослые, приближение праздника по-настоящему почувствовали.
Дядька осмелел, уже как хозяин на диване распоряжается. Не лег тихонько, как в прошлый раз, а обошел вокруг, приподнял меня и аккуратно на краешек уложил, даже одеяло мне под бок подоткнул, свернув его валиком. Беспокоится, чтобы я не упала.
Я подумала, он, наверное, хороший, заботливый. Мой папанька никогда так не делал. Иногда хотелось, чтобы он что-нибудь сделал, обнял, на коленях покачал, или просто сказал какие хорошие слова, чтобы я опять поверила, что он не одну Натку любит, но и меня немного. А он... Наверное, у этого дядьки счастливые дети, если уж он обо мне так беспокоится, то как о них-то думает! Даже завидки берут. Везет же некоторым.
А потом они с маманькой опять делали детей. Да так долго, с ума можно сойти. То дядька на маманьке лежал, то она на него садилась. Потом опять возле дивана стояли, и титьки маманькины в колокол звонили.
Устали оба, липкие от пота. Я вижу их мокрые тела, они меня то рукой, то ногой нечаянно заденут. И запах, как у нас в раздевалке после урока физкультуры.
- Ты все? - спросил он. Дядька большой-большой, а голос маленький, ласковый.
- Да уж раз десять, - хихикнула маманька, - давно со счета сбилась.
Какие такие десять раз и про что это она? Я ничего такого не заметила. Сначала хотела подумать, что это она про то, как они местами все время менялись. Но не подумала насовсем, догадалась, что они про что-то другое, взрослое, мне непонятное.
- Ну и хорошо, - сказал он и вытянулся на диване во всю свою огромную длину. - Тогда давай заканчивать.
- Как в прошлый раз?
- Нет, устал я. Давай ты все сама делай.
- Угу, - маманька словно ждала такого предложения, сразу юркнула к дядькиным ногам.
Я смотрела через ниточки ресниц, как она быстро водила правой рукой вверх-вниз по дядькиной палке, а голова ее, как приклеенная, следовала за рукой.
И тут началось!
Рука дядьки накрыла мою коленку...
7
Из девчонок в классе я почти самая высокая. Но очень худая. Дедушка зовет меня дохлятиной. Так и говорит.
- Ну что нам сегодня дохлятина из школы принесла?
Или кишкой.
- Кишка ты моя, кишка. Когда ты мясо на костях наешь? Записку-то в кармане носишь?
- Какую записку?
- Как это какую? А вдруг на улице свалишься от дистрофичности своей, чтобы люди добрые знали, по какому адресу тебя домой нести
Я не обижаюсь. Дедушка у нас добрый. Просто у него такое воспитание. Так маманька говорит. Он и ее всякими не обидными словами ругает. Но у него получается, как будто он не ругает, а любовь свою проявляет. Старый, давно в школу не ходил, воспитания никакого. Это бабушка так говорит для нас, чтобы мы услышали и на него не обижались. А то мы будто обижаемся! Вот еще. Нормально говорит, даже с ним, таким баламутным, интереснее. Вон во дворе у нас дедка с собакой гуляет. Уж этот ворчит так ворчит. Мы его специально злим, а потом прячемся. У него самые обычные слова получаются страшно сердитыми, кусачими, даже холодно от них бывает. От нашего деда холодно не бывает, наоборот, хочется еще его послушать и к его колючей щеке сильно-сильно прижаться. Только потом все лицо огнем горит. У него не щетина на щеках, а кактус настоящий...
Коленка у меня тоже худая. И нога худая. А рука у дядьки огромная, легла на мою коленку и всю ее до середины бедра накрыла. Дядька хитрый. Руку не положил, а только ей прикоснулся и замер. Слушает - как я себя поведу.
Я сначала хотела испугаться и ногу под одеяло спрятать. А потом вспомнила, что маманьке обещала спать и не мешать ей. А потом еще вспомнила, что дядька, когда меня на край дивана отодвигал, одеяло валиком под бок мне подложил, а меня лицом к ним развернул, чтобы я не упала. А чего ему бояться, он же думает, что я сплю и ничего не вижу.
Пришлось мне дальше притворяться. Он успокоился, рукой по ноге моей гладит, как-то по особому: не водит рукой, а пальцами шевелит, и так у него незаметно получается, маманька ничего не видит. А он еще пальцами пошевелил, и рука его остановилась... уже на моих трусиках, накрыла сильно выступающий бугорок. А пальцы сразу в лодочку собрались и волнами перекатываются, жаром обдают.
Я много раз слышала от старших девчонок, - они в туалете на переменах курят и всякие всякости друг дружке рассказывают, - как надо себя возбуждать, да где чего пальчиком трогать, чтобы приятнее было, куда и сколько можно просовывать. Я потом дома пробовала: и рукой пробовала, и струей воды из душа. Ничего сверхприятного, чтобы, как они говорят, ноги сводило, или плакать от счастья хотелось. Так, ни рыба, ни мясо. А тут вдруг почувствовала, что мне приятно. И когда жаром внутри бугорка обдало, захотелось, чтобы дядька не останавливался, а даже надавил немного, и не через трусики совсем. Сама не хотела этого делать, а все равно стала к его руке бугорком прижиматься.
Он захрипел:
- Быстрее! - свободной рукой голову маманьки за волосы схватил и давай ее вниз надавли-вать, и диван раскачивать. А потом тоже прогнулся и громко, на всю квартиру, выдохнул. - Ух, давно так не освобождался!
- Ну, ты даешь! - подыграла маманька. - Я чуть не захлебнулась. - А сама продолжала облизывать дядькину палку.
А мне стало обидно. Потому что дядька сразу руку свою убрал. Наверное, испугался, что маманька увидит, что он делает. Из-за него я не узнала, как ноги сводит и как плакать от счастья хочется. Одно поняла: - взрослым это занятие очень нравится. Хоть маманька и говорит, что делает это для нас, чтобы колбасы и масла купить, а голос выдает. Я ее давно такой веселой не видела, разговорчивой и улыбчивой. Как-то даже помолодела она, красивой стала. Я, когда вырасту, тоже так делать буду, с дядьками. Или с мужем. Если у меня будет он, муж.
Маманька легла рядом с дядькой, голову на плечо ему положила, а рукой волосики на груди перебирает, играется.
- Слушай, как это у тебя получается?
- Что это?
- Ну, что ты так долго можешь? Я даже иногда думаю, что ты как заведенная машина и завода у тебя на всю ночь хватит.
- Никакая я не машина, не выдумывай.
- Ну, все же?
- Да не знаю я, как сказать.
- А ты скажи, как знаешь. Я пойму.
- Ну... я вижу, что тебе нравится... что ты еще... ну... еще не совсем... устала еще не совсем, еще тебе хочется... вот я и того... ну, не спешу для себя.
- Так ты это из-за меня так? Для меня? - и давай дядьку этого везде целовать: и в плечо целовать, и руку его, и волосатую грудь. А потом устала, наверное, на живот его своей грудью упала и прошептала: - Спасибо тебе. Обо мне никто... никогда еще...
И чуть не заплакала. Потом приподняла голову и спросила.
- В душ и по стаканчику чая?
- Давай...
Когда дядька с маманькой ушли на кухню, я полезла рукой в свои трусики. Не знаю, что меня заставило, но прикосновение к ... показалось мне таким приятным, что я не удержалась и просунула пальчик туда, куда нельзя...
8
Первый раз после уроков не хотелось погулять с девчонками, полазить в скверике или совершить традиционный обход киосков.
Из школы я торопилась домой. Даже не торопилась, летела. Ничего и никого вокруг не замечая. Что-то во мне кипело, бурлило, заполняло изнутри и поднималось, как тесто в кастрюле. И было этому чему-то тесно, рвалось оно наружу, я ни о чем больше думать не могла. Как зомби. Или как заколдованная.
Мне нужно было остаться одной, спрятаться ото всех. У меня появилась своя тайна, которую я еще не готова была доверить даже лучшим подругам, даже себе самой.
Горело лицо, поднялась температура, меня бросало в жар и одновременно трясло от озноба. Как подозрительный сыщик, я обошла всю нашу маленькую квартирку, заглянула даже в тумбочку и в кладовку для обуви. Проверяла - не спрятался ли дома кто-нибудь. Не сделали ли в стене дырочку, чтобы подсматривать, а чем это тут разные хитренькие дети таким занимаются, когда они дома одни остаются?
А потом закрылась в ванной, не включая света, разделась и...
Дядька меня завел. Или разбудил.
В темноте мне легче представить вчерашнюю картину, как маманька с ним играется. Только на месте маманьки я себя представляла: это я трогаю рукой его палку, это я его целую. А моя рука, которая у меня между ног, это не моя рука, это дядька меня трогает. А мне приятно, и ноги сводит, и не хочется останавливаться. И мне совсем не больно, хоть пальцы мои все уже липкие.
Я сначала даже думать ни о чем не могла, а потом, когда устала и совсем обессилела, по-настоящему испугалась - а вдруг это кровь? Когда после свадьбы жених с невестой первый раз... у нее кровь бывает. Я же совсем ничего не соображала, могла порвать там. Кровь из меня вся вытечет, и я прямо в ванной умру. А меня найдут, увидят голую, у которой вся рука в крови, обо всем догадаются, и мне будет стыдно. Станут пальцем показывать на меня и улюлюкать. Но это пускай, я же мертвая, мертвым ничего не видно и не слышно. Они, которые стыдят, это тоже знают. Чтобы мне стыднее сделать, все будут мою Натку ругать, а она испугается и заплачет.
Причем тут Натка, я не поняла, но это протрезвило меня.
В темноте я умылась: и руку и все остальное, которое от струи воды защипало, как от ожога. А потом выскочила в комнату, чтобы кровь остановить. Но никакой крови не было, а были подкашивающиеся ноги, и живот сильно есть просил. Бурлил, как кастрюля - выварка, когда маманька наше белье на газовой плите кипятит.
Как я поела, - это отдельный разговор. Я просто кидала в рот какие-то куски, а что ем, вкусно ли, много или мало - не соображала. Хорошо, не кастрюлю перед собой поставила, а то бы умяла все, что маманька нам на всех на весь день приготовила. Даже испугалась, почему это на меня такой жор напал? А потом немного обрадовалась, может теперь поправлюсь, не буду дохлятиной. У меня, наконец, вырастет то, что у некоторых девчонок в нашем классе уже есть: жопки, на которые пацаны оглядываются, грудки, которые некоторые так и норовят пощупать, в углах позажимать. А девчонки визжат, так, для вида, а потом хвастаются, кого сколько раз пощупали, да кто из ребят не в первый раз, - значит, запал, или влюбился. Эх, если бы я скорее обросла мясом, вот бы я обрадовалась. И все, и маманька, и дедушка тоже обрадовались бы.
Посмотрела на себя в зеркало. Ничуть не поправилась, только пузо от обжорства наружу вылезло. Ну его на фиг, в пузе поправляться совсем не хочется, это старые и ленивые его распускают. Молоденьким девчонкам оно совсем не нужно. Да и не дура я, понимаю, один раз наесться до пуза - ни за что сразу не потолстеешь...
Я сходила в садик за Наткой. Делала то же, что и всегда делала. Но делала уже по-другому. Все, что было вчера, казалось таким далеким, как будто было в прошлом году и не со мной даже, с кем-то как я, похожим на меня, но это была точно не я.
Даже Натка вроде кто мне? Сестренка младшая. Я сегодня веду ее домой, она туда-сюда, болтает без умолку, все свои детсадиковские новости мне пересказывает своими смешными словами. А я ее слушаю уже по другому. Не как сестра слушает, а как кто-то больше чем сестра. И вдруг захотелось обнять ее, взять на руки и расцеловать. И я взаправду схватила ее и расцеловала, и домой на руках понесла, не совсем до самого дома, а немного, до качели только. Она сама вырвалась, и я немного устала. Натка хоть и маленькая, а тяжелющая такая.
Я смотрела, как она качается на качели и соображала. Во мне началась другая, спрятанная в меня жизнь. Ага, она называется личная. Маманька иногда так и говорила:
- Имею я право на личную жизнь?
Я еще думала тогда:
- А какая это другая личная жизнь? Чего-то я ее нигде не вижу.
А теперь увидела. Это когда хочется от всех отгородится, закрыться и подумать о себе. Даже вот так, тайком, в ванной, чтобы без света и без чужих глаз.
И тот дядька, который к маманьке приходил, это тоже личная жизнь.
И в кино все время показывают, как взрослые голыми обнимаются, целуются и еще там разное - это их личная жизнь, на которую они все имеют право.
И я теперь имею.
Правда, пока только на маленькую, на один разок.
Но он же еще придет к маманьке?
9
- День 7 ноября уже давно нигде не празднуют.
- Празднуют, доченька, еще как празднуют. Просто народ с улиц и площадей праздник домой себе забрал. Это из календаря легко листочек выбросить. Оторвал, скомкал, и нет его. Из сердца-то не вырвешь. Тем мудозвонам, - бабушка ткнула пальцем за окно, - надоть свое идиотство в нас впихнуть, вот они и перекраивают все вдоль и поперек. Им дай волю, они весь народ задом наперед ходить заставят. Просто так, от дури своей, потому как до власти дорвались. Прежние вона как церковь прогоняли, веру в нас убивали. И чего добились? Церкви-то каменные, их взяли и сломали. А вера она в душе, до веры никакой царь, генсек или президент не доберутся, хоть трижды обоср... Прости меня господи.
- Ты при детях-то...
- Да все я, все. Черт попутал, окаянный! - перекрестилась бабушка.
Бабушка нарядно одетая, с красным бантом на кофте, сидит с маманькой на кухне, разговаривает за жизнь. А маманька тоже приоделась, фартук накинула, чтобы платье не запачкать, готовит праздничный стол. Запахов столько всяких. Хоть бери нож и режь их ломтями. Или черпай ложкой, как холодец, который со вчерашнего дня в холодильнике стоит. Нам сегодня немного дали, пробу снять, проверить, 'устоялся ли, соли хватает, а чеснока не лишку положила?'
