Lib.ru : Тюрина-Митрохина Софья Александровна. Эпизоды и происшествия (часть 1)

...Она помнила себя крошечной девочкой, ползущей по деревянному полу к печке, чтобы отгрызть немного побелки, - видимо, ее организму тогда не хватало кальция. К тому же око-ло печки стояла мисочка с молоком для кошки Мурки, и можно было девчонке оттуда немного похлебать. А также и поиграть с Муркой.

По дому ходит старая бабушка Маланья (Орлова). По словам моей мамы, она родилась еще при крепостном праве, в крестьянской семье. В своих рассказах мама называла бабушку Мала-нью "бобылка". Я спрашивала, что это такое, а это означало, что муж ее погиб на войне, и она одна воспитывала детей. Именно поэтому, когда к ее дочери Прасковье (моей бабушке) по-сватался парень из зажиточной крестьянской се-мьи, Семен Свешников, бабушка Маланья сразу дала согласие. Ведь дочь будет жить в достатке, да еще и ей с другими детьми поможет, своей матери! Однако Прасковья впоследствии не смогла помогать матери, она попала в семью с жестокими нравами. Для самой Прасковьи это была тяжкая жизнь, так как Семен очень крепко пил. В этой зажиточной семье был батрак (мой дед) - Игнат Спиридонович Тюрин..

Характер мамы проявился в раннем возрасте и никогда не ослабевал

- А я Зина Тюрина, мне поп метрику не дал, потому что мне семь лет исполнится только че-рез шестьдесят семь дней!

- Зина, слово "поп" говорить нехорошо, надо сказать "священник", - строго сказала завуч.

Но она все-таки оставила Зину в школе, не исключила.

После уроков девочка пришла домой, ее ждал отец Игнат Спиридонович. Он порадовался про-явленному ею характеру, ее напору, смеялся рассказу о школе, о завуче, похвалил ее.

Эта его радость имела объяснение: у старшего сына Михаила был менее решительный характер, он никогда не стремился перебороть ситу-ацию. Теперь Игнат Спиридонович увидел этот твердый характер (более ему близкий) у своей младшей дочери.

Брат Миша

На даче помещицы Поповой

Итак, о кукле

Мама и ее брат Миша

Дошкольный период своего детства мама провела в основном в мальчишеской компании своего брата Миши, который был на пять лет ее старше. Правда, он всячески избегал участия сестры-малолетки в своих достаточно крутых забавах, свойственных его возрасту. Избегал, по-тому что было унизительно мальчику-подростку появляться рядом с малолеткой!

Однако наша суровая бабушка Прасковья Григорьевна не оставляла Михаилу никаких ва-риантов: "Бери Зину с собой и присматривай за ней!"

У Миши, правда, оставалась слабая надежда: "Может, Зинка сама откажется?" В этих целях он разыгрывал спектакль. Например, такой: об-ращаясь к своему соратнику по самым рискован-ным проделкам, Левушке Сытину, Миша задумчиво говорил:

- Давай Зинку все же возьмем с собой. Бу-дем в лесу гвозди ей в голову забивать.

Товарищ с энтузиазмом "соглашался"! Девочку эта перспектива пугала, но... она все равно шла с ними. Правда, шла Зина несколько поо-даль, уговаривая себя: а может, все-таки сегодня они не будут забивать ей гвозди в голову?

В результате Мише приходилось делать Зину участницей всех своих мальчишеских игр. К ее радости!

Таким образом, Зинаида с ранних лет научи-лась лазить по верхушкам деревьев, прыгать в воду с вышки, плавать саженками, нырять, свистеть, играть в волейбол, ходить на лыжах и кататься на коньках, прикрученных щепочками к валенкам. Она всю жизнь была очень спор-тивной, и даже в Ульяновске, в возрасте уже лет за шестьдесят, смело залезала на крышу по приставной лестнице, чтобы сбросить снег. Она всегда была сильной и ловкой, здоровой и выносливой, дожила до девяноста двух лет.

А ведь с самого ее детства и вплоть до перестроечных времен в стране всегда был недостаток питания.

Ее самое "вкусное" ощущение в детские годы - это стакан клюквенного морса. Этим морсом угостил ее сам И.Д. Сытин, когда она однажды проходила мимо террасы, любуясь на гостей помещицы Поповой (дачу Поповой охранял отец Зины, Игнат). Ну, еще иногда мать, Прасковья Григорьевна, готовила детям овсяный кисель...

Немного о храбрости моей бабушки Прасковьи Григорьевны Свешниковой (Орловой, Тюриной)

Иногда, когда 8 Марта произносят тост за пре-красных женщин, я говорю о прекрасности моей бабушки Прасковьи, о ее необычайной храбрости. А ведь это необходимый элемент рос-сийской женственности (я бабушку Прасковью никогда не видела, вообще никого из своих де-душек и бабушек не знала, они умерли еще до моего рождения).

Итак, однажды в голодный год времен разрухи (из-за Гражданской войны) бабушка Прасковья (тогда еще сильная женщина средних лет) отправилась в подмосковные села, где можно было выменять нехитрые городские вещи на крупу, муку, картошку.

Ну, какие уж там у нее были вещи... Все же она собрала в доме какую-то одежду, миски, сковородки, тарелки, чашки, ложки и, как многие другие городские женщины того времени, отправилась менять их на деревенские продукты, до-бывать прокорм для семьи.

