Автору подборки эссе почти надоело разбираться в политических и социальных хитросплетениях. И захотелось немножко рассказать читателям - а большинство из них явно "сухопутные", о море и океане.
С ними связана вся долгая жизнь автора. Эти тексты включались когда-то в его выходившие книги. Но это было очень давно. Так что всё нижеизложенное предназначено, видимо, для новых поколений читающих - теперь Интернет.
* * *
Но самое прекрасное, самое удивительное из всего
этого - вода, убегающая за кормой
Карел Чапек, Письма из Италии
О всемирных проблемах мы еще много беседовали когда-то с одним верным другом. И его тоже заинтересовало другое. Он спросил меня: "Ты вот о море вспоминаешь, и меня с собой в море забрал. Чем оно тебе так дорого? Чего хорошего в воде, которой так много?"
"Один большой поэт высказался, правда, в документальной прозе, примерно так: "И на море не видно берегов, и на море волны больше, чем нужны в домашнем обиходе, и на море не знаешь, что под тобой", - ответил я, вспомнив В.В.Маяковского. "Что ж, довольно точное определение, но оно не для тебя, конечно. Расскажи более подробно - какое оно, море?" - настаивал друг. "А знаешь: почитай лучше отрывочки из одной моей книги. Там как раз дается ответ - несколько ответов - на твой вопрос. И мне так будет проще, неохота повторяться, - сказал ему, достал новую тогда свою книгу и протянул ему. - Тут глава есть, которая так и называется: "Какое оно?" Он взял книжку и довольно долгое время "не выходил на связь". Вот что он там вычитал
Почему-то большинство людей, не видавших моря, к нему стремится. Принимают его не все, а первоначальное стремление встретиться с ним всем присуще. Но даже и приняв море, воспринимают его люди по-разному. Одному оно видится грозным и устрашающим, другому - ласковым и нежным. Одних оно кормит, других - губит. Но даже и чисто внешне море действует на всех - большая масса воды, которой слишком много. Кого оно отталкивает, а кого - притягивает.
Не очень давно я сел за стол и задумался над вопросом: когда теперь, в моем возрасте и положении, бываю счастлив. Взял листок бумаги и выписал несколько пунктов. Из девяти получившихся позиций лишь половинка одной оказалась связана со счастьем, которое дает мне пребывание в море. Вот что там значилось: "Бываю счастлив, когда ухожу в море и когда возвращаюсь на берег". Подсчитал всё и задумался: много это или мало? Да и пункты счастья не равнозначны, там был один такой: "Когда во сне играю в футбол". И вообще арифметикой кто счастье мерит. Однако если причин для него всего девять, то каждая должна быть драгоценна и нужно за нее цепляться зубами...
Давно я понял, что люди уходят в море, убегая от земной суеты. Правда, приобретают там новые, иные хлопоты и заботы, но все же они более определенные, более четкие, чем на суше. В первом приближении можно считать, что здесь - главная прелесть профессии моряка. Хотя вообще-то уход в море подчас и просто трусливое бегство от необходимости что-то решать или что-то делать.
Но море и великий целитель. Когда невыносимо тяжко, когда упираешься лбом в глухую стену беспросветности, когда нет слов и сил, чтобы оправдать себя и других, - спасением приходит надежда: как войдешь в каюту, поставишь чемодан стоймя под столом и выглянешь в иллюминатор... И сначала там, за тусклым от океанской соли стеклом, увидишь грязные причалы, грустно надломленные шеи заброшенных кранов и серые облака над кранами - все сжато, нет простора, нет еще освобождения. Но объявят по трансляции: "Всем гостям и провожающим покинуть борт судна!" - и разделятся люди на две группы, чуждые одна другой, потому что разные у них теперь права и обязанности, разное будущее. Сухопутные уйдут в свои дома-клетки, под власть своих многочисленных ограничений и запретов, а тебе предстоят просторы и дали безграничные.
Не имеет человек права замыкаться в скорлупе обыденности, не для того нам дан ум и сердце. Основное предназначение человека - расширяться. Потому мы и в космос лезем, так мудрецы говорят.
