Титов Ростислав Юрьевич
Прости, что я тебя убил

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Титов Ростислав Юрьевич (rostitov@yandex.ru)
  • Размещен: 21/12/2012, изменен: 21/12/2012. 226k. Статистика.
  • Повесть: Проза
  • Иллюстрации/приложения: 1 шт.
    •  Ваша оценка:

    Ростислав ТИТОВ

    ПРОСТИ, ЧТО Я ТЕБЯ УБИЛ...

      
      
      
      

    Впереди опять был океан, и темнота,
    и дальняя, и дальняя дорога.
    Виктор Конецкий.

    Симпатия, испытываемая человеком
    ко всем живым существам, делает
    его настоящим человеком.
    Альберт Швейцер.

      
      
      

    СЫН

      

    1

      
       Медведица была еще очень молода, а ее первый и единственный сын глуп и любопытен. Стоя на верхушке тороса, покрытого твердым снегом, мать смотрела в даль, вспыхивающую блестками под низким негреющим солнцем.
       Третьи сутки ей не удавалось найти пищи: упорный южный ветер отогнал к северу и сжал льды, нерпы и тюлени перебрались ближе к берегу, на открытую воду.
       Мать видела плохо, да и все равно с трехметрового тороса сливающийся с белым небом горизонт угадывался не далее чем в четырех километрах. Но чуткий нос медведицы мелко вздрагивал, пытаясь уловить такой желанный, отдающий свежей рыбой и тюленьим жиром запах чистой воды. Казалось, она ничего не слышит вокруг.
       И все-таки мать сразу почувствовала опасность, - подбросив тело вверх, стремительно повернулась на задних лапах.
       Внизу, у подножья тороса, повизгивал от возбуждения маленький белый комочек - сын. А в десяти метрах от него возвышался огромный, как ледяная стамуха, матерый ошкуй, самец.
       Мать без колебаний прыгнула вперед, скатилась вниз, перевернувшись через голову. Оттолкнув боком сына, она оскалила зубы.
       - Не подходить! - так следовало понимать ее хриплое рычание.
       Самец сделал три длинных скользящих шага и замер. Он был в два раза тяжелее медведицы и гораздо сильнее. Но он знал, что мать будет сражаться до последнего вздоха.
       Недовольное низкое ворчание ошкуя прозвучало как отдаленный гул сжимаемых ветром и течением льдов. Он лег на плотные снежные заструги, прижался к ним.
       Тогда медведица шагнула вперед. Ошкуй поднялся и, стараясь сохранять внешнее достоинство, пошел не назад, а широким кругом, огибая мать и медвежонка.
       Она злобно фыркнула и рванулась наперерез самцу. Слегка повернув узкую полуметровую голову, он взглянул на нее из-за могучего плеча и мерно затрусил прочь.
       Медвежонок тонко повизгивал сзади, но мать не оборачивалась, пока желтоватая громада ошкуя не растворилась в морозной дымке. Она еще с минуту нюхала воздух и повернулась, лишь когда рассеялся густой запах самца.
       В черных круглых глазах сына застыл самозабвенный восторг. Медведица подошла к нему, ткнула носом в теплый податливый бок.
       - Не глупи! - проворчала она тихо и ласково.
       Откуда знать сыну, что голодный, отощавший ошкуй - самая страшная опасность.
       Вспомнив, что ему хочется есть, медвежонок попытался протиснуться под брюхо матери. Две недели назад у нее пропало молоко, и сын питался уже мясом, но нерпы и тюлени ушли на юг, а птицы, чайки и гагары, улетели туда же, к чистой воде.
       Мать легонько хлопнула медвежонка лапой по широкому пологому заду:
       - В путь!
       Тонко поскуливая, он засеменил следом за медведицей.
      

    2

      
       Таких белобрысых людей Костя никогда еще не встречал. У старпома даже брови были нежно-кремовые, а круглое моложавое лицо напоминало шар из свежего теста. И еще у него было совершенно непроизносимое отчество: Евтихиевич, Николай Евтихиевич.
       В самолете они сидели рядом. Обнаружилось, что старпом - весьма разговорчивая личность. Он первым делом подробно рассказал свою жизнь, а потом уже почти беспрерывно болтал все пять часов полета. Это на его родине, в поморском поселке Зимняя Золотица, в старину поп давал при крещении такие имена младенцам. Ткнет наугад в святцы - и появляется на свет божий Евтихий или Евлампий, а то и Елпидифор.
       А в войну старпом сражался на Северном флоте, потом окончил архангельскую мореходку и еще высшее училище в Ленинграде, там жену нашел по имени Виолетта (чтоб скомпенсировать мое церковнославянское отчество! - пояснил он). Перебрался к жене в Питер, поступил в БМП - в Балтийское морское пароходство. Уже два раза капитанил и крупно горел.
       - Ты не думай, я не какой-нибудь козодер-то, - взглянув на Костю, поспешно добавил он. - В нашем деле и объективно влипнуть - пара пустяков. Второй штурманец просчитался на пяток подъемов муки, моторист по пьянке с трапа свалился и утоп - мне и гон дали. Только-то вылез обратно на мостик, дырку сделал, проходя пролив Вилькицкого, груз подмочили в первом трюме... Эх, гляди не гляди - всего не усмотришь!
       - А надо! - не удержался Костя.
       Старпом поднял белые брови.
       - Надо!.. Вот сам когда дослужишься, тогда и докумекаешь... Да сейчас не те времена, гуманность! Ну, пристыдят, прокол в талоне к диплому сделают, прогрессивки лишат. А капитанов не хватает, не густо с ними. Как ты думаешь, почему капитаны стали дефицитом, словно красная икра? Вас вот пекут в мореходках сотнями, а через год-два на берег деру норовите дать.
       Костя пожал плечами. Хотя ему очень хотелось поспорить, не все же такие. И вообще дурацкие это разговоры: "вы", "мы", "вот в наше время"... Нашел о чем жалеть, когда негуманно жали трудящихся.
       - А я так думаю, - сам себе ответил старпом, - что тут объективная реальность. Без икры можно прожить, а без моряков? На всех флотах мира туго с кадрами. У нас еще выход находят: сто гавриков драпанут на берег, тыщу новых наберут...
       Он вдруг загрустил.
       - Да все законно. Собачья жизнь! Раньше, когда сухопутным трудно жилось, твердо держались за корабль свой. А теперь на берегу - не рай, конечно, еще, однако вполне сносно...
       - Чего же вы сами с флота не уходите? - спросил Костя. - Значит, собачья жизнь лучше?
       Старпом хмыкнул.
       - Мы уже всё - прикипели к палубе. Я как месяц побуду в отпуске, Виолетта воет: - Опять Цэ-У выдаешь? Я тебе не буфетчица Нюша... Видишь, женам тоже без нас легче, привыкают одни, власть делить им не хочется. Но разве в том дело, что я дома командую по привычке? Тянет, сосет - ветерка понюхать.
       Костя отвернулся, посмотрел в иллюминатор. Вот старпом все сравнивает: "раньше", "теперь". А ему не с чем сравнивать. Впрочем, где-то они и смыкаются: Костю тоже в море тянет. Чтоб подальше и подольше. Пока еще молодой и никакой Виолетты нет в наличии, живет холостяком, налегке...
       Евтихиевич тоже поглядел через стекло иллюминатора, вздохнул о своем.
       - Опять я двадцать суток не догулял. И чего сорвался? С Каменским служить - не сахар.
       Он помолчал, явно ожидая Костиных расспросов. Не дождавшись, опять вздохнул.
       - Я его как облупленного знаю. Еще по училищу, старшиной в их роте был. Все у него - "я" да "я". Так "Яшкой" и дразнили.
       Не нравилась Косте болтливость старпома. Теперь вот сплетничать начал.
       Евтихиевич заговорил горячо, торопливо:
       - Ему с "Новоахтарска" гон дали за что? За грубость с подчиненными, за нечуткость. А он на "Селигере" три недели всего - и уже двое от него сбежали.
       - Как "сбежали"? - не понял Костя.
       - От веселой жизни! - усмехнулся Евтихиевич. - Никола Борискин, золотой мужик, ангел, а не человек, и тот не вынес.
       Костя догадался: Борискин - предшественник Евтихиевича, прежний старпом. И выразил сомнение:
       - Сбежал - и вас не дождался? Так не бывает.
       - Не бывало до сих пор, - уточнил старпом угрюмо. - Спекся теперь Никола. Если уж случилось такое, значит, довел его Стас.
       Он потренькал губами, взглянул на Костю.
       - И третьего потребовал заменить. Так что мы с тобой на укрепление едем.
       Серьезное положение. "Селигер" - самый старый лесовоз в БМП, доживает свой век, скоро спишут на металлолом. Вообще, на такие суда кадры подбирают соответственно. И самого Костю сунули потому, что молод и образование среднее, а вовсе не для укрепления. Но Каменский Станислав Петрович - ас, командовал автоматизированным теплоходом финской постройки, который ходил по австралийской линии, рейсы на шесть месяцев, пятнадцать заходов в инопорты. А теперь такая острая ситуация. Необычная даже - это Костя понимал, хотя опыта у него пока и маловато.
       И тут опять в его мысли встрял Евтихиевич:
       - Ты-то сам откуда?
       Узнав, что Костя кончил мореходку в Таллине, старпом подмигнул:
       - А к нам что - по распределению?
       В Балтийское пароходство так просто не пробьешься, старпому это известно, и его подмигивание разозлило Костю.
       - Мать у меня в Ленинграде, жилплощадь.
       Он насупился и прочно смолк, да и Евтихиевич что-то загрустил снова, глядя в окошко.
       Полет был нудный и утомительный. Старенький Ил-18 дребезжал и трясся, с трудом вскарабкавшись на шестикилометровую высоту. Где-то над Уралом старпом удивленно заорал на весь салон: - Вот номер - гуси, смотрите, стая гусей!
       Перегнувшись через его плечо, Костя увидел внизу и впереди тонкую извилистую змейку. Евтихиевич восхищенно крякнул:
       - Пять с лишним километров от земли!
       Костя спокойно пояснил:
       - Гуси и выше летают, до семи километров.
       Но не удивился он только для солидности. О птицах и вообще о всякой живности Костя перечитал уйму книг, однако своими глазами видел высотный полет гусей впервые.
       А потом он задремал под мерное журчание поморской скороговорки Евтихиевича (тот воспрянул и что-то длинно принялся рассказывать про Архангельск и Соломбалу). Проснулся Костя уже при посадке. И они поехали на бледно-зеленой "Волге" в порт, на судно.
      

    3

      
       К вечеру первого Костиного дня на "Селигере", когда он уже принял у смертельно обиженного третьего помощника Завьялова имущество - карты, линейки, циркули, хронометр и прочее, обнаружилось, что старпом Семжин может и взрываться.
       Он зашел в каюту к Косте и спросил:
       - Закончил все?
       Костя ответил, что да, закончил, невелико хозяйство, подумаешь. И добавил, продолжая свои самолетные мысли:
       - Хороший утюг нам достался: парадный ход десять узлов и труба до клотика...
       Произнес он это между прочим так, чтобы стало ясно: он и не такое видел. Но старпом неожиданно взвыл:
       - Чего брешешь-то? Не люди корабли выбирают, а они нас. А раз пришел на корабль - это твой дом, и жена, и мать. Службу служить просто, дело любить - другое. Корабль отдает нам столько, сколько мы сами вложим.
       Тут же Евтихиевич будто застеснялся своей вспышки, буркнул потише:
       - Не велика ты шишка, чтоб нос воротить.
       Костя не обиделся. Отметил лишь про себя, что старпом трижды назвал "Селигер" кораблем, термин из военки, полноценный торговый моряк скажет: "пароход", "судно" или "коробка".
       - Какие у тебя отношения с радаром? - переменил тему Семжин.
       Радиолокатор на "Селигере" был тоже древний, давно снятый с производства "Нептун". Сдавая его, Завьялов только махнул рукой:
       - Скрипит, но едет! Помучишься с ним...
       Костю это не обрадовало. С РЛС и с техникой вообще у него отношения были натянутые, не лежала душа к клеммам, фидерам и разным там емкостям. Всегда ему казалось, что все это просто выдумки ученых дядей, а в действительности хитрое электрорадионавигационное хозяйство живет собственной, неведомой людям жизнью. И госэкзамен по приборам в училище он сдал еле-еле.
       Поэтому Евтихиевичу, сглаживая свое нечаянное пижонство, он ответил откровенно:
       - Не шибкий я радиометрист. Но надо - значит надо. Постараюсь.
       - Вот так-то лучше, - подобрел старпом. - Помогу, если что, не стесняйся.
       Костя его не стеснялся. Сутки как знакомы, а похоже, что ясен Евтихиевич насквозь, свой человек. Поменьше бы только трепался.
       Вот в радарах старпом вряд ли лучше него разбирается. Старая школа: пеленжочки визуальные, лаг вертушечный за кормой. Тем более что раньше капитанил. Капитан сам ремонтом не занимает не его это дело. У капитанов - общее руководство.
       А про своего капитана, с которым ему теперь жить-служить, он спросил вечером, когда они с Завьяловым слегка отмечали передачу дел (ну, маленькая под соленую рыбку):
       - А как все же было, за что он тебя? ..
       Завьялов даже перекосился:
       - Скотина законченная. Извещения я забыл получить, карты на Средиземное откорректировать. Он мне: - Даю ночь, чтоб к утру готово было! - А я, понятно, возмутился: - Попробуйте сами за одну ночь! - А он: - Собирай вещи!
       Костя покачал головой:
       - Зря ты так. Дело-то свое не сделал ...
       Завьялов фыркнул:
       - Ну, увидишь сам. Это только финальный эпизод, раньше тоже разное-всякое было. Дело он знает, не скажу. А людей как тараканов гоняет. Ему бы пистолет за пояс да на пиратский корабль. Та же методика, закон сильного... Френсис Дрейк, Джон Сильвер. Сам увидишь.
      

    4

      
       Отход был назначен на завтра. После ужина капитан собрал комсостав в кают-компании. Пришел он минута в минуту, ровно в шесть - в белоснежной сорочке, в новенькой, тонкой матери тужурке. На пирата отнюдь не похож - побрит, подстрижен ровненько, вполне интеллигентный вид. Разве что, какая-то брезгливость на лице проглядывает. И мешки под глазами обозначались, будто поддал вчера изрядно, но это не так, не пьющий он, чего нет - того нет.
       Каменский сел в голове длинного потертого стола, смахнул пальцем невидимую пылинку с его края и поморщился. Потом поднял глаза и посмотрел в иллюминатор напротив. Когда заговорил, голос его показался Косте слишком ровным, почти безжизненным.
       - Старшему механику: машину подготовить к девяти ноль-ноль. Старпом, еще раз проверьте крепление палубного леса. Ледовая обстановка трудная, южные ветры освободили только полосу воды под берегом...
       - А ледокол? - вмешался Евтихиевич.
       Капитан, не поворачиваясь к нему, так же ровно сказал:
       - Прошу не перебивать... Пока пойдем сами. Ледокол занимается у Белого проводкой каравана. Ожидается ветер с севера, возможно, впереди закроет чистую воду. Я имею трое суток, за это время надо успеть догнать караван.
       Костя отметил в уме это "я имею", но не удивился. Капитанам так и положено.
       - Как с бункером? - спросил стармех.
       - Я просил не перебивать меня! - уже пожестче проговорил капитан. - Будет сказано все, что необходимо.
       Он на полминуты задумался. Все сидели неподвижно, с напряженными лицами, только второй штурман гладил свои модные гайдамацкие усы и безмятежно улыбался.
       Капитан снова поморщился и заговорил:
       - Топливо будем брать по обстановке - в Амдерме или в Мурманске.
       Стармех запыхтел, потер лысое темя:
       - Опять шпицбергенский уголек - одна зола!
       В глазах капитана на мгновение вспыхнуло бешенство. Вздернув подбородок, он медленно выговорил:
       - А вам что - соляр высшего качества нужен? Не я строил этот... - он подыскивал подходящее слово, - этот лайнер (а он ведь тоже хотел сказать: этот утюг, - подумал Костя.) "Селигер" - последний угольщик в пароходстве. А мы в Арктике, не в Ньюкастле...
       Капитан прервал себя на полуфразе, сказал, глядя в глухую переборку напротив:
       - Всем проверить свои заведования. Как рулевые?
       Он слегка кивнул в сторону Евтихиевича. Старпом пожал плечами:
       - Как я ушел, трое сменились. Из знакомых Парахин и Кислых со мной ходили во льдах.
       Ага! Значит, Евтихиевич здесь уже служил, знакомых имеет. А ведь не признался в самолете. Будто стыдится. Хотя и хвалиться нечем: невелик почет на "Селигер" возвращаться.
       - Я кончил, - произнес Каменский. - Все вопросы решать в рабочем порядке через старпома.
       Он резко поднялся и вышел.
       С минуту все сидели молча. Потом усатый второй штурман ехидным тенорком изрек:
       - Вот так, моряки! Их величество не беспокоить.
       Разошлись без разговоров, будто стесняясь смотреть в глаза друг другу. Костя отправился в штурманскую рубку подбирать карты на переход. Роясь в ящиках стола, думал, понравилось ли ему поведение капитана. Но решить вопрос так и не успел: пришел старпом. И немедленно спросил:
       - Как тебе мастер?
       Костя неопределенно повертел в воздухе пальцами.
       - Нормально. А чего болтать? Дело делать надо.
       Евтихиевич, не обратив внимания на то, что Костя повторил его собственные слова, затараторил:
       - Я его двадцать лет, считай, знаю, а он мне: - Тыкать не будем, исходим из сегодняшней ситуации: я капитан, Семжин - мой старпом. Старая песенка: - мой старпом, мой корабль..
       - Да так все капитаны говорят, - попробовал возразить Костя, но Евтихиевич отмахнулся:
       - Говорят многие, а он, вот увидишь, и делать будет то же. Нет другой профессии, где власть так можно проявить. А если это в зародыше сидит в человеке... Его в училище "Яшкой" прозвали... да говорил тебе уже. А шибздик был, сморчок. Смеялись над ним много, не любят таких.
       Косте стало неловко. И без колебаний он произнес вслух то что подумал:
       - А за глаза о людях судить - хорошо?
       Старпом замигал белесыми ресницами, помотал головой.
       - Ишь ты какой... справедливый.
       Костя молчал.
       - Думаешь, сплетничаю? Нет, не то, Константин. Мне такие уже попадались, хватает их. Климат житейский на корабле они создают нездоровый. Затихают люди, смеяться перестают. Ничего нет хуже в длинном рейсе, когда смех пропадает. Ты вот сам самое дальнее куда плавал?
       - В Средиземное из Таллина, - ответил Костя. - На штурманскую практику ходили в Алжир. После третьего курса еще Гвинее были, в Конакри.
       - Тогда должен уже соображать, - проворчал старпом.
       Все равно разговор Косте не понравился. Наверное, потому, что Евтихиевич разбередил его собственные сомнения. И все-таки не их право - осуждать Станислава Петровича. Капитанам легко не бывает. Может, как раз жестким быть и лучше.
      

    5

      
       На ночь Костя почитал купленную вчера на Невском книжку "Как животные служат людям". Уже на пятой странице узнал, что в Японии потребляют семь миллионов свиней в год и больше миллиона коров и быков. Дальше в книге весьма красочно рассказывалось, как и кого едят разные народы: эскимосы - сырую оленину, африканское племя масаев - свежую кровь с молоком, и кровь они выпускают из шейной артерии коров, а живых доноров отпускают затем в стадо. А французы, как известно, обожают лягушачьи лапки.
       Возможно, для кого-то это все и было увлекательно читать, но Костя ясно представил себе, как всех этих животных убивали, прежде чем съесть, и быстро перевернул пару страниц.
       Когда он кончил восьмой класс, мать сказала:
       - Учись дальше, как-нибудь осилим. Тебе на биофак надо или в ветеринарный...
       Это потому, что Костя с детства подбирал в подворотнях брошенных щенков и котят, а в третьем классе записался в группу юннатов при зоопарке, приходил домой грязный, пахнущий навозом, и с упоением рассказывал о любимых зверюшках.
       Но потом Костя прочитал в журнале "Вокруг света" статью о плавании "Витязя" на острова Фиджи, и статья сразу его повернула, он твердо решил идти в мореходку. В Ленинграде срезался на математике, однако успел проскочить с последним потоком на судоводительское отделение в Таллине.
       Сейчас уже и не жалел, хотя, бывало, встретив на улице безнадзорную собаку, подзывал ее:
       - Ну, иди, псина!
       И собака подходила без страха, чувствуя, что этот человек ее не обидит, смотрела немигающими глазами, подняв морду, и Косте становилось хорошо от сознания того, что собака его понимает и совсем не боится.
       Костя снова полистал книгу. Чем еще животные служат людям? В конце главы наткнулся на фразу, поразившую его: "У некоторых индейских племен охотник долго объясняет медведю, почему он его убил, потом долго просит прощения за это, умоляет не сердиться, не обижаться и не портить
    охоту в будущем".
      
       Суровая необходимость это, иначе не скажешь. И вообще, какая-то ерунда получается: что он сам - баптист, что ли, вегетарианец, как Илья Ефимович Репин, который, говорят, суп из сена хлебал?
       Потушив свет, Костя долго не мог уснуть. Фраза из книжки стояла в голове, словно поперек всех других мыслей:
       - Прости, что я тебя убил!
       Он вслух обругал себя. О людях надо думать, что то он - все о зверюшках.
       А люди - они разные. И непонятные. Вот второй штурман, например: модный парень, усищи вислые, хоть в ансамбль "Песняры" зачисляй, а ведь единственный в кают-компании нашел смелость улыбаться в лицо капитану. Это что - и правда показатель смелости?
       Утром второй пришел знакомиться.
       - Ну, будем! - заявил он, присев на диван. - Сашка я, Петров. А ты каковский, чейный?
       Костя чистил зубы пастой, прошепелявил пенистым ртом:
       - Мамин шыночек!
       Сашка охотно похихикал.
       - На мостик впервые удостоился?
       Узнав, что Костя уже проплавал лето на буксире в каботаже (Выборг, Калининград, Вентспилс), Сашка скорчил почтительную гримасу:
       - Скиталец морей!
       Костя никак не отреагировал. В училище ребятам не удавалось вывести его из себя и самыми едкими подначками.
       - Поздравляем, - присвистнул Сашка. - Хороший тебе подвалил рейсик. Пять тысяч двести сорок шесть миль до Неаполя, двадцать два дня, ежели по десять узлов будем давать. Да на лед набрось недельку - месяц ходового. Выгружать будем бревна тоже неделю, никак не меньше. До Союза топать - две. Месяц два валютных набежит.
       Костя о валюте не думал, спросил:
       - А ты чего на эту лайбу влип? "Коза" была?
       Сашка повел перед носом пальцем туда-сюда:
       - Наша лайба золотая. Топ-топ, тихонечко, а рублики набегают. Слышал байку?.. Старики-паровики, знаешь, как у них мотыли-шатуны крутятся, не торопясь, и отсчитывают: шил-линг, шил-линг! А у новых рысаков винт сто тридцать оборотов дает, стучит: пенс, пенс, пенс!.. Куда нам торопиться? Вот ты знаешь, сколько получишь в Неаполе?
       - Нет, - честно признался Костя.
       - Тыщонок двадцать лир, - голосом школьного учителя пояснил Сашка. - А у Луиса пара сапог платформенных - две тыщи. И норма - двадцать пар в год.
       - Кто это - Луис?
       - Хороший дядя, добрый. Без него плохо было бы. Штабелями коробочки в его лавке стоят. Пошуруешь часик - и полный груз готов.
       Теперь в Сашкином голосе появился оттенок мечтательности.
       - Я на "Селигер" сам напросился. А "коз" у меня нет, вовсе наоборот - передовик. И в начальники не лезу, выдвигали старпомом на кубинскую линию - не пошел. Там дело гиблое.
       - Пошли завтракать, - сказал Костя и нахмурился.
      

    6

       Капитан не пришел на завтрак в кают-компанию. Буфетчица Люба с подносом встретилась Косте на пороге: понесла колбасу и чай в каюту Станислава Петровича. За столом сидели лишь трое. Костя успел вчера запомнить одного из них - доктора. Уж очень он выделялся среди бледнолицых балтийцев явно тропическим загаром.
       Костя сел на свое место (третий стул по левую сторону от капитана, примечание автора), молча потянулся к фаянсовому чайнику с синим морфлотовским штемпелем. Тут в дверях возник задержавшийся Сашка.
       - Чего приуныли, бродяги? Иль без начальства скучаете? Конечно, рано пока делать выводы. Но хотя Сашка мог показаться тут самым простым и располагающим человеком, все равно у Кости к нему душа не лежала.
       - Это мы все начальству, видать, до лампочки, - буркнул доктор. - Верно ты выразился вчера: "их величество".
       Сашка, насвистывая, подковырнул вилкой тонкий кусочек колбасы.
       - Новый чиф с экономии начинает? - лучезарно улыбаясь, спросил он. - Док, ты там нажми на него, когда меню творить будете. А впрочем, у вас в Одессе тоже великие экономисты обитают.
       Доктор игнорировал подначку, поинтересовался:
       - Груза сколько взяли?
       Сашка вдруг стал серьезным, ответил со злостью:
       - Под завязку. И даже больше. Я ему говорю: - Сырой лес, нельзя перегружать палубу! - а он лаяться сразу. Не твое, мол, собачье дело, пока я капитан, сам решаю все на судне. Вот в Бискайе увидим, чье это дело. Октябрь ведь на дворе.
       Костя как-то не вслушивался особо, подумал только, что и правда - с капитаном спорить ни к чему, не положено. А доктор-одессит отбарабанил под диктора радиопередачи "Будни тружеников моря":
       - Используя внутренние резервы, экипаж парохода "Селигер" в очередном рейсе перевез сверх плана триста тонн экспортного леса. За что и был вознагражден по заслугам.
       - Еще довезти надо, - пробурчал Сашка.
       Первая вахта прошла незаметно. Впрочем, каменная неподвижность и полнейшая непроницаемость капитана поначалу Костю сковывали. Возникло даже впечатление, что капитан за ним наблюдает затылком, ошибки подмечает.
       Но через полчаса Костя плюнул на это дело. Чего ему опасаться: судно ведут капитан и лоцман, у штурмана работы сейчас минимум. Отмечай себе в черновом журнале вешки да буйки поворотные и смотри вперед, природой любуйся.
       Суровая тут природа - это уж точно. Река неслышно несет темную холодную воду в ледяное море, низкие берега однообразные и тихие, словно уныло ждут близкой зимы с обильным снегом и свирепыми морозами.
       Костя, не торопясь, записал в журнал:
    "9.10 отдали буксир с носа. Следуем по указаниям капитана и лоцмана по фарватеру. На отход имеем на борту 32 члена экипажа, топлива 310 тонн, воды 220 тонн, осадка носом 4,8 м, кормой 5,2 м. Груз - круглый. лес в трюмах 2 382 т, на палубе 534 т."
      
       Потом открыл чистовой журнал, с удовольствием вывел на правой странице, вверху:
      
    "2 октября, Игарка-Неаполь, рейс N 9, р. Енисей."
      