Холодец устоялся, и соли в самый раз, и чесноку не лишку. А вот холодца можно и побольше... даже для пробы. Я сказала маманьке, а она погладила меня по голове, прижала к своему животу и куда-то далеко-далеко унеслась со своими мыслями. И я сразу пожалела, что попросила. Она что-то все чаще у нас стала такой задумчивой, грустной. Вот она, рядом стоит, или сидит. А нет ее с нами. Замрет, уставится в одну точку и молчит. А глаза, хоть рукой маши перед ними, хоть на голове ходи - ничего не видят...
И еще, я заметила, хотя маманька спрятала за газовую плиту, две полуторалитровых бутылки газировки! 'Кола' - она черная, и еще какая-то, желто-оранжевая. Апельсиновая или персиковая. Мы с Наткой любим газировку. Натка даже визжит от восторга. А потом всю ночь пузырится, только успевай ползунки ей менять. Но один раз можно, даже маманька соглашается, и только посмеивается над нами, как мы пьем из высоких фужеров, а Натка лезет ко всем чокаться и светится, как елочная игрушка.
- Ну и пусть не празднуют. А мы привыкли. Нам праздник нужен, - маманька говорит, а сама ни на минутку от готовки не отрывается, как будто руки у нее отдельно, язык отдельно. У меня никогда так не получается - я или разговариваю, или помогаю. - Совсем от жизни такой свихнуться можно. Цены ужасные, зарплаты никакой, за квартиру вон уже долг скопился. До Нового года никак не рассчитаюсь. Домоуправ предупреждение прислала. Выселять грозится.
- Не выселит, - успокаивает бабушка.
- Да знаю, куда они меня с моим выводком выселят? А на душе неприятно. Стыдно. Она же не сама бумаги мне шлет, ее же за меня долбят. Получается, она за всех нас виновата, - жалеет маманька.
- На то она и начальство, - делает вывод бабушка. - Вылезла на ровном месте, получай. Ты скажи мне вот что. У тебя с этим серьезно?
'Ну вот, начинаются секретные материалы', - поняла я. Сейчас и для меня что-нибудь придумают. Как же, я же ничего не знаю и знать не должна.
- Ну, ты чего, мам?! Какой серьезно? - маманька только на мгновение стрельнула глазами в мою сторону. - Иди-ка, в комнате приберись, - отсылает меня. - У него жена есть. Детей своих двое, взрослые. Сын в институте учится. Гульнуть мужику захотелось, вот и вся любовь.
- Ох-хо-хо...
- Да не тяни ты мне жилы! - поскучнела голосом маманька. - Я ж разве от дури. Тут вот, на столе-то, почитай, ничего моего нет, все он. Я ж им чего сама достану? От мертвого осла уши?
- Да я не осуждаю, доченька.
- А говоришь с упреком.
- Не к тебе, к Тольке твоему. И моему... сыну беспутному.
А потом мы сидели за столом и наедались до отвала. У Натки пузо как барабан. Она хлопает по нему маленькой ладошкой и бормочет:
- Газилофка! Газилофка!
По телевизору показывали хороший концерт, потом старый фильм. Бабушка даже плакала. Маманька не успокаивала ее, а сидела сама - слезки на колески, молчаливая. Наверное, у нее много разных тяжелых дум собралось в голове, вот они ее голову вниз и клонят. Я посмотрела на нее и испугалась. Какой у нее живот большой стал! А вдруг она нам сейчас кого-то сразу и родит!
Мы с Наткой сидели, сидели с ними, уже есть ничего не хочется, не лезет. Даже холодец скучает, от домашней жары оплавился по краям, устало по тарелке растекается. Я еще вяло успела ругнуть себя. Зачем днем у маманьки еще просила? Дождалась бы вечера, бери - не хочу. Зачем ее сердила, зачем приставала? Съесть что ли, чтобы не стыдно было? Но уже лень и думать, и шевелиться. Так и уснули на диване, не умываясь и не раздеваясь, а они все пялились в телевизор.
А потом, оказывается, в дверь сильно постучали, и приехал какой-то военный и сказал маманьке, что наш папанька от какой-то шипящей болезни сердца умер в той тюрьме, куда его маманька упрятала.
И больше никогда домой не вернется.
Бабушка дядьку этого, военного, уговорила зайти, обсказать, как все было. Накормили, угостили немного, и все расспрашивали, расспрашивали.
Утром бабушка еще у нас была, не пошла к дедушке. А, может, уже и сбегала. Это она перед нами все стонет, жалится на здоровье. А где надо еще бегом только так бегает.
Они с маманькой обе всю ночь не спали - глаза красные. От слез или от того, что в телевизор долго смотрели?
Я не знала - плакать мне или не плакать. Пока папаньки не было, я уже привыкла, что его нет. Его и раньше, когда он еще был, особенно с нами не было. Наверное, для приличия, надо поплакать, я и хотела поплакать. Но слезы не хотели бежать из меня. Я, наверное, мало газировки вчера выпила. Или много в туалет бегала. Нисколько воды во мне для слез не осталось.
Бабушка усадила Натку к себе на колени и сказала горько:
- Жил не по-человечески, и умер как собака на деревянной лавке в коридоре лазарета.
10
Нам даже не отдали его. Сами похоронили. У них там какой-то секретный режим, часовые с автоматами, колючая проволока, пропуска. Разрешили приехать проститься только маманьке с мужем, а бабушке с сыном. Потом их домой на военной машине привезли, прямо к подъезду нашему. Много народа видело, все спрашивали, любопытствовали. Маманька ничего никому не сказала, вылезла из машины, голову низко опустила и торопливо прошла домой. А бабушка осталась на улице, у нее там много знакомых, тоже бабушек. Она им все подробно пообсказала. У них, у бабушек, всегда так, им, бабушкам все про всех знать надо обязательно, они по-другому жить не могут, им по-другому жить скучно будет. Вот они и собирают все про всех. А потом другим передают. Я спросила, а для чего так. А бабушка мне сказала.
- Если новость хорошая, радостная, ею с другими поделишься, глядишь, и другой за тебя порадуется, и ему светлее станет. А чего же хорошего человека не порадовать? У тебя, когда что хорошее появляется, ты что делаешь? Другим торопишься сказать?
- Да.
- Вот видишь, есть и у тебя такая потребность. Она внутри человека сидит. Только не каждый задумывается, почему он это делает. Ну, хочется поделиться, ну, поделился. А, оказывается, светлое дальше понес, радость свою приумножил.
- А если новость грустная, если горе? Как сейчас у маманьки, у тебя и у нас? - поймала ее я.
- Ты ее другим передашь, поделишься, и у тебя как бы меньше горя этого останется: половинка, или четвертинка. Все легше его нести, чем целое неподеленное. А она выслушала, в себя приняла, слово доброе сказала, просто посочувствовала. Пойдет еще кому скажет, горе твое еще разделит, а та еще кому. Так от твоего большого, неподъемного горя тебе всего один маленький кусочек пережить достанется. Всем миром преодолеть - это не одному. Одному большую яму от вашего дома до моего не выкопать. Всем миром и за день управишься.
Вот такие они, бабушки, хитренькие. Все у них ясно, все им понятно.
- Вы, мама, теперь от нас отвернетесь? - спросила маманька, когда они сидели на нашей кухонке и поминали папаньку. Хорошо, после праздника много приготовленного осталось. И вино было, и суп.
- Ты чего говоришь-то? Али я повод тебе давала? - бабушка даже нисколечко не осердилась на маманьку.
- Нет... Но кто я теперь вам... после сегодняшнего?
- Ты - дочь моя, и была и есть. А дети твои - внуки мне.
- Ну, спасибо на добром слове.
- И другого не будет, хоть свет перевернись. Давай, мысли эти из головы выбрось. Тебе своей жизнью жить. С Толькой не сладко было. Непутевый он. Я ведь не меньше его виновата, что сын таким вырос. Я ведь его родила, я ростила. Маленькие - они все хорошие. Откуда же плохие вырастают? Он тихим был, не хулиганистым. Во всем меня слушался, во всем помогал. Ближе других детей у меня не было. Радовалась, дурочка, думала - повезет, кому достанется. Лучше бы шпаной рос. Они к жизни больше приспособлены, место себе отвоевать умеют. Эх, Толька, Толька. Сам не жил и тебе не давал, - бабушка замолчала, дохлебала суп - на донышке оставалось. Ложку облизала, положила на скатерку. - Может, хоть без него оклемаешься.
- С этим? - маманька по животу рукой провела.
- И с этим. Не выкинешь же... Мы в войну...
- Ну, ты нашла с чем равнять!
- А думаешь, сейчас многим легше живется? Та же война, только что не объявленная.
- С кем?
- Да со своим народом, господи прости! С кем оне еще воюют? Не нажрутся никак. Раньше хоть врали: для нас деется, для детей наших. Мозги нам полоскали. Ноне и врать не хотят, лень. В наглую прут.
- Обожрутся, поди.
- Может, и обожрутся. Гля-кось, то одного, то другого прижучивают. Можа до всех доберутся. Бог он все видит, каждому воздаст...
А дядька тот больше не приходил.
Я каждый вечер приглядывалась к маманьке, все ждала - ага, вот она нарядится, платье красивое наденет.
И он придет.
И потрогает меня.
И теперь, умываясь перед сном, я закрывалась в ванной на шпингалет. Делала струю сильной и горячей, зажимала рожок душа бедрами, и вода нежно ласкала меня. А я зажмуривалась и рисовала себе разные картинки, и представляла себя всяко, и что у меня уже и то есть, и то, и что я такая большая. И еще всякую всячину.
А потом маманька уставала ждать меня, кричала громко. Я быстро пробегала в постель и, пока не остыла, продолжала делать это рукой. А перед глазами видела дядьку и его торчащую в потолок палку со сжатым на конце кулаком.
Я знала, если такая палка войдет в меня с размаху, как она входила в маманьку, я лопну на две половинки. И ни один доктор меня не отремонтирует. Я пальчик свой просунула, а два уже не лезут, больно. Но в рот, как маманька, я смогу взять. Я уже пробовала на сардельке. Только рот у меня короткий, на сардельку еще хватит, а вот такую колбасину, как у дядьки, не осилю. У взрослых тетенек все взрослое.
Мы один раз в баню ходили. Я там видела, как тетка тампон потеряла, искала его. У нее вся ладошка там скрылась, и она шарила ей, как я иногда в портфеле шарю, ищу чего-нибудь. И она даже не морщилась от боли. А потом нашла, бросила в мусорную корзину и пошла мыться. И хоть бы что ей было!
Я хочу быть как взрослая. А ждать не хочу. Девушки, когда девственность теряют, им больно бывает. Им дядьки помогают. Наш дядька не приходит мне помогать. Придется самой стараться. Терпеть. Я обязательно просуну второй пальчик. Немного потерплю, и у меня получится.
11
Я бы и не прочитала эту газету. Зачем мне какие-то объявления? Я ничего кроме программы передач в газетах не смотрю. А это... само в глаза просится, красным фломастером обведено.
'Обеспеченный ласковый мужчина познакомится для интима с беременной женщиной.
Окажу материальную поддержку'.
Для какого такого интима он познакомится, я не знаю. Но про беременную женщину... маманька это, кто же еще у нас в доме беременный? Кроме нее только тараканы. А материальная поддержка нам нужна. Когда ее нет, даже тараканы чувствуют, ходят воровать хлебные крошки в другие квартиры, или по мусоропроводу лазают, побираются, бедные.
Я немного догадалась, что теперь будет.
И стала мечтать. Вот бы пришел молодой такой, красивый. Короткие волосы, в очках, а глаза у него добрые такие, а руки... Такого насобирала. А потом вдруг поняла, что это я себе нарисовала Вовика из десятого класса. Он один раз, когда я по лестнице вниз бежала и налетела на него, он поймал меня, прижал к себе одной рукой и сказал так ласково:
- Куда летишь? Убьешься!
А я смотрела на него снизу вверх и мне захотелось, чтобы он меня вот так всегда держал и никогда не отпускал. А он взял и сразу отпустил. Я потом несколько раз мимо него проходила и на переменах и после уроков его дожидалась. Но он ни разу на меня даже не посмотрел, даже не вспомнил, как обнимал меня. У мальчишек память совсем короткая, непомнящая ничего у них память.
Жалко, что маманька для него немного старая, а то бы... Интересно, подумала я опять, а если он придет, он же не ко мне придет, а к маманьке? Мне будет обидно, что он с ней, а не со мной. Ну конечно, не я же ему письмо написала, не я же его пригласила. А, может, мне самой дать объявление в эту газету? А что я напишу? Такая-то и такая-то восьми, нет, девятилетняя, немного можно и приврать, девушка нуждается в материальной помощи? И тогда маманьке не надо будет ничего делать. Пусть себе спокойно отдыхает, ждет, когда лялька сама родится.
Он пришел.
Совсем не такой, про какого я думала, о каком мечтала. Маленький, кругленький, как арбуз, такой шумный. И нерусский. Черный весь. Но по-русски говорит очень хорошо, правильно, как наша учительница.
- Ты думаешь, я ненормальный? - весело спросил у маманьки, помогая ей освободить от продуктов два огромных пакета.
Я выглядывала из-за двери кухни. Он заметил, спросил, как зовут. Подозвал, как будто сто лет меня знает, угостил яблоком и огромным, даже одной рукой не удержишь, гранатом, а потом увидел, что у меня в руках больше места свободного нет, посадил за стол и стал складывать передо мной всякие чудеса.
- Ничего я такого не думаю, - настороженно ответила маманька.
- Ну, как же! Я такое объявление поместил в газету. В редакции девушка молоденькая сидит, смотрит на меня, объявление перечитывает. Думает, наверное, псих. Мне ара Эдик так и говорил, за сумасшедшего примут.
- Да нет, что ты! Я бы не написала тебе.
- Я хочу тебе объяснить, чтобы ты не боялась меня.
- Не боюсь я нисколько.
