Все дети нашего двора и близлежащих домов его обожали и уважали. Самым маленьким он позволял трепать себя за уши и даже за хвост, а детям постарше снисходительно подавал лапу. «Дети — есть дети!» — гавкал он на взрослых.
Лорд был красивым «немцем» — овчаркой. Его хозяин — Юрка Ерошкин — был моим одноклассником. Когда Юрки не было дома, то Лорд выгуливался один. Ольга Николаевна — Юркина мать — выпускала его из квартиры и поглядывала за ним в окно.
Лорд любил выгуливаться самостоятельно. Дети с радостью совали ему под нос свои слюнявые конфетки и печеньки. Лорд принимал, благо Юрки не было рядом, хотя до этого съел свой тазик каши, перемешанной с остатками вчерашнего борща. «Дети — это ангелы! Грех от них не принять!» — гавкал Лорд, пока всё это не замечала в окно Юркина мать. Тогда она высовывалась в форточку и кричала: «Лорд, паразит несчастный, иди домой! Кому сказала?!» Лорд лаял в ответ и бежал домой.
По своему характеру он был смелым, хитрым и вредным, но Юрку побаивался. Тот за ослушание мог надавать пинков под зад. Если у Лорда таковое случалось, то он, прижимая уши, подходил к Юрке, позволяя ему сделать себе только два пинка. Потом отбегал и, виляя хвостом, лаял на Юрку. Тот нагибался, как бы за кирпичом. Тогда Лорд прятался за кого-нибудь из нас, и Юрка прощал его.
Каждый вечер пацаны и девчонки нашего двора собирались в большой, круглой, деревянной беседке, что стояла посреди детской площадки. Лорд постоянно был с нами. Мы пели песни под гитару и «дружили» с девчонками. Как «дружили»? Каждый украдкой смотрел на предмет своего обожания и только. Ни о каком признании не могло быть и речи, не говоря уже о том, чтобы поцеловаться.
Мне давно нравилась Светка Татаркина, ещё с тех пор, когда она маленькой упала в грязную лужу. Тогда все смеялись над ней, а мне было её жаль, так как к ней грозно бежала её бабка со скакалкой в руке.
Лорду Светка тоже нравилась, потому что каждый вечер таскала ему конфеты. «Лорд никогда ничего из чужих рук не возьмёт!» — уверял нас Юрка. «На, дай Лорду», — давала мне Светка конфету. Я протягивал её Лорду, но тот гордо отворачивал от меня свою лордову башку и поглядывал на Юрку, ожидая от него похвалы. Но Юрка его редко хвалил, но никогда не забывал наказывать пинками. «А у меня возьмёт!» — говорила Светка. «Посмотрим», — отвечал Юрка и показывал Лорду кулак: «Убью!» Тот же, из-за своей вредности, на зло хозяину, брал у Светки конфету и тут же её проглатывал. Вся беседка тряслась от хохота. «А ну, иди сюда!» — орал посрамлённый Юрка на пса. Тот, прижимая уши, обходил хозяина сзади и вставал у его правой ноги. Получив свои два пинка, Лорд отбегал от Юрки и, спрятавшись за Светку, добродушно лаял. Он знал, что Светка всегда за него заступится. «Не трогай его!» — приказывала она, и Юрка, скрепя сердце, слушался, потому что Светка была первой красавицей нашего двора. «Ты у меня дома получишь», — обещал он Лорду.
Справедливости ради нужно отметить, что Лорд понимал наш человеческий язык. Юркина мать вообще обращалась к нему как к человеку. «Ну, чего развалился под ногами?» Лорд вставал и шёл на своё место под железную кровать. «Куда прёшь с грязными ногами?» Лорд залазил в ванну и ждал, пока ему помоют лапы. «Лорд, покажи какие у тебя большие и страшные зубки?» Лорд угрожающе ощеривался.
Не брезговал он и портвейном, который Юрка наливал ему в миску, покрошив туда хлеб. Напившись, Лорд не буянил, как некоторые, а падал на бок у себя под кроватью и засыпал. Не буянил может быть потому, что не с кого было брать пример, так как в квартире, кроме Юрки, мужчин больше не проживало. Правда, однажды по дурости, Лорд придушил соседскую кошку. «Аспид проклятый! Чтоб тебя громом убило!» — кричала соседка. Лорд, получив свои два пинка от Юрки, так и не понял за что. Он был о кошках своего, собачьего мнения. А соседка всё-таки накаркала насчёт «грома».
Стояла июньская жара. Вечером, когда уже начало темнеть, все наши собрались в беседке и решили, что идём купаться на пляж. Добравшись, расположились под деревянным грибком. Достали вино, редиску и разделись. Девчата побежали к воде и с визгами начали брызгаться. Ночь была лунной, небо звёздным, а Светка прекрасной.
Мне захотелось чем-нибудь выделиться в её глазах, и я решил поспорить с ребятами, что сплаваю до противоположной косы и обратно. Расстояние до неё было довольно приличным, и ребята засомневались в моей затее. Они не знали, что я ещё прошлым летом проплывал это расстояние.
— Спорим? — предложил я Кинде.
— На что? — спросил он.
Тут вмешалась Светка:
— Кто выиграет, того я поцелую!
— Спорим! — обрадовался Кендзерский.
Светка разбила, и Киндя скептически ухмыльнулся мне.
Я бросился в воду и поплыл, напевая во всё горло песню из нового кинофильма: «Ваше благородие, госпожа удача...». Уже в середине пути я услышал за собой плеск воды и обернулся. За мной, выбиваясь из сил, плыла Светка.