       Много теперь ему придется писать сюда разного. Курсы, поправки, ветер, какое небо, сколько баллов волна, мили, пеленги, координаты, вахту принял... вахту сдал III помощник капитана Крылов.
       А на Средиземном, когда они доберутся туда, в начале ноября, еще и покупаться, наверно, можно.
       В конце вечерней Костиной вахты прошли Дудинку, тусклая цепочка огней проплыла справа. Появились на реке первые льдинки. Капитан стоял все там же - у правого машинного телеграфа, почти прижимаясь лицом к стеклу рубки.
       О чем думают капитаны? Тайная это тайна, никогда ведь никому не расскажут. Вот и по этой причине надо их уважать. Обычный береговой человек, пусть даже большой начальник, может и душу отвести, пожаловаться людям на судьбу. То, мол, это, план завысили или детали в срок снабженцы не выбили. Или хоть насчет здоровья поплачется в тряпочку, сердце, мол, прижимает. И ему поверят, поймут его люди и простят.
       А капитану не прощается никакая малейшая слабость. По неписаной морской терминологии зовется командир морского судна "мастером". Вообще-то это просто английское слово, но смысл термина, по-нашему, гораздо глубже лежит. Все знать, все учитывать, во всем разбираться. Миллион дел у мастера-капитана. И самое, конечно, сложное - люди, экипаж.
       Глядя на смутный силуэт Каменского, Костя подумал, какое, например, у него создалось мнение о своем третьем помощнике. Старается парень, за вечер успел карты подобрать на весь переход в пять тысяч миль, разложить в верхнем ящике штурманского стола и пронумеровать по порядку. И почерк у него - загляденье, настоящий судоводительский почерк.
       Но через пять минут розовые Костины мечты рассеялись. Часто замигал по носу буй. Костя пошел в штурманскую - проверить его номер. Поставил рядом с буйком на карте карандашную засечку, подписал время: "23.40". И услышал ровный голос капитана:
       - Штурман, ваше место в рулевой рубке.
       Вот так. Отмечать буйки на карте штурман тоже обязан. "Фигаро здесь, Фигаро там!.." Крутись, вертись - такая твоя работа. Пока не станешь капитаном. А когда станешь, будет ещё хуже.
      

    7

      
       Они шли весь день, карабкались по торосам, раздирая в кровь лапы. Сын несколько раз в изнеможении падал. Тогда медведица подходила к нему и больно кусала в бок. Тоненько и тоскливо скуля, он поднимался и брел дальше.
       Заночевали они под большой, косо вставшей льдиной. Сын прижался к теплому брюху медведицы, спал беспокойно вздрагивая и плача во сне.
       Мать подняла его задолго до восхода солнца. Забравшись на торос, она опять долго нюхала воздух. Запах воды, так четко слышный вчера, исчез: дрейфующие льды плотно затянули разводья. Значит, нерпы и тюлени уплыли еще дальше, на юг.
       Медведица знала, что надо идти вперед. Туда, где над темной водой стоит сизоватый дымок испарений и среди мелких льдин выныривают усатые пушистые морды и далеко-далеко вокруг от них разносится терпкий аромат свежего жира, сочного теплого мяса - запах жизни.
       Они шли весь этот день и еще один. Наверное, третьих суток медвежонок не осилил бы, если бы мать не нашла на снежных застругах дохлую гагару.
       Они съели ею всю без остатка. Мать облизала медвежонку морду, измазанную липкой птичьей кровью и перьями.
       Утром мать нюхала ветер с юга дольше обычного, она никак не могла забыть вчерашнего упоительного запаха гагары. И ей хотелось прилечь и заснуть. Вчера она позволила себе съесть лишь голову и костлявое тощее крыло птицы, а остальное отдала сыну, который был такой маленький, слабый и глупый.
      

    8

      
       - Не вахта, курорт, - сказал Евтихиевич и ткнул ногтем большого пальца в карту. - Вот здесь мы примерно.
       Косте хотелось спать.
       - Мастер что, в каюту не уходил? - спросил он осторожным шепотом, чтобы не разбудить капитана, спавшего под полушубком на диване в штурманской рубке.
       Старпом пожал плечами, промолчал. Костя догадался: обижается Евтихиевич, что Станислав Петрович ему не доверяет. Вот, даже когда судно крепко засело во льдах и хода не имеет, все равно не ушел с мостика.
       Костя открыл дверь рубки. Горизонта не было, близкая серая поверхность льдов растворялась в сумрачной морозной дымке. Никакая тут астрономия не поможет. Куда-то их сносит льдами, а попробуй узнай - куда.
       - Скорость дрейфа большая? - спросил Костя старпома.
       - Плюнь за борт - по сносу плевка и определишь, - хмуро пошутил Евтихиевич. - Гиблое дело!
       Костя удивленно взглянул на него.
       - Самолет к полудню обещали, бросит вымпел с ледовой обстановкой, - сказал старпом, помолчав минуту. - Ледокола нам сегодня не будет..
       Костя вздохнул, пошел в рубку. В черновом журнале записал:
      
       "08.00 принял вахту. Продолжаем дрейфовать в сплошном льду на норд-норд-ост".

    Больше делать нечего. И правда - курорт.
       Около десяти пришел на мостик боцман Басюк, попросил отпустить на часок вахтенного матроса - подкрасить переборку кормовой надстройки. Костя матроса не дал.
       - Капитан не разрешает, Пал Палыч.
       Боцман тряхнул головой, сморщился, перегнулся через борт. Лед тихо шуршал и потрескивал.
       - Третий! - позвал боцман Костю. - Тронулся ледок-то, глянь. Может, и разнесет вскорости, а?
       Этого Костя не знал. Ледовое плавание - искусство тонкое. Без десяти двенадцать, когда проснувшийся капитан обедал внизу, прилетел зеленый, с красной спиной, полярный "Ил" кинул вымпел. Летчик, видно, был классный: стальной круглый цилиндр-пенал угодил прямо на брезент спасательного вельбота левого борта.
       Унес капитан вымпел к себе в каюту, а через пять минут вернулся на мостик, бросил Косте:
       - Штурман, предупредите машину о немедленной готовности!
       Костя радостно дернул серую трубку телефона. Машину готовить - значит, вода близко, поползет "Селигер" продираться вперед, на запад.
      

    9

       Воду первым увидел сын. После съеденной гагары он стал шустрым, все норовил забежать вперед матери. Вскарабкавшись на крутой торос, медвежонок вдруг замер А когда повернулся к матери, в глазах его сияло вдохновенное любопытство:
       - Что это такое?
       Медведица забиралась на торос тяжело, с передышками. Но когда увидела недальнюю черную полосу, парок над ней, тягучая грозная слабость в суставах будто сразу пропала. Она вытянула морду, быстро задвигала носом.
       От воды шел сырой рыбный запах. Мать тихо заворчала. Медвежонок рванулся вниз и кубарем скатился с тороса.
       Полоса воды была шире и длиннее, чем казалось на расстоянии. Полынья изгибалась за ледовую гряду влево. Они быстро пошли вдоль ее кромки, жадно вдыхая свежий запах, поднимавшийся от воды.
      

    10

      
    "Последовательными формами образования льда являются появление на поверхности
    моря кристаллических ледяных игл, сплочение их в ледяное сало в виде пятен и полос
    серовато-свинцового цвета, образование за счет нарастания сала снизу темного, а затем
    светлого ниласа, который при дальнейшем смерзании превращается в однолетний тонкий
    белый лед. Лед, просуществовавший более двух лет, называется многолетним".
    (Из "Атласа ледовых образований", справочного пособия для судоводителей, гидрологов и ледовой разведки.)
      
       К вечеру, продвинувшись за две четырехчасовые вахты миль на пять, вновь застряли. Подморозило, на западе догорала зеленоватая, блеклая заря.
       Костя рассматривал серую нетолстую книжку - "Атлас ледовых образований". На маленьком откидном столике в рулевой рубке лежала схема из брошенного днем с самолета вымпела. Сверяя схему с таблицей условных обозначений в книге, Костя разбирался, что там сверху привиделось днем летчику.
       Совсем мало тоненькой штриховки - однолетних льдов, все больше жирные синие линии, то есть льды многолетние. Откуда они в начале октября?
       Да вот, пожалуйста, в "Атласе":

    "Лед способен перераспределяться - разрежаться в одних местах и скапливаться в других".

    Ну, значит, они и "перераспределились" назло "Селигеру". А дальше может быть и хуже: "После сплочения льда до 9-10 баллов, если силы, вызывающие сплочение, продолжают действовать, начинается сжатие льда, т. е. дальнейшая стадия его уплотнения, при которой обычно происходит наслоение и торошение".
      
       Яснее не скажешь, хотя можно было бы и покороче. И ежели на пути этого самого наслоения мы попадемся, раздавит нас - как пить дать.
       Костя стукнул себя по лбу. Не бывает такого сейчас, не тонут суда во льдах. Выведут и их до зимы, зимовок теперь тоже не бывает.
       И все-таки неуютно. Хоть и старенький "Селигер", не модный, но все же пять с лишним тысяч тонн в нем. Однако, когда начитаешься теории, представляется, что сидишь на крошечной, беспомощной скорлупке. И давят, жмут ледовые поля от самого полюса, а до ледокола - сто миль.
       Унылое дело, когда пароход стоит, молчит машина, скучает рулевой матрос в углу рубки и даже капитан ушел в свою каюту.
       Костя смотрел с левого крыла мостика вперед, на узкую полоску зари. И вдруг почувствовал: что-то вокруг изменилось. Не сразу понял, что это ведь появился ветер, легкий ветерок слева - южный. Метеосводка его не предсказывала. Может, и случайность. Но им нужен именно южный ветер.
       Костя позвонил капитану. Каменский пришел сразу, молча постоял, глядя в смутный, темный южный горизонт.
       - Хорошо, следите, - ровным своим голосом сказал он. - Ночью все равно двигаться нельзя.
       А к ночи ветер усилился. Костя замерил его силу: восемь метров в секунду, пять баллов. Показалось, что качнуло, будто зыбь пошла.
       И уснул Костя с надеждой, что завтра на его утренней вахте будет чистая вода.
       Вода открылась в девять часов, но не впереди по курсу, а метрах в двадцати справа. И почти немедленно из черной дымящейся полыньи вынырнули три симпатичные лоснящиеся морды.
       - Тюлени! - не выдержав, закричал Костя.
       Подошел капитан, и Костя сжался. Сейчас ему будет нагоняй: не туда смотришь, отвлекаешься на вахте. Однако Станислав Петрович тоже как будто обрадовался:
       - Это нерпы. Будет много воды. Звоните в машину, чтоб готовились.
       И точно, через тридцать пять минут "Селигер" бодро бежал по широкому каналу, и на руле стоял матрос Кислых, опытный рулевой, которому дано было право самому, без команд, выбирать дорогу во льдах, а Костя стоял у открытого окна рулевой рубки, смотрел вперед, вдыхая с удовольствием холодный воздух, тихонько мурлыкал песенку: "Только в море, только в море счастлив может быть моряк..."
      
    "Осадка многолетнего льда под монолитными буграми и грядами, образовавшимися в
    результате обтаивания торосов, достигает десяти метров. Отдельные плавающие льдины
    могут имеют сильно развитую подводную часть, вытянутую в сторону на значительное
    расстояние. Мореплаватели должны учитывать подобную вероятность, представляющую
    крайнюю опасность для судов, которые двигаются в ледовом плавании".
    (Из "Атласа ледовых образований".)
      

    11

      
       Медведица заняла очень удобную позицию для охоты - за вставшей торчком льдиной у края разводья. Теперь необходимо только ждать и терпеть.
       Но сын не мог понять этого. Он бегал вдоль полыньи, все пытался сунуть морду в воду и весело ворчал.
       Тогда мать подошла к нему, схватила зубами за шиворот отбросила метра на два в сторону. Медвежонок обиженно тявкнул, но сразу сообразил, что от него требуется, и, отойдя от воды подальше, прилег на лед.
       Мать неподвижно стояла за льдиной почти два часа. Наконец ее чуткий слух уловил отдаленный всплеск. Выглянув из-за льдины, она задрожала. Справа, очень далеко, на тускло-серой поверхности льда темнели частые пятна-точечки.
       Мать повернулась к сыну. Положив голову на вытянутые лап он крепко спал. Без раздумий медведица двинулась вперед, в сторону темных точек. Сын, если его разбудить, будет только мешать. Она подберется к нерпе, убьет ее и принесет сыну много сочного дымящегося мяса и тающего во рту сала. А потом они отдохнут и пойдут дальше на юг, к берегу. Пора подыскивать ледяную пещеру, берлогу на зиму.
       Мать быстрой скользящей рысью побежала вдоль канала, медвежонок остался за льдиной. Ему снилась зеленая плещущая вода, теплое мягкое брюхо матери, набухший от сладкого молока сосок. И он торопливо почмокивал во сне, роняя на твердый, слежавшийся снег капельки слюны.
      

    12

      
       Так, напевая про себя песенку, Костя и сдал вахту второму штурману Сашке Петрову.
       - Следуем по каналу, генеральный курс двести семьдесят пять, капитан в радиорубке на связи с караваном, к отдельным большим льдинам не подходить ближе десяти метров!
       - Сияешь, моряк! - ухмыльнулся Сашка.
       Да он и сам сиял-светился, и в кают-компании, когда Костя торопливо хлебал остывший вермишелевый суп, все, кто там были, - доктор Гитович, тихий и молчаливый радист Мишин и стармех, "дед" Федор Васильевич, - были явно счастливы. Через левый борт заглядывало солнце, и по лысине "деда" бегали смешные желтые зайчики.
       Прожевывая кусок красного оленьего мяса, которое ему еще не успело надоесть, Костя размышлял.
       Так, вероятно, и должно быть среди настоящих мореходов. Если судно по какой-нибудь причине долго стоит, моряку это не по нутру. И неважно, почему мы стоим: то ли причала диспетчерская не дает, то ли генератор какой в машине отказал, или под забастовку в загранпорту угодили. "До порта Неаполь осталось четыре тысячи... надцать миль", и с каждым часом их должно оставаться меньше - этих миль. Хоть на десять, хоть на пять, как сейчас, в ледовом канале, когда полного хода не дашь. Но ничего, теперь они быстренько на чистую воду выйдут, на простор выберутся, а там уже начнут крутить по двести сорок в сутки, по полторы тысячи с гаком в неделю.
      
       Вот как хорошо, думал еще Костя, поднимаясь в рубку, чтобы записать свою вахту в журнал, я теперь, значит, тоже полноценный моряк, если все это так чувствую и радость у нас с "дедом" и с радистом, и с доктором одна, общая.
       На руле сейчас стоял матрос Парахин, самый опытный. Понимая, как он нужен на мостике, Парахин даже перекуривать там, в столовой, не захотел - стоял с сигареткой во рту, артистически небрежно откинувшись на деревянную, в пояс высотой, загородку позади своего рулевого места. Но при кажущейся внешней расслабленности он весь был сжат, подобран и не отрывал глаз от широкого темного канала, так ясно видного сквозь поднятое лобовое стекло рубки. И Сашка Петров, словно подчеркивая полное доверие опыту и умению рулевого, примостился в уголке и на Парахина вовсе будто и не глядел, лишь негромко отвечал: - Добро! - когда рулевой после поворота сообщал все с той же небрежной четкостью: - Лег на двести шестьдесят восемь! Туда-сюда сюда, право-лево на пять-десять градусов, а в среднем должно получаться двести семьдесят пять градусов, проложенных на карте, - это и есть генеральный курс.
       Костя заканчивал уже свою запись в журнале, когда услышал удивленный голос Сашки:
       - Смотри, медведь!
       Выскочив из штурманской, Костя зажмурился от яркого сияния льда и воды, растерянно забормотал:
       - Где, где?
       - Да вот он, справа десять градусов! Дальше, дальше, левее тороса! - Сашка задышал у самого Костиного уха. - Видишь?
       Очень далеко еще, в нескольких кабельтовых впереди, канал расширялся, образуя уходящий в обе стороны просторный водоем, и справа в него вдавалась толстая, с неровной поверхностью льдина, а под стоявшим почти вертикально осколком тороса желтело смутное пятнышко.
       - На бинокль! - крикнул Сашка.
       Костя повертел окуляры, повел биноклем влево и вздрогнул. Отчетливо и близко, будто сразу за козырьком полубака "Селигера", возник маленький взлохмаченный медвежонок, и три черные точки на его поднятой морде - глаза и нос - блестели, как темные стекляшки.
       - Смотрит, гад! - выдохнул рядом Сашка. - Ну смотри-смотри, сейчас тебе будет веселая жизнь! ..
       Костя повернулся к Петрову.
       - Ты что? - спросил он, вдруг перестав слышать стук машины.
       Сашка отмахнулся, подбежал к Парахину, схватил его плечо.
       - Видишь, Толик? Между глаз бы его...
       Парахин прищурился и усмехнулся.
       - Между глаз нельзя, Александр Викторович, льдина толстая. Уделаем его другим путем.
       - Зачем его уделывать? - еле сдержался, чтобы не закричать, Костя и, вспомнив строгий наказ капитана, быстро сказал:
       - Ближе десяти метров к льдинам не подходить, мастер предупреждал.
       Парахин, не переставая улыбаться, откинул движением головы длинные волосы, не глядя на Костю, медленно протянул:
       - И не будем ближе, ужучим другим путем...
      

    13

      
       Первая атака матери не удалась. Она поторопилась от того, что ветер дует в сторону нерп. Почуяв опасность, они неожиданно быстро сползли к ледяной кромке и бултыхнулись в воду.
       Тогда медведица круто свернула вправо, обошла заливчик, в который нырнули нерпы, и притаилась в пяти метрах от воды, за снежным валиком. Теперь солнце било ей прямо в глаза, мешало наблюдать, но зато ровный и сильный зюйд-вестовый ветер относил ее запах от разводья.
       Она знала, что нерпы не усидят долго под водой, потому что увидеть ее они не успели, а первая, легкая тревога их скоро пройдет.
       И точно: через пять минут над зеленой водой появилась блестящая от воды морда, затем рядом - еще несколько. Повертев головами, нерпы поплыли к ледовой кромке. Четыре лоснящихся тела вскоре растянулись на ровной открытой площадке метрах в ста от медведицы. Но одна молодая и поэтому глупая нерпа выбралась на лед метрах в пятнадцати и улеглась за невысокой грядой торосов.
       Мать не видела лежащую нерпу, но понимала, что добыча рядом, здесь, и надо лишь отрезать ей путь к воде.
       Медведица поднялась и, не таясь, побежала наискось к сверкающему под солнцем ледяному откосу. Собственно, это был не бег, а один отчаянный длинный рывок.
       Выскочив из-за гряды, мать круто повернула влево и, уже подняв для удара лапу, увидела застывшие в смертном ужасе глаза нерпы, но тонкого пронзительного ее крика медведица не услышала, потому что сама закричала, громко, торжествующе, заглушая все звуки раскинувшегося вокруг мира льда и воды.
       Она ударила так, как подсказывал ей инстинкт и не слишком еще богатый опыт - поперек шеи нерпы, с протяжкой, чтобы сразу перебить сонную артерию жертвы. Почувствовав, как когти входят в податливое горячее мясо, мать навалилась всей своей трехсоткилограммовой тяжестью на судорожно забившееся тело нерпы.
       Медведица сомкнула челюсти на затылке нерпы и замерла, слыша хруст дробящихся под ее мощными клыками костей черепа. Нерпа билась под медведицей, булькающий, тоскливый ее плач разносился на сотни метров вокруг. И те четыре нерпы, которые выбрались на ровный лед, оцепенели от страха, прижавшись к холодному снегу и не делая попыток спастись.
       Но мать не думала о них. От внезапного головокружения и слабости ей показалось, что лед проваливается и она вместе с нерпой летит в темную бездну. Однако зубов она не разжала и, как только прошел короткий бурный обморок, рывком перевернула нерпу на спину, затем, торопливо работая лапами и челюстями, принялась раздирать еще вздрагивающее тело.
       Захлебываясь хлынувшей в пасть кровью, медведица рвала сочное мясо, давилась мягким, забивающим глотку салом.
       Утолив первый голод, она повалилась на бок. Лежа лизала воспаленным языком розовый снег. Подвывала, не слыша себя. Потом вгрызлась внутрь нерпичьей туши, в три громадных укуса съела нежную, тающую во рту печень.
       Второй ее отдых продолжался долго. Обоняние притупилось, она не ощущала уже никаких запахов, но теперь в сознание матери вошло тягостное беспокойство.
       Она встала, вытянула морду туда, откуда пришла. До самого горизонта уходил сильно расширившийся за это время канал, а там, где канал делал поворот, над гладкой, мерцающей его поверхностью возникло непонятное темное пятно.
       Медведица прижала уши, глухо и низко заворчала. Где-то там был оставленный ею сын, уснувший от голода и обиды, а пища - мясо и сало - была здесь, и, хотя матери очень хотелось лечь на снег и закрыть глаза, она знала, что не сделает этого.
       Пять минут она ожесточенно работала зубами и когтями, разрывая на части тушу нерпы. Потом отдохнула еще немного, не переставая ворчать, вонзила челюсти в самый тяжелый кусок, перехватила его в воздухе поудобнее и мерной трусцой заспешила к востоку, навстречу странному пятну в конце канала.
      

    14

      
       Сашка забрал обратно бинокль и, стоя у открытой правой двери рубки, смотрел вперед, весело приговаривая:
       - Так держать, матрос, нормальненько!
       Задержавшаяся на лице Парахина улыбка ясно показывала, что команды штурмана ему вовсе ни к чему: рулевой легонько, двумя пальцами, перекатывал штурвал туда-сюда, и "Селигер" четко, не виляя, шел на невидимую точку левее льдины с медвежонком.
       Костя стоял, перегнувшись через бортовое ограждение мостика. Он немного успокоился, сообразив, что вряд ли у Сашки и рулевого хватит смелости таранить льдину на пятиузловом ходу. А менять режим машины без капитана Петров не решится.
       Но через минуту Костя опять заволновался. Медвежонок теперь метался у края канала, и справа от него открылась широкая сквозная трещина.
       - Потому он и не удирает, - догадался Костя. - Мал еще, боится нырнуть, чтобы перебраться на основное поле.
       Он быстро повернулся к Сашке:
       - Льдина дрейфует, смотри, как бы не подтянуло под форштевень.
       Петров молча пошевелил биноклем. А Костя и без бинокля видел, казалось, каждый клочок свалявшейся шерсти на загривке медвежонка.
       Отколовшаяся льдина имела в ширину метров десять, медвежонок перестал суетиться, отошел к правой ее кромке и, будто смирившись с судьбой, прижался ко льду. Было похоже, что он пытается спрятаться от взглядов людей.
       - Не бойся, глупыш, - мысленно успокаивал его Костя. - Сейчас мы пройдем мимо и все будет хорошо. Закрой глаза и уши, чтоб не было страшно, мы пройдем мимо...
       Он оглянулся на Парахина. Матрос слегка подался вперед, прищурил глаз, словно прицелился.
       И когда от форштевня "Селигера" до льдины оставалось сорок метров, Парахин вдруг сильно рванул штурвал влево и, выждав секунд пять, пока отработает гидравлика рулевой машинки, сразу переложил штурвал вправо.
       "Селигер" послушно отвалил в сторону от льдины, немного прошел под углом к ее ближнему ноздреватому выступу и начал медленно поворачивать вправо, огибая этот выступ.
       Льдина оказалась теперь внизу, против люка носового трюма. Костя ясно увидел, как от носа "Селигера" хлынула широкая зеленая волна и правый край льдины начал медленно, неохотно подниматься.
       Медвежонок вскочил, нелепо уперся всеми четырьмя лапами в лед и, словно на невидимых салазках, заскользил в воду.
       И когда мостик судна поравнялся со льдиной, она внезапно резко встала торчком, ее поднявшаяся правая половина на мгновение оказалась на уровне глаз Кости.
       - Право полборта... на борт! - крикнул за Костиной спиной второй штурман.
       Льдина стремительно перевернулась, показав причудливо изрезанную подводную часть, и с глухим шумом шлепнулась на воду. Почти одновременно Костя успел заметить мелькнувшее в воздухе мохнатое тело и почувствовал явственный тупой удар о корпус судна позади средней надстройки. Бурлящий водоворот от винта за кормой накрыл льдину.
       Костя яростно обернулся к Сашке, который замер, стоя спиной к лобовому стеклу рубки. На лице Петрова будто застыла все та же улыбочка, которая появилась три минуты назад, когда он говорил: - Так держать, матрос, нормальненько! - Но от черных обвисших усов вниз - вправо и влево - поползли полоски бледности.
       - Доигрались? - крикнул Костя. - Утопили малыша, гады!
       Сашка без выражения повел на него глазами, шагнул к рулевому. Как ни странно, Парахин остался совершенно спокоен, вроде даже с ленцой спросил:
       - Сильно стукнуло?
       Сашка очень медленно проговорил, глядя в упор на Парахина:
       - Да нет, нормально, по воде хлопнуло, а нам ничего. Нормально. Расстояние мы с тобой выдерживали точно.
       Тут он бросил настороженный взгляд на Костю. И сразу распахнулась левая дверь в рубку, на пороге, закрывая низкое солнце, возникла фигура капитана.
       - Почему удар? - спросил Станислав Петрович тихо, а Косте показалось, что он кричит.
       Сашка молчал. Парахин невозмутимо перекатывал штурвал.
       - Где стукнуло? - так же тихо спросил капитан.
      

    15

      
       Сын все плотнее и плотнее прижимался к холодному льду, а это непонятное и страшное Черное с шипением и гулкой дрожью надвигалось, затягивая небо.
       Медвежонок закрыл глаза, тоненько заплакал. Так он звал мать, когда чувствовал угрозу. И сейчас он ждал, что мать прибежит, схватит его за шиворот и выдернет из-под этого огромного чудовища, страшнее которого не могло быть ничего.
       Но тут льдина медленно накренилась, лапы сына заскользили к воде, и он закричал во весь голос.
       Холодная вода ударила ему в рот, он сразу начал захлебываться, замахал лапами. Вынырнув, он увидел совсем рядом черную дрожащую стену, рванулся назад, отчаянно загребая воду.
       Тогда слева поднялась другая стена - белая и сверкающая, и с нее падали вниз потоки воды, заливая сыну уши и вопящий раскрытый рот. Он прыгнул на эту холодную плиту, вцепился в ее скользкую поверхность.
       Белая стена медленно переворачивалась, превращаясь в темную тяжелую крышу. И когда она рухнула и накрыла сына, он хотел еще раз крикнуть и позвать мать, но воздуха уже совсем не было - ледяная, едко соленая вода хлынула в глотку, в глаза, в нос медвежонку.
       И маленький, теплый и беспомощный комочек жизни перестал существовать.
      

