Аннотация: Грустные сказки для взрослых. Продолжение темы, начатой в повести Я-Соска - исповедь 12-летней, только теперь это исповедь 13-летнего
КНИГА издана в сев. Америке, см. В ИНТЕРНЕТ_МАГАЗИНАХ
watim БАННЫЙ ДЕНЬ СУББОТА исповедь 13-летнего Watim (Тимофеев В.В) "БАННЫЙ ДЕНЬ СУББОТА" исповедь 13-летнего. Грустные сказки для взрослых. 300 стр. с илл. (Продолжение книги "Я - SOSка"). ЛиБо WATIN, Магнитогорск, 2014 ISBN 978-5-7114-0483-5 Художник Родион ТАНАЕВ ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ В две тысячи втором году я опубликовал повесть "Я - SOSка" - исповедь 12-летней". Такой мощной реакции никак не ожидал. Десятки тысяч читателей за месяц в Интернете, и это при том, что повесть несколько раз удаляли с сайтов администраторы; сотни комментариев, среди которых были и такие, где предлагалось посадить меня за растление, запретить писать и даже выгнать из страны. Из всех комментариев мне дорог один. 20-летняя студентка из Челябинска написала: - Боже! Откуда вы знаете про мою жизнь? Я старалась позабыть все. А вы, вы в деталях описали и меня, и то, что было со мной в том возрасте" Через год вышедшую книгу вырвали из рук. Редактор газеты сказала мне: - Вот пишете вы про сегодняшнее время, сексуальная революция, свободные взгляды, падение нравов. А что, в ваше время люди другие были? Секса не было? Разврата? - Могу сразу сказать, - весело вскинулся я и отчеканил, - секса в СССР не было. Свободные нравы карались. Разврат осуждался. - Вы ёрничаете, а я серьезно спрашиваю. - Если серьезно, - погрустнел я, подбирая ответы помягче, - пуританское воспитание в вопросах секса. Даже слова такого благозвучного мы не знали. Было одно: емкое, старорусское, пачкающее - е....аться. Просто на этой теме было негласное табу. У брата в фазанке парнишку на три года в тюрьму посадили за найденную у него колоду карт с голыми тетками. Уже учился в институте, аспиранта за перепечатанную на институтской машинке "Кама-Сутру" отчислили из аспирантуры. Страница из "Плейбоя", и ты гарантированно пойдешь лес валить годиков на пять. Коммунистическая идеология, "сусловщина" выживших из ума стариков были пострашнее средневековой инквизиции. О чем тут говорить? - Не ради праздного любопытства или упрека в ваш адрес я спрашиваю. - А ради чего? - Я хочу своих родителей понять - вы же с ними в одно время взрослели. Как вы жили, как в вас входило то, что сейчас именуется сексом? Взяли бы и написали об этом с ретроспективой своего времени, своего 12-13-летия? Как много вопросов поставили передо мной за раз. И задумался я крепко, и попытался вернуть память свою назад, в середину 60-х годов и вспомнить, а как же действительно мы жили? Несколько попыток написать "Банный день..." закончились провалом. Я не мог попасть в ритм произведения, не мог найти нужной интонации. Первая главка, исполненная в 2003 году, так и осталась единственной. Год назад я, не знаю, что подтолкнуло, переписал "Исповедь 12-летней", более детально проработал некоторые линии. И, по окончании этой работы, понял, что нашел. Нашел тему, нашел язык написания, ритм. Нашел ту интонацию, которая одна способна донести до читателя мою задумку. И главки полетели из-под моего пера. Повесть, которую вы читаете, можно назвать продолжением разговора, начатого в Исповеди. Место действия - Россия. Урал. Провинциальная глубинка. Время действия 66-67 годы прошлого века. В конце некоторых главок, курсивом, лирические отступления. То, что в них больше грустного, вы уж меня за ради Бога, простите. Лет-то сколько прошло... Все остальное - на страницах книги. PS. Любые совпадения имен, фамилий, фактов прошу считать случайными, никакого отношения к действительности не имеющими. Произведение художественное и относиться к нему следует соответственно. С уважением, Автор СЫРЬЕ ПРОМЕЖУТОЧНОЙ ПРОБЫ Я родился в сугробе , А на улице вырос. "Негде выставить пробы", - Так про нас говорилось. Было общей судьбою, - И не скажешь ясней: Загибаться зимой, Отходить по весне. - Кто не спился еще, Пацаны из "запретки"!?. Робким взмахом руки Встрянет Коликов Петька. - Кто путёво живет, Однокашники - други!?. Знаю я наперёд - Вверх не вскинутся руки. Никого, почитай, На плаву не осталось. Ну, о чем тут писать? Нарываться на жалость? Просто мы рождены В век глубокой печали, Просто выросли мы, Недомерки, случайно, Жизнь прожгли, пацаны, - Души вечно нагие, - Чтобы с нашей спины Стартовали другие. Нас лепили всерьез Для того, чтобы гробить, - Мы всего лишь сырье Промежуточной пробы. Снежный вихрь седин, Лет стремительный танец. Я, наверно, один В вашем завтра останусь. Глава 1 ТАНЦПЛОЩАДКА Не знаю, как у вас, но у нас банный день всегда в субботу. Это родители такой порядок завели. По привычке. Их с детства приучили. Теперь они нас к тому же приучивают. Точнее, достают. Рабочая неделя шестидневная, в субботу до трех часов пахали, это если с перерывом на обед, а без перерыва, так вообще до двух. Вроде как короткий день заботливое государство от щедрости своей дарило горячо любимому им народу. Этот день в любую погоду казался светлым и радостным. Как будто старая жизнь, полная всяческих забот и тяжелого труда, жизнь, в которой ни одно из мечтаний детства и юности не сбылись, вдруг заканчивалась, а впереди свободный вечер, впереди принадлежащий тебе день и новая жизнь с надеждами, что вот наконец-то... с понедельника... и навсегда... Обычно родители в десять вечера уже спать ложатся. А как иначе, если вставать им в пять утра, - скотину прибрать, жратвы на всю ораву наготовить. Вот и выпадает им один раз в неделю возможность припоздниться, банькой побаловаться, с гостями за трехлитровкой пива или бражки без оглядки на время посидеть. Назавтра как-никак законный выходной, завсегда можно лишний часок для сна урвать. Я не против бани, баню я даже очень. Особенно зимой, когда веником намашешься. От жары уши трубочкой, как березовый лист, сворачиваются. Сердце места себе не находит, готово, разогнавшись до тысячи неуправляемых ударов, лететь без остановки хоть до Луны. И только прыжок в сугроб оставляет его на месте. И примиряет с мыслью пожить еще немного в этом бренном теле, и дальше терпеть нечастые банно-вениковые издевательства. Я родителей, конечно же, понимаю. Но... Нет бы выбрали другой день недели. Ну, хоть среду, или даже воскресенье. Им надо именно в субботу, когда танцы... Я что, должен подрыгаться немного, а потом в самый разгар домой бежать и мыться, пока баня не выстыла? А после бани опять на танцы? А вдруг за это время как раз самое интересное и произойдет? Кто-то кому-то мордасы начистит. Или Вовка Длинный с Толькой Колпаком твиста своего фирменного заломают? Длинный в армии служил у немцев, в Дрездене. Там и надыбал. Немчура на своих танцах-манцах-обжиманцах всяко разно куролесит. Европа! Длинный Колпака научил. Они одни, когда не сильно выпимши, так шпандорить могут. Выйдут в круг, клеши по тридцать три сантиметра, с заклепками и разрезами... радист Колян им поставит эту "твист эгей" не нашу, и они двое по всей площадке кругалями выверчивают. Пиджаки через плечо хрясь неглядя - кто поймает, три верхних пуговицы у рубах расстегнуты, рукава до локтей закатаны. Вся танцплощадка у бордюра столпится, зырит на парней с открытыми ртами. Представление! Проездом в нашем городе! Только кто сунься в их компанию: или сами сметут в азарте, или зрители выдернут, мало в задки затолкают, еще и разок-другой по ребрам перепадет. Не мешай! Не лезь со свиным рылом... Танцплощадку нашу по призыву комсомолии на субботниках построили. Вроде как вам надо, вы и делайте. За просто так, в свободное от работы время. Скажите "спасибо", что материал завод бесплатно выделил! И техникой помог. Метрах в двухстах за последней улицей, среди высоченных сосен и подлеска круг метров тридцать в диаметре огородили высоким фигурным забором из металлических прутков. Центр заасфальтировали и высоким бордюром окружили. От него шесть лучей-проходов в карманы - в них среди густоразросшихся кустиков скамейки для отдыха - три как бы на мужской половине, и три - на женской. Есть узкая калитка для входа и при ней окошечко билетной кассы. Двадцать копеек, если танцы под магнитофон или пластинки, и тридцатик, если ансамбль выступает. Тут же при калитке большие ворота - их открывают только один раз, когда танцы закончатся и толпа валом попрет на вечерний променаж по коротким улочкам. А улиц этих не густо - шесть вдоль подножия горы, да семь - поперек. Вот и весь наш поселок. А еще, напротив выхода, но в другом конце небольшая сцена с полметра над землей и в уголке синяя дверь и большое окно - радиорубка. Здесь вотчина Коляна, хромого от рождения радиста. Не комнатка, конура. Так ее все величают. За размеры. Два на три. Но не метра, а шага. Узкий проход между двумя шаткими столами, полки под самый потолок - на них коробки с радиодеталями, пластинки, бобины для магнитофонов, заляпанные стаканы, открытая банка с солеными огурцами, краюха хлеба с отломанными корочками. На одном столе старенькая радиола неизвестного происхождения. Надпись с названием была, вон от нее остались две заломаные кнопки со спичечную головку величиной. На вид, так трофейная. Держит ее Колян за то, что она все страны ловит, даже Америку. И, главное, записи получаются без шипа и скрипа. Вот и знаем мы, пацанва, через эту радиолу, что есть Битлы и Червоны Гитары, Рэй Чарльз, Чеслав Немен и сладкоголосый Хэмпердинк с труднопроизносимым именем. На другом столе, что в окно упирается, пара магнитофонов, точнее скелетов магнитофонов, - один без крышки, другой без крышки и без корпуса. Все внутренности насквозь видны, как на вскрытии, - и лентопротяжный механизм, и раскаленные ниточки радиоламп. В узком проходе едва умещаются стул Коляна и некрашеная табуретка. Ее держит радист под столом и достает только тогда, когда кто-нибудь с делом приходит, не на пару слов. Вовка с Толькой один раз за вечер свой коронный исполняют. Все момент ловят, когда красноповязошники поссать выйдут или пива тяпнуть. Это комсомольские дружинники. Они, не менты, за порядком и нравственностью следят. Чтобы никто ни-ни. Не растлевался под западную буги-вугину. Ну, слиняют они, тут все к Коляну: "давай, парень, скорей!" Несколько человек на стреме встанут, контролершу оттеснят от входа, пробку создадут. Это так, на всякий случай, если комсомолия вернется, задержать ее, шум поднять. Они ж далеко не уходят. А музыку до середины поселка слышно, тут уже не спрячешь, уши каждому ватой не забьешь. Потом, конечно, пригрозят танцы прикрыть, радисту тоже всыпят... устно... чтобы все их строгости слышали. А он только покашляет да посмеется в кулак. Аппаратура на танцах чья? Кто ее один может в рабочем состоянии поддерживать? Да и записи чьи? У кого еще есть возможность ловить разные западные станции и записывать то, что правильным советским гражданам даже слушать нельзя? Ну, перегнут с ним палку, разозлят, и что? Назавтра сами же к нему придут с чистыми бобинами, с бегающими глазками и с пузырем плодово-ягодного. И опять мировая, знай, на кого письку дрочишь! Я шукаю, дружинники специально уходят с танцплощадки, чтобы дать некоторым оторваться. Видел разок - стоят на бугре и смотрят на Вовку и Толяна, как те конями необъезженными носятся. Наверное, и сами бы не прочь так поскакать. Да должность ответственная не позволяет. Карьеристы сраные! А еще на танцах главное - не прошляпить Лизку. Кто с ней сегодня потанцевать сможет, кому она позволит пригласить на этот "томбе ля неже..." Ну, когда "падает снег" Сальвадоре Адамо исполняет. Эта песня - коронка на танцах. Как десерт. Под завязку. Вроде как наплясались, распалились, - это для ног и пота. А теперь, будьте любезны, для души получите. Я видел, у некоторых, только первый аккорд прозвучал, дрожь легкая по телу. Это у девок. Сейчас начнут кайф ловить, приплывать, когда их пацаны со всей силы к себе прижмут, а они, курицы, подбородком за плечо зацепятся, глазки позакрывают и будут висеть, висеть... А Колян, когда в настроении, или кто к нему в радиорубку зайдет и чего-то скажет или нальет, еще дубль сделает. Так ловко подстроил запись, даже специально вслушивайся, не заметишь перехода. Все знают, - кому Лизка отдаст этот танец, тот ее провожать пойдет. Лизка наша королева. У нее у одной шпильки на тринадцать сантиметров. Пацаны на спор замеряли. Нет, такие не у нее одной есть. Но она одна во всем поселке умеет на них ходить. И не просто как королева плывет, не качнувшись, а еще и танцует в них, даже свитч откалывает. Как ноги свои длинные не сломает? Видели бы, как ходит! Голову приподнимет, как гусыня перед гусем шею вытянет, смотрит в никуда, никого в упор не видит. Идет - как по невидимой линии, пятку в носок, пятку в носок. Я в деревне на лодке плавал. Там же сидишь спиной к тому месту, куда плыть надо. Вот и вертишься постоянно, а не снесло ли тебя? А не промазал ли метров на пятьсот? Дядя Петя, геолог наш, научил. Вон, говорит, черемуху на берегу видишь? Это твой первый ориентир. Вон правое окно, которое черемуха закрывает. Это второй ориентир. Совмещай их и никуда от маршрута не отклонишься. Так и Лизка. Она когда идет, сама себе линию на дороге чертит и по ней плывет. А чтобы не сбиться, за все проводы провожатому и двух фраз не скажет. Только свои коронные, когда локоть перед ней выгнут, чтобы под руку взяла: "Иди рядом!" - громким полушепотом, и уже возле дома: "Ну, я пришла!" - выдохнет. И ни поцеловать не даст, ни за... потрогать, или хотя бы за... пощупать. Как барышня кисейная, руку расслабленную протянет, одни пальчики ей ухажеры пожмут и... даже и не мечтай. Еще никто ее два раза не провожал. Только Вовка Длинный. Все на танцах затаились, ждут. Если сегодня третий раз ему позволит, тогда все, копец, облом остальным, гуляйте, мальчики, мимо. Или еще кого надеждой осчастливит? А Вовка притих немного. Куражится, шутит с нами, но вижу, глаза его бегают, и голос такой приглушенный, подхрипший. Он и хочет к Лизке подойти, вроде как утвердиться, место свое законное застолбить. И побаивается, - что у нее сегодня на уме? Вдруг возьмет и на глазах у всех откажет? Это ж какой облом! Это девчонки думают - хочу, - пойду танцевать, хочу - не пойду. И все, и как два пальца обоссать. А пацаны, они ж не просто так идут, они наперед сто раз подумают и шансы свои взвесят и, если им откажут, ух как переживают. Это ж на виду у всей площадки. Это ж каждый заметит и каждый на свой манер обсудит, и посмеются - кто втихаря, а кто и в открытую. Мы даже со многими пацанами договаривались - если какая девка кому из наших на танцах откажет, никогда такую не приглашать. И даже если она на "белый танец" выпендрится и подойдет к кому из наших - тоже ей отказать, да не просто так, отвернуться и все, а и сказать еще громко, чтобы вся танцплощадка слышала, "а пошла ты"... Чтобы поняла, каково это. Пацаны старшие этим летом меня в свою шоблу приняли. За ровню держат, шестерить не заставляют. И в разговоре назад не отодвигают, вроде как я тоже их кореш. Сперва даже закурить предлагали. А Вовчик, он у нас не то, чтобы главарь - мы же не шайка какая приблатненная, мы - команда, а он за старшего, руку мою от пачки протянутой отвел: - Не кури, - говорит, - гадость это. Я, - говорит, - дурак, втянулся, теперь бросить не могу. Как старший брат сказал, и даже не обидно. И всё, перестали предлагать. И то. Им всем по восемнадцать-двадцать. А мне четырнадцать осенью будет. Это по куреву. А вино когда цедят, пузырь по кругу пускают, тут ни Вовчик, никто у меня изо рта не рвет. Глоток завсегда мой. Вино это не папиросы. Курят не все, даже среди мужиков такие попадаются. А вот пьют. Таких, кто это дело мимо рта проносит, чего-то не знаю. Мы с Вовчиком заядлые голубятники - вместе голубей держим, ну, в смысле, у него своя голубятня, у меня своя. Нас на весь поселок всего четверо человек таких, чокнутых. Ладно бы куры, утки или гуси - яйца, мясо там и шерсть, в смысле, польза от них - пух и перья. А с голубей какая польза? Так все говорят, которые ничего в этом деле не понимают. Но мы на них не обижаемся. Мы просто не обращаем внимания на эти бурчания. У меня книга есть, "Веселое горе - любовь" называется. Ее наш челябинский писатель написал. Гроссман. Марк. Книга толстенная, страниц шестьсот. Там куча рассказов и повестей. И все - про голубей. Он, хоть и писатель знаменитый, а тоже голубей держит. Я Вовчику, наверное, по сто раз уже все эти истории попересказывал, но он всегда готов слушать, и ни разу еще не оборвал, мол, я эту историю уже знаю, давай что-нибудь новенькое. А его младший брат о шестнадцати годах, дважды второгодник, сидит со мной за одной партой, я его немного подтаскиваю, учиться уговариваю. Правда, ему лень и он чаще просто списывает. Его дома заставляют, и он ко мне каждый день бегает, даже летом, вроде как уроки делать, благо, живем на соседних улицах. Вот две неглавные причины, почему я, мелкота, хожу с большими пацанами. И буду с ними в кодле еще долго. Пока Лизка не определится. Потому что Лизка - моя двоюродная сеструха. . . . Как-то так получилось, что у моих сестер и брата дни рождения рядом, 11, 16 и 17 августа. Попало на юбилеи: 20, 20 и 18 лет. Ну и, гулянка, друзей полон дом. Первый раз на моей памяти в нашей большой семье отмечали чей-то день рождения. Братишка выпил хорошо, нам от щедрот своих со стола бутылку водяры вынес, нате, мол, отметьте с нами. Богатство какое! Настоящая, "Московская", чистая, как слеза, два рубля шестьдесят две копейки стоит! Не бражка из коопторговских сухофруктов, не самогон сивушный. Я ж водки еще ни разу. Да и вино, если честно, всего дважды - на Новый год родители налили глоток красненького, сладенького. Помню, дядька возмутился, мол, рано приучаете, успеет еще напробоваться, как бы отучать не пришлось. Это он правильно говорит. Сам, хоть и за сорок ему, всегда меру знает. Если водка - две стопочки, и не опрокидывает их с кряхтеньем, а цедит по глоточку, на весь вечер растягивает удовольствие. Пиво - кружку выпьет, посидит, поговорит. Сам к себе прислушается и, получит разрешение, вторую наполнит. А чаще так на одной и остановится. Но, как ни странно, мама его поддерживать не стала. Подняла уже отставленную мной рюмку и сунула в руку. - Ничего, большой уже... А второй раз в компании, когда перед танцами бутылку по кругу пустили, ну и мне тоже довелось присосаться к ощетинившемуся сургучом горлышку. А тут водка! Мы на троих... и опять из горла... под корочку хлеба, старших копируя. Знаем, надо раскрутить водку в пузыре, и резко перевернуть в расшиперившийся рот - чтобы горячая жидкость, минуя язык сразу в отстойник проливалась. Так ни количества, ни горечи не прочувствуешь. Ночью мне стало плохо. Утром мать, выдергивая из-под меня загаженное постельное белье, сказала глухо: - Спасибо, сынок. Дождалась. Отца твоего, пьяницу, обстирывала, брата старшего. Теперь и ты вырос. Я не знал, куда мне провалиться. Больше меня мама никогда пьяным не видела. Глава 2 НАШ ПОСЕЛОК В округе наш маленький городок зовут Поселком. И катавские, и юрюзанские, и бакальские. Так и говорят: "А, эти, из Поселка"! Это не от пренебрежения. Или от незнания. Это от сталинско-бериевского, чего-то такого, необъяснимого. Но говорят с некоей тоской и тихой завистью. Потому что большинство народу здесь, в поселке, - их недавние земляки. Которым немного повезло. Специальность их рабочая оказалась востребованной, и анкета строгая, до седьмого колена перепроверенная, не подкачала. Всем в детстве сказки рассказывали. Родители, или бабушки, иногда дедушки... Если они у кого были, выжили. В сказке хорошо. Там про красивую жизнь. Которая где-то есть, но нам в ней побывать вряд ли удастся. Ладно, хоть помечтаем. Сказки разные бывают. Веселые и счастливые. Мне, - наверное, я какой-то дефективный, больше всего в душу сказки Андерсена западали. Я даже плакал иногда, их читая. Особенно, где про Девочку и Спички... Все мне казалось, да и сейчас чувство не ушло, что он не про свою датскую страну писал, позапрошловековую. Нет, он в мою, в нашу жизнь заглянул и меня, братьёв моих и сестёр моих, и всё мое окружение точь-в-точь прописал. Так вот мы жили тогда. Из нашего сердца, из нашей жизни Гагарины, Титовы, Поповичи, Терешковы взлетали. Это они своими подвигами не дали некоторым из нас спиться, скурвиться, пойти по этапам. Короче, выжить помогли. Но я ж про сказку говорил. А перед этим про наш городок. Так вот, все в округе считали, что мы, поселковские, в сказке живем. И колбаса у нас в магазинах всякая-разная не по талонам, и мясо четырех разных сортов, - бери, не хочу. Многие даже и сейчас не знают, что у мяса столько сортов бывает. От девяносто двух копеек за кило... И тушенка говяжья и свиная в густо смазанных солидолом банках, и гречка, черт, аж по 48 копеек за кило. И шмотки на выбор, а улицы сплошь в асфальте и бетоне... Москва, и та, наверное, не так снабжалась. А тут, на Урале, в глухой рабочей стороне диковинный оазис, как ожившая картинка. На улицах ни соринки, ни окурка, брошенного мимо урны. Клумбы с цветами политы и прополоты, на площади из репродуктора радио на весь поселок вещает, ночью фонари горят, и хоть в три часа один или с любимой девушкой гуляй, никого бояться не надо, никто не пристанет и слова обидного не скажет. И еще одна особенность. Можете себе представить город, в котором нет бабушек и дедушек, практически нет пенсионеров, нет старости и убогости?.. С чего бы это, да? А ни с чего. Городок наш был "запреткой", Златоустом-20. Так по официальным документам числилось. И находился почти в ста двадцати километрах от этого самого главного Златоуста. Был он третьим закрытым городом в нашей Челябинской области и замыкал стратегическую цепочку, задуманную и осуществленную Берией. В Челябинске-70 придумывали и разрабатывали, в Челябинске-40 что-то химичили, а у нас... Жили мы за шестью трехметровыми рядами колючей проволоки, с двумя предзонниками, со вспаханной контрольно-следовой полосой, с патрулями через каждые сто метров. И грозной надписью, пугающей с каждого столба: "Проход запрещен. Запретная зона". И что стреляют тут без предупреждения и очень метко. А попасть в город или выйти из него можно через КПП, то есть контрольно-пропускной пункт. А на нем солдаты с автоматами - наверное, целый взвод. Если ты пешком идешь, просто заходишь в небольшой одноэтажный домик. Там солдат твой пропуск проверил, рожу с фоткой сличил и вертушку открыл - проходите, пожалуйста, вы наш сердцу дорогой товарищ. На выходе пропуск заберут, а заместо его жетон с непонятными цифрами дадут, и по нему уже точно знают, когда и в какое время ты из города вышел. А на входе твой жетон на твой пропуск поменяют, и тоже отметина - ага, вот когда и во сколько он назад возвернулся. А вот если ты на машине едешь - тут целый ритуал. Для въезда - одни ворота, для выезда - другие. Запустят в предзонник три машины, - больше нельзя, - ворота с двух сторон закроют, и ты в западне. А на тебя уже несколько пар глаз нацелены, и автоматы в твою сторону неровно дышат. Солдатик машину проверит - нет ли кого в салоне, в багажнике, к днищу никто не прижался? - у него зеркало на палочке - под машины заглядывать. Конечно, документы твои проверит. И тоже - наш товарищ - проезжай. Мы, помню, сено домой везли, батя машину на работе выписал, накладная - как положено, иначе сразу накажут за левый рейс. Солдатик залез сверху на сено и длинным заостренным шомполом весь стог часто-часто протыкал. Это он проверял - не везем ли мы кого в сене, шпиона там, или лазутчика. Я бате говорю тихим шепотом. - Я бы запросто незаметным проехал, он бы меня не нашел. Батя напряженный такой, в руль обеими руками вцепившийся, посмотрел на меня и только ухмыльнулся. Даже не потрудился слово сказать. Хочется мне свою умность показать, вот, мол, никто не догадался, а мне - раз плюнуть. - Я бы там маленький шалашик сделал и переползал с места на место. Увидел бы, где он шомполом уже тыкал, и туда бы перепрятался, - не унимаюсь. - Дурачок, - выдавил наконец батя. - Ты шалашик сделаешь, шомпол в пустоту войдет, солдат сразу поймет - ага, пусто, а что там? И все сено заставят тут же выгрузить. - И чего? - А ничего! - на последней ноте терпения шепчет батя. - Я тебя сейчас вот заставлю одного дома всю машину сена выгрузить и в копешку в огороде сложить, тогда враз поймешь "чего!" Дурь из башки сразу выкинешь... Про сено это он правильно сказал, мол, одному все перекидать. Ух, как понятно! Лучше любого научного объяснения. Это я рассказал про въезд в город. А на завод попасть еще сложнее. Там в каждый цех свои пропуска. Братишку как-то вызвали на ликвидацию какой-то небольшой аварии - он сварной хороший. Так он рассказывал, как его с одного цеха в другой вели. На входе один пропуск забирали, другой выдавали. И так трижды, пока в нужном месте не оказался. И трижды переодеваться заставляли. Совсем всю одежду снимал и в шкафчик складывал. Даже трусы. Городок наш был приложением к приборостроительному заводу. Эта большая нетайна была на каждом городском автобусе красивой табличкой озвучена. Чтобы скрыть самую главную. Про которую потом, через тридцать с лишком лет только узнали. И вслух говорить посмели. То, что нам повезло, ну что ж, кто-то иногда и в лотерею большой приз выигрывает. Это у нас на заводе, нашими родителями, соседями по улице собиралась самая разрушительная, самая атомная бомба, по документам скромно проходившая как "Изделие ? 