И вот выменяла она что-то взамен на какую-то муку и крупы, уместила все это в холщовом заплечном мешочке. Теперь предстояло сесть в поезд, чтобы с этим наменянным ею добром вернуться домой. Но сесть в поезд было тогда очень трудно. Ситуацию можно понять по кинофильмам, отражающим те времена: поезда тог-да брали штурмом, мест не хватало, люди ехали на крышах, под лавками, стоя в проходах и даже просто держась за поручни дверей, на подножках. Именно на подножке и удалось разместиться моей бабушке с ее драгоценным холщовым мешочком за плечами.

Поезд медленно на-бирал первоначальную скорость, он еще не разогнался, когда она вдруг почувствовала, что кто-то, тяжело дыша, бежит по платформе рядом

с ней, при этом умудряясь успешно стягивать драгоценный холщовый мешочек с ее плеч... И все же ей удалось отбиться от вора и сохранить свои драгоценные деревенские выменянные продукты.Разве не женственно?

И была прабабушка по имени Маланья, мать Прасковьи.

Это была мама моей бабушки Прасковьи. Про Маланью мне известно, что она родилась еще при крепостном праве. В деревне ее звали "бобылка", что означает - "одинокая", "вдова". У бедной вдовы было трое детей. Прасковья - старшая. Красивая. И когда посватался к ней, бесприданнице, Семен, сын зажиточного хозяина (но пьющий), Маланья уговорила дочку пой-ти за него замуж. Ведь у нищей бесприданницы никаких других шансов не было. К тому же Мала-нья ждала от старшей дочки хоть какой-нибудь помощи для остальных детей.

Но Прасковья оказалась под строгим оком свекра и мужа, помогать матери не смогла.

Родилась в этом браке с Семеном дочка Ната-ша, которую впоследствии удочерил Игнат, мой дед (история эта описана мною выше). Ребенка Игнат любил и никогда не обижал, ни одного вы-говора не делал. Все же как-то пристроила Ма-ланья и других детей (мальчиков?). В старости она пришла жить к дочери, уже в семью Игната Тюрина и Прасковьи. Но нищета и тут была бес-просветная, да еще и нагрянула Первая миро-вая война. Моя мама рассказывала, что, когда настал голод, Прасковья устроила свою мать жить в богадельню. А порой доставала из сундука ситцевую цветастую юбку своей старой матери и плакала, уткнувшись лицом в эту юбку. Пла-кала о Маланье, хотя и была Прасковья очень суровой женщиной.

Мама и котенок Чуркин - радость ее детства

Однажды маме (тогда - второкласснице), ее сосед по парте, Паша Чуркин, подарил котенка. Котенка тоже назвали Чуркиным, по имени дари-теля. Но фамилия Чуркин принадлежала грозно-му и неуловимому, жестокому разбойнику. О по-хождениях знаменитого Чуркина было написано и издано множество лубочных книг.

Мама всю жизнь любила кошек и собак. А по-даренный ей котенок был особенный - сам знаменитый разбойник Чуркин снял бы перед ним шляпу. Потому что маленький котенок рано на-учился воровать. А воровал он виртуозно. Но при этом он не был эгоистом и заботился также и о хозяевах. Хотя они его об этом и не просили. Но Чуркин, хоть он и был малышом, чтил извечный кошачий обычай: часть добычи принести хозяину и поло-жить у его ног. Ешь, дескать, хозяин, наслаждай-ся и помни, что твой кот дело свое знает и свою добычу мимо тебя не пронесет, всегда угостит. (В раннем моем детском возрасте наш кот регу-лярно складывал у моих ног, когда я была одна в доме, свою мышиную добычу. Он приводил меня этим в ужас, и я кричала. Но никто меня не слышал, и никто не приходил на помощь.)

...Как-то раз Зина увидела такую картину: Чуркин тяжело пролезает задом наперед через расщелину между забором и землей. Он явно что-то тащил, и это что-то, видимо, было тяжелым. Кот странно двигался то назад, то вперед, отягощенный какой-то непосильной для него ношей. Оказалось, что на сей раз Чуркин, не без пользы для себя, навестил соседей, побывал в их сенях, опрокинул там бочонок с солониной, ухватил кусок побольше, отъел от него изрядную долю и вот теперь нес домой свою добычу. Время стояло голодное, Чуркин это понимал, так как недоедание и даже голодание он уже изведал на себе. Теперь он гордо нес ворованный кусок в дом. Он не спрятал добычу, не зарыл в укромном местечке, чтобы потом съесть тайно от других... Нет! Он готов был поделиться с домашними!Он был еще довольно маленьким котенком, а кусок украденной солонины оказался гораздо больше, чем он сам. По закону кошачьей жизни полагалось положить украденное к ногам хозяйки, Зины, чтобы показать свою кошачью удаль. Даже маленькую пойманную мышь он бросал к ногам Зины всякий раз, когда ему удавалось эту мышь отловить. Таков был ритуал, знак дока-зательства кошачьей удачливости, покорности, смирения и к тому же - царственной щедрости.

Что было делать Зине? Не выдавать же Чурки-на соседям. Рассказала матери. Прасковья Григорьевна сразу поняла, что коту несдобровать, если соседи узнают о такой крупной краже, да еще в это голодное время. Мясо разрезали на кусочки и сварили похлебку на всю семью. Чур-кину тоже досталась щедрая порция. Ведь он ее заслужил.

Ненависть соседей к Чуркину неудержимо нарастала

Он был осторожен, и его пока ни разу не застали за воровскими проделками, но опасность разоблачения буквально витала в воздухе. Что бы и где бы ни случилось, какой бы кусок у кого ни пропал, все подозрения всегда падали на него, 'невинного и добропорядочного' кота. Ненависть соседей к Чуркину увеличивалась, и Зина боялась за него. Между тем ее любовь к бессовестному Чуркину каждый день нарастала... Хоть он и был разбойником, но все-таки, надо отдать ему должное, был он отважен, по-рыцарски щедр (всегда норовил поделиться любой мало-мальской добычей). А уж смышлености и стратегического ума ему вообще было не занимать стать. Но все же...