    16

      
       Костю поразило лицо капитана. Все эти дни было такое впечатление, что Станислав Петрович отгорожен от мира и от людей плотной завесой невозмутимости и ни малейшей искорки обычного человеческого интереса, ни одного вопроса или сомнения не могло пробиться наружу.
       А сейчас щеки капитана порозовели, глаза быстро поочередно ощупывали каждого из них троих, находившихся в рубке. В глазах капитана еще не было гнева - только напряженная мысль, страстное желание понять ситуацию.
       Сашка вновь бросил взгляд на Костю, и Костя прочитал этот взгляд правильно:
       - Молчи, не суйся, сами разберемся!
       Потом Петров шагнул к капитану.
       - Станислав Петрович, прошли дрейфующую льдину в десяти метрах. Она перевернулась. Кажется, ударила в районе кормового трюма.
       В Сашкином докладе была лишь одна неопределенность, заключённая в слове "кажется", но капитан немедленно зацепился за нее:
       - Что значит "кажется"? Проверили? Вода в трюм пошла? Замер льял делали? (продольные бортовые резервуары, расположенные в нижней части судна и предназначенные для сбора проникающей в трюм воды. Примечание автора)
       Сашка кивнул, торопливо вытащил никелированный свисток.
       - Третий, старпома сюда! - скомандовал капитан.
       Он был уже совсем спокоен, и Костя догадался - почему. Ушла неясность, пропала неопределенность. Настало время действовать.
       Чтобы не мешать, Костя, вызвав по телефону старпома, ушел на крыло мостика. "Селигер" все так же бодро скользил по каналу. Сзади была чистая спокойная вода.
       А в пятидесяти метрах вдоль правого борта по ровному белому льду трусил под корму, закинув на плечо что-то темно-красное, медведь.
       Костя мотнул головой, оглянулся. Рядом стоял капитан, глядел на борт "Селигера".
       - Медведица, наверно, - растерянно произнес Костя. - К тому медвежонку торопится.
       Капитан даже не взглянул на медведя.
       - Ну? - крикнул он вниз, и оттуда, с главной палубы, донесся голос матроса Белова:
       - Правые третьи льяла полные: двадцать дюймов, четвертые: три с половиной!
       - Так! - отозвался капитан почти с радостью, какая бывает, если исполняется то, что предполагал человек. - Старпом, боцмана сюда!
       - Есть! - тотчас отозвался из рубки невидимый Евтихиевич.
       - А чего он не останавливает судно? - подумал Костя, жавшийся в стороне на мостике, потому что ему не находилось сейчас занятия.
       И было от этого неудобно как-то, но все же он не забывал про медведицу, а она скрылась где-то за грядой льда сзади, и Костя все думал, как она будет искать сына. Наверно, ему поэтому и хотелось, чтобы "Селигер" остановился, будто тогда он чем-то сможет помочь медведице.
       Сразу Косте сделалось еще хуже, так как он сообразил, насколько бестолковы и нелепы его мысли в те минуты, когда все находившиеся на палубе "Селигера" были заняты настоящим делом.
       Капитан взялся рукой за дверной проем, спросил Парахина:
       - Видишь там слева затончик? Ну, ответвление канала. Сейчас будем в него заходить. Чтоб поплотней встать.
       Он шагнул в рубку, положил ладонь на ручку машинного телеграфа. Посмотрел на молча стоявшего боцмана, кивнул:
       - Боцман... приготовить штормтрап с кормовой палубы. Как станем - человека на лед, осмотреть корпус.
       Костя, все еще стыдясь своих никчемных мыслей, соображал, что же произошло с судном. Третьи правые льяла полные, если пробоина под водой - плохо дело. В трюм изнутри не попасть, лес в нем, и на палубе навалено на пять метров.
       Капитан поставил ручку телеграфа на "стоп", поднял телефонную трубку:
       - В машине, откачать правые третьи льяла!
       Потом быстро сказал старпому:
       - Следить за поступлением воды. Как насос справляется...
       Евтихиевич кивнул и вышел на крыло мостика. Костя посторонился, пропуская его.
       - Чего приуныл, Константин? - слегка улыбнулся старпом. - Не дрейфь, не потонем. С лесом утонуть трудно.
       Глядя вниз и назад, где боцман с матросами уже налаживал штормтрап, добавил задумчиво:
       - Вот оверкиль сделать можем, а утонуть нам не удастся...
      
    Теперь дойдем а было плохо теперь другой ветер теплый сколько раз у меня менялся ветер слева справа в нос в корму встречный попутный холодный теплый как сейчас с юга из тропиков и солнце я его вижу все видят а могли бы уже и не видеть пароход дошел бы до дна а мы да нет в Бискае пять километров под килем растворились бы в холодной водице хорошая смерть для моряка раствориться а мне она не суждена даже если попрошу они не послушают завезут в Гибралтар в Португалию нельзя там эти салазаровцы а почему я об этом думаю ведь не болит сейчас и людей не хочу видеть никого как волк ладно сам выбирал себе дорогу доро?ги доро?ги сколько их было всегда впереди доро?га а что за жизнь без этого моё дело всегда было идти вперед и вести вперед
       (Здесь и далее курсивом выделены мысли капитана Каменского, примечание автора)
      

    17

      
       Мать догадалась, что означает странное темное пятно, когда до него оставалось полкилометра. Ей встречались такие прошлым летом: они легко раздвигали льды, внутри у них что-то глухо стучало и шипело, а сзади разбегалась вода, с силой выплескиваясь на лед.
       Мать была из нового поколения белых медведей и не очень боялась людей, потому что не знала их оружия. И все же тревожные предостережения опытных старых ошкуев и древний инстинкт подсказывали ей, что лучше держаться подальше от человека.
       Однако сегодня она не испугалась: она шла по дороге, которая вела ее к сыну и от черного чудовища прошла очень близко, не повернув головы.
       Путь к торосу, где остался медвежонок, она помнила отчетливо, хотя обстановка изменилась и льды передвинулись. Мать легко улавливала запах собственных следов.
       И когда она, сделав три поворота, вышла к тому самому участку ледяного поля и не увидела сына, мать поначалу не забеспокоилась, а просто резко остановилась. Положив мясо на снег, она медленно повернулась кругом, тщательно нюхая воздух. Все заглушал свежий запах воды. Вода была рядом, в трех шагах, - огромное, уходящее вдаль озеро стояло на том месте, где она оставила три часа назад сына.
       Медведица схватила кусок нерпичьей туши, уже примороженный, в тонкой корочке, и побежала вдоль кромки воды. Пробежав несколько десятков метров, остановилась: пространственная память подсказывала ей, что надо возвращаться обратно. Тут, когда их было еще двое, они не проходили.
       Она побежала назад, но не прямо, а по дуге, увеличивая площадь поисков. И вскоре резко остановилась, отбросила мясо в сторону и припала носом к снегу. Здесь был запах сына - смешанный сложный запах шерсти, пота и мочи, который она уловила бы и отличила среди тысяч других.
       Медленно, увлекаемая этим запахом, она прошла еще шагов сто и уткнулась в кромку льда. Дальше пути не было - дальше была вода.
       Она села, подняла узкую, измазанную в нерпичьей крови морду. Потом позвала сына: издала ласковое горловое ворчание ...
       Прямо в глаза ей смотрело желтое и холодное солнце. Ветер с юга стих, льды замерли под солнцем, и от воды поднимался предвечерний морозный пар.
       Мать замерла в этой равнодушной тишине, опустившейся над всем ее миром, уходящим к серому горизонту. Теперь инстинкт подсказывал ей лишь одно: надо ждать, пока не придет, не отзовется сын.
       Она просидела так ночь, день и еще одну ночь, пока вернувшееся ощущение голода не погнало ее отсюда.
       Она совсем забыла, что рядом лежит замерзший уже и поэтому потерявший запах кусок мяса нерпы и, низко опустив голову, устало затрусила вдоль кромки канала, который за это время сильно сузился и покрылся тонким белесым слоем молодого льда-ниласа.
      
      

    СТАЯ

      

    1

      
       Осень задерживалась. Редкостно теплый и солнечный сентябрь прошел без единого дождя.
       Подтянувшиеся к поселку Рыбачьему на Куршской косе птицы уже давно откормились для перелета - набрали положенные им десять-одиннадцать граммов жира. Но даже ночами температура не опускалась ниже пятнадцати градусов, и птицы держались еще по-летнему, маленькими группками.
       Правда, ранние заходы солнца вызывали у них естественные признаки предполетного беспокойства: зяблики суетились, нервно прыгали по кустам, долго не могли уснуть. А утром солнце вставало в ярком, не осеннем небе, и птицы успокаивались, пели свои беспечные летние песенки, будто вовсе и не собирались в дорогу.
       На биологической станции в Рыбачьем давно уже была выполнена ежегодная норма отлова и кольцевания, рабочие подтянули к земле и спрятали в сараи тридцатиметровые сети-ловушки. Сотрудники станции с трудом отыскали в прежних записях пример такой длительной задержки отлета: с 1947 года подобного не случалось.
       Но вот в ночь на 10 октября ударили первые заморозки. Птицы проснулись в то утро раньше обычного. Над зарослями можжевельника и дачными поселками с шести часов стояло сплошное пронзительное стрекотание. К вечеру на скошенных полях клевера и конопли собирались уже не отдельные группы, а плотные шелестящие тучи птиц. Дежурные на биостанции торопливо заполняли регистрационные тетради. Приближался день великого перелета.
       Однако 11 октября старт не состоялся: было пасмурно, хмурые тучи с запада закрыли солнце. Птицы в этот день даже отменили свой полуденный отдых, кормились, делая лишь короткие передышки.
       В ночь на 12 октября ветер сдул облака с посветлевшего и будто сразу похолодевшего неба. Люди проснулись раньше птиц, в пять часов. Им казалось, что они на фронте накануне решительного наступления: над Куршской косой стояла напряженная тишина.
       И с первыми лучами солнца, скользнувшими по белым дюнам, тишина взорвалась.
       Ровный и мерный гул катился по округе. Волна за волной поднимались в воздух десятки тысяч птиц, и каждая уже летящая волна словно втягивала в себя новые массы маленьких и отважных путешественников.
       Сменился ветер, еще вчера он дул с запада, а сегодня повернул на юг. Его холодные струи тянулись теперь прямо от берегов Швеции. А потерявшее тепло солнце сияло на востоке, показывая птицам верный путь.
       Долгий и трудный перелет начался.
      

    2

      
       Он вышел на крыло мостика, посмотрел назад. Бурные обрывистые берега Новой Земли поднимались из моря в пяти милях. За кормой лежал светлеющий на грязно-зеленой воде кильватерный след.
       Ничего радостного не оставил в памяти уже пройденный участок пути. И все равно, как всегда при отрыве от берега, в сознании стояла смутная тревога, и было грустно. Капитан пошел в штурманскую рубку. Третий помощник склонился над картой и задумчиво вымерял циркулем расстояние от ближайшего мыса.
       - Место штурмана в рулевой рубке, - негромко и размеренно сказал капитан, и молоденький помощник вздрогнул, испуганно пискнул:
       - Есть!
       Капитан открыл судовой журнал, еще раз внимательно перечитал запись, сделанную старпомом четыре дня назад:

    "17.30 продолжаем непрерывную откачку воды из кормового трюма. Повышения уровня не
    отмечено.
    17.32 дали средний ход 8 узлов, следуем по чистой воде, гирокомпасный курс 272®, поправка
    гирокомпаса минус один градус".
      
       Капитан поднял глаза, посмотрел на ленту курсографа. Его перышко чертило остро изломанную линию.
       Увлекательно начался рейс. За десять лет его капитанства это первая пробоина. "Повышения уровня не отмечено..." Дешево отделался, льдина срезала десяток заклепок, водолазы в Амдерме заварили за два часа. А если бы не было Амдермы и пришлось выходить в океан с дырявым бортом.
       Он обругал себя за промелькнувшее в мыслях "если бы".
       Океан уже начался, Баренцево море широко открыто с севера. До Нордкапа шестьсот сорок миль, "Новоахтарску" сорок часов хода, а эта галоша протопает не меньше трех суток.
       Он привык разговаривать в уме сам с собой. И сейчас, произнеся "галоша", почувствовал: что-то не то. Так он называл "Селигер" в первые дни, пока судно было еще чужое, не родное. А когда они пробивались на чистую воду, и "Селигер" застрял во льдах, и машина дрожала от напряжения, а корпус мелко трясся, - тогда он беззвучно разговаривал с судном, прижавшись к холодному стеклу рубки. Просил "Селигер":
       - Ну, давай же, давай, собери силенки, поднатужься...
       Здесь, в море, он никого и ни о чем просить не станет. А свое судно можно. Значит, они уже одно целое. Когда осознаешь это, Капитан пошел в рулевую, привычно стал у машинного телеграфа, справа. Не поворачиваясь, спросил:
       - Матрос на руле, где учились управлять судном?
       Ответил третий штурман:
       - Станислав Петрович, он на практике, курсант.
       Капитан смотрел на близкий мглистый горизонт. Почему-то опять пропадают мысли, пустеет голова. Он перевел глаза на неровную поверхность "каравана" - палубного леса. На дощатых переходных мостиках, ведущих носу, лежал снег серыми, сырыми пятнами.
       - Штурман, в конце вахты надо поймать консольный маяк Канин.
       Повернувшись, он посмотрел на хилого курсантика, съежившегося у руля, будто замерзшего. На рукаве его форменки были три золотые галочки. И откуда-то пришло забытое, кажется, уже чувство - жалость к этому щуплому парнишке, замершему, словно кролик перед удавом.
       - Три года учишься? - спросил капитан.
       - Перешел на третий, - неожиданно гордо, выпрямившись ответил курсант.
       Капитан поморщился и будто обрадовался, что наивное тщеславие мальчишки прогнало тягостное, ненужное чувство жалости к нему.
       - Торопишься галку цеплять. Штурман, где штатный матрос?
       - Проверяет крепления на корме, - ответил помощник и тоже съежился.
       - Вызвать! Пусть стоит рядом с этим сосунком, учит.
       Дверь в коридор на выходе он откинул изо всех сил, она хлопнула, как разрыв гранаты. В каюте посидел на диване, сжав зубы.
       Если бы можно было одному вести пароход, - разогнать вас к чертовой бабушке. Пусть бы все крутилось само собой, а один, только он, прокладывал бы курс, и определял место, боролся бы с ветром, и ждал бы тумана, а в тумане и без локатора все бы видел и знал.
       Странные, нелепые эти мысли возникли не впервые. Но раньше они приходили под конец шестимесячного рейса, когда каждая рожа на судне знакома до последнего прыщика. А сейчас ведь лишь четырнадцатые сутки начались.
       Пришел стармех, вломился без разрешения.
       - Стучать надо! - резко сказал капитан.
       Лысый и старый "дед" недоуменно скривил губы.
       - Это у вас не было здесь принято? - спросил капитан. - Придется учесть.
       Стармех неопределенно кивнул.
       - Вы с чем? - Капитан прищурился. - Насчет бункера?
       - Да, конечно. Плохой уголь в Амдерме взяли.
       - Кажется, вы на флоте прослужили достаточно, чтобы понять простую истину: исходят из того, что есть, а не из того, чего хочется.
       Вдруг капитан улыбнулся. И подумал, что, кажется, это его первая улыбка на "Селигере" за две недели.
       - Или у вас есть какие-либо позитивные предложения?
       Стармех взглянул исподлобья.
       - Да. Теперь появились. Есть предложение - быть повежливее с людьми. Посердечнее.
       Капитан прикрыл глаза.
       - Это все? Вы свободны. Пора знать, что капитанов не учат.
       Он дождался, пока стармех закрыл дверь. Потом поднялся. Пронюхали и здесь, за что его выгнали с "Новоахтарска". Думают, он обломался. Нет - не выйдет.
       Одна у него вера, зато твердая. Люди на судне стоят у приборов и механизмов, двигают рукоятки и нажимают кнопки. Это - их дело. А его дело - решать и отдавать команды. Тогда приходит успех.
       Капитан опустился в кресло. И опять перед глазами очень четко и ясно возник тот курсантик у руля: тощие лопатки, голова втянута в плечи, не дышит от страха. Что ж получается - капитан Каменский воюет с сопляками-салажатами? Он постучал кулаком по ножке кресла. Эти мысли - прочь. Потому что они мешают. Поважнее проблема есть.
      

    3

      
       В полдень 12 октября Стая была уже за Гдыней, пролетев сто двадцать километров. Опустившись на поля под Гданьском, на густые липовые аллеи Сопотского парка, птицы не торопились засыпать. Древний инстинкт подсказывал им, что сон сейчас не поможет. Спящая птица не ест, не нагоняет жира - этого чудесного топлива их неутомимых экономичных двигателей. Надо много есть, выискивать твердые зернышки, от которых откладывается больше всего жира.
       Следующий бросок, сто пятьдесят километров, был до Варнемюнде. Поздние курортники на холодных прибрежных пляжах удивленно задирали головы при виде низко проносившейся темной тучи. Ветер снова зашел на запад, дул против направления полета, и Стая, как всегда в таких случаях, опустилась ниже, до пятидесяти метров над землей.
       15 октября, осилив против ветра лишь сто десять километров, Стая разделилась. Меньшая часть ночевала на острове Гельголанде, потому что облака закрыли солнце и эта группа, ориентируясь по ветру, немного сбилась с пути. Основная масса птиц провела ночь в слегка пожелтевших лесах у Брунсбюттеля, на выходе из Кильского канала.
       Сильный западный ветер 16 октября еще более замедлил полет Стая, вновь объединившись, опустилась в одиннадцать часов в окрестностях города Эмдена. Здесь, на фермерских полях, был много пищи.
       С утра 17 октября солнце не появилось, ветер достиг штормовой силы. И зяблики не полетели дальше.
       Настало время подкормиться. Незримые, неосязаемые "биологические часы", задающие и отмечающие ритм птичьей жизни точно определили срок отдыха: трое суток.
       До 20 октября зяблики не покидали района Эмдена.
      

    4

      
       ...И что надо делать сейчас - он тоже знает. Только не хочется, все тянет и тянет. Вот и дотянул. На спокойной воде надо было проверять. Сейчас уже океан, путать будет качка. Капитан быстро поднялся с дивана, постоял минуту. Нет, ничего. Почти совсем не качает, держится "Селигер твердо. Хотя радоваться нет оснований: совсем не так уж весело судно держится на волне. Не успевает накрениться, большой период качки, малая остойчивость. И во льдах когда шли, после крена неохотно возвращалось в прямое положение, а он не разрешал тогда себе об этом думать, во льдах других забот хватало, нельзя было отвлекаться.
       По расчетам - он их проверял дважды - остойчивость получалась вполне приличная, если учесть, что палубный груз - лес. Но он брал погрузочный объем бревен из справочника, а там средние цифры. А если второй помощник Петров прав и лес сырой... только в какой степени сырой? Сколько в нем воды? Вот этого никакой справочник не скажет. Не мог он сейчас понять, почему отмахнулся от предостережений второго. А понять надо.
       Привычка - это раз. Взять побольше, использовать внутренние резервы. Удобное объяснение: хоть и не оправдывает его, все-таки вносит объективность.
       Но не только это. Кто-то посмел указать ему, Каменскому, ошибку - вот в чем суть.
       Ошибка, ошибочка - ничего себе! Любой, самый дремучий сухопутный лопух поймет: если наверху лежит тяжелое, судно будет стремиться перевернуться. А специалист еще и другое знает: когда воду для питья-мытья, для котлов забирают из танков-цистерн, расположенных внизу, там появляется свободный уровень и от этого остойчивость уменьшается. Сильно уменьшается. Вот об этом он тогда, в Игарке, не подумал. Точнее, подумал, конечно, но сразу и прогнал эту мысль. Что ему тогда пришло в голову, как себя утешил?
       - Обойдется!
       Получилось хуже, чем безграмотность. А теперь... Теперь надо прежде всего выяснить, сколько весит в действительности палубный лес. Способ проверить есть.
       Капитан закрыл глаза. Тут же, словно написанная на коричневой аудиторной доске, в памяти возникла формула. Лет пять не приходилось ее применять, а вот помнит четко: ноль-восемь ширины судна разделить на период качки и все вместе возвести в квадрат. Формула академика Крылова, умного дяди. Получится метацентрическая высота, чем она больше, тем лучше остойчивость. По его прежним расчетам, когда он брал вес палубных бревен по справочнику, получалось 0,25 метра.
       Проверить надо, пока еще возможно, пока не качает.
       Сначала он постоял на открытом мостике, позади двери в рубку, чтобы никто его оттуда не видел. Берег уже скрылся, но океан пока был милостив, волна почти не заметна.
       Капитан быстро прошел в штурманскую, достал из ящика секундомер, сунул в карман.
       Третий помощник с опаской оглянулся. На руле стоял штатный матрос, а хилый курсантик рьяно протирал лобовые стекла. И снова кольнула иголка жалости к нему, к его острым, шевелящимся под форменкой лопаткам.
       Капитан засунул руку в карман, положил палец на кнопку секундомера. Другой рукой, левой, взялся за ручку машинного телеграфа, потянул ее вверх, на средний ход.
       - Рулевой, приготовиться к маневру! - сказал капитан, и в левом боку сделалось горячо.
       Третий штурман удивленно обернулся.
       - Право на борт! - Капитан закусил губу, команда получилась слишком громкой, почти торжественной.
       Он прижал лицо к стеклу. Нос "Селигера" качнулся и пошел вправо, а палуба медленно начала валиться влево. Так и полагалось: возникла центробежная сила.
       Капитан отметил, что штурман смотрит на него уже без удивления. Сообразил парень, догадливый.
       Крен перестал увеличиваться секунд через шесть.
       - Прямо руль! - очень быстро сказал капитан и отвернулся, чтобы штурман не видел его лица.
       "Селигер" все так же неохотно стал переваливаться направо. А когда палуба остановилась, капитан взглянул на кренометр, нажал кнопку секундомера, не вынимая руки из кармана, и быстро пошел в штурманскую. Держа секундомер в полураскрытой ладони, он заметил момент максимального крена на левый борт и вторично нажал кнопку, когда судно опять перевалилось на правый борт. Все. Эксперимент закончен. Осталось лишь подсчитать.
       - Ложись на прежний курс! Третий, на курсе дайте полный! - сказал капитан и, держась спиной к штурману, вышел через правую дверь из рубки.
       В каюте он не сразу достал секундомер. Подумал: как долго "Селигер" переваливался с борта на борт, неестественно долго. И резко рванул руку.
       Тонкая синеватая стрелка за цифрой "24".
       Он закрыл глаза, снова увидел на коричневой доске формулу Крылова и подставил в нее цифры. Подсчитал в уме, проверил на бумажке. Получилось 0,16 метра.
       Второй штурман был прав. С самого начала. Лес на палубе гораздо тяжелее, чем выходило по справочнику.
       Капитан открыл полированную светлую дверцу бара, достал бутылку, налил в толстый приземистый стаканчик водки. Поднял странно тяжелый стаканчик, поднес к губам. И покачал головой. Этого еще не хватало. Он пил лишь с иностранными посетителями - агентами по обслуживанию, таможенниками, по полрюмочки, освященной вековым обычаем. Капитан поставил бутылку и стакан в ячейки бара, закрыл дверцу. Потом опустился в кресло, взялся за левый бок, сильно потер грудь ладонью.
       Все одно к одному. Когда он принимал в Архангельске "Селигер" и обнаружилось, что типовая документация по загрузке, теоретические кривые, графики дифферентов давно потеряны, он только поморщился:
       - Ладно, грузовая книга-то хоть есть?
       Грузовая книга за два года была, и он тогда подумал: хоть что-то есть, найду подходящий вариант. И в Игарке нашел похожий случай, подсчитал по примерным формулам, и все было бы о'кей, если б послушал второго, не перегрузил палубу. А вот признаться даже себе, что пролопушил, не мог.
       Но что-то делать все равно надо. Он постучал по краю стола и вздрогнул от стука.
       Есть простое решение. Элементарное. Примитивное. Задачка для первокурсника. Зайти в Мурманск, выгрузить часть "каравана". И спокойно поплыть дальше. В Ленинграде, когда будут слушать его доклад, невысокий, с частой сединой в черных, плотных еще волос начальник Службы мореплавания усмехнется:
       - От вас, Станислав Петрович, не ожидал! - В голосе его жалости не бывает.
      
    И любить себе запретил как люди живут ищут радости пьют любят смеются я не пил не смеялся не любил делал свое дело хорошо делал против этого никто не возразит а теперь вот что получилось почему страшно когда завалило на двадцать пять градусов было страшно пульс какой не понять переменная величина доктора надо нет нельзя доктора какое синее небо чего я теперь-то боюсь
      
       - От вас не ожидал... - Никогда и никто не мог его обвинить, что плохо делал свое дело. За другое обвиняли, за работу - нет. Не будет повода и сейчас. Не зайдет он в Мурманск. И ничего не случилось, не случится. Поражения не было. Он не признает поражения. Остойчивость и сейчас в пределах нормы для лесовозов. А с расходом воды из нижних танков придумает что-нибудь. Если б капитаны боялись, флот стоял бы. А его дело - дорога. Курс - на Нордкап, на Норвегию.
       Капитан сел к столу, пододвинул книгу - лоцию. Норвегию он не проходил шесть лет, надо проверить себя. А потом отдохнуть, неделя во льдах не прошла даром.
      

    5

      
       Двадцатого октября Стая снялась и полетела вдоль берега на запад. Внизу тянулись зеленые поля и луга, отделенные громадными каменными насыпями от моря, - Голландия. Птицы знали ее, помнили наследственным тайным чутьем, что здесь много луговых трав, уже убранных, но оставивших немало благодатного сытного корма - семян.
       Пролетев сто двадцать километров от Эмдена, Стая села на берегах залива Эйселер. Солнце светило щедро, дорога была ясна птицам.
       Двадцать второго, пролетев правее пылающих факелов нефтеперегонных заводов Роттердама, птицы переночевали прямо на откосах заградительной плотины: луговые участки лежали совсем рядом с ней.
       Следующий рывок был длиннее обычного - сто шестьдесят километров до Дюнкерка. Зяблики торопились, смутное беспокойство охватило их, подсказывая, что погода должна измениться.
       Они много кормились в тот день, словно предчувствуя большой перелет. А когда взлетели двадцать четвертого в семь часов, солнце еле проглядывало сквозь сгустившиеся испарения моря.
       Стая взяла курс левее направления ветра, дующего с близких берегов Англии. Через полчаса полета, над проливом Па-де-Кале, туман окончательно закрыл солнце. Стая поднялась до семисот метров, но свет не появлялся.
       Тогда Стая опустилась и полетела в пятидесяти метрах от верхушек мелких серых волн.
       Часто птицам попадались встречные и попутные суда. Люди на них поднимали вверх головы, им казалось, что из тумана надвигается огромное и плотное, гудящее покрывало, и не сразу люди соображали, что же это такое.
       Ветер немного отошел вправо, и зяблики, выдерживая прежнее направление, незаметно для себя подвернули ближе к правому, английскому берегу пролива.
      