1". Но мы тогда были пацанами. И нам об этом знать было и не положено вовсе. Да и не нужно нам это было. РДС-4"Татьяна" " Фото из архива КГБ г.Златоуста-20 Мы просто хотели жить. И мы жили. Зимой радовались искрящемуся снегу. Весной - теплу и тому, что пережили зиму. Теперь полезет из земли всякая травинка, и уж точно не окочуримся. Лето? Ему радовались просто потому, что это же лето! А осень - генеральная подготовка к долгой и холодной зиме. Такой вот круговорот нас в природе. Батя наш - мужик деревенский, из самой что ни на есть уральской глубинки - небольшой деревни Пороги. Божественно красивые места, двадцатикилометровый пруд, полный всякой рыбы, дикая тайга со всеми ее прелестями, - грибами и ягодами, лосями и медведями. И с малюсенькой, на пять работяг, фабрикой, которая добывала редкую руду для создания булатной стали на Саткинском и Златоустовском металлургических заводах еще со времен первого Демидова. Так вот, бате, когда на стройку эту шофером завербовали, квартиру предлагали, он отказался - дом свой построил. - Куда я всех в квартире запихну? - говорил он. И правда. Шесть детей - двое своих, и четверо нас, приемных. Куда их девать? Вот мы и жили вроде и в городе, а как в деревне. Дрова наколоть, воды из колонки натаскать, огород с картошкой и морковкой обиходить. У нас еще один огород был, - в лесу. С футбольное поле. Картошки заготавливали... ведра на день нам мало. Она ж и в супе, и в мундире в чугунке сваренная, и тушеная с морковью и репой. А пожаренная на комбижире - это вообще, деликатес, хорошо, если раз в месяц. А еще со свиными шкварками бывает... Наверное, нелегко было родителям прокормить такую ораву. Я в шестом классе учился, когда мать не в лоб, а так, походя, спросила-предложила. - Может, тебя в Суворовское училище отдать? Там полное государственное обеспечение. И кормят, и одежда с обувкой. Тебе опять, вон, ботинки покупать надо, совсем босый. - А Женькины, - я притих, к табуретке всем своим худющим задом прижался. Понятное дело, зимой мы в валенках везде ходим. И в школу, и на улицу. Скоро весна, растает все. В валенках не побегаешь. Вот и болит голова у родителей, вот и ищут они выход. - Тебе до них еще расти да расти, - говорит ровным почти бесцветным голосом. - Я газетку в носы натолкаю, - я готов на любые жертвы, только чтобы со мной проблем было меньше, только чтобы я никому не мешался. Но у мамы свои червяки в голове, она и не слушает мой лепет. - Там хорошо. Город большой, дисциплина. Военным будешь, офицером. Как отец твой. Это она про того, который родной был. И которого шесть лет как нет, помер от раны военной. У него осколок внутри сидел. А потом оказалось, что не сидел, а двигался. Ну и додвигался до чего-то. Я в первый класс пошел уже сиротой. А младшему, тому и четырех еще не было. Я привык. Родители сказали - закон. Не важно, в какой форме, просьба ли, пожелание, или намек. Раз сказано, знать, наперед крепко обдумано. Они же взрослые, они же нам мать и от... отчим. Кормят нас, поят, обувают-одевают. Мы ж все без них никуда, мы ж на их шее. У нас собака, Тузик, породы собачьей, уличной, маленькая, но лает громко. Тузик всегда на привязи, иногда мы его с собой гулять берем. Так он, собака, а и то понимает. Принесешь ему поесть, в миску положишь. Какая собачья еда? А что мы не съели, или что поросю приготовили. Так он тебе и за это каждый пальчик языком своим шершавым оближет, и в нос еще ткнется, а уж визгу, лаю заливистого! В Суворовское, это не в детдом. Хотя... если бы сказали про детдом, я и тогда противиться никак не стал. Городок наш полувоенный, к форме отношение если у кого и не восторженное, самое малое - уважительное. Про набор в свердловское Суворовское училище бате на работе сказали. Ну и... выбор пал на меня. Кого еще? Старший брат уже работает учеником автослесаря. У него пока не зарплата, а ученические, пятьдесят пять рублей в месяц. Скоро на разряд сдаст , а это полноценные девяносто рублей на руки, уже чистыми, без вычетов, и будет пополнять семейный бюджет. Средний ремесленное мучает, а там полное государственное - и кормят, и форма, и ботинки на толстой подошве, с шерстяным носком и зимой не страшно. А я подвел всех, лишил надежды хоть один голодный рот к чужому столу пристроить. Я комиссию при военкомате не прошел. Очкарик, минусов в моих глазах слишком много к тому времени накопилось. Первый раз резкий поворот жизни миновал меня. Остался я навсегда человеком гражданским. Что интересно, когда поступил в институт, в знаменитый УПИ, то самое суворовское училище оказалось на одной площади с нашим политехническим. И я пять лет мимо него ходил, на суворовцев этих косил. Многие, особенно девчонки, увидят строй мальчиков в черных шинелях с красными погонами - они часто по площади маршировали, строевой шаг отрабатывали, - так бьют подошвами сапог, аж асфальт под ногами гудит, - остановятся и любуются. А я глаза прятал и поскорее уходил. Частенько вспоминал свое, детское. Вот ведь как вышло - не изнутри, так снаружи с ним, с училищем этим, повенчанным оказался, не прошло оно мимо меня. . . . Через два года, - я восьмилетку закончил и собрался дальше учиться, - брат средний прижал к воротам и сказал в лицо мне, чтобы никто не услышал: - Хватит на шее нашей сидеть. Работать пора! В ремесленное дуй давай, на токаря. Кулаком по щеке несильно двинул, для пущей понятливости и побрел, полупьяный, к друзьям в пивнушку. Нас в школе уже два года учили токарному делу. Я умел не только наборные ручки делать, но и резьбу на станке нарезать, и внутреннюю и наружную. В тот же июньский день я сходил в школу и забрал у секретаря документы. Шел с ними домой, и не было у меня в душе ни горечи, ни сожаления, ни обиды на него за слова такие. Все просто и обыденно. Как будто брат велел мне воды принести из колонки, или у коровы навоз убрать. Еще и по дороге думаю - надо завтра в фотографию сходить, для поступления к заявлению фотки четыре на шесть прилагаются. Придется заначку распечатывать, сорок копеек доставать. Как она узнала, математичка наша и классная, Валентина Антоновна? Она же уже в отпуске была. Я ж никого в школе не видел, только секретаршу. Пришла к нам домой. Я как увидел ее, струхнул. Может, натворил чего, и теперь всплыло? И уходить от дома не решаюсь, и на глаза не лезу. Встал за батиным верстаком, рубанком доски стругаю, и ухи востро держу - вдруг кликнут. Математичка с матерью моей долго разговаривала, они и чай пили, и плакали чего-то обе. Короче, вернули меня в школу. Я, оказывается, по словам Валентины Антоновны, самый сильный ученик. Не лучший. До лучшего мне далековато: по рисованию тройка, по пению тройка, по поведению вообще двояк, один на всю школу. Меня даже на осень оставляли. Так и сказали - впервые во всем городе на осень за поведение оставлять приходится. Я виноват что ли, что с шилом в одном месте народился? Только по химии, физике, алгебре, геометрии, литературе со всех городских олимпиад в ящике у мамы до сих пор грамоты лежат... Глава 3 КАК КОЛПАК ВЕЛИК УКРОЩАЛ В палисаднике около нашего дома всегда молодежь тасуется. То к старшему брату придут, то к среднему. А то к сестрам подружки поиграть-поболтать... Сначала когда-то полоску земли между забором и дорогой огородили от блудливой скотины, и кусты всякие посадили, - смородину, крыжовник, боярышник, яблони-дички. Все разрослось, раззеленелось. Прямо, скверик небольшой. Братья сноровисто скамейки в землю вкопали, столик соорудили. В домино, в картишки, просто посидеть в тенечке. Потом, когда повзрослели, и выпить. Не в дом же всякий раз с толпой друзей идти. А у соседа дяди Коли фанерная избушка стояла перед домом, небольшая - наверное, два на полтора метра, но как настоящая. С крышей, с окнами. Внутри по стенам лавки, и столик маленький. Он ее своим детям сделал, вроде как домик для игры. Их у него пятеро, еще мельче нас, последняя пока титьку сосет. А потом, не помню, по какой причине, решил он эту избушку сломать, с топором выскочил. Наверное, опять что-то его разбойники, Витька или Колька, натворили. Тут мои братья старшие, Женька с Вовкой, рядом оказались. Поболтали они промеж собой по-соседски, бутылку вина самого наидешевого - магазин недалеко, в этой же будке выпили, притащили пару жердей... и перекочевала недостающая избушка на их руках в наш скучающий палисадник. Сколько вина в ней будет выпито, сколько народу временный ночлег найдет, сколько поцелуев жарких и объятий крепких... Толя Колпак жил в общаге. Он после фазанки в нашу зону попал, токарем на завод. Учился с моим братом Женькой в шахтерском городе Бакале. Ну, и корешились они. У Толика шиза была. Он детдомовский, натерпевшийся по жизни. А тут такие деньги! Платили на заводе о-го-го! Только двадцать процентов налогов заберут, - подоходный, за "яйца" и профсоюзу, и на, остальное чистыми на руки Он получку получит - никому отдавать не надо, ни родителей нет, ни жены.. Вот он с каждой зарплаты себе брюки, рубаху или туфли остроносые. Сам невысокий, крепенький, задиристый. А придет в кино, или на танцы, или просто вечером с друзьями прошвырнуться - обязательный костюмчик-тройка, причесон, одеколон "Шипр" за рупь тридцать пять. В туфли как в зеркало смотреться можно. А друзья его, такого прикинутого, со всех сторон обступят и идут. И так гордятся, что среди них хотя бы один такой есть. У Толика был синий костюм-тройка из офицерской ткани - диагонали. Аж по восемнадцать рублей за метр. Был коричневый, не темный, а такой - ближе к бежевому. Еще один моднячий клетчатый, с воротником-стойкой, как у "битлов". И даже светло-серый. На его фигуру в магазине не купишь. Он их в ателье заказывал. А когда жарко, он всегда в белоснежной рубашке, нейлоновой, чешской, в легкую полоску за двадцать пять рэ. Про эти рубашки нейлоновые дядя Гриша рассказывал. Он умный, техникум закончил, на заводе сборщиком работает. Только что собирает и для чего - никогда не скажет. Так вот он и рассказал, что чехи от нас газ получают, почти бесплатно, за копейки. - Они же друзья наши, вот мы им и помогаем. Они, как мы, газ этот не сжигают на кухне или в топке, не такие дурные. Они его сначала через установку прогоняют и разделяют на составляющие. Чистый газ на отопление пускают - он у них не дымит и не воняет. А из остального делают пластик и синтетическую нить. Вот и рубашка эта. Она им в копейки обходится, а у нас в магазине четверть получки выкладывать приходится. Так что они из нашего газа еще миллионы прибыли получают. Дяде Грише верим. Он любую схему запросто читает. Не просто расскажет, где, что и для чего придумано. А и подскажет, что на что можно заменить, чтобы наши мыльные радиоприемники чище работали. У него приборы есть специальные - помогают так настроить схему, можно не только "Маяк" ловить. Мы, мелочь, на Колпака как смотрели? А раскрыв рот смотрели. И мечтали - вырастем, такими же будем. Пойдем на завод, токарями или фрезеровщиками. Или сварными - кто на кого выучится, и будем со всеми вместе рано утром на автобус спешить, в цеха свои подземельные. Вечером возвращаться и остаток дня личной жизни посвящать. Как все. Еще у Колпака было особое отношение к хлебу. Какое-то сильно преклонительное. Некоторые так к богу относятся, как бабушка моя. Или к иконе. На проспекте две рабочие общаги рядом стоят, - одна для пацанов, а другая для девчонок. Пацаны сплошь токаря, фрезеровщики да сварные. У девчонок свои профессии - штукатуры, маляры, повара. Колпак в своей общаге всех приучил, - никто черствый хлеб не выбрасывает. Все ему несут. А потом и с женской половины тоже привыкли не выбрасывать. Он башковитый! Для большой кастрюли какую-то внутрь хреновину сделал, как этажерка многоэтажная, крышку особенную, с клапаном соорудил. Типа самогонного аппарата. Только ни трубок, ни змеевиков. И внутрь не бражку, простую воду заливает. Стакан один. Или кружку. Настрогает черствый хлеб тонкими ломтиками, в чудо-агрегат свой уложит рядами, подсолит немного, какими-то приправками присыплет. Включит газ... И нате вам, хлеб свеженький, тепленький. Всех угощает. Я тоже ел. Таким хлебом запросто можно одним наесться, и больше ничего не надо. Только воды из родника глотнул, и хоть целый день потом бегай. А потом он меня еще одним удивил. Я велосипед у забора оставил, большой и тяжелый. А Колпак взял его за руль одной рукой, другой за багажник. Незаметно дернулся - и велик на его вытянутых руках замер. - Ух, ты! Как это? Опустил он велик на землю, р-раз, и опять тот на вытянутых руках замер. И не качнется! - Спортом заниматься надо! - говорит. - Вы вот по улице целыми днями носитесь, а на стадионе секций полно. Кто хоть в одну ходит? - Я на баян хожу, - Колька говорит. - Балбес, - отвешивает ему Петька легкого тумака. - Баян - это искусство, а не спорт. Ты еще про шахматы скажи. - В шахматы Серега ходит, - не врубается Колька. Все заливаются смехом. И Колька тоже, хотя смеются-то над ним, над его дурными ответами. - Ты куда ходишь? - спрашиваю я у Колпака. У меня не выходит из головы, как ловко он, такой... не большой, ладненький, и так легко с тяжелым велосипедом справился. - Сейчас в штангу, уже почти год, - говорит он, выпячивая нижнюю губу, и глаза его заблестели и раскрылись во всю ширь. - Там Зайцев тренирует. Он Почетный мастер спорта. Чемпион. У нас в цехе фрезеровщиком пашет. У него знаешь, сколько медалей! Вся лента в них. Берет и запросто сто пятьдесят килограммов поднимает, - и Колпак вскидывает руки вверх, а ноги в присест, изображая, как это делают штангисты, - и даже не поморщится! - А нас возьмут? - Куда? - отпускает воображаемый груз Толик. - Ну... в секцию к Зайцеву. - В штангу? - Ну. - Нет, там с шестнадцати берут. Только посмотреть если. - У-у... - В борьбу идите. Или в велосипед. Мало, что ли секций всяких? - Что за спорт, велосипед? Мы и так целыми днями гоняем. - Эх, вы, мелкота, - рассмеялся он. С ним хорошо. С ним просто. Он не задирается перед нами, не важничает. Его хоть за что спросить можно, хоть за детдом. - Вот вы живете с родителями, они вас кормят, учиться заставляют, воспитывают. Они вас родили и теперь навсегда за вас ответственные. Вы вырастете, работать пойдете, ваши родители состарятся, и вы будете им помогать. А нас кормило и учило государство. Оно за нас, через наших воспитателей ответственно было. Значит, мы чьи? Государственные. И должны теперь ему по гроб жизни. - За что? - За то, что не померли с голодухи, выросли и выучились. Или про порядки в детдоме, про справедливость. - Люди же все разные. Одни ленивые, другие грязнули, третьи стащить чего-нибудь стараются. Если ты при маме с папой, тут один коленкор. Ты в школе отучился, домой пришел. Тебе тут и пожрать готово, и прибрано, и постирано. А если ты вчера, и сегодня, и на много лет еще круглосуточно среди таких же пацанов живешь? И в школе с ними, и после школы, и спишь даже в коллективе, в комнате на десяток душ. - Как в пионерском лагере, - не к месту вставляет Серега. - Ну, пусть как в пионерском лагере, - соглашается Колпак. - Почему я должен за тебя твою работу делать? Или грязь твою выносить? И с какого рожна ты у меня моё украл? Вырастете, в коллектив пойдете. Там любой человек как под рентгеном, насквозь виден. Что вы хотите получить? Чтобы вас приняли за равного? Или вам больше по душе изгоем сделаться? - Каким изгоем? - А вот каким. Толик присел на корточки, чтобы над нами не возвышаться, рукой махнул, вроде как приглашая поближе подсесть, и рассказал. - Мы, когда в фазанку поступили, в сентябре не за парты сели, как вы в школе. Нас в совхоз повезли, на целый месяц картошку убирать. Не за деньги, мы же на полном государственном. И жратва, и общага, и одеты-обуты. А совхоз за нашу работу фазанке продуктов несколько машин дает, ну, ту же картошку, капусту и все, что на полях выращивает. Нас знаешь сколько! - Сколько? - попались на его крючок и в разнобой спрашиваем. - Ха! Сколько! - поднимает вверх палец. - Человек триста! И пацанов, и девчонок. Да воспитатели и преподы с нами, да завхоз! На каждый день каждой группе план установлен. Придем с утра на поле, а там уже трактор прошелся, выковырял картоху из земли и по полю раскидал. Мы встали раком и вперед! И воспитатели наши, и учителя со всеми наравне пашут. У них в фазанке давно особый, хитрый такой порядок заведен. Первые три дня всей шоблой по полю ползают. А на четвертый день завхоз - он старший на уборке - назначает в каждой группе пару звеньевых из тех, кто лучше других работает, быстрее поворачивается. Ставит их перед всеми остальными и начинается распределение. Каждый звеньевой по очереди выбирает себе в бригаду по одному человеку, пока не заберут всех нормальных пацанов и девчат. Останутся только такие, которых никто к себе брать не хочет. - И куда их? На кухню? - Ты думаешь, на кухне легче работать, чем в поле? Нет, из них отдельные бригады делают и этому завхозу подчиняют. Теперь у каждой бригады свой план. Участки нарезаны и колышки вбиты. Сделал план - можешь вести своих в лагерь и занимайся, чем хочешь. Мы после ужина всегда танцы устраивали, под гитары. А ленивая бригада последней приходит, уже все поужинают, а они только бредут вразнобой, невеселые, молчаливые. И не до танцев, только пожрут и свалятся замертво. - И вам их не жалко? - А причем здесь "жалко - не жалко"? Мы для себя собираем, всю зиму эту картошку жрать будем. Они же, когда за столом сидят, что-то не шибко лодырничают. - Воспитываете, - понимающе киваем мы. - Жизнь воспитывает, - в команду попал, живи по законам команды. - В чужой дом со своим уставом не ходят, - вспомнил я. - Точно, - согласился Толик. Он нас, хоть мы и были младше его лет на пять-семь, считал взрослыми. Увидит или услышит, что кто-то о девчонках плохо говорит или грубит, обязательно скажет. - Девчонки - это самое святое. Они для чего? Для того, чтобы мы, пацаны, их добивались, любили их и старались все для них делать. Вот вы, что вы больше всего сейчас любите? - Я конфеты люблю, - говорит Косой. - Я - газировку. - Я книги читать люблю. - А я рыбачить. Колпак улыбнулся и говорит. - А теперь представьте, что у вас есть любимая девушка. Это лучше, чем все конфеты в мире, вся газировка, лучше всех прочитанных и непрочитанных книг, рыбалки и всего остального на земле. - Да ну! - Вот вам и "да ну", - потрепал по волосам и ушел с нашими старшими братьями в кино... Жалко. А я у него как раз спросить хотел... С глазу на глаз. Мы в вышибалы играли, пацаны и девчонки с улицы. А потом надоело. Чем еще заняться? Мальчишки постарше давай малышню кружить. Подхватят подмышки и крутятся с ними. Визг, писк, смех! Отпустят на землю, и те кругами выверчивают, ориентиры потеряли - голова закружилась. Кто упадет, кто на ногах удержится. Но все равно весело. Очухаются и опять лезут: - А еще! - А меня! У нас через три дома на улице девочка живет, симпатюлька такая, но затворница. Ее родители очень редко отпускают играть со всеми детьми на улице. Или работы по дому много ей давали? Или просто нелюдимые сами по себе. Я, почему-то, ее с Золушкой сравнивал, - такая она тихая, простенько одетая, безобидная. Она меня, получается, на два класса младше. Ей где-то одиннадцать тогда было. Верка... Вера. И она просит тихим голоском, без крика и без напористости, совсем не так, как малыши делают. - А меня покружите, - и ко мне подходит. Я ее, как всех, обхватил и закружил. Но малышня - это одно, а Вера - она побольше будет, и потяжелее. Как так получилось, я не знаю, но она соскользнула немного, и мои руки враз наполнились. Я похолодел! Сейчас как закричит: - Чё ты меня щупаешь! - как даст по морде! Опозорит на всю улицу! И остановиться не решаюсь, чего там ее покружил-то, с полсекунды, или полминуты всего лишь. И продолжать боюсь. А рукам так приятно, такие плотненькие полушария! И я даже почувствовал - в центре, под средними пальцами, мягкие припухлости, как кисельные: - надавишь, - провалятся, отпустишь, - назад выпрямляются. Я к Вере прислушиваюсь - дернется? фыркнет? отпустить попросит? Молчит! Покружил ее, как всех, поставил на землю и стою - ни жив, ни мертв, глаза в землю уставил, как будто тоже устал и голова закружилась. Пошла она зигзагами под общий смех, руки в стороны раскинула для равновесия, и сама смеется. Мелочь опять лезет: - А меня! А теперь меня! Ну я и рад, вроде как ничего и не произошло, опять делом занят. Всех готов до потери сознания кружить, только бы Вера не проболталась, какой я... как я ее... я же нечаянно! Она выбрала паузу, когда я дух переводил, и просит тихим шепотом: - Меня покружи... - и в глаза мои заглянуть пытается. А когда я обхватил ее пониже, почти за живот, чтобы, значит, случайно опять не... Она руки мои взяла и выше подняла. . . . Спорт. Хотел я стать мотогонщиком. Кумир у нас был - Габдрахман Кадыров. Из Уфы. По телевизору постоянно показывали - что ни соревнования - он Чемпион. И на льду, и на гаревой дорожке. В нашем городе была сильная команда мотогонщиков. И пацанов много там занималось. Мишку Варганова из нашего класса взяли. А меня не взяли. Очкарик. Была секция бокса. Опять не для меня. И в борьбу самбо не приняли... Но... Через пять лет я впервые выступал перед переполненным стадионом на Дне Города. Поднимал штангу. Со смешным весом. В восемнадцать лет во мне самом было неполных 48 кило, на штанге 72. Мне и тут врачи не разрешали поднимать много. Я обещал, что не буду, что в полсилы, лишь бы подписали медкарту на очередные шесть месяцев. А потом стал мастером спорта СССР, чемпионом много чего, наустанавливал всяких городских, областных и цээсовских рекордов, объехал всю страну. Правда, за рубеж не пустили, я ж с запретной зоны, невыездной. Это Колпак, вскинув над головой мой старенький велосипед, накрепко зажег меня спортом... Глава 4 ДЕТСКИЕ ЗАРАБОТКИ watim БАННЫЙ ДЕНЬ СУББОТА исповедь 13-летнего Watim (Тимофеев В.