- А, подожди, дай сказать, - вроде и остановил маманьку, мол, не перебивай мужчину, но сделал это не обидно, с веселой искоркой в голосе. - У меня своих детей трое. Там, в Севане. Я здесь был, когда жена рожала. На шабашке был. Все три раза. Я со школьной скамьи на шабашке. У нас работы нет, денег негде взять. А деньги все любят. Все к вам, в Россию стремятся. Сначала с отцом ездил, с братьями. Потом отец старый стал, тяжело ему. Я сам стал бригадиром, сам людей привозил. А жена... Я на месяца три домой приеду, когда совсем холодно, снег выпадет. И опять уехал до белых мух. Она всех детей без меня выносила, родила и вырастила. У нас почти все так живут. А я... я беременных женщин очень люблю. Как увижу, как представлю, что это она моего ребенка в себе носит. Упустил я в жизни свое. Так хоть на чужое посмотреть, пережить.
- Я понимаю.
Нет, еще не понимаешь. Я чувствую. Голос твой слышу, глаза вижу. Как бы тебе лучше объяснить? Знаешь? Я вот маленький был, велосипед хотел. Ну, прямо до слез. Не покупали мне родители, денег нет таких. А у Марека есть. Ему отец купил. Я завидовал, ждал - даст мне покататься. Он не давал. Я даже хотел украсть. Думаю, украду, накатаюсь и назад привезу. А вдруг узнают, что это я? Стыдно. Какой позор родителям! Так и вырос без велосипеда. А потом, веришь? Уже деньги настоящие заработал, уже машину купил дорогую, иномарку. Увидел один раз велосипед, почти такой, как у Марека был, спортивный, с таким кривым рулем, многоскоростной. Пошел и купил. Сначала падал, не получалось никак. Я же не мальчик уже! Ничего. Научился! Вечерами в деревне, мы там ферму ремонтировали, по проселку катался. Песни орал на весь лес. Опять себя ребенком чувствовал. И гордился. У меня велосипед даже лучше, чем у Марека был! Скоростей в нем больше. И не наш, иностранный. Я представлял, что не среди берез еду, а это друзья мои и все из села вдоль дороги стоят и смотрят, как я на таком красивом велосипеде еду. День катался, неделю катался. Потом накатался. На всю жизнь накатался. Насовсем. Взял и подарил велосипед парнишке нашей хозяйки. Мы у нее кварти-ровали. Теперь понимаешь?
12
Интересно рассказывает. Мне прямо жалко его, маленького, стало. С велосипедом его. Я тоже иногда чего-нибудь хочу, а не покупают. Или нет совсем, или мало, на всех не хватит. Сама себе обещаю, когда вырасту и денег у меня будет много, накуплю и наемся до отвала. Или, когда вырасту, не захочу уже? Как недавно с холодцом. Мало его было - я хотела, думала - дали бы волю, все бы до крошки... даже тарелку мыть не надо, все вылизала бы. А потом, когда передо мной поставили - ешь не хочу, и не надо стало.
Я сначала немного расстроилась, какой несуразный дядька к маманьке пришел. А он такой веселый, подарков всяких принес. Я сразу подумала, а чего? Ну, маленький, ну толстенький. Так и квартирка у нас маленькая. И я маленькая. И маманька у нас маленькая. Чего уж к этому придираться? Бабушка бы сказала: - 'Не до жиру...'
Я думала, он у нас на ночь останется. А он не остался. Меня на улицу погулять отправили, ненадолго. А потом маманька вышла на балкон и позвала домой. Когда он ушел, я и не заметила, хоть и играла возле подъезда. Я посмотреть хотела, какая у него иностранная машина. Но возле подъезда ни одной иностранной не стояло. Я вспомнила, что он из другой страны приехал, которая когда-то наша тоже была, а потом захотела жить без нас и стала чужая. У него, наверное, какие-нибудь 'жигули' или 'волга'. Для них же любая машина иностранная, когда своих нет.
А на следующий день маманька опять нас рано спать погнала. И я поняла, что сегодня он к маманьке ночевать придет. И такой на меня азарт напал! Я в ванной кое-как Натку подмыла, отнесла в кроватку, и сама под душ. Никак не могла насытиться, все кто-то не отпускал выйти. Все мылась и мылась. Душ целый час непрерывно работал, целое море воды на меня вылил. Только когда в дверь позвонили, маманька прикрикнула на меня и я убежала спать.
Пока они болтали на кухне, я трогала себя. А потом и они пришли.
Чебурек, так зовет всех черных бабушка, ворковал без умолку, я даже следить за его словами не успевала. А он, даром что колобок, был удивительно прытким. Крутился на диване - то маманьку в губы целует, то в живот, даже пятки ей языком щекочет, она взвизгивает негромко и ноги у него вырывает. А он просит её:
- Чего ты? Не нравится?
- Нравится, но... утерпеть не могу... сама нога подгибается, - оправдывается как маленькая девочка маманька.
- У тебя молоко уже есть? - это он набухшую грудь маманьки вылизывает
- Рано еще.
- Совсем нет?
- Ну... немного... если давить... капельку.
- Мне хватит. Мне вкус только надо. Я сразу по-новой готов буду.
И опять целовал округлый маманькин живот, ворковал по-своему. Такие длинные речи ему говорил, тому, который там у маманьки в животике еще сидит. Я только и запомнила 'эрку соф' да 'эрку соф '.
А потом зарывался в ее волосах и чмокал там, а маманька извивалась и просила:
- Ой, не могу! Дай вздохнуть! А то я раньше времени рожу!
Палка у него была небольшая, меньше чем у того дядьки с маманькиной работы. Такую и я бы, наверное, могла выдержать. А, может, не смогла бы. А колобок этот сам был похож на беременную тетку. Живот больше чем у маманьки. И все спрашивал у нее:
- Мы ребенку не навредим? Ты скажи, если я не так делать буду.
- Скажу-скажу, - обещала маманька.
Но я ни разу не слышала, чтобы она ему про это говорила. А я подумала, если тот дядька со своей колбасиной не навредил, чего этому-то бояться?
Он хотел, чтобы маманька встала перед ним на колени. Она замешкалась, никак не хотела нагибаться.
- Больно?
- Нет.
- А что?
- Я не знаю, как тебе сказать...
- Не любишь так?
- Люблю... но...
- Чего 'но'? Говори, не бойся!
- А ты куда хочешь? А то я...
- Чего? Разговоров наслушалась?
- Ага. Про вас говорят, что вы всегда 'не туда' вставить норовите.
- Ха! Говорят! А почему говорят, не говорят?
- Нет.
- Ну, так я тебе расскажу.
Я думала, он рассердится на маманьку, выговаривать ей начнет. А он сел рядом, обхватил ее живот руками и стал рассказывать.
- Я знаю, что про нас товарки говорят.
- Что их слушать? Болтают по-бабски.
- Мы, говорят, переворачивать любим. Мол, такие вот извращенцы, мало им по нормальному, как все люди, так им еще в... ну в... туалет... как это правильно сказать, по-книжному?
- Анально.
Точно, я еще запоминал - канал в телевизоре, а анал в ж...
13
Я тебе расскажу о наших обычаях сначала.
Вот у вас женщина захотела родить, родила. Не захотела родить - в больницу бежит, аборт делать. Доктор-моктор там ей что надо убрал, почистил, и живи себе спокойно. У нас аборт нельзя, в больницу идти, доктору показать то, что только один муж видеть может, тоже нельзя. Много чего нельзя. А вот мужу жена должна угождать, чтобы он всегда доволен был и другой не захотел. Девочек с младенчества премудростям учат. Твоей дочке сколько? Семь-восемь?
- Восемь, девятый пошел.
- Ты ей уже рассказала, для чего она живет? Зачем замуж выходят, как детей делают, как мужчине служить?
- У нас не принято.
- У вас не принято почему? Вы этого сами не делаете?
- Да стыдно как-то об этом ребенку.
- Делать не стыдно, рожать не стыдно. А рассказать и научить, как надо это правильно делать, стыдно! О чем ты говоришь? Кто ей расскажет, если не родная мать?
- Ну... подружки... на улице, в школе.
- В самом извращенно-грязном виде?
- А как иначе?
- Что может знать ее подруга? То же что и твоя дочь, - ничего. Это же культура многовековая! Ее из поколения в поколение передают, совершенствуют. Толстые и умные книги пишут, фильмы снимают, диссертации пишут. Целые институты и академии создают, чтобы мы относились к этому не на уровне животного, как ее подруги научат, а на уровне искусства, любви! Вот скажи мне, почему вы, русские, кавказских мужчин любите? Нет, ты честно скажи, мы с тобой не в поддавки играем, мы с тобой серьезные слова говорим.
- Ну... обходительные вы, - мнется маманька, - к женщинам как-то по-особому относитесь. Внимательней, с подходом. Не как наши мужики - без слов взял за руку и в кровать потащил. Вы как бы уговариваете, заманиваете, чтобы попалась на ваши уговоры, сама согласилась. Подарки там всякие, деньги.
- Не задумывалась, почему мы так делаем?
- Нет, не приходилось. Где мне? Да я и не знаю вашего брата, на курорты не ездила, дома все больше сижу. Ты у меня первый нерусский.
- Я и мои братья, пока не женились, много мудрых слов выслушали. Кто такая женщина, почему она выше всего, почему к ней надо относиться как к матери. Она - мать всех людей. Без нее ни меня не было бы, ни тебя. Ни отца моего, ни деда. Дома тоже не было бы. Есть женщина-мать. Есть женщина-жена. Есть женщина-дочь. Кого я больше любить должен? Как разделить? Я каждую люблю. Каждую своей любовью. О моей матери как о женщине мой отец заботился. О своей жене я забочусь. О дочери как о женщине ее муж заботиться будет. А она о нем.
- Чудно ты говоришь. Сказку какую-то рассказываешь.
- Я знаю, у вас так не говорят и не думают.
- И никогда делать не будут, - погрустнела немного маманька.
- Ну почему ты так думаешь? Вырастут новые люди, переделают эту жизнь.
- Ага, а я разве дождусь?
- Ты не о себе думать должна, ты о детях своих думать должна. Ты уже что-то знаешь, что-то умеешь, наошибалась, наобжигалась. Мудрости понабрала. Учи их.
- Тебя кто учил?
- Нам старшие мужчины говорили, что надо делать, как надо делать, чтобы женщине хорошо было. Нам старшие женщины говорили, что надо делать, как надо делать, чтобы женщине хорошо было.
- Ты хочешь сказать, что вы со старшими женщинами?..
- А, слушай! О чем ты говоришь? О плохом, грязном? Или о хорошем, чистом? Учитель в школе всегда старше ученика. Да? Кто будет слушать того учителя, который младше ученика? Или сам ничего не знает, а других учить берется. Ты? Я? Они? Нас наши старшие готовили не в игрушки играть. Нас к семейной жизни готовили. Учили. Семья - это что?
- Пьяный муж, случайные дети.
- Это главное в жизни любого человека, основа всех его основ. Дети, это что? Это - главное в жизни. Я работаю для кого? Для жены своей, для детей своих. Я уезжаю на заработки, меня долго нет, совсем долго. Но я каждую минуту, каждую секунду знаю - есть дом, где меня как самого дорогого человека ждут мои самые дорогие люди. Больной я или здоровый, богатый или бедный... Они там без меня маются, но знают, - я здесь потому что люблю их и для них я здесь стараюсь, работаю от рассвета до заката. Потому, что у нас так принято, нас так воспитали. Думать о тех, кто рядом. И меня, - мужчину, и жену мою, - женщину.
- И все у вас такие?
- Ну, все не все...
- Что, тоже попадаются как у нас?
- В семье не без урода, так у вас говорят. У нас тоже есть пьяницы. И проститутки теперь есть. Мой отец говорит, в его молодость такого беспорядка не было. Сразу бы приехал отец, приехали братья. Сами бы пьяницу перевоспитали. А дочь-проститутку убили, чтобы род не позо-рила.
- Насмерть?
- Нет, понарошку. Ты что! Конечно, насмерть.
- Жестоко. Но, наверное, правильно.
- А сейчас все живут как в Америке. Это все от Америки. И разврат, и Союз наш развалили американцы.
- А переворачивать?
14
Алик засмеялся безобидно.
- Тебя только это волнует?
- Ну... и это.
- Можно и про это сказать. У нас аборт нельзя.
- Ты уже говорил.
- К врачу показываться нельзя.
- Врач-то чем виноват?
- Женщина воспитана по-другому.
- А если заболела?
- Если заболела, пусть горло, ухо, нос смотрят. А там не смотрят.
- Ну а вдруг?
- Есть мать, есть сестры, есть бабушки. Они помогут.
- Да, лучше у вас не болеть.
- Не болеть всегда лучше, чем болеть, хоть у вас, хоть у нас, - согласился Алик и продолжил. - Мужчина для чего придуман? Он зарабатывает, содержит жену, детей и дом свой. Жена дом держит, детей рожает и воспитывает, мужу служит. В постели мужчина должен свое получить, любым путем, отговорок быть не должно.
- А если он нажрался как свинья? Как я его наказать еще могу?
- Постель не место для торга.
- Я рабыня? Или машина - перевернул, как ему надо и вперед?
- Мужчина не примет любым путем, если он любит. Настоящий мужчина, - он о женщине думает, о ее удобстве. Но настоящая женщина тоже думает, даже больше, чем мужчина. Она далеко вперед думает, и на завтра думает, и на следующий год думает, и намного следующих годов думает. Как сделать так, чтобы родной дом был всегда притягательным, а ложе, где она правит бал, желанным. Ее мама думала, и ее бабушка думала. Все думали. И придумали. Как угождать мужчине и не рожать каждый год? Чтобы здоровье свое не угробить, надо знать, когда можно, когда нельзя.
- Когда можно, никаких вопросов.
- А вот когда нельзя, женщину и научили переворачиваться. Заметь, не я ее переворачиваю. Она сама знает, что сегодня ей нельзя, можно забеременеть. Она сама, глядя по обстановке, делает это явно, напоказ - мол, смотри, я для тебя готовилась, чтобы тебе еще слаще было. Или неявно. Как бы инициативу на себя берет и незаметно садится не тем местом. В каждой семье свои правила, каждая женщина лучше знает, как ей со своим мужчиной себя вести. Девочке сызмальства мама анус готовит, массирует, разминает, тренирует, одним словом. И не просто готовит принять таким образом мужчину, а и удовольствие получать.
- Как же это совместить? У каждого места свое назначение.
- Слушай, да! Ты маленькая девочка, да? Ты не знаешь, что так все делают? Ты кино по видику не смотришь, да? Сейчас тебе любой пацан расскажет - как замкнуть логическую це-почку.