    6

      
       Капитан проводил в столовой команды собрание. Оно называлось скучно: "производственное". С дежурной повесткой дня, осточертевшей капитану и, как он подозревал, всему экипажу.
       Где-то в недрах могучих и беспокойных береговых организаций родились бессмертные термины, нелепость которых, впрочем, от давней привычки никому уже не резала слуха и даже не вызывала улыбки. Хорошие работники назывались "отличниками" или "ударниками", совсем как в неполной средней школе. Те, кто похуже, именовались "выполнившими обязательства". Все остальные объединялись в неопределенную категорию "соревнующихся". Сюда попадали и беспробудные алкаши, которых просто не успели или не смогли заменить перед отходом в рейс, и те, кому не нашлось, не хватило места в предыдущих трех категориях. Секретарь собрания добросовестно расписывал фамилии по подразделениям, протокол перепечатывался и потом высылался домой. Из десятков подобных бумажек в тиши кабинетов темно-красного старинного здания на Межевом канале создавался солидный и четкий документ. Его подшивали в очередную папку, и все оставались довольны, даже самые забубенные из "соревнующихся".
       На сей раз в "соревнующиеся" попали все новенькие - старпом Семжин, третий помощник Крылов, два матроса и один кочегар, присланные на "Селигер", когда судно стояло еще в Архангельске и его принял капитан Каменский.
       Семжин благородно отверг попытку включить его фамилию в число "выполнивших обязательства":
       - Не успел я ничего выполнить, не пойдет!
       Капитан из президиума глядел поверх голов сидящих. Очень коротко доложил собранию: отстаем от графика по времени на двое суток шесть часов, если позволит погода, нагоним на переходе, сверх рейсового задания принято на борт триста десять тонн круглого леса.
       Назвав эту цифру, капитан задержался взглядом на втором штурмане. Петров подкручивал свои черные усищи и улыбался. И молчал.
       Тогда капитан посмотрел на старпома. Он давно ждал от Семжина вопросов об остойчивости "Селигера", не мог старпом не заметить, что пароход плохо ведет себя на волне. Но Семжин что-то доказывал сидящему рядом с ним второму механику, словно ничего и не расслышал.
       Сверх повестки дня поговорили еще о бдительности: Октябрьские праздники предполагалось отмечать в Неаполе. Народ разошелся, явно довольный тем, что собрание не затянулось.
       У себя в каюте капитан прилег на диван. Он всегда уставал от собраний больше, чем от бессонной ночи, проведенной на мостике. Удивлялся, почему это так: то ли пустые, стертые слова расслабляли, то ли угнетала необходимость выслушивать других и делать вид, что учитываешь их мнения.
       Но сегодня усталость была иного рода. Капитан почти со злостью потер большим пальцем под мышкой. Опять в груди пощипывало, горячие струйки бежали от плеча к кисти левой руки.
       Он позволил себе полежать сорок минут. Поднялся, сел за стол и достал маленькую книжку в глянцевитом пестром переплете. В этой своей слабости он не признавался никому, как, впрочем, и во всех остальных. Он любил читать английские и американские детективы - дешевые убогие издания для широкой публики. Прочитав, выбрасывал книжку за борт и в первом же иностранном порту покупал две-три новые.
       Этот роман оказался слишком уж глупым: герой попался, когда вез в Лос-Анджелес голову своей пятой жены, припрятав ее под сиденьем "мустанга" (четыре предыдущие головы он успешно похоронил в парке у полицейского управления).
       В полночь капитан поднялся на мостик к смене вахт. "Селигер" шел в двадцати милях от норвежского берега. И опять море было удивительно спокойно для второй половины октября.
       - Рыбаки под берегом, двадцать три огня, мы проходили в двух милях от ближнего, - доложил из темноты рубки третий помощник.
       Капитан глядел не на него. Вперед и вниз, на темнеющую громаду носового "каравана". Спросил:
       - Крепления когда проверяли?
       - В двадцать два часа, - быстро отозвался Крылов и задышал шумно, взволнованно.
       - Второй, перед сменой проверьте еще, - сказал капитан, берясь за дверную ручку.
       Он лежал и смотрел на оранжевое пятно света на переборке спальни: как всегда, оставалась включенной на ночь настольная лампа в каюте. Сна не было. Все те же мысли, которые днем удавалось прогонять, сжимали, казалось, обручем голову, отдавали в левую руку.
      
    И сейчас буду один до конца скверно никому не сказать поговорить не с кем а судно стоит прочно волна баллов пять хорошо что зыбь пронесло это все-таки чудо никто никогда бы не узнал кто виноват только второй если бы успел в каюту идти надо лечь побыть одному как всегда
      
       Капитан оделся и вышел в коридор. Далеко внизу стучала машина. Он положил руку на переборку. Под гладкой холодной эмалью сталь еле заметно вибрировала. Других звуков не было. Пароход спал.
       Капитан спустился в кают-компанию, присел на угловой диван. На столе были разбросаны костяшки домино.
       Он взял одну, повертел в пальцах. Вечерами тут кипели сражения. Семжин организовал какие-то турниры; когда вышли из Карских Ворот, пришел доложить, спросить совета. Что он ответил тогда старпому? Не помнит. Всегда считал это ерундой.
       "Домино - вторая по интеллектуальности игра после перетягивания каната" - есть такая мудрость, тоже дурацкая. А куда же морякам деваться? За этим столом они хоть вместе собираются. О чем-то говорят, шумят, подначивают друг друга.
       Из коридора наискось через кают-компанию падал прямой белый луч света, шелестела вода за обшивкой. В каютах спали люди. Свободные от вахт.
       Завтра они здесь соберутся снова. А его с ними не будет, он в своей каюте, двумя палубами выше. И так всегда.
       Через полчаса капитан все еще лежал без сна. Что будет завтра? Начнется Северное море. Сорок два часа хода, если давать по десять узлов. Вокруг Англии короче, но там - ветры от веста в зубы. А после обеда третий помощник объявит по судовой трансляции: "До порта Неаполь осталось две тысячи шестьсот миль". Ровно половина дороги позади. Та половина, что осталась, не будет легче. Английский канал, Бискай. Вода - внизу, вокруг, сверху. Вода в танках, которую надо расходовать. И все неохотней "Селигер", накренившись, будет возвращаться обратно, и надо успеть дойти до Неаполя, пока ...
       Опять капитан поднялся, аккуратно застегнул тужурку с четырьмя золотыми нашивками и пошел на мостик.
       Ночь начиналась сразу за бортом - черный бездонный провал в котором ничего не было. Ни огня, ни ветра, ни единого движения.
       Люди, подумал капитан, идут в моряки, стремясь расширить свой мир, а вместо этого сужают его до ничтожного объема, бесконечно малой величины. И все-таки это люди. Надо было ему двадцать лет проплавать чтобы додуматься до этого. Кто-то должен уходить сюда.
       - Если кто не ты, то кто же другой? - читал он такие слова.
       Не один он уходит в море. Всем здесь трудно. А ему труднее всех не потому, что ответственность, бессонные ночи, сомнения риск. Хуже потому, что он со всем этим один, а они - вместе, как за столом, когда забивают "козла". Вот и вся правда. Поздновато он ее открыл.
       Но сейчас - запрячет. Хотя бы до конца рейса. Потом подумает на берегу, сейчас это мешает.
       А "караван" всегда можно успеть смайнать за борт. Только неизвестно, что для него хуже. Потеряет груз - и нет капитана Каменского... Ничего. Бывали ситуации и поострее. Надо следить за водой в танках - вот и все.
      

    7

      
    "Описываемый в данной лоции район расположен в зоне морского климата умеренных
    широт, для которого характерны преобладание ветров западных румбов, большое
    количество осадков и частые туманы, особенно в осенние месяцы".
    ("Лоция пролива Ла-Манш", часть I.)
      
       В жизни моряка случается вполне достаточно пакостных, обидных ситуаций. Например, когда возвращаешься домой после семимесячного рейса, а тебе на подходе сообщают из диспетчерской:
      
    ПРИНЯТЬ СНАБЖЕНИЕ ТОПЛИВО 14.00 ПЯТНАДЦАТОГО СНИМАТЬСЯ ПОГРУЗКУ
    КАЛИНИНГРАД
      
       А пятнадцатое - это завтра, а жена с сыном на Украине у тещи, а калининградский груз имеет назначение в Бомбей или Монтевидео, и о замене мечтать нечего, потому что сейчас лето, греются твои сменщики под крымско-кавказским солнышком и никакой силой их оттуда не высвистать.
       Помрачнеет морячок, затаится, вечерком, бог даст, забежит в "поплавок" у Тучкова моста, а утром сам время торопит: поскорей бы из Питера, чтоб душу не тревожить, сердце не испытывать. В море поскорей бы, в будни свои распроклятые, где романтики - полные штаны.
       Но и в море, понятное дело, не сахар. Для тех, кто водит корабли, нет ничего хуже тумана. Стойкого, занудливого, суток на пять-шесть, что случается осенней порой в проливе Ла-Манш, который моряки чаще зовут Английским каналом.
       Тягостно и унизительно это чувство бессилия и слепоты, когда в сознание входит и не отпускает ощущение постоянной, ежесекундной преграды, неведомой опасности впереди. Тусклые точки целей на экране радара, такие медлительные на вид, оживают, лишь только определишь их курс и скорость, хотя надо еще проверить, что рассчитал ты все правильно - не положено тут ошибаться.
       И снова - плотная завеса перед форштевнем судна и борьба с желанием повернуть ручку телеграфа на малый ход. Хрипит над головой туманный свисток, пять секунд через две минуты, - слабенький, жалкий сигнал. Давно уже никто особо не надеется на эти сигналы. А если и услышишь впереди чужой гудок - дело вовсе плохо, опасность тут, рядом: темная встречная громада, которая должна возникнуть через секунды в этом вдруг замершем, застывшем мире, готовом спустя мгновенье взорваться стальными искрами, треском ломаемого железа, гулом врывающейся в корабельное нутро воды.
       И стоит капитан, воткнув переносицу в резиновый наглазник тубуса радара, и штурман, медленно поспешая, чертит карандашные линии на мелкой сетке планшета, а на крыле мостика таращится в желтое молоко тумана впередсмотрящий матрос, давно ослепший от желания увидеть что-нибудь и оглохший от напрасных попыток услышать встречный сигнал.
       Вечером двадцать третьего радист принес сводку погоды, принятую от английской станции Cullercoast:
      
    FOG VIS 0,5 CBT ЗАВТРА - ТУМАН ВИДИМОСТЬ ПОЛКАБЕЛЬТОВА.
      
       Сработал закон подлости: туман пришел в самом узком, паршивом месте. Там, где суда толкутся десятками, где прилив гонит воду по три-четыре мили в час, где мелей и банок - невпроворот.
       И когда наутро в восемь часов на вахту заступил третий помощник Крылов, капитан стоял на открытом ходовом мостике в задумчивости.
       Горизонта не было, между серым морем впереди и низкими облаками стояла отдающая желтизной полоса. Предсказан англичан сбывалось.
       Прямо по курсу дул довольно сильный ветер от зюйд-веста. Если бы ветер оказался нордовый, норд-остовый, остовый, сохранялась бы надежда, что он прогонит туман. Сейчас надежды было.
       Капитан взобрался на тонконогий высокий табурет, щелкнул переключателем диапазонов радара. Через пять минут он оторвался от тубуса. Ничего опасного не предвиделось: два попутчика впереди, у края пятнадцатимильной шкалы дальности (быстро идут размытые хвостики послесвечения направлены вверх и вправо), несколько тоже попутных сзади, далеко еще. Да пока не страшно, тут просторно. А где-то после девяти предстояло залезать в узкий проход между банками Саут-Фолс и Ле-Сандетье, там и надо ждать развлечений.
       В 8.30 капитан включил автомат туманных сигналов. Сипло захрипел над головой гудок. Началась настоящая туманная жизнь.
       В 8.45, когда видимость упала до одного кабельтова, капитан послал матроса на полубак и вновь нагнулся к экрану радиолокатора.
       Барахлит "Нептунчик", рябь какая-то идет сзади. Тучи, что ли? Ну не волны же, какие сейчас волны. Движется туча, уже попутчиков, которые позади, прошла, скоро и нас прихлопнет. Посмотреть надо - что это за штука.
       Переступив порог рубки, капитан увидел, что штурман стоит глядя в корму. И услышал шум. Из тумана сзади будто надвигался шквал.
       Удивляться вслух капитан давно запретил себе, поэтому лишь нахмурился. В то же мгновенье туман повыше кормовой мачты сгустился, потемнел. Темнота, стремительно расползаясь вправо, влево, вверх, надвигалась на судно. Отсвет правого зеленого огня включенного по случаю тумана, сделался по-ночному ярким. Тугой поток воздуха ударил сверху.
       "А все-таки я не понимаю, что это!" - успел еще подумать капитан и услышал радостно-ликующий крик штурмана:
       - Да это же птицы, Станислав Петрович! Летят, перелет птиц!
       Он был прав, этот мальчик. Глупо, но вот не пришла в голову столь простая мысль. А ведь читал когда-то про такое.
       Глядя вверх на шелестящий, струящийся слой, капитан машинально считал в уме секунды: "Раз, два, три..." На счете "сорок пять" птичий поток поредел, еще через пять секунд кончился. Сразу посветлело.
       Согласно повернувшись, капитан и штурман смотрели, как растворяется в тумане правее носа "Селигера" темная туча.
       - Вот сила! - сказал штурман, и в голосе его было восхищение.
       - Хватит! - резко бросил капитан. - Подходим к банкам.
       - Я сейчас точечку возьму, - быстро отозвался помощник, но капитан остановил его:
       - Я сам. Идите к карте. И течение... Рассчитали течение?
       Штурман промолчал, и капитан представил, как он там сейчас дергается, лихорадочно отыскивая в табличке у нижнего среза карты нужные цифры - направление и скорость течения. Однако парень справился шустро, крикнул почти сразу:
       - Триста пятнадцать, полтора узла!
       Будто включилась какая-то ячейка памяти, намертво зафиксировав эти две цифры.
       - Почти встречное, немного будет сносить, надо взять левее!
       Левее брать не хотелось. Если попадется какой-нибудь встречный идиот, прямо на него и полезем... Да нет, тут одностороннее движение, не должно быть встречных.
       - Рулевой, два градуса влево, держать двести восемнадцать! Штурман, на крыло, послушай!
       В 9.15 помощник удивленно доложил:
       - Длинный и короткий, сигнал справа по носу! Не бывает таких... длинный, два коротких - буксир, а так...
       - Бывает! - Капитан не отрывался от экрана. - Пособия читать надо, "Огни Британских островов". Плавмаяк Фолс дает туманные.
       И еще через три минуты капитан громко сказал:
       - На карту!
       Сзади какой-то попутчик поджимает, чуть больше трех миль до него. Хорошо, хоть впереди чисто... Ну, неизвестно - чисто пока на пятимильной шкале.
       9.25. - Штурман, траверз плавмаяка Фолс, дистанция одна миля! Точку на карту!
       Он откинулся назад, дал глазам отдохнуть. Потом переключил диапазон опять на пятнадцать миль.
       Да, есть. У самого края шкалы, на пределе видимости, там, где светящаяся курсовая черта упиралась в желтоватый круг с цифрами, открылось яркое четкое пятно. Без хвостика. Может, это и хорошо, идет впереди с той же скоростью, что и "Селигер".
       9.36. Нет! Ясный длинный хвост вниз и налево. Лезет прямо в лоб, сейчас до него одиннадцать с половиной миль. Сближение - полмили за минуту, три мили за шесть минут. "Запомним!"
       - Штурман, секундомер мне! Рулевой, держать 220 градусов!
       Надо бы ему показать отворот яснее, да нельзя мне вправо, банка же там...
       9.42. Все правильно, за шесть минут сблизились до восьми с небольшим миль. Двадцатиузловым шпарит. Контейнеровоз, видно, потому что отметка жирная - высокие борта, ящики на палубе.
       - Штурман, точку на карту: Фолс, пеленг девятнадцати дистанция две и две мили! Где место?
       Штурман отозвался очень быстро:
       - Полтора кабельтова правее курса!
       Несет течение. На банку.
       - Но нельзя же мне влево забирать!
       9.48. Стрелять надо таких! Ему-то отвернуть на пяток градусов ничего не стоит.
       - А если я рванусь влево, так борт и подставлю. Правый. Береги правый борт! - таков закон.
       - Плавмаяк: пеленг двадцать семь, дистанция три мили!
       - Три кабельтовых правее! Так. Почему я спокоен? Через десять минут будем на мелюге.
       И совсем не спокоен. Захотелось выбежать на воздух и крикнуть тому гангстеру:
       - Куда прешь? Право, право же бери! Надо стопорить... Нет, нельзя! За кормой - вот он, в миле.
       И тут через дверь крикнул помощник:
       - Туманный сигнал, судно сзади!
       - Знаю без тебя. Зажали, коробочку делают, гады. Из автомата из эрликона, длинными очередями их!
       9.54. Две с половиной мили до встречного, идет в лоб. Полмили кормовой. Пьяные они?
       Капитан выскочил на левое крыло мостика. За козырьком полубака съежилась смутная фигура вахтенного матроса, ничего дальше не видно, ничего.
       Капитан шагнул в рубку, взялся за ручку телеграфа.
       - Стоп поздно давать. "Полный назад!"
       Штурман сразу дал три коротких гудка, но не было времени обругать его: сигнал для прямой видимости, а не для тумана. Втискивая переносицу в резину наглазника, капитан поставив переключатель на пятимильную шкалу и почувствовал облегчение: белая отметка встречного, приобретая почти правильную геометрическую форму, отодвинулась от центра экрана. Не води себя за нос, капитан. Одна и восемь десятых мили, четыре минуты до теплой встречи.
       - Штурман, стоять у телеграфа!
       Задний надвигается. Вот так мы и войдем в историю мореплавания: групповое столкновение. Такого как будто еще не бывало.
       Одна миля, к черту радар! Он вышел на левое крыло. Грудью на амбразуру, принять удар на себя... Если бы это помогло! И впереди возник гул, а сзади донеслись три коротких гудка. И этот со страха теперь сигналит, да не поздно ли дал полный назад? Почти точно по курсу появилась темная высокая громада, матрос, размахивая руками, рванулся к переходным мосткам.
       - Полный вперед, право на борт! - сказал капитан неестественно ровным голосом.
       Нос "Селигера" почти немедленно покатился вправо. Острый, наклоненный вперед форштевень встречного надвигался из мутной пелены тумана, целя в грудь капитану.
       - Лево на борт! Ну, милый, не выдашь? - Это относилось к "Селигеру" - к его рулю, к машине. Корма должна успеть уйти из-под удара.
       Форштевень встречного медленно полз мимо, на темно-синей поверхности борта ясно обозначились буквы: "Atlantic Ocean III".
       - Буй справа по носу, пятьдесят метров! - крикнул штурман.
       Не забыл парень про банку.
       Капитан задрал голову. Высоченный мостик контейнеровоза промелькнул где-то на уровне антенны радара "Селигера". Пахнуло жарким воздухом. Отвесная срезанная корма "Третьего Атлантического" стремительно уходила назад.
       Сколько до него было - тридцать, двадцать метров?
       "Селигер" сильно качнуло.
       - Прямо руль! Ложись на 220 градусов!
       - Ну, как ты, жив еще? - спросил себя капитан. - Жив. Даже спокоен,.. "как пульс у покойника". Кто это сказал? Ах да, Маяковский. Любовные переживания.
       Только сердце колет. И в спину отдает, под лопатку.
       - Штурман, место на карту!
       Капитан переключил радар на пятнадцать миль.
       - Мыс Саут-Фореленд - тринадцать и восемь, мыс Норт-Фореленд - четырнадцать и две. А, вот и задний олух. Ого, тоже шарахнул вправо! Может, на "баночке" сидит? Так тебе и надо, дубина!
       - Штурман, запиши в сторонке: пеленг девятнадцать, дистанция две и три десятых мили!
       - Так тебе и надо! Да нет, не надо. Как тебя зовут?
       Радиотелефон, включенный на шестнадцатом канале, молчал. Может, и пронесло беднягу.
       Через пять минут, нанеся положение попутчика на карту, капитан понял: задний все-таки сел на банку. Ну, не так уж и страшно, сейчас малая вода. С приливом сойдет и сам, тут песочек на грунте, авось обойдется без дырок. И, глядя на зеленоватый матовый кружок экрана, капитан вспомнил другое, давнее.
       Они шли в феврале Северным морем. Свирепо ревел норд-вест волны захлестывали на мостик, и радист принял "SOS": какого-норвежца несло на берег у Ханстхольма, отказала машина.
       Пароходов тогда вокруг оказалось десятка три. И на светящемся экране локатора через десять минут возникла потрясающая картина: с разных сторон к маленькой, еле проглядывающей точке отмечающей положение аварийщика, устремились все суда, которые только отбивал скользящий луч круговой развертки.
       В тот момент у капитана защекотало в горле. Он хорошо понял, что это еще не все, что, даже когда они подойдут к норвежцу, будет не просто: попробуй-ка завести буксир, если ветер за двадцать метров в секунду, а волны поднимаются на десять метров. Но он тогда ни капли не сомневался, что не суждено бедолаге из Бергена утонуть, подцепят его, продержат, сколько надо.
       Аварийного норвежца подцепили датские спасатели, им ближе всех было - дежурили, видно, или еще раньше с аварийщиком связались.
       И отвернули светлые точки на экране, пошли кто куда, своими дорогами, а норвежец, наверно, тоже все это видел и долго-долго, как рассказал потом радист, шпарил в эфир:
       - All ships thank, All ships thank! - Благодарю всех, благодарю всех!
      

    8

      
       Ветер обманул птиц. В полдень двадцать четвертого, перелетев наискось Па-де-Кале и часть Ла-Манша, Стая села в окрестностях английского курортного города Брайтона.
       Этот берег не был знаком даже опытным старым зябликам, совершавшим пятый ежегодный перелет. Но у птиц нет логического мышления, и они не поняли, что сидят не около Бреста, где собирались делать остановку, а совсем в другом месте.
       В парках и садах курорта пищи было немного, и птицам пришлось несколько часов работать крыльями, отыскивая нужные им семена и зернышки. По этой причине они задержали дальнейший полет на сутки. Подкормились они неплохо.
       Зяблики не могли знать, что теперь им необходимо подправить курс, чтобы выйти к французскому берегу для полета по верной трассе вдоль побережья Бискайского залива.
       И когда утром двадцать шестого взошло солнце, птицы встретили его радостными песнями. Стая поднялась и полетела так, чтобы солнце светило им слева. Это решение было бы абсолютно верным, если бы они провели минувшие сутки у Бреста.
       Теперь они летели прямо через Бискай. Чтобы-достигнуть берегов Северной Испании, где они собирались зимовать, птицам предстояло преодолеть без посадки триста семьдесят миль, то есть больше шестисот километров.
      

    9

      
       Возраст - сорок три года. Ученые утверждают, что это пора расцвета человеческой личности. А он, кажется, все - готов. Износился до предела.
       Раньше, да еще совсем недавно, он умел выкидывать из головы то, что мешало, - ненужное. Понимал: если все помнить, ворошить, пережевывать - потеряешь уверенность, придут сомнения.
       А ведь и раньше бывало так, что он выворачивался в последний момент. От столкновений, от банок, от навала на причал, от беспощадных взглядов начальства. И ничего - забывал сразу, выкидывал из головы напрочь.
       Очень мудро делал, потому что сберегал нервы. Здоровье. Сердце. Никогда не чувствовал своего сердца, где оно там - слева, справа ...
       Непомерно высокий, острый форштевень "Atlantic Ocean III". нацелен ему в грудь, и приближается, и растет, надвигаясь. Ничего уже не сделать, не спастись. Будет сноп искр, треск стальных бортов, грохот рухнувших бревен, и вода хлынет внутрь судна, всего полминуты - не больше, - чтобы людям выскочить наверх и прыгнуть за борт, в кипящий водоворот, в грязно-серые волны, но не успеют люди, разве за полминуты выберешься из машинного отделения, кто-то из них лишь крикнет ему: "Что же ты наделал?" - они ему верили, как богу, работали, спали, играли в домино, зная, что капитан наверху не спит, не развлекается - ведет судно и, как всегда, приведет по назначению, а он привел "Селигер" под форштевень встречного контейнеровоза.
       Серенький сырой день, английский берег еле проглядывает справа. Уже шесть часов они живут заново. Были в двадцати метрах от самого последнего конца.
       К чему эти идиотские терзания? Ведь делал он все правильно, из всех возможных решений выбрал единственно верное. Спасительное.
       Гордиться надо. Только три свидетеля его победы - третий помощник Крылов, рулевой и впередсмотрящий (струсил этот матросик, удрал с полубака). Расскажут, растрезвонят по пароходу, люди узнают, какой у них бравый капитан, простят за это многое. Настоящие моряки понимают, что к чему.
       Но нет радости. И болит в груди - слева, ноет рука до кончиков пальцев.
       Сорок три года - разве это возраст? Обидно. И почему-то страшно. Никогда ему не бывало страшно.
       Неправда. Врет себе. Бывало - сто двадцать пять или триста раз. Но не так. Тот страх он побеждал, умел презирать и прогонять его. Всегда справлялся в одиночку, сам.
       Ветер с востока. Значит, разгонит тучи, завтра будет ясный день. Солнце. Скоро Бискай. Думать надо об этом. "Караван", бревна на палубе. И вода в танках, свободный уровень в котельных - их не запрессуешь.
       Клин клином вышибают. Некогда о себе думать.
       Капитан улыбнулся.
      
    Медведь откуда это а когда дырку сделали шла медведица мимо искала кого-то почему она чушь и птицы накрыли экран помощник рот раскрыл от восторга сосунок малявка что он знает как это приходит ему не понять и нельзя жаловаться никому не скажешь не скажу надо дотянуть до Гибралтара там лягу в больницу подлечат потом на берег спишут смешно мне и на берег нет все кончается
      

    10

      
    "Преобладающие ветры от веста достигают нередко силы шторма и вызывают в Бискайском
    заливе очень сильное и опасное для судов волнение. Ветры западных направлений
    сопровождаются обычно дождевыми шквалами".
    (Из "Лоции Бискайского залива".)
      
       Темное море, дымчато-жемчужное сияние неба, и сумасшедше-торопливое шараханье звезд, и откосы зеленовато светящихся волн, разбиваемых форштевнем, и косая пелена брызг, и кристаллы соли на лобовом стекле ходовой рубки, и постоянный вкус этой соли на губах, и теплая палуба под ногами дрожит - машина работает, и успокаивающий мягкий ее стук снизу, и мили позади - пройденные, и те, что предстоит еще пройти, и уютный оранжевый огонек в полутьме рулевого помещения, и свист ветра снастях, и уже далекое воспоминание о суете и суматохе дня отхода, и еще более далекое утро возвращения в родной порт, - в это вместе его жизнь, суть его жизни и обоснование его существования.
       Эти громкие слова он никогда и никому не скажет, да думать их стесняется, потому что слова любви не говорятся, не произносятся вслух, от повторений они теряют смысл и значение но все равно они рождаются в сознании и живут в сердце, и да не произнося их, он знает, что без них не остался бы моряком, давно драпанул бы на берег.
       В дверь каюты осторожно постучали. Капитан захлопнул серую книгу лоций Бискайя и сказал: "Войдите!"
       Кое-чего он добился, теперь все стучат в его каюту, прежде чем войти.
       Появился радист Мишин, протянул бланк радиограммы, пряча глаза.
       Просмотрев текст, капитан быстро сказал:
       - Хорошо, идите.
       Радист помедлил секунду. В глазах его было любопытство.
       Капитан дождался, пока захлопнется дверь, и выругался вслух. Жена неисправима.
       Он с непонятным мучительным злорадством перечитал радиограмму:
      
    ЛЮБИМЫЙ МОЙ СИЛ НЕТ ЖДАТЬ СЧИТАЮ ДЕНЕЧКИ ДО ВСТРЕЧИ ОНА ТАК ДАЛЕКА
    ЖДУ ДНЕМ И НОЧЬЮ НЕЖНО БЕСКОНЕЧНО ЦЕЛУЮ ТВОЯ ЛЕНА
      
       Капитан сдержал стон, представив, как ржал радист, принимая слова "жду днем и ночью".
       Он потер виски. Нельзя было думать о доме, вспоминать прозрачные преданные глаза жены, - в них как будто растворялась без остатка любая мысль, ведущая хоть чуть-чуть в сторону от круга ее интересов. Для нее этот крошечный кружок был огромен. А ему было еще хуже от понимания того, что и сам он на берегу, на сухопутье, лишь существовал, не находя себе ничего увлекательного, а главное - не находя в уныло-тупой жизни точек соприкосновения с маленьким, как он считал, мирком жены.
       Он поднялся и подошел к бортовому иллюминатору, отвинтил крепительные барашки, толкнул влажное холодное стекло. Прямо перед ним лежал океан.
       Длинные, отдающие глянцем волны, зеленые у основания и синеющие у гребней, наискось шли от горизонта. Ветер, уже несущий затаенное тепло тропиков, рванул занавеску. Правее, у края океана, застыли плотные сиреневые облака.
       Капитан вздохнул, прикрыл глаза. Глубоко внутри стояла тревога.
       Он открыл глаза, посмотрел вверх. Очень высоко, в ровной синеве, прямо с океана летел реактивный самолет с откинутыми назад узкими крыльями. Невидимое отсюда солнце освещало его, и самолет казался матово-прозрачным. Четыре клубящихся инверсионных следа бесшумно тянулись за ним.
       Капитан проследил полет "Боинга", пока было возможно, - почти до зенита.
       У них легкая служба. Каких-нибудь пять-шесть часов, и летчики достигают цели. Трудна только посадка.
       Он никогда раньше не завидовал летчикам - именно потому, что им легче. Однако сегодня не мог справиться с собой. Через час или два "Боинг" приземлится в Орли или в Амстердаме, а "Селигеру" идти еще две тысячи миль, почти десять суток. И весь Бискай впереди.
       Капитан сел к столу. Полистал лоцию; прочел:
      
    "В открытой части Бискайского залива преобладают ветры от W, SW и NW, общая
    повторяемость которых составляет 40-60%".
      