В) "БАННЫЙ ДЕНЬ СУББОТА" исповедь 13-летнего. Грустные сказки для взрослых. 300 стр. с илл. (Продолжение книги "Я - SOSка"). ЛиБо WATIN, Магнитогорск, 2014 ISBN 978-5-7114-0483-5 Художник Родион ТАНАЕВ ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ В две тысячи втором году я опубликовал повесть "Я - SOSка" - исповедь 12-летней". Такой мощной реакции никак не ожидал. Десятки тысяч читателей за месяц в Интернете, и это при том, что повесть несколько раз удаляли с сайтов администраторы; сотни комментариев, среди которых были и такие, где предлагалось посадить меня за растление, запретить писать и даже выгнать из страны. Из всех комментариев мне дорог один. 20-летняя студентка из Челябинска написала: - Боже! Откуда вы знаете про мою жизнь? Я старалась позабыть все. А вы, вы в деталях описали и меня, и то, что было со мной в том возрасте" Через год вышедшую книгу вырвали из рук. Редактор газеты сказала мне: - Вот пишете вы про сегодняшнее время, сексуальная революция, свободные взгляды, падение нравов. А что, в ваше время люди другие были? Секса не было? Разврата? - Могу сразу сказать, - весело вскинулся я и отчеканил, - секса в СССР не было. Свободные нравы карались. Разврат осуждался. - Вы ёрничаете, а я серьезно спрашиваю. - Если серьезно, - погрустнел я, подбирая ответы помягче, - пуританское воспитание в вопросах секса. Даже слова такого благозвучного мы не знали. Было одно: емкое, старорусское, пачкающее - е....аться. Просто на этой теме было негласное табу. У брата в фазанке парнишку на три года в тюрьму посадили за найденную у него колоду карт с голыми тетками. Уже учился в институте, аспиранта за перепечатанную на институтской машинке "Кама-Сутру" отчислили из аспирантуры. Страница из "Плейбоя", и ты гарантированно пойдешь лес валить годиков на пять. Коммунистическая идеология, "сусловщина" выживших из ума стариков были пострашнее средневековой инквизиции. О чем тут говорить? - Не ради праздного любопытства или упрека в ваш адрес я спрашиваю. - А ради чего? - Я хочу своих родителей понять - вы же с ними в одно время взрослели. Как вы жили, как в вас входило то, что сейчас именуется сексом? Взяли бы и написали об этом с ретроспективой своего времени, своего 12-13-летия? Как много вопросов поставили передо мной за раз. И задумался я крепко, и попытался вернуть память свою назад, в середину 60-х годов и вспомнить, а как же действительно мы жили? Несколько попыток написать "Банный день..." закончились провалом. Я не мог попасть в ритм произведения, не мог найти нужной интонации. Первая главка, исполненная в 2003 году, так и осталась единственной. Год назад я, не знаю, что подтолкнуло, переписал "Исповедь 12-летней", более детально проработал некоторые линии. И, по окончании этой работы, понял, что нашел. Нашел тему, нашел язык написания, ритм. Нашел ту интонацию, которая одна способна донести до читателя мою задумку. И главки полетели из-под моего пера. Повесть, которую вы читаете, можно назвать продолжением разговора, начатого в Исповеди. Место действия - Россия. Урал. Провинциальная глубинка. Время действия 66-67 годы прошлого века. В конце некоторых главок, курсивом, лирические отступления. То, что в них больше грустного, вы уж меня за ради Бога, простите. Лет-то сколько прошло... Все остальное - на страницах книги. PS. Любые совпадения имен, фамилий, фактов прошу считать случайными, никакого отношения к действительности не имеющими. Произведение художественное и относиться к нему следует соответственно. С уважением, Автор СЫРЬЕ ПРОМЕЖУТОЧНОЙ ПРОБЫ Я родился в сугробе , А на улице вырос. "Негде выставить пробы", - Так про нас говорилось. Было общей судьбою, - И не скажешь ясней: Загибаться зимой, Отходить по весне. - Кто не спился еще, Пацаны из "запретки"!?. Робким взмахом руки Встрянет Коликов Петька. - Кто путёво живет, Однокашники - други!?. Знаю я наперёд - Вверх не вскинутся руки. Никого, почитай, На плаву не осталось. Ну, о чем тут писать? Нарываться на жалость? Просто мы рождены В век глубокой печали, Просто выросли мы, Недомерки, случайно, Жизнь прожгли, пацаны, - Души вечно нагие, - Чтобы с нашей спины Стартовали другие. Нас лепили всерьез Для того, чтобы гробить, - Мы всего лишь сырье Промежуточной пробы. Снежный вихрь седин, Лет стремительный танец. Я, наверно, один В вашем завтра останусь. Глава 1 ТАНЦПЛОЩАДКА Не знаю, как у вас, но у нас банный день всегда в субботу. Это родители такой порядок завели. По привычке. Их с детства приучили. Теперь они нас к тому же приучивают. Точнее, достают. Рабочая неделя шестидневная, в субботу до трех часов пахали, это если с перерывом на обед, а без перерыва, так вообще до двух. Вроде как короткий день заботливое государство от щедрости своей дарило горячо любимому им народу. Этот день в любую погоду казался светлым и радостным. Как будто старая жизнь, полная всяческих забот и тяжелого труда, жизнь, в которой ни одно из мечтаний детства и юности не сбылись, вдруг заканчивалась, а впереди свободный вечер, впереди принадлежащий тебе день и новая жизнь с надеждами, что вот наконец-то... с понедельника... и навсегда... Обычно родители в десять вечера уже спать ложатся. А как иначе, если вставать им в пять утра, - скотину прибрать, жратвы на всю ораву наготовить. Вот и выпадает им один раз в неделю возможность припоздниться, банькой побаловаться, с гостями за трехлитровкой пива или бражки без оглядки на время посидеть. Назавтра как-никак законный выходной, завсегда можно лишний часок для сна урвать. Я не против бани, баню я даже очень. Особенно зимой, когда веником намашешься. От жары уши трубочкой, как березовый лист, сворачиваются. Сердце места себе не находит, готово, разогнавшись до тысячи неуправляемых ударов, лететь без остановки хоть до Луны. И только прыжок в сугроб оставляет его на месте. И примиряет с мыслью пожить еще немного в этом бренном теле, и дальше терпеть нечастые банно-вениковые издевательства. Я родителей, конечно же, понимаю. Но... Нет бы выбрали другой день недели. Ну, хоть среду, или даже воскресенье. Им надо именно в субботу, когда танцы... Я что, должен подрыгаться немного, а потом в самый разгар домой бежать и мыться, пока баня не выстыла? А после бани опять на танцы? А вдруг за это время как раз самое интересное и произойдет? Кто-то кому-то мордасы начистит. Или Вовка Длинный с Толькой Колпаком твиста своего фирменного заломают? Длинный в армии служил у немцев, в Дрездене. Там и надыбал. Немчура на своих танцах-манцах-обжиманцах всяко разно куролесит. Европа! Длинный Колпака научил. Они одни, когда не сильно выпимши, так шпандорить могут. Выйдут в круг, клеши по тридцать три сантиметра, с заклепками и разрезами... радист Колян им поставит эту "твист эгей" не нашу, и они двое по всей площадке кругалями выверчивают. Пиджаки через плечо хрясь неглядя - кто поймает, три верхних пуговицы у рубах расстегнуты, рукава до локтей закатаны. Вся танцплощадка у бордюра столпится, зырит на парней с открытыми ртами. Представление! Проездом в нашем городе! Только кто сунься в их компанию: или сами сметут в азарте, или зрители выдернут, мало в задки затолкают, еще и разок-другой по ребрам перепадет. Не мешай! Не лезь со свиным рылом... Танцплощадку нашу по призыву комсомолии на субботниках построили. Вроде как вам надо, вы и делайте. За просто так, в свободное от работы время. Скажите "спасибо", что материал завод бесплатно выделил! И техникой помог. Метрах в двухстах за последней улицей, среди высоченных сосен и подлеска круг метров тридцать в диаметре огородили высоким фигурным забором из металлических прутков. Центр заасфальтировали и высоким бордюром окружили. От него шесть лучей-проходов в карманы - в них среди густоразросшихся кустиков скамейки для отдыха - три как бы на мужской половине, и три - на женской. Есть узкая калитка для входа и при ней окошечко билетной кассы. Двадцать копеек, если танцы под магнитофон или пластинки, и тридцатик, если ансамбль выступает. Тут же при калитке большие ворота - их открывают только один раз, когда танцы закончатся и толпа валом попрет на вечерний променаж по коротким улочкам. А улиц этих не густо - шесть вдоль подножия горы, да семь - поперек. Вот и весь наш поселок. А еще, напротив выхода, но в другом конце небольшая сцена с полметра над землей и в уголке синяя дверь и большое окно - радиорубка. Здесь вотчина Коляна, хромого от рождения радиста. Не комнатка, конура. Так ее все величают. За размеры. Два на три. Но не метра, а шага. Узкий проход между двумя шаткими столами, полки под самый потолок - на них коробки с радиодеталями, пластинки, бобины для магнитофонов, заляпанные стаканы, открытая банка с солеными огурцами, краюха хлеба с отломанными корочками. На одном столе старенькая радиола неизвестного происхождения. Надпись с названием была, вон от нее остались две заломаные кнопки со спичечную головку величиной. На вид, так трофейная. Держит ее Колян за то, что она все страны ловит, даже Америку. И, главное, записи получаются без шипа и скрипа. Вот и знаем мы, пацанва, через эту радиолу, что есть Битлы и Червоны Гитары, Рэй Чарльз, Чеслав Немен и сладкоголосый Хэмпердинк с труднопроизносимым именем. На другом столе, что в окно упирается, пара магнитофонов, точнее скелетов магнитофонов, - один без крышки, другой без крышки и без корпуса. Все внутренности насквозь видны, как на вскрытии, - и лентопротяжный механизм, и раскаленные ниточки радиоламп. В узком проходе едва умещаются стул Коляна и некрашеная табуретка. Ее держит радист под столом и достает только тогда, когда кто-нибудь с делом приходит, не на пару слов. Вовка с Толькой один раз за вечер свой коронный исполняют. Все момент ловят, когда красноповязошники поссать выйдут или пива тяпнуть. Это комсомольские дружинники. Они, не менты, за порядком и нравственностью следят. Чтобы никто ни-ни. Не растлевался под западную буги-вугину. Ну, слиняют они, тут все к Коляну: "давай, парень, скорей!" Несколько человек на стреме встанут, контролершу оттеснят от входа, пробку создадут. Это так, на всякий случай, если комсомолия вернется, задержать ее, шум поднять. Они ж далеко не уходят. А музыку до середины поселка слышно, тут уже не спрячешь, уши каждому ватой не забьешь. Потом, конечно, пригрозят танцы прикрыть, радисту тоже всыпят... устно... чтобы все их строгости слышали. А он только покашляет да посмеется в кулак. Аппаратура на танцах чья? Кто ее один может в рабочем состоянии поддерживать? Да и записи чьи? У кого еще есть возможность ловить разные западные станции и записывать то, что правильным советским гражданам даже слушать нельзя? Ну, перегнут с ним палку, разозлят, и что? Назавтра сами же к нему придут с чистыми бобинами, с бегающими глазками и с пузырем плодово-ягодного. И опять мировая, знай, на кого письку дрочишь! Я шукаю, дружинники специально уходят с танцплощадки, чтобы дать некоторым оторваться. Видел разок - стоят на бугре и смотрят на Вовку и Толяна, как те конями необъезженными носятся. Наверное, и сами бы не прочь так поскакать. Да должность ответственная не позволяет. Карьеристы сраные! А еще на танцах главное - не прошляпить Лизку. Кто с ней сегодня потанцевать сможет, кому она позволит пригласить на этот "томбе ля неже..." Ну, когда "падает снег" Сальвадоре Адамо исполняет. Эта песня - коронка на танцах. Как десерт. Под завязку. Вроде как наплясались, распалились, - это для ног и пота. А теперь, будьте любезны, для души получите. Я видел, у некоторых, только первый аккорд прозвучал, дрожь легкая по телу. Это у девок. Сейчас начнут кайф ловить, приплывать, когда их пацаны со всей силы к себе прижмут, а они, курицы, подбородком за плечо зацепятся, глазки позакрывают и будут висеть, висеть... А Колян, когда в настроении, или кто к нему в радиорубку зайдет и чего-то скажет или нальет, еще дубль сделает. Так ловко подстроил запись, даже специально вслушивайся, не заметишь перехода. Все знают, - кому Лизка отдаст этот танец, тот ее провожать пойдет. Лизка наша королева. У нее у одной шпильки на тринадцать сантиметров. Пацаны на спор замеряли. Нет, такие не у нее одной есть. Но она одна во всем поселке умеет на них ходить. И не просто как королева плывет, не качнувшись, а еще и танцует в них, даже свитч откалывает. Как ноги свои длинные не сломает? Видели бы, как ходит! Голову приподнимет, как гусыня перед гусем шею вытянет, смотрит в никуда, никого в упор не видит. Идет - как по невидимой линии, пятку в носок, пятку в носок. Я в деревне на лодке плавал. Там же сидишь спиной к тому месту, куда плыть надо. Вот и вертишься постоянно, а не снесло ли тебя? А не промазал ли метров на пятьсот? Дядя Петя, геолог наш, научил. Вон, говорит, черемуху на берегу видишь? Это твой первый ориентир. Вон правое окно, которое черемуха закрывает. Это второй ориентир. Совмещай их и никуда от маршрута не отклонишься. Так и Лизка. Она когда идет, сама себе линию на дороге чертит и по ней плывет. А чтобы не сбиться, за все проводы провожатому и двух фраз не скажет. Только свои коронные, когда локоть перед ней выгнут, чтобы под руку взяла: "Иди рядом!" - громким полушепотом, и уже возле дома: "Ну, я пришла!" - выдохнет. И ни поцеловать не даст, ни за... потрогать, или хотя бы за... пощупать. Как барышня кисейная, руку расслабленную протянет, одни пальчики ей ухажеры пожмут и... даже и не мечтай. Еще никто ее два раза не провожал. Только Вовка Длинный. Все на танцах затаились, ждут. Если сегодня третий раз ему позволит, тогда все, копец, облом остальным, гуляйте, мальчики, мимо. Или еще кого надеждой осчастливит? А Вовка притих немного. Куражится, шутит с нами, но вижу, глаза его бегают, и голос такой приглушенный, подхрипший. Он и хочет к Лизке подойти, вроде как утвердиться, место свое законное застолбить. И побаивается, - что у нее сегодня на уме? Вдруг возьмет и на глазах у всех откажет? Это ж какой облом! Это девчонки думают - хочу, - пойду танцевать, хочу - не пойду. И все, и как два пальца обоссать. А пацаны, они ж не просто так идут, они наперед сто раз подумают и шансы свои взвесят и, если им откажут, ух как переживают. Это ж на виду у всей площадки. Это ж каждый заметит и каждый на свой манер обсудит, и посмеются - кто втихаря, а кто и в открытую. Мы даже со многими пацанами договаривались - если какая девка кому из наших на танцах откажет, никогда такую не приглашать. И даже если она на "белый танец" выпендрится и подойдет к кому из наших - тоже ей отказать, да не просто так, отвернуться и все, а и сказать еще громко, чтобы вся танцплощадка слышала, "а пошла ты"... Чтобы поняла, каково это. Пацаны старшие этим летом меня в свою шоблу приняли. За ровню держат, шестерить не заставляют. И в разговоре назад не отодвигают, вроде как я тоже их кореш. Сперва даже закурить предлагали. А Вовчик, он у нас не то, чтобы главарь - мы же не шайка какая приблатненная, мы - команда, а он за старшего, руку мою от пачки протянутой отвел: - Не кури, - говорит, - гадость это. Я, - говорит, - дурак, втянулся, теперь бросить не могу. Как старший брат сказал, и даже не обидно. И всё, перестали предлагать. И то. Им всем по восемнадцать-двадцать. А мне четырнадцать осенью будет. Это по куреву. А вино когда цедят, пузырь по кругу пускают, тут ни Вовчик, никто у меня изо рта не рвет. Глоток завсегда мой. Вино это не папиросы. Курят не все, даже среди мужиков такие попадаются. А вот пьют. Таких, кто это дело мимо рта проносит, чего-то не знаю. Мы с Вовчиком заядлые голубятники - вместе голубей держим, ну, в смысле, у него своя голубятня, у меня своя. Нас на весь поселок всего четверо человек таких, чокнутых. Ладно бы куры, утки или гуси - яйца, мясо там и шерсть, в смысле, польза от них - пух и перья. А с голубей какая польза? Так все говорят, которые ничего в этом деле не понимают. Но мы на них не обижаемся. Мы просто не обращаем внимания на эти бурчания. У меня книга есть, "Веселое горе - любовь" называется. Ее наш челябинский писатель написал. Гроссман. Марк. Книга толстенная, страниц шестьсот. Там куча рассказов и повестей. И все - про голубей. Он, хоть и писатель знаменитый, а тоже голубей держит. Я Вовчику, наверное, по сто раз уже все эти истории попересказывал, но он всегда готов слушать, и ни разу еще не оборвал, мол, я эту историю уже знаю, давай что-нибудь новенькое. А его младший брат о шестнадцати годах, дважды второгодник, сидит со мной за одной партой, я его немного подтаскиваю, учиться уговариваю. Правда, ему лень и он чаще просто списывает. Его дома заставляют, и он ко мне каждый день бегает, даже летом, вроде как уроки делать, благо, живем на соседних улицах. Вот две неглавные причины, почему я, мелкота, хожу с большими пацанами. И буду с ними в кодле еще долго. Пока Лизка не определится. Потому что Лизка - моя двоюродная сеструха. . . . Как-то так получилось, что у моих сестер и брата дни рождения рядом, 11, 16 и 17 августа. Попало на юбилеи: 20, 20 и 18 лет. Ну и, гулянка, друзей полон дом. Первый раз на моей памяти в нашей большой семье отмечали чей-то день рождения. Братишка выпил хорошо, нам от щедрот своих со стола бутылку водяры вынес, нате, мол, отметьте с нами. Богатство какое! Настоящая, "Московская", чистая, как слеза, два рубля шестьдесят две копейки стоит! Не бражка из коопторговских сухофруктов, не самогон сивушный. Я ж водки еще ни разу. Да и вино, если честно, всего дважды - на Новый год родители налили глоток красненького, сладенького. Помню, дядька возмутился, мол, рано приучаете, успеет еще напробоваться, как бы отучать не пришлось. Это он правильно говорит. Сам, хоть и за сорок ему, всегда меру знает. Если водка - две стопочки, и не опрокидывает их с кряхтеньем, а цедит по глоточку, на весь вечер растягивает удовольствие. Пиво - кружку выпьет, посидит, поговорит. Сам к себе прислушается и, получит разрешение, вторую наполнит. А чаще так на одной и остановится. Но, как ни странно, мама его поддерживать не стала. Подняла уже отставленную мной рюмку и сунула в руку. - Ничего, большой уже... А второй раз в компании, когда перед танцами бутылку по кругу пустили, ну и мне тоже довелось присосаться к ощетинившемуся сургучом горлышку. А тут водка! Мы на троих... и опять из горла... под корочку хлеба, старших копируя. Знаем, надо раскрутить водку в пузыре, и резко перевернуть в расшиперившийся рот - чтобы горячая жидкость, минуя язык сразу в отстойник проливалась. Так ни количества, ни горечи не прочувствуешь. Ночью мне стало плохо. Утром мать, выдергивая из-под меня загаженное постельное белье, сказала глухо: - Спасибо, сынок. Дождалась. Отца твоего, пьяницу, обстирывала, брата старшего. Теперь и ты вырос. Я не знал, куда мне провалиться. Больше меня мама никогда пьяным не видела. Глава 2 НАШ ПОСЕЛОК В округе наш маленький городок зовут Поселком. И катавские, и юрюзанские, и бакальские. Так и говорят: "А, эти, из Поселка"! Это не от пренебрежения. Или от незнания. Это от сталинско-бериевского, чего-то такого, необъяснимого. Но говорят с некоей тоской и тихой завистью. Потому что большинство народу здесь, в поселке, - их недавние земляки. Которым немного повезло. Специальность их рабочая оказалась востребованной, и анкета строгая, до седьмого колена перепроверенная, не подкачала. Всем в детстве сказки рассказывали. Родители, или бабушки, иногда дедушки... Если они у кого были, выжили. В сказке хорошо. Там про красивую жизнь. Которая где-то есть, но нам в ней побывать вряд ли удастся. Ладно, хоть помечтаем. Сказки разные бывают. Веселые и счастливые. Мне, - наверное, я какой-то дефективный, больше всего в душу сказки Андерсена западали. Я даже плакал иногда, их читая. Особенно, где про Девочку и Спички... Все мне казалось, да и сейчас чувство не ушло, что он не про свою датскую страну писал, позапрошловековую. Нет, он в мою, в нашу жизнь заглянул и меня, братьёв моих и сестёр моих, и всё мое окружение точь-в-точь прописал. Так вот мы жили тогда. Из нашего сердца, из нашей жизни Гагарины, Титовы, Поповичи, Терешковы взлетали. Это они своими подвигами не дали некоторым из нас спиться, скурвиться, пойти по этапам. Короче, выжить помогли. Но я ж про сказку говорил. А перед этим про наш городок. Так вот, все в округе считали, что мы, поселковские, в сказке живем. И колбаса у нас в магазинах всякая-разная не по талонам, и мясо четырех разных сортов, - бери, не хочу. Многие даже и сейчас не знают, что у мяса столько сортов бывает. От девяносто двух копеек за кило... И тушенка говяжья и свиная в густо смазанных солидолом банках, и гречка, черт, аж по 48 копеек за кило. И шмотки на выбор, а улицы сплошь в асфальте и бетоне... Москва, и та, наверное, не так снабжалась. А тут, на Урале, в глухой рабочей стороне диковинный оазис, как ожившая картинка. На улицах ни соринки, ни окурка, брошенного мимо урны. Клумбы с цветами политы и прополоты, на площади из репродуктора радио на весь поселок вещает, ночью фонари горят, и хоть в три часа один или с любимой девушкой гуляй, никого бояться не надо, никто не пристанет и слова обидного не скажет. И еще одна особенность. Можете себе представить город, в котором нет бабушек и дедушек, практически нет пенсионеров, нет старости и убогости?.. С чего бы это, да? А ни с чего. Городок наш был "запреткой", Златоустом-20. Так по официальным документам числилось. И находился почти в ста двадцати километрах от этого самого главного Златоуста. Был он третьим закрытым городом в нашей Челябинской области и замыкал стратегическую цепочку, задуманную и осуществленную Берией. В Челябинске-70 придумывали и разрабатывали, в Челябинске-40 что-то химичили, а у нас... Жили мы за шестью трехметровыми рядами колючей проволоки, с двумя предзонниками, со вспаханной контрольно-следовой полосой, с патрулями через каждые сто метров. И грозной надписью, пугающей с каждого столба: "Проход запрещен. Запретная зона". И что стреляют тут без предупреждения и очень метко. А попасть в город или выйти из него можно через КПП, то есть контрольно-пропускной пункт. А на нем солдаты с автоматами - наверное, целый взвод. Если ты пешком идешь, просто заходишь в небольшой одноэтажный домик. Там солдат твой пропуск проверил, рожу с фоткой сличил и вертушку открыл - проходите, пожалуйста, вы наш сердцу дорогой товарищ. На выходе пропуск заберут, а заместо его жетон с непонятными цифрами дадут, и по нему уже точно знают, когда и в какое время ты из города вышел. А на входе твой жетон на твой пропуск поменяют, и тоже отметина - ага, вот когда и во сколько он назад возвернулся. А вот если ты на машине едешь - тут целый ритуал. Для въезда - одни ворота, для выезда - другие. Запустят в предзонник три машины, - больше нельзя, - ворота с двух сторон закроют, и ты в западне. А на тебя уже несколько пар глаз нацелены, и автоматы в твою сторону неровно дышат. Солдатик машину проверит - нет ли кого в салоне, в багажнике, к днищу никто не прижался? - у него зеркало на палочке - под машины заглядывать. Конечно, документы твои проверит. И тоже - наш товарищ - проезжай. Мы, помню, сено домой везли, батя машину на работе выписал, накладная - как положено, иначе сразу накажут за левый рейс. Солдатик залез сверху на сено и длинным заостренным шомполом весь стог часто-часто протыкал. Это он проверял - не везем ли мы кого в сене, шпиона там, или лазутчика. Я бате говорю тихим шепотом. - Я бы запросто незаметным проехал, он бы меня не нашел. Батя напряженный такой, в руль обеими руками вцепившийся, посмотрел на меня и только ухмыльнулся. Даже не потрудился слово сказать. Хочется мне свою умность показать, вот, мол, никто не догадался, а мне - раз плюнуть. - Я бы там маленький шалашик сделал и переползал с места на место. Увидел бы, где он шомполом уже тыкал, и туда бы перепрятался, - не унимаюсь. - Дурачок, - выдавил наконец батя. - Ты шалашик сделаешь, шомпол в пустоту войдет, солдат сразу поймет - ага, пусто, а что там? И все сено заставят тут же выгрузить. - И чего? - А ничего! - на последней ноте терпения шепчет батя. - Я тебя сейчас вот заставлю одного дома всю машину сена выгрузить и в копешку в огороде сложить, тогда враз поймешь "чего!" Дурь из башки сразу выкинешь... Про сено это он правильно сказал, мол, одному все перекидать. Ух, как понятно! Лучше любого научного объяснения. Это я рассказал про въезд в город. А на завод попасть еще сложнее. Там в каждый цех свои пропуска. Братишку как-то вызвали на ликвидацию какой-то небольшой аварии - он сварной хороший. Так он рассказывал, как его с одного цеха в другой вели. На входе один пропуск забирали, другой выдавали. И так трижды, пока в нужном месте не оказался. И трижды переодеваться заставляли. Совсем всю одежду снимал и в шкафчик складывал. Даже трусы. Городок наш был приложением к приборостроительному заводу. Эта большая нетайна была на каждом городском автобусе красивой табличкой озвучена. Чтобы скрыть самую главную. Про которую потом, через тридцать с лишком лет только узнали. И вслух говорить посмели. То, что нам повезло, ну что ж, кто-то иногда и в лотерею большой приз выигрывает. Это у нас на заводе, нашими родителями, соседями по улице собиралась самая разрушительная, самая атомная бомба, по документам скромно проходившая как "Изделие ? 