Рафката увезли в больницу на скорой прямо с урока. Аппендицит из кишки вырезать.
Так уж получилось, но у меня с больницей несколько ассоциаций.
Первая, когда еще в Кусе жили и на попечении бабушки находились. Лет пять мне тогда было. Я чем-то серьезным заболел и меня в больницу отправили. Помню, - за ширмой инфекционное отделение находилось. Я за нее заглядываю - кто там? Пацан идет с горшком в руках. Сам из себя худющий, а лицо серо-бледное, какое-то на пыль придорожную похожее. Увидел он мою любопытствующую мордочку, из-за шторки отгородительной торчащую, и пригрозил:
- Счас как плюну, заболеешь и через жопу весь вот так же в горшок вытечешь, - и показывает глазами на свою ношу.
Меня как волной смыло. Больше я к шторке этой не подходил.
Кормили в больнице часто. Дома как ели? Утром перекусишь - хлеб с водой подслащенной. Вечером, когда с работы родители вернутся, - покормят супом или кашей. Днем чего-то перехватишь - бабушка морковку или репу в руку сунет. А тут... Не успеешь проголодаться - опять есть. Раза четыре или пять за день. И не воду с хлебом, обязательно две или три тарелки перед тобой поставят, да следят, чтобы ничего не осталось.
Когда выписали и домой привезли, все удивлялся, до надоедания выспрашивал:
- Зачем у табуретки и у стола ножки подпилили?
Все стало ниже, даже кадка с водой, в которую заглядывал, поднимаясь на цыпочки, теперь опустилась передо мной.
Сначала мне пытались объяснить, что просто я вытянулся, пока в больнице лежал. Потом, видя мое неверие, отступились. Или я смирился с "обмалевшей" мебелью и успокоился.
Еще в нашем дошкольном детстве слово "больница" ассоциировалось с игрой мальчика и девочки в разглядывание друг друга. Когда мы надоедали бабушке своими "почемучками" или беготней, она закрывала нас в комнате и говорила:
- Посидите тихо, в больничку поиграйте.
Это значило, что нас никто не будет беспокоить, и мы с Катькой, соседской девчонкой моего возраста, можем спокойно разглядывать друг друга, и даже трогать. Для этого забирались на кровать, раздевались догола и прятались под одеяло, оставляя маленькую щелку для света.
Но самое сильное "больничное" воспоминание идет уже из старшего, четырнадцатилетнего возраста.
Я на поезде возвращался домой. Вагон общий, народу полным полно. Все столики у боковушек опущены, кроме одного. Здесь, расположившись по-барски, старый башкирин с сыном едут. Сын в солдатской форме со значками разными, - на побывку его отпустили. Или отец его встретил, или они к родственникам катались. Пьют водку, курят, закусывают салом и луком, - весь маленький столик завален едой и выпивкой. Разговаривают громко, на весь вагон. Сам разговор на башкирском, а матерятся по-русски. Им кто-то замечание сделал, что они в вагоне курят, а тут дети маленькие сидят. Старик разошелся, всех к разной матери посылать стал. Ну, от него и отстали - не тронь, вонять не будет.
У нас тут много и башкир, и татар. В каждом городке, в каждой деревне. И в классе, и на улице речь их звучит. Я их язык не знаю, но несколько случайных слов понял.
Невесту парню смотреть ездили, жениться ему надо. Старик раз десять повторял сыну, сколько баранов и какая телка с молодой женой достанутся. И что лес на дом он уже у лесника выписал. Дослужит солдат, и поставят ему большой новый дом.
Так от его слов знакомым запахом смоляного дерева пахнуло, и ошкуренные бревна в явь перед глазами выстроились...
Поезд часто останавливался. Дорога одноколейная, встречные пропускать надо. Вот и на станции Единовер встали надолго. Старик с сыном вышли покурить. Ну и еще много народа вышло проветриться и размяться, - кто накинул на плечи фуфайки и пальтишки, а кто и налегке выскочил. Никто не боится от поезда отстать, - пока встречный не пройдет, все равно с места не тронемся.