— Ты что, дура?! — заорал я.
— Отвали! Не прикасайся ко мне! Я сама!
Я стал держаться рядом, чуть позади неё.
Светка доплыла, и я помог ей выползти на берег косы. С пляжа до нас доносились свист и крики.
— Они думают, что мы утонули, — стуча зубами, сказала Светка.
Я отломил от дерева небольшую веточку и спрятал её в плавки, для доказательства ребятам, что мы были на косе.
— Поплыли назад, — сказал я Светке, — я буду тебе помогать.
— Я не доплыву, мне холодно, — ответила она, прижавшись ко мне.
Я робко обнял её. Я впервые обнимал девчонку. К тому же, которая мне очень нравилась. Может мне это снится, подумал я, и мы неожиданно для самих себя поцеловались. Я неумело, а Светка умело.
Вдруг раздались громкие всплески воды, и к нам на берег из темноты выскочил Лорд. Он отряхнулся, окатив нас холодными брызгами, и радостно залаял. Видно по Юркиной команде Лорд отважно бросился нас спасать.
— Поплыли на пляж, — сказал я Свете. — Схватись за Лорда и работай ногами, а я буду рядом.
Так мы благополучно доплыли до пляжа. Пацаны налили нам по полному стакану. Я выпил, а Света не стала. Она зажала Лорда между ног и, обняв его за шею, о чём-то улыбалась. Лорд, как и следует лорду, снисходительно терпел её.
— Свет, целуй Тяпу! — кричали ей ребята. — Он выиграл спор!
— А мы уже! — ответила им Света.
— Когда? Мы не видали!
— На косе! Жень, скажи им! — смеялась она.
— Во дают! — обалдели пацаны. — А мы думаем, что это вы там подзадержались?!
— Да врут они всё, — сказал Киндя, сплюнув.
Я вытащил из плавок ветку и показал ему.
Лето пролетело быстро, и начался новый учебный год. Все наши ребята и я поступили в различные ПТУ, а девчонки продолжали учёбу в школе.
Как-то воскресным днём мы собрались в беседке и подсчитывали наши рваные рубли и несчастные копейки. Мы собрались в кино на наш любимый новый фильм «Белое солнце пустыни». На билеты наскребли, но на мороженое для девчонок денег не хватало. Мы стали ждать Юрку. По его словам, у него дома был припрятан червонец.
Светка забралась на качели и стала высоко раскачиваться. Её русые волосы развевались, тёмные глаза улыбались, а юбка задиралась, оголяя её красивые ноги. Но вот из подъезда с лаем выбежал Лорд, и все кошки двора мигом попрятались по подвалам. За ним показался Юрка и помахал нам рукой. Навстречу ему откуда-то появился местный участковый. По случаю воскресенья он был слегка «взбодрён». Между ними, как всегда, завязался диспут на тему: «почему собака не на поводке и без намордника».
— Почему? — схватился «участок « за кобуру.
— Да не бойся ты, — ответил ему Юрка. — Он ментов не трогает, по причине брезгливости.
В ответ на эти оскорбительные слова участковый вынул из кобуры пистолет и направил его на собаку.
— Лорд, беги домой! — закричал Юрка.
Лорд не уходил и разразился свирепым лаем.
И тут произошло ужасное!
Участковый выстрелил, но Юрка успел загородить пса, и пуля попала в него. Юрка схватился за грудь и упал. Лорд, ощерившись, прыгнул на мента. Тот в упор выстрелил собаке в голову, и Лорд свалился замертво. Спрятав пистолет в кобуру, участковый поспешно удалился с «места нападения на сотрудника милиции, находящегося при исполнении служебных обязанностей». Юрка с Лордом остались лежать на асфальте. Мы стояли, раскрыв рты.
— А-а-ааа!!! — раздался дикий крик, от которого мы все вздрогнули.
Это орала Светка.
Она кинулась к Юрке. Подбегая, Светка споткнулась и упала, вляпавшись двумя руками в кровавую лужу. Посмотрев на свои ладони, она обернулась на нас.
— Вызвали...и «скорую"...и милицию... — раздались голоса из толпы.
Мы осторожно подняли Юрку и занесли к нему домой. Он был без сознания. Его как могли, перевязали. Пуля попала Юрке в грудь и вышла из шеи.
Вскоре приехала милиция, а следом за ней и «скорая». Врачи, чуть поколдовав над Юркой, поспешно переложили его на носилки и увезли. Милиция, порасспросив нас и соседей, уехала вслед за «скорой».
Мы вышли во двор. На асфальте, возле убитой собаки, сидела испачканная Светка и глядела в одну точку. Лорд мёртвым глазом смотрел куда-то в небо.
Лорда мы похоронили на пустыре, за нашими домами. На невысокий холмик врыли дощечку с прибитым к ней ошейником Лорда. В беседке мы больше не собирались. Вечера проводили у Лорда на могиле, усевшись вокруг на пустые ящики. Гитару не брали. Говорить было не о чем. Молча сосали «бормотуху», а напившись, разбредались кто — куда.
Из девчонок с нами осталась одна Светка. Остальным девочкам родители строжайше запретили «водиться со шпаной». Светке тоже запретили, но она «ложила на родителей».
Однажды, как всегда затарившись дешёвым портвейном, мы пришли к Лорду и обнаружили, что могила пуста. Лорда кто-то выкопал. Баба Аня, из соседнего подъезда, шёпотом сообщила нам, что вчера поздно вечером на могилу приезжала милиция.