1". Но мы тогда были пацанами. И нам об этом знать было и не положено вовсе. Да и не нужно нам это было. РДС-4"Татьяна" " Фото из архива КГБ г.Златоуста-20 Мы просто хотели жить. И мы жили. Зимой радовались искрящемуся снегу. Весной - теплу и тому, что пережили зиму. Теперь полезет из земли всякая травинка, и уж точно не окочуримся. Лето? Ему радовались просто потому, что это же лето! А осень - генеральная подготовка к долгой и холодной зиме. Такой вот круговорот нас в природе. Батя наш - мужик деревенский, из самой что ни на есть уральской глубинки - небольшой деревни Пороги. Божественно красивые места, двадцатикилометровый пруд, полный всякой рыбы, дикая тайга со всеми ее прелестями, - грибами и ягодами, лосями и медведями. И с малюсенькой, на пять работяг, фабрикой, которая добывала редкую руду для создания булатной стали на Саткинском и Златоустовском металлургических заводах еще со времен первого Демидова. Так вот, бате, когда на стройку эту шофером завербовали, квартиру предлагали, он отказался - дом свой построил. - Куда я всех в квартире запихну? - говорил он. И правда. Шесть детей - двое своих, и четверо нас, приемных. Куда их девать? Вот мы и жили вроде и в городе, а как в деревне. Дрова наколоть, воды из колонки натаскать, огород с картошкой и морковкой обиходить. У нас еще один огород был, - в лесу. С футбольное поле. Картошки заготавливали... ведра на день нам мало. Она ж и в супе, и в мундире в чугунке сваренная, и тушеная с морковью и репой. А пожаренная на комбижире - это вообще, деликатес, хорошо, если раз в месяц. А еще со свиными шкварками бывает... Наверное, нелегко было родителям прокормить такую ораву. Я в шестом классе учился, когда мать не в лоб, а так, походя, спросила-предложила. - Может, тебя в Суворовское училище отдать? Там полное государственное обеспечение. И кормят, и одежда с обувкой. Тебе опять, вон, ботинки покупать надо, совсем босый. - А Женькины, - я притих, к табуретке всем своим худющим задом прижался. Понятное дело, зимой мы в валенках везде ходим. И в школу, и на улицу. Скоро весна, растает все. В валенках не побегаешь. Вот и болит голова у родителей, вот и ищут они выход. - Тебе до них еще расти да расти, - говорит ровным почти бесцветным голосом. - Я газетку в носы натолкаю, - я готов на любые жертвы, только чтобы со мной проблем было меньше, только чтобы я никому не мешался. Но у мамы свои червяки в голове, она и не слушает мой лепет. - Там хорошо. Город большой, дисциплина. Военным будешь, офицером. Как отец твой. Это она про того, который родной был. И которого шесть лет как нет, помер от раны военной. У него осколок внутри сидел. А потом оказалось, что не сидел, а двигался. Ну и додвигался до чего-то. Я в первый класс пошел уже сиротой. А младшему, тому и четырех еще не было. Я привык. Родители сказали - закон. Не важно, в какой форме, просьба ли, пожелание, или намек. Раз сказано, знать, наперед крепко обдумано. Они же взрослые, они же нам мать и от... отчим. Кормят нас, поят, обувают-одевают. Мы ж все без них никуда, мы ж на их шее. У нас собака, Тузик, породы собачьей, уличной, маленькая, но лает громко. Тузик всегда на привязи, иногда мы его с собой гулять берем. Так он, собака, а и то понимает. Принесешь ему поесть, в миску положишь. Какая собачья еда? А что мы не съели, или что поросю приготовили. Так он тебе и за это каждый пальчик языком своим шершавым оближет, и в нос еще ткнется, а уж визгу, лаю заливистого! В Суворовское, это не в детдом. Хотя... если бы сказали про детдом, я и тогда противиться никак не стал. Городок наш полувоенный, к форме отношение если у кого и не восторженное, самое малое - уважительное. Про набор в свердловское Суворовское училище бате на работе сказали. Ну и... выбор пал на меня. Кого еще? Старший брат уже работает учеником автослесаря. У него пока не зарплата, а ученические, пятьдесят пять рублей в месяц. Скоро на разряд сдаст , а это полноценные девяносто рублей на руки, уже чистыми, без вычетов, и будет пополнять семейный бюджет. Средний ремесленное мучает, а там полное государственное - и кормят, и форма, и ботинки на толстой подошве, с шерстяным носком и зимой не страшно. А я подвел всех, лишил надежды хоть один голодный рот к чужому столу пристроить. Я комиссию при военкомате не прошел. Очкарик, минусов в моих глазах слишком много к тому времени накопилось. Первый раз резкий поворот жизни миновал меня. Остался я навсегда человеком гражданским. Что интересно, когда поступил в институт, в знаменитый УПИ, то самое суворовское училище оказалось на одной площади с нашим политехническим. И я пять лет мимо него ходил, на суворовцев этих косил. Многие, особенно девчонки, увидят строй мальчиков в черных шинелях с красными погонами - они часто по площади маршировали, строевой шаг отрабатывали, - так бьют подошвами сапог, аж асфальт под ногами гудит, - остановятся и любуются. А я глаза прятал и поскорее уходил. Частенько вспоминал свое, детское. Вот ведь как вышло - не изнутри, так снаружи с ним, с училищем этим, повенчанным оказался, не прошло оно мимо меня. . . . Через два года, - я восьмилетку закончил и собрался дальше учиться, - брат средний прижал к воротам и сказал в лицо мне, чтобы никто не услышал: - Хватит на шее нашей сидеть. Работать пора! В ремесленное дуй давай, на токаря. Кулаком по щеке несильно двинул, для пущей понятливости и побрел, полупьяный, к друзьям в пивнушку. Нас в школе уже два года учили токарному делу. Я умел не только наборные ручки делать, но и резьбу на станке нарезать, и внутреннюю и наружную. В тот же июньский день я сходил в школу и забрал у секретаря документы. Шел с ними домой, и не было у меня в душе ни горечи, ни сожаления, ни обиды на него за слова такие. Все просто и обыденно. Как будто брат велел мне воды принести из колонки, или у коровы навоз убрать. Еще и по дороге думаю - надо завтра в фотографию сходить, для поступления к заявлению фотки четыре на шесть прилагаются. Придется заначку распечатывать, сорок копеек доставать. Как она узнала, математичка наша и классная, Валентина Антоновна? Она же уже в отпуске была. Я ж никого в школе не видел, только секретаршу. Пришла к нам домой. Я как увидел ее, струхнул. Может, натворил чего, и теперь всплыло? И уходить от дома не решаюсь, и на глаза не лезу. Встал за батиным верстаком, рубанком доски стругаю, и ухи востро держу - вдруг кликнут. Математичка с матерью моей долго разговаривала, они и чай пили, и плакали чего-то обе. Короче, вернули меня в школу. Я, оказывается, по словам Валентины Антоновны, самый сильный ученик. Не лучший. До лучшего мне далековато: по рисованию тройка, по пению тройка, по поведению вообще двояк, один на всю школу. Меня даже на осень оставляли. Так и сказали - впервые во всем городе на осень за поведение оставлять приходится. Я виноват что ли, что с шилом в одном месте народился? Только по химии, физике, алгебре, геометрии, литературе со всех городских олимпиад в ящике у мамы до сих пор грамоты лежат... Глава 3 КАК КОЛПАК ВЕЛИК УКРОЩАЛ В палисаднике около нашего дома всегда молодежь тасуется. То к старшему брату придут, то к среднему. А то к сестрам подружки поиграть-поболтать... Сначала когда-то полоску земли между забором и дорогой огородили от блудливой скотины, и кусты всякие посадили, - смородину, крыжовник, боярышник, яблони-дички. Все разрослось, раззеленелось. Прямо, скверик небольшой. Братья сноровисто скамейки в землю вкопали, столик соорудили. В домино, в картишки, просто посидеть в тенечке. Потом, когда повзрослели, и выпить. Не в дом же всякий раз с толпой друзей идти. А у соседа дяди Коли фанерная избушка стояла перед домом, небольшая - наверное, два на полтора метра, но как настоящая. С крышей, с окнами. Внутри по стенам лавки, и столик маленький. Он ее своим детям сделал, вроде как домик для игры. Их у него пятеро, еще мельче нас, последняя пока титьку сосет. А потом, не помню, по какой причине, решил он эту избушку сломать, с топором выскочил. Наверное, опять что-то его разбойники, Витька или Колька, натворили. Тут мои братья старшие, Женька с Вовкой, рядом оказались. Поболтали они промеж собой по-соседски, бутылку вина самого наидешевого - магазин недалеко, в этой же будке выпили, притащили пару жердей... и перекочевала недостающая избушка на их руках в наш скучающий палисадник. Сколько вина в ней будет выпито, сколько народу временный ночлег найдет, сколько поцелуев жарких и объятий крепких... Толя Колпак жил в общаге. Он после фазанки в нашу зону попал, токарем на завод. Учился с моим братом Женькой в шахтерском городе Бакале. Ну, и корешились они. У Толика шиза была. Он детдомовский, натерпевшийся по жизни. А тут такие деньги! Платили на заводе о-го-го! Только двадцать процентов налогов заберут, - подоходный, за "яйца" и профсоюзу, и на, остальное чистыми на руки Он получку получит - никому отдавать не надо, ни родителей нет, ни жены.. Вот он с каждой зарплаты себе брюки, рубаху или туфли остроносые. Сам невысокий, крепенький, задиристый. А придет в кино, или на танцы, или просто вечером с друзьями прошвырнуться - обязательный костюмчик-тройка, причесон, одеколон "Шипр" за рупь тридцать пять. В туфли как в зеркало смотреться можно. А друзья его, такого прикинутого, со всех сторон обступят и идут. И так гордятся, что среди них хотя бы один такой есть. У Толика был синий костюм-тройка из офицерской ткани - диагонали. Аж по восемнадцать рублей за метр. Был коричневый, не темный, а такой - ближе к бежевому. Еще один моднячий клетчатый, с воротником-стойкой, как у "битлов". И даже светло-серый. На его фигуру в магазине не купишь. Он их в ателье заказывал. А когда жарко, он всегда в белоснежной рубашке, нейлоновой, чешской, в легкую полоску за двадцать пять рэ. Про эти рубашки нейлоновые дядя Гриша рассказывал. Он умный, техникум закончил, на заводе сборщиком работает. Только что собирает и для чего - никогда не скажет. Так вот он и рассказал, что чехи от нас газ получают, почти бесплатно, за копейки. - Они же друзья наши, вот мы им и помогаем. Они, как мы, газ этот не сжигают на кухне или в топке, не такие дурные. Они его сначала через установку прогоняют и разделяют на составляющие. Чистый газ на отопление пускают - он у них не дымит и не воняет. А из остального делают пластик и синтетическую нить. Вот и рубашка эта. Она им в копейки обходится, а у нас в магазине четверть получки выкладывать приходится. Так что они из нашего газа еще миллионы прибыли получают. Дяде Грише верим. Он любую схему запросто читает. Не просто расскажет, где, что и для чего придумано. А и подскажет, что на что можно заменить, чтобы наши мыльные радиоприемники чище работали. У него приборы есть специальные - помогают так настроить схему, можно не только "Маяк" ловить. Мы, мелочь, на Колпака как смотрели? А раскрыв рот смотрели. И мечтали - вырастем, такими же будем. Пойдем на завод, токарями или фрезеровщиками. Или сварными - кто на кого выучится, и будем со всеми вместе рано утром на автобус спешить, в цеха свои подземельные. Вечером возвращаться и остаток дня личной жизни посвящать. Как все. Еще у Колпака было особое отношение к хлебу. Какое-то сильно преклонительное. Некоторые так к богу относятся, как бабушка моя. Или к иконе. На проспекте две рабочие общаги рядом стоят, - одна для пацанов, а другая для девчонок. Пацаны сплошь токаря, фрезеровщики да сварные. У девчонок свои профессии - штукатуры, маляры, повара. Колпак в своей общаге всех приучил, - никто черствый хлеб не выбрасывает. Все ему несут. А потом и с женской половины тоже привыкли не выбрасывать. Он башковитый! Для большой кастрюли какую-то внутрь хреновину сделал, как этажерка многоэтажная, крышку особенную, с клапаном соорудил. Типа самогонного аппарата. Только ни трубок, ни змеевиков. И внутрь не бражку, простую воду заливает. Стакан один. Или кружку. Настрогает черствый хлеб тонкими ломтиками, в чудо-агрегат свой уложит рядами, подсолит немного, какими-то приправками присыплет. Включит газ... И нате вам, хлеб свеженький, тепленький. Всех угощает. Я тоже ел. Таким хлебом запросто можно одним наесться, и больше ничего не надо. Только воды из родника глотнул, и хоть целый день потом бегай. А потом он меня еще одним удивил. Я велосипед у забора оставил, большой и тяжелый. А Колпак взял его за руль одной рукой, другой за багажник. Незаметно дернулся - и велик на его вытянутых руках замер. - Ух, ты! Как это? Опустил он велик на землю, р-раз, и опять тот на вытянутых руках замер. И не качнется! - Спортом заниматься надо! - говорит. - Вы вот по улице целыми днями носитесь, а на стадионе секций полно. Кто хоть в одну ходит? - Я на баян хожу, - Колька говорит. - Балбес, - отвешивает ему Петька легкого тумака. - Баян - это искусство, а не спорт. Ты еще про шахматы скажи. - В шахматы Серега ходит, - не врубается Колька. Все заливаются смехом. И Колька тоже, хотя смеются-то над ним, над его дурными ответами. - Ты куда ходишь? - спрашиваю я у Колпака. У меня не выходит из головы, как ловко он, такой... не большой, ладненький, и так легко с тяжелым велосипедом справился. - Сейчас в штангу, уже почти год, - говорит он, выпячивая нижнюю губу, и глаза его заблестели и раскрылись во всю ширь. - Там Зайцев тренирует. Он Почетный мастер спорта. Чемпион. У нас в цехе фрезеровщиком пашет. У него знаешь, сколько медалей! Вся лента в них. Берет и запросто сто пятьдесят килограммов поднимает, - и Колпак вскидывает руки вверх, а ноги в присест, изображая, как это делают штангисты, - и даже не поморщится! - А нас возьмут? - Куда? - отпускает воображаемый груз Толик. - Ну... в секцию к Зайцеву. - В штангу? - Ну. - Нет, там с шестнадцати берут. Только посмотреть если. - У-у... - В борьбу идите. Или в велосипед. Мало, что ли секций всяких? - Что за спорт, велосипед? Мы и так целыми днями гоняем. - Эх, вы, мелкота, - рассмеялся он. С ним хорошо. С ним просто. Он не задирается перед нами, не важничает. Его хоть за что спросить можно, хоть за детдом. - Вот вы живете с родителями, они вас кормят, учиться заставляют, воспитывают. Они вас родили и теперь навсегда за вас ответственные. Вы вырастете, работать пойдете, ваши родители состарятся, и вы будете им помогать. А нас кормило и учило государство. Оно за нас, через наших воспитателей ответственно было. Значит, мы чьи? Государственные. И должны теперь ему по гроб жизни. - За что? - За то, что не померли с голодухи, выросли и выучились. Или про порядки в детдоме, про справедливость. - Люди же все разные. Одни ленивые, другие грязнули, третьи стащить чего-нибудь стараются. Если ты при маме с папой, тут один коленкор. Ты в школе отучился, домой пришел. Тебе тут и пожрать готово, и прибрано, и постирано. А если ты вчера, и сегодня, и на много лет еще круглосуточно среди таких же пацанов живешь? И в школе с ними, и после школы, и спишь даже в коллективе, в комнате на десяток душ. - Как в пионерском лагере, - не к месту вставляет Серега. - Ну, пусть как в пионерском лагере, - соглашается Колпак. - Почему я должен за тебя твою работу делать? Или грязь твою выносить? И с какого рожна ты у меня моё украл? Вырастете, в коллектив пойдете. Там любой человек как под рентгеном, насквозь виден. Что вы хотите получить? Чтобы вас приняли за равного? Или вам больше по душе изгоем сделаться? - Каким изгоем? - А вот каким. Толик присел на корточки, чтобы над нами не возвышаться, рукой махнул, вроде как приглашая поближе подсесть, и рассказал. - Мы, когда в фазанку поступили, в сентябре не за парты сели, как вы в школе. Нас в совхоз повезли, на целый месяц картошку убирать. Не за деньги, мы же на полном государственном. И жратва, и общага, и одеты-обуты. А совхоз за нашу работу фазанке продуктов несколько машин дает, ну, ту же картошку, капусту и все, что на полях выращивает. Нас знаешь сколько! - Сколько? - попались на его крючок и в разнобой спрашиваем. - Ха! Сколько! - поднимает вверх палец. - Человек триста! И пацанов, и девчонок. Да воспитатели и преподы с нами, да завхоз! На каждый день каждой группе план установлен. Придем с утра на поле, а там уже трактор прошелся, выковырял картоху из земли и по полю раскидал. Мы встали раком и вперед! И воспитатели наши, и учителя со всеми наравне пашут. У них в фазанке давно особый, хитрый такой порядок заведен. Первые три дня всей шоблой по полю ползают. А на четвертый день завхоз - он старший на уборке - назначает в каждой группе пару звеньевых из тех, кто лучше других работает, быстрее поворачивается. Ставит их перед всеми остальными и начинается распределение. Каждый звеньевой по очереди выбирает себе в бригаду по одному человеку, пока не заберут всех нормальных пацанов и девчат. Останутся только такие, которых никто к себе брать не хочет. - И куда их? На кухню? - Ты думаешь, на кухне легче работать, чем в поле? Нет, из них отдельные бригады делают и этому завхозу подчиняют. Теперь у каждой бригады свой план. Участки нарезаны и колышки вбиты. Сделал план - можешь вести своих в лагерь и занимайся, чем хочешь. Мы после ужина всегда танцы устраивали, под гитары. А ленивая бригада последней приходит, уже все поужинают, а они только бредут вразнобой, невеселые, молчаливые. И не до танцев, только пожрут и свалятся замертво. - И вам их не жалко? - А причем здесь "жалко - не жалко"? Мы для себя собираем, всю зиму эту картошку жрать будем. Они же, когда за столом сидят, что-то не шибко лодырничают. - Воспитываете, - понимающе киваем мы. - Жизнь воспитывает, - в команду попал, живи по законам команды. - В чужой дом со своим уставом не ходят, - вспомнил я. - Точно, - согласился Толик. Он нас, хоть мы и были младше его лет на пять-семь, считал взрослыми. Увидит или услышит, что кто-то о девчонках плохо говорит или грубит, обязательно скажет. - Девчонки - это самое святое. Они для чего? Для того, чтобы мы, пацаны, их добивались, любили их и старались все для них делать. Вот вы, что вы больше всего сейчас любите? - Я конфеты люблю, - говорит Косой. - Я - газировку. - Я книги читать люблю. - А я рыбачить. Колпак улыбнулся и говорит. - А теперь представьте, что у вас есть любимая девушка. Это лучше, чем все конфеты в мире, вся газировка, лучше всех прочитанных и непрочитанных книг, рыбалки и всего остального на земле. - Да ну! - Вот вам и "да ну", - потрепал по волосам и ушел с нашими старшими братьями в кино... Жалко. А я у него как раз спросить хотел... С глазу на глаз. Мы в вышибалы играли, пацаны и девчонки с улицы. А потом надоело. Чем еще заняться? Мальчишки постарше давай малышню кружить. Подхватят подмышки и крутятся с ними. Визг, писк, смех! Отпустят на землю, и те кругами выверчивают, ориентиры потеряли - голова закружилась. Кто упадет, кто на ногах удержится. Но все равно весело. Очухаются и опять лезут: - А еще! - А меня! У нас через три дома на улице девочка живет, симпатюлька такая, но затворница. Ее родители очень редко отпускают играть со всеми детьми на улице. Или работы по дому много ей давали? Или просто нелюдимые сами по себе. Я, почему-то, ее с Золушкой сравнивал, - такая она тихая, простенько одетая, безобидная. Она меня, получается, на два класса младше. Ей где-то одиннадцать тогда было. Верка... Вера. И она просит тихим голоском, без крика и без напористости, совсем не так, как малыши делают. - А меня покружите, - и ко мне подходит. Я ее, как всех, обхватил и закружил. Но малышня - это одно, а Вера - она побольше будет, и потяжелее. Как так получилось, я не знаю, но она соскользнула немного, и мои руки враз наполнились. Я похолодел! Сейчас как закричит: - Чё ты меня щупаешь! - как даст по морде! Опозорит на всю улицу! И остановиться не решаюсь, чего там ее покружил-то, с полсекунды, или полминуты всего лишь. И продолжать боюсь. А рукам так приятно, такие плотненькие полушария! И я даже почувствовал - в центре, под средними пальцами, мягкие припухлости, как кисельные: - надавишь, - провалятся, отпустишь, - назад выпрямляются. Я к Вере прислушиваюсь - дернется? фыркнет? отпустить попросит? Молчит! Покружил ее, как всех, поставил на землю и стою - ни жив, ни мертв, глаза в землю уставил, как будто тоже устал и голова закружилась. Пошла она зигзагами под общий смех, руки в стороны раскинула для равновесия, и сама смеется. Мелочь опять лезет: - А меня! А теперь меня! Ну я и рад, вроде как ничего и не произошло, опять делом занят. Всех готов до потери сознания кружить, только бы Вера не проболталась, какой я... как я ее... я же нечаянно! Она выбрала паузу, когда я дух переводил, и просит тихим шепотом: - Меня покружи... - и в глаза мои заглянуть пытается. А когда я обхватил ее пониже, почти за живот, чтобы, значит, случайно опять не... Она руки мои взяла и выше подняла. . . . Спорт. Хотел я стать мотогонщиком. Кумир у нас был - Габдрахман Кадыров. Из Уфы. По телевизору постоянно показывали - что ни соревнования - он Чемпион. И на льду, и на гаревой дорожке. В нашем городе была сильная команда мотогонщиков. И пацанов много там занималось. Мишку Варганова из нашего класса взяли. А меня не взяли. Очкарик. Была секция бокса. Опять не для меня. И в борьбу самбо не приняли... Но... Через пять лет я впервые выступал перед переполненным стадионом на Дне Города. Поднимал штангу. Со смешным весом. В восемнадцать лет во мне самом было неполных 48 кило, на штанге 72. Мне и тут врачи не разрешали поднимать много. Я обещал, что не буду, что в полсилы, лишь бы подписали медкарту на очередные шесть месяцев. А потом стал мастером спорта СССР, чемпионом много чего, наустанавливал всяких городских, областных и цээсовских рекордов, объехал всю страну. Правда, за рубеж не пустили, я ж с запретной зоны, невыездной. Это Колпак, вскинув над головой мой старенький велосипед, накрепко зажег меня спортом... Глава 4 ДЕТСКИЕ ЗАРАБОТКИ watim БАННЫЙ ДЕНЬ СУББОТА исповедь 13-летнего Watim (Тимофеев В.