Очередной чуркинский налет (на свадебный стол) едва не стоил ему жизни. Это было в голодном 1922 году. На соседней улице готовились к свадьбе! Заранее старательно нарезали кусочками драгоценное сало, разложили по мисочкам не менее драгоценные холодец, вареные яйца, белый хлеб и другие нехитрые, но по тем временам бесценные угощения. Все это богатство до поры до времени припрятали в чулане, накрыли марлечками и чистыми холщовыми тряпочками, чтобы эти деликатесы не заветрились и чтобы можно было их выставить на свадебный стол сразу же, как только молодые приедут из церкви. Однако Чуркин успел навестить заветный чулан еще до приезда молодых. Не сказать, чтобы все угощения ему понравились, потому что далеко не все было в его кошачьем вкусе. Например, он не оценил зеленый лук и соленые помидоры. Но зато сало, вареные яйца, жареная курица!.. О, это ему пришлось по душе. На всякий случай он попробовал каждое блюдо. Он сдирал марлю и холщовые тряпочки со всех мисочек, он вволю напробовался скудными, но сказочно прекрасными свадебными деликатесами времен военного коммунизма. В результате почти все припасы оказались надкусанными. Не забыл Чуркин и о своих хозяевах - им он принес шикарный 'трофей', а именно - половину жареной курицы. Еле дотащил. Удача сопутствовала фартовому коту, и он сумел, как всегда, вовремя покинуть объект нападения. Задержись он на минуту, тогда вернувшиеся из церкви разъяренные хозяева и гости разорвали бы Чуркина на куски. Никто бы его не пощадил - ни жених, ни невеста, ни тем более их родственники и знакомые. Впрочем, никто ведь и не застал его за криминальным нападением, никаких улик против него не было. Но почему-то никто и не сомневался, что разгром свадебного стола - дело рук (лап?) Чуркина. Зина отчаянно доказывала соседям, что Чуркин здесь ни при чем, она спорила с обвинителями, убеждая их (о, святая ложь!), что Чуркина накануне увезли жить к родственникам в деревню, а значит, он не мог напасть на чулан с угощениями, ведь его 'не было в поселке'! А раз его не было, то и набег на свадебное угощение совершил не он. Просто на него, как всегда, 'сваливают чужие грехи', а честный кот 'ни в чем не виноват'! Увы, это было неправдой, это была 'святая ложь во спасение'. Однако все-таки Зина позаботилась о том, чтобы Чуркина все же припрятать на время, пока страсти справедливо разгневанных людей не улягутся. Вот почему поздно вечером она тихонько взяла кота на руки, запеленала в большой платок, положила дорогой комочек в сумку и понесла своего любимца к маме своей подружки, библиотекарше Анне Федоровне. Чуркин отсиживался в библиотечном чулане недели две, а потом Зина забрала его домой: к тому времени страсти по Чуркину понемногу улеглись - по причине давности срока преступления и еще потому, что ее мама, Прасковья Григорьевна, предприняла примирительную акцию: она подарила потерпевшей стороне одного из своих лучших гусей. Можно сказать, от сердца оторвала.

Любовь моей мамы к животным была непоколебима:она их пригревала, спасала и лечила всю свою жизнь, до глубокой старости

Чуркин был бесподобным котом, который в те голодные годы пытался прокормить себя и своих хозяев, невзирая на ответные жестокие и бездушные действия обворованных им соседей. Позже, когда уже и я стала мамой, я подарила своей дочке Ксане на ее десятилетие собачку, понимая, как радует ребенка дружба с собакой. Подаренную Ксане собачку звали Чукки. И вот произошел у нас один случай, который еще раз убедил меня в том, что между моей мамой и домашними животными была особая привязанность.

Однажды мы уехали с Ксаной в отпуск, а Чукки на это время (месяц) оставили моей маме. При ее неугасающей любви к животным приютить у себя на месяц собачку было большой радостью. Моя мама Зинаида Игнатьевна кормила собачку блинчиками с мясом, часто купала, заворачивала в одеяльце и перед сном убаюкивала Чукки на руках. А когда мы спустя месяц забирали собачку, Чукки долго оглядывался на свою столь привлекательную для него новую, но (увы) временную хозяйку. Судя по его поведению, он был бы не прочь остаться навсегда у такой заботливой и такой понимающей собачью жизнь женщины - моей мамы. Он, конечно, не знал, что у Зинаиды Игнатьевны был такой огромный и неординарный опыт общения с котом Чуркиным... А потом еще с многочисленными кошками и собачками.

Собаки всегда отвечают любовью на любовь своих хозяев. А вот градус собачьей преданности людям - это непостижимая загадка. Я знаю случай, когда внушительного телосложения пес породы овчарка безупречно служил своему хозяину. Он был предан ему, этому своему хозяину, бесконечно, несмотря на то, что тот был несправедливо груб и жесток с ним. Но вот однажды пришлось этому хозяину жестко поспорить со своим отцом. И отец в гневе ударил сына. В то же мгновение пес кинулся на своего хозяина. Исход был летальным. Пес поддержал более сильного, который его не обижал. А обидчика жестоко наказал.