- Я не знаю! Правда.
- У тебя клитор очень заводной. Ты мне его даже минуту поцеловать не даешь.
- Я вынести не могу, сразу приплываю.
- Вот, допустим, я начинаю тебя учить. Я трогаю твой клитор и одновременно пальчиком анус массирую. Ты сначала будешь противиться. Но я не буду трогать твой клитор сам по себе, а только в паре с анусом. И ты быстро привыкнешь: приятно, когда трогают клитор, и не будешь дергаться от прикосновения к анусу. Через некоторое время прикосновение к анусу вызовет у тебя прилив крови к клитору. И ты уже будешь приятное чувствовать. Терпение и настойчивость, неделя, месяц, или год, кому сколько времени нужно... Девочек долго учат, до замужества, даже иногда десять лет, или больше. Ну и...
- Говори, говори. Мне, правда, интересно. Я же не знала ваших законов.
- Я не могу жениться на женщине другой нации.
- Да ты что! Ваши многие здесь осели.
- Вернее, могу, я не так выразился. Но в дом родителей ее не смогу привести. Не примут. И ко мне в гости не приедут. Имей хоть сто женщин любой нации, детей на стороне заводи - это не запрещено, но женись только на своей. Так же и для женщины. Она замуж за своего должна выйти. Хоть какого, хоть немного краше обезьяны.
- А любовь? А чувства?
- У нас строго с первым мужчиной, с девственностью.
- Совсем никак?
- Ну... Некоторые, особенно, которые уезжают учиться в Россию, живут с мужчинами долго. Годами живут как муж и жена, а она остается девственницей.
- Ну, мужика обмануть нетрудно.
- Это у вас мужчину обманывают. У нас женщины невесту проверяют. Со стороны жениха. Но и тут хитрят. Будущий муж через товарок своих одно место может проконтролировать, а вот второе, которое неконтролируемое, может хоть сколько быть в постоянной эксплуатации. К нему претензий нет, оно, как ты правильно говоришь, для другого предназначено. Такая вот предыстория у тех разговоров, что про нас говорят.
- Ты хочешь, чтобы я перевернулась?
- Зачем! У тебя опасные дни еще не скоро придут. А мне и так с тобой хорошо, так хорошо, что лучше и не надо!
И давай опять маманьку нацеловывать.
15
Алик - это у него имя такое. Сам старый, как... ну, то есть, не старый... и не пожилой... а взрослый, как маманька. А имя детское. Алик. Нет чтобы Александр, или Алексей, можно было бы сказать, дядя Александр. А тут как? Дядя Алик!
Мне он не то, что там нравился, или не нравился. Меня он не трогал, не обращал внимания, что я рядом с маманькой лежу. Я сначала ждала, специально раскрывалась, как будто во сне. А он никак, даже не подглядывает за мной. Все маманьку гладит да живот ее целует. Лизунчик ка-кой-то.
Я раньше как думала? А как люди вокруг меня говорили, так и думала. Все мужики одинаковые, им лишь бы на бабу залезть, а какая она - красивая или старая, все равно. А потом думала, вот какой дядька, с маманькой любится, и ему еще мало, еще меня трогает. И, думала, все они такие, кобели собачьи.
А дядя Алик совсем другой. Он, видишь, как разговаривает, как маманьку любит, столько ей слов красивых говорит. Я и не знала, что такие простые слова могут так красиво звучать. Он много по-своему говорил, по... не по-русски. И тоже нежно, ласково, и все гладит, все нацеловывает. А она, я вижу, радуется его приходу, и на следующий день такая веселая, приветливая. Иногда даже спросишь ее о чем-нибудь, а она как не слышит, как где-то далеко, не с нами. Потом встрепенется, спросит: 'А? Чего?' И как будто к нам вернется.
Я сразу заметила в маманьке новое, чему ее Алик учил. Теперь она никогда не переключала телевизор и звук не убавляла, если показывали, как любятся дядьки и тетки. Она даже иногда начинала мне рассказывать, что они делают и зачем. Но она еще не совсем на учительницу тянула, она еще плохо объясняла, терялась, слова не могла нужные подобрать. Потому что какие у нас слова для этого придуманы? А ругательные, матершинные. А у Алика все слова другие получаются: хорошие, ласковые. Как будто он русский, а я и маманька нерусские, слов своих не знаем, на родном языке объясниться не можем.
Но я все равно многое понимала. А самое главное, когда маманька про это стала иногда говорить, мы с ней как бы ближе, роднее друг к дружке стали.
А один раз она в ванную пошла, помылась немного, а потом меня зовет.
Я когда пришла, она сидит в воде, я подумала, а как она мылась, если вода в ванной вся чистая, прозрачная. А она старую, мыльную выпустила и свежей набрала.
- Залазь ко мне, - говорит.
- В ванну? - переспрашиваю.
- Ну да. Поможешь мне, - а голос немного с дрожью, волнуется.
Мне сразу стало тоже волнительно, чего это она? И как я полезу в воду? Я же одежду замочу. Я немного замешкалась, а маманька меня подгоняет:
- Давай, давай, раздевайся и прыгай.
А когда я залезла к ней, она осмелела и говорит.
- Рожать мне скоро, сроки подходят. В больницу поеду, - а сама гладит меня и нисколько уже не волнуется, спокойная такая, близкая. И я сразу успокоилась и не волнуюсь нисколько.
Ванна у нас маленькая, сидячая. А когда в ней вдвоем, она стоячая должна называться, или на-корточная, потому что маманька со своим животом много места занимает.
- Мне побриться надо, а я не достаю путем. Поможешь?
- Ага, - немного растерялась я, поняв про что она говорит. Вспомнила, как папанька иногда после бритья кровь на щеках газетными бумажками останавливал, послюнякает и приклеит на ранку. - А если порежу?
- Не порежешь, бритва безопасная, - и протягивает мне помазок и станок с лезвием. - Намыль сначала.
Я делала, как она говорила, сначала увидела так близко много волос, и подумала, что когда-то и у меня такая будет. А потом, когда волос все меньше становилось, оказалось, что у маманьки, такой уже ста... взрослой она такая же как у меня, только побольше немного. А маманька не молчала, она мне подсказывала, как надо за складку оттянуть, чтобы везде волосы убрать, и как и что у девочек называется, какие губы есть. А я еще подумала, ну и что здесь такого, запретного, что все друг от дружки прячут, мамы от дочек, дочки от мам, а сами по сто раз на дню пользуются этим, трогают, вытирают. А я трогала у маманьки и ничего такого, я же ей в ушах серу чистила ваткой, и Натке чистила. И здесь тоже как в ушах. Ничего особенного. У себя так не порассматриваешь, у себя неудобно, у Натки еще почти ничего нет.
- Вот это ты сейчас клитор потрогала, он у женщины самый главный, когда она с мужчиной любится.
- А ребеночек откуда родится?
- Вот отсюда, - она сбоку, мимо живота просунула руки и оттянула в стороны большие складки. - Видишь?
Я увидела и не поверила, что из такой маленькой дырочки может такой большой ребеночек вывалиться.
Маманька немного заулыбалась.
- И ты, и Натка отсюда вылезли. Ну-ка, намыль руки.
А потом я, как велела маманька, сначала один кулачок ей в эту дырочку просунула, он легко провалился, потом второй рядом. Потом руки в сторону немного развела, 'только не спеши', - подсказывала маманька, а голос у нее опять задрожал, и глаза призакрылись.
- Покрути руками, разомни мне, - тихо попросила. Я немного руками пошевелила, а руки у меня устали все время кулачки держать, я их разжала, прямо там, в маманьке, она задрожала, ее... ну эта... которую я побрила, сильно-сильно меня сжала, я руки сама не знаю зачем из маманьки выдернула, а она вскрикнула и повисла на мне.
- Мам, ты чего? - испугалась я.
- Ничего, доченька, ничего, - шептала она мне в ухо. - Хорошо мне. Все хорошо. - Так дышала, будто на наш этаж без лифта забралась. Немного отошла и стала объяснение искать. - Живот сильно давит. Видать, кровь застаивается. Алик разминает, мне хорошо. Ты вот сейчас помогла. Когда он еще придет? Я ж не знаю. А оно жжет, требует свое...
- Мам, ты это... если надо... я тебе помогать буду... когда его нет.
16
Алик долго к маманьке ходил, наверное, целый год, и еще немного. Уже маманька Толика родила, Толик вырос и садиться начал.
А потом простился с нами. Пришел днем, в субботу. Торт принес, фрукты - целый пакет. Дыню большую. И еще много всего. Он сезонную работу закончил, домой возвращался.
Маманька заранее знала, что его больше не будет. Она немного совсем погрустила, но когда Алик пришел прощаться, опять повеселела и щебетала без умолку.
- Спасибо тебе, - говорит маманьке. - Ты в моей жизни пустоту заполнила. Я теперь спокойнее жить буду, все на место встало, как быть должно.
Мы долго сидели за столом, разговаривали. Алик очень детей любит, всем нам подарки принес, Толика с рук не спускал, и Натку тоже. А потом мы их с маманькой одних оставили...
Он ушел, и в квартире нашей стало так тихо, как после папанькиной смерти.
Мы его, когда он был, почти и не видели, но каждый день ощущали, что он есть. Особенно, когда за стол садились. Да и маманька о нем только хорошее говорила. И я... теперь о нем только хорошо думать буду. Даже рада, что он меня не трогал, я его даже за это немножко полюбила.
Он много всего маманьке рассказывал. Про женщин, про мужчин. Как они жить должны, как любить надо, заботиться друг о друге. Я ничего еще в жизни не понимаю, но все равно что-то поняла. У них другие правила, ну... женщина и мужчина по-другому отношения строят. Иногда мне кажется, что я бы по их правилам хотела бы жить. А иногда не знаю, как лучше, у них или у нас. Может потом, когда вырасту, разберусь.
Я не все запомнила, но главное, как надо себя вести, чтобы мужчинам нравиться, надо очень сильно стараться, надо учиться много, - на всю жизнь сохраню...
Я все, что он говорил, и что я запомнила, делала. И массировала, и разминала. И ничего, совсем даже не больно, а даже приятно, особенно в самом начале, где как колечко упругое, от прикосновения сжимается, пульсирует, слабостью ноги наполняет. Когда уроки школьные делаешь, или маманька что-нибудь велит делать, приходится заставлять себя. Я всегда отговорки всякие ищу: вот песню по радио допоют, потом начну; или мультик досмотрю, потом начну; или до ста досчитаю, или еще что. А этим заниматься - никаких отговорок не надо. Само просится, само получается. Раньше маманька один раз меня маленькую поймала, что я пальчиком себя трогаю, - я еще в школе не училась, и настыдила меня, наругала. Я потом от нее пряталась всегда, руки поверх одеяла клала, чтобы она опять чего не подумала. Теперь она даже сама меня трогает, показывает и рассказывает иногда. И мне велит себя там, сзади, трогать, ну... не велит, как приказывает, а как советует, просит. Говорит, мол, знать пора, скоро большая вырастешь, взрослая, у тебя мальчик появится, надо быть готовой.
Спасибо, Алик, дядя Алик.
Ты хороший.
У меня, когда вырасту, обязательно кто-то похожий на тебя будет...
Теперь бабушка приходила к нам каждый день. Ну не днем, а утром, но каждый день. Даже в выходные. Она с Толиком нянчилась. Его в ясли не берут, маленький еще. А Натка уже в садике, а я в школе. А маманьке на работу во вторую. А часто и в ночную смену оставляли. Приходила под утро, немного пьяная, падала на кровать и спала, как убитая.
Она долго, целый месяц, или даже три месяца искала работу, чтобы там деньги платили, а не обещания. Ее по блату устроили, через какую-то хорошую знакомую. Пожалели, что у такой молодой уже трое детей и мужика нет. Она теперь в элитной бане работала. Какой-то большой начальник приватизировал какой-то спортивно-оздоровительный комплекс, подарил его своей жене, а та устроила там всякие тренажерные залы, массажные кабинеты и сауны с солярными. Это маманька нашей бабушке и нам рассказывала.
- Обещают сто долларов в месяц.
- А это сколько? - спрашивает бабушка. - Много или мало?
- Ой, мама! - растолковывает маманька. - Если бы я в свою больницу вернулась, или в депо опять пошла, я бы там сейчас тридцати этих самых долларов не получала бы! Да еще с задержкой на полгода, да продуктовыми наборами, да через магазин главврачихи с ее интересом.
- Ну, тогда ничего, тогда иди, работай.
- Деньги, хоть и доллары эти ихние, это не самое главное, - продолжает маманька полушепотом, как будто кто подслушать может и украсть их у нее. - Мне так и сказала Лидия Витальевна. Ну, хозяйка моя!
- А! Ну, поняла.
- Она сказала, время сейчас новое, люди легкие деньги научились зарабатывать. Им хочется их так же легко и тратить. А мы должны помогать им тратить.
- Это как? Обманывать?
- Ну, ты мама, чего говоришь? Сразу тебе и обманывать! Предлагать много услуг, чтобы на любой вкус и цвет, чтобы любое их желание.
- А! Ну, так бы и сказала. А чего они желают?
- Ой, сейчас всего желают. То им похудеть быстро надо, к купальному сезону. А там жира полтонны как на супоросной свинье. То загореть в январе как летом у моря. То массаж расслабляющий, усталость от ихнего безделия снять. То массаж возбуждающий. То попариться, то 'пожариться'.
- И чего? И это у вас есть?
- Ты, мама, как дикая! Чего, телевизор не смотришь? Все мыльные оперы утром и вечером для закрепления глядишь, а туда же!
- Так это у них!
- Теперь все, что у них, есть и у нас. Только втрое супротив ихнего и безобразней.
- Да ну! - вытянулась по столу бабушка, заглядывая от гложущего ее любопытства в маманькин рот. - И чё, это тоже?
- Там, мама, под благородной вывеской да под вооруженной охраной такое творится... Сплошное бля...
- Ну-ка, ты чего при ребенке-то?
- А то он рядом с тобой шары в экран не пялит, - отмахнулась маманя.
Я, бабушка, побольше твоего знаю, - встряла я и тут же получила подзатыльник, а маманька меня еще и выгнала из кухни, велела идти уроки учить.