В) "БАННЫЙ ДЕНЬ СУББОТА" исповедь 13-летнего. Грустные сказки для взрослых. 300 стр. с илл. (Продолжение книги "Я - SOSка"). ЛиБо WATIN, Магнитогорск, 2014 ISBN 978-5-7114-0483-5 Художник Родион ТАНАЕВ ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ В две тысячи втором году я опубликовал повесть "Я - SOSка" - исповедь 12-летней". Такой мощной реакции никак не ожидал. Десятки тысяч читателей за месяц в Интернете, и это при том, что повесть несколько раз удаляли с сайтов администраторы; сотни комментариев, среди которых были и такие, где предлагалось посадить меня за растление, запретить писать и даже выгнать из страны. Из всех комментариев мне дорог один. 20-летняя студентка из Челябинска написала: - Боже! Откуда вы знаете про мою жизнь? Я старалась позабыть все. А вы, вы в деталях описали и меня, и то, что было со мной в том возрасте" Через год вышедшую книгу вырвали из рук. Редактор газеты сказала мне: - Вот пишете вы про сегодняшнее время, сексуальная революция, свободные взгляды, падение нравов. А что, в ваше время люди другие были? Секса не было? Разврата? - Могу сразу сказать, - весело вскинулся я и отчеканил, - секса в СССР не было. Свободные нравы карались. Разврат осуждался. - Вы ёрничаете, а я серьезно спрашиваю. - Если серьезно, - погрустнел я, подбирая ответы помягче, - пуританское воспитание в вопросах секса. Даже слова такого благозвучного мы не знали. Было одно: емкое, старорусское, пачкающее - е....аться. Просто на этой теме было негласное табу. У брата в фазанке парнишку на три года в тюрьму посадили за найденную у него колоду карт с голыми тетками. Уже учился в институте, аспиранта за перепечатанную на институтской машинке "Кама-Сутру" отчислили из аспирантуры. Страница из "Плейбоя", и ты гарантированно пойдешь лес валить годиков на пять. Коммунистическая идеология, "сусловщина" выживших из ума стариков были пострашнее средневековой инквизиции. О чем тут говорить? - Не ради праздного любопытства или упрека в ваш адрес я спрашиваю. - А ради чего? - Я хочу своих родителей понять - вы же с ними в одно время взрослели. Как вы жили, как в вас входило то, что сейчас именуется сексом? Взяли бы и написали об этом с ретроспективой своего времени, своего 12-13-летия? Как много вопросов поставили передо мной за раз. И задумался я крепко, и попытался вернуть память свою назад, в середину 60-х годов и вспомнить, а как же действительно мы жили? Несколько попыток написать "Банный день..." закончились провалом. Я не мог попасть в ритм произведения, не мог найти нужной интонации. Первая главка, исполненная в 2003 году, так и осталась единственной. Год назад я, не знаю, что подтолкнуло, переписал "Исповедь 12-летней", более детально проработал некоторые линии. И, по окончании этой работы, понял, что нашел. Нашел тему, нашел язык написания, ритм. Нашел ту интонацию, которая одна способна донести до читателя мою задумку. И главки полетели из-под моего пера. Повесть, которую вы читаете, можно назвать продолжением разговора, начатого в Исповеди. Место действия - Россия. Урал. Провинциальная глубинка. Время действия 66-67 годы прошлого века. В конце некоторых главок, курсивом, лирические отступления. То, что в них больше грустного, вы уж меня за ради Бога, простите. Лет-то сколько прошло... Все остальное - на страницах книги. PS. Любые совпадения имен, фамилий, фактов прошу считать случайными, никакого отношения к действительности не имеющими. Произведение художественное и относиться к нему следует соответственно. С уважением, Автор СЫРЬЕ ПРОМЕЖУТОЧНОЙ ПРОБЫ Я родился в сугробе , А на улице вырос. "Негде выставить пробы", - Так про нас говорилось. Было общей судьбою, - И не скажешь ясней: Загибаться зимой, Отходить по весне. - Кто не спился еще, Пацаны из "запретки"!?. Робким взмахом руки Встрянет Коликов Петька. - Кто путёво живет, Однокашники - други!?. Знаю я наперёд - Вверх не вскинутся руки. Никого, почитай, На плаву не осталось. Ну, о чем тут писать? Нарываться на жалость? Просто мы рождены В век глубокой печали, Просто выросли мы, Недомерки, случайно, Жизнь прожгли, пацаны, - Души вечно нагие, - Чтобы с нашей спины Стартовали другие. Нас лепили всерьез Для того, чтобы гробить, - Мы всего лишь сырье Промежуточной пробы. Снежный вихрь седин, Лет стремительный танец. Я, наверно, один В вашем завтра останусь. Глава 1 ТАНЦПЛОЩАДКА Не знаю, как у вас, но у нас банный день всегда в субботу. Это родители такой порядок завели. По привычке. Их с детства приучили. Теперь они нас к тому же приучивают. Точнее, достают. Рабочая неделя шестидневная, в субботу до трех часов пахали, это если с перерывом на обед, а без перерыва, так вообще до двух. Вроде как короткий день заботливое государство от щедрости своей дарило горячо любимому им народу. Этот день в любую погоду казался светлым и радостным. Как будто старая жизнь, полная всяческих забот и тяжелого труда, жизнь, в которой ни одно из мечтаний детства и юности не сбылись, вдруг заканчивалась, а впереди свободный вечер, впереди принадлежащий тебе день и новая жизнь с надеждами, что вот наконец-то... с понедельника... и навсегда... Обычно родители в десять вечера уже спать ложатся. А как иначе, если вставать им в пять утра, - скотину прибрать, жратвы на всю ораву наготовить. Вот и выпадает им один раз в неделю возможность припоздниться, банькой побаловаться, с гостями за трехлитровкой пива или бражки без оглядки на время посидеть. Назавтра как-никак законный выходной, завсегда можно лишний часок для сна урвать. Я не против бани, баню я даже очень. Особенно зимой, когда веником намашешься. От жары уши трубочкой, как березовый лист, сворачиваются. Сердце места себе не находит, готово, разогнавшись до тысячи неуправляемых ударов, лететь без остановки хоть до Луны. И только прыжок в сугроб оставляет его на месте. И примиряет с мыслью пожить еще немного в этом бренном теле, и дальше терпеть нечастые банно-вениковые издевательства. Я родителей, конечно же, понимаю. Но... Нет бы выбрали другой день недели. Ну, хоть среду, или даже воскресенье. Им надо именно в субботу, когда танцы... Я что, должен подрыгаться немного, а потом в самый разгар домой бежать и мыться, пока баня не выстыла? А после бани опять на танцы? А вдруг за это время как раз самое интересное и произойдет? Кто-то кому-то мордасы начистит. Или Вовка Длинный с Толькой Колпаком твиста своего фирменного заломают? Длинный в армии служил у немцев, в Дрездене. Там и надыбал. Немчура на своих танцах-манцах-обжиманцах всяко разно куролесит. Европа! Длинный Колпака научил. Они одни, когда не сильно выпимши, так шпандорить могут. Выйдут в круг, клеши по тридцать три сантиметра, с заклепками и разрезами... радист Колян им поставит эту "твист эгей" не нашу, и они двое по всей площадке кругалями выверчивают. Пиджаки через плечо хрясь неглядя - кто поймает, три верхних пуговицы у рубах расстегнуты, рукава до локтей закатаны. Вся танцплощадка у бордюра столпится, зырит на парней с открытыми ртами. Представление! Проездом в нашем городе! Только кто сунься в их компанию: или сами сметут в азарте, или зрители выдернут, мало в задки затолкают, еще и разок-другой по ребрам перепадет. Не мешай! Не лезь со свиным рылом... Танцплощадку нашу по призыву комсомолии на субботниках построили. Вроде как вам надо, вы и делайте. За просто так, в свободное от работы время. Скажите "спасибо", что материал завод бесплатно выделил! И техникой помог. Метрах в двухстах за последней улицей, среди высоченных сосен и подлеска круг метров тридцать в диаметре огородили высоким фигурным забором из металлических прутков. Центр заасфальтировали и высоким бордюром окружили. От него шесть лучей-проходов в карманы - в них среди густоразросшихся кустиков скамейки для отдыха - три как бы на мужской половине, и три - на женской. Есть узкая калитка для входа и при ней окошечко билетной кассы. Двадцать копеек, если танцы под магнитофон или пластинки, и тридцатик, если ансамбль выступает. Тут же при калитке большие ворота - их открывают только один раз, когда танцы закончатся и толпа валом попрет на вечерний променаж по коротким улочкам. А улиц этих не густо - шесть вдоль подножия горы, да семь - поперек. Вот и весь наш поселок. А еще, напротив выхода, но в другом конце небольшая сцена с полметра над землей и в уголке синяя дверь и большое окно - радиорубка. Здесь вотчина Коляна, хромого от рождения радиста. Не комнатка, конура. Так ее все величают. За размеры. Два на три. Но не метра, а шага. Узкий проход между двумя шаткими столами, полки под самый потолок - на них коробки с радиодеталями, пластинки, бобины для магнитофонов, заляпанные стаканы, открытая банка с солеными огурцами, краюха хлеба с отломанными корочками. На одном столе старенькая радиола неизвестного происхождения. Надпись с названием была, вон от нее остались две заломаные кнопки со спичечную головку величиной. На вид, так трофейная. Держит ее Колян за то, что она все страны ловит, даже Америку. И, главное, записи получаются без шипа и скрипа. Вот и знаем мы, пацанва, через эту радиолу, что есть Битлы и Червоны Гитары, Рэй Чарльз, Чеслав Немен и сладкоголосый Хэмпердинк с труднопроизносимым именем. На другом столе, что в окно упирается, пара магнитофонов, точнее скелетов магнитофонов, - один без крышки, другой без крышки и без корпуса. Все внутренности насквозь видны, как на вскрытии, - и лентопротяжный механизм, и раскаленные ниточки радиоламп. В узком проходе едва умещаются стул Коляна и некрашеная табуретка. Ее держит радист под столом и достает только тогда, когда кто-нибудь с делом приходит, не на пару слов. Вовка с Толькой один раз за вечер свой коронный исполняют. Все момент ловят, когда красноповязошники поссать выйдут или пива тяпнуть. Это комсомольские дружинники. Они, не менты, за порядком и нравственностью следят. Чтобы никто ни-ни. Не растлевался под западную буги-вугину. Ну, слиняют они, тут все к Коляну: "давай, парень, скорей!" Несколько человек на стреме встанут, контролершу оттеснят от входа, пробку создадут. Это так, на всякий случай, если комсомолия вернется, задержать ее, шум поднять. Они ж далеко не уходят. А музыку до середины поселка слышно, тут уже не спрячешь, уши каждому ватой не забьешь. Потом, конечно, пригрозят танцы прикрыть, радисту тоже всыпят... устно... чтобы все их строгости слышали. А он только покашляет да посмеется в кулак. Аппаратура на танцах чья? Кто ее один может в рабочем состоянии поддерживать? Да и записи чьи? У кого еще есть возможность ловить разные западные станции и записывать то, что правильным советским гражданам даже слушать нельзя? Ну, перегнут с ним палку, разозлят, и что? Назавтра сами же к нему придут с чистыми бобинами, с бегающими глазками и с пузырем плодово-ягодного. И опять мировая, знай, на кого письку дрочишь! Я шукаю, дружинники специально уходят с танцплощадки, чтобы дать некоторым оторваться. Видел разок - стоят на бугре и смотрят на Вовку и Толяна, как те конями необъезженными носятся. Наверное, и сами бы не прочь так поскакать. Да должность ответственная не позволяет. Карьеристы сраные! А еще на танцах главное - не прошляпить Лизку. Кто с ней сегодня потанцевать сможет, кому она позволит пригласить на этот "томбе ля неже..." Ну, когда "падает снег" Сальвадоре Адамо исполняет. Эта песня - коронка на танцах. Как десерт. Под завязку. Вроде как наплясались, распалились, - это для ног и пота. А теперь, будьте любезны, для души получите. Я видел, у некоторых, только первый аккорд прозвучал, дрожь легкая по телу. Это у девок. Сейчас начнут кайф ловить, приплывать, когда их пацаны со всей силы к себе прижмут, а они, курицы, подбородком за плечо зацепятся, глазки позакрывают и будут висеть, висеть... А Колян, когда в настроении, или кто к нему в радиорубку зайдет и чего-то скажет или нальет, еще дубль сделает. Так ловко подстроил запись, даже специально вслушивайся, не заметишь перехода. Все знают, - кому Лизка отдаст этот танец, тот ее провожать пойдет. Лизка наша королева. У нее у одной шпильки на тринадцать сантиметров. Пацаны на спор замеряли. Нет, такие не у нее одной есть. Но она одна во всем поселке умеет на них ходить. И не просто как королева плывет, не качнувшись, а еще и танцует в них, даже свитч откалывает. Как ноги свои длинные не сломает? Видели бы, как ходит! Голову приподнимет, как гусыня перед гусем шею вытянет, смотрит в никуда, никого в упор не видит. Идет - как по невидимой линии, пятку в носок, пятку в носок. Я в деревне на лодке плавал. Там же сидишь спиной к тому месту, куда плыть надо. Вот и вертишься постоянно, а не снесло ли тебя? А не промазал ли метров на пятьсот? Дядя Петя, геолог наш, научил. Вон, говорит, черемуху на берегу видишь? Это твой первый ориентир. Вон правое окно, которое черемуха закрывает. Это второй ориентир. Совмещай их и никуда от маршрута не отклонишься. Так и Лизка. Она когда идет, сама себе линию на дороге чертит и по ней плывет. А чтобы не сбиться, за все проводы провожатому и двух фраз не скажет. Только свои коронные, когда локоть перед ней выгнут, чтобы под руку взяла: "Иди рядом!" - громким полушепотом, и уже возле дома: "Ну, я пришла!" - выдохнет. И ни поцеловать не даст, ни за... потрогать, или хотя бы за... пощупать. Как барышня кисейная, руку расслабленную протянет, одни пальчики ей ухажеры пожмут и... даже и не мечтай. Еще никто ее два раза не провожал. Только Вовка Длинный. Все на танцах затаились, ждут. Если сегодня третий раз ему позволит, тогда все, копец, облом остальным, гуляйте, мальчики, мимо. Или еще кого надеждой осчастливит? А Вовка притих немного. Куражится, шутит с нами, но вижу, глаза его бегают, и голос такой приглушенный, подхрипший. Он и хочет к Лизке подойти, вроде как утвердиться, место свое законное застолбить. И побаивается, - что у нее сегодня на уме? Вдруг возьмет и на глазах у всех откажет? Это ж какой облом! Это девчонки думают - хочу, - пойду танцевать, хочу - не пойду. И все, и как два пальца обоссать. А пацаны, они ж не просто так идут, они наперед сто раз подумают и шансы свои взвесят и, если им откажут, ух как переживают. Это ж на виду у всей площадки. Это ж каждый заметит и каждый на свой манер обсудит, и посмеются - кто втихаря, а кто и в открытую. Мы даже со многими пацанами договаривались - если какая девка кому из наших на танцах откажет, никогда такую не приглашать. И даже если она на "белый танец" выпендрится и подойдет к кому из наших - тоже ей отказать, да не просто так, отвернуться и все, а и сказать еще громко, чтобы вся танцплощадка слышала, "а пошла ты"... Чтобы поняла, каково это. Пацаны старшие этим летом меня в свою шоблу приняли. За ровню держат, шестерить не заставляют. И в разговоре назад не отодвигают, вроде как я тоже их кореш. Сперва даже закурить предлагали. А Вовчик, он у нас не то, чтобы главарь - мы же не шайка какая приблатненная, мы - команда, а он за старшего, руку мою от пачки протянутой отвел: - Не кури, - говорит, - гадость это. Я, - говорит, - дурак, втянулся, теперь бросить не могу. Как старший брат сказал, и даже не обидно. И всё, перестали предлагать. И то. Им всем по восемнадцать-двадцать. А мне четырнадцать осенью будет. Это по куреву. А вино когда цедят, пузырь по кругу пускают, тут ни Вовчик, никто у меня изо рта не рвет. Глоток завсегда мой. Вино это не папиросы. Курят не все, даже среди мужиков такие попадаются. А вот пьют. Таких, кто это дело мимо рта проносит, чего-то не знаю. Мы с Вовчиком заядлые голубятники - вместе голубей держим, ну, в смысле, у него своя голубятня, у меня своя. Нас на весь поселок всего четверо человек таких, чокнутых. Ладно бы куры, утки или гуси - яйца, мясо там и шерсть, в смысле, польза от них - пух и перья. А с голубей какая польза? Так все говорят, которые ничего в этом деле не понимают. Но мы на них не обижаемся. Мы просто не обращаем внимания на эти бурчания. У меня книга есть, "Веселое горе - любовь" называется. Ее наш челябинский писатель написал. Гроссман. Марк. Книга толстенная, страниц шестьсот. Там куча рассказов и повестей. И все - про голубей. Он, хоть и писатель знаменитый, а тоже голубей держит. Я Вовчику, наверное, по сто раз уже все эти истории попересказывал, но он всегда готов слушать, и ни разу еще не оборвал, мол, я эту историю уже знаю, давай что-нибудь новенькое. А его младший брат о шестнадцати годах, дважды второгодник, сидит со мной за одной партой, я его немного подтаскиваю, учиться уговариваю. Правда, ему лень и он чаще просто списывает. Его дома заставляют, и он ко мне каждый день бегает, даже летом, вроде как уроки делать, благо, живем на соседних улицах. Вот две неглавные причины, почему я, мелкота, хожу с большими пацанами. И буду с ними в кодле еще долго. Пока Лизка не определится. Потому что Лизка - моя двоюродная сеструха. . . . Как-то так получилось, что у моих сестер и брата дни рождения рядом, 11, 16 и 17 августа. Попало на юбилеи: 20, 20 и 18 лет. Ну и, гулянка, друзей полон дом. Первый раз на моей памяти в нашей большой семье отмечали чей-то день рождения. Братишка выпил хорошо, нам от щедрот своих со стола бутылку водяры вынес, нате, мол, отметьте с нами. Богатство какое! Настоящая, "Московская", чистая, как слеза, два рубля шестьдесят две копейки стоит! Не бражка из коопторговских сухофруктов, не самогон сивушный. Я ж водки еще ни разу. Да и вино, если честно, всего дважды - на Новый год родители налили глоток красненького, сладенького. Помню, дядька возмутился, мол, рано приучаете, успеет еще напробоваться, как бы отучать не пришлось. Это он правильно говорит. Сам, хоть и за сорок ему, всегда меру знает. Если водка - две стопочки, и не опрокидывает их с кряхтеньем, а цедит по глоточку, на весь вечер растягивает удовольствие. Пиво - кружку выпьет, посидит, поговорит. Сам к себе прислушается и, получит разрешение, вторую наполнит. А чаще так на одной и остановится. Но, как ни странно, мама его поддерживать не стала. Подняла уже отставленную мной рюмку и сунула в руку. - Ничего, большой уже... А второй раз в компании, когда перед танцами бутылку по кругу пустили, ну и мне тоже довелось присосаться к ощетинившемуся сургучом горлышку. А тут водка! Мы на троих... и опять из горла... под корочку хлеба, старших копируя. Знаем, надо раскрутить водку в пузыре, и резко перевернуть в расшиперившийся рот - чтобы горячая жидкость, минуя язык сразу в отстойник проливалась. Так ни количества, ни горечи не прочувствуешь. Ночью мне стало плохо. Утром мать, выдергивая из-под меня загаженное постельное белье, сказала глухо: - Спасибо, сынок. Дождалась. Отца твоего, пьяницу, обстирывала, брата старшего. Теперь и ты вырос. Я не знал, куда мне провалиться. Больше меня мама никогда пьяным не видела. Глава 2 НАШ ПОСЕЛОК В округе наш маленький городок зовут Поселком. И катавские, и юрюзанские, и бакальские. Так и говорят: "А, эти, из Поселка"! Это не от пренебрежения. Или от незнания. Это от сталинско-бериевского, чего-то такого, необъяснимого. Но говорят с некоей тоской и тихой завистью. Потому что большинство народу здесь, в поселке, - их недавние земляки. Которым немного повезло. Специальность их рабочая оказалась востребованной, и анкета строгая, до седьмого колена перепроверенная, не подкачала. Всем в детстве сказки рассказывали. Родители, или бабушки, иногда дедушки... Если они у кого были, выжили. В сказке хорошо. Там про красивую жизнь. Которая где-то есть, но нам в ней побывать вряд ли удастся. Ладно, хоть помечтаем. Сказки разные бывают. Веселые и счастливые. Мне, - наверное, я какой-то дефективный, больше всего в душу сказки Андерсена западали. Я даже плакал иногда, их читая. Особенно, где про Девочку и Спички... Все мне казалось, да и сейчас чувство не ушло, что он не про свою датскую страну писал, позапрошловековую. Нет, он в мою, в нашу жизнь заглянул и меня, братьёв моих и сестёр моих, и всё мое окружение точь-в-точь прописал. Так вот мы жили тогда. Из нашего сердца, из нашей жизни Гагарины, Титовы, Поповичи, Терешковы взлетали. Это они своими подвигами не дали некоторым из нас спиться, скурвиться, пойти по этапам. Короче, выжить помогли. Но я ж про сказку говорил. А перед этим про наш городок. Так вот, все в округе считали, что мы, поселковские, в сказке живем. И колбаса у нас в магазинах всякая-разная не по талонам, и мясо четырех разных сортов, - бери, не хочу. Многие даже и сейчас не знают, что у мяса столько сортов бывает. От девяносто двух копеек за кило... И тушенка говяжья и свиная в густо смазанных солидолом банках, и гречка, черт, аж по 48 копеек за кило. И шмотки на выбор, а улицы сплошь в асфальте и бетоне... Москва, и та, наверное, не так снабжалась. А тут, на Урале, в глухой рабочей стороне диковинный оазис, как ожившая картинка. На улицах ни соринки, ни окурка, брошенного мимо урны. Клумбы с цветами политы и прополоты, на площади из репродуктора радио на весь поселок вещает, ночью фонари горят, и хоть в три часа один или с любимой девушкой гуляй, никого бояться не надо, никто не пристанет и слова обидного не скажет. И еще одна особенность. Можете себе представить город, в котором нет бабушек и дедушек, практически нет пенсионеров, нет старости и убогости?.. С чего бы это, да? А ни с чего. Городок наш был "запреткой", Златоустом-20. Так по официальным документам числилось. И находился почти в ста двадцати километрах от этого самого главного Златоуста. Был он третьим закрытым городом в нашей Челябинской области и замыкал стратегическую цепочку, задуманную и осуществленную Берией. В Челябинске-70 придумывали и разрабатывали, в Челябинске-40 что-то химичили, а у нас... Жили мы за шестью трехметровыми рядами колючей проволоки, с двумя предзонниками, со вспаханной контрольно-следовой полосой, с патрулями через каждые сто метров. И грозной надписью, пугающей с каждого столба: "Проход запрещен. Запретная зона". И что стреляют тут без предупреждения и очень метко. А попасть в город или выйти из него можно через КПП, то есть контрольно-пропускной пункт. А на нем солдаты с автоматами - наверное, целый взвод. Если ты пешком идешь, просто заходишь в небольшой одноэтажный домик. Там солдат твой пропуск проверил, рожу с фоткой сличил и вертушку открыл - проходите, пожалуйста, вы наш сердцу дорогой товарищ. На выходе пропуск заберут, а заместо его жетон с непонятными цифрами дадут, и по нему уже точно знают, когда и в какое время ты из города вышел. А на входе твой жетон на твой пропуск поменяют, и тоже отметина - ага, вот когда и во сколько он назад возвернулся. А вот если ты на машине едешь - тут целый ритуал. Для въезда - одни ворота, для выезда - другие. Запустят в предзонник три машины, - больше нельзя, - ворота с двух сторон закроют, и ты в западне. А на тебя уже несколько пар глаз нацелены, и автоматы в твою сторону неровно дышат. Солдатик машину проверит - нет ли кого в салоне, в багажнике, к днищу никто не прижался? - у него зеркало на палочке - под машины заглядывать. Конечно, документы твои проверит. И тоже - наш товарищ - проезжай. Мы, помню, сено домой везли, батя машину на работе выписал, накладная - как положено, иначе сразу накажут за левый рейс. Солдатик залез сверху на сено и длинным заостренным шомполом весь стог часто-часто протыкал. Это он проверял - не везем ли мы кого в сене, шпиона там, или лазутчика. Я бате говорю тихим шепотом. - Я бы запросто незаметным проехал, он бы меня не нашел. Батя напряженный такой, в руль обеими руками вцепившийся, посмотрел на меня и только ухмыльнулся. Даже не потрудился слово сказать. Хочется мне свою умность показать, вот, мол, никто не догадался, а мне - раз плюнуть. - Я бы там маленький шалашик сделал и переползал с места на место. Увидел бы, где он шомполом уже тыкал, и туда бы перепрятался, - не унимаюсь. - Дурачок, - выдавил наконец батя. - Ты шалашик сделаешь, шомпол в пустоту войдет, солдат сразу поймет - ага, пусто, а что там? И все сено заставят тут же выгрузить. - И чего? - А ничего! - на последней ноте терпения шепчет батя. - Я тебя сейчас вот заставлю одного дома всю машину сена выгрузить и в копешку в огороде сложить, тогда враз поймешь "чего!" Дурь из башки сразу выкинешь... Про сено это он правильно сказал, мол, одному все перекидать. Ух, как понятно! Лучше любого научного объяснения. Это я рассказал про въезд в город. А на завод попасть еще сложнее. Там в каждый цех свои пропуска. Братишку как-то вызвали на ликвидацию какой-то небольшой аварии - он сварной хороший. Так он рассказывал, как его с одного цеха в другой вели. На входе один пропуск забирали, другой выдавали. И так трижды, пока в нужном месте не оказался. И трижды переодеваться заставляли. Совсем всю одежду снимал и в шкафчик складывал. Даже трусы. Городок наш был приложением к приборостроительному заводу. Эта большая нетайна была на каждом городском автобусе красивой табличкой озвучена. Чтобы скрыть самую главную. Про которую потом, через тридцать с лишком лет только узнали. И вслух говорить посмели. То, что нам повезло, ну что ж, кто-то иногда и в лотерею большой приз выигрывает. Это у нас на заводе, нашими родителями, соседями по улице собиралась самая разрушительная, самая атомная бомба, по документам скромно проходившая как "Изделие ? 