Мы сели у пустой могилы и стали молча пить. Тогда Светка впервые с нами выпила. Было такое ощущение, что кто-то прошёлся по нашим юным душам грязными ногами, а потом вернулся и наложил туда каждому кучу дерьма.
Мы медленно пьянели. Первым очнулся Киндя.
— Я сейчас, — сказал он и ушёл.
Вернулся он с мотком бельевой верёвки и предложил:
— Давайте повесим того мента?
— Где? — вышли мы из оцепенения.
— Прямо у него дома или в его подвале.
— Но мы же не знаем, где он живёт? — подала голос Светка.
— Боня и Сява узнали, — ответил Киндя.
Те поддакнули, и вся наша орава направилась домой к «участку».
Вызвать его в подъезд подослали Светку, а сами замерли этажом ниже. Киндя отдал мне моток верёвки и неслышно прокрался за Светкой. Дверь открыла ещё молодая женщина и на Светкин вопрос ответила, что Анатолий Алексеевич на работе.
— Не ври, — тихо сказала ей Светка. — Он сегодня выходной.
— ГДЕ ОН ПРЯЧЕТСЯ?! — вдруг дико заорал Киндя и ворвался в квартиру.
Мы все ринулись за ним. Женщина пыталась закричать, но Кендзерский успел зажать ей рот. Пацаны проверили квартиру, но никого не нашли и начали громить всё подряд. Светка схватила женщину за волосы и, запрокинув её голову назад, что есть силы заорала ей в ухо:
— Где он?! Или ты сдохнешь вместо него!
Под женщиной образовалась лужа, и она медленно осела в неё. Её трясло.
— Оставь её, пошли отсюда! — схватил я Светку за шиворот и потащил вон из квартиры. — Она ни в чём не виновата!
Светка вырвалась и, размахнувшись, дала мне по морде.
Ну и чёрт с тобой, дура! Я вышел из подъезда и забросил верёвку в кусты. Голова гудела. В кармане моей куртки была восьмисотграммовая «бомба» портвейна. Сев на лавочку и с трудом откупорив бутылку, я опорожнил половину, и ноги сами понесли меня к пустой могиле.
Я сидел на ящике и пил из «горла». В глазах всё плыло, так как их заливали пьяные слёзы. «Всё. Это конец», — мелькнуло в моей голове и я, свалившись с ящика, «отрубился».
Очнулся глубокой ночью в могильной яме. Шёл дождь. Я весь промок и вывозился в грязи. Рядом валялась моя пустая бутылка. С трудом поднявшись, я пошёл домой.
На следующий день я узнал, что всех ребят «замели» прямо из того подъезда и «закрыли». Забегая вперёд, скажу, что участковому тогда всё сошло с рук. Его бедная супруга отделалась ужасным испугом. Ребят всех осудили. Самый маленький срок — два года — получила Светлана Татаркина. Отсидев своё, все ребята вернулись домой, кроме Кинди и Светки. Светка, освободившись, завербовалась на БАМ, а Киндя умер в зоне. Но это будет потом, а пока незаметно подкралась зима.
В конце декабря из больницы выписался Юрка. Я увидел его утром из своего окна. Он ходил с палочкой, так как ранение каким-то образом сказалось на его ногах. Голову Юрка держал чуть набок, и если надо было обернуться, то он оборачивался всем телом.
Я оделся и вышел во двор. Юрка сидел на лавочке доминошного стола, опёршись обеими руками и подбородком на свою клюку. Вокруг него по свежему, пушистому снегу бегал тёмный, пузатый щенок. Поздоровавшись с Юркой, я присел рядом.
— Ну, как ты? — спросил я его.
— Нормально.
— Как Ольга Николаевна?
— Нормально.
Закурив, мы молча смотрели на играющего в снегу щенка.
— Слушай, возьми его себе? — сказал Юрка, встав со скамейки.
— Никак надоел? — удивился я.
— Да сам не знаю. Возьмёшь?
— Ладно, — ответил я и взял щенка на руки.
— Ну, пока, — сказал Юрка и, опираясь на свою палку, заковылял домой.
Я глядел ему вслед, и тут только до меня дошло, что Юрка навсегда стал инвалидом.
— Юр! — крикнул я. — А как его зовут?
Юрка остановился и, повернувшись ко мне, ответил:
— Лорд.
Огонь, гармонь и дядя Слава
В свои юные годы я часто наблюдал из своего окна одну и ту же картину: из соседнего двора быстрой прихрамывающей походкой, с трёхлитровой банкой в авоське, в лучах утреннего солнца появлялся дядя Слава — отец моего приятеля Юрки Абрамова. По его свежевыбритому лицу и наглаженным брюкам я определял, что у дяди Славы сегодня выходной, а по его банке — что в «зелёный» завезли пиво. Проходя мимо столовой, возле которой всегда топталась кучка местных алкашей, он угощал кого-то из них сигареткой и, иногда, даже одаривал денежной мелочью.
К обеду, испив пивка, дядя Слава неспешно выходил во двор к доминошному столу и здоровался со всеми играющими за руку. Дядя Слава, несмотря на свою хромоту, был на квартале уважаемым человеком. Дядя Слава работал старшим горновым доменной печи!
Постучав с часок в домино и, взглянув на свои часы, он отправлялся опять в «зелёный», но уже без банки. Тётя Катя — Юркина мать — с балкона сразу определяла: «Вот чёрт хромой, никак за бутылкой». Ну а ближе к вечеру дядя Слава растягивал свою гармонь. «Эх, зона — родимый уголок! Берёзки — сосны, зелёненький лужок...» — неслось из открытой двери балкона.