17
Сама виновата. Нечего было в разговор лезть. Теперь сиди, посапывай тихо в две дырочки, сердись на себя. У них там сейчас самый интересный разговор начнется. Иначе зачем бы маманька меня выставила.
Секретничать будут. Я секреты ух как люблю. Особенно когда про это. Раньше, когда у маманьки еще не было дяди Алика, она мне даже телевизор не разрешала смотреть, когда там голых показывали, ну и все с сексом связанное. Выгоняла, или каналы переключала. Только невинные поцелуи и все. Теперь успокоилась. Раз дядя Алик сказал, что учить надо.
Я думала, она и вправду меня теперь учить начнет, расскажет, зачем женятся и замуж выходят, зачем у мужчин такой член и как он в женщину входит. Я прикинусь дурочкой, что ничего не знаю, первый раз слышу, и самое большее, что видела, это писюнчик нашего Толика, маленький, как зародыш огурчика.
Но она, как в этой бане противной работать стала, больше никаких взрослых разговоров со мной не заводила. Как будто сразу все забыла, или кроме того, что уже рассказала, больше ничего и не знает вовсе.
А вдобавок еще и выгнала меня.
Я, конечно, села им за уроки. Я на табуретке разложила тетрадь, книжку сверху положила, вместе по отдельности они не умещаются. А потом тихонько к двери пододвинулась. Чего там двигаться? Два детских шага. Интересно же, чего маманька про свою работу говорит.
- ... ни в чем, говорит, не отказывайте гостям. Даже если они... ну, ты понимаешь...
- Чё, прямо так и говорит?
- За это.... говорит, у нас тарифы вот такие...
- Сколько?
- Бумагу мне показывает. И предупреждает. Половину этой суммы отдавать ей, а половину себе брать, потому что главная работа - ею делается.
- А она чего, тоже?
- Она крышу дает, ну, охраняет нас от всех, она клиентов таких денежных подбирает, и все что надо, им объясняет.
- А, ну это, конечно, уметь надо.
- Это, говорит, не в частном борделе служить, где тебя вдоль и поперек могут, и никто за тебя не заступится. Здесь клиент солидный, с положением. По телевизору увидишь, в газете там портрет, или на улице встретишь его, даже полунамеком узнать не думай. И чтобы никто! Молчание и послушание больших денег стоит!
- И сколь это?
- Да много, мама, много. За ночь можно заработать больше, чем в поликлинике за месяц. И никаких задержек, никаких налогов.
- Бог ты мой! За такие деньги язык свой съесть можно.
- А еще... все, что подарит клиент, если я понравлюсь ему, это уже мое, этим уже делиться не надо... это уже как премия.
- Ты уж постарайся там.
- Стараюсь. Только капризные они. Богатые всё, им просто так не надо, им с вывертом подавай, чтобы не как дома, с опостылевшей женой.
- А ну как опять забрюхатишь или болезнь какую?
- Там строго. Врач свой имеется, с нашей же поликлиники гинеколог.
- Тоже у их робит?
- Не у них, на них. К нему на прием на машине привозят, так он вне очереди, все дела сразу в сторону.
- Чего это расстарается-то? Плотят хорошо?
- Клиент он постоянный. Ему самое лучшее и со скидкой.
- Тоже любитель, значится.
- Проверки у нас похлеще чем в больнице или в садике. Ну и предохраняться обязательно. Чуть что не так, сразу вылетишь.
- Оно понятно, раз такое дело.
- Я там штук десять разных бумаг подписала. И про служебную тайну, и про свое здоровье, и про трудовую дисциплину. И что я сама, если застукают, добровольно, без ведома законопослушной администрации тут такое вытворяю.
- Ох-хо-хо!
- Так что, мама, теперь с голоду не умрем.
- С голоду-то, может, и не помрем. А как людям в глаза смотреть?
- Ты, это, брось такие разговоры. Перво-наперво запомни. Никому ни слова, знаю я тебя! Начнешь свистеть где не попадя. А меня сразу на улицу выбросят. Или еще похлеще, в сауне этой однажды угорею.
- Окстись! Тьфу на твой язык!
- А потом... Мне это место накой дано? А? Им сколько пользовались задарма? А? Да хоть у тебя, возьми тоже? Всю жизнь тебя как хотели и когда хотели имели, а чего ты сама от этого по-имела?
- Ну дак... а чего... ничего, вечно недовольны были... верно говоришь.
- Пусть хоть сейчас, когда другие мои знания и места государству не нужны, и оно, родимое, меня на улицу с голоду умирать выбросило, дыра моя бездонная скатертью-самобранкой поработает, - разрешила свои сомнения маманька.
- Пусть поробит, доченька, - согласилась бабушка. - С богом.
18
Опять я все премудрости узнавала из телика, - девчонки давали смотреть видеокассеты. Вот там уж насмотришься вдоволь. Чего только нет! Каких только нет!
Я смотрела сначала запоем все подряд. Постепенно начала соображать, где актеры просто играют перед камерой, - деньги отрабатывают, а где по-настоящему любовью занимаются. Маманьку вспоминала, и сразу понятно становилось - 'в кайф им', или 'картину гонят'. В одном фильме одна тетка сразу раскалывалась, что она плохая артистка, не ради съемок перед камерой ложится. Она такими мелкими бусинками покрывалась, я даже, как будто запах ее пота чувствовала. А потом, когда ее доставало, дрожала и царапалась совсем не по-киношному, а по-настоящему. Видно было, что она не соображает, что делает, унеслась далеко-далеко. А потом разговаривала таким же счастливым голосом, как маманька. И, хоть слова были не наши, на английском, я все равно понимала, что она мужика своего благодарит.
Иногда, когда уроков мало было, мы ходили к кому-нибудь, вместе смотрели и хвастали, кто что уже умеет, кому что и где приятнее. Но я при девочках не хотела себя трогать, мне нравилось, когда я одна, когда никто не видит и не отвлекает. А у меня указательный палец левой руки сзади, на сколько войдет, а правой рукой я спереди глажу. Девчонки никто так не делает, они еще маленькие, они не знают то, что знаю я. Фиг я им расскажу. Это мой секрет, я, когда вырасту, счастливее их буду. Пока они сообразят, пока научатся...
Я уже теоретически больше маманьки и бабушки знаю. И даже кое в чем на практике преуспела. С сарделькой, огурцом и бананом. Мне фильм один давали, там много всего про подручные средства. Только я не решилась их вставить по-настоящему. Пока понарошку только, чуть-чуть.
Мы теперь жили почти без маманьки. Она уходила на работу к двум часам, я приходила из школы в четыре. Виделись мы иногда утром, если маманька приходила поздно и не спала сразу. Но чаще всего она возвращалась ночью, падала замертво. Мы утром подкрадывались к ней, ползали вокруг, целовали ее, не боясь разбудить, - она только мычала, делала слабые попытки приобнять нас, погладить. Но сил у нее совсем не было. А была большущая сонливость. Даже глаза не открывались ни на сколько, ни на щелочку. Нам становилось жалко ее, мы тихонечко уползали от маманьки. И расходились, кто в садик, кто в школу.
Я шла и слезки у меня были на колесиках.
Это из-за нас маманька так урабатывается. Я видела у нее на груди засосы, на ногах синяки. И вином от нее теперь всегда пахнет.
Лучше бы она работала в больнице, там всегда красивая была, в белом халате. Я часто с ней на работу ходила, больница рядом, там всегда много стареньких, бабульки и дедульки любят по больницам ходить. Им дома скучно сидеть, некому пожалиться. А в больнице есть кому, врачи выслушают и пожалеют, - что еще старому надо? Он в жизни столько всего накопил, столько всего знает, ему не терпится с кем-то поговорить, кому-то нарассказывать. А если кому нечего умного сказать, они про свою жизнь говорят, или про свои болячки, или про детей, которые сами по себе, а старички эти и старушки тоже сами по себе. Но если детям лучше жить, когда они сами, то стареньким совсем плохо одним. Они же на работу не ходят, они же совсем одинокие остались, пенсионерские.
Мне они тоже всегда что-нибудь рассказывали. Про своих внуков. Или про то, как было хорошо, когда бабульки еще не были бабульками, когда они еще в школу ходили. Я сначала думала, как это они маленькими были? Это, наверное, при царе еще было. А потом думаю, они же как моя бабушка. И совсем еще не древние, нормальные, только пожилые немного. И добрые. Мне всегда кто-нибудь конфетку или печенинку даст. У бабушек есть такие старенькие, как сами бабушки, сумки, в которых всегда есть что-то вкусненькое. И они всем маленьким это вкусненькое за просто так раздают. Ловят маленьких за руку и угощают их. В какой-то сказке было написано, что это они так стараются молодость свою вернуть. Каждый ребенок им 'спасибо' скажет, бабушка сразу на сколько-то моложе станет, здоровья ей и силы добавится. Это, конечно, сказка, я и не верю нисколечко. Это я сначала, когда прочитала, 'спасибо' говорить боялась, страшно в детстве старенькой становиться. Но маманька мне сказала, что не хорошо быть букой, и сказка не всегда взаправду. И я опять стала как всегда.
И когда потом маманька ушла в это депо работать, там тоже нормально было. Конечно, грязно и шумно, и люди все рабочие, с мазутными руками. Но тоже приветливые. И маманьку не били до синяков, не ставили засосов. Я там всего один раз у нее была, когда ключи потеряла и домой не могла попасть. А маманька туда работать пошла, потому что там платили больше, а она в декретный отпуск собиралась, когда Натку потом родила, и по уходу сидела. Она там проработала совсем немного. Все говорила, вот поставлю вас на ноги и опять в больницу вер-нусь.
Натка маленькая, она ничего не понимает. Она утром визжит, когда маманькину сумку раскрывает. Там 'суплизы'. Или сниккерс, или шоколадка, всякие сосачки, жвачки. Ей чего еще надо? Радости - полные штаны.
А я даже смотреть теперь на эти подарки не могу, знаю, каким местом они заработаны.
Я не потому так говорю, что презираю, - маманьку, это место, или работу ее. Я потому так говорю, что мне маманьку жалко. Она же не по любви, она же не выбирает, с этим я буду, а с этим нет. Ее как корову на привязи ведут, куда им надо и делают то, что им надо. А потом эти засосы, эти синяки на бедрах. Я уже знаю, это так лапают пьяные дядьки.
19
Теперь я в продленку хожу - у маманьки есть деньги платить за меня. И в бассейн я хожу. Каждую субботу. И в музыкалку. Два раза в неделю. Хотели на пианино учиться. Но пианино у нас некуда ставить, тесно. Маманька сказала, пока на скрипке поучишься. И Натку научим. Скрипку на стену повесил и пусть висит, места специального для нее не надо. Место для скрипки - гвоздь. Вот бы и нас так - за шиворот и на гвоздь повесил. Стены у нас в квартире по площади намного больше пола. О чем думали строители, когда строили? Они что, не знали, что всегда в самую маленькую квартирку самое большое количество народа впихнуть стараются? Маманька сказала, подкопит немного деньжат и обменяется. Хватит в тесноте жить.
Мы уже не перебиваемся с копейки на копейку. Мы теперь нормально питаемся. И колбаса есть, и масло. И даже конфеты к чаю всегда какие-нибудь есть. В мешке в шкафу лежат, в полиэтиленовом. Маманька каждый день в маленькие вазочки раскладывает, в три штуки: одну вазочку для Натки - здесь всегда пусто бывает, Натка у нас сладкоежка, ей сколько ни положи, все сметет, мало не покажется; вторую вазочку для меня. Я конфеты люблю, но я уже большая, мне как-то неудобно метать их как Натка. Я тоже беру, но всегда оставляю две конфетки на дне вазочки, чтобы маманька видела и знала, я не жадная, и о других думаю. А третья вазочка для маманьки и для всех остальных, чтобы когда вдруг кто-нибудь придет, на столе завсегда конфеты к чаю есть. Натка вечером цыганит из этой вазочки. А я ворчу как-будто, даю ей немного, но за это она или посуду моет, или еще чего полезного по дому делает, например, сама свои вещи прибирает, на спинки развешивает. Надо же ее как-то к порядку приучать?
А еще маманька нам обновки всякие покупает. Красивые!
И сама себе тоже покупает.
У нее теперь такое классное белье! И не просто там нарядное на выход. Она теперь на работу в таком ходит. Иностранное. У них каждый комплект в коробочке с картинкой. Все такое воздушное, маленькое, а растягивается сильно.
Я, когда дома нет никого, мерила. Трусики подходят, а лифчик... у меня еще нет ничего, что в него прятать. Я так просто надену, носками чашечки заполню и перед зеркалом кручусь. Представляю, как дядя Алик как будто был моим, и меня раздевает, а потом ласкает.
Когда в своих старых трусах, рабоче-крестьянских, совсем не то было. А в красивых, которые 'одно название', быстро заводишься. На них даже смотреть просто и то приятно. И ноги в них сразу другими становятся. Не огрызками какими-то, а стройными. Я когда маманькины трусики надела, подтянула их, у меня ноги сразу от живота начались, не то что в старых, от середины бедра. Я сначала, когда первый раз себя в зеркале такой увидела, даже не поверила, что это я. Думала - зеркало издевается надо мной, запомнило когда-то, как перед ним крутились, сфотографировало и теперь мне напоказ выставляет: на-ка, посмотри, какое на свете бывает. Чтобы я расстроилась и заплакала от горькой обиды. Не на ту нарвалось, щербатое!
Когда Натка пришла из садика, я ей показала себя новую. Она завизжала:
- Дай мне! Я тоже хочу такой красивой быть!
Мы на нее надели. Но Натка совсем маленькая. На ней даже такие, которые растягивающиеся, и то болтаются.
- А-а-а! - заплакала Натка. - Всегда так! Прическа у меня старая! Ноги у меня некрасивые! Никто меня к себе не возьмет...
Смех над ней да и только. Я Натке свои подарю... когда у меня будут.