1". Но мы тогда были пацанами. И нам об этом знать было и не положено вовсе. Да и не нужно нам это было. РДС-4"Татьяна" " Фото из архива КГБ г.Златоуста-20 Мы просто хотели жить. И мы жили. Зимой радовались искрящемуся снегу. Весной - теплу и тому, что пережили зиму. Теперь полезет из земли всякая травинка, и уж точно не окочуримся. Лето? Ему радовались просто потому, что это же лето! А осень - генеральная подготовка к долгой и холодной зиме. Такой вот круговорот нас в природе. Батя наш - мужик деревенский, из самой что ни на есть уральской глубинки - небольшой деревни Пороги. Божественно красивые места, двадцатикилометровый пруд, полный всякой рыбы, дикая тайга со всеми ее прелестями, - грибами и ягодами, лосями и медведями. И с малюсенькой, на пять работяг, фабрикой, которая добывала редкую руду для создания булатной стали на Саткинском и Златоустовском металлургических заводах еще со времен первого Демидова. Так вот, бате, когда на стройку эту шофером завербовали, квартиру предлагали, он отказался - дом свой построил. - Куда я всех в квартире запихну? - говорил он. И правда. Шесть детей - двое своих, и четверо нас, приемных. Куда их девать? Вот мы и жили вроде и в городе, а как в деревне. Дрова наколоть, воды из колонки натаскать, огород с картошкой и морковкой обиходить. У нас еще один огород был, - в лесу. С футбольное поле. Картошки заготавливали... ведра на день нам мало. Она ж и в супе, и в мундире в чугунке сваренная, и тушеная с морковью и репой. А пожаренная на комбижире - это вообще, деликатес, хорошо, если раз в месяц. А еще со свиными шкварками бывает... Наверное, нелегко было родителям прокормить такую ораву. Я в шестом классе учился, когда мать не в лоб, а так, походя, спросила-предложила. - Может, тебя в Суворовское училище отдать? Там полное государственное обеспечение. И кормят, и одежда с обувкой. Тебе опять, вон, ботинки покупать надо, совсем босый. - А Женькины, - я притих, к табуретке всем своим худющим задом прижался. Понятное дело, зимой мы в валенках везде ходим. И в школу, и на улицу. Скоро весна, растает все. В валенках не побегаешь. Вот и болит голова у родителей, вот и ищут они выход. - Тебе до них еще расти да расти, - говорит ровным почти бесцветным голосом. - Я газетку в носы натолкаю, - я готов на любые жертвы, только чтобы со мной проблем было меньше, только чтобы я никому не мешался. Но у мамы свои червяки в голове, она и не слушает мой лепет. - Там хорошо. Город большой, дисциплина. Военным будешь, офицером. Как отец твой. Это она про того, который родной был. И которого шесть лет как нет, помер от раны военной. У него осколок внутри сидел. А потом оказалось, что не сидел, а двигался. Ну и додвигался до чего-то. Я в первый класс пошел уже сиротой. А младшему, тому и четырех еще не было. Я привык. Родители сказали - закон. Не важно, в какой форме, просьба ли, пожелание, или намек. Раз сказано, знать, наперед крепко обдумано. Они же взрослые, они же нам мать и от... отчим. Кормят нас, поят, обувают-одевают. Мы ж все без них никуда, мы ж на их шее. У нас собака, Тузик, породы собачьей, уличной, маленькая, но лает громко. Тузик всегда на привязи, иногда мы его с собой гулять берем. Так он, собака, а и то понимает. Принесешь ему поесть, в миску положишь. Какая собачья еда? А что мы не съели, или что поросю приготовили. Так он тебе и за это каждый пальчик языком своим шершавым оближет, и в нос еще ткнется, а уж визгу, лаю заливистого! В Суворовское, это не в детдом. Хотя... если бы сказали про детдом, я и тогда противиться никак не стал. Городок наш полувоенный, к форме отношение если у кого и не восторженное, самое малое - уважительное. Про набор в свердловское Суворовское училище бате на работе сказали. Ну и... выбор пал на меня. Кого еще? Старший брат уже работает учеником автослесаря. У него пока не зарплата, а ученические, пятьдесят пять рублей в месяц. Скоро на разряд сдаст , а это полноценные девяносто рублей на руки, уже чистыми, без вычетов, и будет пополнять семейный бюджет. Средний ремесленное мучает, а там полное государственное - и кормят, и форма, и ботинки на толстой подошве, с шерстяным носком и зимой не страшно. А я подвел всех, лишил надежды хоть один голодный рот к чужому столу пристроить. Я комиссию при военкомате не прошел. Очкарик, минусов в моих глазах слишком много к тому времени накопилось. Первый раз резкий поворот жизни миновал меня. Остался я навсегда человеком гражданским. Что интересно, когда поступил в институт, в знаменитый УПИ, то самое суворовское училище оказалось на одной площади с нашим политехническим. И я пять лет мимо него ходил, на суворовцев этих косил. Многие, особенно девчонки, увидят строй мальчиков в черных шинелях с красными погонами - они часто по площади маршировали, строевой шаг отрабатывали, - так бьют подошвами сапог, аж асфальт под ногами гудит, - остановятся и любуются. А я глаза прятал и поскорее уходил. Частенько вспоминал свое, детское. Вот ведь как вышло - не изнутри, так снаружи с ним, с училищем этим, повенчанным оказался, не прошло оно мимо меня. . . . Через два года, - я восьмилетку закончил и собрался дальше учиться, - брат средний прижал к воротам и сказал в лицо мне, чтобы никто не услышал: - Хватит на шее нашей сидеть. Работать пора! В ремесленное дуй давай, на токаря. Кулаком по щеке несильно двинул, для пущей понятливости и побрел, полупьяный, к друзьям в пивнушку. Нас в школе уже два года учили токарному делу. Я умел не только наборные ручки делать, но и резьбу на станке нарезать, и внутреннюю и наружную. В тот же июньский день я сходил в школу и забрал у секретаря документы. Шел с ними домой, и не было у меня в душе ни горечи, ни сожаления, ни обиды на него за слова такие. Все просто и обыденно. Как будто брат велел мне воды принести из колонки, или у коровы навоз убрать. Еще и по дороге думаю - надо завтра в фотографию сходить, для поступления к заявлению фотки четыре на шесть прилагаются. Придется заначку распечатывать, сорок копеек доставать. Как она узнала, математичка наша и классная, Валентина Антоновна? Она же уже в отпуске была. Я ж никого в школе не видел, только секретаршу. Пришла к нам домой. Я как увидел ее, струхнул. Может, натворил чего, и теперь всплыло? И уходить от дома не решаюсь, и на глаза не лезу. Встал за батиным верстаком, рубанком доски стругаю, и ухи востро держу - вдруг кликнут. Математичка с матерью моей долго разговаривала, они и чай пили, и плакали чего-то обе. Короче, вернули меня в школу. Я, оказывается, по словам Валентины Антоновны, самый сильный ученик. Не лучший. До лучшего мне далековато: по рисованию тройка, по пению тройка, по поведению вообще двояк, один на всю школу. Меня даже на осень оставляли. Так и сказали - впервые во всем городе на осень за поведение оставлять приходится. Я виноват что ли, что с шилом в одном месте народился? Только по химии, физике, алгебре, геометрии, литературе со всех городских олимпиад в ящике у мамы до сих пор грамоты лежат... Глава 3 КАК КОЛПАК ВЕЛИК УКРОЩАЛ В палисаднике около нашего дома всегда молодежь тасуется. То к старшему брату придут, то к среднему. А то к сестрам подружки поиграть-поболтать... Сначала когда-то полоску земли между забором и дорогой огородили от блудливой скотины, и кусты всякие посадили, - смородину, крыжовник, боярышник, яблони-дички. Все разрослось, раззеленелось. Прямо, скверик небольшой. Братья сноровисто скамейки в землю вкопали, столик соорудили. В домино, в картишки, просто посидеть в тенечке. Потом, когда повзрослели, и выпить. Не в дом же всякий раз с толпой друзей идти. А у соседа дяди Коли фанерная избушка стояла перед домом, небольшая - наверное, два на полтора метра, но как настоящая. С крышей, с окнами. Внутри по стенам лавки, и столик маленький. Он ее своим детям сделал, вроде как домик для игры. Их у него пятеро, еще мельче нас, последняя пока титьку сосет. А потом, не помню, по какой причине, решил он эту избушку сломать, с топором выскочил. Наверное, опять что-то его разбойники, Витька или Колька, натворили. Тут мои братья старшие, Женька с Вовкой, рядом оказались. Поболтали они промеж собой по-соседски, бутылку вина самого наидешевого - магазин недалеко, в этой же будке выпили, притащили пару жердей... и перекочевала недостающая избушка на их руках в наш скучающий палисадник. Сколько вина в ней будет выпито, сколько народу временный ночлег найдет, сколько поцелуев жарких и объятий крепких... Толя Колпак жил в общаге. Он после фазанки в нашу зону попал, токарем на завод. Учился с моим братом Женькой в шахтерском городе Бакале. Ну, и корешились они. У Толика шиза была. Он детдомовский, натерпевшийся по жизни. А тут такие деньги! Платили на заводе о-го-го! Только двадцать процентов налогов заберут, - подоходный, за "яйца" и профсоюзу, и на, остальное чистыми на руки Он получку получит - никому отдавать не надо, ни родителей нет, ни жены.. Вот он с каждой зарплаты себе брюки, рубаху или туфли остроносые. Сам невысокий, крепенький, задиристый. А придет в кино, или на танцы, или просто вечером с друзьями прошвырнуться - обязательный костюмчик-тройка, причесон, одеколон "Шипр" за рупь тридцать пять. В туфли как в зеркало смотреться можно. А друзья его, такого прикинутого, со всех сторон обступят и идут. И так гордятся, что среди них хотя бы один такой есть. У Толика был синий костюм-тройка из офицерской ткани - диагонали. Аж по восемнадцать рублей за метр. Был коричневый, не темный, а такой - ближе к бежевому. Еще один моднячий клетчатый, с воротником-стойкой, как у "битлов". И даже светло-серый. На его фигуру в магазине не купишь. Он их в ателье заказывал. А когда жарко, он всегда в белоснежной рубашке, нейлоновой, чешской, в легкую полоску за двадцать пять рэ. Про эти рубашки нейлоновые дядя Гриша рассказывал. Он умный, техникум закончил, на заводе сборщиком работает. Только что собирает и для чего - никогда не скажет. Так вот он и рассказал, что чехи от нас газ получают, почти бесплатно, за копейки. - Они же друзья наши, вот мы им и помогаем. Они, как мы, газ этот не сжигают на кухне или в топке, не такие дурные. Они его сначала через установку прогоняют и разделяют на составляющие. Чистый газ на отопление пускают - он у них не дымит и не воняет. А из остального делают пластик и синтетическую нить. Вот и рубашка эта. Она им в копейки обходится, а у нас в магазине четверть получки выкладывать приходится. Так что они из нашего газа еще миллионы прибыли получают. Дяде Грише верим. Он любую схему запросто читает. Не просто расскажет, где, что и для чего придумано. А и подскажет, что на что можно заменить, чтобы наши мыльные радиоприемники чище работали. У него приборы есть специальные - помогают так настроить схему, можно не только "Маяк" ловить. Мы, мелочь, на Колпака как смотрели? А раскрыв рот смотрели. И мечтали - вырастем, такими же будем. Пойдем на завод, токарями или фрезеровщиками. Или сварными - кто на кого выучится, и будем со всеми вместе рано утром на автобус спешить, в цеха свои подземельные. Вечером возвращаться и остаток дня личной жизни посвящать. Как все. Еще у Колпака было особое отношение к хлебу. Какое-то сильно преклонительное. Некоторые так к богу относятся, как бабушка моя. Или к иконе. На проспекте две рабочие общаги рядом стоят, - одна для пацанов, а другая для девчонок. Пацаны сплошь токаря, фрезеровщики да сварные. У девчонок свои профессии - штукатуры, маляры, повара. Колпак в своей общаге всех приучил, - никто черствый хлеб не выбрасывает. Все ему несут. А потом и с женской половины тоже привыкли не выбрасывать. Он башковитый! Для большой кастрюли какую-то внутрь хреновину сделал, как этажерка многоэтажная, крышку особенную, с клапаном соорудил. Типа самогонного аппарата. Только ни трубок, ни змеевиков. И внутрь не бражку, простую воду заливает. Стакан один. Или кружку. Настрогает черствый хлеб тонкими ломтиками, в чудо-агрегат свой уложит рядами, подсолит немного, какими-то приправками присыплет. Включит газ... И нате вам, хлеб свеженький, тепленький. Всех угощает. Я тоже ел. Таким хлебом запросто можно одним наесться, и больше ничего не надо. Только воды из родника глотнул, и хоть целый день потом бегай. А потом он меня еще одним удивил. Я велосипед у забора оставил, большой и тяжелый. А Колпак взял его за руль одной рукой, другой за багажник. Незаметно дернулся - и велик на его вытянутых руках замер. - Ух, ты! Как это? Опустил он велик на землю, р-раз, и опять тот на вытянутых руках замер. И не качнется! - Спортом заниматься надо! - говорит. - Вы вот по улице целыми днями носитесь, а на стадионе секций полно. Кто хоть в одну ходит? - Я на баян хожу, - Колька говорит. - Балбес, - отвешивает ему Петька легкого тумака. - Баян - это искусство, а не спорт. Ты еще про шахматы скажи. - В шахматы Серега ходит, - не врубается Колька. Все заливаются смехом. И Колька тоже, хотя смеются-то над ним, над его дурными ответами. - Ты куда ходишь? - спрашиваю я у Колпака. У меня не выходит из головы, как ловко он, такой... не большой, ладненький, и так легко с тяжелым велосипедом справился. - Сейчас в штангу, уже почти год, - говорит он, выпячивая нижнюю губу, и глаза его заблестели и раскрылись во всю ширь. - Там Зайцев тренирует. Он Почетный мастер спорта. Чемпион. У нас в цехе фрезеровщиком пашет. У него знаешь, сколько медалей! Вся лента в них. Берет и запросто сто пятьдесят килограммов поднимает, - и Колпак вскидывает руки вверх, а ноги в присест, изображая, как это делают штангисты, - и даже не поморщится! - А нас возьмут? - Куда? - отпускает воображаемый груз Толик. - Ну... в секцию к Зайцеву. - В штангу? - Ну. - Нет, там с шестнадцати берут. Только посмотреть если. - У-у... - В борьбу идите. Или в велосипед. Мало, что ли секций всяких? - Что за спорт, велосипед? Мы и так целыми днями гоняем. - Эх, вы, мелкота, - рассмеялся он. С ним хорошо. С ним просто. Он не задирается перед нами, не важничает. Его хоть за что спросить можно, хоть за детдом. - Вот вы живете с родителями, они вас кормят, учиться заставляют, воспитывают. Они вас родили и теперь навсегда за вас ответственные. Вы вырастете, работать пойдете, ваши родители состарятся, и вы будете им помогать. А нас кормило и учило государство. Оно за нас, через наших воспитателей ответственно было. Значит, мы чьи? Государственные. И должны теперь ему по гроб жизни. - За что? - За то, что не померли с голодухи, выросли и выучились. Или про порядки в детдоме, про справедливость. - Люди же все разные. Одни ленивые, другие грязнули, третьи стащить чего-нибудь стараются. Если ты при маме с папой, тут один коленкор. Ты в школе отучился, домой пришел. Тебе тут и пожрать готово, и прибрано, и постирано. А если ты вчера, и сегодня, и на много лет еще круглосуточно среди таких же пацанов живешь? И в школе с ними, и после школы, и спишь даже в коллективе, в комнате на десяток душ. - Как в пионерском лагере, - не к месту вставляет Серега. - Ну, пусть как в пионерском лагере, - соглашается Колпак. - Почему я должен за тебя твою работу делать? Или грязь твою выносить? И с какого рожна ты у меня моё украл? Вырастете, в коллектив пойдете. Там любой человек как под рентгеном, насквозь виден. Что вы хотите получить? Чтобы вас приняли за равного? Или вам больше по душе изгоем сделаться? - Каким изгоем? - А вот каким. Толик присел на корточки, чтобы над нами не возвышаться, рукой махнул, вроде как приглашая поближе подсесть, и рассказал. - Мы, когда в фазанку поступили, в сентябре не за парты сели, как вы в школе. Нас в совхоз повезли, на целый месяц картошку убирать. Не за деньги, мы же на полном государственном. И жратва, и общага, и одеты-обуты. А совхоз за нашу работу фазанке продуктов несколько машин дает, ну, ту же картошку, капусту и все, что на полях выращивает. Нас знаешь сколько! - Сколько? - попались на его крючок и в разнобой спрашиваем. - Ха! Сколько! - поднимает вверх палец. - Человек триста! И пацанов, и девчонок. Да воспитатели и преподы с нами, да завхоз! На каждый день каждой группе план установлен. Придем с утра на поле, а там уже трактор прошелся, выковырял картоху из земли и по полю раскидал. Мы встали раком и вперед! И воспитатели наши, и учителя со всеми наравне пашут. У них в фазанке давно особый, хитрый такой порядок заведен. Первые три дня всей шоблой по полю ползают. А на четвертый день завхоз - он старший на уборке - назначает в каждой группе пару звеньевых из тех, кто лучше других работает, быстрее поворачивается. Ставит их перед всеми остальными и начинается распределение. Каждый звеньевой по очереди выбирает себе в бригаду по одному человеку, пока не заберут всех нормальных пацанов и девчат. Останутся только такие, которых никто к себе брать не хочет. - И куда их? На кухню? - Ты думаешь, на кухне легче работать, чем в поле? Нет, из них отдельные бригады делают и этому завхозу подчиняют. Теперь у каждой бригады свой план. Участки нарезаны и колышки вбиты. Сделал план - можешь вести своих в лагерь и занимайся, чем хочешь. Мы после ужина всегда танцы устраивали, под гитары. А ленивая бригада последней приходит, уже все поужинают, а они только бредут вразнобой, невеселые, молчаливые. И не до танцев, только пожрут и свалятся замертво. - И вам их не жалко? - А причем здесь "жалко - не жалко"? Мы для себя собираем, всю зиму эту картошку жрать будем. Они же, когда за столом сидят, что-то не шибко лодырничают. - Воспитываете, - понимающе киваем мы. - Жизнь воспитывает, - в команду попал, живи по законам команды. - В чужой дом со своим уставом не ходят, - вспомнил я. - Точно, - согласился Толик. Он нас, хоть мы и были младше его лет на пять-семь, считал взрослыми. Увидит или услышит, что кто-то о девчонках плохо говорит или грубит, обязательно скажет. - Девчонки - это самое святое. Они для чего? Для того, чтобы мы, пацаны, их добивались, любили их и старались все для них делать. Вот вы, что вы больше всего сейчас любите? - Я конфеты люблю, - говорит Косой. - Я - газировку. - Я книги читать люблю. - А я рыбачить. Колпак улыбнулся и говорит. - А теперь представьте, что у вас есть любимая девушка. Это лучше, чем все конфеты в мире, вся газировка, лучше всех прочитанных и непрочитанных книг, рыбалки и всего остального на земле. - Да ну! - Вот вам и "да ну", - потрепал по волосам и ушел с нашими старшими братьями в кино... Жалко. А я у него как раз спросить хотел... С глазу на глаз. Мы в вышибалы играли, пацаны и девчонки с улицы. А потом надоело. Чем еще заняться? Мальчишки постарше давай малышню кружить. Подхватят подмышки и крутятся с ними. Визг, писк, смех! Отпустят на землю, и те кругами выверчивают, ориентиры потеряли - голова закружилась. Кто упадет, кто на ногах удержится. Но все равно весело. Очухаются и опять лезут: - А еще! - А меня! У нас через три дома на улице девочка живет, симпатюлька такая, но затворница. Ее родители очень редко отпускают играть со всеми детьми на улице. Или работы по дому много ей давали? Или просто нелюдимые сами по себе. Я, почему-то, ее с Золушкой сравнивал, - такая она тихая, простенько одетая, безобидная. Она меня, получается, на два класса младше. Ей где-то одиннадцать тогда было. Верка... Вера. И она просит тихим голоском, без крика и без напористости, совсем не так, как малыши делают. - А меня покружите, - и ко мне подходит. Я ее, как всех, обхватил и закружил. Но малышня - это одно, а Вера - она побольше будет, и потяжелее. Как так получилось, я не знаю, но она соскользнула немного, и мои руки враз наполнились. Я похолодел! Сейчас как закричит: - Чё ты меня щупаешь! - как даст по морде! Опозорит на всю улицу! И остановиться не решаюсь, чего там ее покружил-то, с полсекунды, или полминуты всего лишь. И продолжать боюсь. А рукам так приятно, такие плотненькие полушария! И я даже почувствовал - в центре, под средними пальцами, мягкие припухлости, как кисельные: - надавишь, - провалятся, отпустишь, - назад выпрямляются. Я к Вере прислушиваюсь - дернется? фыркнет? отпустить попросит? Молчит! Покружил ее, как всех, поставил на землю и стою - ни жив, ни мертв, глаза в землю уставил, как будто тоже устал и голова закружилась. Пошла она зигзагами под общий смех, руки в стороны раскинула для равновесия, и сама смеется. Мелочь опять лезет: - А меня! А теперь меня! Ну я и рад, вроде как ничего и не произошло, опять делом занят. Всех готов до потери сознания кружить, только бы Вера не проболталась, какой я... как я ее... я же нечаянно! Она выбрала паузу, когда я дух переводил, и просит тихим шепотом: - Меня покружи... - и в глаза мои заглянуть пытается. А когда я обхватил ее пониже, почти за живот, чтобы, значит, случайно опять не... Она руки мои взяла и выше подняла. . . . Спорт. Хотел я стать мотогонщиком. Кумир у нас был - Габдрахман Кадыров. Из Уфы. По телевизору постоянно показывали - что ни соревнования - он Чемпион. И на льду, и на гаревой дорожке. В нашем городе была сильная команда мотогонщиков. И пацанов много там занималось. Мишку Варганова из нашего класса взяли. А меня не взяли. Очкарик. Была секция бокса. Опять не для меня. И в борьбу самбо не приняли... Но... Через пять лет я впервые выступал перед переполненным стадионом на Дне Города. Поднимал штангу. Со смешным весом. В восемнадцать лет во мне самом было неполных 48 кило, на штанге 72. Мне и тут врачи не разрешали поднимать много. Я обещал, что не буду, что в полсилы, лишь бы подписали медкарту на очередные шесть месяцев. А потом стал мастером спорта СССР, чемпионом много чего, наустанавливал всяких городских, областных и цээсовских рекордов, объехал всю страну. Правда, за рубеж не пустили, я ж с запретной зоны, невыездной. Это Колпак, вскинув над головой мой старенький велосипед, накрепко зажег меня спортом... Глава 4 ДЕТСКИЕ ЗАРАБОТКИ watim БАННЫЙ ДЕНЬ СУББОТА исповедь 13-летнего Watim (Тимофеев В.