В округе наш маленький городок зовут Поселком. И катавские, и юрюзанские, и бакаль-ские. Так и говорят: "А, эти, из Поселка"!
Это не от пренебрежения. Или от незнания. Это от сталинско-бериевского, чего-то тако-го, необъяснимого. Но говорят с некоей тоской и тихой завистью. Потому что большинство на-роду здесь, в поселке, - их недавние земляки. Которым немного повезло. Специальность их ра-бочая оказалась востребованной, и анкета строгая, до седьмого колена перепроверенная, не подкачала.
Всем в детстве сказки рассказывали. Родители, или бабушки, иногда дедушки... Если они у кого были, выжили. В сказке хорошо. Там про красивую жизнь. Которая где-то есть, но нам в ней побывать вряд ли удастся. Ладно, хоть помечтаем.
Сказки разные бывают. Веселые и счастливые. Мне, - наверное, я какой-то дефективный, больше всего в душу сказки Андерсена западали. Я даже плакал иногда, их читая. Особенно, где про Девочку и Спички... Все мне казалось, да и сейчас чувство не ушло, что он не про свою датскую страну писал, позапрошловековую. Нет, он в мою, в нашу жизнь заглянул и меня, братьёв моих и сестёр моих, и всё мое окружение прописал.
Так вот мы жили тогда.
Из нашего сердца, из нашей жизни Гагарины, Титовы, Поповичи, Терешковы взлетали. Это они своими подвигами не дали некоторым из нас спиться, скурвиться, пойти по этапам. Короче, выжить помогли.
Но я ж про сказку говорил. А перед этим про наш городок.
Так вот, все в округе считали, что мы, поселковские, в сказке живем. И колбаса у нас в магазинах не по талонам, и мясо четырех разных сортов, - бери, не хочу. Многие даже и сейчас не знают, что у мяса столько сортов бывает. От девяносто двух копеек за кило... И тушенка, и гречка. И шмотки на выбор, а улицы в асфальте... Москва, и та, наверное, не так снабжалась. А тут, на Урале, в глухой рабочей стороне.
И еще одна особенность. Можете себе представить город, в котором нет бабушек и де-душек, практически нет пенсионеров, нет старости и убогости?..
С чего бы это, да? А ни с чего. Городок наш был "запреткой", Златоустом-20. Так по официальным документам. И находился почти в ста двадцати километрах от этого самого глав-ного Златоуста. И жили мы за шестью трехметровыми рядами колючей проволоки, с двумя предзонниками, со вспаханной контрольно-следовой полосой, с патрулями через каждые сто метров. И грозной надписью, пугающей с каждого столба: "Проход запрещен. Запретная зона". И что стреляют тут без предупреждения и очень метко. А попасть в город или выйти из него можно через КПП, то есть контрольно-пропускной пункт. А на нем солдат с автоматами - на-верное целый взвод.
Если ты пешком идешь, просто заходишь в небольшой одноэтажный домик. Там солдат твой пропуск проверил, рожу с фоткой сличил и вертушку открыл - проходите, пожалуйста, вы наш сердцу дорогой товарищ.
А вот на машине - тут целый ритуал.
Для въезда - одни ворота, для выезда - другие. Тебя запустят в предзонник, ворота с двух сторон закроют, и ты в западне. А на тебя уже несколько пар глаз нацелены, и автоматы в твою сторону неровно дышат. Солдатик машину проверит - нет ли кого в салоне, в багажнике, к днищу никто не прижался? - у него зеркало на палочке - под машины заглядывать. Конечно, документы твои проверит. И тоже - наш товарищ - проезжай.
Мы сено домой везли, батя машину на работе выписал, накладная - как положено, иначе сразу накажут за левый рейс. Солдатик залез сверху на сено и длинным заостренным шомполом весь стог часто-часто протыкал. Это он проверял - не везем ли мы кого в сене, шпиона там, или лазутчика.
Я бате говорю тихим шепотом.
- Я бы запросто незаметным проехал, он бы меня не нашел.
Батя посмотрел на меня и только ухмыльнулся. Даже не потрудился слово сказать.
- Я бы там маленький шалашик сделал и переползал с места на место. Увидел бы, где он шомполом уже тыкал, и туда бы перепрятался, - не унимаюсь. Хочется мне свою умность пока-зать.
- Дурачок, - выдавил наконец батя. - Ты шалашик сделаешь, шомпол в пустоту войдет, солдат сразу поймет - ага, пусто, а что там? И все сено заставят тут же выгрузить.
- И чего?
- А ничего! - на последней ноте терпения шепчет батя. - Я тебя одного сейчас вот за-ставлю дома всю машину сена выгрузить и в копешку в огороде сложить, тогда враз поймешь "чего!" Дурь из бошки сразу выкинешь...
Городок был приложением к приборостроительному заводу. Эта большая нетайна была на каждом городском автобусе красивой табличкой написана. Чтобы скрыть самую главную. Про которую потом, через тридцать с лишком лет только узнали. И вслух говорить посмели.
То, что нам повезло, ну что ж, кто-то иногда и в лотерею большой приз выигрывает.
Это у нас на заводе, нашими родителями, соседями по улице собиралась самая большая ядерная бомба.
Но мы тогда были пацанами. И нам об этом знать было и не положено вовсе. Да и не нужно нам это было.
Мы просто хотели жить.