И сегодня согласен с тем давним выводом.
Каждый раз отход в море - особенный, пусть даже и внешние признаки схожи. Вот как было однажды.
5.09.63. Прощание с Таллином. Обелиск, Вышгород, тонкая полоска песка у "Русалки". В бинокль смотрю на берег, вижу улицы города, идут люди, едут автомобили, все подернуто дымкой, сероватой и прозрачной, и она делает все, что видишь, более нереальным, чем в любой сказке, в кино или даже во сне. Теплоход развернулся и пошел, ребята перебежали с борта на корму, поближе к дому. Долго подшучивали друг над другом: "У Коли жена дома осталась, вот ей житуха!" И так же долго летели, держались за кормой таллинские чайки, а под утро, уже в море, их сменили другие, но казалось, что всё те же...
И после уже твои пробуждения, утра твои будут совсем иные, не похожие ни одно на другое, ни - тем более - на те, что тебя встречали дома, на земле.
9.10.63. Утром проснулся будто от укола в сердце. Солнце вот-вот должно было взойти. С моей койки виден иллюминатор. Сам я зажат между подволоком и койкой, но иллюминатор приносит много радости. В него видны волны, постоянно бегущие, живые. Под луной вечером они были серебряные, сейчас - золотые. А пластик стола, как свежий персик. Выглянул в иллюминатор. Острова у горизонта встают тремя грядами. Будто на золотистый экран неба наклеены бумажные горы, ближние - темные, почти фиолетовые, за ними - сиреневатые, последние - сизые... Почему горы бумажные? Театральное приходит прежде всего на ум - на хилый ум городского жителя.
В одном из тогдашних разговоров мой друг спросил, спасал ли я когда-нибудь от смерти людей. И вспомнились сразу три таких случая. Естественно, все они имели отношение к морю и, увы, к пьянкам.
Профессиональный судоводитель просто обязан смотреть на море, это его главная задача. Другое дело, что он там видит. Чаще всего нежелательные объекты высматривает. Скалы, рифы, встречные суда - для штурмана они опасны. И глядит он в основном вперед.
А я вот, когда на пассажирском пароходе плавал, оглянулся однажды назад. И увидел далеко за кормой черную точку. Взял бинокль: человек саженками догоняет пароход. Дал тревогу, "право на борт", капитана - на мостик. Пока мы разворачивались, пока спускали шлюпку, подходили к отважному пловцу, минут двадцать прошло. Пассажиры столпились у борта, накренился наш пароходик. Парень оказался черноволосый, курчавый и очень веселый. И абсолютно голый. Пьян, конечно, в стельку. Когда его тащили в шлюпку, сопротивлялся еще, дали ему матросы промеж глаз. Мы сразу "пловца" сунули в баню, под пар (сентябрь был, в Белом море). Но к утру у него температура поднялась под сорок, "скорую" в Архангельске пришлось вызывать. Я как пассажирский помощник успел оштрафовать его на сто рублей (теперешняя десятка, максимум возможного) и выяснить обстоятельства купания. Спор был: "Слабо - на пол-литра!" Тот, второй спорщик, тихо ушел спать, резонно сообразив, что так дешевле обойдется, и остался, к сожалению, неизвестным человечеству. А пострадавший через месяц ехал обратно в Мезень. На трапе меня увидел и возопил: "Привет, штурман! Пошли отметим мое спасение, должок за мной!" Теперь иногда вспоминаю и радуюсь судьбе, что подтолкнула меня обернуться тогда на мостике назад... А Читу не спас. Собачка у нас на судне жила, ее пьяные пассажиры за борт кинули, вот их я спасал от разъяренных матросов. Капитан меня раздолбал: "Почему не остановил пароход, не вернулся за Читой?"
Вторая эпопея была покороче, но тоже в Белом море. Мы на рейде у острова Моржовец дожидались пассажиров, военных матросов с островной базы. Я стоял в теплом полушубке у приспущенного забортного трапа и глядел в зеленоватую воду, по ней уже льдинки плавали. И вдруг вижу - мимо трапа плывет человек. Ошарашенно крикнул: "Ты что делаешь?" А он спокойно отвечает: "Купаюсь, не видишь, что ли". И этого с трудом вытащили на борт.