Снова о маме и ее семье. Семья - это, к сожалению, не всегда то место, где все идеально

Мама рассказала мне об этом случае в свои семьдесят девять лет. Было заметно, что события, о которых она хотела вспомнить, даже и сейчас мучили ее. Сейчас, когда от той девятилетней девочки, с которой это все произошло, ее отделяло ровно семьдесят лет. Она рассказывала, а я отчетливо видела ту давнюю сцену (она всегда очень точно рассказывает): вот Зина упала в снег, в сугроб, от неожиданного удара. Это ее толкнула мать... И она продолжает ее избивать, уже ногами... В наказание за потерянную оловянную миску, а еще - и из-за потерянной Зинаидой вместе с миской оловянной ложки. Эти две ценные вещи были упрятаны в ее холщовый мешочек, который она каждый день носила с собой в школу. Теперь нет ни мешочка, ни посуды для завтраков! Заменять было нечем. Ведь шел 1918 год, Гражданская война, голод, разруха. Второй миски и второй ложки вместо потерянных в доме нет, все давно уже выменяно в селах на крупу. Но, слава богу, в школах дают детям хоть какую-то скудную еду - школьный завтрак. Миска вместе с ложкой и холщовым мешочком исчезли, Зина их потеряла в каком-то обираловском сугробе: дело в том, что Зинаида, возвращаясь из школы, прицепилась, как обычно, к торфяным дровням. Она умела - с мальчишеской ловкостью! - уцепиться за выгнутые вверх полозья и прокатывалась так 'зайцем' по Обираловке вместе с другими счастливцами-мальчишками. Сколько раз так уже было! Но на этот раз... Именно тогда, когда она соскальзывала с этих полозьев, вот тогда, видимо, и отбросило в сторону тот самый злополучный холщовый мешочек со всем его содержимым. Мать избивала Зину от отчаяния, любая вещь ведь тогда была ценностью, а каждая пустяковая потеря - невосполнимой. После этого потерянного в сугробе мешочка и последовавшего избиения что-то отгородило Зинаиду от матери. А вот с отцом у нее было полное взаимное понимание. Даже тогда, когда в его жизни появилась какая-то Катерина. Зина, слыша упреки матери отцу и видя его слезы после жестоких ссор, она... жалела отца. Однажды мать попросила ее поговорить с этой Катей. Зина просьбу выполнила. Но... продолжала жалеть отца. Из-за этого у нее начались столкновения с матерью.

На Кунцевской трикотажной фабрике

Итак, после этого происшествия Зине стало так горько жить в родительском доме, что она решила хотя бы на время уйти и поработать на Кунцевской трикотажной фабрике. Ей было всего пятнадцать лет. Ее, хотя и несовершенно-летнюю, но зато грамотную, поставили на канцелярскую работу. А ей скучно было сидеть над бумагами, и она попросилась в цех.

Зина жила теперь в общежитии. Там царили вольные нравы, молодежь прислушалась

К новым веяниям - к теории "стакана воды". Эта теория трактовала такие взгляды на любовь, брак и семью, которые были широко распространены (особенно среди молодежи) в первые годы советской власти. Заключались они в отрицании любви и в утверждении, что отношения между мужчиной и женщиной - это всего лишь обычные инстинкты. И если, дескать, хорошенько разобраться, то никакой любви на свете нет, а есть чисто товарищеские, без 'высоких' чувств, инстинкты, и их надо удовлетворять совсем просто, ну, как выпить стакан воды. Маме это было отвратительно, ведь она была сторонницей идеи одного рассказа (нашумевшего тогда) автора Пантелеймона Романова, назывался он 'Без черемухи'. Ей приходилось отбиваться от назойливых 'товарищей', любителей этого рассказа.

Зине не велят читать Есенина

Пожилой мастер цеха ей симпатизировал и сказал однажды:

- Ты, Зиночка, выделяешься из толпы, у тебя есть свое лицо.

Это ей польстило, но было не вполне понятно. И тогда она подумала про себя: "Наверное, так и есть. Ведь у меня густые брови, блестящие ка-рие глаза и румянец во всю щеку".

Но все же она решила уточнить у мастера, в чем суть его высокой оценки ее личности, и она спросила:

- Это вы про что? Как мое лицо выделяется, что ли?

- Да нет. Это я про то, что ты умная, начитан-ная, имеешь свое мнение. Старайся и дальше быть такой же, читай побольше.

Но вот однажды этот мастер увидел, что из кармана ее пальто торчит тоненькая книжечка стихов ее любимого поэта - Сергея Есенина. Это его удивило, и он строго сказал:

- А вот Есенина ты брось, он только голову тебе засоряет. Это не наш, не советский чело-век... ведь он - упаднический!

Да-да, так про великого русского поэта писали тогда в газетах. Но как же быть Зине? Ведь Есенин - ее любимый поэт! А мастер продолжал: 'Брось его сейчас же, вот прямо при мне достань эту книжонку и выброси'. Она не могла этого сделать ни за что на свете. Как же быть? И тут ей в голову немедленно при-шла спасительная ложь, и она сказала: 'Да как же я выброшу, когда это чужая книж-ка, и я должна ее вернуть!' Книжка все же была ее собственная. Вот так она в первый раз спасла для себя стихи Есенина. А второй раз был еще круче. Но об этом чуть ниже.

Отец Игнат Спиридонович Тюрин забирает Зину с фабрики. Комсомольская ячейка поселка Обираловка - против стихов Есенина (хотя стихов его обираловские комсомольцы не читали).

Однажды на швейную фабрику за Зиной приехал отец, Игнат Спиридонович, чтобы увезти ее домой, - в доме стало поспокойнее. Однако в родных местах Зину ожидали неприятности, и на этот раз - уже со стороны комсомольской ячейки. На собрании комсомольцев ей поставили ультиматум: 'Выбирай: или комсомол, или твой кабацкий, упаднический поэт Сергей Есенин'.

