Аннотация: Это рассказ про трудности, с которыми девочка столкнулась в подростковом возрасте и которые понять ей было не под силу
История девочки Зои
У Зойки был туберкулез. Но не в открытой, слава тебе, Господи, форме. И он точил её кашлем. Мать доставала ей дефицитное топленое масло и заставляла есть ложкой, да притом в ее отсутствие, потому что мать больше отсутствовала в доме, чем присутствовала. Она работала в буфете военного городка продавщицей и приносила в дом множество, как она говорила, излишков, на самом деле -- сумму недовесков и обвесков. Она напропалую обвешивала и офицеров, и их жен. Потому что считала: ей, Томе, надо и о Зойкиных легких подумать, и о себе тоже. Совсем молодая, что ж теперь прозябать, если Зойкин отчим ушел один раз за папиросами -- и как сгинул.
Она не больно-то жалела о нем, но все же ей исполнилось уже тридцать, и хотелось бы кого-нибудь привлечь. А если плохо одеваться, то и не "привлекёшь" никого. Одеваться надо еще и не бедно, чтобы создать такое впечатление у людей, а особенно у поклонников, что ей, Зойкиной матери, Тамаре Поликарповне, от жизни идет одно лишь баловство в полной мере. То есть -достаются ей пироги да пышки а не что-нибудь такое неподходящее, вроде как тумаки да шишки, потому что на таких неудачливых не больно-то и зарятся.
Хоть и говорят, что плохое приводит хорошее, но вообще-то наоборот, именно к хорошему и прилипает хорошее. Так она считала, и поэтому хорошие наряды Томе нужны были не просто так, из чего попало, а из креп-жоржета или из крепдешина, из газового маркизета или креп-сатена, а юбку можно из коверкота или габардина. В общем, надо уметь себя преподнести. И еще портниху надо ь найти, такую, чтоб модные фасоны сама знала, а не "что вы хотите, нарисуйте". Она ей что, художник, что ли? А те, которые фасоны знали, и брали соответственно. Да еще дочь, Зойку надо из-за её болезни то медом, то сливочным маслом пичкать. А время военное, и ничего нигде не достать. Только за большие деньги или на продукты менять.
В общем, ей нужны были деньги. Их она и выкраивала из маленьких возможностей своего буфета.
Были и другие жертвы, которые Тамара приносила ради своей цели: ни в мороз, ни в перемороз, ни в какую угодно лядащую погоду не ходила она иначе как в фетровых ботах на каблуках или в туфлях на каблуках, да еще и в шляпе, напоминающей маленький фетровый домик на голове у актрисы Валентины Серовой. А если было уж больно холодно или ветрено, накручивала на эту шляпку пуховый платок. Однако у ворот военного городка неизменно его стаскивала и шла себе, словно киноактриса, а не какая-нибудь продавщица из буфета. Потому что цену своей красоте она знала и выгодно отличалась от тогдашних исхудалых женщин: во-первых, Тома была в теле, а не то чтобы кости наружу, да еще старалась общаться всегда с улыбочкой, а это тоже прибавляло ей ценности.
Дома у них неизменно бывал "кух" -- белый пышный хлеб с румяной корочкой, и консервы бывали, и сгущенное молоко.
Поскольку работа у нее была ответственная и приходилось пропадать на ней целыми днями как прОклятой и еще по вечерам в ДК успевать на танцы, Тома всю положенную Зойке еду оставляла в подполе, ход в который был вырезан в дощатом полу в виде квадратика с железной ручкой, точнее, откидывающейся скобкой. Квадратик этот Зойка открывала, внизу была приставлена лестница, по ней она спускалась, набирала положенные ей продукты, при этом сгущенку ела сама, а топленое масло ложками раздавала детворе, потому что масло это сильно ей надоело, а мать, если бы увидела, что оно не уменьшается, задала бы ей очередную трепку.
От матери Зойка унаследовала серые, круглые, удивлённые глаза, прямо растопыренные какие-то, да еще шляпки на ней ловко сидели. "Идучие" они к ней были, как говорила Тамара, давая иногда Зойке в своей шляпке повертеться у зеркала. Но вообще-то Зойка была немного бесцветная, как все равно моль. Не в мать. Блёклая какая-то. И волосы серые, и кожа, и губы бесцветные - но если тронуть брови материнским угольком в ее отсутствие, потом пройтись помадой по губам и так же, как мать, приложить к щекам два куска вареной свёколки, а потом растереть, чуть послюнявивши палец,- то Зойка становилась что надо. Особенно если в шляпке. И тогда она себе нравилась и очень готовилась к тому возрасту, когда и шляпки носить, и свёколкой натираться можно будет уже открыто, а не тайком.