Точно помню, что третий эпизод произошел зимой 1954 года, стояли тогда на судоремонтном заводе в Мурманске. Мы с другом Левой Морозовым возвращались из знаменитого ресторана "Арктика" и видим: на железнодорожных путях лежит человек, поперек рельсов. А стояла полярная ночь и мороз под тридцать градусов. Затащили бедолагу в будочку пожилой стрелочницы, она нас искренно поблагодарила: "Спасибо, мальчики, бог вас наградит!"... Меня бог вознаградил через пять минут. Шли мы, оживленно беседуя, я - по шпалам железнодорожного пути. И слышу внезапно голос Левы: "Славка, полундра!" Он успел схватить меня за шкирку и дернуть на себя. Тут же мимо пронесся, отчаянно свистя, маневровый паровозик...
. А насчет привычки глазеть на море, на волны океанские еще попозже выскажусь. Впрочем, и голову поднять вверх на водных просторах полезно иной раз.
В одной книге я нашел очень точное наблюдение. Там написано, что моряки в прошлом были гораздо ближе к звездам, чем в наши дни, потому что сейчас можно плавать по океанам, не определяя свое место по светилам. Мне это обидно, потому что учу молодых вымирающей науке - мореходной астрономии.
В открытом море, однако, ясной ночью люди все-таки чаще и дольше смотрят на звезды, так как ничто, никакие земные предметы не мешают им. Я-то сам профессионал, а мне звезды не надоедают. Хотя вряд ли смогу объяснить даже себе, что приобретаю, глазея на ночное небо. Вот две записи, разделенные промежутком почти в двадцать лет.
7.05.80. Полночь. Вышли в море. Звезды. Сколько не смотрю на них, не перестаю восхищаться. А тут еще рядышком оказались Юпитер и Марс, и Регул поблизости пристроился - редчайшая картина. Астрономы предсказывают в восемьдесят втором году уникальное небесное явление: все планеты выстроятся по одну сторону от Солнца. Когда предсказание это стало известно широкой публике, поднялась паника. Потерявшие веру в будущее люди решили, что наступит конец света. Оказалось проще: будет великолепное зрелище, Марс, Юпитер и Сатурн засияют на небосводе в непосредственной близости... А сегодня еще справа по курсу - огромная "мохнатая" Венера.
Февраль 1961 года. Ночной океан был темный и важный. Казалось, он лишен всякого движения - уснул на ночь, замер. Только плавные взлеты и падения судна обнаруживали жизнь воды: нос вверх - корма вниз, корма вверх - нос вниз. И когда нос входил в невидимую пологую и длинную волну, черное тело океана с легким шипением покрывалось у бортов треугольным, смутно белеющим плащом.
Нос вверх - корма вниз. Корма вверх - нос вниз. И так десять минут, и час, и два, и всю ночь. И вчерашней ночью было так же, будет, наверное, и завтра. Трудно поверить, что это ритмичное, почти секундно рассчитанное качание когда-нибудь прекратится.
Ноги привыкли, не чувствуют колебаний корпуса, и если смотреть на верхушки мачт, качку можно отметить лишь по торопливому бегу звезд. Звезды замирают на мгновенье и вдруг срываются - все сразу, сколько сумеешь охватить взглядом, и несутся стремительно к носу, к корме, к корме, к носу.
Те звезды, что я вижу у оконечностей мачт, давно и хорошо мне знакомы. Вот белая спокойная Капелла. Она почти не мерцает, горит ровным невозмутимым светом. Пониже и южнее - Близнецы, Кастор и Поллукс, оба синеватые, сумрачные, только Поллукс поярче.
Справа от Близнецов - мерцающее великолепие Ориона: красная Бетельгейзе, голубой и холодный Ригель и три безымянных Волхва, будто нанизанные на невидимую ось-спицу.