И мы жили. Зимой радовались искрящемуся снегу. Весной - теплу и тому, что пережили зиму. Теперь полезет из земли всякая травинка, и уж точно не окочуримся. Лето? Ему радова-лись просто потому, что это же лето! А осень - генеральная подготовка к долгой и холодной зиме. Такой вот круговорот нас в природе.
Батя наш - мужик деревенский. Ему, когда на стройку эту завербовали, квартиру пред-лагали, он отказался - дом свой построил.
- Куда я всех в квартире запихну? - говорил он.
И правда. Шесть детей - двое своих, и четверо нас, приемных. Куда их девать?
Вот мы и жили вроде и в городе, а как в деревне. Дрова наколоть, воды из колонки на-таскать, огород с картошкой и морковкой обиходить. У нас еще один огород был, - в лесу. С футбольное поле. Картошки заготавливали... ведра на день нам мало. Она ж и в супе, и в мун-дире в чугунке сваренная, и тушеная с морковью и репой. А пожаренная на комбижире - это вообще, деликатес, хорошо, если раз в месяц. А еще со свиными шкварками бывает...
Наверное, нелегко было прокормить такую ораву.
Я в шестом классе учился, когда мать не в лоб, а так, походя, спросила-предложила.
- Может, тебя в Суворовское училище отдать? Там полное государственное обеспечение. И кормят, и одежда с обувкой. Тебе опять, вон, ботинки покупать надо, совсем босый.
- А Женькины, - я притих, к табуретке всем своим худющим задом прижался. Понятное дело, зимой мы в валенках везде ходим. И в школу, и на улицу. Скоро весна, растает все. В ва-ленках не побегаешь. Вот и болит голова у родителей, вот и ищут они выход.
- Тебе до них еще расти да расти.
- Я газетку в носы натолкаю, - я готов на любые жертвы, только чтобы со мной проблем было меньше, только чтобы я никому не мешался.
Но у мамы свои червяки в голове, она и не слушает мой лепет.
- Там хорошо. Город большой, дисциплина. Военным будешь, офицером. Как отец твой.
Это она про того, который родной был. И которого шесть лет как нет, помер от раны во-енной. Я в первый класс пошел уже сиротой. А младшему, тому и четырех еще не было.
Я привык. Родители сказали - закон. Не важно, в какой форме, просьба ли, пожелание, или намек. Раз сказано, знать, наперед крепко обдумано. Они же взрослые, они же нам мать и от... отчим. Кормят нас, поят, обувают-одевают. Мы ж все без них никуда, мы ж на их шее.
У нас собака, Тузик, породы собачьей, уличной, маленькая, но лает громко. Тузик всегда на привязи, иногда мы его с собой гулять берем. Так он, собака, а и то понимает. Принесешь ему поесть, в миску положишь. Какая собачья еда? А что мы не съели, или что поросю приго-товили. Так он тебе и за это каждый пальчик языком своим шершавым оближет, и в нос еще ткнется, а уж визгу, лаю заливистого!
В Суворовское, это не в детдом. Хотя... если бы сказали про детдом, я и тогда проти-виться никак не стал.
Городок наш полувоенный, к форме отношение если у кого и не восторженное, самое малое - уважительное.
Про набор в свердловское Суворовское бате на работе сказали. Ну и... выбор пал на ме-ня. Кого еще? Старший уже работает учеником автослесаря, средний ремесленное мучает. А я подвел всех, лишил надежды хоть один рот голодный к чужому столу пристроить. Я комиссию при военкомате не прошел. Очкарик, минусов в моих глазах слишком много к тому времени накопилось.
Первый раз резкий поворот жизни миновал меня.
Остался я навсегда человеком гражданским.
Что интересно, когда поступил в институт, в УПИ, то самое суворовское училище оказа-лось на одной площади с нашим политехническим, и я пять лет мимо него ходил, на суворовцев этих косил. Многие, особенно девчонки, увидят строй мальчиков в черных шинелях с красными погонами, остановятся и любуются. А я глаза прятал и поскорее уходил.
Частенько вспоминал свое, детское. Вот ведь как вышло - не внутри, так снаружи с ним, с училищем этим, повенчанным оказался, не прошло оно мимо меня.
. . .
Через два года, - я восьмилетку закончил и собрался дальше учиться, - брат старший прижал к воротам и сказал в лицо мне, чтобы никто не услышал:
- Хватит на шее нашей сидеть. Работать пора! В ремесленное дуй давай.
В тот же июньский день я сходил в школу и забрал документы. Шел с ними домой, и не было у меня в душе ни горечи, ни сожаления, ни обиды на него за слова такие. Все просто и обыденно. Как будто брат велел мне воды принести из колонки, или у коровы навоз убрать.
Как она узнала, математичка наша и классная, Валентина Антоновна? Она же уже в отпуске была.
Пришла к нам домой. Я как увидел ее, струхнул. Может, натворил чего, и теперь всплыло?
Она с матерью моей долго разговаривала, они и чай пили, и плакали чего-то обе.
Короче, вернули меня в школу. Я, оказывается, по словам Валентины Антоновны, самый сильный ученик. Не лучший. До лучшего мне далековато: по рисованию тройка, по пению трой-ка, по поведению вообще двояк, один на всю школу. Меня даже на осень оставляли. Так и ска-зали - впервые во всем городе на осень за поведение оставлять приходится.
Только по химии, физике, алгебре, геометрии, литературе со всех городских олимпиад в ящике у мамы до сих пор грамоты лежат...