По маленькой их зеленой улице под названием Ледяная ходила иногда удивительная девушка Вера. Жила она в брусчатом добротном доме, принадлежавшем татарской семье; там были еще два брата-близнеца, Электор и Динамо, утюжившие с утра до вечера Ледяную своими велосипедами - большой шик по тем временам. Их сестра Вера была красавицей с черешневыми глазами, горевшими темным огнем на впалом беломраморном лице, с двумя длинными черными косами. Косы эти то увивали ее голову татарской Афродиты, то, как змеи, струились вдоль ее габардинового серого макинтоша, тяжко болела туберкулезом в какой-то последней, неизлечимой стадии. Несчастная красавица Вера, баловень своей семьи, одетая во все лучшее, что только могли справить ей ее несчастные родители в те нищие времена, нагоняла ужас на Зойку. Потому что Зоя боялась стать такой же исхудалой, беломраморной, пусть хотя бы и красивой. Когда она думала об этом туберкулёзе, то масло это, топленое и ненавистное, все же в себя впихивала, чтобы поздороветь.
Взрослые шептали вслед этой хрупкой, таявшей у всех на глазах девушке: "Хорошо, если до осени доживет, да, говорят, не дотянет, вон какая стала, поди и не весит уже ничего".
Действительно, осенью были татарские похороны. Зойка со всеми бегала к татарскому кладбищу у оврага, расположенному возле мечети. Ей казалось, что красавицу Веру обязательно занесут в мечеть Но в мечети был теперь галантерейный магазин, а на кладбище Зоя зайти не решилась, еще прогонят, не татарка ведь. Она постояла в мечети, а потом зашла в парфюмерный отдел мечети (так теперь называли магазин) и купила себе круглое зеркальце и собственную пудру "Кармен". Деньги у нее всегда были, мать давала. На картонной пудре была нарисована черноволосая красавица Кармен, и она пугала Зою сходством с несчастной и тоже черноволосой Верой.
Эта смерть ошеломила своей внезапностью, хотя вся их маленькая улица знала, что так и будет. Зойка очень стала за себя бояться и топлёное масло ( а иногда мать приносила и сливочное)заставляла себя теперь всегда съедать сама, ложками. За это ребята с улицы, которых она прежде подкармливала, очень на нее обижались и дразнили жадиной, а потом еще хуже: "Жадина-гадина, масло-то украдено".
Все это придумал Толяра, сосед-ехидина. Дразнилку подхватили многие, но Зойка все равно это масло съедала сама из-за того, что теперь она боялась умереть, как красавица Вера. Дразнение все же было очень обидным, и, чтобы вернуть себе авторитет, она позволила однажды обидчикам оборвать все вишни в их саду, за что мать ее оттрепала за волосы. Но бить Зойку Тома себе не позволяла, потому что можно болезнь вовнутрь вогнать, так говорили старухи на завалинке, и она им верила.
Тома свою Зойку любила не только потому, что Зойка была дочь, но и за то, что - от любимого мужа, самого ее первого, на которого Зойка смахивала лицом. Кроме того, у дочери были точь-в-точь его руки и ноги: такого же строения, такие же длинные и тонкие в запястьях и в щиколотках.
Зойкин отец был не из простых, как все на этой улице, а - следователь. Он расследовал важные дела, а потом его арестовали. Мать вызывали на допросы, ей было страшно, и она подписала какие-то бумаги. За это её отпустили. Вернувшись домой, Тома сожгла все фотографии мужа. Потом сняла его портрет со стены и еще одну черно-белую фотографию, висевшую в рамке, под стеклом, где они сидели рядом: мать, в белом платье, держала в руках букет пионов, а отец обнимал Тому своей мощной рукой. На фотографии, правда, пионы были белые, но мать иногда говорила, что любит только розовые пионы. Из этого Зойка сделала вывод, что, наверное,когда мать сфотографировалась с отцом, пионы были розовые.
С тех пор Зоя никогда отцовских фотографий не видела.
Но Тома всё-таки ждала Ивана и надежды на возврат мужа не теряла. Хотя... одновременно она и по сторонам посматривала, чтобы не остаться на всю оставшуюся жизнь холостячкой. Не хотелось ей мыкаться одной с ребёнком.