Да-да, так Есенина называли его идейные враги... Велено было ей 'отказаться от всякой этой есенинщины', иначе...

Дело было в том, что тогдашние комсомольцы ее родного поселка Обираловка (ныне - Железнодорожный) никогда не читали стихов Есенина, но зато читали идеологические нападки на поэта в газетах. Антиесенинская кампания была в разгаре. Газетчики соревновались в создании 'уничтожающих' поэта эпитетов. Они единодушно обзывали поэта 'кабацким'. И теперь комсомольская ячейка в поселке Обираловка сурово осудила комсомолку Зинаиду Тюрину. От нее ультимативно потребовали: или она у себя в доме снимает со стены комнаты портрет 'не нашего' поэта (и при этом навсегда отрекается от 'вырожденца' Есенина), или... или они ее исключают из комсомола.

При ее невообразимой любви к Есенину тре-бование это было жестоким. Однако перед угрозой исключения из комсомола Зинаида от-ступила... Правда, это было лишь частичное отступление: портрет поэта со стены она сняла, но зато спрятала его в тумбочке, любуясь на Есенина тайком. Отречься же от его поэзии она не смогла, поэтому изо всех сил старалась убедить своих судей в абсолютной безвредно-сти для любимой советской власти стихов ее любимого поэта.

О процедуре обсуждения классовых заблуждений комсомолки мама так рассказывала мне в 1990 году: 'Когда мне было пятнадцать лет, это уже на фабрике, мастер замечание сделал, увидел, что Есенина читаю. Портрет Есенина, правда, тогда у меня в общежитии еще не висел, негде было, в общежитии комнатка маленькая, в ней пять коек. Портрет я позже повесила, уже у себя дома, когда вернулась в Обираловку. И вот в Обираловке ребята увидели, что я читаю книгу стихов Есенина, и велели мне эту книжку выбросить. Как раз кампания против него началась, в газетах статьи появились, обзывали его там 'кабацким поэтом', а его стихи - 'есенинщиной'. Главный упор критики делали на то, что будто бы он своими стихами молодежь заражает своими мещанскими мелкобуржуазными настроениями'.

Мама рассказывала: 'И вот меня, как комсомолку, вызывают на собрание нашей ячейки, чтобы 'проработать', меня предупреждают, что, если я не отрекусь от своих заблуждений, меня исключат из комсомола - за увлечение 'не нашим, не пролетарским' поэтом (за эту нелегальную, по их мнению, любовь). Дело было серьезное. Все мы тогда воспитывали в себе принципиальность, несмотря на то что хорошо знали друг друга, в одном поселке родились, выросли, школу окончили, понимали, кто чем дышит... Но тогда подход друг к другу был 'независимый от человеческих чувств'. Я, конечно, жить не могла без комсомола, но и без Есенина тоже не могла, все строчки его знала наизусть. И вот они меня вызвали на заседание ячейки, но сами-то Есенина плохо знают, только по цитатам из тех же газет, а в газетах эти цитаты повыдергивали из разных книг и преподносили как 'упадочнические' и 'разлагающие'. Тут-то я и пошла на хитрость: взяла с собой томик Есенина на заседание бюро и стала им его стихи читать вслух. Потом спрашиваю: 'Ну и что вы здесь видите такого, что может меня разложить?' Они сидят, заслушались, и сами не понимают, что делать, какое решение записать. Потом секретарь, Леша Волков, самый авторитетный среди нас парень, сказал: 'Как это - что записать? Все, что здесь говорили, то и записать. И стихи записать тоже. Чтобы было понятно наше решение'. А решение приняли такое: 1) объявить комсомолке Тюриной строгий выговор, 2) обязать комсомолку Тюрину снять со стены своей комнаты портрет Сергея Есенина, 3) если не подчинится - тогда исключить ее из рядов Ленинского комсомола'.

"Отрываться" от построения нового общества недопустимо

Время шло, Зинаида взрослела, она окончила школу и поступила в техникум на отделение воспитания трудных подростков. Проучилась два курса, и вдруг по приказу секретаря ЦК ВЛКСМ А. Косырева всех комсомольцев с ее курса, не давая им доучиться, снимают с учебы досрочно и направляют работать с 'трудными подростками' в детские дома. Дело было в том, что во время Гражданской войны многие дети остались сиротами. Некоторые погибли, потеряв своих родных, а кто-то выжил и добывал себе пропитание мелким воровством. Криминал охотно принимал таких детишек в свои ряды, в преступные группировки. Сначала бандиты их обучали быть 'на стреме', потом - открывать форточки и пролезать в них, открывая двери ворам, ну, а потом - повышать 'квалификацию'. Власти во главе с Ф.Э. Дзержинским решили бороться, организовали множество детских домов. В один из таких детдомов в качестве воспитательницы была направлена и моя мама. Вот картинки: 'Беспризорники Москвы' в 20-х годах.

То ли по безграмотности, то ли по недомыслию, тот детский дом в Павшине носил пыш-ное название "Детский дом "Сын Октябрьской революции"". Воспитанники этого детдома и были "сыновьями" этой революции, то есть бездомные, дети, попавшие из мирной жизни в сиротство, скитания, жестокость и кровь.

В павшинском детском доме мама проработала толь-ко два года, так как здесь ее настигла встреча с моим отцом.