Оттепель, кое-где на снегу проталины. И так приближающейся весной пахнет! Даже въевшийся во все дыры станционный дух угля, пропитанных креозотом шпал и горелого масла не перебивает тонкого запаха долгожданного тепла.
А потом загудел встречный. Народ к своему поезду прижался, смотрит, как пролетают мимо груженые углем и лесом вагоны, черно-рыже-грязные цистерны, развозя в разные обжитые места нужные людям и заводам товары и материальные ценности.
Зачем солдат к товарняку шагнул?
Я только и успел заметить, как он рукой взмахнул и на одной ноге крутанулся.
А потом стоял в плотном круге любопытных и смотрел, как старый башкирин собирал корявой рукой вытекающие из развороченной головы на грязный снег мозги солдата, и причитал слезно:
- Сынок, сынок?!. Что же я мамке-то скажу?
Еще несколько минут назад в душном вагоне поезда все пассажиры негромко ворчали на шумливых попутчиков, посылали в их адрес нехорошие мысли и ругательные слова, а теперь, устыдившись, тихо жалели.
Особенно старика.
И правда, что он теперь жене своей скажет? Почему не уберег их сына?
. . .
На следующий день после уроков пошли мы к Рафкату в больницу, но нас не пустили - он от наркоза отходит. Сказали - дня через два, не раньше. А через два дня, это значит в субботу, значит перед танцами.
В классе пацаны скинулись, кто сколько мог, кто десятчик, кто двадцать копеек. А снарядили нас: меня, Котю, Попика и Щегла.
- Что в больницу больному можно? Какой гостинец?
Откуда нам знать, мы первый раз идем. Ходим по магазину, гадаем.
- Пожрать чего? - нажимаю на больную мозоль я.
- Там кормят как на убой, - просвещает всезнающий Котя.
- Выпить?
- Точно!
Долго думать не стали, поскребли по карманам, добавили немного, купили пузырь "Московской" за 2 р. 87 к. И в больницу прямиком. Дубины, даже закуси никакой не взяли.
Пришли, а нас опять не пускают. Посетители у Рафката нарисовались. Из класса. Кто такие? Вроде, никто не собирался, пацаны нас делегировали.
- Девочки у него, - обрадовала медсестра.
Ну да! Как без них?! Общественницы, по поручению совета отряда.
На школьные деньги купили они Рафкату яблок, конфет и цветов. Как будто он умер уже. Или девчонка.
Для галочки, мол, общественная работа проведена, смертельно больной навещен, последнее слово выслушано, панихида прошла успешно под общий восторг присутствующих.
Это мы так прикалывались над девчонками нашими. Рафкат еще возьми да расскажи, как они сердобольно ему сочувствовали и все просили, чуть ли не сами под одеяло лезли - показать им, "большой ли шрам, да хорошо ли зашили? Да не задеты ли жизненно-важные органы... или орган"?
- Ну да! Шрам им посмотреть захотелось! Сейчас! Танька не зря спрашивала: "А брился ты сам или тебя медсестра брила"? - прошептал Рафкат.
Мы похихикали, а Щегол, полный наивняк, давай пытать.
- Ну, правда, ну, скажи, кто брил?
Наш больной стушевался, круглое веснушчатое лицо густо покраснело.
- Медсестра брила.
- И чего?
- Ничего.
- Встал?
- Ну.
- А она?
- Чего она? - нахмурился Рафкат. - Она старая, почти пенсионерка.
- Ага, видели мы сейчас ее в коридоре.
- Дураки, эта другая, эта в палатах дежурит. В операционной свои медсестры.
- А-а, - разочарованно сказали мы.
- Жаль, - добавил Котя, - такой медсестренке каждый бы доверил, не только брить, но и...
- Мне наркоз делали, - опять шепчет Рафкат.
- Знаем, нам доктор уже говорил.
- Кто ж тебя по живому резать станет?