Дядя Слава никогда не был уголовником, но обожал блатные песни и свою старенькую двухрядку. «Всё пропью, гармонь оставлю!» — обычно была его последняя фраза, которую он успевал выкрикнуть перед тем, как рухнуть на кухне со стула. Тётя Катя тащила его на диван, но дядя Слава просто так не сдавался. Он цеплялся за всё, что попадалось под руку, но тётя Катя, по многолетней привычке, всегда одерживала верх. В отличие от мужа, она была женщиной внушительной и на голос — убедительной.
Юркины брат с сестрой, получив высшее образование, разъехались по разным городам. Юрка остался один с родителями в трехкомнатной «хрущёвке». Родители работали на металлургическом комбинате, и в их ночные смены квартира была в нашем распоряжении, чем мы, конечно, злоупотребляли, распивая портвейн и разоряя дяди Славину фонотеку. В ней было огромное количество магнитофонных катушек с записями блатных песен. Мы с Юркой их стирали и записывали своих любимых «битлов» и «роллингов». Дядя Слава об этом не догадывался, но что-то такое чувствовал и нелестно отзывался о молодёжи. Особенно ему не нравились «хиппари», коими мы себя считали. Каждый свой выходной он выносил нам один и тот же вердикт: «На печь бы вас ко мне, дармоеды!».
В сорок шестом году Юркиного отца вместе с другими пацанами из соседних деревень привезли в Магнитку. Когда их стали сортировать на две группы, то он заметил, что в одну попадали крепкие ребята, а в другую доходяги, как он. В последний момент он из «доходяг» перебежал к «нормальным». Так судьба на долгие годы определила его в металлурги, «заживо гореть на печи».
А спустя два года, навещая мать в деревне, он опоздал на смену, за что по законам того времени был осуждён. Бывалые сокамерники посоветовали ему написать в Москву «всесоюзному старосте» — дедушке Калинину. Он написал и, к своему удивлению, через три месяца был освобождён.
В подпитии дядя Слава любил нас с Юркой «учить жизни». Например, о супружестве он говорил так: «В семье должен гулять кто-то один: или муж, или жена. Если гуляют оба, то это уже не семья». «А если оба не гуляют»? — пытались мы озадачить Юркиного отца. Он, не задумываясь, отвечал: «таких не бывает». Вот так всё просто и понятно.
К своей внутрицеховой жизни дядя Слава так же был небезразличен. «Ну, кому «героя» дали»? — плевался он, обсуждая в выходной на кухне текущие дела своего цеха. — «Хабаров в Индии «замороженную домну» раздул, а ему не дали»! — «Так то ж в Индии», — возражал дяде Славе сосед по подъезду. — « А престиж страны? Никто не смог, а мы смогли! Индира отвалила ему мешок денег и огромный ковёр, а наши здесь мешок изъяли, и ковёр на меньший подменили. Тьфу, мать иху! Эх, зона — родимый уголок... — растягивал в сердцах свою гармонь дядя Слава, матерился и буянил, пока тётя Катя не уносила его из кухни на диван, где он назло всем врагам выкрикивал: «Всё пропью, гармонь оставлю»!
Прошли годы. Отслужив в армии, я вернулся в родной город и, конечно же, как и дядя Слава, стал металлургом. И так получилось, что даже женился на девушке по имени Катя.
Дядя Слава уже был на пенсии. Он подобрел, успокоился, увлёкся зимней рыбалкой, перестал ругать коммунистов и нашёл на стороне подругу сердца — Шураньку. Гармонь, заботливо укрытая вышитой тётей Катей салфеткой, всё больше простаивала на комоде рядом с большим чёрно-белым фотопортретом молодых Юркиных родителей.
«Как можно в мороз весь день просидеть на льду»? — спрашивал я у Юркиного отца о рыбалке. « Всю жизнь у печи жарился, а теперь вот охлаждаюсь», — улыбался он.
Бывало, что обнаруживали мы с Юркой у подъезда калошу с валенка его отца, а уже в подъезде и валявшийся ледобур. «Никак, батянька с рыбалки вернулся», — угадывал Юрка. И точно! Всего двух ступенек до квартиры не смог одолеть бывший боец металлургического фронта — Вячеслав Афанасьевич. Он, вероятно с устатку, возлежал на лестнице, находясь в глубоком сне. На его руках были надеты меховые рукавицы, так как будучи гармонистом, дядя Слава берёг свои руки.
Я часто заходил к Афанасичу в «зелёный», где он подрабатывал грузчиком. Я покупал бутылку водки, и мы тихо выпивали в подсобке за ящиками. «Ну что там, в цехе?» — интересовался он. «Лётку сейчас закрываем какой-то обезвоженной массой. Она дымит жёлто-зелёным, зараза, вдохнёшь — слёзы с соплями текут и продирает аж до ж...», — рассказывал я.
Глядя на Афанасича, я удивлялся. Как он маленький, хромой, с птичьей грудью мужичок бригадирствовал над здоровыми, как бугаи, парнями? Тридцать два года на доменной печи!
Поколение металлургов военных лет на пенсии жило не долго, Афанасич же каждый день разгружал машины с молоком, загружал их пустой тарой, успевал ковыряться на своём садовом участке и даже — подумать только! — завёл на стороне женщину.