Молодой и очень красивый мой будущий отец снимает комнату в Обираловке. Появляется девушка его мечты - моя мама Зинаида Тюрина

После армейской службы отец, не имея жилья, снимает недорогую комнатку в деревянном доме поселка Обираловка (сейчас - город Железнодорожный). К хозяйке этого дома часто заходит девушка с сияющими карими глазами. Ее зовут Зинаида. Она знает наизусть почти все стихи Сергея Есенина, только что почти окончила два курса педагогического техникума (отделение воспитания трудных, девиантных подростков). Ее сняли с учебы в педагогическом техникуме и командировали на важную работу - по комсомольской путевке. После беседы в ЦК ВЛКСМ ее направили в детский дом для беспризорников. Она теперь - воспитательница очень трудных подростков в новом павшинском детском доме с драматическим, на мой взгляд, названием - 'Сын Октябрьской революции'. Ведь именно революция и лишила этих ребят их родителей, обрекла их на кошмарное детство, а большая их часть погибла. Беспризорников было тогда очень много по всей стране, и на них 'положили глаз' преступники. Детишки были нужны криминальному миру для таких заданий, как стоять 'на стреме', пролезать в форточки, отвлекать внимание милиции. Уголовники не дорожили такими маленькими помощниками и в случае опасности оставляли их один на один разбираться с милицией. Кроме того, воры и грабители надеялись укрепить свои криминальные ряды новой подрастающей сменой. Оценив опасность, хотя и поздновато, Дзержинский распорядился вылавливать беспризорных сирот и помещать их в детские дома. О своей работе с беспризорниками мама рассказывает своему новому знакомому (моему будущему отцу). Она очаровывает его своими историями о детях и о различных ситуациях, которые складываются в детском доме. Надо сказать, что она была блестящей рассказчицей. Он еще не встречал такой симпатичной девушки. Она почти согласна выйти за него замуж... но вовремя останавливается: а кто же будет строить новое коммунистическое общество? Не уверенная в своей стойкости и в способности выдержать разговор о своем отказе от замужества, моя храбрая мама посылает к отцу переговорщика - своего старшего брата Михаила. Она инструктирует брата: он должен сообщить жениху о (якобы) многих недостатках в характере Зинаиды и обязательно научить его, Александра, как ему добровольно и беспрепятственно отказаться от женитьбы на такой нехорошей девушке, как его сестра Зинаида.

Но простой парень из Обираловки Михаил Тюрин не был дипломатом.

Мой будущий отец только снисходительно улыбнулся, выслушав от Михаила эту агитацию, и твердо сказал: "Вы просто Зину не понимаете. Она не такая, как ты говоришь, она совсем дру-гая".

Отец унаследовал от своей матери любовь к музыке. Эта любовь осталась у него на всю жизнь - как несбывшаяся мечта. У него был красивый баритон, отличный слух, и он очень хорошо пел ямщицкие и украинские песни. Правда, пел ред-ко, но всегда пел, когда просила мама.

Здесь, в Обираловке, он ухаживал за ней, они бродили по лесу, он рассказывал ей боевые истории из своего недалекого прошлого в Конар-мии. Он пел ей украинские и старинные русские песни, которые он выучил в Конной армии. В Обираловке был большой лес, и именно там он ей и устраивал концерты. Причем песни-то она слушала, но поцеловать себя не разрешала - при первой же его попытке строго сказала: "А вот этого - не надо".

Тем не менее предложение стать его женой она в конце концов приняла... Однако на строжайших условиях. В рамках своих комсомольских полудетских воззрений на жизнь Зинаида выдвинула нашему отцу беспрекословные ус-ловия.

"Семейная жизнь с ее мещанским бытом только отрывает женщин от созидания нового общества. Но отрываться от построения нового общества - недопустимо. Поэтому она, Зина, убежденная комсомолка, ставит свои условия для замужества:

1) обедать - в столовых общепита; 2) белье стирать - в общественных прачечных; 3) буду-щих детей сначала отдавать в ясли, а потом в детский сад, в школу - чтобы они не мешали участию их матери в построении социализма".

Отцу ничего не оставалось делать, как рыцарски согласиться на поставленные ему условия. Впоследствии жизнь опровергла все эти условия. Ни одно из романтических комсомольских мечтаний моей матери не сбылось, да и не могло сбыться по многим причинам. В первые годы супружества жизнь была трудная, скудная, страна с трудом становилась на ноги после братоубийственной Гражданской войны. А потом началась Великая Отечественная война с гитлеровской Германией. И только режим жесткой экономии да еще и собственных непрерывных усилий по ведению домашнего хозяйства мог помочь людям выжить. К 1941 году в нашей семье было уже трое детей, три дочери: старшая - Лена, средняя - я, Софья, и младшая дочка Женя. Ей было неполных три года, когда грянула война.

Ну, а мамины желания сочетать многодетную семью с общественной деятельностью... ну ни-как не получалось их осуществить.

А до того, как маму настигла встреча с моим отцом, они знать ничего не знали друг о друге. Поэтому - немного об отце и его близких.

Папа был любимцем и баловнем своей мате-ри. В четыре года он остался без отца - его отец погиб в 1909 году, утонул в море.

Итак, его мать, Софья Самуиловна Пикман (урожденная Лось), обладала прекрасными му-зыкальными способностями, играла на форте-пьяно, пела, прекрасно шила себе наряды, была веселая, и в семье, по словам моей двоюродной бабушки Насти, ее называли Кукла (сокращенно - Кука). Благополучная жизнь Куклы закончилась после гибели ее мужа. Оставшись одна с тремя детьми, Софья все силы отдала семье, ее дети продолжали получать образование. Для этого ей пришлось много работать: беспрерывно, днем и ночью, не щадя себя, она шила, давала уроки му-зыки и даже разгружала баржи с арбузами на на-бережной Очакова.