В) "БАННЫЙ ДЕНЬ СУББОТА" исповедь 13-летнего. Грустные сказки для взрослых. 300 стр. с илл. (Продолжение книги "Я - SOSка"). ЛиБо WATIN, Магнитогорск, 2014 ISBN 978-5-7114-0483-5 Художник Родион ТАНАЕВ ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ В две тысячи втором году я опубликовал повесть "Я - SOSка" - исповедь 12-летней". Такой мощной реакции никак не ожидал. Десятки тысяч читателей за месяц в Интернете, и это при том, что повесть несколько раз удаляли с сайтов администраторы; сотни комментариев, среди которых были и такие, где предлагалось посадить меня за растление, запретить писать и даже выгнать из страны. Из всех комментариев мне дорог один. 20-летняя студентка из Челябинска написала: - Боже! Откуда вы знаете про мою жизнь? Я старалась позабыть все. А вы, вы в деталях описали и меня, и то, что было со мной в том возрасте" Через год вышедшую книгу вырвали из рук. Редактор газеты сказала мне: - Вот пишете вы про сегодняшнее время, сексуальная революция, свободные взгляды, падение нравов. А что, в ваше время люди другие были? Секса не было? Разврата? - Могу сразу сказать, - весело вскинулся я и отчеканил, - секса в СССР не было. Свободные нравы карались. Разврат осуждался. - Вы ёрничаете, а я серьезно спрашиваю. - Если серьезно, - погрустнел я, подбирая ответы помягче, - пуританское воспитание в вопросах секса. Даже слова такого благозвучного мы не знали. Было одно: емкое, старорусское, пачкающее - е....аться. Просто на этой теме было негласное табу. У брата в фазанке парнишку на три года в тюрьму посадили за найденную у него колоду карт с голыми тетками. Уже учился в институте, аспиранта за перепечатанную на институтской машинке "Кама-Сутру" отчислили из аспирантуры. Страница из "Плейбоя", и ты гарантированно пойдешь лес валить годиков на пять. Коммунистическая идеология, "сусловщина" выживших из ума стариков были пострашнее средневековой инквизиции. О чем тут говорить? - Не ради праздного любопытства или упрека в ваш адрес я спрашиваю. - А ради чего? - Я хочу своих родителей понять - вы же с ними в одно время взрослели. Как вы жили, как в вас входило то, что сейчас именуется сексом? Взяли бы и написали об этом с ретроспективой своего времени, своего 12-13-летия? Как много вопросов поставили передо мной за раз. И задумался я крепко, и попытался вернуть память свою назад, в середину 60-х годов и вспомнить, а как же действительно мы жили? Несколько попыток написать "Банный день..." закончились провалом. Я не мог попасть в ритм произведения, не мог найти нужной интонации. Первая главка, исполненная в 2003 году, так и осталась единственной. Год назад я, не знаю, что подтолкнуло, переписал "Исповедь 12-летней", более детально проработал некоторые линии. И, по окончании этой работы, понял, что нашел. Нашел тему, нашел язык написания, ритм. Нашел ту интонацию, которая одна способна донести до читателя мою задумку. И главки полетели из-под моего пера. Повесть, которую вы читаете, можно назвать продолжением разговора, начатого в Исповеди. Место действия - Россия. Урал. Провинциальная глубинка. Время действия 66-67 годы прошлого века. В конце некоторых главок, курсивом, лирические отступления. То, что в них больше грустного, вы уж меня за ради Бога, простите. Лет-то сколько прошло... Все остальное - на страницах книги. PS. Любые совпадения имен, фамилий, фактов прошу считать случайными, никакого отношения к действительности не имеющими. Произведение художественное и относиться к нему следует соответственно. С уважением, Автор СЫРЬЕ ПРОМЕЖУТОЧНОЙ ПРОБЫ Я родился в сугробе , А на улице вырос. "Негде выставить пробы", - Так про нас говорилось. Было общей судьбою, - И не скажешь ясней: Загибаться зимой, Отходить по весне. - Кто не спился еще, Пацаны из "запретки"!?. Робким взмахом руки Встрянет Коликов Петька. - Кто путёво живет, Однокашники - други!?. Знаю я наперёд - Вверх не вскинутся руки. Никого, почитай, На плаву не осталось. Ну, о чем тут писать? Нарываться на жалость? Просто мы рождены В век глубокой печали, Просто выросли мы, Недомерки, случайно, Жизнь прожгли, пацаны, - Души вечно нагие, - Чтобы с нашей спины Стартовали другие. Нас лепили всерьез Для того, чтобы гробить, - Мы всего лишь сырье Промежуточной пробы. Снежный вихрь седин, Лет стремительный танец. Я, наверно, один В вашем завтра останусь. Глава 1 ТАНЦПЛОЩАДКА Не знаю, как у вас, но у нас банный день всегда в субботу. Это родители такой порядок завели. По привычке. Их с детства приучили. Теперь они нас к тому же приучивают. Точнее, достают. Рабочая неделя шестидневная, в субботу до трех часов пахали, это если с перерывом на обед, а без перерыва, так вообще до двух. Вроде как короткий день заботливое государство от щедрости своей дарило горячо любимому им народу. Этот день в любую погоду казался светлым и радостным. Как будто старая жизнь, полная всяческих забот и тяжелого труда, жизнь, в которой ни одно из мечтаний детства и юности не сбылись, вдруг заканчивалась, а впереди свободный вечер, впереди принадлежащий тебе день и новая жизнь с надеждами, что вот наконец-то... с понедельника... и навсегда... Обычно родители в десять вечера уже спать ложатся. А как иначе, если вставать им в пять утра, - скотину прибрать, жратвы на всю ораву наготовить. Вот и выпадает им один раз в неделю возможность припоздниться, банькой побаловаться, с гостями за трехлитровкой пива или бражки без оглядки на время посидеть. Назавтра как-никак законный выходной, завсегда можно лишний часок для сна урвать. Я не против бани, баню я даже очень. Особенно зимой, когда веником намашешься. От жары уши трубочкой, как березовый лист, сворачиваются. Сердце места себе не находит, готово, разогнавшись до тысячи неуправляемых ударов, лететь без остановки хоть до Луны. И только прыжок в сугроб оставляет его на месте. И примиряет с мыслью пожить еще немного в этом бренном теле, и дальше терпеть нечастые банно-вениковые издевательства. Я родителей, конечно же, понимаю. Но... Нет бы выбрали другой день недели. Ну, хоть среду, или даже воскресенье. Им надо именно в субботу, когда танцы... Я что, должен подрыгаться немного, а потом в самый разгар домой бежать и мыться, пока баня не выстыла? А после бани опять на танцы? А вдруг за это время как раз самое интересное и произойдет? Кто-то кому-то мордасы начистит. Или Вовка Длинный с Толькой Колпаком твиста своего фирменного заломают? Длинный в армии служил у немцев, в Дрездене. Там и надыбал. Немчура на своих танцах-манцах-обжиманцах всяко разно куролесит. Европа! Длинный Колпака научил. Они одни, когда не сильно выпимши, так шпандорить могут. Выйдут в круг, клеши по тридцать три сантиметра, с заклепками и разрезами... радист Колян им поставит эту "твист эгей" не нашу, и они двое по всей площадке кругалями выверчивают. Пиджаки через плечо хрясь неглядя - кто поймает, три верхних пуговицы у рубах расстегнуты, рукава до локтей закатаны. Вся танцплощадка у бордюра столпится, зырит на парней с открытыми ртами. Представление! Проездом в нашем городе! Только кто сунься в их компанию: или сами сметут в азарте, или зрители выдернут, мало в задки затолкают, еще и разок-другой по ребрам перепадет. Не мешай! Не лезь со свиным рылом... Танцплощадку нашу по призыву комсомолии на субботниках построили. Вроде как вам надо, вы и делайте. За просто так, в свободное от работы время. Скажите "спасибо", что материал завод бесплатно выделил! И техникой помог. Метрах в двухстах за последней улицей, среди высоченных сосен и подлеска круг метров тридцать в диаметре огородили высоким фигурным забором из металлических прутков. Центр заасфальтировали и высоким бордюром окружили. От него шесть лучей-проходов в карманы - в них среди густоразросшихся кустиков скамейки для отдыха - три как бы на мужской половине, и три - на женской. Есть узкая калитка для входа и при ней окошечко билетной кассы. Двадцать копеек, если танцы под магнитофон или пластинки, и тридцатик, если ансамбль выступает. Тут же при калитке большие ворота - их открывают только один раз, когда танцы закончатся и толпа валом попрет на вечерний променаж по коротким улочкам. А улиц этих не густо - шесть вдоль подножия горы, да семь - поперек. Вот и весь наш поселок. А еще, напротив выхода, но в другом конце небольшая сцена с полметра над землей и в уголке синяя дверь и большое окно - радиорубка. Здесь вотчина Коляна, хромого от рождения радиста. Не комнатка, конура. Так ее все величают. За размеры. Два на три. Но не метра, а шага. Узкий проход между двумя шаткими столами, полки под самый потолок - на них коробки с радиодеталями, пластинки, бобины для магнитофонов, заляпанные стаканы, открытая банка с солеными огурцами, краюха хлеба с отломанными корочками. На одном столе старенькая радиола неизвестного происхождения. Надпись с названием была, вон от нее остались две заломаные кнопки со спичечную головку величиной. На вид, так трофейная. Держит ее Колян за то, что она все страны ловит, даже Америку. И, главное, записи получаются без шипа и скрипа. Вот и знаем мы, пацанва, через эту радиолу, что есть Битлы и Червоны Гитары, Рэй Чарльз, Чеслав Немен и сладкоголосый Хэмпердинк с труднопроизносимым именем. На другом столе, что в окно упирается, пара магнитофонов, точнее скелетов магнитофонов, - один без крышки, другой без крышки и без корпуса. Все внутренности насквозь видны, как на вскрытии, - и лентопротяжный механизм, и раскаленные ниточки радиоламп. В узком проходе едва умещаются стул Коляна и некрашеная табуретка. Ее держит радист под столом и достает только тогда, когда кто-нибудь с делом приходит, не на пару слов. Вовка с Толькой один раз за вечер свой коронный исполняют. Все момент ловят, когда красноповязошники поссать выйдут или пива тяпнуть. Это комсомольские дружинники. Они, не менты, за порядком и нравственностью следят. Чтобы никто ни-ни. Не растлевался под западную буги-вугину. Ну, слиняют они, тут все к Коляну: "давай, парень, скорей!" Несколько человек на стреме встанут, контролершу оттеснят от входа, пробку создадут. Это так, на всякий случай, если комсомолия вернется, задержать ее, шум поднять. Они ж далеко не уходят. А музыку до середины поселка слышно, тут уже не спрячешь, уши каждому ватой не забьешь. Потом, конечно, пригрозят танцы прикрыть, радисту тоже всыпят... устно... чтобы все их строгости слышали. А он только покашляет да посмеется в кулак. Аппаратура на танцах чья? Кто ее один может в рабочем состоянии поддерживать? Да и записи чьи? У кого еще есть возможность ловить разные западные станции и записывать то, что правильным советским гражданам даже слушать нельзя? Ну, перегнут с ним палку, разозлят, и что? Назавтра сами же к нему придут с чистыми бобинами, с бегающими глазками и с пузырем плодово-ягодного. И опять мировая, знай, на кого письку дрочишь! Я шукаю, дружинники специально уходят с танцплощадки, чтобы дать некоторым оторваться. Видел разок - стоят на бугре и смотрят на Вовку и Толяна, как те конями необъезженными носятся. Наверное, и сами бы не прочь так поскакать. Да должность ответственная не позволяет. Карьеристы сраные! А еще на танцах главное - не прошляпить Лизку. Кто с ней сегодня потанцевать сможет, кому она позволит пригласить на этот "томбе ля неже..." Ну, когда "падает снег" Сальвадоре Адамо исполняет. Эта песня - коронка на танцах. Как десерт. Под завязку. Вроде как наплясались, распалились, - это для ног и пота. А теперь, будьте любезны, для души получите. Я видел, у некоторых, только первый аккорд прозвучал, дрожь легкая по телу. Это у девок. Сейчас начнут кайф ловить, приплывать, когда их пацаны со всей силы к себе прижмут, а они, курицы, подбородком за плечо зацепятся, глазки позакрывают и будут висеть, висеть... А Колян, когда в настроении, или кто к нему в радиорубку зайдет и чего-то скажет или нальет, еще дубль сделает. Так ловко подстроил запись, даже специально вслушивайся, не заметишь перехода. Все знают, - кому Лизка отдаст этот танец, тот ее провожать пойдет. Лизка наша королева. У нее у одной шпильки на тринадцать сантиметров. Пацаны на спор замеряли. Нет, такие не у нее одной есть. Но она одна во всем поселке умеет на них ходить. И не просто как королева плывет, не качнувшись, а еще и танцует в них, даже свитч откалывает. Как ноги свои длинные не сломает? Видели бы, как ходит! Голову приподнимет, как гусыня перед гусем шею вытянет, смотрит в никуда, никого в упор не видит. Идет - как по невидимой линии, пятку в носок, пятку в носок. Я в деревне на лодке плавал. Там же сидишь спиной к тому месту, куда плыть надо. Вот и вертишься постоянно, а не снесло ли тебя? А не промазал ли метров на пятьсот? Дядя Петя, геолог наш, научил. Вон, говорит, черемуху на берегу видишь? Это твой первый ориентир. Вон правое окно, которое черемуха закрывает. Это второй ориентир. Совмещай их и никуда от маршрута не отклонишься. Так и Лизка. Она когда идет, сама себе линию на дороге чертит и по ней плывет. А чтобы не сбиться, за все проводы провожатому и двух фраз не скажет. Только свои коронные, когда локоть перед ней выгнут, чтобы под руку взяла: "Иди рядом!" - громким полушепотом, и уже возле дома: "Ну, я пришла!" - выдохнет. И ни поцеловать не даст, ни за... потрогать, или хотя бы за... пощупать. Как барышня кисейная, руку расслабленную протянет, одни пальчики ей ухажеры пожмут и... даже и не мечтай. Еще никто ее два раза не провожал. Только Вовка Длинный. Все на танцах затаились, ждут. Если сегодня третий раз ему позволит, тогда все, копец, облом остальным, гуляйте, мальчики, мимо. Или еще кого надеждой осчастливит? А Вовка притих немного. Куражится, шутит с нами, но вижу, глаза его бегают, и голос такой приглушенный, подхрипший. Он и хочет к Лизке подойти, вроде как утвердиться, место свое законное застолбить. И побаивается, - что у нее сегодня на уме? Вдруг возьмет и на глазах у всех откажет? Это ж какой облом! Это девчонки думают - хочу, - пойду танцевать, хочу - не пойду. И все, и как два пальца обоссать. А пацаны, они ж не просто так идут, они наперед сто раз подумают и шансы свои взвесят и, если им откажут, ух как переживают. Это ж на виду у всей площадки. Это ж каждый заметит и каждый на свой манер обсудит, и посмеются - кто втихаря, а кто и в открытую. Мы даже со многими пацанами договаривались - если какая девка кому из наших на танцах откажет, никогда такую не приглашать. И даже если она на "белый танец" выпендрится и подойдет к кому из наших - тоже ей отказать, да не просто так, отвернуться и все, а и сказать еще громко, чтобы вся танцплощадка слышала, "а пошла ты"... Чтобы поняла, каково это. Пацаны старшие этим летом меня в свою шоблу приняли. За ровню держат, шестерить не заставляют. И в разговоре назад не отодвигают, вроде как я тоже их кореш. Сперва даже закурить предлагали. А Вовчик, он у нас не то, чтобы главарь - мы же не шайка какая приблатненная, мы - команда, а он за старшего, руку мою от пачки протянутой отвел: - Не кури, - говорит, - гадость это. Я, - говорит, - дурак, втянулся, теперь бросить не могу. Как старший брат сказал, и даже не обидно. И всё, перестали предлагать. И то. Им всем по восемнадцать-двадцать. А мне четырнадцать осенью будет. Это по куреву. А вино когда цедят, пузырь по кругу пускают, тут ни Вовчик, никто у меня изо рта не рвет. Глоток завсегда мой. Вино это не папиросы. Курят не все, даже среди мужиков такие попадаются. А вот пьют. Таких, кто это дело мимо рта проносит, чего-то не знаю. Мы с Вовчиком заядлые голубятники - вместе голубей держим, ну, в смысле, у него своя голубятня, у меня своя. Нас на весь поселок всего четверо человек таких, чокнутых. Ладно бы куры, утки или гуси - яйца, мясо там и шерсть, в смысле, польза от них - пух и перья. А с голубей какая польза? Так все говорят, которые ничего в этом деле не понимают. Но мы на них не обижаемся. Мы просто не обращаем внимания на эти бурчания. У меня книга есть, "Веселое горе - любовь" называется. Ее наш челябинский писатель написал. Гроссман. Марк. Книга толстенная, страниц шестьсот. Там куча рассказов и повестей. И все - про голубей. Он, хоть и писатель знаменитый, а тоже голубей держит. Я Вовчику, наверное, по сто раз уже все эти истории попересказывал, но он всегда готов слушать, и ни разу еще не оборвал, мол, я эту историю уже знаю, давай что-нибудь новенькое. А его младший брат о шестнадцати годах, дважды второгодник, сидит со мной за одной партой, я его немного подтаскиваю, учиться уговариваю. Правда, ему лень и он чаще просто списывает. Его дома заставляют, и он ко мне каждый день бегает, даже летом, вроде как уроки делать, благо, живем на соседних улицах. Вот две неглавные причины, почему я, мелкота, хожу с большими пацанами. И буду с ними в кодле еще долго. Пока Лизка не определится. Потому что Лизка - моя двоюродная сеструха. . . . Как-то так получилось, что у моих сестер и брата дни рождения рядом, 11, 16 и 17 августа. Попало на юбилеи: 20, 20 и 18 лет. Ну и, гулянка, друзей полон дом. Первый раз на моей памяти в нашей большой семье отмечали чей-то день рождения. Братишка выпил хорошо, нам от щедрот своих со стола бутылку водяры вынес, нате, мол, отметьте с нами. Богатство какое! Настоящая, "Московская", чистая, как слеза, два рубля шестьдесят две копейки стоит! Не бражка из коопторговских сухофруктов, не самогон сивушный. Я ж водки еще ни разу. Да и вино, если честно, всего дважды - на Новый год родители налили глоток красненького, сладенького. Помню, дядька возмутился, мол, рано приучаете, успеет еще напробоваться, как бы отучать не пришлось. Это он правильно говорит. Сам, хоть и за сорок ему, всегда меру знает. Если водка - две стопочки, и не опрокидывает их с кряхтеньем, а цедит по глоточку, на весь вечер растягивает удовольствие. Пиво - кружку выпьет, посидит, поговорит. Сам к себе прислушается и, получит разрешение, вторую наполнит. А чаще так на одной и остановится. Но, как ни странно, мама его поддерживать не стала. Подняла уже отставленную мной рюмку и сунула в руку. - Ничего, большой уже... А второй раз в компании, когда перед танцами бутылку по кругу пустили, ну и мне тоже довелось присосаться к ощетинившемуся сургучом горлышку. А тут водка! Мы на троих... и опять из горла... под корочку хлеба, старших копируя. Знаем, надо раскрутить водку в пузыре, и резко перевернуть в расшиперившийся рот - чтобы горячая жидкость, минуя язык сразу в отстойник проливалась. Так ни количества, ни горечи не прочувствуешь. Ночью мне стало плохо. Утром мать, выдергивая из-под меня загаженное постельное белье, сказала глухо: - Спасибо, сынок. Дождалась. Отца твоего, пьяницу, обстирывала, брата старшего. Теперь и ты вырос. Я не знал, куда мне провалиться. Больше меня мама никогда пьяным не видела. Глава 2 НАШ ПОСЕЛОК В округе наш маленький городок зовут Поселком. И катавские, и юрюзанские, и бакальские. Так и говорят: "А, эти, из Поселка"! Это не от пренебрежения. Или от незнания. Это от сталинско-бериевского, чего-то такого, необъяснимого. Но говорят с некоей тоской и тихой завистью. Потому что большинство народу здесь, в поселке, - их недавние земляки. Которым немного повезло. Специальность их рабочая оказалась востребованной, и анкета строгая, до седьмого колена перепроверенная, не подкачала. Всем в детстве сказки рассказывали. Родители, или бабушки, иногда дедушки... Если они у кого были, выжили. В сказке хорошо. Там про красивую жизнь. Которая где-то есть, но нам в ней побывать вряд ли удастся. Ладно, хоть помечтаем. Сказки разные бывают. Веселые и счастливые. Мне, - наверное, я какой-то дефективный, больше всего в душу сказки Андерсена западали. Я даже плакал иногда, их читая. Особенно, где про Девочку и Спички... Все мне казалось, да и сейчас чувство не ушло, что он не про свою датскую страну писал, позапрошловековую. Нет, он в мою, в нашу жизнь заглянул и меня, братьёв моих и сестёр моих, и всё мое окружение точь-в-точь прописал. Так вот мы жили тогда. Из нашего сердца, из нашей жизни Гагарины, Титовы, Поповичи, Терешковы взлетали. Это они своими подвигами не дали некоторым из нас спиться, скурвиться, пойти по этапам. Короче, выжить помогли. Но я ж про сказку говорил. А перед этим про наш городок. Так вот, все в округе считали, что мы, поселковские, в сказке живем. И колбаса у нас в магазинах всякая-разная не по талонам, и мясо четырех разных сортов, - бери, не хочу. Многие даже и сейчас не знают, что у мяса столько сортов бывает. От девяносто двух копеек за кило... И тушенка говяжья и свиная в густо смазанных солидолом банках, и гречка, черт, аж по 48 копеек за кило. И шмотки на выбор, а улицы сплошь в асфальте и бетоне... Москва, и та, наверное, не так снабжалась. А тут, на Урале, в глухой рабочей стороне диковинный оазис, как ожившая картинка. На улицах ни соринки, ни окурка, брошенного мимо урны. Клумбы с цветами политы и прополоты, на площади из репродуктора радио на весь поселок вещает, ночью фонари горят, и хоть в три часа один или с любимой девушкой гуляй, никого бояться не надо, никто не пристанет и слова обидного не скажет. И еще одна особенность. Можете себе представить город, в котором нет бабушек и дедушек, практически нет пенсионеров, нет старости и убогости?.. С чего бы это, да? А ни с чего. Городок наш был "запреткой", Златоустом-20. Так по официальным документам числилось. И находился почти в ста двадцати километрах от этого самого главного Златоуста. Был он третьим закрытым городом в нашей Челябинской области и замыкал стратегическую цепочку, задуманную и осуществленную Берией. В Челябинске-70 придумывали и разрабатывали, в Челябинске-40 что-то химичили, а у нас... Жили мы за шестью трехметровыми рядами колючей проволоки, с двумя предзонниками, со вспаханной контрольно-следовой полосой, с патрулями через каждые сто метров. И грозной надписью, пугающей с каждого столба: "Проход запрещен. Запретная зона". И что стреляют тут без предупреждения и очень метко. А попасть в город или выйти из него можно через КПП, то есть контрольно-пропускной пункт. А на нем солдаты с автоматами - наверное, целый взвод. Если ты пешком идешь, просто заходишь в небольшой одноэтажный домик. Там солдат твой пропуск проверил, рожу с фоткой сличил и вертушку открыл - проходите, пожалуйста, вы наш сердцу дорогой товарищ. На выходе пропуск заберут, а заместо его жетон с непонятными цифрами дадут, и по нему уже точно знают, когда и в какое время ты из города вышел. А на входе твой жетон на твой пропуск поменяют, и тоже отметина - ага, вот когда и во сколько он назад возвернулся. А вот если ты на машине едешь - тут целый ритуал. Для въезда - одни ворота, для выезда - другие. Запустят в предзонник три машины, - больше нельзя, - ворота с двух сторон закроют, и ты в западне. А на тебя уже несколько пар глаз нацелены, и автоматы в твою сторону неровно дышат. Солдатик машину проверит - нет ли кого в салоне, в багажнике, к днищу никто не прижался? - у него зеркало на палочке - под машины заглядывать. Конечно, документы твои проверит. И тоже - наш товарищ - проезжай. Мы, помню, сено домой везли, батя машину на работе выписал, накладная - как положено, иначе сразу накажут за левый рейс. Солдатик залез сверху на сено и длинным заостренным шомполом весь стог часто-часто протыкал. Это он проверял - не везем ли мы кого в сене, шпиона там, или лазутчика. Я бате говорю тихим шепотом. - Я бы запросто незаметным проехал, он бы меня не нашел. Батя напряженный такой, в руль обеими руками вцепившийся, посмотрел на меня и только ухмыльнулся. Даже не потрудился слово сказать. Хочется мне свою умность показать, вот, мол, никто не догадался, а мне - раз плюнуть. - Я бы там маленький шалашик сделал и переползал с места на место. Увидел бы, где он шомполом уже тыкал, и туда бы перепрятался, - не унимаюсь. - Дурачок, - выдавил наконец батя. - Ты шалашик сделаешь, шомпол в пустоту войдет, солдат сразу поймет - ага, пусто, а что там? И все сено заставят тут же выгрузить. - И чего? - А ничего! - на последней ноте терпения шепчет батя. - Я тебя сейчас вот заставлю одного дома всю машину сена выгрузить и в копешку в огороде сложить, тогда враз поймешь "чего!" Дурь из башки сразу выкинешь... Про сено это он правильно сказал, мол, одному все перекидать. Ух, как понятно! Лучше любого научного объяснения. Это я рассказал про въезд в город. А на завод попасть еще сложнее. Там в каждый цех свои пропуска. Братишку как-то вызвали на ликвидацию какой-то небольшой аварии - он сварной хороший. Так он рассказывал, как его с одного цеха в другой вели. На входе один пропуск забирали, другой выдавали. И так трижды, пока в нужном месте не оказался. И трижды переодеваться заставляли. Совсем всю одежду снимал и в шкафчик складывал. Даже трусы. Городок наш был приложением к приборостроительному заводу. Эта большая нетайна была на каждом городском автобусе красивой табличкой озвучена. Чтобы скрыть самую главную. Про которую потом, через тридцать с лишком лет только узнали. И вслух говорить посмели. То, что нам повезло, ну что ж, кто-то иногда и в лотерею большой приз выигрывает. Это у нас на заводе, нашими родителями, соседями по улице собиралась самая разрушительная, самая атомная бомба, по документам скромно проходившая как "Изделие ? 