А тётя Катя слегла после инсульта, её парализовало. Сказались ей, всё-таки, кирпичи на тяжёлом производстве. Она целыми днями лежала в зале на диване, и за ней нужен был уход. Когда я заходил к Юрке то она, улыбаясь здоровой половиной лица, спрашивала меня: «Ну что Женька, домны дымят? Как твоя Катерина? Смотри, не обижай её». Я прикрывал постоянно открытую балконную дверь, и отвечал: «Дымят, чтоб им провалиться! И Катерина тоже, бывает, «дымит» — аж раскаляется!». Одна радость осталась у тёти Кати — это поговорить с кем-нибудь.
А в один прекрасный день Афанасич заявился домой со своей зазнобой. Мы с Юркой так и разинули рты. «Александра»,- тихо представилась она нам. Это была аккуратная женщина средних лет с печатью набожности на лице.
Она молча помыла полы и прибралась на диване у тёти Кати. Та не проронила ни слова, только здоровая половина её лица медленно мертвела. Когда Шуранька собралась уходить, то Юрка простодушно спросил у неё: «Тёть Шур, троячком не выручите?» «У меня только десятка»,- протянула она ему деньги. Взяв их и закрыв за ней дверь, Абрамов сказал мне: «У меня подозрение, что она — дура». За последний год он уже бросил третью работу, о чём Афанасич ещё не знал.
Потом Шуранька приходила уже одна. Тётя Катя открывала глаза и, не мигая, смотрела на неё. Говорить она уже не могла и только бессвязно мычала. Незаметно перекрестясь, Шуранька мыла полы, стирала и развешивала на балконе простыни. Я смотрел на этих двух женщин и понимал, что была в них какая-то своя правда, недоступная ни мне, ни Юрке, ни Афанасичу.
После смерти тёти Кати Афанасич поселился у себя в саду, развёл там кроликов и давил сок из груш и яблок. Его домик стоял недалеко от домика сторожа, так что скучно дяде Славе там не было. Иногда и мы с Юркой наезжали. Афанасич спускался в погреб и подавал нам оттуда «нектар солнца». Печь, кровать, стол, два стула и стены обклеенные репродукциями из «Огонька»,- вот и вся обстановка. Ещё была канистра с керосином для лампы и примуса. Больше ему никого и ничего не было нужно, и он стал оставаться там и на зиму.
Конечно же, дядя Слава не умер своей смертью. Он не мог вот так взять занемочь, лечь и умереть. Просто его домик в саду сгорел. Никаких следов и останков дяди Славы на пепелище обнаружено не было. Погоревав, все решили, что дядя Слава тоже сгорел, и похоронили его почти новый праздничный костюм, который он надевал по торжественным дням.
Так что могилка есть и памятник стоит. И его доменная печь стоит, только говорят, не дымит уже давно.
А я, бывает, упьюсь «до соплей» и рву на себе рубаху: «Всё пропью, гармонь оставлю!». Надо же, удивляюсь я, привязалась-таки и ко мне эта несчастная «гармонь».
Из жизни на Марсе
В свои тридцать три года он так и не избавился от привычки есть перед сном, обманываясь, что поздний ужин быстро сморит его на сон. Однако заснуть не удавалось. Февральский ветер дребезжал стеклом форточки, и в голову лезли мысли о том, что давно позабылось и пережилось.
По радио пропикало полночь. Поняв, что провалялся целый час без сна, Гешка встал и пошел закрыть капающий кран на кухне, который, как ему казалось, и являлся причиной его бессонницы. Поставив на плиту чайник и прикурив от газа, он присел на табуретку и стал наблюдать за одиноким тараканом, куда — то спешившим по своим делам. Потом полистал старый «Огонек», вечно валявшийся на кухне. «В подножии монумента Мухиной «Рабочий и колхозница» дом у бомжей», — прочел Гешка.
Закипел чайник. Он отложил журнал, выпил стакан чая и, погасив свет, пошел спать. «Стыдно не заснуть на своем диване, когда люди спят в монументах», — подумал Гешка и благополучно заснул.
Ему снилось звездное небо и монумент «Рабочий и колхозница». В его подножии была дверь, в которую входили и выходили загадочные люди. Гешка тоже решил зайти, но вдруг к его ногам упала с неба звездочка, которая оказалась обыкновенной блестящей пробкой от пивной бутылки.
Утром предстоял ответственный день. Гешу ждало новое место работы и новый рабочий коллектив. Старую работу пришлось оставить за «прогул по неуважительной причине», который случился вследствие задержания Гешки на проходной и дыхания в трубочку, на предмет обнаружения в Гешкином организме алкоголя. После легкомысленно выпитой бутылки замечательного пива, алкоголь, естественно, обнаружился.
Увольнение за прогул для некоторых людей среднего возраста означало сползание на низшую социальную ступень, с последующим сиганием из окна девятого этажа или засовыванием головы в петлю. Гешка жил один, без семьи, и в его жизни случались истории намного ужаснее, поэтому он не стал бросаться с девятого этажа и даже не стал вешаться. Ему повезло. Старый приятель помог Гешке устроиться на новое место работы. Это было не просто, но все обошлось благополучно, и теперь только оставалось «не ударить лицом в грязь», в том смысле, что не пить у проходной пиво.
Завод был небольшим. Гешка и не подозревал, что такой существует в их городе. Как ни странно, но на проходной его никто не обнюхал и не заглянул в его пакет с барахлом, в надежде обнаружить там бутылку водки. Все это приятно удивило.
Перед сменой собрались на разнарядку в «биндюжке» у начальника участка. Тот сосредоточенно перебирал на своём столе бумаги, морщил лоб, что-то писал себе в блокнот и, наконец, объявил:
— Васька помер! Говорят, замёрз или убили, вроде, как пьяный был. Вчера его жена приходила, просила помочь с похоронами.