К тому времени уже не было в живых ее отца, но, кажется, ей помогал кто-то из родственников. А про ее отца стоит рассказать особо. Его не-уклонную волю и силу я чувствовала и в моем отце, внуке Самуила Лося.

Дед отца, Самуил Лось,был кантонистом. Он участвовал в Крымской войне

Дед моего отца - мой прадед Самуил Лось, канонист, участник Крымской войны 1853-1856 гг.

Дед отца, Самуил Лось, был кантонистом, а значит, отслужил в Российской армии двадцать пять лет (может быть, и больше). С восемнадцати лет кантонисты давали присягу служить русскому царю. Для того чтобы набрать кантонистов, детей, особенно сирот, принадлежавших к иудейской религии, вылавливали так называемые ловцы. Они увозили маленьких еврейских мальчишек (преимущественно сирот) лет восьми - десяти в военные поселения, делали кантонистами. Выловленные дети жили в кантоне, их муштровали, военное воспитание сопровождалось дикими избиениями и требованиями сменить веру. Не все могли выдержать, многие дети погибали. Но выдержавшие (небольшая часть) становились как будто отлитыми из железа. Таким был и мой прадед. Потом, вернувшись со службы, уже лет сорока трех примерно, если не более, прадед Самуил Лось женился на молодой девушке и имел четырех красавиц-дочерей. В детстве я слышала о своем прадеде только одну фразу: 'Он был кантонистом'. Слово 'кантонист' взрослые родственники произносили с особой гордостью. 'Что же это такое, - думала я, - быть кантонистом?' Вот как говорится в Википедии: "Само слово пришло из прусского языка: в нем термином "кан-тон" обозначали полковой округ. В России кантонисты с рождения

. Кантонисты - это еврейские мальчики, силой вырванные из родной среды и отданные в солдаты. Кантонистами называли малолетних рекрутов. Указ о воинской повинности среди евреев был подписан Николаем I 26 августа 1827 года. По этому закону еврейских мальчиков c двенадцатилетнего возраста забирали в армию на двадцать пять лет, но ловили мальчиков также и восьми-, десятилетних. Срок их военной службы исчислялся только после совершеннолетия, то есть они давали присягу с восемнадцатилетнего возраста, а уже потом служили в армии целых двадцать пять лет. До присяги детей содержали в особых школах для кантонистов, где муштрой, непосильным трудом и всевозможными издевательствами (вплоть до пыток, об этом см. текст ниже) их понуждали к "добровольному" крещению" были военнообязанными: с первого дня жизни они попадали в под-чинение военного ведомства. <...>(см. Энциклопедию).

"Мрут как мухи"

"Детей-кантонистов сваливали партиями, как телят, в телеги и увозили этапным порядком".

Вот что рассказывает А.И. Герцен, случайно встретивший партию еврейских кантонистов в 1835 году, во время своего путешествия в Вятку. Между Герценом и "офицером-этапником" про-изошел следующий диалог (описано в "Былое и думы"):

- Видите, набрали ораву проклятых жиденят с восьми-, десятилетнего возраста. Я их принял верст за сто. Офицер, что сдавал, говорил - беда, да и только. Треть осталась на дороге (и офицер показал пальцем на землю). Половина не дойдет до назначения, - прибавил он.

- Повальные болезни, что ли? - спросил я, потрясенный до внутренности.

- Нет, не то что повальные, а так, мрут как мухи.

Ни одна черная кисть не вызовет такого ужа-са на холст. И эти больные дети без ухода, без ласки, обдуваемые ветром, который беспрепятственно дует с Ледовитого моря, шли в могилу. Я взял офицера за руку и, сказав: "Поберегите их", бросился в коляску; мне хотелось рыдать, я чувствовал, что не удержусь..."

Текст присяги

Для евреев-кантонистов, то есть юношей, не согласившихся менять веру предков, существовал текст присяги, который произносился на иврите или идиш (а для принявших христианство текст присяги был обычным, на русском языке): 'Именем Адоная, живаго, всемогущаго и вечнаго Б-га Израиля, клянусь, что желаю и буду служить Русскому царю и Российскому Государству, куда и как назначено мне будет во все время службы, с полным повиновением военному начальству, так же верно, как был бы обязан служить для защиты законов земли Израильской. <...> Но если по слабости своей или по чьему внушению нарушу даваемую мной на верность военной службы присягу, то да падет проклятие вечное на мою душу и да постигнет вместе со мною все мое семейство. Аминь'. (Здесь имя Адонай - одно из именований Бога в иудаизме, является заменой непроизносимого имени Господа. Слово 'Адонай' стало заменой имени Яхве, когда последнее было признано слишком священным для обычного употребления.)

Еще одно пояснение

"Еврейских рекрутов отправляли в кантонист-ские школы с наиболее суровым режимом, при-чем в места, максимально отдаленные от "черты оседлости" (Урал, Сибирь, Поволжье).

Условия содержания, муштра в школах были ужасными. Неудивительно, что, по словам во-енного министра Аракчеева, "кантонисты та-яли, как свечи". Началась настоящая охота за детьми, а вместе с ней процветали многочисленные злоупотребления. Так называемые ловчики (хаперсы, хапуны) заманивали детей из других общин. А впереди мальчиков ждали годы тупой муштры. За малейшую провинность, за отказ принять христианство детей секли вы-моченными в соленой воде розгами, оставляли полуодетыми на морозе, окунали до обмороков и глухоты в холодную воду, наносили раны при стрижке. Оскорбления были неотъемлемым компонентом "воспитания". А ведь эти "нико-лаевские солдаты", как впоследствии их стали называть, были мужественными, преданными царю и выносливыми воинами. Великий русский хирург Н.И. Пирогов отмечал особенную стой-кость, терпеливость солдат-евреев во время Крымской кампании 1853-1856 годов"5.