Я раньше думала, ну трусы. Для чего они? А чтоб не видно было того, что прятать положено, и тепло держалось. А у них, у иностранцев, совсем не как у нас, у них наоборот. Никакого тепла в них не удержится. И специально все так придумано, чтобы видно было то, что мы прячем, и мужчинам нравилось. И они сильно-сильно хотели посмотреть сначала на хорошее белье, а потом и на саму женщину, которая такую дразнилку на себя нацепила. Чтобы захотели ее, денег ей дали, и побольше, потому что она для них вон какое дорогое надела, не пожалела. Им надо, чтобы мужчина тоже не пожалел, дал ей денег, а она ему... потом... и другие, еще красивее наденет.
У нас в школе некоторые девчонки из старших классов тоже напоказ надевают. Юбочки короткие, встанут в коридоре, на подоконнике разложат что-нибудь и как будто в тетрадки или книжки заглядывают, а сами всей школе свои трусики показывают, нате смотрите! А у вас такие есть? Или в столовке сидят, столы там какие? Это не парты! В столовке столы на трубках, под ними все видно. Вот они и раздвигаются, тут даже можно и тем, у кого юбки не совсем короткие. А пацаны некоторые как будто уронят вилку или ложку, нагнутся и смотрят сближины. А девчонкам нравится, когда на них заглядываются. Даже на их трусики. Они потом друг перед дружкой хвастают, кто сколько раз за ними подглядывал, как носом шмыгал и сопли глотал.
Маманька спит всегда теперь только в трусиках. Чего прятаться, 'одни бабы дома'? Когда мы ее по утрам целуем, я вижу - она даже волосы там подбрила, чтобы не видно было. Мне иногда всегда так хочется ее потрогать, носом зарыться. Там так хорошо пахнет. Если бы она спала очень сильно, как мертвая, чтобы не проснулась, и Натки бы не было, я бы ее там поцеловала даже. И не украдкой, случайно, как сейчас иногда делаю, а долго, по-настоящему, до потери сознания.
Почему она мне больше не дает себя потрогать? Потому что живота нет и ничего ей не давит? Или потому что ей там дядьки так начешут, надолго хватает?
Мама, мамочка! Я так люблю тебя. Я скучаю по тебе. Я даже во сне вижу...
20
У нас во дворе есть мальчик. Тёма. Он говорить не умеет. Только бу-бу там разные да гы-гы. Он не дурачок, он напуганный. Его в детстве собака покусала. У них папа собаку взял, щенка. Ротвеллера. А потом, когда собака выросла, ее научили охранять дом от чужих. А Тема не знал, что собака теперь злая и играть не любит. И она его сильно покусала. А он долго в больнице лежал, все думали, уже наверное умер, так долго его не было. Даже отвыкнуть от него успели. А он пришел потом, вытянулся, большим стал, а на лице, и на руках, и на животе шрамы.
Он показывал, нас пугал. Нам очень страшно было. И Тёму жалко, как ему больно, наверное, тогда было. Теперь на всю жизнь отметины. Даже если он стареньким станет, как дедушка, шрамы не пройдут.
Тема старше нас, он должен ходить в шестой класс. Но он ходит в какую-то другую школу, где с ним учителя по своей программе занимаются. Там нет классов, а есть 'индивидуальный подход и развитие творческих способностей'. Маманька говорит, это Темин папа вину свою заглаживает, мальчика в спецшколе учит. А собаку они пристрелили. Не они, милиционеры, потому что она взбесилась и никого к мальчику не подпускала. А он весь в крови, а она его охраняет и на врачей кидается. А дядя милиционер пришел и застрелил.
У Тёмы есть компьютер, он на нем все умеет делать: и в игрушки играть, и слова печатать, и даже рисует всякие фантастические картинки. Красиво! А потом печатает их на принтере и нам дает. А внизу подписывает: художник Артем, и фамилию пишет, но я ее называть не буду, вдруг, кто прочитает, а он мальчика этого знает! Вроде, ну и пусть, и что здесь такого. Но то, что я дальше расскажу, ну... ему... может, неудобно будет...
Мне Вера говорит. Вера, это подружка моя. Мы у нее всегда видики смотрим. Ну, я рассказывала уже, порнушку. И сами себя... ну, учимся так. Родители же нас не учат! И в школе этому не учат!
- Давай, - говорит Вера, - Тёму в гости позовем.
- Зачем? - спрашиваю я, а по глазам Веры начинаю понимать, она что-то такое задумала, ну, из того, зачем мы у нее собираемся. Только раньше мы с девчонками были. А теперь она хочет попробовать без девчонок. Только она, я и Тема. Мне и страшно, и любопытно. А, думаю, я же не одна, мы же вдвоем, всегда сможем закричать, напугать его, если он вдруг что-то не то делать начнет.
- Он никому не проболтается, - уговаривает меня Вера. - Я давно к нему приглядываюсь. Он хороший, не подлянит, - это она имеет в виду, что он плохого никому не делает из-под тишка. - И с бабушками со всеми здоровается, и одет всегда чисто.
- А чего делать с ним будем? - спросила я, потому что совершенно не знала, как себя вести при мальчишках... ну, не вообще, а... ой, как это сказать?
- Ну, я не знаю, - растерялась Вера. - Позовем, а там посмотрим. Может, он сам знает, что с девчонками делают, когда с ними наедине остаются и когда они согласные.
- На что согласные?
- Ну... не на это, ты уж совсем! Только на половину.
Сколько это - 'на половину' я не знала. Думаю, и Вера сама не знала. Но мне от ее слов легче стало сказать свое 'да'.
21
Я боялась, что он не пойдет, зачем ему какие-то малолетки? На целых три года младше его. А Вера не боялась. Она ему сказала, что у нее программа зависла в компьютере, и она не знает, как делать. А сама просто дискету в дисководе оставила, вот компьютер у нее и не загружается.
Тёма в полминуты все сделал, даже быстрее. Посмеялся над Верой, дискетой возле её носа помахал, потом пальцем на дисковод показывает и маячит: мол, так нельзя, убирать надо, а потом выключать.
Вера ему:
- Спасибо, выручил, очень благодарна!
Он еще по клавишам пощелкал, экран загорался разными синими полосками и строчками. А потом написал на экране крупными буквами:
- Я все почистил.
А сам сидит на стуле возле компьютера и улыбается. И никакого гонора, снисходительности. Такой добрый, как будто братик старший с нами.
И тут Вера подошла к нему, схватила руками за голову, и в губы прямо сразу и поцеловала.
Он даже не отстранился, только глаза широко раскрылись, и улыбка с лица сползла, а на ее месте растерянность расположилась.
- Ты хороший, - говорит ему Вера, - ты мне нравишься. Хочешь, я твоей девочкой буду?
Он дар речи потерял, даже не гыкает по-своему. А Вера видит, ничего страшного нет, не она Тёмы, а он ее больше боится, в нападение пошла.
- Ты хочешь узнать, какая я?
- Бу-бу, - и головой кивает.
Она ему говорит:
- Отвернись! А потом, когда я скажу 'можно' - повернешься.
Он на стуле повернулся к стене лицом и весь сжался.
А мы заранее договорились, если по-нашему выйдет, сразу раздеваемся обе, чтобы совсем без ничего остаться. На диван сели, а ноги чуть-чуть раздвинули, как старшеклассницы в столовке делают, так, чтобы видно было, но не совсем все.
Вера смелее меня, это она должна была сказать ему:
- Поворачивайся.
Но сидела и молчала, и даже дышать перестала. А потом я уже мерзнуть начала, у меня все тело гусиной кожей покрылось, а она все молчит. И тогда я не выдержала и пискнула.
- Мы все. - сказала, и сама себя испугалась.
Тёма осторожно, как в кино с замедленной съемкой, начал поворачиваться к нам.
Он, как и мы, потерял способность двигаться. Сидел и смотрел на нас. Даже не на нас, а на меня одну. Наверное, потому, что я рядом с Верой была совсем дохлой. Тонкие ноги казались такими длинными, я сама смотрела на них и удивлялась, я совсем не выше ростом Веры, но она сдобненькая, и каждая ее нога толще моей талии. Из-за своей пухлости ноги ее казались короче, чем были. А мои лыжные палки наоборот.
- Потрогай нас, кого хочешь, - предложила Вера, надеясь, что у меня кроме костей и кожи трогать нечего, а у нее есть за что взяться.
Но Тёма прирос к стулу.
22
Моя смелость вся со словами вышла. Я уже не хотела сидеть так, с раздвинутыми ногами, чтобы видно было мой лысый выпирающий лобок, прорезанный немного складкой. Но и сдвинуть ноги, пошевелиться я боялась. Как мышка притихла.
Вера могла бы и не сидеть так. Тема на нее даже не смотрел, Тема на меня смотрел. А она все равно сидела и молчала.
Я ее немного локтем ткнула. Тогда Вера вспомнила, о чем мы договаривались, подощла к нему, села на колени и стала расстегивать пуговицы рубашки. Он даже не пошевелился, как и мы, оторопел. А она взяла его руку, положила себе между ног и почти приказала:
- Вот здесь вот пальчиком гладь!
И давай его в шею целовать.
Тёма сначала ничего не делал, сидел как неживой и даже руку свою оттуда не убирал. А когда Вера стала вертеться и стонать у него на коленях и нечаянно сильно укусила Тёму за шею, он ожил, оттолкнул Веру и убежал.
Я так и просидела на диване все время, и мне ничего не досталось.
А Вера хвасталась потом.
- Кайф! Я так здорово приплыла! Надо будет его еще заманить. С парнями сто раз лучше. Да?
Ей чего? Ей да. А мне вообще никак.
Я шла домой, красная как помидор. Что он обо мне подумает? Скажет - фу какая! Страшнее атомной бомбы, узник концлагеря, скелет ходячий...
Я даже не замечала, что ругаю себя дедушкиными словами. Тёма, может, и слов таких не знает, он, может, другими словами ругается, если ругается вообще. Я боялась, что он где-нибудь на улице, я его увижу и теперь всегда буду от него убегать. А мы в соседних домах живем и по сто раз на дню видимся. Теперь на улицу не выйти? Да?
Бегом забежала в свой подъезд, закрыла дверь. Придавила ее спиной.
- Уф, - перевела дух.
А потом взяла газету из почтового ящика и пошла к лифту.
А он вышел из-за угла и подошел ко мне.
- Ты - хорошая, - он коснулся моего плеча и погладил себя пальцами по голове, чтобы я поняла. А потом сделал строгое лицо, нахмурил брови, показал пальцем в сторону Вериного дома и помахал рукой перед своим лицом. Я поняла, что он сказал.
- Она плохая.
Он проводил меня до дверей моей квартиры и ушел, перепрыгивая через три ступени.
А я в него сразу после этого влюбилась. И уже поняла, с ним я буду делать то, что сегодня делала Вера, только он со мной не будет как неживой.
Вера уже не предлагала больше снова встретиться вместе. Она дружила со старшими ребятами, у них там все было на 'мази'. Они в подвале 'станок наладили'. Это так они старый диван называют, где время весело проводят. Она звала меня, я не пошла. Не хотела с другими. Хотела с Тёмой. С ним первым...
Маманька хорошо зарабатывала, не только одеть нас нормально смогла, уже и на квартиру откладывала понемногу. Тесно нам вчетвером, да и бабушка почитай, все время у нас, только ночевать домой уходит.
23
Ошиблась я в себе.
И в Тёме.
Я думала, вот останусь с ним наедине, он сразу ко мне подойдет, поцелует, раздевать будет, а я не буду ему мешать, только смотреть буду под ноги, сил смотреть ему в лицо у меня не будет. А когда он меня всю разденет и на диван положит, я не буду мешать ему трогать меня, и целовать там, и, даже если он захочет чего-то еще, как дядьки от тетек хотят, я не буду возражать, только попрошу его, чтобы он, как дядя Алик, не туда... чтобы детей не было у меня. Я же еще маленькая, мне еще в школе вон сколько учиться. Мне деток иметь еще рано. Пусть он меня послушает. Я же уже все размяла, натренировала, у меня уже два пальца спокойно входят, и даже сарделька. Я пробовала, нашла в садике в кустах чей-то презик, когда Натку отводила. Там этого добра по утрам! Часто встречаются. Спрятала в платочек. Дома с мылом и горячей водой промыла весь, училась надевать его, как в кино делают. Берут в рот и раскручивают. Только они на дядьку своего, а я на сардельку. А потом ее себе вставляла.
Так я мечтала, как в сто раз виденном кино каждую минуту себе представила.
А он даже не притронулся ко мне.
Как ему в голову вообще пришло, что надо так с девочками дружить? Он меня компьютеру учит! Как включать, как слова печатать, как в игры всякие играть! Мне это надо? Я чего, в школе потом не научусь? Все равно в классе никто ничего не шпарит, а уроки директор велел проводить.
Он бы лучше меня потрогал, в трусики рукой залез.
Я пожалела, что тогда с Верой была не смелой. Думала, он сам, а он сам никуда не годится. И я сама совсем несмелая. Никак не могу найти повода, чтобы перейти к этому. Только вроде решусь, думаю, сейчас возьму и поцелую, или возьму его руку и себе туда положу. А потом сразу вспомню, как он мне возле нашего лифта говорит, ну, по-своему, что Вера плохая, а я... Сразу все желание пропадает, сразу хочется быть хорошей девочкой, для которой компик и клавиатура больший кайф, чем пальчиком по клитору, когда второй пальчик пульсирующее колечко сжимает...
Так, по-пионерски, мы с ним продружили почти два года. Мне уже одиннадцать исполнилось, ему четырнадцатый пошел. Я повзрослела, далеко вперед продвинулась, ну, умнее стала, взрослее.
Тёма меня компьютеру обучил, книжки всякие заставлял читать. Уроки помогал делать. Я уже свыклась, что он может, а что от него так и не дождешься. И даже как-то радовалась, потому что страх немного остался. А вдруг после ЭТОГО мы друг другу не понравимся и расстанемся навсегда? Нет, мне он все равно понравится. А вдруг я учусь, учусь, а все равно что-нибудь не так сделаю. Ему будет со мной не хорошо, скучно. Скажет, фу, мелочь пузатая! Тебе только в куклы играть, а не любовью с взрослыми пацанами заниматься.
Он ни за что бы не догадался, сколько раз я с ним любовью, как взрослые, занималась. Тренировалась. С того вечера, когда мы перед ним с Верой разделись, я только его в своих фантазиях и снах видела, только его руками трогала себя, только его пальчик брала в рот и нализывала, его пальчик входил в меня там... и там...