— Это, который у нас в цехе жил? — зашумели бабы-крановщицы.
— Да, — ответил начальник. — Может я и виноват, что прогнал его на улицу, но он уже загибался от пьянки. К тому же он туберкулёзник, позаражал бы всех на хрен! Жена его тоже выгнала, родственники, говорят, от него отказались. Он у нас проработал пятнадцать лет, и мы обязаны помочь с его похоронами. Завод выделил машину, но с денежной помощью ничего пока не ясно. Могила уже выкопана экскаватором, нужно только подправить её, до ума довести. С соседнего пролёта выделили двух человек, ну и с нашего одного нужно.
Гешка тоскливо понял, что этим «одним» будет он. Начальник знал, что ни кто из рабочих не согласится морозным утром ехать на кладбище и, посмотрев на всех, остановил свой взгляд на Гешке.
— Геннадий, оденьтесь потеплей и отправляйтесь на проходную. Подъедет белая «Газель», в ней и уедете.
— А лопаты? — спросил Гешка.
— Всё будет.
«Вот люди!» — огорчился Гешка. — «Я и в глаза не видел этого Ваську, а им всем наплевать».
«Газель» летела по ровному шоссе навстречу, синеющему на востоке, небу. Гешка сидел рядом с шофером и глядел в окно на заснеженную степь с темнеющими вдали редкими застройками. В кабине было тепло и играло радио.
«Девушкам из высшего общества, трудно избежать одиночества...» — пел известный певец о какой-то другой, далёкой и таинственной жизни, которая, как раньше казалась Гешке, никогда его не минует, но миновала и растаяла в мечтах, как далёкий огонёк в этой предрассветной зимней степи...
— Выгружайся, приехали! — толкнул шофёр задремавшего Гешку в бок.
Вслед за Гешкой из машины вышел прилично одетый молодой паренёк с пакетом в руках. Потом на снег полетели лопаты, лом и кирка. Последним выбрался приземистый мужик, одетый, как и Гешка, в рабочее. Все дружно закурили и огляделись.
Могилы, нарытые экскаватором впрок, тянулась ровными рядами к горизонту. Все эти ямы и бугры земли были затянуты снегом. Виднелись и свежие захоронения, с трепыхающимися на ветру, чёрными лентами венков, прислонённых к памятникам. Оградки были запрещены администрацией и могилы выглядели сиротскими и забытыми. «Нельзя без оградки, не по-русски как-то, да и народ напрямки ходить будет, потопчет все», — подумал Гешка. Не хотелось быть зарытым здесь после смерти. Он невольно посмотрел в сторону города, где жили потенциальные обладатели этих ям, и спросил:
— Которая наша?
— Вот эта, — бросил мужик окурок в сторону ближайшей могилы и, взяв лопату, стал откидывать сверху снег. Потом он спрыгнул в неё и оказался по пояс в снегу.
— Ты, балбес, не мог совковые взять? — крикнул он парню из ямы.
— Какие были, — ответил тот, ставя свой пакет в снег.
— Вот лезь и кидай сам. Дай руку, — сказал он Гешке и, сняв рукавицу, протянул ему свою, с наколотыми на пальцах синими перстнями.
Гешка помог ему выбраться и, спрыгнув в могилу, выкидал из неё весь снег. Дно могилы с одного конца оказалось закруглённым от ковша экскаватора. Его-то и нужно было поправить.
— Ладно, мужики, я часика через полтора подъеду, успеете? — крикнул шофёр «Газели» из окна своей кабины.
— Раньше успеем, — ответил ему парень, которому нужно было по каким-то своим делам освободиться пораньше.
«Газель», с играющим радио, уехала, оставив копателей одних в синей морозной степи.
— Всё, до обеда не жди! — ухмыльнулся мужик парню.
— Дайте кирку? — попросил Гешка из ямы.
Ему подали, и он стал колотить киркой по замёрзшему дну могилы. Он ещё по армейской службе на Севере знал, что мороз сковывает скорее волю, чем силы. Через минуту стало теплее, и Гешка попросил ломик. Лом при ударе скользил по глинистому дну, но все же Гешка сравнял один угол. Из-под его вязаной шапочки пошел пар.
— Вылазь, согрейся, — крикнул мужик.
— Да здесь теплее, — ответил Гешка.
— Вылазь, вылазь, — подал тот ему руку и помог выбраться.
Парень, пританцовывая от холода, распечатывал бутылку водки. Затем, наполнив пластмассовый стаканчик, протянул его мужику. Потом налил Гешке и себе.
Выпили за знакомство и закурили.
Мужика звали Николаем, а парня Игорем.
— Слушай, я тебя где-то видел, — сказал Николай, обращаясь к Гешке. — Ты раньше в ресторане не играл?
Гешка вспомнил другую, забытую жизнь, когда он был ресторанным музыкантом и стучал на барабанах.
— Было дело, — ответил он.
— Ха-ха! А теперь маэстро на лопате! — хлопнул Коля его по плечу. — Я до первой «ходки» любил погудеть в кабаках!
— Я тоже тебя вспомнил! — оживился Генка. — Ты как-то, какому — то очкарику бутылку шампанского об голову разбил, а тот даже и не обернулся!
— Хе-хе! Наливай по — второй! — крикнул Коля парню.
— Я больше не буду, — сказал Игорь, кутаясь в свой роскошный шарф.
— Лучше пить, чем колоться. Тогда лезь и копай!
— Мы с тобой договорились: моя водка, а вы копаете, — обиделся Игорь.