       Любое из этих направлений нежелательно, разве что норд-вест немного получше - справа по корме. Да и то будет сбивать с курса.
       Забыв, как в первые дни, постучать, вошел старпом, сказал коротко:
       - Привет!
       Капитан кивнул, молча смотрел на старпома. Круглое лиц Семжина было озабочено.
       - Погоду приняли. Вот.
       Он прочитал, глядя на радиобланк:
      
    ЦЕНТРАЛЬНАЯ ЧАСТЬ БИСКАЯ, ДВАДЦАТЬ СЕДЬМОГО - ДВАДЦАТЬ ВОСЬМОГО
    ПОВОРОТ ВЕТРА НА ВЕСТ, ПОСЛЕДУЮЩЕЕ УСИЛЕНИЕ ДО СЕМИ-ВОСЬМИ БАЛЛОВ,
    ДОЖДЬ, УХУДШЕНИЕ ВИДИМОСТИ ДО ОДНОЙ МИЛИ.
      
       Старпом на ходу переводил английский текст. Трогательна забота, капитан ведь может и не понять.
       Семжин кончил читать, подождал минуту.
       - Ну?
       - Ну и что? - в тон ему переспросил капитан. - Двадцать восьмого мы будем за Финистерре.
       - Вест - в борт, - хмуро уточнил старпом. - Мы же лес везем, а не фитюльки.
       - Так проверьте крепления, подтяните, - глядя под стол, тихо сказал капитан.
       У старпома порозовели уши.
       - Ладно. - Он явно умерял голос. - Мое дело предупредить капитана.
       Он положил желтый бланк на край стола и вышел.
       Капитан аккуратно пробил дыроколом в радиограмме два круглых отверстия, подшил сводку погоды в зеленую картонную папку.
       Вот и хорошо, что закипел Евтихиевич и со злости ушёл. Гораздо хуже было бы, начни он выяснять суть поглубже. Например, почему это судно, накренившись, так неохотно возвращается в прямое положение. А ведь понял давно, с его опытом такого не пропустишь.
       - Да что мне гадать - понял он или не понял? Мое дело вести пароход, нет у меня другого дела.
       Странно, вот уже несколько дней старпом не раздражает. Просто сделалось ясным, что Семжин, в сущности, до печенок капитан, мыслит на том же уровне. По совести, они равны.
       Только не на этом пароходе. На судне не бывает двух капитанов.
       А о вестовом ветре он сам думал, и Семжин не мог понимать, что капитан об этом думает.
       И нет иного выхода. Подворачивать, чтоб отстояться под берегом, уже поздно. Остается идти вперед.
      
    А почему я принял лишний груз на палубу почет премия благодарность нет привычка давай-давай жмут и я жму вперед-вперёд быстрее "и некогда нам оглянуться назад" песня и без песен жил только дело груз план вода топливо график отчеты бумаги радио и всегда один ну вот кольнуло кто очень ждет тот дождется солнце высокое греет ветер слишком теплый туман бы не лег не бывает здесь туманов страшно слабость
      

    11

       Через три часа полета надвинувшиеся справа облака закрыли солнце. Действуя, как один огромный организм, Стая летела теперь, учитывая ветер, дующий под тридцать градусов от курса.
       Еще через два часа птицы почувствовали первые признаки усталости. Обычная полетная норма, пять часов, была уже перекрыта. Птицы ждали появления берега, чтобы снизиться и сесть на подкормку.
       Берег не открывался. В Стае, протяженность которой достигала полкилометра, наметилось расслоение. Совсем молодые, более слабые зяблики начали отставать и опускаться к неспокойному сегодня морю. Довольно большая группа, где задавали тон опытные четырех-пятилетки, приняла правильное решение и круто завернула влево, к берегу. Им тоже предстоял нелегкий путь: скалистых берегов Бретани они достигли через три часа полета.
       Но основная масса не согласилась с этим маневром. Хуже того, жестко выдерживая первоначальный угол к ветру, Стая незаметно для себя подвернула вправо, в океан, - потому что ветер почти точно отошел на вест.
       Стая летела еще около двух часов, низко опустившись к волнам, где ветер был несколько слабее. Наиболее усталые и отощавшие птицы, которым вчера досталось меньше корма, начали падать вниз. Некоторых волны накрывали сразу, другие еще бились в воде минуту-две.
       И еще через два часа Стая сжалась в группу, протяженность которой не превышала ста метров.
       Когда тучи на востоке слегка потемнели в преддверии близких сумерек, внизу открылся островок. Непонятно правильной, удлиненной формы, черный снизу, он имел белые ровные выступы посередине и над оконечностями, вверх торчали тонкие голые стволы. Стая развернулась и, снижаясь, направилась к этому спасительному островку.
      

    12

      
    26 октября, рейс N 9 Игарка - Неаполь.
    Бискайский залив.
    12.00 отсчет лага 75,6. В течение вахты дважды проверяли крепление палубного леса ввиду усиления зыби от веста до пяти баллов и бортовой качки до 15®. Курс по гирокомпасу 185®, поправка минус 1®, курс по главному магнитному компасу 174®, поправ плюс 10®. Вахту сдал третий помощник капитана К. Крылов.
    (Из судового журнала парохода "Селигер".)
      
       Конфликт возник неожиданно, во время обеда в кают-компании. "Селигер" положило на борт, судно медленно, неохотно возвращалось в прямое положение. Борщ из тарелки второго механика плеснулся на мокрую по случаю шторма скатерть.
       - Плохо, штурмана, нагрузились, - заявил второй механик посмотрел на старпома.
       Он был самонадеян и задирист и сейчас явно искал повода поспорить. К тому же он был прав.
       Семжин решил, видимо, отшутиться:
       - Тачай, сапожник, сапоги, не лезь в хозяйство пирожника!
       Второй механик вскинул голову:
       - От ваших пирогов ноги протянешь. Сколько на палубу приняли, а?
       - Военная тайна, - все еще улыбался старпом.
       - А на "Никеле", был такой теплоходишко в Архангельске, так "караван" и пошел, - прищурившись, напомнил механик. - Да эти хоть дотопали на энтузиазме до места, а вот наш однотипник "Баскунчак" накрылся на переходе Находка - Холмск. Со всей командой, семьи там еще были. Концов не нашли. Оверкиль - и будь здоров.
       Старпом нахмурился, на белых его щеках появились розов пятна.
       - Откуда ты знаешь, что оверкиль? Концов-то ведь не нашли.
       Механик поерзал на стуле, потом брякнул:
       - Поздно будет концы искать, когда на борт ляжем.
       Вмешался стармех Федор Васильевич:
       - Брось, Михаил, не тревожь начальство. У них и без того душа неспокойна.
       Он взглянул на капитана. Никчемный, ненужный разговорчик. Но если пуститься в объяснения, получится, что оправдываешься. Что, мол, нет дыма огня.
       Капитан промолчал.
       Второй механик, однако, не унимался:
       - Какая у нас остойчивость, вы считали?
       Спрашивал он старпома, но краешком глаза тоже поглядывал в сторону капитана.
       - Почему котлочистку в Игарке не провели - я же не спрашиваю! - всерьез сердито рявкнул Семжин. - Почему трубы текут у лебедок второго номера? Клапан водяной системы заедает или нет? Может, за все это я отвечаю?
       Второй механик даже подскочил. Федор Васильевич сделал ему знак рукой и медленно проговорил:
       - Ну, уж вы и без того в наше хозяйство нос непомерно суете.
       - Значит, положено, - буркнул старпом.
       - Вам положено, а мы что - лишенные права голоса? О безопасности судна речь идет...
       Капитан отложил вилку, поднял глаза. Нельзя больше отмалчиваться.
       - Хватит, моряки. Рановато грызться начали. Не будет у нас оверкиля. Считали и пересчитывали.
       Стармех покачал головой, с ехидцей сказал второму механику:
       - Вот так, усек? Умные люди все сосчитали, спи спокойно, Миша.
       Странно, подумал капитан, я и такие намеки воспринимаю хладнокровно. Наверное, потому, что ждал этого, готов был.
       Он поднялся, сказал старпому:
       - Я отдохну. Напомните второму: проверять крепления. Да... пусть возьмет еще пять градусов на дрейф.
       "Чтоб поменьше валяло" - так следовало понимать его слова, и старпом, конечно, так и понял, кивнул согласно. Ничего не поделаешь, иногда нужна военная тайна. Здесь они с Семжиным единодушны.
       Капитан лежал на диване, глядя на мелькающие по подволоке солнечные зайчики, отражения волн. Случайный просвет на небе, не будет скоро солнца...
       Он как артист в театре: у всех на виду. И нельзя ошибиться, сказать не то.
       Два последних отпускных лета капитан начинал отшельником. Открыл в Крыму, около Судака, уютное местечко в горах, забирался туда, ставил палатку, варил на спиртовке пшенный кулеш с тушенкой. По утрам на водопой к маленькому источнику приходили грустные горные овцы. Пастуха у них не было, и овцы быстро привыкли к новому обитателю их владений, позволяли гладить себя и чесать за ухом.
       - А если я вас - да на шашлык? - спрашивал капитан, счастливо улыбаясь. - Чик-чик - и на шампур?
       Овцы мотали головами, смотрели прозрачными задумчивыми глазами, так похожими на глаза жены.
       Раз в неделю капитан спускался в поселок пополнить запасы пшена и консервов. Шумные коричневые отдыхающие не удивлялись его экзотическому виду: войлочная шляпа с бахромящимися краями, аргентинские кожаные шорты, рваные рыжие кеды. Тут ничему не удивлялись.
       Через двадцать суток такого отдыха капитан отходил, его тянуло в обычный мир. Он шел на поселковую почту и давал жене телеграмму:
      
    СЕМНАДЦАТОГО ВЫЕЗЖАЮ СИМФЕРОПОЛЬ ПРИЛЕТАЙ
      
       Погостив у родичей жены в Симферополе недельку, они садились на троллейбус и ехали в Алушту, а оттуда в пансионат, куда дядя жены устраивал им путевки. Но еще долго жена дулась, силах простить ему отшельничества. Может, она даже подозревала нечто темное, элементарный мужской грешок, а он ни за какие коврижки не сумел бы ей объяснить, как ему это важно и нужно побыть три недели одному, среди гор, кротких глупых овец, бесконечным звездным небом, куда можно было смотреть ни час, и два, не думая ни о чем ...
       Не имел капитан привычки вспоминать сухопутную жизнь, сейчас отчетливо понимал, почему заставил себя восстановить в памяти те дни. Надо уйти от тревоги, разговор в кают-компании не был пустяком, от которого так просто можно отмахнуться.
       Однако хватит. Есть еще один способ отвлечься. Работа.
       А какая от нее сейчас радость? Опять считать и пересчитывать когда он уже наизусть все помнит. Нет у него последнего резерва - как центр тяжести понизить. Только лес с палубы - за борт.
       Но второго штурмана все равно раздолбать придется. Во грузовом плане - три партии леса уложены не подряд, а вразнобой, по углам. Предстоит развлечение в Неаполе с итальянцами утрясать все это.
       Зазвонил телефон.
       - Можно зайти? - раздался в трубке решительный голос стармеха.
       - Я занят, - негромко ответил капитан.
       - Дело важное, - упрямо возразил Федор Васильевич.
       - У меня тоже важное дело! - отрезал капитан и положил трубку.
      

    13

       Птицы опустились на судно, плотно усыпали надстройки, брезент спасательных шлюпок, верхнюю палубу мостика. Прячась от ветра, дующего справа, они расположились по левому борту, сели, тесно сжавшись. Мутная пелена усталости затягивала птичьи глаза.
       С мостика на шлюпочную палубу смотрели люди, удивлялись переговаривались. Потом один спустился по трапу, подошел к в боту, сплошь закрытому птицами. Зяблики тревожно затоптались, но не улетели.
       Человек протянул руку, позвал: "Цып-цып-цып!" И засмеялся.
       - Не трожь, - крикнули с мостика. - Пусть отдыхают.
       - Они на юг, по пути с нами. Зайцами едут! - веселым молодым голосом отозвался стоящий у вельбота. - Николай Евтихиевич, подкормиться им надо!
       - Они у меня на довольствии не состоят, - сказал первый голос
       - Чем кормить-то? Пойди у буфетчицы возьми хлеба от обеда, если не выбросила.
       - Хлеб они есть не станут, не воробьи, - возразил молодой. - Зерна бы какого-нибудь, ну крупы...
       - Жрать захотят - съедят и хлеб, - сказали с мостика, и человек ушел в рубку.
       Молодой постоял минуту, соображая, и сбежал по трапу.
       Прошло полчаса. На короткие мгновения птицы засыпали, но зыбкая палуба падала вниз, когда с правого борта поднималась волна, и зябликам приходилось помогать себе крыльями.
       Человек вернулся, быстро взбежал по кормовому трапу. В руках он держал бумажный мешочек.
       - Вот все, что достал, - виновато обратился он к птицам. - Перловку вы должны лопать.
       Он прошел вдоль левого вельбота, кругами рассыпая крупу из пакета. Посыпал около светового люка машинного отделения, сбегал на верхний мостик.
       Вернувшись к вельботу, покачал головой. В голосе его была обида:
       - Ну, чего вы не клюете? Нет у меня ничего другого.
       Перловка лежала нетронутой под ногами птиц, светлела точ­ками на их оперении.
       - Устали очень, - сказал человек, подумав. - Ну, отдохните. Я вам потом еще добуду, сопру на камбузе.
       Он осторожно протянул руку, взял на ладонь одного зяблика. Птица сжалась, прощаясь с жизнью.
       - Чего боишься? - Человек тихо засмеялся. - Сердце бьется... Зря приуныл. Через океан пускаться не боялся, а тут... Эх, герой! Ничего, теперь не пропадешь.
       Он выпустил птицу. Зяблик шагнул два раза и упал вперед, неестественно выгнув шею. Крылья его вздрогнули и бессильно опали.
       - Ты что? - Человек поднял отяжелевшее тело. - Умер...
       Человек отвернулся. За кормой вздымалась холмистая сумрачная даль океана. Низкие серые облака скользили в темноту, надвигающуюся с востока.
      

    14

       Федор Васильевич все равно пришел к капитану. Не дождавшись приглашения, сел на диван, в уголке.
       - Я слушаю, - глядя под стол, произнес капитан.
       - Надо разобраться, - сказал стармех излишне громко - казалось, сейчас закричит.
       - В чем?
       - Люди не зря волнуются. Прошу мне ответить...
       Капитан прервал его:
       - Отвечают подчиненные!
       Стармех провел рукой по седым редким волосам.
       - Я спрашиваю как представитель общественности. Как секретарь парторганизации.
       Капитан молчал.
       - И еще - просто как человек. Как моряк.
       - Да. Это ваше право. Но лучше не надо.
       Капитан поморщился: получилось, что его ответ звучит смиренной просьбой.
       Федор Васильевич кашлянул, достал сигареты.
       - Я закурю? .. Очень прошу выслушать меня до конца, позитивное предложение.
       Ага, запомнил он тот разговор!
       - Думаю так, - продолжал Федор Васильевич, постукивая сигаретой по ладони. - У нас палуба перегружена. Если будет угроза оверкиля, "караван" надо майнать. Так?
       Капитан поднял наконец голову, посмотрел в глаза стармеху.
       - Да.
       - Вы пойдете на это?
       - Если не будет другого выхода.
       - В вашей практике такого не бывало? Нет? В пароходстве сделают серьезные выводы.
       Капитан промолчал.
       - Я предлагаю выход... Дайте бумажку. Вот, заполняем котельные танки ...
       - Чем? - быстро спросил капитан. - Забортной водой?
       - Да. Через мерительную трубку подаем соленую воду вниз, а пресная вытесняется наверх. Разберем воздушную трубку, через нее сверху берем воду для котлов. Какое-то время вода будет подходящая, забортная-то внизу.
       - Все равно засолите котлы, - возразил капитан, глядя простенькую, удивительно ясную схему, нарисованную стармехом.
       - Ну, не сразу. Подбавлять будем антинакипина, потом зайдем куда-нибудь, почистимся, возьмем пресной водички.
       Капитан пожал плечами.
       - Зачем вам это нужно? Проще отдать "караван".
       Федор Васильевич усмехнулся.
       - Вы ведь хотели сказать: "Зачем тебе лишние хлопоты, ответственность?"
       - Да. Именно так.
       - Ничего, мы люди не гордые.
       " Мы - не гордые, а для вас авторитет - превыше всего так он подумал". Капитан прищурился.
       - Так это все придумано, чтоб мой престиж сохранить?
       Федор Васильевич потушил в пепельнице сигарету, ответил не сразу.
       - У нас престиж общий. Один на всех.
       - А вот здесь, - сразу решил капитан, - Я ему не верю.
       - Вы, Станислав Петрович, суровый человек. Слишком суровый даже для моря. Не пойму, как вы проплавали столько, а людям не верите.
       - Я на свой характер не в обиде, - сказал капитан, вновь опустив голову.
       - А другие? Других вы всегда обижаете?
       Капитан быстро встал.
       - Благодарю, Федор Васильевич, за предложение. Полагаю, до этого дело не дойдет.
       - А все-таки, если?.. - упрямо спросил стармех. Очень ему хотелось улыбнуться сейчас, заметно было.
       - Тогда я отдам "караван", - медленно произнес капитан. - Вам сюда впутываться ни к чему.
       - Ну-ну, - протянул Федор Васильевич, поднимаясь.
      

    15

       Или я старый уже расчувствовался а сам до такого не додумался наверно потом сообразил бы все сам и сам а "дед" вот обо мне подумал "общий престиж" ерунда меня спасает а я и "спасибо" ему просто так нет не просто так странно
      
       В дверь опять постучали.
       - Войдите, - машинально сказал капитан.
       На пороге стоял Семжин. Ему-то чего надо? И несколько секунд он не слушал старпома, додумывал. А потом улыбнулся, когда на ум пришло: "Расчувствовался, как тетя Мотя!"
       - Чего смешного? - возмутился Семжин. - Человек ведь...
       Капитан остановил его движением руки.
       - Ладно, Николай Евтихиевич. Считай, что ты меня перевоспи­тал. Знаешь, за что мне с "Новоахтарска" гон дали?
       - Догадываюсь, - пробурчал Семжин.
       Забавное у него было качество: вспыхивать, как ракета, и тут же остывать, и тогда он начинал невразумительно бурчать.
       - Да! За нечуткость и грубость по отношению к подчиненным.
       - Вот я как раз о чуткости...
       - Повтори, пожалуйста, я задумался.
       Старпом недоверчиво посмотрел на него.
       - Радиограмма пришла, дочка у второго помощника заболела. На операцию положили. Надо человека подготовить.
       Капитан пожал плечами.
       - А какой идиот дал радио?
       - Вот. - Старпом протянул бланк. - Жена.
       Капитан, не взглянув на радиограмму, сказал:
       - Жены часто считают, что нас на все хватит... Ты за советом пришел? Нет, сам знаешь, что делать.
       - Проверить меня решил - на чуткость. Ну что ж, вот мои рекомендации: радиограмму держи у себя, радистов предупреди, чтоб не трепались.
       - Так человека жалко! - вновь вспыхнул Семжин.
       Капитан вскинул голову.
       - Здесь мы с тобой расходимся. Людей жалеть нельзя. Человек должен бороться в одиночку. А от нашей жалости он тоже слюни распустит.
       Старпом растерянно захлопал белыми ресницами, с ответом нашелся.
       - У тебя все? - спросил капитан.
       Старпом встал, сунул в карман радиограмму.
       - По этой части все. Невесело ты, Стас, живешь.
       Капитан сжал ручку кресла.
       - Наша с тобой жизнь, Евтихиевич, для веселья не подход
       - Ясно, - как бы подвел итог переговорам Семжин. - понял. Ты остойчивость когда проверял - как получилось?
       Так. Наконец он об этом спросил. Значит, тоже думал. И надо сказать правду.
       - Не шибко. Метацентрическая высота с плюсом, но еле-еле. "Караван" сырой. Нельзя допускать волны в борт.
       - Это я понял. Хорошо, хоть бункера у нас наверху, уголь сверху расходуем.
       - Мало этого. С водой осторожней будь.
       - Ничего, я ни одной сволочи без моего ведома не разрешу перекачку. Механики вопят, но слушаются. Средние танки у меня всегда запрессованы, расход идет через носовые.
       А ведь с таким старпомом служить легко. Без слов все знает.
       - Не утихает там? - Капитан кивнул в сторону борта.
       - Как будто полегчало.
       - Тебе на вахту пора. - Капитан взглянул на часы. - До еще пять градусов вправо.
       - Добро. - Семжин пристально посмотрел ему в глаза.- Вот с первого дня нам бы так...
       Капитан засмеялся.
       - С первого дня не договориться бы нам с тобой.
       Семжин повел подбородком.
       - Это что, надо понимать, ты изменился? Ну, нет!
       - Хватит, Николай, не по мне разговор.
       Старпом кивнул.
       - Об чем речь. Для тебя наша жизнь - что-то особое. Будто там, на берегу, и здесь - люди разные.
       - Конечно, - спокойно ответил капитан. - И жизнь у нас особая, не нормальная, и люди должны быть такие, достойные такой жизни.
       Капитан вспомнил, как собрались несколько лет назад посовещаться писатели-маринисты. Из пароходства позвонили: " Надо бы поприсутствовать!" Он пошел, хотя и не ждал ничего особенного. И старпом Вася Леонтьев увязался: "Я, Станислав Петрович, очень литературу уважаю!" Вася был шутник, душа общества, и на совещании вдоволь повеселился.
       Докладчики там все больше о достижениях говорили, а умный критик из Ленинграда, доктор наук, так мудро вещал, что никто ничего и не понял - к чему он призывает и чего от литераторов требует. Зато когда вышла на трибуну могучая, как толкательница ядра, женщина, представитель центральных профорганов, все она раскрыла и разъяснила.
       - Писатели-маринисты идут в общем строю нашей литературы. Но нас тревожит, что появились опасные тенденции. Почему-то все больше внимания уделяете вы проблеме "моряк и берег". А между тем ясно, что проблема эта надумана. Ведь великий русский адмирал Степан Осипович Макаров сказал: "В море - как дома". Настоящие моряки не позволят себе размягчиться, тосковать и хныкать по суше. У моряков конкретные и четкие задачи - выполнять и перевыполнять рейсовые задания. На изображение самоотверженного труда тружеников моря и должны быть направлены ваши усилия.
       Сидящие в зале настоящие моряки настороженно внимали. А представитель центра дала им еще несколько ценных советов и в конце сказала:
       - И почему вам обязательно надо писать длинные романы? Совсем забыли про жанр рассказа или, например, что нужно создавать и короткие скетчи для художественной самодеятельности.
       В перерыве, когда маринисты пили в буфете пиво, они казались сосредоточенно-углубленными. Вероятно, прикидывали, как будут создавать скетчи из жизни машинного или палубного звена.
       Вася Леонтьев подошел к делу по-научному: провел летучее социологическое обследование. Обошел нескольких знакомых капитанов, тоже приглашенных на совещание, и всем задал один и тот же вопрос: "Как ты проводишь свободное время в дальнем рейсе"?
       Очень интересно получилось, Каменский слушал внимательно, когда Вася в зале потом шепотом докладывал ему результаты обследования.
       Капитаны высказались по-разному.
       - С утра делаю обход судна. Все помещения обхожу, старпом записывает, где что не так. На это уходит часа два. Потом занимаюсь английским - тоже часа два. Провожу занятия с молодыми штурманами. Немного читаю. Часа три в сутки уходит на астрономические определения места.
       Ну, это не проблема! От пароходства столько бумаг поступает, что не успеваешь разобраться даже на переходе Калининград-Сидней. У меня рейсы не длинные, европейские. Не успеваю соскучиться - уже дома. Больше всего времени забирают бумаги циркуляры, радиограммы, подготовка ремонтных ведомостей, подведение разных итогов.
       - С попугаем вожусь, мне в Индонезии его подарили, порода - ара. Зовут Ритой. Убираю клетку, учу разговаривать. "Здравствуй!", "прощай!" хорошо у Риты получается. Орехи любит: "Оррр-рех!"
       - Стояло у меня в каюте пианино, я Шопена, ты же знаешь люблю. Увидел Самочкин, говорит: "Не дело! Перенеси в салон" Теперь в курительном стоит пианино на замке. Там я играть стесняюсь.
       А я кружок международной политики веду. Интересно!
       На вопрос, скучают ли они по берегу, посещает ли их морская тоска, о которой писатели часто вспоминают, капитаны ответили так:
       - А как же! Хуже всего, когда переадресуют, - уже до топали, на Балтику, и вдруг: "Следуйте Иокогаму погрузку 3000 тонн оборудования Канаду". Ну, сжимаешься, группируешься, перед сальто...
       - Ерунда! Это все писаки навыдумывали! Работать надо.
       - Когда втянешься в рейс - ничего, жить можно. Надо малость отупеть, тогда ничего не страшно.
       - Главное - занятие найти, себе и экипажу. Учения, собрания, кино, викторины разные, КВН... Однако, это точно, наступает момент, когда от всего тошнит. Перебороть надо - приходит второе дыхание.
       - Я уже привык, двадцать три года в морях. А молодые они, точно, они о береге больше думают. Не люблю я в них этого.
       - Свободное время бывает только у лентяев!
       - Не густо у нас по умственной части, - грустно подвел итог Вася, однако первый возмутился и ринулся в бой, когда в кулуарах какой-то шибко интеллигентного вида дяденька изрекал группе почтительных, явно сухопутных слушателей:
       - В нашу эпоху личность духовно богатая, эмоционально витая не может существовать в столь неестественных условиях, другими словами, моряки, кадровые, профессиональные, должны быть людьми духовно ограниченными. Хотя, как и во всем, возможны исключения, но в массе - только так может быть.
       Капитану пришлось прикрикнуть на Васю: "Хватит, на судно пора!"
       Сам же он тогда подумал, известны ли толкательнице из центра выводы психологов о том, что максимальный срок пребыв человека в море - 80 суток, а за пределами этого срока резко падает общий тонус организма, реакция, психологическая совместимость экипажа?
       Капитан не выходил на мостик все четыре часа старпомовской вахты. А когда пришел на ужин, в кают-компании царило оживление: обсуждали нашествие птиц.
       - Костя у нас - профессор по животному миру, - сообщил доктор Гитович. - Все разъяснил за жизнь птичью. Без кормежки им худо. Станислав Петрович, паек птичкам старпом выдал?
       Капитан промолчал.
       - А бывает наоборот. Не такие уж они умные. Мы из Африки шли осенью, а стая журавлей села и всю ночь обратно ехала, - вмешался начальник рации.
       - У них разум коллективный, - важно изрек доктор. - Как у муравьев, стадное чувство. Живут на инстинктах.
       - Птицевоз "Селигер", - сказал радист и сам засмеялся.
       Капитан пошел на мостик через шлюпочную палубу. В красноватом отблеске левого отличительного огня брезент вельбота шевелился, жил. Птицы не спали.
       Капитан постоял рядом минут пять. Пока не сообразил, что улыбается.
       На мостике перед ним сразу возникла фигура третьего помощника.
       - Видели, Станислав Петрович? - с неожиданной для него бойкостью обратился к капитану штурман. - Я им перловки насыпал, а они не клюют. Может, потом съедят?
       - Съедят, - сказал капитан. - Как судно на волне стоит?
       - Да ничего, нормально, - радостно затараторил помощник. - Утром по кренометру на пятнадцать градусов ложило, а сейчас не больше десяти.
       Капитан кивнул, стал вплотную к козырьку мостика. Штурман ушел в рубку.
       Волны, видимые в полутьме метров на сто от судна, шли с размеренной четкостью, и с той же правильностью поднимался и опускался нос "Селигера": вверх - влево, вниз - вправо. Облака стали выше, кое-где, между их рваными краями проглядывали звезды. До испанских берегов оставалось двести сорок миль.
       Сутки, подумал капитан. Или чуть больше, десяти узлов они сейчас не натягивают.
       "Не считаем, а полагаем, - тотчас перебил он свои мысли. - Наше будущее, как море ночью. Темнота".
      