А почему она не побоялась снятые со стены портреты припрятать, вместо того, чтобы сжечь, и почему вслед за преступным супругом своим, следователем, разоблаченным в качестве шпиона, не загремела куда подальше, а осталась жить в своем собственном частном доме на маленькой Ледяной улице, да еще и в военном городке в буфете работать, среди офицеров, тому были свои причины. Об этих причинах Тома дала подписку молчать и молчала, а кто был поумнее, тот догадывался. Но догадавшись -- помалкивал.
Правда, недогадливые порою распускали языки в присутствии легкомысленной пикантной продавщицы - и в буфете, и на танцах, и даже, когда приводила их Тома, бывало, к себе в гости. Тамара Поликарповна старалась все разговоры хорошенько запомнить, но лучше всего она запоминала анекдоты, и когда по четвергам (буфет в этот день бывал закрыт) являлась Тома куда следует и докладывала то, что следует, в одном суровом кабинете, бывало,что и смех оттуда слышался.
Когда же незадачливый рассказчик анекдота исчезал, Тома угрызений совести не испытывала, а, наоборот, сама себя убеждала, что осталась она одна-одинёшенька, с больной девчонкой и теперь надо жить, надо выжить. А хочешь жить - умей вертеться. Тома умела. Не пропадать же ей теперь, в самом деле.Ну и что, если она людей закладывает? Ещё жалеть их... а её кто-нибудь пожалел?
И только один раз она испытала чувство жалости к лейтенанту Игорю Кузьмину. Он, по наивности, рассказал свою историю в присутствии не одной только Томы, а еще при двоих офицерах на танцах, и теперь, если бы она промолчала на своей встрече в четверг, то рассказали бы те двое других. Или даже кто-то один из них. Вот тогда ей бы посчитали "недонесение", а это карается по закону, и, кроме того,-она могла выйти из доверия. Как же Тома могла такое допустить, если у неё не руках ребенок? Да и сама она еще молодая, нечего ей по тюрьмам сидеть. Всё же Тома была на хорошем счету у начальства, поэтому не могла рисковать своим положением.
Игорь Кузьмин исчез. Тома по ночам плакала, потому что между ею и Игорем намечались близкие отношения. Игорь два раза проводил ее из Дома Культуры и передавал оба раза для Зойки шоколадки.
После своего доноса на Игоря Тома сильно переживала и даже пошла в воскресенье в церковь на Куликовку. Церковь была старинная, деревянная, действующая. Там она молилась как умела, и даже исповедовалась батюшке. Но он сказал ей на все это: "Дьяволу служишь, дочь моя, грех твой отпустить не могу, душегубство это. Бог простит, если простит".
Тома в слезах из церкви вышла, опустив сторублевку в ящик "На восстановление храма" и подав по рублю всем нищим.
По дороге все же она думала, что поп этот, наверное, как и остальные прочие, о которых она докладывала,- враг народа, переодетый только в священнослужителя. Потому что церковь существует именно для того, чтобы отпускать грехи. А он вон как ее отчитал. И за это она решила заложить его в очередной четверг.
Но признаваться в той комнате, что она в церкви была, да ещё и лишнего попу наговорила, она побоялась. Поэтому, на всякий случай, она про свой поход к батюшке ничего не сказала. Но зато дала информацию, что народ толкует, будто батюшка Василий про власть выражается: дескать, власть советская - от антихриста и скоро рухнет. Но рухнет только если все верующие будут молиться за избавление от дьявола. Все это она не выдумала, а прочитала в книжке писателя Рейнина, где примерно так рассказывалось про одного священника и его шпионскую сущность.
После этого поп Василий тоже исчез, но легче Томе не становилось; Игорь Кузьмин продолжал вспоминаться. От этого она стала немного злее и чаще срывалась на Зойке, дергая ее за косы или отвешивая подзатыльники за то или иное неповиновение, но в основном она Зойку жалела. И себя тоже жалела, поэтому стала довольно часто прикладываться к рюмке.
Однажды ее желание соединить жизнь с каким-нибудь самостоятельным мужчиной все-таки исполнилось. Кокетливость и некоторая приятность ее румяного облика сделали свое дело. Тома в конце концов нашла человека постарше себя, вернувшегося с фронта без одной ноги, владельца дома, огорода и фруктового сада, расположенного на пологом спуске к реке Волге. А огород и сад - серьёзное подспорье в хозяйстве.
Это было очень разумное решение со стороны Томы, потому что зачем же столько времени одной болтаться, так можно и истрепаться до того, что никто и не возьмет. К тому же , соседи косо поглядывали, а кое-кто и навязывался с притворными расспросами:
- Что ты, Тома, замуж нейдешь? Неужто свово дожидаешься?