24
В тот день я проснулась утром, а маманька еще с работы не пришла. Так бывало, но очень редко. А потом я из школы пришла, а маманьки еще не было. А потом, уже вечером, ее на машине привезли домой и под руки в квартиру завели. Какой-то дядя, здоровый такой, как штангист, и богатая тетка.
Тетка всем командовала, как будто она везде хозяйка, и в подъезде нашего дома, и в коридоре, и в квартире нашей.
- Отлежись дома, - говорит. - Как выздоровеешь, на работу выходи. Я тебе все смены ставить буду, в деньгах не потеряешь. А этих... Ребята с ними разберутся. Штраф им назначим, получишь компенсацию здоровью и моральную. Раны заживут, обиды забудутся, а деньги останутся. Довольна будешь.
- Мы их, козлов, так же на 'хор' поставим, - сказал дядька. - До самой шеи распластаем! Как баранов.
Я почему-то сразу поверила ему. Такой скажет, обязательно сделает.
Маманьке наложили много швов. Ее черные порвали. Так она бабушке сказала. Пригласили после бани к себе домой. Она думала, их двое. А их в квартире человек десять или больше. Они всегда так делают, чтобы меньше платить. Потом те, которые маманьку привели, со своих трижды больше соберут, в двойной выгоде окажутся. И никто с ними ничего поделать не может.
- Я уже и счет потеряла. Один ушел, тут же другой на меня лезет. Да все им потеснее надо, да чтобы я от боли кричала. Один даже за горло схватил и душит. Ой, говорят про них плохо... а это еще хуже. Если бы не хозяйка, они бы меня вусмерть...
- Как она догадалась-то выручить тебя?
- Они меня на два часа взяли... оплатили... Ну, машина пришла, сигналит, а я не выхожу. Вот водитель и зашел. Они его связали и в кладовку закрыли. А у него телефон. Он и позвонил хозяйке, помощь вызвал.
- И чего теперь с ними будет?
- Не знаю... мне теперь все равно... я, похоже, отробилась.
Маманьку лечили дома. Врач приходил утром и вечером. Делал уколы, менял повязки.
Приехала один раз хозяйка, дала маманьке подписать какую-то бумагу. Оставила пачку денег, сказала:
- Это тебе от клиентов твоих, компенсация, чтобы им в городе остаться. И не инвалидами.
И уехала.
С тех пор я ее не видела.
А маманька сказала, что больше она там работать не будет. А почему, не сказала. Или ее уволили, так, на всякий случай, чтобы шума какого не было. Или она сама уволилась.
Я знаю, на ее место много желающих будет. Даже очередь. Даже из нашей школы многие бы пошли. И учителки бы пошли. Сейчас время такое. Каждый себе кусок хлеба на жизнь зарабатывает как может... чем может. Это только сытые про мораль там, про чистоту говорить любят. А когда жрать хочется, да дома мал мала меньше, не до морали и пересудов.
Это так маманька говорит.
Она поправляется. На манде, говорит, быстро разрывы заживают. Я, говорит, всех троих с разрывами рожала. И не я одна. Это на сердце шрам на всю жизнь.
25
Я когда Тёме рассказала, что с маманькой сделали, он сказал мне, что они, гады, женщин любить не умеют. У них многоженство, а женщина хуже рабыни. Особенно, если женщина не их веры.
Это он такие слова на компике мне написал. Мы с ним научились по-нормальному разговаривать. Он пишет мне, я отвечаю. Я раньше ему словами говорила, так быстрее полу-чается. Но он заставил меня тоже писать. Я одним пальчиком тык-тык, буковки ищу, какие нажать, чтобы слово получилось. А он терпит. И я быстро научилась успевать за мыслями.
- Ты мог бы так с женщиной сделать?
- Нет, никогда.
- А как мог бы?
- Я бы любил ее.
- По-настоящему, по-настоящему?
- Да...
Когда словами говоришь, слова не хотят изо рта вылезать, застревают в зубах, прилипают к языку. А когда пишешь, зубы не мешают. Пальцами говоришь. Пока страх из головы до пальца дойдет, слово уже на экране высветилось. Голова опомнится, велит пальцам слово стереть, а что толку? Его уже глаза прочитали.
- Ты уже любил кого-нибудь? - выстукиваю я, а сердце громче клавиш барабанит.
- Нет еще.
- Скажи. Честно-пречестно?
- Честно-пречестно.
- А меня любишь? - это как невзаправду, как игра, вроде и с нами, и вроде бы и не с нами.
- Люблю.
- А ты мог бы меня поцеловать?
- Мог бы.
- А поцелуй, а? - вот черта, за которой игра перейдет в реальность. Хватит ли у него смелости?
А у меня, если он испугается?
Когда он робко ткнулся в мои губы, я поняла, чего мне сегодня не хватало. Маманькины страдания, ее противная работа, все эти черные и злые так меня завели, что я готова была взорваться всем этим.
А когда Тёма губами моих губ коснулся, все сразу улетучилось, я поймала его шею, повисла на нем и потеряла сознание.
Ну, не так, как барышни в кино теряют, падают замертво и дышать перестают. Я по-другому потеряла. Я перестала себя чувствовать, какая-то пустая внутри, кожа есть, а больше ничего нет, только тук-ту-тук, тук-ту-тук внутри, и на весь свет мое сердце колошматится.
Мне этого его шага не хватало, чтобы все остальные уже без страха доделать.
Мы у него дома были.
Вдвоем.
На нем футболка и трико, на мне...
Мы еще не перестали целоваться, а я уже голой сидела на его обнаженных коленях...
26
Когда я у бабушки спрашиваю:
- Бабушка. Почему у тебя все всегда получается, а у меня все не всегда получается?
Бабушка мне говорит, что я торопыга. Я сначала все сделаю, а потом только начинаю думать, а как это лучше сделать надо было. Конечно, стареньким хорошо так говорить. Они все радикулитом разбитые и острой хондрой, пока повернутся через свои болячки, сколько времени пройдет? Думай себе на здоровье. А мне думать... это же трудно.
Полностью все главы с 1 по 50 можно прочитать здесь:
https://www.cibum.ru/books/4048779
Здесь же книга СОСка-2, (Банный день - суббота" и "Потерявшая оргазм"
БАННЫЙ ДЕНЬ
С У Б Б О Т А
исповедь 13-летнего
грустные сказки для взрослых
Глава 8
КАК ТОНЬКА И ВАЛЬКА
ЧТО-ТО ПОКАЗЫВАЛИ
Летом на каникулах главное развлече-ние - по лесу лазить. Или на речке пропа-дать. Когда с удочками, когда просто так, купаться и загорать. С утра до вечера. Пить захотел? Вон сколько ручейков с гор сбегает, да ключиков вдоль по берегу. А есть? Ну тут совсем пустяк, - в апреле начинается медуница, потом кислятка, барашки, щавель... Грибы, ягоды, молодые побеги на сосенках. Да мало ли чего растет в огромном лесу? Мы ели все, что не горькое, и все, что еще шевелится. Устрицы? А черт их знает, что это такое. Но на вид, как черные ракушки, живущие в иле. Склизкие, холодные. Но если их немного посолить... или в кипяток на ми-нутку бросить.
Никто нас специально не учил искусству выживания. Но мы выживали, может быть, даже назло всем земным си-лам...
За мостом слева залив. Каждую весну Юрюзань разливается и овраг этот наполняет свежей водой и рыбой. Он узкий и длинный. Метров пятьдесят. А в ширину от пяти до пятнадцати метров. И глубокий! Кое-где под три метра будет. Не донырнешь без тренировки. Когда сходит большая вода, залив остается отрезанным от основного русла. Вода отстаивается до полной прозрачности, прогревается на солнце до температуры парного молока. Дно разными водяными водорослями обросло, а чего им - расти себе спокойно, течения нет, солнца полно. А рыбы тут как в аквариуме плавают, каждую видно, можно часами просто так за ними смотреть, особенно за щурятами - затаятся и выслеживают добычу...
Лучшего места для купания не найти. Залив с дороги не виден, берега густо окутаны кустарником, бережок травой как ковром покрыт... Даже иногда голышом купались. А чего? Все равно никто не увидит. Потом лежишь, обессиленный, смотришь на гладь воды, на рыбью мелочь, и завсегда о чем-нибудь думаешь.
Вон напротив нас ива - куст старый, разросшийся, ствол у нее загнулся от воз-раста, над водой свисает. Можно сидеть на нем в самую жару, как на скамейке. Ноги почти касаются воды, ни лучика солнца до тебя листвой не пропустится. А ты как в палатке, или как в сказочном шатре. Мечтай, о чем хочешь, представляй себя хоть путником в Индии, хоть султаном. А еще здесь прятаться можно. Когда кто чужой в залив забредет, скажем так, не один - можно отсюда наблюдать. Не все про эту иву знают, про ее скрытые хитрости.
Сколько мы всякого кино, которое де-тям до... смотреть не положено, отсюда наблюдали!
На перекате поставили банки, быстренько насобирали полведерка пескарей и малявки, почистили. Каждый что мог из дома прихватил. Колька Любимов, сосед наш, принес с собой три крупных картофелины, Сережка пшена стакан и соли. Я нарвал в огороде луку и укропу, по дороге купили полбулки хлеба на Петькин пятак. Мы привычно костер разожгли и уху нашу сварили. Только вот ни ложки у нас, ни кружки. Чем есть? Не догадались взять. А идти домой, даль такая!
Где-то в полукилометре от залива воинская часть стоит, ну, которая заводской периметр охраняет, - казармы там солдатские. Сережку, как самого младшего, послали, он принес каждому по старой консервной банке, из под тушенки. Там их полно валяется, целая ямина. Чем хороши? Они снаружи промаслены, а внутри жир от тушенки. Если их в костре обжечь немного, вроде как они продезинфицируются, к употреблению в качестве посуды годятся. Мы почерневшие банки помыли в заливчике, с песком и с травой. Каждый сам для себя. Кто до блеска тер, кто чуть-чуть шоркнул, и к ведерку с ухой.
Банки солдаты открывали ножом. Которые до половины крышки, которые на две трети. Край отогнут, тушенку вывалят, банку выбросят. Нам удобно, за отогнутую крышку держать, из ведра черпать. Только взбултыхнуть надо, под-нять со дна крупу и картошку. Не один же рыбный бульон глотать.
Мы поели уже, отваливаться от ведерка с ухой начали - можно и вздремнуть с часок. А Сережка и скажи.
- Тонька с Валькой опять к солдатам пошли.
Все пацаны наши знали, зачем.
Тонька в ремесленном учится, на маляра. После восьмого класса пошла. У нее со школой плохо. Совсем никак. Даже на тройку не тянет. Мать у них дворничиха, живут они в комнатке в полуподвале, дом их около милиции. Я всегда, когда мимо прохожу, смотрю под ноги - а у их окошка над асфальтом только узкая полоска видна. Остальное в яме. И всегда плотно шторы занавешены. Даже днем. Даже в жару. Чтобы с улицы никто в их домашнюю печальную жизнь не заглядывал. У них там еще три девки, маленьких. Ну, то есть, младше Тоньки. А отца у них нет. Где он? А никто не знает. То ли сидит, то ли бегает.
А Валька в школе учится. Не в нашей, в четырехэтажной. В девятом классе была, в десятый теперь перешла. Но тоже почти как Тонька, с одной мамашей жи-вет.
Они часто к солдатам ходят. Подойдут к их зеленым железным воротам с алыми пятиконечными звездами, дежурному в щелку покажутся и уйдут к кустикам. Сядут там на камушек, и сидят, ждут, а сами негромко промеж собой болтают.
Обе худенькие, Тонька совсем малень-кая, как я, метр пятьдесят не будет, бело-брысая, волосы до плеч, немного кудрявятся. А Валька повыше на чуть-чуть. Она немного рыжая, лицо густо-густо в веснушках, и лоб, и нос, и особенно скуластые щеки. Обе в легких простеньких платьицах, такие девочки-припевочки из шестого или седьмого класса.
Они так иногда долго сидят. Бывает, ничего не высидят и уйдут тихонько. Могут, если жарко, к нам в залив прийти, покупаться. Там, где кусты над водой нависают, они там купаются. Нам близко подходить нельзя, у них из купальников одни трусы не купальные, простые. Потому они нас гоняют. Но мы все равно, когда надо, запросто можем с их стороны подползти и подсмотреть. Они нас не заметят. Уж мы-то на нашем заливе каждую травинку знаем.
А иногда они и дождутся.
Когда Серега сказал, что девчонки по-шли, мы сразу засобирались. Опять само-го младшего, конечно, Серегу, кого еще? оставили у костра, пусть ведро и удочки наши сторожит.
По тропинке через малинник бежим, пригнувшись, и переговариваемся негромко.
- Хоть бы их за колючку не повели.
- Хоть бы кто-то вышел, а они еще недалеко ушли.
Это мы хотим, чтобы так было. Долж-но же хоть иногда повезти.
Два цветастых пятна первым Колька заметил.
- Тихо, - затормозил и руку с растопы-ренной пятерней в нашу сторону выставил, - договариваются!
Мы в траву упали, наблюдаем.
Два молоденьких солдатика стоят перед девчонками, вытаскивают из-за пазух консервы, упакованные в бумагу брикеты. В таких гречку или горох продают, или еще кисель, и сигаретные пачки. У Тоньки сетка есть, темно-зеленого цвета, тонкая такая, но очень крепкая. Когда она пустая, в кулаке ее спрятать можно. А начнешь складывать - растягивается хоть до пола. В нее склады-вают продукты и сигареты.
А потом девчата им что-то говорят, парни переглядываются, меняются местами. Тот, который напротив Тоньки стоял, ближе к Вальке перешел. А Тонька первая встала и пошла в нашу сторону, к малиннику. Там полянка малюсенькая, со всех сторон малина, а на одном клочке ничего не растет, только трава высокая вперемежку с полевыми цветами.
Мы ужами с ее дороги поползли, пря-таться, хорошо, кустарник густой вокруг растет и можно даже в метре пройти и не заметить человека.