А между Орионом и Близнецами полыхает Сириус - царь, император всех звезд. Он в роскошной короне из тонких разноцветных лучей. Нет равных Сириусу на всем небе, потому что матовое сияние Венеры - иллюзия, отражение чужого, солнечного великолепия. Венера просто зеркальце, солнечный зайчик.
Ни одна из звезд не сравнится с Сириусом. Он владыка, державный повелитель северного и южного неба.
Пониже Сириуса горизонт закрыт тучами, даже сейчас, ночью, видно, что они бурые. Тучи задернули всю южную половину горизонта, но заметно перемещаются, двигаются, и скоро небо на юге очистится.
Но гораздо раньше, чем пелена туч соскользнула с синего звездного поля, сквозь буроватый плотный слой что-то блеснуло.
Огонек. Слабый сначала и робкий, он постепенно набирал силу, разгорался и, еще до того, как тучи отодвинулись влево, удивлял силой и яркостью.
Звезда! Новая звезда, никогда я ее не видел до сих пор.
Это очень странное чувство. Нет ли в нем чего-то от чувств всех предыдущих открывателей? Например, Галилея или Колумба.
Новая звезда. Ведь мог же я ее не увидеть никогда, не узнать, какая она...
А она великолепна. Есть соперник у Сириуса. Что-то у них общее - то ли переливы, непрерывная смена красок и тонов, то ли корона из тонких прозрачных лучей. Сириус ярче, не кончилось его царствование. Я знаю, что не кончится долго-долго, миллиарды лет.
Но для меня сейчас важно другое. Есть соперник у повелителя неба. В его трепетном многоцветном сиянии - рвущаяся молодая сила. Всё у него впереди.
Немножко нелепые мысли, но это потому, что я вижу незнакомую звезду впервые. Для меня она как бы родилась сегодня.
Однако должен я знать имя дерзкого светила. Подумал и вспомнил: Канопус, альфа созвездия Арго. Хорошо названо созвездие - в честь отважных мореплавателей и бродяг. "Арго" - корабль аргонавтов.
Но что название? На звездных картах и глобусах не однажды видел я Канопус, читал в книжках, что он ярок и красив. А сегодня встретился с ним - с бунтарем, пробивающимся сквозь пелену бурых туч. Рядом с ним другие звезды - слабые блестки, серебристая пыль.
Тысячи миль я прошел, чтобы увидеть новую звезду. Вот в чем дело...
Хватит, пожалуй, любоваться звездами, всегда у пишущего должно быть чувство меры. Однако любование удаленными от нас объектами полезно для лучшего понимания одной важнейшей истины: мы живем в невообразимо малом пространстве, и об этом мне просто необходимо подумать, порассуждать сегодня... Но. все же пока вернусь к окончанию тех давних записей...
Два отрывка из прежних дневников. Понимаю, что они отличаются не только объемом. Время, годы меняют стиль. Должен признаться, что во второй записи кое-что поправил. Убрал, например, пять восклицательных знаков. Не люблю, кстати, вокалистов, которые стараются петь как можно громче. Как-то отозвался в этом духе неосторожно про Софию Ротару, так моряки чуть меня за борт не выкинули. Те моряки были гораздо моложе меня, и, думаю, через много лет тоже полюбят пение шепотом.
Громко - тихо. Крик - шепот. Голоса. Голоса людей, птиц, ветра. И звуки моря.
Июль 1979 года. Когда слушаешь с берега, оно шумит, конечно, не так, как на открытом пространстве, где не только не слышно - не видно даже берегов. Но и отсюда, с земли, оно волнует. Всех.
Тех, кто попал к нему впервые или приезжает из года в год, но лишь для того, чтобы полюбоваться им с суши, окунуться в него и поплавать, ну и, дай бог отваги, прокатиться на прогулочном катере вдоль побережья. И тех, кто отдал ему какую-то часть своего сердца, своей жизни. Хотя, наверно, таким хочется смотреть не на вялые и смирные волны-волнишки, лениво набегающие на песок и гальку пляжа, а на горизонт и дальше. И появляется ясное чувство протеста: слишком близок этот горизонт и слишком он статичен, неподвижен. Берег - граница большой воды, предел моря, и потому ночью, когда оно шумит, кажется, что это вздохи огорчения, ибо ему хотелось бы, чтобы не было никаких преград и пределов.