— Во, урод! Одна крутизна! — сказал Коля, разливая водку.
— Сам ты урод, — ответил Игорь, доставая из пакета вторую бутылку и пиво, которое уже успело заледенеть.
— Я свою долю с получки отдам, а за «урода» ответишь, — спокойно сказал ему Коля и, выпив залпом, спрыгнул в могилу.
— Маэстро, я одно никак не вкурю, — орал Коля Гешке из ямы. — Как Вас сюда занесло?
После второго стаканчика водка теплом разошлась по Гешкиному телу, и он опять вспомнил ту далекую ресторанную жизнь, которая была легка, хмельна и безмятежна. «Не думаю, что я был плохим барабанщиком, хотя и не стал знаменитым Элвином Джонсом. Можно конечно все свалить на музыкальные синтезаторы, внезапно появившиеся в конце восьмидесятых и подменявшие оркестры. Кто-то из музыкантов тогда «поднялся», кто-то спился, а кто-то просто растворился, как я сейчас в этих белых снегах и серых буднях. Просто у каждого раз в жизни выпадает момент, когда надо проехать на «красный». Я не решился или не поверил в себя и вот обустраиваю последнее пристанище какому-то незнакомцу Ваське. Ну и Бог с ним», — размышлял Гешка, глядя на печальный пейзаж, раскинувшийся перед его глазами.
— Вылезь, покури, — сказал Гешка Николаю и помог ему выбраться.
Допили оставшуюся водку. Пошел снег, переходящий в мелкую пургу. Игорь беспокойно высматривал машину.
— Правый угол поправь и хорош, — сказал заметно захмелевший Николай.
Гешка спрыгнул в могилу и стал отдалбливать ломом мёрзлый выступ, похожий на большую человеческую голову. В яме не дуло, что способствовало Гешкиным алкогольно-филосовским размышлениям.
«Одна надежда у покойного Васьки — это стать в другой жизни собакой или котом. Раз Васька, — значит, будет котом! Его подберут, и он заживет в прекрасном доме, на огромной белой кровати, в ногах у своей замечательной хозяйки, которая будет его любить, вкусно кормить и чесать за ухом. Так что, бомжи, умирайте скорее в своих чердаках и подвалах, помойках и теплотрассах. Рождайтесь снова пушистыми щенками и котятами. И вам хорошо и нам бы вас сто лет не видеть. Ведь вы — это ходячее предупреждение судьбы всем нам, не бомжам. Мы от вас вздрагиваем: «Чур, меня! Упаси Боже!» Вы — это укор Бога нам в безразличии к «ближнему своему». И морить вас нельзя и в космос не отправишь, не говоря уже о том, чтоб «возлюбить, как себя самого».
— Бросай на хрен, хватит! Я тут усох от холода! — крикнул сверху пьяный Коля, который явно не желал больше ковыряться в могиле.
Гешка представил, как из-за колдобины гроб с покойным Васькой будет лежать на боку и продолжил работу. Наконец выступ откололся. Гешка руками выбросил его из могилы и выбрался сам. Наверху пуржило. Машины не было.
— Я же говорил, что до обеда хрен приедет! Пойдем до сторожа, там хоть погреемся, — предложил Коля.
Игорь со злостью пнул по пустой бутылке, и она упала в могилу. Это был долгожданный повод для Коли, чтобы придраться к нему.
— Достань бутылку, — с довольной ухмылкой сказал он. — Ну?
— Собираешь что ли?
Коля молча подошёл к Игорю и столкнул его в могилу.
— Урод, — сказал он и сплюнул на парня сверху.
Гешка стал собирать инструмент. Коля подобрал бутылку с замерзшим пивом и сунул её в карман своей фуфайки. Игоря не было слышно, и они подошли к могиле. Тот возился со сломавшейся «молнией» на своих джинсах.
— Ты что, ещё и отливал здесь? — спросил у него Коля.
— Пошел ты на..., — ответил тот и стал выбираться.
— Ты кого посылаешь, пацан?
Чувствуя, что затевается драка, Гешка встал между ними.
— А если твою могилку обоссать? — не унимался Коля.
— Только не тебе. Я помоложе, может и тебя ещё закопаю.
Разъяренный Коля бросился на парня, но Гешка, бросив инструмент, вцепился в него. Тот, достав из кармана бутылку с замёршим пивом, запустил её в Игоря и попал ему в голову. Игорь упал. Всё произошло в какие-то секунды.
«Убил!» — мелькнуло в голове у Гешки. Коля подошёл к лежащему парню и ткнул его ногой. Тот не шевелился. Из-под его шапочки вытекала на снег алая струйка крови.
«Точно, убил!» — почувствовал Гешка спинным мозгом и его охватил ужас. Он обернулся вокруг, ища кого-нибудь, но кроме них в снежной, ископанной степи никого не было.
— Ты иди нашу машину встречай, а как он очухается, мы тебя догоним, — сказал ему Коля.
— Ладно, — ответил Гешка и стал торопливо собирать инструмент.
— Лопату с ломом оставь, чего тебе всё одному тащить, — вдруг протрезвел Коля.
— Угу, — сказал Гешка и, взяв вторую лопату с киркой, быстро зашагал прочь.
Их машина ему так и не встретилась.
«Может живой, может надо скорую?» — затеплилась надежда в Гешке. Добравшись до домика сторожа, он увидел грузовик, из которого выгружали какие-то железные заготовки.
— У вас телефон есть? — спросил Гешка у сторожа.
— У шефа «мобильник», но он уехал.