    А что меня доконало Па-де-Кале тот нахал или когда "караван" пошел или все вместе стресс модное слово разрядки не имел все прятал "давай-давай" сколько можно жать Кабо-Вильяно проходим болит теперь в спине добром не вспомнят план перевыполнял давил вот и все волны как нейлоновое платье у Лены когда шли в загс тогда нейлон входил в моду "ты как волна в океане" и ее не жалел нет не мог жалеть не научился никого ноги ватные а надо стоять стоять
      

    16

      
       Он плохо спал, просыпался при резких наклонах корпуса. Два раза выходил на вахту второго штурмана. Подумал, что так и не раздолбал его за плохую укладку, но сдержался, потому что вспомнил про радиограмму.
       Часам к трем качка уменьшилась, и он уснул.
       А утром третий помощник встретил его на пороге штурманской.
       - Станислав Петрович, птиц нет! - выпалил он, не поздоровавшись.
       -Улетели? - рассеянно спросил капитан.
       - Прогнали. На вахте старпома их шуганули - они и улетели.
       Штурман выразился неопределенно: "на вахте старпома", но было ясно, что это по приказу Семжина.
       - Ничего, погода успокоилась, доберутся, - произнес капитан и резко переменил тему: - Сколько за ночь прошли?
       Вернувшись в каюту, он сразу позвонил Семжину:
       - Прошу зайти ко мне.
       Старпом прибыл сонный и недовольный, видно, успел заснуть.
       - Почему птиц прогнали? - жестко спросил капитан.
       Семжин посмотрел удивленно.
       - Надстройки у меня покрашены. Гадят они, все загадили.
       Капитан помолчал, потом поднял глаза.
       - А вот их можно было и пожалеть. Они ведь беззащитные.
       Старпом, постепенно розовея, замотал головой.
       - Я за порядок отвечаю, за чистоту. Не собираюсь разводить на судне птичий двор.
       Капитан выбил ногтями дробь на кромке стола.
       - И за настроение экипажа - тоже. Люди будут недовольны.
       Старпом отвернулся, тяжело дыша.
       - Идите, - сказал капитан.
      

    17

      
       Четырнадцать часов, проведенных птицами на "Селигере", не дали им отдыха. Из-за качки они не могли спать, приходилось подрабатывать крыльями. В душной тесноте тел это требовало немалых усилий. Но главное - птицы не имели пищи. Корм, который принес человек, был незнаком птицам, к тому же он таил в себе чуждый запах. Но если бы они остались на борту судна на день-два, до подхода к берегам Испании, зяблики - пусть не все - добрались бы до суши, до привычной благотворной пищи.
       В шесть тридцать утра пришли два человека и начали разгонять птиц. Они не очень шумели, чтобы не разбудить других людей, - они просто смахивали птиц длинными палками с веревочной бахромой на концах. Несколько десятков зябликов погибло сразу - от разрыва сердца, называемого у людей инфарктом. Крайнее истощение и ужас неведомого убили их. Основная часть Стаи попыталась спастись, перелетев на кормовую надстройку. Однако люди, охваченные охотничьим азартом и подгоняемые приказом, пришли и туда и согнали птиц. Тогда птицы поднялись и полетели. Ветер, к тому времени несколько стихнувший, был все же достаточно силен и сразу отнес птиц в сторону от судна. Люди вернулись на мостик и доложили, что приказание выполнено. Перед этим они выкинули за борт умерших зябликов.
       Солнце еще не взошло, но Стая взяла правильное направление, держа еле заметную восточную зарю слева. До берега оставалось двести тридцать миль, четыреста двадцать километров. У Стаи не было никаких шансов одолеть это водное пространство. И птицы полетели вперед.
      

    18

      
    "На Бискайском побережье Франции распространены местные названия ветров, с которыми
    жители связывают изменения погоды.
    Обычными предвестниками шторма от SW служат: падение давления, низкая темная
    облачность с молниями на западе и идущая с запада мертвая зыбь.
    На южном побережье залива часто наблюдаются штормы от NW, которые носят местное
    название "галерна". Этим штормам предшествует обычно теплый и сухой ветер от SO и
    небольшое падение давления. Затем на западе, а потом на северо-западе появляются
    густые темные облака с грозовыми разрядами, начинается сильный ветер от W, меняющий
    направление на NW и переходящий в шквалы, носящие название "турбонады". Иногда
    галерна начинается внезапно с силой урагана, иногда - ночью или утром".
    (Из "Лоции Бискайского залива".)
      
    27 октября, рейс N 9 Игарка - Неаполь.
    Бискайский залив.
       Запись левой страницы.
    20.00. Температура наружного воздуха +14®, ветер зюйд-ост 2 балла, море -- зыбь от веста 3 балла.
       Запись правой страницы.
    22.35 отсчет лага (ол) 38,5. На весте отмечено появление густой облачности у горизонта, вспышки зарниц. Атмосферное давление упало с 759 до 756 мм за 30 мин. По судну объявлено штормовое предупреждение, произведено крепление всех движущихся предметов, запрессованы забортной водой мытьевые танки.
    22,50 ол = 41,1. Ветер резко переменил направление на вест. Изменили курс с расчетом направить судно на волну, легли на гирокомпасный курс 275®.
    23.06 ол = 42,8, широта 44®51,6' сев., долгота 8®02,4' зап. Внезапно налетел шквал от норд-веста, сила ветра в порывах достигает 11-ти баллов. Судно получило крен на левый борт, достигающий 35®. Палубный груз и, по предположению, в трюмах частично сместился на левый борт. Отмечен треск стензелей. Объявлена общесудовая тревога. Экипаж в спасательных нагрудниках находится у выхода на палубу из средней надстройки по правому борту. На вахте в машинном отделении находятся старший механик, второй механик, моторист I класса, на ходовом мостике - капитан, старший помощник, боцман, вахтенные матросы I и II класса, вахтенный III помощник.
    23.10 ол=43,5. Начали поворот вправо, на ветер, руль перекладываем на полборта. Стензеля носовой палубы испытывают сильное давление леса. Боцман и старший матрос находятся у лебедок носового и кормового трюмов, готовы к отдаче найтовов для выброски палубного леса за борт. Подготовлены к спуску надувные плоты N 1, 2, 3, 4. Дали аварийную радиограмму в Службу мореплавания БМП с изложением принятых мер.
    23.14 ол = 44,2. Закончили поворот вправо, легли на курс 310®. Снизили ход до среднего. Ветер шквалистого характера стихает. Судно испытывает умеренную килевую качку. Постоянный крен вследствие сдвига груза на левый борт 23®.
    23.19 ол=45,3. Снизили ход до малого. Для понижения центра тяжести и увеличения остойчивости начали заполнение кормового трюма забортной водой до уровня туннеля гребного вала.
    23.24 ол = 46,5. Ветер упал до 3-х баллов. Судно хорошо держится на волне, управляемость хорошая. Крен постоянный на левый борт 22®.
    23.30 ол = 47,1. Капитаном принято решение: с целью сохранения груза палубного леса не отдавать до ухудшения обстановки крепления леса. По согласованию со старшим механиком начата перештивка угля в бункерах на правый борт для уменьшения крена, на работах посменно заняты свободные от вахт машинная и палубная команды. Не занятые на работе члены экипажа в нагрудниках остаются в коридоре у выхода на палубу. Боцман постоянно находится у лебедок носового трюма для обеспечения экстренной отдачи найтовов.
    24.00 ол = 50,8. Получено РДО* за подписью начальника Службы мореплавания пароходства с одобрением принятых мер и решения сохранить палубный груз, а также сообщение о том, что теплоход "Парижская коммуна" (порт приписки Одесса) и теплоход "Новоахтарск" изменили курс и следуют в район нахождения нашего судна. Ветер упал до 2-х баллов, крен на левый борт уменьшился до 15®, качка килевая правильного характера. Проникновения воды на палубу не обнаружено. Продолжаем перештивку угля в бункерах на правый борт. Вахту сдал III помощник капитана Крылов. Вахту принял II помощник капитана А. Петров.
    (Из судового журнала парохода "Селигер".)
      
    "Новоахтарск" идет Вася Леонтьев мою школу прошел невесело ему было со мной когда я уходил он сказал "спасибо" а в глаза не смотрел Вася демократ зачем я закричал на "деда" нельзя сейчас кричать он тоже хорош "наши сами справятся" какие тут могут быть "наши" и "ваши" все смотрим на тот свет ноги свесили что я еще имею какие резервы только котельные седьмой третий "деда" послушать заполнить нет еще не крайний случай чего это я улыбаюсь да крайний случай будет необратимый оверкиль а ничего я держусь больше на руках слабость колени дрожат дико такой крен а стоим держимся может и вылезем "принятые меры одобряем" им там хорошо все равно лес не выброшу никто на это не пойдет никто и не предложил вот мы какие а правильно это не знаю стоять надо
      
    28 октября, рейс N 9 Игарка - Неаполь.
    Бискайский залив.
    01.15 ол = 52,3. Ветер силой 2 балла зашел на норд. Прекратили перештивку угля в бункерах. Дали РДО в пароходство об улучшении обстановки. Капитан принял решение повернуть на курс 181® с целью следовать к берегам Испании. Дали средний ход, начали поворот влево, руль перекладываем на малый угол. Крен на левый борт уменьшился до 12®.
    01.20 ол = 53,1. Закончили поворот, легли на курс 181®. Постоянный крен на левый борт 10®. Дали полный ход.
    02.35 ол = 64,1, широта 44®40' сев., долгота 8®,04' зап. Судно получило внезапный резкий крен на правый борт до 25®, отмечен шум пересыпающегося в бункерах угля. Дана немедленная команда по трансляции всему экипажу, кроме занятых на вахте, выйти в спасательных нагрудниках на верхнюю палубу левого борта. Боцман и старший матрос готовы к отдаче палубного груза. Передвижка леса на палубе не отмечена ввиду уплотнения налево.
    02.39 ол = 64,5. Капитаном по согласованию со старшим механиком принято решение заполнить морской водой котельные танки, начали прием забортной воды в них. Дали малый ход.
    02.55 ол = 65,7. Проверкой обнаружено небольшое пересыпание угля в бункерах на правый борт, авральная команда производит выравнивание поверхности угля. Закончили запрессовку котельных танков N 3 и 7. Расход воды для котлов идет через разобранную воздушную трубку сверху. Крен на правый борт уменьшился до 8®. Ветер устойчивый силой 2 - 3 балла от норда, зыбь 3 балла от норд-норд-веста. Судно хорошо держится на волне. Судовой совет в составе капитана, старшего помощника и старшего механика принял решение ввиду улучшения обстановки продолжать движение к берегам Испании в районе мыса Кабо-Вильяно. Дано РДО в пароходство и на теплоходы "Парижская коммуна" и "Новоахтарск" с благодарностью за рекомендации и намерение оказать помощь. Дали полный ход, легли на гирокомпасный курс 180®
    (Из судового журнала парохода "Селигер".)
      

    19

      
       Стармех появился из темноты мостика внезапно.
       - Уголь рухнул, - сразу сказал он. - Пора...
       - Да, - ответил капитан. - "Караван" сейчас отдадим.
       Он так сжимал холодный край стального козырька, что самому пришло в голову: как Леонид Жаботинский перед рывком штанги.
       - Нет! - быстро крикнул стармех. - У нас все готово. Питательный насос подключили к воздушной трубке, шланг готов, завели в мерительную.
       - Без приказа? - Потемнело в глазах от бешенства. - Отставить...
       Чтобы не кричать, капитан шептал. И вдруг на его руку, сжимавшую край козырька, легла жесткая ладонь стармеха
       - Не надо, Петрович, - очень тихо произнес Федор Васильевич. - Попробуем. Неизвестно, что еще получится, если отдать найтовы. Налево ведь пойдет лес, а мы еще больше ляжем на правый борт. Поздно "караван" бросать.
       Капитан закрыл глаза. В сознании возник четкий чертеж: левый борт освобождается, возникает динамический момент направо.
       - Второй! - крикнул капитан. - Звони в машину: начать заполнение котельных танков.
       - Я сам! - Федор Васильевич быстро шагнул в рубку.
       Через три секунды донесся его голос:
       - Начинай, Михаил!
       Потом сюда... со старпомом, - сказал капитан громко.
      
    "В необходимых случаях капитан вправе созывать судовой совет. Судовой совет, являясь
    совещательным органом при капитане, не ограничивает его прав. Окончательное решение
    принимает капитан".
    (Из "Устава службы на судах морского флота".)
      

    20

       Птицы не могли, конечно, лететь с такой скоростью, как две недели назад, когда они покидали Куршскую косу. Максимальная скорость полета зябликов в идеальных условиях достигает пятидесяти километров в час. Теперь они давали не больше сорока, да и то лишь первые два часа, пока было относительно спокойно.
       В восемь утра появились признаки юго-восточного ветра. Птицам опять не повезло: ветер с берега, теплый и сухой, разогнал облака, но дул он против курса Стаи.
       Ветер не сразу поднял волну, сначала на пологих скатах зыби родилась легкая рябь. Птицы опустились ниже.
       Оставшиеся в Стае несколько сот зябликов были самые сильные из начавших полет, но к десяти часам их осталось не более ста пятидесяти. Остальные упали в море, истощив все запасы энергии, или умерли прямо в воздухе от паралича сердечной мышцы.
       Сто пятьдесят героев встретили турбонаду. Ветер в течение двух-трех минут повернул на зюйд-вест, потом через вест - на норд-ост. Поток воздуха кинул птиц вперед и вниз.
       Нашлись и тут три-четыре десятка, принявших верное решение: они круто свернули вправо, чтобы возникла подъемная сила от встречного потока.
       Сразу их забросило метров на двести от поверхности моря. Мелькнули, как темные капельки, тела их товарищей над гребешками волн.
       Этот маневр продлил жизнь птиц, но не спас их. Зяблики до конца боролись с ветром, скорость которого намного превышала скорость их полета.
       Сверкали молнии. Воздушный смерч раскидывал птиц по сторонам, они теряли устойчивость и, беспорядочно кувыркаясь, падали вниз.
       И к полудню, когда до берегов Испании у мыса Кабо-Вильяно оставалось еще двести пятьдесят километров, последний зяблик нашел гибель в соленой воде.
       Турбонада ушла, перемещаясь по сложной криволинейной траектории в глубь Бискайского залива, чтобы через одиннадцать часов встретить "Селигер". И теперь лишь длинные пологие валы шли из океана, один за другим, чтобы завтра днем разбиться о французский берег.
       На эту величественную картину смотрело солнце, перекрывая своим светом блеск далеких гроз, ушедших на запад и северо- запад. Отбушевав, стихия успокоилась надолго.
      
      

    РАЗНЫЕ МЫСЛИ

      

    1

       Вот что такое счастье: лежать и не двигаться. И боли нет, слабость как будто пропала.
       И можно подумать о чем-нибудь другом.
       - Температура забортной воды плюс 14®. - Это запись в журнале на ноль часов. - Сколько в такой воде выдержит человек?
       Сорок человек... Нет, тридцать девять, его самого можно не считать. Капитан - не в счет. Он ведь выше всех, над всеми. По одну сторону он, по другую - все остальные. Вот в чем штука. К этому он шел всегда. Стремился, чтобы было так. Молча, ни с кем не делился своими принципами.
       Стоп! Однажды все ж таки поделился; изложил свою позицию в данном вопросе. Да, это когда закончился выпускной вечер и они шли домой, он ее провожал домой.
       Надо вспомнить, как тогда все было. Что он говорил ей, что она говорила. Пока будет вспоминать, забудется сегодняшнее - "караван", волны, турбонада, вода на палубе. Тридцать девять живых душ... пока еще живых.
       Тогда они шли по Большому проспекту Васильевского острова, и ему казалось: как тепло, конец сентября, а так тепло...
       - Нет, я устала. Отвези меня домой. Найди такси.
       - Немножко еще посидим, вот скамейка. Смотри, какая теплая ночь.
       - Мне холодно...
       - Ну да!.. Теплынь сегодня.
       - Наверно... не сердись. Мне холодно, потому что я с тобой.
       - Вот как!.. Давно это? Почему ты не говорила раньше?
       - Не помню, Стасик. Теперь вот кажется, что мне всегда с тобой холодно было. Ты очень какой-то... не найду слова. Ну, одинаковый. Перпендикулярный.
       - Это лучше, чем быть параллельным. Параллельные скользят. Тебе это нравится?
       - Лучше я помолчу. Тебе будет неприятно, если скажу, что думаю.
       - Говори.
       - Потом как-нибудь. У тебя сегодня важный день, зачем его портить.
       - Да, очень важный. Самый главный. Знаешь, никто не верил еще шесть лет назад. Я всегда был самый маленький - и в детсаду, и в школе.
       - Тебя дразнили? Мальчишки били?
       - Сначала; били, потом перестали. Дрался я отчаянно! - Все вспомнил. Даже удивительно - каждое слово.
       Молодой был, болтливый. Слишком много думал о себе. И все-таки плакался, хныкал: "Ах, я такой, потому что меня много обижали!" А ведь не в нем дело, такая профессия. Должность требует: все ниточки к нему тянутся, к капитану. Все тебя слушают. И верят тебе.
       Чушь, слова громкие. Но по существу - верно. Каждый капитан - любой, и демократ Вася Леонтьев тем более! - где-то внутри такой. Потому что у него право последнего решения, истина в последней инстанции. А как иначе? Нет иного пути.
       Только людям не запретишь тоже думать. У всех свое. Часть, кусочек ответственности, а думает, что он пуп земли. Нет, не у всех. Надо было "деду" поверить: "дед" не только о себе думал. Разве лучше сделалось, когда понял это? "Лучше" сейчас ничего быть не может. И страшно, страшно, страшно как!
       Капитану страшно?
       Открой глаза и смотри. Это будто все прежние страхи, которые ты гнал и прогонял много лет, теперь вернулись и обрушились на тебя. А все равно надо молчать.
       ... Совсем теперь не качает. Хорошо. Люди успокоились. Теперь у них есть время подумать. Сообразят, как и почему они влипли в эту историю. Какой у них геройский капитан - и груз спас, и судно уцелело.
       А чего он грызет себя? Пронесло, прошло, доползут они...
      
    Старпом доведет пароход без меня недолго "Селигеру" осталось а меня переживет больно опять закрыть глаза чтоб никого не было чтоб никто меня такого не видел кому я теперь нужен судно не я спас я только загнал надо было сразу майнать "караван" а теперь буду до конца один дельфины почему они вспомнились скоро их будет много от Сан-Висенти до Гибралтара им хорошо они всегда в море надо позвать врача нет нет сам держаться надо
      

    2

       Стармех Федор Васильевич открыл дверь своей каюты впервые за последние восемь часов. И улыбнулся - тоже впервые за это время.
       У него была давняя привычка, которую он перенял у первого своего учителя, кочегара Сизого, лет сорок назад: в шторм не надо суетиться, дергаться, и нет никакого смысла в попытках закрепить или запрятать каютные вещи. "Каждый предмет найдет себе место!" - поглаживая прокуренные сивые усы, послужившие обоснованием его прозвища, говорил Сизой и добавлял вполне серьезно: "А жидкости положено закрепить еще в порту!"
       Сейчас мудрость старого кочегара сработала точно. Тяжелый стул с чугунными ножками прочно застрял между столом и раковиной умывальника, папки с ремонтными ведомостями зажало стулом, швабра (Федор Васильевич прибирал каюту всегда сам) уютно заклинилась под диваном. Даже зубная щетка торчала из сточного отверстия раковины.
       Федор Васильевич присел на диван. "Жидкости должны быть закреплены еще в порту!" Сизой имел в виду, конечно, другие жидкости, слаб был он по части выпивки.
       А вот для них сейчас тоже главное - "закрепить" жидкость, воду в танках. Свободный уровень добавляет крена. Ясно, что от самой Игарки мастер об этом думал, и мысль запрессовать котельные цистерны ему тоже в голову приходила, но предложить ее не решился. Котельная вода - царство стармеха. Не каждый додумался бы до такой схемы.
       Федор Васильевич удовлетворенно хмыкнул. Потом поднялся, открыл иллюминатор, высунул голову наружу. Море внизу глухо плескало, еле угадываемая водная поверхность вздымалась медленно и плавно, и ветра тут, с левого борта, совсем не было.
       А все-таки, почему он все это затеял? Простое объяснение напрашивается: заговорил инстинкт самосохранения, подсказал единственный выход. Но тут что-то было и другое. Пожалел он капитана?
       Каменский хорошо знал, где кончается его власть, и эту возможность сразу вычеркнул из своих рассуждений. Был готов отдать "караван" - и уйти с мостика надолго, может, и насовсем. Простое и естественное решение. И вообще-то самое безопасное для судна, для всех.
       А я его и не пожалел, сразу подумал Федор Васильевич, прогоняя пришедшую мысль о жалости. Перевернулись бы или нет - дело темное. Честь капитанскую надо было спасать - вот и все.
       Через три часа начнется рассвет. Как-нибудь они доберутся до удобной стоянки. Канитель болышая предстоит - топки гасить, трубки котельные чистить. Ничего. Выйдут из этого они чистыми.
       Сомнительно, чтобы Каменский признал свою оплошность, да и не требуется. Все правильно.
       Но успокоение не приходило. Сорок человек на борту. Каждый понимал, чем могло кончиться дело. Капитан понимал раньше всех - и был готов смайнать лес.
       - Сбил я его с толку. Теперь, глядишь, благодарность заработаем: спасли ценный груз. В газетах про нас напишут - геройское поведение. И кто-то еще вздумает перенять почин и сделает оверкиль...
       Спички промокли и не зажигались. Федор Васильевич смял в пальцах сигарету.
      

    3

       Ай-яй-яй, вот как забавно все уладилось. Всем нам было - нихтс гут, ноги свесили, попробуй успеть сигануть за борт, когда завалится судно. А если б и сиганул кто - долго не протянешь в этой водичке. Все в штаны наложили. Не признается никто, а "очко играло", никакого сомнения. Сейчас пока молчать надо, не доказывать, что мол, вот ведь это я, Сашка Петров, предвидел такой коленкор, предупреждал мастера да и вам, лопухи, говорил - сразу, как из Игарки вышли. Отмахнулись, не поверили - вот и получили развлечение. Сегодня вспомнили, небось, Сашку: умница он, отважный человек, не побоялся против Каменского выступить. А чего мне бояться? Нам, татарам... Разогните коленки, братья мореманы! А пока надо стихнуть, ни к чему пока возникать. Домой вернемся, разбор будет. Ежели и замять захочет мастер, импульсик надо подать. Разберутся, расследуют, сообразят, кто умней всех был, предупреждал, предвидел. Хороший моряк Александр Викторович Петров, продвинуть его пора повыше. Новые теплоходы скоро в строй войдут, хорошие коробки немцы в Ростоке клепают. Мастер что-то все за сердце хватается, прихватило Стасика. Пусть полечится, время будет подумать - как жал-давил трудящихся, к мнению масс не прислушивался... А море успокоилось, на Бискай не похоже. Теплый какой ветер. От экватора тянет, к солнышку идем. Хорошо!.. Из дому давно ничего нет, как там Милка-Милочка? Дурак я был, горевал, что не парень у нас народился. Ну и что? Сделаем еще и парня, вот как вырвусь на отдых... Сколько у меня там набежало за два года? Сто двадцать суток, не меньше. В самый раз под весну, когда на Балтику вернемся, драпануть на заслуженный. С "Селигером" надо расставаться, а вернусь к сентябрю - "Варнемюнде" поспеет, хорошие штурмана туда понадобятся. Петров - хороший. Милку повидать бы. Какая она стала? И хорошо, что девка, спокойнее, по заборам лазить не будет, драться с пацанами. Забавно, никак не мог предположить, что дочка столько для меня значить- будет. Почему они молчат? А, зола, все хорошо, все в норме Ушел мастер, передал бразды Евтихиевичу. В кустики, Станислав Петрович? Оно понятно, в кустах спокойней. Ну, ничего, сочтемся. Рано успокоился, капитан... Вот звезды-звездочки! Так: Антарес, альфа Скорпиона. Близнецы заходят. Если так идти на зюйд трое суток, Канопус вылезает, альфа Арго. Привет, Аргонавты! А я - штурманяга океанский, звездочки вот знаю. Широка передо мной дорога открывается. "Не надо печалиться, вся жизнь впереди, вся жизнь впереди ... три-ти ти-ти-ти!"
      