Для сухопутных голос моря - просто шум, иногда убаюкивающий, успокаивающий, порой - грозный и тревожный. Для людей, что проходили море насквозь не однажды, его голос прежде всего импульс, повод для мыслей, для скорой радости, если они собираются вернуться в него, или для печали, если судьба поставила и им свой предел.
Я бы не хотел сейчас писать красиво - только точно и честно. Истинно для меня, что, когда слушал его в промежутках между двумя рейсами, воспринимал совсем иначе, чем в тех случаях, когда не предвиделось скорого ухода в море. И то, что я так все понимал и ощущал, было моей пусть и тайной, но несомненной гордостью. Именно тогда более всего я верил, что причастен к нему. А не тогда, когда меня почтительно называли моряком люди, и отдаленно не представляющие, что же это такое.
Морская работа - во всяком случае, судоводительская - всегда полна неопределенностей. Даже если ты идешь по дороге, исхоженной тобой и перехоженной, все равно тебя подстерегают там тысячи неожиданностей. И в этом тоже прелесть нашей профессии.
Август 1959 года. Не совсем с натуры, а больше - по памяти.
Первую незнакомую страну я открыл на своей вахте, поздним сентябрьским вечером. Это была Италия. Но еще раньше, чем показалась низкая частая цепочка оранжевых и зеленоватых огоньков, берег Реджо-ди-Калабрии, темное звездное небо полыхнуло на полмира беззвучным светом. Полыхнуло раз и два, и еще - минуту спустя. Позже я убедился, что здесь, в царстве Этны и нескольких меньших вулканов, нередко случаются дивные "воробьиные" ночи при ясном небе.
Но тогда меня больше волновала земля, "терра инкогнита" для меня, и я даже забыл, что мне положено по службе поскорее открыть огонь маяка, а не обычные огоньки прибрежных поселков. Не знал еще, что штурману лишние береговые огни просто мешают, путают его.
Понял это много позже, когда мы шли каналом и Шельдой в Антверпен и я стоял с капитаном на крыле мостика. Капитан был мой старый товарищ и сокашник и, в отличие от большинства своих коллег, даже любил, чтобы на мостике рядом с ним народ толкался. Чтоб было с кем потрепаться, снять напряжение и успокоить нервы.
Тысячи, десятки тысяч - так подумалось - огней горели, мигали, вспыхивали, затмевались слева и справа, впереди и сзади. Створы, буи, маяки - это то, что необходимо, и факелы нефтезаводов, сполохи реклам, вспышки появляющихся автомобилей, фонари набережных, пятна окон - то, что мешало, путало, отвлекало. Но даже наши, морские, навигационные огни показались неумеренно обильными и многочисленными - пересечения, ответвления, повороты, схождения и разъединения фарватеров. Я так и сказал другу: "По-моему, пора половину из них погасить!" А он улыбнулся (улыбка угадывалась по голосу): "Не мы одни на свете. Другим тоже жить надо".
Через неделю, когда мы снова вышли в открытое море и остались лишь мерцающие огни встречных и попутных судов, пришла мысль, что морякам прошлого жилось в какой-то степени спокойней: не было тогда такой массы света... Но хорошо ли это? Люди былого жили в темноте или при слабом, тусклом огоньке коптилок, масляных и керосиновых фонарей. И не так давно, детство мое прошло при лампах, а военные годы - при "катюшах". Теперь у нас - океан света. Только вот больше ли стало от этого ясности? Больше ли уверенности у людей современных - в себе, в своей дороге, в том, что она правильная и единственная?
И вообще - чего больше в природе, света или тьмы? И что важней? Не такой уж досужий это вопрос. Живут же слепые от рождения. Конечно, живут тем, что им помогают другие, однако не умирают потому только, что не воспринимают поток фотонов и не видят никаких картин. И среди них были великие слепцы - Гомер, например. На концерте видел и слышал я однажды слепого греческого пианиста, у него было очень живое чуткое лицо счастливого человека.