Но она отвечала умело и оглядчиво:
- Кому я нужна с ребенком-то?
А про "дожиданья свово" Тома ничего не говорила, и не зря. Она-то лучше их знала, что можно говорить, а чего нельзя и чем кончается различная неосторожная разговорчивость.
Когда Тома и Зойка переезжали к Николаю Николаевичу, в его дом на высоком берегу Волги, была весна, цвели вишни и яблони, и всё обещало теперь спокойную и уверенную жизнь.
Свой дом Тамара Поликарповна сдала внаем квартирантам, а ценные вещи перетащила в Зойкину комнату и заперла на замок. Там были швейная ножная машинка "Зингер", патефон с пластинками (среди которых и любимая ее бывшим мужем "Моя Марусенька"), венские напольные часы с боем и другое, что она до времени, до окончательной веры в прочность нового сожительства с Николаем Николаевичем, решила не трогать. Она себе сказала, что пока поживет у него с Зойкой просто так, чтобы посмотреть, подходят ли друг другу. А ему объяснила, чтобы у него не возникло никаких сомнений в отношении её намерений:
- Вы, Николай Николаевич, знайте, что если я с кем сожительствую, то сожительствую верно и честно.
А про бывшего мужа, Зойкиного отца, сказала, что у него было злоупотребление служебным положением, за что его осудили как следователя, совершившего ошибку. И что она продолжала бы ждать его, пока он выйдет из заключения, если бы не встретила теперь, в настоящий момент, Николая Николаевича, который изменил все ее планы. Он поверил.
Но в душе Тома знала: прошли уже шесть лет, и Зойке уж двенадцать сравнялось, и ждать, скорее всего, нечего. А если он и выйдет, то все же -- другим человеком, с которым они, может быть, больше и не сойдутся характерами. Но самое главное было в том, что она постепенно стала забывать и его лицо, и его походку, и вообще все.
Сердце ее освобождалось от него, а тут уж было ничего не поделать. И она себя не упрекала, потому что, во-первых, время прошло, а во-вторых, чем старше и опытнее она становилась, тем больше понимала: если у тебя жена и ребенок, то ты должен жить осторожнее и с умом, как, например, она. Поняла же, как ей надо устроить свою жизнь... Она, Тома, подчинилась кому надо и даже достигла уважения от своих начальников, к которым она захаживала по четвергам. Люди они симпатичные и делают важное государственное дело.
К тому же надо ещё вот с какой стороны поглядеть: во-первых, эти люди государственное дело исполняют. А во-вторых, они ей, Томе, да еще с Зойкой на руках, - жизнь не переломали... Даже наоборот, большую помощь оказывают. И за это (но, главным образом, из страха) Тома вела себя благодарно: она никогда не отказывала своим начальникам в близости, если они этого хотели.
Само собой разумеется,, что Николаю Николаевичу она ничего "ненужного" про себя не рассказала.
Николай Николаевич был на десять лет старше и без ноги, он получал пенсию по инвалидности, семья его погибла во время эвакуации: их поезд немцы бомбили, и никто, говорят, живым из той бомбежки не вышел. Тома спросила его с осторожностью, не помешает ли ему ее дочь. Потому что, если помешает, то она, Тома, может отослать ее к матери в деревню. С большим облегчением она услышала в ответ, что Зойка Николаю Николаевичу не мешает, а даже наоборот,радует. Потому что напоминает погибшую в эвакуации дочку Танечку, и поэтому он с еще большей охотой ждет их у себя дома.
Хотя Тома вопрос свой на тему, не мешает ли ему Зойка, задавала из вежливости, но на самом деле, предварительно всё обдумала. Во-первых, она хотела разведать его истинное к ней отношение, а во-вторых, чтобы потом, впоследствии, никаких разговоров или там упреков не было. Потому что, как в народе говорят: лучше первая ссора, чем последняя.
В душе она все же надеялась именно на такой ответ, какой дал Николай Николаевич, потому что он был человек добрый.
Тома и Зойка перебрались в его дом с садом - налегке. Только одежду перенесли, потому что мебели здесь было и так достаточно. В этом старинном, добротном доме на берегу Волги жили когда-то и родители Николая Николаевича, и его деды. Здесь были рояль и библиотека со старыми подшивками "Нивы", словарями Брокгауза-Эфрона и Граната. Но Тома в библиотеку не заглядывала. А вот Зойка пропадала там, да так, что силком не вытащишь.