И совсем на ушки, как самую большую тайну поведал:
- С него каждое утро стоит по-черному.
- И ты?.. - тема нам по душе.
- Ага! Попробовал бы ты! Чуть пошевелишься, шрам трещит, вот-вот лопнет.
- Да, тяжело тебе, - понимающе кивает Котя. - Ну, ничего, выздоровеешь, потом за все "бесцельно прожитые годы" оторвешься, - это он под Островского прикалывается.
Рафкату тяжело до выписки ждать.
- Еще пару дней и я доктору пожалуюсь - у меня или шрам разойдется или яйца лопнут.
- Ну, тогда тебе не доктору надо жаловаться.
- А кому? - попался Рафкат.
- Медсестре этой!
Мы больному пробку от бутылки показали.
- Такое лекарство тебе не поможет?
Он все понял, конфеты в карман и по лестнице на чердак нас повел.
Бутылку по кругу пустили. Мы с Котей честно свое отпили. Попик тоже почти с наше. Рафкат почему-то пить не стал, забоялся - вдруг врач на обходе учует. А Щегол он Щегол и есть. Лизнул горлышко, сморщился и давай блевать.
У нас полбутылки осталось. Мы с чердака спускались, а на лестнице мужики больные и озабоченные стоят, курят.
- Нате, полечитесь, - сказал Котя и с легкостью в сердце отдал им остатки водки.
Правильно сделал. Не то пришлось бы самим допивать, а это уже лишка. С запахом да под градусом на танцы не пустят, еще комсомолии сдадут.
- Ну, давай, выздоравливай. А мы пошли.
Попик со Щеглом по домам, они рядом живут. Щегол на танцы не ходит, - мама не велит, а Попику с младшей сестренкой сидеть весь вечер. Мы с Котей на танцплощадку.
Он интересный парень. Я на танцы для чего хожу? Твиста заломать, - ни одного не пропущу. Вся спина в мыле. Только когда Колпак с Длинным выёб...ются - тут пас, тут все отдыхают. Еще зачем? С пацанами поржать, а после танцев пошарагатиться по поселку. Медляки редко танцую - шкет, кого звать? Под меня тут и нет почти. Так, иногда какую-нибудь малолетку приглашу.
Котя приходит ради одного танца. К нашей компании он не подходит, стоит один у забора, или с кем еще таким же тихим перешептывается. Твист не танцует, не умеет. На медляк никого не приглашает. Только когда "белый танец" объявят, он подтягивается. Весь такой спортивный, грудь колесом, роста немаленького, среднего. Одет очень хорошо, и модно, и аккуратно, ботиночки всегда начищены. Стоит отрешенно, вроде и не ждет ничего - право выбора за вами.
Его всегда какая-нибудь курочка пригласит.
А потом он с ней весь вечер гуляет, сказки всякие в уши вдувает. Куда там Андерсену, или братьям Гримм...
. . .
Я увидел Котю через четверть века. Как раз ГКЧП по телевизору выступал, власть свою удержать пытался.
Котя в Москве институт геофизический закончил, отец его на завод пристроил.
Поговорили за жизнь. Пожаловался он, что сыновья его растут без интереса к жизни. Ни учиться не хотят, ни по стопам деда идти.
На полках "Огонек", "Знамя". В кумирах Коротичи, Новодворские...
- Серега! - спрашиваю я. - А где "Современник"? Где "Молодая гвардия"? Где Валентин Распутин? Шукшин, наконец? У тебя в квартире, и в душах ваших аура разрушения витает, а не собирания...
- Жена выбирает, - говорит тусклым голосом. - Она "этих твоих" на дух не переносит, в доме не держит.
"Да, - вспомнил я нашу танцплощадку, - ты всегда уходил от выбора. Даже в танцах".
А вслух развел руками:
- Ну, вот, сам и ответил на свой вопрос.
А потом его собственный сын убил. По совету никогда не теряющей голову мамы разрубил на куски и по окрестностям закопал.