А ведь и мы, зрячие, бываем часто слепцами и не видим изумительных, неповторимых картин, раскрывающихся перед нами, даруемых судьбой лишь однажды на все время, оставшееся еще нам в этой жизни.
Опять не совсем с натуры, к сожалению.
Я вот забыл только, когда и где это было. Пожалуй, все же в феврале шестьдесят первого, шли на Кубу, поперек океана: чувство особое и четкое, если идешь не по краю его, а поперек.
Трое суток бушевал одиннадцатибалльный шторм, но к ночи ветер спал и уже не ревел непрерывно и ровно, как раньше. Конечно, волнение осталось: еще не зыбь, а огромные, крутые волны, не имеющие точного направления, но уже не обрушивающие своих гребней вниз и не поддающиеся ветру, который при десяти баллах срывает гребни и стелет сплошной завесой над бурлящей водой.
И была ночь, хорошо помню, как сзади и чуть справа светила Луна - не постоянно, а как бы вспышками, растянутыми по времени на минуту-две.
Я проснулся от тишины, хотя странно так говорить: и ветер еще шумел, и волны били по корпусу (мы шли средним ходом), и девятнадцать тысяч лошадиных сил нашей турбины мерно гудели сзади и внизу. Но после всесокрушающего рева пережитого урагана создавалось четкое ощущение тишины.
Я проснулся, быстро оделся и пошел на мостик. Стал с левого борта, куда ветер почти не задувал, и посмотрел вперед.
Признаю свое бессилие: более верного и точного определения моего состояния не придумал. Хотя и менее банального. Все во мне замерло, остановилось, то есть я, понятно, дышал и мог двигаться и говорить, но не хотел ни двигаться, ни говорить, ни даже как будто думать и рассуждать.
Стыдили меня не раз хорошие люди, понимающие, например, великую живопись, но туп я, не отзывчив к ней: ни одна гениальная картина, даже "Сикстинская мадонна", не потрясала меня. И музыка... Хотя здесь уже не буду столь категоричен: как-то, слушая запись второй симфонии Скрябина, пустил слезу и попросил выключить проигрыватель (впрочем, это случилось после доброй дружеской попойки). И литература, что греха таить, - во всяком случае проза - не приводила меня в подобный транс, разве что некоторые стихи Блока в туманной юности и в моменты крушения надежд.
Но здесь, в трехстах милях северо-западнее Азорских островов (да, это именно там и тогда было!), я замер, отключился, вырубился, глядя на ночной, сильно волнующийся океан под Луной.
Облака, обрывки туч отбушевавшего циклона шли наискось к нашему курсу, справа и спереди, и когда они закрывали Луну, океан метров за сто вокруг скрывался, пропадал, и громады волн лишь угадывались смутными грозными тенями. Но когда Луна выходила (не полная, но достаточно яркая), впереди и по сторонам была уже не вода, а тяжелые, плотные, колышущиеся глыбы серебра. Откосы волн сияли и сверкали десятками оттенков одного цвета, голубовато-белого или серо-синего. Пожалуй, точнее сказать, что волны напоминали какие-то странные, фантастические емкости, наполненные жидким металлом. Может, ртутью? Не знаю, тогда ртуть не вспомнилась. Наверное, потому, что никто на Земле еще не видел ее в таких количествах. Впрочем, и серебро - тоже. Но все равно: под тонкой невидимой или прозрачной пленкой плавно и тяжко перекатывалась масса серебра. И наш отважный, побитый ураганом и кое-где поломанный "Будапешт" легко и гладко скользил сквозь серебряные холмы, будто и качка пропала, и прекратилась противная грозная вибрация корпуса.
Конечно, не исчезла качка, и корпус еще подрагивал, просто я ничего не замечал, а только смотрел вперед и еще вверх и вправо, дожидаясь нового просвета в тучах, нового потока лунного света. Одна мысль все-таки сидела в голове: как бы не забыть, как запомнить покрепче и подольше, сохранить в душе это великолепие.