       Старпом приказал Косте почти грубо:
       - За ветром следи, ушами не хлопай.
       Костя все хорошо понимал: нельзя прозевать перемену ветра, чтобы судно опять не положило на борт. Но теперь ему хотелось постоянно делать Семжину неприятное, и Костя сыграл дурачка:
       - А что ветер? Попутный ведь, балла три, не больше.
       Старпом, конечно, раскусил подначку, но сдержался, разъяснил, не глядя в глаза: если ветер начнет заходить в борт - чтоб немедленно его вызвал. И ушел в штурманскую, журнал заполнять.
       Как его повернуло, Евтихиевича. Не любят люди, когда против шерсти трогают. А все равно Костя не жалел, что имел со старпомом два этих разговора. Как будто даже и гордился: не смолчал, сказал прямо. Не все ладно получилось, на Сашку вроде накапал. Ну, ничего, зато и Евтихиевичу указал на его ошибку.
       Костя вышел на открытый мостик. Почти совсем рассвело. Небо очистилось, лишь далеко на северо-западе, над горизонтом, стояли темные облака.
       Минувшей ночью Косте вовсе не было страшно. До трех часов, пока капитан не отослал его спать, он находился в рубке. И хотя дело делал тревожное - готовил пластиковый мешок для судового журнала, чемоданчик-дипломат принес из каюты Каменского, журнал в него положить, карту куда завернуть придумывал, чтоб не промокла, - все это на случай, если придется борт покидать, на плот или в шлюпку перебираться, - несмотря на все это, Косте не было ни капельки страшно. Кажется, и никто вокруг не боялся, может, только там, внизу, в машине, муторно людям было, там хуже - как в гробу.
       Костя украдкой поглядывал на капитана, простоявшего всю ночь на левом крыле. В слабом свете оранжевой лампочки из рулевой рубки лицо Станислава Петровича он не мог рассмотреть. Но капитан был спокоен, немногословен, как обычно. И все-таки он был какой-то другой. А когда они уже посовещались с "дедом" и старпомом там, на крыле, и Федор Васильевич быстро вернулся к себе в машину, капитан вдруг позвал Костю:
       - Третий, подойдите ко мне!
       Костя вышел на крыло, бодро доложил:
       - Все готово, Станислав Петрович. Журнал в две авоськи пластмассовые упаковал, чемодан принес, а карту - у Любы клеенку взял ...
       - Подожди, - прервал его капитан.
       Головы он не поворачивал, смотрел вперед и крепко держался за стальной козырек руками. И голос у него был странный, каждую букву как бы отдельно произносил.
       - Теперь мы вылезем. Ты не боялся?
       Костя растерялся. Не от смысла этих слов, вполне естественно такое спросить. Странным было другое: впервые в голосе капитана появился настоящий живой интерес. Да и сам вопрос, так-то вполне закономерный, для Каменского... ну, как бы дико непривычен. Разве он раньше интересовался, что его подчиненные чувствуют?
       И Костя ответил не сразу:
       - Нет. Никто не боялся, а я что - хуже всех?
       Тут же Костя понял, что капитан улыбается.
       - Они моряки привычные. Понимают, что в такой ситуации... - Он сделал паузу, передохнул, будто ему не хватало кислорода.
       - ... некогда думать об опасности. А ты... Да ладно. Иди, отдыхай, до вахты пять часов осталось.
       Сейчас, вспоминая все это, Костя уже не удивлялся. Прошедшая ночь всех куда-то и как-то повернула. Капитан лучше стал, Сашка Петров смолк и затаился (может, он один и испугался?), а вот Семжин помрачнел.
       И тут же из рубки крикнул старпом:
       - Через полчаса включай радио, попробуй зацепиться за берег. К Кабо-Вильяно подходим. Я у капитана пока буду.
       Он ушел.
       Что скажет Семжин капитану? Невеселое, неприятное - уж очень он хмурый.
       Да ладно, это их дело, начальники сами разберутся.
       А "Селигер" - молодчик, стукает себе, ползет. Через двое суток теплая вода будет, Сан-Висенти. Монастырь там на мысе. Говорят, в нем монашки - жены погибших моряков и рыбаков, потому его там и построили, чтобы овдовевшие морячки были ближе к океану, пообщаться с душами усопших могли.
       А может, и дельфины появятся - к югу от Лиссабона их много, это Костя помнил по двум своим прошлым дальним плава­ниям.
       Суетятся тут люди, пришло Косте на ум, мельтешат, решают, кому кто должен, а дельфины, может, смотрят на нас и удивляются: чего это они так, каждый сам по себе, сам за себя?
      

    ДРУЗЬЯ

      

    Мы живем на нашей планете среди вопросительных знаков,
    которые щедро и повсюду поставила перед нами природа.

    Бернар Эйвельманс

      

    1

       Мать вела стадо на север, к мысу Сан-Висенти.
       Высланная неделю назад в открытое море пятерка разведчиков обнаружила большой косяк скумбрии, который перебирался с теплой струей нагонного течения от марокканского берега к португальскому заливу Фару. Разведчики окружили косяк, отрезали от берегового мелководья и загнали дальше к северу, - там за отвесным, будто срезанным гигантским ножом обрывом было тихое, хорошо защищенное от ветров место. Трое остались стеречь скумбрию, два молодых гонца, развив максимальную скорость, за десять часов достигли мыса Спартель, где ожидала семья Матери.
       Семья, насчитывающая почти сто голов, построилась в две линии, уступом. На западной, мористой стороне шли объединившиеся в это время года со стадом самцы, самые сильные и отважные, потому что отсюда наиболее вероятно было нападение свирепых косаток. Самки плыли в двухстах метрах ближе к берегу, каждую минуту подавая четкие щелкающие звуки - "клаки". Клаки служили для дальней ориентировки и сейчас предостерегали малышей, шумных и недисциплинированных, как все дети живого мира.
       Детеныши норовили удрать из-под надзора. Зная, что самцы не станут церемониться и без колебаний пустят в ход зубы, нарушители пытались проскользнуть снизу, под строем матерей. Уловив отраженный сигнал, ближайшая самка ныряла вглубь, догоняла шалуна и не больно, но сердито тыкала его твердым клювом в бок. Пустив веселую трель, озорник удирал обратно, в середину строя.
       Вожак всего стада, Мать, малышами не занималась. Она плыла метрах в пятидесяти впереди семьи, рядом с двумя молодыми проводниками. Ее обязанности были самые ответственные: задавать скорость движения проводникам, контролировать удаление стада от берега, следить за изменением глубины. И конечно, смотреть и слушать - высматривать и выслушивать врагов.
       Через каждые три минуты Мать делала короткий рывок, взлетала в воздух и, перевернувшись в полете на бок, успевала окинуть взглядом широкий сектор моря впереди по курсу. За доли секунды, которые длился ее полет, Мать заметила бы разрезающую воду зловещую косу - плавник косатки или пенистый след идущей вблизи поверхности акулы. Еще более чуток и надежен был эхолокационный узел Матери, способный уловить грозный сигнал от тела хищника за полтора километра.
       Семья плыла уже восемь часов без перерыва. Все существо Матери жило в четком, привычном ритме движения: три минуты ровного стремительного скольжения в полуметре от поверхности спокойного сегодня океана и затем - взлет, переворот на бок, вспышка света, темная линия горизонта на позолоченном испарениями небе, и снова - мерцающая бирюза набегающей воды.
       Мать ни разу не повернула назад, никак не реагировала на невообразимый бестолковый гам, доносившийся от беспорядочной толпы малышей, - она слушала редкие уверенные клаки, идущие от линии самцов. Мать знала, что они без колебаний ринутся в бой, если косатки или акулы появятся ближе ста метров от стада, и устрашающие низкие хлопки самцов будут общим сигналом для перестроения. Тогда самки должны окружить детей плотным кольцом, согнать в тесную кучу и заставить их смолкнуть, чтобы враги потеряли направление и не сумели ворваться в гущу их нежных беззащитных тел снизу, из глубины.
       Дважды за минувшие восемь часов появлялись встречные суда. Отметив впереди игру солнца на белых надстройках, Мать подавала проводникам сигнал - отклониться вправо, чтобы судно прошло подальше от стада.
       Она понимала, что это такое, знала, что с горячей палубы судна будут смотреть на них люди, махать руками, кричать что- то ободряющее. Мать знала также, что ее сородичи, как и она сама, не испугаются людей и, будь у них побольше времени, с великим удовольствием устроили бы для людей представление - принялись бы нырять под корпус судна, шутя атаковать его с носа, прыгать и кувыркаться под самым форштевнем корабля, глядя смеющимися глазами на склонившихся людей.
       Мать, как и все ее сородичи, любила и понимала человека. Она верила, что люди не станут убивать их, как случалось еще лет пятнадцать назад, когда она, совсем еще юная и неопытная, с неутоленной тоской, с горькой жаждой общения смотрела издали на черные, грозящие смертью громады пароходов.
       Но сейчас для игры времени не оставалось. Надо было накормить семью. И гордые оказанным доверием, признанием зрелости, молодые проводники неутомимо скользили вперед, к недальнему уже обрывистому мысу, где на отмели, отделенной от океана каменистыми грядами, паслись под надзором оставленной тройки жирные золотистые скумбрии.
       И солнце стояло высокое и теплое, и океан был ярок и спокоен, а четкий горизонт чист, и далекая земля справа тянулась дымчато-сиреневой полосой.
      

    2

       Сестра Агнеш стояла у края обрыва. Океан сегодня был удивительно спокоен, не верилось, что начался ноябрь. И все равно внизу, в полусотне метров, незаметная, если смотреть вдаль, и где-то там вдали рожденная зыбь разбивалась о крутые береговые плиты с шипящим гулом, а у мрачного, почти черного камня Жигенти стояла пелена брызг, подсвеченная лучами склонившегося к закату солнца.
       Сестра Агнеш не боялась высоты - этой пронизанной ветром пропасти, что начиналась тут, под ее ногами. Агнеш ничего не боялась с того дня, как решила посвятить свою жизнь богу. Вообще-то земная жизнь перестала пугать ее раньше, в день, когда из Опорто пришло извещение морской спасательной службы. Аптекарь их поселка, один из немногих грамотных людей в Авейру, выполнявший также и обязанности врача, пришел к ней, чтобы утешить, а если потребуется - и полечить. Он сказал, что такое в их поселке случалось нередко, что профессия рыбака опасна, а ее Кошту был смелый парень и хороший прихожанин, и она теперь должна искать утешения у бога, который все понимает и всех утешает.
       Агнеш в тот вечер ушла к морю и тоже стояла над обрывом, который в Авейру не был таким высоким, как здесь, у монастыря Сан-Висенти, но все же достаточно высоким, чтобы соседи забеспокоились и силой увели ее в опустевший дом, построенный Кошту из старого американского контейнера.
       И вскоре Агнеш решила уйти в монастырь - в этот, Сан-Висенти, где жили и молились матери, жены и сестры погибших людей моря. Здесь ей действительно стало легче: вокруг были женщины, горе которых ничуть не уступало ее собственному.
       Она оказалась едва ли не самой смирной и покорной служительницей господа, настоятельница часто приводила в пример ее скромность и послушание. Но от привычки уходить к морю и смотреть в необозримую синюю его даль избавиться Агнеш не могла.
       Однако и сейчас ей не было легко, и, наверное, настоятельница не одобрила бы ее мыслей. Потому что она вспоминала Кошту живого, а не взятого богом на небо, в рай. Видела мужа, каким он был в их первую ночь - сильного, горячего, нетерпеливого, шепчущего бестолковые и нежные слова.
       Она понимала, что это грех, и сама себя уговаривала поскорее уйти отсюда. Уйти надо было еще и потому, что ей все труднее становилось бороться с желанием шагнуть вперед, навстречу теплому ветру, бездонному простору океана и той темной, лишенной любых воспоминаний пустоте, которая придет потом. А ведь это был более страшный грех - лишить себя жизни, не принадлежащей уже ей.
       Сестра Агнеш посмотрела направо, в сторону небольшого заливчика, лежащего за грядой невысоких, золотисто-бурых на солнце камней. И удивилась. Там, на пространстве в несколько сот метров, кипела жизнь. Казалось, море там бурлило, словно вода в котле, когда рыбаки готовят праздничную уху по поводу удачного улова.
       Она не сразу поняла, что это такое. А когда сообразила, то вдруг улыбнулась. И на сей раз не удивилась, хотя это была ее первая улыбка за пять месяцев, прошедших со дня гибели мужа.
       Она улыбнулась, поняв, что происходит там, в заливчике. В их поселок на дальнем севере страны дельфины заплывали редко, да и то в малом количестве - по два-три, не больше. Старые рыбаки издавна рассказывали детям на берегу сказки, и говорилось в них, что дельфины в незапамятные времена жили на суше, а переселившись в море, постепенно стали добрыми и веселыми, и разумными, почти как люди. И поэтому они так хорошо относятся к людям, ищут возможности пообщаться с ними, помогают людям как умеют, иногда даже спасают тонущего человека.
       Старики рассказывали свои истории по секрету и просили детей не распространяться про них в присутствии священника прихода Авейру, который был бы крайне недоволен, ибо, как гласит закон господний, хоть и являются животные нашими меньшими братьями, но лишь человека создал бог для молитв и безгрешной жизни, и только ему, человеку, дал разум, а животные мыслить не могут, - значит, и не способны постигнуть бога и его законов, и тем самым они грешны перед господом.
       Наверно, потому разрешалось людям ловить дельфинов сетями, и убивать острыми гарпунами, и перетапливать их жир на золотое масло, а шкуру пускать на изготовление прочной кожи.
       Но в их округе жила среди людей светлая вера в доброту и разумность дельфинов, и никогда рыбаки в Авейру или в соседних поселках не поднимали руку на этих доверчивых смирных животных. И подрастающие дети хранили в памяти рассказы стариков как самую строгую и святую заповедь.
       Сестра Агнеш стояла и улыбалась. Стадо, приплывшее сюда, к Сан-Висенти, было многочисленно: сосчитать, сколько в нем дельфинов, Агнеш, конечно, не могла, но все пространство заливчика, протянувшегося в длину почти на полкилометра, ежесекундно вспыхивало яркими блестками от взлетающих над водой стремительных тел.
       А поближе к берегу под охраной старших, как догадалась Агнеш, резвились дети. Когда они выпрыгивали в воздух, то казались маленькими серебряными капельками. Даже отсюда, с расстояния не менее трехсот метров, Агнеш хорошо различала зоркими глазами рыбачки, что они затеяли какую-то забавную игру - то ли состязались в быстроте, то ли гонялись друг за дружкой, как дети человеческие, играющие в пятнашки.
       Так стояла сестра Агнеш очень долго, совсем не удивляясь, почему ей сделалось легко и просто на сердце. Но задав наконец себе этот вопрос, она нахмурилась. Ей вдруг пришло в голову, что, когда Кошту был смыт волной за борт, дельфины ведь не захотели его спасти, не подтолкнули на поверхность, к борту его баркаса.
       Она резко повернулась и произнесла вслух какие-то бранные слова, немедленно, впрочем, попросив прощения у бога. Затем пошла к розовеющему под вечерним солнцем зданию монастыря, на высокой угловой башне которого находился маяк, указывающий по ночам своим ярким светом путь морякам.
       Но когда сестра Агнеш подходила к темным железным воротам, она поняла, что была несправедлива к дельфинам. Потому что ведь тогда погиб не один Кошту, страшная буря опрокинула и разбила баркас, где находились еще пять рыбаков из Опорто, а спасти всех даже дельфины не могли, если бы и оказались в том районе. Тогда Агнеш оглянулась, однако заливчик, в котором играли дельфины, скрылся за краем каменистого, выжженного солнцем обрыва.
       Тут ударил гулкий колокол, созывая сестер божьих на вечернюю молитву, и сестра Агнеш решила, что сегодня она кое-что скроет от настоятельницы и помянет в молитве веселых и добрых тварей, которые, как говорили старики в их поселке, обладают разумом и тянутся к людям, как к братьям своим.
      

    3

      
       Трое молодых, оставленных пасти косяк скумбрии, выполнили свою задачу достойно: рыба не сумела улизнуть в океан и плотной массой расположилась между грядой камней и песчаной отмелью, лежащей у подножья отвесно падающего вниз берега.
       Мать поблагодарила пастухов тихим свистом и подала команду группе взрослых самцов. Сразу пятеро наиболее опытных и сообразительных отделились от своего отряда и, построившись углом, врезались в трепещущую толщу скумбрии. Рыбы рванулись в разные стороны, и меньшая, правая часть косяка оказалась отделенной от основной массы.
       Мать подала следующий сигнал, тонкий пронзительный свист на очень высокой частоте, означающий: "Добыча, можно нападать!"
       Первыми устремились к пище дети, за ними - матери, а самцы держались на внешнем кольце окружения. Им доставались рыбины, пытающиеся выбраться наружу.
       Пир продолжался полчаса. А потом круг распался, самцы опять объединились в одну группу и заняли позицию у прохода между камнями в океан. Сытые и несколько осоловевшие от еды матери поплыли влево. Там, в сотне метров от берега, на небольшой глубине стояли проволочные сети, натянутые на длинные, вбитые в дно колья. Часть косяка скумбрии в поисках спасения пыталась проскользнуть внутрь огражденного сетями пространства.
       Мать просигналила резкими звуками, которые людям напомнили бы собачий лай, и трое молодых, назначенных стеречь косяк, пронеслись ко входу в сетевое заграждение и закрыли его.
       А ребятня затеяла веселую игру: объединившись в группки, по очереди ловили добычу, роль которой выполняли самые шустрые и быстрые малыши.
       Мать медленно поплыла вдоль гряды камней, проверяя порядок и организацию охраны. Выкидывая на поверхность через каждые две минуты голову, чтобы сделать вдох, она видела высокий берег впереди, над огромным черным камнем с полукольцом кипящих бурунов вокруг.
       На берегу, у края обрыва, стоял человек - темная стройная фигура в длинной одежде. Мать была самая зоркая в Семье, именно поэтому она сделалась вожаком, и она хорошо видела человека.
       Как всегда при виде людей, Матери захотелось подплыть поближе, чтобы посмотреть в лицо человеку, заглянуть в его глаза и улыбнуться по-своему, разжав челюсти, как бы показывая тем самым, что она не собирается пускать в дело многочисленные острые зубы. Раскрытый рот всегда среди ее соплеменников служил показателем мирных намерений, и когда они шли в атаку на косаток или акул, то, наоборот, плотно сжимали челюсти и издавали хлопающие низкие звуки, сигналы устрашения.
       Но сейчас Матери не удалось подплыть близко к человеку, стоявшему на высоком берегу. Мать взлетела в воздух, увидела над собой сумрачную громаду откоса и услышала глухой шум разбивающихся о камни волн. Однако она четко ощущала присутствие человека тем особым чувством, о наличии которого люди и не догадывались. Как обычно, невозможность передать человеку свою симпатию была ей тягостна. Мать испытала почти физическую боль, поэтому, круто развернувшись, скользнула прочь и направилась к малышам, чтобы понаблюдать за их игрой, всегда ее утешающей и наполняющей другим ощущением, - люди назвали бы его со свойственной им высокопарностью гордой надеждой.
      

    4

      
       Семья ночевала в заливчике. Рыбы в косяке оставалось еще на несколько хороших кормежек, и покидать это место не было смысла.
       Вдоль накувыркавшиеся малыши уснули первыми. Они лежали на поверхности, как маленькие темные бревнышки, редко и слабо ударяя хвостом, чтобы не погрузиться в воду. Самцы остались на прежней позиции, у выходов между камнями в океан, а десять передовых дозорных не спали, взлетали над еле заметной зыбью с внешней стороны каменной гряды, поочередно испуская в сторону океана волны эхолокации, чтобы, приняв отраженный сигнал, поднять тревогу в случае опасности.
       Мать не забыла и о входе в сетевое ограждение рыбаков. Как только зашло солнце и с океана потянул свежий вечерний бриз, она сменила охрану у сетей. Но позвала следующую вахту не сразу, сначала быстро прошла вдоль края косяка скумбрии и отогнала часть его внутрь сетей. Она помнила о людях и знала, что рыбаки ждут улова. Люди также питались рыбой, и надо было с ними поделиться.
       Мать и ее Семья принадлежали к племени афалин. От десятков других племен, рассеянных по Мировому океану, афалины резко отличались. Не внешне, не размерами (они редко достигали трех метров длины), а тем, что гораздо больше знали об окружающем их мире и несравненно больше помнили об уходящих в прошлое временах, когда они еще жили на суше. Среди их сородичей равны им были лишь косатки - свирепые и беспощадные. В этом и таились истоки их непримиримой вражды. В сущности, это была борьба за право на Разум.
       Но людей афалины понимали лучше, чем косатки, и гордились этим. И ни один представитель их рода никогда не обидел человека, даже когда люди убивали их ради жира и шкуры, хотя ели мясо и жир дельфинов они лишь в самые голодные времена.
       Выставив опять дозорных у входа в сетевое заграждение, Мать наконец решила отдохнуть - легла у поверхности между сторожевыми самцами и спящей группой малышей. Но сон ее был чуток и беспокоен: она постоянно помнила, как много зависит в судьбе Семьи от нее, от ее опыта, сообразительности и осторожности.
       Проснулась она от сырого пронизывающего холода. И не увидела ни неба, ни крутого берега, ни белого здания монастыря на мысе Сан-Висенти.
       Пришел туман. Он случался в здешних широтах крайне редко, и большинство молодых афалин даже не знали, что это такое. Тем более они не могли знать, что туман вреден для их организма и опасен. Вреден, так как сырой воздух вызывал у афалин воспаление легких и туберкулез, болезни, свойственные не только людям. Кроме того, при плотном тумане нарушалась правильность отражения эхосигналов.
       Мать немедленно подала клак средней частоты, означающий тревогу. Дети проснулись почти одновременно. Высунув на поверхность морды, они тотчас перепугались, так как ничего не увидели и решили, что погрузились слишком глубоко в воду, куда не доходит солнечный свет, и подняли отчаянный крик на предельно высоких нотах.
       Мать успокоила их сильным ровным сигналом, означающим приказ двигаться.
       Малыши шарахнулись было к берегу, но она и это предусмотрела - поплыла вдоль залива, медленно поворачивая вправо. Дети поняли ее маневр как новую увлекательную игру и, успокоившись, устремились следом за Матерью.
       Когда Мать приблизилась к скале Жигенти у мыса, до ее слуха дошел новый незнакомый звук. Заунывно-скрипучий, раскатистый, он доносился откуда-то сверху, повторяясь через равные промежутки времени.
       Мать сразу сообразила, что непонятный сигнал создали люди. Зачем-то им понадобилось подавать его оттуда, от белого здания над обрывом.
       Малыши тоже уловили звук и примолкли, - видно, опять перепугались. А потом подняли недоуменный щелк. И еще через несколько минут кому-то из них вздумалось повторить странный звук. Получилось очень похоже, и тотчас к голосу находчивого подражателя присоединились другие голоса. Потренировавшись немного, они нашли единый тон и ритм. И когда, играя, малыши согласно, всей группой взлетели в воздух, над заливом разнесся четкий и сильный звук, повторяющий туманный сигнал тифона, установленного на маяке Сан-Висенти.
       Мать круто развернулась. Ей было хорошо известно правило племени афалин - не вмешиваться в жизнь людей. Она не могла, конечно, понимать, какой тут заключен возможный вред для человека, но так гласил закон: у людей своя жизнь, свои правила, и любое вмешательство, если только оно не касается пищи, запрещено.
       Мать испустила серию коротких резких хлопков, сигнал устрашения. Хор малышей смолк немедленно: подчинение приказам Матери было беспрекословным.
       А Мать уже решала другой важный вопрос. Надо уходить от тумана на юг, но здесь оставалась еще рыба. И она подала сигнал к кормлению.
      

    5

      
       Лучшей погоды моряк и желать не может. Я уже давно отвык любоваться красотой, которая нас окружает. Мысли все внутрь повернуты: судно, снабжение, продкладовка, сверхурочные, ремонтные ведомости. И люди тоже, конечно, буфетчица Люба вот с радистом спуталась некстати.
       Всё сейчас как-то некстати, хотя как будто самое опасное позади. Отстоялись в заливчике за Сан-Висенти, котлы вычистили, механики быстро управились. Сколько нам в этом рейсе выпало - у других до пенсии не наберется. Такая планида наша.
       Идем в Гибралтар. Красота вокруг, без Айвазовского не описать. Волны синие, небо голубое, земля слева фиолетовая, солнышко жарит, хоть куртку скидывай. А я - капитан.
       Только флаг моего парохода приспущен. Второй раз на моем веку такое случается. Впервые, тогда в Тикси, казалось бы, было хуже. Тогда я нес прямую ответственность: несчастный случай с членом моего экипажа.
       А сейчас я, как самозванец. Занял освободившееся место. И всё.
       Нет, не всё. Раньше мне в голову не приходило вспоминать да гадать - правильно ли поступал. Делал, как считал, по привычке, по обязанностям, было просто да ясно.
       И здесь, на "Селигере", поначалу все правильно делал. Команду сплотить надо было в единое целое. С первого дня в Игарке картина открылась невеселая: рассыпалась команда. Всегда так и получается, если людей неумеренно зажимают. Морячки по каютам, по углам попрятались, как мыши.
       Ну, формы работы тут разные возможны. Я доминошников сразу выявил, организовал "козла заполярного", "козла североморского", с призами и медалями, сам из картона вырезал и ленточки привязывал. "Атлантического козла" разыграть не успели.
       Морскую травлю устраивал в кают-компании после ужина, часа на два-три, есть что порассказать. Доктор, одесская косточка, в этом деле помог, народ уписался, когда он рассказал, как на отходе из Калининграда по трансляции объявили: "Членам экипажа, взявшим нагрудники для жен, сдать их подшкиперу!" Жен везли из Питера и, как положено, выдали на них спасательные жилеты.
       По каютам повадился. Не все поначалу правильно поняли, некоторые насторожились - это кто в душу пускать не любит.
       С Федором Васильевичем, "дедом", быстро нашлось общее. Старики мы оба, мозги одинаковы повернуты. Он, как все стармехи, к независимости стремится, на этой почве немного поцапались. Но "дед" задачу правильно понял, когда я ему объявил: "Дружный коллектив мы вместе обязаны создавать". Хотя усомнился насчет Стаса: "С ним-то как?" Я его успокоил: мол, нейтрализацию капитана беру на себя, по старому знакомству.
       Так помаленьку, разными путями, почти со всеми стал по петушкам.
       А мальчишка Крылов не поддался. В самолете он мне понравился, показалось, что парень вдумчивый и характер сложился.
       Но постепенно понял: не туда он повернут. Не туда пошел, и моряка из него не получится.
       Он, Константин, другую жизнь имеет. На судне так нельзя, попал в коллектив - значит обязан в нем раствориться. А Крылов живет сам по себе, но каким-то непонятным образом встревает во все события, хотя прямо в них и не участвует. У меня от разговоров с ним настроение портится, потому что он все вкривь и вкось поворачивает.
       Когда нас стукнуло перед Амдермой, Константин мне показался испуганным. Я его постарался успокоить: не утонем, мол. А он через неделю, когда мы уже подлатались, сам пришел и рассказал, что его свербило.
      

    . . . . . . . . . . . .

       - Николай Евтихиевич, у меня дело есть.
       - Давай, выкладывай. По делу всегда готов слушать.
       - Вы не знаете, почему нас льдиной стукнуло ...
       - В Арктике никто ничего знать не может. Сплошной форс- мажор, сила непреодолимая.
       - Да нет, я знаю. Потому и пришел.
       - Только без фантазий, Константин. Чтоб ледовое плавание понять, сто раз там побывать надо.
       - Ничего подобного ... простите, я не так выразился. Ну, в общем, второй помощник с рулевым, с Парахиным, медвежонка раздавить решили.
       - Изложи понятнее, чепуха получается.
       - Да как же чепуха, он на льдине сидел, льдину оторвало, удрать не мог, а они поближе захотели пройти, чтоб его под винт смыло. Его и смыло, а льдину перевернуло. Она медвежонка прихлопнула.
       - Подожди, нас в борт та же льдина ударила?
       - Да ... Он бы выплыл, а так его зажало между бортом и льдиной... Совсем маленький, не больше дворняжки.
       Меня именно и разозлило, как он ситуацию повернул. Самое скверное в той истории - преступное легкомыслие Сашки Петрова, а Крылов за какого-то паршивого медвежонка переживал. Я ему так и выложил: да пропади они пропадом, все медведи Арктики, лишь бы судно и люди не пострадали.
       Он на меня посмотрел, будто не понимая, и сказал: "Но он же -маленький, не мог себя защитить!" Тогда я вовсе рассвирепел и предъявил ему другую претензию: зачем капает на товарища по службе? Он опустил голову и тихо признался: "Да, плохо очень... но я же капитану не рассказал тогда, только вам. Я думал, вы поймете". И ушел.
       Почему-то мне стало нехорошо, и от этого я еще больше обозлился. Но Сашке ничего не сказал. И правильно сделал. Если б я Петрова разнес, то повод для разлада с Константином дал. На всех моих пароходах штурмана жили, как одна семья, последнее дело - зло таить.
       Второй раз Крылов пришел ко мне в Бискайе, перед тем как у нас "караван" пошел. Неподходящий момент был, чувствовал я, что нам туго придется, а Стас никак не реагировал, когда я тревогу поднял.
       Константин был уже другой, не тихий, стеснительный мальчик, как в первые дни. По-моему, он еще и злопамятный, медведя того не забыл мне. Я-то уже давно отошел, хотя к нему относился по-другому теперь, на расстоянии держал.
       И говорил он громко, решительно. Права качал.
       - Зачем вы птиц прогнали?
       - Ты о чем? Какие птицы?
       - Да зябликов, когда они спасались от шторма!
       - Ага... вас понял. Так ты и на меня накапал? Капитану?
       - Нет. Он спросил, на чьей вахте прогнали птиц, а я ответил. Что они вам - мешали?
       Дальше понятно. Я Крылова выгнал из каюты, обозвав "соплей". А он ушел, гордо подняв голову, как человек, выполнивший свой долг.
       Вот тогда я и завелся. Дошло, что Константин перед Стасом таял, преклонялся, что ли. И лезет, продирается в любимчики. Сделал ставку на Каменского, а меня считает серым, как штаны пожарника.
       Не о том я думаю. Мальчишка этот мне теперь ясен, как под рентгеном. Унижать себя не стану, чтобы счеты с ним сводить. Но если на "Селигере" останусь, ему тут не работать.
       То, что на душе главное, прогоняю. Последний наш разговор забыть не могу, и никак не вспомню точно - что там сказал ему.
      