Прошло два года новой жизни. Туберкулез Зойкин залечился - не то волжский воздух помог, не то лечение, не то переходный период ее развития. Так предполагал врач, который всегда обнадеживал Тому и говорил, что, когда детский организм развивается, он способен преодолеть недуг. Зойка выздоровела и стала мощной крутобедрой девицей с завидным румянцем на щеках.
Ей нравилась жить в этом красивом старом доме на крутом берегу Волги, нравилось читать "Ниву" и ходить в свой восьмой класс. После школ она хотела поступать в "дошкольный пед" и ходить в соседнее Училище Связи на танцы, с курсантами танцевать. А пока, покуда она училась в школе, мать ей ничего такого не разрешала. Хотя многие девочки, например, Настя Душечкина, бегали на эти танцы и рассказывали всякое такое, что у Зойки дух захватывало.
В ту весну особенно буйно цвела сирень. Однажды в калитку постучали, и Зойка открыла.Незнакомый человек в плохой одежде, которая болталась на нем, как на вешалке, спросил, дома ли Тамара Поликарповна.
Зойка ответила, что дома, и даже проводила на веранду, где мать и Николай Николаевич пили чай, а на столе стоял букет сирени в старинной вазе с нарисованными двумя голубками.
Зойка заметила, как растерялась мать при виде незнакомца.
- Я вот пришел поблагодарить вас, Тамара Поликарповна, за вашу хорошую память.
Мать стала бледной как мел, а ее рука с чашкой замерла и дрожала мелкой дрожью, так что чай выплескивался на белую скатерть.
Николай Николаевич встал, словно почувствовав недоброе, и стоял, опираясь на костыль. А гость сказал, заикаясь:
-- Вот, Тамара Поликарповна, я, выходит, твоим крестником оказался. Анекдот мой только ты и два моих приятеля слышали Но в Бутырке я их обоих повстречал. Значит, тот донос -- твоих рук дело. Я тебе в глаза пришел посмотреть, чтобы не сомневаться. И не сомневаюсь больше. Вот как ты испугалась, рука задрожала, да и чай на скатерть льется. Ладно, живи, как умеешь.
И ушел сутулясь.
- Это правда, Тома? - тихо спросил Николай Николаевич.- Если сможешь, то лучше тебе, Тамара, оправдаться. Но если не докажешь -- уходи.
Мать ответила почти шепотом:
- Прости меня, Коля.
- Уходи.
Зойка мало что поняла, но заплакала.
Она плакала и одновременно понимала, что беззаботная и счастливая их с матерью жизнь в этом приволжском саду закончилась, что Николай Николаевич прогоняет мать, что Тома в чем-то набедокурила с этим сутулым, кашляющим человеком и что дело в чем-то очень серьёзном. Она, Зойка, не могла в данную минуту поделить свое сердце и твердо решить, что же ей делать: остаться с Николаем Николаевичем или уходить с матерью. Сначала было решила, что останется жить у Николая Николаевича, а потом посмотрела на мать - она была такая жалкая и потерянная, что даже ее пепельные кудельки, бодро взбитые на висках, странно поникли. Мать сразу стала лохматая, неприбранная, как старуха- нищенка Матвеевна на паперти у Куликовской церкви, да еще - так же жалобно, как нищая, глядела на Николая Николаевича.
А он круто развернулся на своем костыле и, не принимая во внимание ни Зойкиных слез, ни жалобного вида Томы, произнес не глядя:
-- Сексотке не место в моем доме!
Зойка слова этого не знала и еще громче заревела. Вот он гонит мать, а значит, и ее, Зойку, тоже... Ведь о ней ни слова сейчас не сказал. И не подумал даже про нее, забыл, наверное, как она мыла его костыли после дождя и грязи, как жарила ему картошку, когда мать запаздывала с работы. Значит, Зойка для него ничто. А мать он обозвал какой-то сексоткой, это, наверное, что-нибудь похуже привычных уличных ругательств.
Тогда Зойка решила защитить и мать, и себя. Визгливым, дурным голосом она выдавила из себя устрашающие слова и прокричала их громко, визгливо, - как все бабы на Ледяной улице во время скандалов с мужиками:
- Сам сиксот плешивый, чёрт одноногий!
Он остановился, качнулся, как будто упадет вот-вот, удивленно повернулся к Зойке и проговорил обычным мягким голосом:
- Ты Зоя, приходи ко мне, мы друзьями будем.
- Нечего мне сюда ходить, ничего я тут не забыла!
Но маленькое ее девчоночье сердце разрывалось от горя и невозможности склеить то, чего нельзя уже было склеить никакими человеческими силами, а новое слово "сексотка" пронзало душу пополам.