Простоял так час или полтора, сменились штурмана на вахте, кто-то спросил: "Чего, не спится?" И я покинул мостик с горьким сожалением, потому что набежала широкая, беспросветная пелена туч, и пропали серебряные волны, а я пошел в свою каютку на той же палубе, только с правого борта, и лежал еще часа два без сна, поглядывая в окно, но там стояла та же беспросветность, и я наконец уснул, а наутро решил, что это мне приснилось и что забуду всё, как обычно забываются сны. Надо было сразу есть к столу и записать, попытаться изобразить словами редчайшую картину, но вот не записал тогда, а потом, утром, все равно уже не получилось бы точно и ярко. Как, наверно, не получилось и сейчас, через восемнадцать лет. Одно лишь твердо знаю: ничего более великолепного, более величественного и пленительного после я не видел да, пожалуй, и не увижу никогда.
Хотя видел не мало. И может, в чем-то вырос, не придавал уже такого значения внешнему, визуально наблюдаемому, а начал стремиться переводить внешнее в иную плоскость, искать иной, глубинный смысл.
Впрочем, это естественный процесс: рано или поздно на море люди начинают поворачиваться "внутрь", в себя, как бы защищаясь от того огромного мира, что разворачивается вокруг.
Однако для литератора, да еще в выбранном мною жанре, поворот внутрь полезен и даже необходим. А мне до сих пор трудно писать о себе, сомневаюсь: кому я интересен? Хотя в путевой прозе автор - пуп Земли, центр Вселенной. Все ведь - через него...
Но опять чужое лезет первым.
11.05.77. Атлантика, у мыса Финистерре. Еще нет солнца, и над близким горизонтом стоит дымчатая мгла, кое-где ее пересекает штриховка дождевых зарядов, и не само солнце - его отсвет прорывается сквозь пелену низких облаков и бросает на ровную поверхность океана желтые ковры света. Вспомнились давние стихи А.Грина: "Бархат тени и ковры света..." - и увели за собой. Уверен, немногие знают, что Грин писал стихи, разве что песенка девочки Ассоль известна, но ее сочинил мой сокашник по Литинституту Игорь Шаферан.
А эти стихи я помню уже лет тридцать:
Во мгле рассвете побледнел ясный
Ореол звезд.
Сон тревожный, покой напрасный
Трудовых гнезд
Свергнут небом, где тени ночи
Плывут в зенит.
Ты проснулась, и лес клокочет,
Земля звенит.
Дай мне руку твою, ребенок
Тенистых круч.
Воздух кроток, твой голос звонок,
А день певуч.
Бархат тени и ковры света
В зоревой час,
Звезды ночи и поля хлеба -
Для твоих глаз.
Им, невинным близнецам смеха,
И только им,
Им, зовущим, как печаль эха,
И только им,
Тьмой завешенный улыбался
Голубой край -
Там, где бешеный ад смеялся
И рыдал рай...
Что-то пропустил, где-то наврал, не до конца все же помню эти стихи. И вообще странно, что они пришли на ум здесь, у края огромного океана.Они ведь о земле. Еще одно доказательство того, что мы - дети сухопутья. Чем дольше плывет человек в море, чем дальше заплывает, тем больше ценит твердь под ногами...
* * *
Июль 2011 года. Как говорят, сколько воды утекло с тех пор. А вот сегодня мы ждем в Таллине визита сюда знаменитого парусного барка "Крузенштерн". Для меня это особенно важно и волнующе, так как в мае-августе 1984 года принял участие в рейсе "Крузенштерна" в Канаду, которая тогда праздновала юбилей освоения страны французами. Мы тогда заняли первое место в океанской гонке через Атлантику по маршруту "Сидни (Канада) - Ливерпуль и получили позолоченные памятные медали.
С тех пор барк много плавал, совершил даже кругосветный рейс, чему мы с товарищем Тимофеем Синицким радуемся, и 15 июля пойдем, конечно, встречать красавец "Крузенштерн".