    6

      
       Мне и раньше приходило в голову, что я плохой капитан. Потому что никогда не доверял до конца своим штурманам. Оставлю их одних на мостике, а сам места в каюте не нахожу, дергаю ребят поминутно. Как там ветер, нет ли встречных, сколько до поворота миль осталось. Стас твердо знал границу доверия: ведь по видимости давил на всех, как пресс, а понимал, что если штурманяге не доверять в каких-то пределах, не станет он вовек мастером.
       Вот и сейчас, в данный момент, я такой же. Море как зеркало, "Селигер" устоялся прочно, топает себе с креном в семь градусов - и хоть бы что. Петров теперь вдвойне осторожен и внимателен, а я все равно торчу на мостике.
       А может, и не потому торчу. На просторе вроде шире душой становишься. В каюте зажат, как в гробу, и мысли соответствующие. Все лезет на ум холодильник в нашей артелке и как доктор его осмотрел, пришел ко мне и докладывает: "Уместится, не волнуйтесь. Вымерил точно, как в аптеке".
       Но и это не главное, с этим все равно надо справляться, не мне же раскисать - что тогда другие подумают?
       Мне Стаса не то чтобы жалко - обидно за него. Когда он мне сказал: "Принимай командование, Николай. Я в каюте буду", я еще не пришел к окончательному выводу. Постарался прогнать мысль, что он испуган, хотя именно так показалось.
       Поверил в это через час, когда Сашка Петров рассказал все.
       Может, ему просто скучно было, Сашке, а может, он и хитрый тоже, в будущее смотрит, когда дома разбираться начнут - как и почему. Его не поймешь, всегда - с улыбочкой.
       Впрочем, тогда он не улыбался. Сказал очень серьезно, что еще в Игарке, когда грузились, заявил Стасу про лес. Что он сырой, частично из плотов взят, и поэтому нельзя принимать полный "караван". А Стас его погнал, не захотел даже и слушать, какая у Сашки остойчивость получилась с поправкой на содержание влаги в бревнах.
       Как я выслушал Петрова, сразу все прояснело. Совсем будто в детективе, когда у следователя все пунктики сходятся и он пишет заключение, или как там это у них называется.
       Вот тогда, после своей вахты, я и пошел к Стасу. Мы подходили к Кабо-Вильяно, я Крылову строго приказал за ветром следить и спустился по трапу, постучал в дверь каюты Стаса.
       Не надо это вспоминать. Да и не могу точно вспомнить - так, чтобы каждое слово. Там каждое слово важно было. А наговорил я много, потому что обидно было. За наш род судоводительский, за славное племя мореходов-судоводов. И то, что он болел, я сразу увидел и понял, но значения этому не придал. Потому что капитан права на болезнь не имеет, болей себе, но другим вида не показывай. А он показывал, кулаком под мышкой тер.
       Все-таки всех слов, что тогда сказал, не помню. Как мы в Сан- Висенти приехали - это отложилось на сто лет. Не велик мне почет от того, но наука будет.
      

    7

      
    "Бухта Белиши находится между мысом Сан-Висенти и расположенным в трех милях от него
    мысом Сагриш. Берега этой бухты высокие и обрывистые.
    Затонувшее судно лежит перед входом в бухту Белиши в 9-ти кабельтовых к норд-осту от
    мыса Сан-Висенти".
    (Из "Лоции Западного берега Пиренейского полуострова".)
      
       Мать торопилась. Туман спустился ниже к воде и сделался плотнее. Густой сырой воздух становился все опаснее для малышей.
       На полной скорости обойдя бухту, Мать непрерывно подавала сигнал к построению.
       С тремя сторожами она загнала остатки косяка скумбрии в сетевое ограждение. Люди не появлялись. Вероятно, им мешал туман и они не надеялись найти в такую погоду улова. А теперь все пространство, огражденное сетями, кипело от тысяч жирных золотистых рыб.
       Мать вышла через проход в море, проплыла вдоль охранной цепочки самцов. Сзади с прежней равномерностью доносился звук тифона с маяка. А потом он вдруг пропал, захлебнулся как- то сразу, едва успев очередной раз возникнуть.
       Когда Мать услышала тот же звук спереди, она сначала удивилась, потому что знала: туман может искажать направление отраженного звукосигнала. Но тотчас Мать поняла, что причина появления нового звука другая. Проскользнув между двумя острыми камнями, она понеслась к северному краю залива.
       Дети все-таки перехитрили ее. Дождавшись, когда Мать удалится, они построились тесной группой позади рыболовных сетей и, взлетая вверх, самозабвенно, дружным хором подавали четкие сильные сигналы, повторяющие звук маячного сигнала.
       Полторы минуты потребовалось Матери, чтобы доплыть до малышей. Около двух минут в общем они подавали туманные сигналы: три секунды звук, двенадцать секунд молчание.
       "Дед" пришел ко мне на мостик. Я постарался его успокоить, подвел к карте:
       - Вот, видишь, Федор Васильевич, как пройдем Сан-Висенти, сразу повернем влево. Это бухта Балеэйра, глубины подходят. На якорь - и гаси топку.
       "Дед" помолчал, потом буркнул:
       - Туман...
       - Первый раз, что ли, - бодро заявил я.
       - Без локатора. - "Дед" покачал головой. - Вы небось без локатора и ходить-то разучились.
       Я не обиделся. Какое-то странное у всех нас теперь было настроение. Даже разговаривали негромко, вполголоса. И никто ни на что не обижался.
       - Ничего, - сказал я. - Плавали ведь раньше без техники.
       У "Нептуна" полетел магнетрон. Константин провозился полночи, два запасных попробовал - так они, видно, еще раньше свое отработали. Конечно, меня зло взяло, гаркнул на Крылова: "Как дела принимал?" Он съежился виновато. Я быстро остыл, сообразил, что все равно не сумели бы в Игарке получить новый магнетрон, где его взять-то.
       Когда Константин пришел в восемь на вахту, я не ушел с мостика. Пояснил задачу:
       - Скоро Сан-Висенти, поворачивать будем.
       Крылов сходил в штурманскую, вернувшись, сказал матросу:
       - Стой на левом борту, слушай сирену: три секунды звук, двенадцать секунд молчание.
       Я стоял у эхолота. Оранжевый огонек упорно отбивал глубину сорок восемь метров.
       Матрос доложил в восемь двадцать три:
       - Слева по борту слышу сирену!
       Я вышел на крыло, перегнулся через релинги. Холодные капли стекали по борту вниз. Вода была зеленая и тусклая.
       - Рано! - сказал я и услышал сигнал. Звук был хриплый и словно состоял из множества отдельных слившихся звуков.
       - Малый ход давай! - скомандовал я Константину. - Глубина?
       - Тридцать два! - очень быстро отозвался он. - На карте тридцать пять.
       Все сходилось. Я проверил сигнал - три секунды через двенадцать позади левого траверза. Можно было поворачивать. На всякий случай я выждал еще минуту.
       - Помалу влево! - Я стоял на пороге рулевой и смотрел в туман. Нельзя было класть руля круто, теперь мы знали подлость нашего "каравана".
       Нос "Селигера" медленно покатился влево. Крен, как и полагалось, постепенно увеличивался вправо.
       - Константин стоял рядом. Смотри сюда! - Я ткнул пальцем в пелену тумана слева.
       - Маяк... вверх смотри, тут берег высокий.
       И быстро пошел в штурманскую. Успел только крикнуть, что до якорного места идти шесть минут, когда услышал крик штурмана:
       - Дельфины, Николай Евтихиевич, дельфины!
       Мать подала сигнал тревоги, еще не достигнув малышей. Они смолкли и бросились наутек - прямо в океан, тут был широкий проход.
       И сразу Мать услышала иной звук, глухой и однократный, который доносился немного правее группы уплывающих детей.
       Она высоко взлетела в воздух, переворачиваясь в полете на бок. Потом повторила прыжок и увидела в редеющем тумане темное пятно.
       Там были люди.
       Мать подала частый предупредительный клак: "Ко мне!" Дозорные самцы - они были ближе всех к ней - тотчас ответили: "Идем!" Через полминуты они оказались рядом с Матерью.
       "Делать, как я!" - таков был ее следующий сигнал.
       Вот еще одно доказательство того, что Крылову не место на мостике морского судна. Тут в пружину надо сжаться, смотреть и нюхать, когда берег откроется, а он - о своих зверюшках.
       Подходя к нему, я хотел было погнать его с мостика вообще. Но увидел, что туман начал редеть, и успокоился:
       - Не туда смотришь! Куда тебе сказано - маяк должен открыться...
       - Да нет, Николай Евтихиевич, поглядите, что они делают!
       Голос у Константина был такой, будто он пять тысяч по "Спортлото" выиграл.
       - Они же кругом идут, дорогу показывают!
       Десяток или больше дельфинов скользили цепочкой вдоль левого нашего борта. Перед носом "Селигера", метрах в пяти, они резко поворачивали вправо, отходили метров на десять, ныряли и возникали опять слева.
       Странная это была игра. В ней и правда чувствовалось что-то похожее на мысль, на попытку заставить нас свернуть вправо.
       Я махнул рукой, приказал штурману:
       - Глубину мерь!
       Он неохотно ушел в рубку и сразу закричал:
       - Три метра под килем!
       - Стоп давай, стоп! - Я бросился в рубку и тут же услышал голос матроса с другого крыла:
       - Берег справа!
       Оказалось, я еще способен теряться. На несколько секунд все в голове смешалось, и мне почудилось, что мы идем задом наперед и берег, который я сам увидел темной высокой полосой, расположен там, где ему и полагалось быть, - с левого борта.
       А успокоился быстро - от злости. Тифон на маяке Сан-Висенти молчал, и только тут до меня дошло, что пропал он, еще когда я направился в штурманскую или, может, когда мы только начали поворачивать. Я решил, что португальцы отключили тифон потому, что у мыса туман рассеялся на несколько минут раньше, чем у нас. Или у них там заело что-то, но все равно это было хамство. Однако, разозлившись, я сразу очухался. Хотя, видно, не до конца, так как скомандовал сам себе:
       - Полный назад!
       И дернул ручку телеграфа на себя и вниз.
       Через пять минут обстановка прояснилась полностью. Туман ушел к северу. "Селигер" стоял в полумиле от берега. Сзади, справа и слева, тянулась гряда мрачных камней.
       Мы угодили в широкий, около полумили, проход между камнями. Выглянуло солнце и осветило белое здание монастыря и башню маяка с двумя светло-красными полосками.
       Константин стоял рядом и смотрел назад, в сторону океана, Туда, вероятно, уплыли дельфины. Но мне о них думать некогда было.
       - Вот как бывает. - Надо же было найти какое-то объяснение. - Это, понимаешь, звук отразился от плотной полосы тумана, а мы его приняли за настоящий. Отключить тифон они, гады, поторопились.
       Константин посмотрел на меня и сказал упрямо:
       - Это дельфины нас выручили.
       Я сдержался, чтобы не выругаться. Крылов глядел непонятно, словно жалел меня. Потом махнул рукой:
       - А, все равно вы не поверите. И ученые не верят...
       Разбирать эту чушь было ни к чему. Я взялся за телефон позвонить в машину, но "дед" уже входил в рубку.
       - Ага! - произнес он злорадно. - Приехали. Не туда?
       Я отвернулся и сказал:
       - Это бухта Белиши, севернее Сан-Висенти. Сейчас будем выбираться, Федор Васильевич. Тут оставаться нельзя, мелко. И если дунет с океана ...
       - Да уж понимаю, - ответил "дед". - Как-нибудь, не первый год замужем.
       Через двадцать минут мы вышли за гряду камней. Начало покачивать, - слава богу, что качка была килевая. Константин ушел в рубку отметить точку на карте.
       Я увидел сначала смутное пятно, темнеющее среди низких волн. Когда "Селигер" подошел ближе, я увидел дельфина.
       Маленький, меньше метра, видимо детеныш, он был мертв, покачивался вверх брюхом на воде. Из огромной раны на боку дельфина змейкой вилась кровь. Константина я не позвал. Подумал, что он опять начнет строить предположения, дурацкие фантазии выдавать.
       А сейчас понимаю, что была еще одна причина. Дельфинчик казался таким маленьким и жалким, что у меня внутри кольнуло. Ни к чему было Константину видеть это.
      

    8

      
       Вот опять плывут. Не дельфины теперь, косатки. Громадины, переваливаются, как бегемоты. Говорят, они с дельфинами враж­дуют. Хорошо разным тварям животным, все у них четко и ясно. Нажрались - и довольны. Потом только смотри, чтоб тебя самого не сожрали.
       А со Стасом у меня тоже вражда была. Пока он не умер. И даже после.
       Он тогда, в Бискайе, когда я радио про дочку Сашкину принес, мировую предлагал - я не поверил. Правильно сделал, что не поверил. Он от мандража размяк, потому что предвидел: плохо кончится рейс, "караван" не выдержит.
       В общем, примерно так я и рассуждал, собираясь к нему. Всю вахту придумывал, что и как скажу. Дал себе слово, что кричать не буду. Только не получилось без крика, я, когда моча в голову ударит, забываю все.
       А точно не помню слов, которые тогда сказал.
       - Поговорить пора, Стас. Как там?
       - Ты мне передавал командование или нет?
       - Устал я, Николай, отдохнуть надо.
       - А чего не отдыхаешь? Вот опять считаешь-пересчитываешь. Раньше надо было. Ты знал в Игарке, что бревна из плотов, сырые?
       - Знал.
       - Петрова не послушал?
       - А ты часто подчиненных слушаешь?
       - Не крути. Капитаном тогда не я был. Знал ты, что перегружаешь палубу?
       - Да.
       - Почему лишнее принял?
       - Не скажу, Николай. Потому что не знаю. Привычка, наверное.
       - Привычка премии получать, знамена переходящие?
       - Не думал, Николай, что ты мелкий. Маленький человек. Иди. Капитаном я остаюсь. Сейчас поднимусь на мостик.
       -Нет, подожди. Слушай до конца. Струсил ты, Стас. Элементарно. Когда нас положило - дошло до тебя. В кусты - оно легче. Проще. Если вдруг опять шквал - ты в каюте, отвечает старпом, потому как он на мостике. Ты еще и глуп, Семжин. Тридцать лет на флоте, а не знаешь, что капитан отвечает за все ... Пока жив.
       - Ты свободен!
       - Договорились. Я спать пошел.
       Какое там спать, кусаться хотелось. Сейчас тоже ему не верю. Финтил Стас, увиливал. Я человеку что угодно прощу, любую пьянку, если причина объективная. А в штаны наложит со страху - все. Кончился тогда моряк.
       Не знаю, сколько я ворочался. Когда на часы посмотрел, было полдесятого. Собирался встать, обход судна сделать. Тут пришел доктор.
      
    А это все больше не могу "элементарно струсил" нет никогда к чужим мнениям не прислушивался а "караван" надо было бросать просто очень плохо конец и все же в море
      
       - Штурман... Я в каюту. Доктора... позовите... ко мне.
      
       Когда я все дела уже сделал по первой срочности - радио в пароходство, как в журнал записать, Крылову продиктовал, команде объявил, - доктор Гитович меня отозвал в сторону и шепотом сказал:
       - Забыл, Евтихиевич, совсем. Он просил, чтоб... ну, в море похоронить, по старому обычаю. Успел еще, последние слова.
       Вот тут я сорвался. Все делал до сих пор спокойно, понимал, что люди на меня смотрят, а здесь закричал:
       - Ты брось! В двадцатом веке живем. Думай, как сохранить до Гибралтара. На такое дело разрешение получить - трое суток уйдет, не меньше. Согласие родственников, пароходства, ваш брат вмешается. А отвечать мне... Ты об этом молчи лучше.
       - Буду молчать, - быстро ответил Гитович. - Сам понимаю. Зачем мне это приключение?
      

    9

      
       Они успели сделать четыре полных оборота вокруг судна.
       Мать первая услыхала призыв малышей. Послав общий сигнал сбора и тревоги, она рванулась к выходу в океан. Не хватало воздуха, но не было и времени, чтобы вынырнуть и осмотреться. Эхосигнал приходил четкий и зловещий: косатки.
       Ее обогнали самые быстрые самцы. Мать передала им: "Окружать!"
       Через минуту, собрав все силы, она взлетела вверх. Море впереди покрылось темными пятнами.
       Приняв сигнал недоумения и вопроса от матерей, которые оказались намного левее, она приказала: "Ко мне! В глубину!"
       Уходя вниз, в быстро темнеющую глубь, она слушала яростные боевые клаки самцов и трусливое бормотание уходящих косаток. Она хорошо знала их повадки: нападать внезапно и убивать всех, кого только успеют.
       Погрузившись на тридцать метров от поверхности, Мать уловила слабые сигналы впереди и чуть справа. Света здесь уже не было, но и без него Мать могла с точностью до полуградуса определить направление на любой объект.
       Среди более чем двадцати сигналов, принятых Матерью, лишь три-четыре были активные, посланные еще живыми малышами. Остальные имели глухой тон - отражение от неподвижных тел.
       Но теперь заговорил инстинкт: поднять тонущего на поверхность. Он властно вошел в сознание всех матерей. Разделившись по две-три, они подхватывали ближайшее маленькое беспомощное тело, принимали его на спины и полого уходили вверх.
       По мере приближения к поверхности светлело вокруг, и матери видели, как тянутся вниз от тел малышей черные тонкие струйки.
       А в полумиле дальше шел бой, и посвежевший южный ветер гнал в океан густые красные волны.
      
      

    ЭПИЛОГ

       Волны в океане - незаметные, если смотреть вдаль, в неподвластной взгляду дали рожденные волны, но здесь, вблизи, они как крутые, дрожащие от собственной тяжести стены, готовые рухнуть на тебя и сокрушить все.
       Ветер - теплый, когда он с юга, ласковый, как рука женщины, но жгучий, жалящий, словно рой взбесившихся пчел, северный арктический ветер.
       Небо сверху - огромное, как мир, и, будто мир, переменчивое, безмятежное сегодня, умеряющее страсти, исцеляющее душу, но завтра - грозное, низкое, темное небо - чернее смерти.
       В холодных льдах пробираются к воде огромные свирепые звери, в чистом небе летят навстречу теплу крошечные смелые птицы, над гребнями волн скользят стремительные тела умных и добрых созданий, далеких предков хищных медведей и кротких травоядных коров.
       И человек, маленький, ослабевший от болезни, бесстрашно пускается в невыносимо тяжкую дорогу.
       Человек обращает лицо навстречу волнам и ветрам, смотрит в голубое или черное небо над собой. Человек, отвечающий за все и всех, молча несущий невообразимый груз ответственности, наделенный многими правами, но лишенный права жалеть себя и других. И еще - он не может даже просто и откровенно поделиться своими сомнениями с теми, кто рядом с ним.
       Он всегда один и привык молчать. Ты умер, человек. И я хочу говорить с тобой. Теперь ты получил право на откровенность.
       - Я не убивал тебя. Но никто ведь не поверит, что это ты сам умер. Встанет молоденькая, тоненькая, как стебелек девушка, посмотрит ясными глазами и скажет: "Как вам не стыдно, зачем вы его убили?" Но ты же был, существовал! Как мне доказать это той опечаленной девушке?
       - Никак. Пусть привыкает быть мужественной.
       - Да. Это самое главное мужество. Понять это - и жить. Всех нас убивает время. Одних позже, других, лучших, раньше срока.
       - Я не был лучшим.
       - Не в том дело. Для меня ты живой всегда.
       - А этого я не знаю. Тебе видней.
       - Нет, послушай. Ты сам виноват тоже. Нельзя все брать на себя. Надо поделиться ношей с другими.
       - Такая у меня работа.
       - Вокруг тебя всегда были люди, а ты был один. Так нельзя.
       - Капитан и должен быть один. Двух капитанов не бывает.
       - Значит, все закономерно?
       - Не знаю. Решать надо самому.
       - Легко сказать ...
       - Говорить ничего не надо. Надо делать.
       - Наше дело - слова. Из слов получаются люди, небо, звери, ветер, волны. Всё из слов.
       - Не знаю. Я никогда особо не верил в слова.
       - Плохо. Поэтому ты и в людей не верил.
       - Неправда!
       - Ага! В самом конце ты начал понимать тех, кто рядом с тобой. Начал интересоваться людьми.
       - Да.
       - Что тебя повернуло? Когда Федор Васильевич пришел с помощью? Или болезнь дочки второго? А может, Костина чистота и ясность? Мне кажется, Костя лучше всех тебя понимал. И боготворил - ты для него был как недосягаемый идеал ... Кто на тебя повлиял?
       - Повлиять кто-то не мог. Сам пришел к этому.
       - Обидно. Слишком поздно.
       - Жалеть ни к чему. Остались другие. Море тоже осталось.
       - Ты любил море?
       - Опять слова. Я просто жил в море.
       - Но не могу ж я без слов. Я не музыкант и не живописец." Ну ладно. Скажи, ты ощущал, как просторно в море?
       - Гораздо чаще понимал, как там тесно. А когда бывало просторно, я обычно сидел в каюте. Тогда я на мостике был лишний.
       - Вот-вот... Не казалось ли тебе порой, посреди океана, что ты тут чужой, ненужный?
       - Нет. Наоборот. Бывало, я считал себя частью всего, что вокруг.
       - Частью этой беспредельной воды, и ветра, и неба? Всего мира?
       - Наверное. Только мы не думаем так красиво.
       - Прости. Все же воздух и вода - неживая материя. Птицы, звери, рыбы должны быть нам ближе. То, что может двигаться по своей воле.
       Пустой разговор. А потом - они умирают и тоже становятся частью воды и воздуха.
       - Как хотел ты... Но эта мысль не твоя. И не моя. Тысячи людей ощущали себя частицей всего мира.
       - Конечно. Я и не претендую.
       - Но это самая общая из всех истин. И знаешь, по-моему, она нам должна добавить оптимизма жить. И умирать с ней легче.
       - Не думал об этом.
       - А о чем ты думал в длинных рейсах? Не делал, как спрашивал других капитанов твой старпом Вася Леонтьев, а думал? У тебя ведь оставалась уйма времени для мыслей.
       - О делах. Или слушал музыку. Или читал.
       - "Комиксы" или "дайджесты" - как там называются эти дешевые романчики в глянцевитых обложках?
       - Подавляющее большинство людей читает такие книжки. И ничего - живут себе.
       - Но культуру общества развивают и двигают не они.
       - Возможно. Нам некогда рассуждать о таких вещах.
       - Да, вы люди дела. А не кажется ли тебе, что в наш век дело закабаляет человека? Как в той песенке: "И некогда нам оглянуться назад".
       - Все равно так будет и дальше. Кто-то должен делать дело.
       - Но нельзя так выжимать из человека все! Получается, что нас убивает жизнь.
       - Конечно. Понимать это и идти вперед - самое главное мужество.
       - Ты повторяешь мои слова.
       - Значит, мы пришли к истине.
       - А мне горько и обидно. Все можно перенести и забыть, но нет утешения, когда из жизни уходит человек.
       - Ничего. Придут другие.
      
      

    Июль 1975 - июнь 1976 Атлантика-Таллин

      
      

    0x01 graphic

    ОБ АВТОРЕ И ЕГО ТВОРЧЕСТВЕ

      
       Когда я начинал свой литературный путь, считал неоспоримым закон: писателем может называться человек, который умеет выдумывать события и персонажей так, чтобы люди - читатели поверили бы в то, что всё так в жизни и происходило на самом деле. Однако судьба автора распорядилась так, что три четверти написанного им так или иначе надо отнести к жанру документальному - события изображались в соответствии с происходившим в жизни, а герои даже если и носили другие фамилии, легко угадывались.
       Повесть, которую вы только что прочитали, возможно, единственная, где всё - сюжет, персонажи, изображение жизненных и природных ситуаций на сто процентов выдуманы. Хорошо это или плохо - не автору решать. А вот о своей близости к флоту и к людям моря должно быть ясно из краткого изложения сделанного автором в литературе.
      
       Ростислав Юрьевич Титов родился в 1928 году на Кубани. Детство провел под Москвой, военные годы - на Урале и на Кубани.
       В 1952 году окончил судоводительский факультет Ленинградского высшего мореходного училища. Три года плавал штурманом на Севере, затем 35 лет работал преподавателем в Таллинском мореходном училище. Ежегодно плавал на различных судах, посетил все морские страны Европы, Кубу, США, Канаду.
       В литературе работает с начала 50-х годов. В 1962 году окончил заочное отделение Литературного институт им. А.М.Горького. Член Союза писателей СССР с 1965 года.
       Автор пятнадцати книг художественной прозы и пяти учебников по морским дисциплинам
       В настоящее время пенсионер, член правления Объединения русских литераторов Эстонии и член Союза писателей России.
       Домашний адрес: Эстония, Таллин, Ыйсмяэ теэ 124, кв. 57 (13513 Oismae tee 124-57, Tallinn 13513, Eesti) телефон (372) 65-70-680, E-mail: rostitov@yandex.ru, сотовый тел. 55500297.
      
      
       Основные произведения:
      
       Свежая краска, рассказы. Эст. Гос.изд., 1959 г.
       С тобою рядом человек, повесть и рассказы, Ээсти раамат, 1963 г.
       Бросить камень, роман. Ээсти раамат, 1970 г.
       И дальняя, и дальняя дорога. Роман, Ээсти раамат, 1979 г.
       Под властью Его Величества, путевая книга. Ээсти раамат, 1983 г.
       Земля под ногами, роман. Советский писатель, Москва. 1982 г.
       Повести разных лет, Ээсти раамат, 1989 г.
       Под властью Его Величества, путевая книга(дополненный вариант), Советский писатель,1990 г.
       И все-таки море (Гавань воспоминаний), изд. Автора, Таллин, 1998 г.
       Хочу, чтоб все вы были живы! Письма и воспоминания, изд. Автора, Таллин 2001 г.
       Сказки папы и дочки (в соавторстве). ТАРБЕИНФО, Таллин, 2003 г.
       Мир и число (документальная фантастика). Альманах "Уходим в море...", 2007 г.
       Публикации в газетах и журналах: Молодежь Эстонии, Эстония, Русский телеграф, Роман-журнал, Неделя,Таллин, Вышгород и др.
       Учебники (в соавторстве): Мореходная астрономия, четыре издания, Москва, Транспорт, 1970-89 гг.
       Управление судном и его техническая эксплуатация, Москва, Транспорт,1989 г.
       Человек и машина, эссе "вольные рассуждения", журнал "Балтика" нр.2-2007, Таллин, ТАРБЕИНФО.
       И днем, и ночью (книга воспоминаний и размышлений) Изд.автора, Таллин, 2010 г.
      

    Таллин 2012 г

      
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Титов Ростислав Юрьевич (rostitov@yandex.ru)
  • Обновлено: 21/12/2012. 226k. Статистика.
  • Повесть: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.