Тонька шла и все время оглядывалась - идет солдатик следом или отстал. Уже почти пришла на место, видит, ухажер ее отвлекся, в сторону своей части смотрит, как будто он невидимой веревкой к ней привязан, и теперь веревка натянулась и не пускает его рубикон перейти. Она сетку с продуктами в крапиву скинула, заныкала от него.
А когда вышла на полянку, присела на траву. Коленки голые худенькие выставила на обозрение и ждет терпеливо.
Солдат подошел, точно как барашек на привязи, воровато обсмотрелся. Место ему , видать, понравилось, он перестал нервничать, сел рядом. Сидит сиднем - руки на коленях. И не делает ничего. Зачем приперся? Молчит как немой и даже в сторону Тоньки не смотрит.
Мне уже надоело лежать в траве и ждать, я уже уходить, то есть уползать, собрался, дурак какой-то попался. А еще в армии служит! И чему их там, в части учат? Защитник отечества, ко всему готовый. Готовый он, как же! Тушенку жрать да на посту стоять, может и готовый. А в остальном, вот тут, к примеру, ни рыба, ни мясо.
Тонька тоже устала его ждать.
- Ну, ты чего, - спрашивает негромко. - Я тебе назад ничего не отдам, у меня уже ничего нет, видишь, - это она ему за продукты объясняет, и руки свои показы-вает. - Ты давай уже, или я пойду.
Тонька не уйдет, ей хитрожопить ни к чему. Если хоть раз кого обманет, или обломает... ей же потом сюда не прийти. Веры не будет, значит, и жратвы халявной не будет.
Она подползла к робкому солдатику, щекой о его щеку потерлась, - кошечка приласкалась. Платье свое через голову сняла и аккуратно на травку положила. Парень уставился на ее маленькие грудки с бесцветными сосками и окончательно замер. Тонька помогла ему снять гимнастерку, ремень расстегнула, а он все как замороженный, или заторможенный. Потом она совсем осмелела, трусики скинула и руку его себе... туда... положила.
Только теперь парень ожил, понемногу зашевелился.
Всего-то дел у них было минуты на две, на три.
Мы даже рассмотреть ничего не успе-ли. Только приспущенные штаны солдатика несколько раз колыхнулись, потом опали. Да Тонькины голые ноги с грязными пятками рогатиной поднятые к небу.
Он вскочил быстро, - в глазах то ли удивление, то ли испуг, - подхватил гимнастерку и почти бегом по тропинке к себе в часть побежал. Пытается на ходу гимнастерку одеть, а она радостно на ветру рукавами машет, заместо хозяина всему миру свой восторг выказывает.
Остановился на мгновение, попал в рукава и еще быстрее по тропинке припустил - под спасительное прикрытие железного забора с большими красными звездами по обе стороны.
А Тонька еще долго лежала голая в траве, смотрела в ясное голубое небо и одной рукой рисовала в воздухе плавные круги и замысловатые линии. Теперь только ее маленькая парящая рука - больше нам ничего не видно.
Мы были разочарованы. Кино кончи-лось, а мы даже в зрительный зал не успели попасть.
Отползли немного, потом встали и в залив свой вернулись.
Петька последним пришел, - мы уже в воде баландались. Когда в воду ныряли, я заметил, что у Кольки шишка еще выпирает, и подумал тогда: - "А почему у меня быстро прошло?"
Мы накупались до одурения, лежали на траве и загорали. Я рассказывал пацанам про американского индейца по имени Соколиный Глаз. Я любил Фенимора Купера читать. А они, все трое, вообще книг не любили. Я не понимал их. Как так? Слушают, рты разинув. Замолчу я, они торопят: "Давай дальше! И чего он сделал?" А самим прочитать - лень. Да я, если бы дали, только книги бы и читал, и ничего больше не делал бы.
Смотрим, в залив девчонки пришли. Сели наискосок от нас, невесёлые такие, чуть не плачут.
- Ухи хотите? Идите, у нас есть, - по-звал сердобольный Петька. Он всегда такой. Даже когда к нему домой просто так придешь, на минутку, он всегда спра-шивает. - Жрать хочешь?
Мать у него такая же сердобольная. Она в Ленинграде всю блокаду прожила. Еле выпуталась. Мы как-то кино смотрели, не помню, как называется, там еще из плена сбежал наш, и по заснеженным горам домой пробирается. А с ним женщина не русская. И просит она у него: - Брот! - Ну, хлеба, значит, по-нашему. А Петькина мама громко запла-кала и говорит: - Да миленькая ты моя, все бы тебе отдала. - А ей кто-то говорит: - Она же немка! - А она: - У голода национальности нет...
Тонька кивнула, мол, хочу. И Валька за ней следом подошла.
Покормили мы их из наших смешных тарелок-банок. Уха уже остыла, стала даже вкуснее. Или когда мы ее горячую ели и обжигались, нам не до вкуса было?
- Купаться будете?
Валька буркнула:
- Угу, - рот ее был занят.
А Тонька вдруг сказала обиженно.
- У нас сетку с тушенкой свиснули. Жалко, - и так сморщила свой маленький носик - вот-вот расплачется. - Мы бы вас тоже чем-нибудь угостили.
Я сильно удивился. Здесь редко люди бывают, кто бы мог так нехорошо сделать? Вряд ли солдатики вернулись за своими подарками.
Мне даже стало немного неудобно. Ведь я видел, куда она сетку в крапиву под кусты бросила. Вдруг она узнает, что мы подглядывали, и на нас подумает?
Петька спрашивает.
- А чего там было?
Девчонки обсказали подробно.
- Две банки тушенки, два гречневых брикета...
- Три, - вяло поправила Валька.
- Ну да, три, - согласилась Тонька. - Сигареты тронзон. Пять пачек.
- А где прятали? - не унимается Петь-ка.
- В крапиве у малинника.
- Хорошо искали?
- Все на пузе облазили.
- А че будет, если найдем и вернем вам?
- А че тебе надо? Сигареты или тушенку?
- Или гречку?
- Не-а, - говорит Петька.
- А чё тогда?
- Вы на фиг к солдатам ходите?
- А жрать чего? - совсем по-взрослому спросила Тонька. - От картошки уже отрыжка. Мне шестнадцать скоро, а я ни разу на танцах не была, не в чем идти.
- У тебя это платье красивое, мне нра-вится, - говорит Колька и смотрит на нее по влюбленному.
- Ничего ты не понимаешь. Мал еще, - беззлобно сказала Тонька, - я в нем с пятого класса хожу. Вон, уже швы ползут.
- Ну и что, - краснеет Колька. - Все равно ты красивая.
- Я? - хотела уже рассмеяться Тонька, но передумала. Только благодарно Кольке улыбнулась.
Она сидела напротив меня, ноги в ко-ленках разведены, а пятка в пятку упирается. Я лежу на животе и все вижу. Вижу ее серые трусы, застиранные до желтых пятен. Нитки на швах порвались во многих местах и торчат как седые ще-тинки. Трусы натянулись, рельефно выпячивая бугорок и глубокую полоску по нему. А еще я вижу настоящие курчавые волосики, которые через тонкую ткань пробились.
А Петька опять за свое.
- Ну что, поискать вам вашу сетку?
Валька первая смекнула, что Петька не просто так их пытает. Что-то от них ему надо. Она прямо в лоб спросила.
- Чё ты взамен попросишь? А?
Он хитро один глаз прищурил и на го-лые коленки кивает.
- Покажете, а?
- Мал еще, - смеется Тонька, и видно, что у нее тоже интересность появилась к Петькиной настойчивости.
- Всего на год тебя младше, - выпячивает губу Петька. - Да я вас сто раз уже видел, если хотите.
- Когда? - в голос спросили девчата.
- Когда вы отжимались в кустах.
- Подглядывал, да?
- А чё такого, если и подглядывал! - усмехается Петька. - У вас там убыло? Или расти стало наперекосяк?
Все немного посмеялись.
- Я ж не за просто так, - на полном серьезе говорит Петька.
- А они? - это она про Серегу и Кольку спрашивает.
- Они издалека посмотрят, - находится Петька, - вон с того берега.
- А вы?
- А мы сближины.
- Только без этого, - показывает Валька руками соответствующее действо. Но в словах ее даже мне слышится равнодушие, и я почти уверен, сказал бы Петька сейчас что-то типа:
- Ну, уж дудки! - и она бы запросто согласилась. Но Петька своё в голове держит, он не лезет на рожон.
- Угу, - легко принял выдвинутые ими условия.
Девчонки отошли от воды в тень ивы, приспустили трусы, стесняясь больше не самого оголения, а старости своих трусов, и немного подняли подолы.
У них у обеих были красивые стройные ножки, прямо дух захватывало! Сколько раз видел их, купающихся и загорающих, и ни разу не замечал такой красоты.
- Ну, это только за сигареты. Выше поднимайте, выше!
Петька подошел совсем близко и объяснял, как надо им подол задирать, до какой вышины. А сам рассматривал девчонок, наклоняясь то к одной, то к другой. А потом говорит мне.
- Иди, смотри.
Но я не мог поднять головы. Я, как только они подолы первый раз подняли и мелькнул треугольник волос, сразу же отвернулся, в землю смотрел. Мне не хотелось, чтобы вот так это было, по принуждению, через обман. Мне было немного жалко их. Мы тут купаемся, загораем, ничего не делаем целыми днями. А они... Тонька вон, сестренок своих маленьких сейчас пришла бы, и накормила гречневой кашей с тушенкой. А у нее сетку стащили.
Петька набрался смелости, или нагло-сти. И рукой там у девчат потрогал.
- Классно! - сказал, закатывая глаза к небу. Счастливая рожа его стала в полтора раза шире. - Настоящая п...а, волосатая! - и уже одной Вальке нетерпеливо-дрожащим голосом. - Пошли, я знаю, где ваша сетка лежит.
Девчонки шустро оделись. Тонька опять рядом со мной на траву присела, оглянулась - никто на нее не смотрит, - и рукой меня по волосам погладила. Не знаю, за что.
А Валька пошла за Петькой.
- Только я один в крапиву не полезу... за просто так, - продолжал торговаться он.
Гад такой.
Я понял, почему он позже нас вернул-ся. Он сетку с Тонькиным и Валькиным заработком перепрятывал.
. . .
Младшенькая сестра Тоньки закончила пединститут в Магнитке, сейчас в родном городе преподает русский и литературу. Средняя в областном центре журналистом работает. Еще одна просто вышла за-муж и уехала далеко, на юг, с мужем офицером.
А Тонька...
Она сестер своих на ноги поставила, выучила. Рожать сама не смогла, несколько абортов сказались.
Работает на месте матери.
Сестры с ней не общаются, писем не пишут...
Глава 9
"СВАДЬБА" ПОЕХАЛА
В нашем городе, ну, как бы это правильнее сказать?..
Город надежно отгорожен от внешнего мира рядами колючей проволоки. Периметр ограждения несколько десятков километров. Скажем, на дальний пляж недалеко от ека-терининского КПП семь километров езды. В пределах зоны и пруд, и речки с десяток километров, и леса полно. Грибы, ягоды мы здесь собираем. И по лесу можно целый день болтаться, и даже заблудиться немного. Много не получится. Иди, скажем, на солнце, не сворачивай, обязательно в колючку уткнешься, а по ней уже и до города доберешься. Ну, с час, ну, два поплутаешь, никак не больше.
Короче, места много.
Но...
С детских лет и по сей день в крови у меня засело накрепко - за мной всегда кто-то наблюдает.
Помню, в третьем классе одна девочка, фамилии я ее не назову, хотя помню ее и через пятьдесят лет после тех событий, - принесла в класс таблетки своей мамы... или бабушки. Таблетки безобидные, от давления... у взрослых. А нам, десятилетним, зачем это? Но... девочка принесла и сказала, что это - вкусные витаминки.
Полностью все главы можно прочитать здесь:
https://www.cibum.ru/books/4048779
Здесь же книга СОСка-2, (Банный день - суббота") и "Потерявшая оргазм"
ПОТЕРЯВШАЯ
ОРГАЗМ
crазки для взрослых
Содержание
Предисловие
Урок 1. Монолог о корыте
Урок 2. Няня
Урок 3. Потерявшая оргазм
Урок 4. Мячик
Урок 5. Короткая позиция
Урок 6. Пещера страсти
Урок 7. Визит вежливости
Урок 8. А согревает вечность
Урок 9. Связующая нить
Урок 10. Урок хорошего английского
Урок 11. Дао любви
Урок 12. Мужские уловки
Урок 13. Уловки женские
Урок 14. Измена
Урок 15. Слово за слово
Урок 16. Подзалетела
Урок 17. Незнакомка
Урок 18. Она коллекционировала мужей
Урок 19. Валька
Урок 20. Воровка
Урок 21. Откровения замужней женщины
Урок 22. Одна молодая пара
Урок 23. Дерево желаний
Урок 24. Каникулы
Урок 25. В Солнечном городе
ПРЕДИСЛОВИЕ
Работа психолога практически всегда сталкивает со сложными жизненными ситуациями, в которых оказываются люди. И ничего удивительного. Когда у вас все в порядке, вы к нам не обращаетесь. Нас как бы даже нет, нас игнорируют, если не сказать большего, недолюбливают: одни считают работу эту в чем-то сродни дикому шаманству, средневековому колдовству, а чаще, не зная естественно нас, пустопорожней болтовне, от которой пользы ни на грош; другие опасаются нашей излишней на их взгляд осведомленности о тех или иных сторонах жизни человеческой, умению заглянуть туда, куда или "пущать" не хочется, или даже самому заглядывать страшно. Третьи просто отвыкли во что либо верить и ждать откуда бы ни было помощи. Есть и четвертые, и пятые...
В любом случае, мол, работа не пыльная, не бей лежачего. Может, в этом и есть некоторая доля истины.
Ведь кто такой по большому счету психолог?
Человек, который вас внимательно выслушает, незаметно задаст нужные ему вопросы или повернет ваши повествования, опять же незаметно для вас, в нужное ему, для выполнения своих профессиональных обязанностей, русло, и вот вы перед ним, как нагрешившая монашка на исповеди, как чистый лист бумаги - спрятать нечего и некуда.
Исповедь.
Это основа психоанализа.
Чтобы знать, какой построить дом, надо сначала нарисовать его.