1". Но мы тогда были пацанами. И нам об этом знать было и не положено вовсе. Да и не нужно нам это было. РДС-4"Татьяна" " Фото из архива КГБ г.Златоуста-20 Мы просто хотели жить. И мы жили. Зимой радовались искрящемуся снегу. Весной - теплу и тому, что пережили зиму. Теперь полезет из земли всякая травинка, и уж точно не окочуримся. Лето? Ему радовались просто потому, что это же лето! А осень - генеральная подготовка к долгой и холодной зиме. Такой вот круговорот нас в природе. Батя наш - мужик деревенский, из самой что ни на есть уральской глубинки - небольшой деревни Пороги. Божественно красивые места, двадцатикилометровый пруд, полный всякой рыбы, дикая тайга со всеми ее прелестями, - грибами и ягодами, лосями и медведями. И с малюсенькой, на пять работяг, фабрикой, которая добывала редкую руду для создания булатной стали на Саткинском и Златоустовском металлургических заводах еще со времен первого Демидова. Так вот, бате, когда на стройку эту шофером завербовали, квартиру предлагали, он отказался - дом свой построил. - Куда я всех в квартире запихну? - говорил он. И правда. Шесть детей - двое своих, и четверо нас, приемных. Куда их девать? Вот мы и жили вроде и в городе, а как в деревне. Дрова наколоть, воды из колонки натаскать, огород с картошкой и морковкой обиходить. У нас еще один огород был, - в лесу. С футбольное поле. Картошки заготавливали... ведра на день нам мало. Она ж и в супе, и в мундире в чугунке сваренная, и тушеная с морковью и репой. А пожаренная на комбижире - это вообще, деликатес, хорошо, если раз в месяц. А еще со свиными шкварками бывает... Наверное, нелегко было родителям прокормить такую ораву. Я в шестом классе учился, когда мать не в лоб, а так, походя, спросила-предложила. - Может, тебя в Суворовское училище отдать? Там полное государственное обеспечение. И кормят, и одежда с обувкой. Тебе опять, вон, ботинки покупать надо, совсем босый. - А Женькины, - я притих, к табуретке всем своим худющим задом прижался. Понятное дело, зимой мы в валенках везде ходим. И в школу, и на улицу. Скоро весна, растает все. В валенках не побегаешь. Вот и болит голова у родителей, вот и ищут они выход. - Тебе до них еще расти да расти, - говорит ровным почти бесцветным голосом. - Я газетку в носы натолкаю, - я готов на любые жертвы, только чтобы со мной проблем было меньше, только чтобы я никому не мешался. Но у мамы свои червяки в голове, она и не слушает мой лепет. - Там хорошо. Город большой, дисциплина. Военным будешь, офицером. Как отец твой. Это она про того, который родной был. И которого шесть лет как нет, помер от раны военной. У него осколок внутри сидел. А потом оказалось, что не сидел, а двигался. Ну и додвигался до чего-то. Я в первый класс пошел уже сиротой. А младшему, тому и четырех еще не было. Я привык. Родители сказали - закон. Не важно, в какой форме, просьба ли, пожелание, или намек. Раз сказано, знать, наперед крепко обдумано. Они же взрослые, они же нам мать и от... отчим. Кормят нас, поят, обувают-одевают. Мы ж все без них никуда, мы ж на их шее. У нас собака, Тузик, породы собачьей, уличной, маленькая, но лает громко. Тузик всегда на привязи, иногда мы его с собой гулять берем. Так он, собака, а и то понимает. Принесешь ему поесть, в миску положишь. Какая собачья еда? А что мы не съели, или что поросю приготовили. Так он тебе и за это каждый пальчик языком своим шершавым оближет, и в нос еще ткнется, а уж визгу, лаю заливистого! В Суворовское, это не в детдом. Хотя... если бы сказали про детдом, я и тогда противиться никак не стал. Городок наш полувоенный, к форме отношение если у кого и не восторженное, самое малое - уважительное. Про набор в свердловское Суворовское училище бате на работе сказали. Ну и... выбор пал на меня. Кого еще? Старший брат уже работает учеником автослесаря. У него пока не зарплата, а ученические, пятьдесят пять рублей в месяц. Скоро на разряд сдаст , а это полноценные девяносто рублей на руки, уже чистыми, без вычетов, и будет пополнять семейный бюджет. Средний ремесленное мучает, а там полное государственное - и кормят, и форма, и ботинки на толстой подошве, с шерстяным носком и зимой не страшно. А я подвел всех, лишил надежды хоть один голодный рот к чужому столу пристроить. Я комиссию при военкомате не прошел. Очкарик, минусов в моих глазах слишком много к тому времени накопилось. Первый раз резкий поворот жизни миновал меня. Остался я навсегда человеком гражданским. Что интересно, когда поступил в институт, в знаменитый УПИ, то самое суворовское училище оказалось на одной площади с нашим политехническим. И я пять лет мимо него ходил, на суворовцев этих косил. Многие, особенно девчонки, увидят строй мальчиков в черных шинелях с красными погонами - они часто по площади маршировали, строевой шаг отрабатывали, - так бьют подошвами сапог, аж асфальт под ногами гудит, - остановятся и любуются. А я глаза прятал и поскорее уходил. Частенько вспоминал свое, детское. Вот ведь как вышло - не изнутри, так снаружи с ним, с училищем этим, повенчанным оказался, не прошло оно мимо меня. . . . Через два года, - я восьмилетку закончил и собрался дальше учиться, - брат средний прижал к воротам и сказал в лицо мне, чтобы никто не услышал: - Хватит на шее нашей сидеть. Работать пора! В ремесленное дуй давай, на токаря. Кулаком по щеке несильно двинул, для пущей понятливости и побрел, полупьяный, к друзьям в пивнушку. Нас в школе уже два года учили токарному делу. Я умел не только наборные ручки делать, но и резьбу на станке нарезать, и внутреннюю и наружную. В тот же июньский день я сходил в школу и забрал у секретаря документы. Шел с ними домой, и не было у меня в душе ни горечи, ни сожаления, ни обиды на него за слова такие. Все просто и обыденно. Как будто брат велел мне воды принести из колонки, или у коровы навоз убрать. Еще и по дороге думаю - надо завтра в фотографию сходить, для поступления к заявлению фотки четыре на шесть прилагаются. Придется заначку распечатывать, сорок копеек доставать. Как она узнала, математичка наша и классная, Валентина Антоновна? Она же уже в отпуске была. Я ж никого в школе не видел, только секретаршу. Пришла к нам домой. Я как увидел ее, струхнул. Может, натворил чего, и теперь всплыло? И уходить от дома не решаюсь, и на глаза не лезу. Встал за батиным верстаком, рубанком доски стругаю, и ухи востро держу - вдруг кликнут. Математичка с матерью моей долго разговаривала, они и чай пили, и плакали чего-то обе. Короче, вернули меня в школу. Я, оказывается, по словам Валентины Антоновны, самый сильный ученик. Не лучший. До лучшего мне далековато: по рисованию тройка, по пению тройка, по поведению вообще двояк, один на всю школу. Меня даже на осень оставляли. Так и сказали - впервые во всем городе на осень за поведение оставлять приходится. Я виноват что ли, что с шилом в одном месте народился? Только по химии, физике, алгебре, геометрии, литературе со всех городских олимпиад в ящике у мамы до сих пор грамоты лежат... Глава 3 КАК КОЛПАК ВЕЛИК УКРОЩАЛ В палисаднике около нашего дома всегда молодежь тасуется. То к старшему брату придут, то к среднему. А то к сестрам подружки поиграть-поболтать... Сначала когда-то полоску земли между забором и дорогой огородили от блудливой скотины, и кусты всякие посадили, - смородину, крыжовник, боярышник, яблони-дички. Все разрослось, раззеленелось. Прямо, скверик небольшой. Братья сноровисто скамейки в землю вкопали, столик соорудили. В домино, в картишки, просто посидеть в тенечке. Потом, когда повзрослели, и выпить. Не в дом же всякий раз с толпой друзей идти. А у соседа дяди Коли фанерная избушка стояла перед домом, небольшая - наверное, два на полтора метра, но как настоящая. С крышей, с окнами. Внутри по стенам лавки, и столик маленький. Он ее своим детям сделал, вроде как домик для игры. Их у него пятеро, еще мельче нас, последняя пока титьку сосет. А потом, не помню, по какой причине, решил он эту избушку сломать, с топором выскочил. Наверное, опять что-то его разбойники, Витька или Колька, натворили. Тут мои братья старшие, Женька с Вовкой, рядом оказались. Поболтали они промеж собой по-соседски, бутылку вина самого наидешевого - магазин недалеко, в этой же будке выпили, притащили пару жердей... и перекочевала недостающая избушка на их руках в наш скучающий палисадник. Сколько вина в ней будет выпито, сколько народу временный ночлег найдет, сколько поцелуев жарких и объятий крепких... Толя Колпак жил в общаге. Он после фазанки в нашу зону попал, токарем на завод. Учился с моим братом Женькой в шахтерском городе Бакале. Ну, и корешились они. У Толика шиза была. Он детдомовский, натерпевшийся по жизни. А тут такие деньги! Платили на заводе о-го-го! Только двадцать процентов налогов заберут, - подоходный, за "яйца" и профсоюзу, и на, остальное чистыми на руки Он получку получит - никому отдавать не надо, ни родителей нет, ни жены.. Вот он с каждой зарплаты себе брюки, рубаху или туфли остроносые. Сам невысокий, крепенький, задиристый. А придет в кино, или на танцы, или просто вечером с друзьями прошвырнуться - обязательный костюмчик-тройка, причесон, одеколон "Шипр" за рупь тридцать пять. В туфли как в зеркало смотреться можно. А друзья его, такого прикинутого, со всех сторон обступят и идут. И так гордятся, что среди них хотя бы один такой есть. У Толика был синий костюм-тройка из офицерской ткани - диагонали. Аж по восемнадцать рублей за метр. Был коричневый, не темный, а такой - ближе к бежевому. Еще один моднячий клетчатый, с воротником-стойкой, как у "битлов". И даже светло-серый. На его фигуру в магазине не купишь. Он их в ателье заказывал. А когда жарко, он всегда в белоснежной рубашке, нейлоновой, чешской, в легкую полоску за двадцать пять рэ. Про эти рубашки нейлоновые дядя Гриша рассказывал. Он умный, техникум закончил, на заводе сборщиком работает. Только что собирает и для чего - никогда не скажет. Так вот он и рассказал, что чехи от нас газ получают, почти бесплатно, за копейки. - Они же друзья наши, вот мы им и помогаем. Они, как мы, газ этот не сжигают на кухне или в топке, не такие дурные. Они его сначала через установку прогоняют и разделяют на составляющие. Чистый газ на отопление пускают - он у них не дымит и не воняет. А из остального делают пластик и синтетическую нить. Вот и рубашка эта. Она им в копейки обходится, а у нас в магазине четверть получки выкладывать приходится. Так что они из нашего газа еще миллионы прибыли получают. Дяде Грише верим. Он любую схему запросто читает. Не просто расскажет, где, что и для чего придумано. А и подскажет, что на что можно заменить, чтобы наши мыльные радиоприемники чище работали. У него приборы есть специальные - помогают так настроить схему, можно не только "Маяк" ловить. Мы, мелочь, на Колпака как смотрели? А раскрыв рот смотрели. И мечтали - вырастем, такими же будем. Пойдем на завод, токарями или фрезеровщиками. Или сварными - кто на кого выучится, и будем со всеми вместе рано утром на автобус спешить, в цеха свои подземельные. Вечером возвращаться и остаток дня личной жизни посвящать. Как все. Еще у Колпака было особое отношение к хлебу. Какое-то сильно преклонительное. Некоторые так к богу относятся, как бабушка моя. Или к иконе. На проспекте две рабочие общаги рядом стоят, - одна для пацанов, а другая для девчонок. Пацаны сплошь токаря, фрезеровщики да сварные. У девчонок свои профессии - штукатуры, маляры, повара. Колпак в своей общаге всех приучил, - никто черствый хлеб не выбрасывает. Все ему несут. А потом и с женской половины тоже привыкли не выбрасывать. Он башковитый! Для большой кастрюли какую-то внутрь хреновину сделал, как этажерка многоэтажная, крышку особенную, с клапаном соорудил. Типа самогонного аппарата. Только ни трубок, ни змеевиков. И внутрь не бражку, простую воду заливает. Стакан один. Или кружку. Настрогает черствый хлеб тонкими ломтиками, в чудо-агрегат свой уложит рядами, подсолит немного, какими-то приправками присыплет. Включит газ... И нате вам, хлеб свеженький, тепленький. Всех угощает. Я тоже ел. Таким хлебом запросто можно одним наесться, и больше ничего не надо. Только воды из родника глотнул, и хоть целый день потом бегай. А потом он меня еще одним удивил. Я велосипед у забора оставил, большой и тяжелый. А Колпак взял его за руль одной рукой, другой за багажник. Незаметно дернулся - и велик на его вытянутых руках замер. - Ух, ты! Как это? Опустил он велик на землю, р-раз, и опять тот на вытянутых руках замер. И не качнется! - Спортом заниматься надо! - говорит. - Вы вот по улице целыми днями носитесь, а на стадионе секций полно. Кто хоть в одну ходит? - Я на баян хожу, - Колька говорит. - Балбес, - отвешивает ему Петька легкого тумака. - Баян - это искусство, а не спорт. Ты еще про шахматы скажи. - В шахматы Серега ходит, - не врубается Колька. Все заливаются смехом. И Колька тоже, хотя смеются-то над ним, над его дурными ответами. - Ты куда ходишь? - спрашиваю я у Колпака. У меня не выходит из головы, как ловко он, такой... не большой, ладненький, и так легко с тяжелым велосипедом справился. - Сейчас в штангу, уже почти год, - говорит он, выпячивая нижнюю губу, и глаза его заблестели и раскрылись во всю ширь. - Там Зайцев тренирует. Он Почетный мастер спорта. Чемпион. У нас в цехе фрезеровщиком пашет. У него знаешь, сколько медалей! Вся лента в них. Берет и запросто сто пятьдесят килограммов поднимает, - и Колпак вскидывает руки вверх, а ноги в присест, изображая, как это делают штангисты, - и даже не поморщится! - А нас возьмут? - Куда? - отпускает воображаемый груз Толик. - Ну... в секцию к Зайцеву. - В штангу? - Ну. - Нет, там с шестнадцати берут. Только посмотреть если. - У-у... - В борьбу идите. Или в велосипед. Мало, что ли секций всяких? - Что за спорт, велосипед? Мы и так целыми днями гоняем. - Эх, вы, мелкота, - рассмеялся он. С ним хорошо. С ним просто. Он не задирается перед нами, не важничает. Его хоть за что спросить можно, хоть за детдом. - Вот вы живете с родителями, они вас кормят, учиться заставляют, воспитывают. Они вас родили и теперь навсегда за вас ответственные. Вы вырастете, работать пойдете, ваши родители состарятся, и вы будете им помогать. А нас кормило и учило государство. Оно за нас, через наших воспитателей ответственно было. Значит, мы чьи? Государственные. И должны теперь ему по гроб жизни. - За что? - За то, что не померли с голодухи, выросли и выучились. Или про порядки в детдоме, про справедливость. - Люди же все разные. Одни ленивые, другие грязнули, третьи стащить чего-нибудь стараются. Если ты при маме с папой, тут один коленкор. Ты в школе отучился, домой пришел. Тебе тут и пожрать готово, и прибрано, и постирано. А если ты вчера, и сегодня, и на много лет еще круглосуточно среди таких же пацанов живешь? И в школе с ними, и после школы, и спишь даже в коллективе, в комнате на десяток душ. - Как в пионерском лагере, - не к месту вставляет Серега. - Ну, пусть как в пионерском лагере, - соглашается Колпак. - Почему я должен за тебя твою работу делать? Или грязь твою выносить? И с какого рожна ты у меня моё украл? Вырастете, в коллектив пойдете. Там любой человек как под рентгеном, насквозь виден. Что вы хотите получить? Чтобы вас приняли за равного? Или вам больше по душе изгоем сделаться? - Каким изгоем? - А вот каким. Толик присел на корточки, чтобы над нами не возвышаться, рукой махнул, вроде как приглашая поближе подсесть, и рассказал. - Мы, когда в фазанку поступили, в сентябре не за парты сели, как вы в школе. Нас в совхоз повезли, на целый месяц картошку убирать. Не за деньги, мы же на полном государственном. И жратва, и общага, и одеты-обуты. А совхоз за нашу работу фазанке продуктов несколько машин дает, ну, ту же картошку, капусту и все, что на полях выращивает. Нас знаешь сколько! - Сколько? - попались на его крючок и в разнобой спрашиваем. - Ха! Сколько! - поднимает вверх палец. - Человек триста! И пацанов, и девчонок. Да воспитатели и преподы с нами, да завхоз! На каждый день каждой группе план установлен. Придем с утра на поле, а там уже трактор прошелся, выковырял картоху из земли и по полю раскидал. Мы встали раком и вперед! И воспитатели наши, и учителя со всеми наравне пашут. У них в фазанке давно особый, хитрый такой порядок заведен. Первые три дня всей шоблой по полю ползают. А на четвертый день завхоз - он старший на уборке - назначает в каждой группе пару звеньевых из тех, кто лучше других работает, быстрее поворачивается. Ставит их перед всеми остальными и начинается распределение. Каждый звеньевой по очереди выбирает себе в бригаду по одному человеку, пока не заберут всех нормальных пацанов и девчат. Останутся только такие, которых никто к себе брать не хочет. - И куда их? На кухню? - Ты думаешь, на кухне легче работать, чем в поле? Нет, из них отдельные бригады делают и этому завхозу подчиняют. Теперь у каждой бригады свой план. Участки нарезаны и колышки вбиты. Сделал план - можешь вести своих в лагерь и занимайся, чем хочешь. Мы после ужина всегда танцы устраивали, под гитары. А ленивая бригада последней приходит, уже все поужинают, а они только бредут вразнобой, невеселые, молчаливые. И не до танцев, только пожрут и свалятся замертво. - И вам их не жалко? - А причем здесь "жалко - не жалко"? Мы для себя собираем, всю зиму эту картошку жрать будем. Они же, когда за столом сидят, что-то не шибко лодырничают. - Воспитываете, - понимающе киваем мы. - Жизнь воспитывает, - в команду попал, живи по законам команды. - В чужой дом со своим уставом не ходят, - вспомнил я. - Точно, - согласился Толик. Он нас, хоть мы и были младше его лет на пять-семь, считал взрослыми. Увидит или услышит, что кто-то о девчонках плохо говорит или грубит, обязательно скажет. - Девчонки - это самое святое. Они для чего? Для того, чтобы мы, пацаны, их добивались, любили их и старались все для них делать. Вот вы, что вы больше всего сейчас любите? - Я конфеты люблю, - говорит Косой. - Я - газировку. - Я книги читать люблю. - А я рыбачить. Колпак улыбнулся и говорит. - А теперь представьте, что у вас есть любимая девушка. Это лучше, чем все конфеты в мире, вся газировка, лучше всех прочитанных и непрочитанных книг, рыбалки и всего остального на земле. - Да ну! - Вот вам и "да ну", - потрепал по волосам и ушел с нашими старшими братьями в кино... Жалко. А я у него как раз спросить хотел... С глазу на глаз. Мы в вышибалы играли, пацаны и девчонки с улицы. А потом надоело. Чем еще заняться? Мальчишки постарше давай малышню кружить. Подхватят подмышки и крутятся с ними. Визг, писк, смех! Отпустят на землю, и те кругами выверчивают, ориентиры потеряли - голова закружилась. Кто упадет, кто на ногах удержится. Но все равно весело. Очухаются и опять лезут: - А еще! - А меня! У нас через три дома на улице девочка живет, симпатюлька такая, но затворница. Ее родители очень редко отпускают играть со всеми детьми на улице. Или работы по дому много ей давали? Или просто нелюдимые сами по себе. Я, почему-то, ее с Золушкой сравнивал, - такая она тихая, простенько одетая, безобидная. Она меня, получается, на два класса младше. Ей где-то одиннадцать тогда было. Верка... Вера. И она просит тихим голоском, без крика и без напористости, совсем не так, как малыши делают. - А меня покружите, - и ко мне подходит. Я ее, как всех, обхватил и закружил. Но малышня - это одно, а Вера - она побольше будет, и потяжелее. Как так получилось, я не знаю, но она соскользнула немного, и мои руки враз наполнились. Я похолодел! Сейчас как закричит: - Чё ты меня щупаешь! - как даст по морде! Опозорит на всю улицу! И остановиться не решаюсь, чего там ее покружил-то, с полсекунды, или полминуты всего лишь. И продолжать боюсь. А рукам так приятно, такие плотненькие полушария! И я даже почувствовал - в центре, под средними пальцами, мягкие припухлости, как кисельные: - надавишь, - провалятся, отпустишь, - назад выпрямляются. Я к Вере прислушиваюсь - дернется? фыркнет? отпустить попросит? Молчит! Покружил ее, как всех, поставил на землю и стою - ни жив, ни мертв, глаза в землю уставил, как будто тоже устал и голова закружилась. Пошла она зигзагами под общий смех, руки в стороны раскинула для равновесия, и сама смеется. Мелочь опять лезет: - А меня! А теперь меня! Ну я и рад, вроде как ничего и не произошло, опять делом занят. Всех готов до потери сознания кружить, только бы Вера не проболталась, какой я... как я ее... я же нечаянно! Она выбрала паузу, когда я дух переводил, и просит тихим шепотом: - Меня покружи... - и в глаза мои заглянуть пытается. А когда я обхватил ее пониже, почти за живот, чтобы, значит, случайно опять не... Она руки мои взяла и выше подняла. . . . Спорт. Хотел я стать мотогонщиком. Кумир у нас был - Габдрахман Кадыров. Из Уфы. По телевизору постоянно показывали - что ни соревнования - он Чемпион. И на льду, и на гаревой дорожке. В нашем городе была сильная команда мотогонщиков. И пацанов много там занималось. Мишку Варганова из нашего класса взяли. А меня не взяли. Очкарик. Была секция бокса. Опять не для меня. И в борьбу самбо не приняли... Но... Через пять лет я впервые выступал перед переполненным стадионом на Дне Города. Поднимал штангу. Со смешным весом. В восемнадцать лет во мне самом было неполных 48 кило, на штанге 72. Мне и тут врачи не разрешали поднимать много. Я обещал, что не буду, что в полсилы, лишь бы подписали медкарту на очередные шесть месяцев. А потом стал мастером спорта СССР, чемпионом много чего, наустанавливал всяких городских, областных и цээсовских рекордов, объехал всю страну. Правда, за рубеж не пустили, я ж с запретной зоны, невыездной. Это Колпак, вскинув над головой мой старенький велосипед, накрепко зажег меня спортом... Глава 4 ДЕТСКИЕ ЗАРАБОТКИ