Гешка стал упрашивать шофёра увезти их троих, но тот, глядя на пьяненького Гешку, не соглашался. Потом, устав от Гешкиных уговоров, согласился довести его одного до ближайшего телефона-автомата.
Доехав до города, Гешка долго бегал со своим инструментом в поисках исправного телефонного автомата, пока не нашел. Он торопливо набрал «03».
— Скорая! На Новом кладбище человека убили!
— Вы что, предлагаете похоронить? — спросили на том конце.
— А вдруг он живой ещё! — заорал Гешка.
— Извините, но вам нужен вытрезвитель, — вежливо ответила "скорая» и положила трубку.
Тогда Гешка набрал номер милиции.
— Алло, милиция? Час назад, возможно, произошло убийство!
— Где возможно произошло?
— На кладбище! — кричал Гешка.
— Так возможно или как?
— Не знаю!
— Не знаешь — не звони! — пи — пи — пи — пи...
Гешка бегал с киркой по улицам, в поисках помощи, но от него все с испугом шарахались. В трамвае, оглядев нетрезвого Гешку с головы до ног и покосившись на его инструмент, пожилая кондукторша спросила:
— Проезд оплачивать будем?
— Да я, разве что, могилку могу вырыть... — глупо улыбался Гешка.
— Себе выкопай, придурок! Выходи или оплачивай!
Денег у Гешки не было, и он отправился до завода пешком. Добрался лишь к концу смены. Войдя в слесарку и бросив в угол свой инструмент, Гешка спросил у мужиков, сидящих тесным кружком:
— Николая с Игорем не было?
— Николай был в обед, помылся и ушёл домой, — ответили те.
— А Игорь?
— Николай говорил, что вы с Игорем позже подойдёте.
«Убил и закопал, гад!» — потемнело в глазах у Гешки.
— Подсаживайся, замахни с устатку! — протянули ему наполовину налитый стакан.
Гешка выпил.
Пойлом, которое они пили, приторговала цеховая душевичка. В него входило всё что попало: технические и парфюмерные средства на спирте, ацетон, вода из крана и даже таблетки димидрола.
— А вы что, хоронить оставались? — спрашивали его мужики, но Гешка их уже не слышал.
«Убил... не убил...» — всё стало безразлично.
Ему наливали еще, и он пил, пока не отключилось сознание.
Проснулся Гешка от холода. Он лежал возле калориферной решётки у стены цеха. Оттуда дул чуть теплый воздух. Была ночь.
Гешка поднялся и пошел вдоль цеха. Было пусто и тихо, так как ночью цех не работал. В разбитые квадратики огромных окон залетала снежная пыль с улицы. Молча дремали, согнанные в тёмный конец цеха, мостовые краны, на крюках которых висели длинные строповочные цепи. Из-за штабелей поддонов выбежали несколько разномастных собак и с лаем пробежали мимо, куда-то в другой конец цеха.
Было холодно и Гешкино сердце охватило животное одиночество и знакомый похмельный страх. Слесарка и душевая были заперты, и он набрёл на какой-то вход, за которым была лестница, ведущая куда-то вниз. В надежде найти тёплое место, Гешка спустился по ней и оказался в мрачном подземелье, освещённом редкими закопченными фонарями. Вдоль серых, запыленных стен тянулись застывшие транспортёры с резиновыми лентами и горами пыли под ними.
Далеко впереди горел яркий свет и Гешка направился туда. Подойдя, он увидел большую площадку, над которой горела киловаттная лампа. От ее тепла Гешка стал согревать руки. Из оттаявшего носа потекло, и он высморкался. Оказывается, это была кровь, что обычно случалось у него после выпивки. Гешка утерся рукавом фуфайки и задрал голову вверх. «Хорошо бы прилечь, тогда кровь остановится», — подумал он, и, оглядевшись, увидел фанерные щиты, прислоненные к стене. Сквозь пыль на них проступали какие-то надписи. Гешка подошел и, стерев рукавом пыль, прочел: «Каждой семье к 2000 году — отдельную квартиру!»
Было странно, что кто-то и зачем-то их сюда притащил. Он заглянул за щиты и увидел лежанку из старых, драных фуфаек. Рядом валялись смятые пластиковые бутылки и рваные газеты. Гешка догадался, что здесь жил покойный Васька. Он забрался уже в ничейное жилище и с удовольствием растянулся на подстилке из фуфаек. Оказалось, что под ними проходила горячая труба. Гешка пригрелся, и в голове у него потекли печальные мысли: «Вот живешь себе день за днем тихо, сонно и скучно, ну, бывает, другой раз «расслабишься» и вдруг — бац, масса событий, и этот, как его, популярный у всех — адреналин. Как будто на Марсе очутился. А ведь я, всего лишь, вчера утром отправился на работу. И вот ночую в «бомжатнике», почти сутки ничего не ел. Да, хреново было Ваське. Лето — жизнь. Зима — смерть. Город — пустыня, люди — тени, слова — ветер, а слезы — вода. Но вряд ли бомжи плачут. Ужас или смирение в их душах? Наверное, только память является пристанищем для одиноких людей. Иногда в ней можно спрятаться и тихо жить...»
Утром Гешку разбудил, неожиданно заработавший транспортер. Он выбрался из подземелья и нос к носу столкнулся с начальником участка.
— Ты что, ночевал здесь? — спросил тот, оглядывая грязного Гешку.- А второй где?
— Кто? — не понял Гешка.
— С кем ты на кладбище пил и дрался?
— Я не дрался.
— Как не дрался? А что харя в крови и фуфайка? Николай мне все вчера рассказал!