Детей-кантонистов ловили, бросали партиями, как телят, в телеги и увозили этапным порядком

Вот всего несколько из множества подобных воспоминаний.

"Нас пригнали из Кронштадта целую партию, загнали в тесную комнату, начали бить без вся-кой милости, потом на другой и на третий день повторяли то же самое. Потом загоняли в жарко натопленную баню, поддавали пару и с розгами стояли над нами, принуждая креститься, так что после этого никто не мог выдержать".

Видимо, это был широко распространенный прием, применявшийся, кстати, и в НКВД, - пытка паром.

Ефрейтор хватает за голову, быстро окунает в воду раз десять - пятнадцать подряд: мальчик захлебывается, мечется, старается вырваться из рук, а ему кричат: "Крестись - освобожу!"

Школы канонистов прозвали в народе живодернями Евреи-кантонисты, принявшие православие, получали льготы: они более не подвергались избиениям, их не заставляли надраивать вне очереди казарменные полы, да еще и на голых коленках, и вдобавок им единовременно выда-вали денежное вознаграждение.

Сохранилась масса воспоминаний бывших кантонистов, которым посчастливилось выжить. Они рассказали о тех издевательствах, которым их подвергали. Вот как описаны эти мучения в "Книге времен и событий": детей, чтобы заставить их побыстрее креститься, секли без конца, кормили соленой рыбой и не давали затем пить, оставляли раздетыми на морозе, окунали в воду до обмороков и глухоты - ну как будто все спи-сано с "Архипелага", но там истязали таким об-разом все-таки взрослых, а не детей. Когда-то в 70-х годах мой отец нашел упоминание о сво-ем деде (бывшем кантонисте) Самуиле Лосе в каком-то журнале - в связи с цитатой из днев-ников Л.Н. Толстого периода Крымской войны (о разговоре Толстого с интендантом Лосем) Жена и четыре дочери моего прадеда, кантониста и участника Крымской войны 1863 года, Самуила Лося

Слева направо: Клара, Софья, Настя, Вера (сидит рядом с мамой).

Отслужив свои двадцать пять лет военной службы, участник Крымской войны, мой прадед Самуил Лось вернулся в родные места. Здесь он в возрасте за сорок лет женился.

Имел четырех красивых дочерей (см. фото). Сидит слева - старшая, Клара, вышла замуж за аптекаря, рядом - Софья, моя бабушка (она хорошо играла на пианино, пела, умела хорошо шить. Ее домашнее прозвище было Кукла (со-кращенно - Кука).

Далее на фотографии, справа - самая млад-шая, Настя (в белом платье). Она прожила дол-гую жизнь. Ее дочь Нонну репрессировали, так как Нонна в 1937 году хлопотала за своего мужа Лазаря Ямпольского, конструктора автомобилей в Ярославле, посаженного в лагерь по ложному доносу. Нонну отправили в ГУЛАГ, мужа ее по-садили на десять лет "без права переписки". Бабушка Настя воспитывала сынишку Нонны, Анатолия Лазаревича Ямпольского.

Сидит с распущенными волосами - краса-вица Вера, она вышла замуж за англичанина. Этот англичанин был инженером-строителем железных дорог, его пригласили в Россию, в Причерноморье - помогать проектировать железнодорожные пути. Здесь он и встретил красавицу Веру Лось, и она уехала с ним в Англию. Из Англии Вера присылала сестрам красивые платья.

Слева в платье с белой пелериной си-дит Клара, жена аптекаря (в их семье после смерти матери несколько месяцев жил мой отец, пока однажды не уговорил конармейцев взять его с собой на фронт, прибавив себе немножко возраста к своим четырнадцати годам).

В центре сидит моя прабабушка, мама всех этих девушек, жена моего деда Самуила Лося (кантониста и участника Севастопольской бит-вы)... Имени ее я не знаю.

Мой дед Борис (Бенцион) Абрамович Пикман

О нем у меня только два документа: его фото-графия и выцветшая старинная бумага (см. фото на стр. 66) - "Свидетельство о явке к исполнению Воинской Повинности... зачислен в ратники ополчения втораго разряда при призыве 1893-го года, No жеребья 415".

В четыре года мой отец, тогда - малыш, поте-рял своего отца - Бориса (Бенциона), который утонул в море. Это случилось 1909 году. На ру-ках бабушки Софьи остались трое детей: две до-чери, Фрида, Марися и четырехлетний сын, мой отец.

Фрида училась в гимназии города Херсона... А портрета Мариси у меня нет. Она после смерти своей матери жила в семье ее сестры Анастасии и скончалась во время эпидемии холеры.

Моя бабушка Софья, домашнее прозвище - Кукла (Кука)

С фортепьяно и с нарядами теперь, после смерти мужа, было покончено. Чтобы прокормить троих детей, бабушка Софья (тогда еще молодая женщина, вдова с тремя детьми) заняла рабочее место мужа и, как впоследствии написано в служебных анкетах моего отца, стала 'приказчиком дровяных складов, а по вечерам шила'. Итак, она заняла место погибшего мужа. Кроме того, она, как и многие тогда другие бедные женщины южных приморских городов, подрабатывала, таская с пристани вверх, в гору, на своих хрупких плечах мешки с арбузами. Разгрузка барж была сезонной работой. Женщины поднимали тяжелые мешки на вершину горы, где начинался город, а потом эти мешки с арбузами грузили на подводы. Почему нанимали женщин, а не мужчин? Просто можно было меньше платить. Во время этой подработки Софья оставляла сынишку поиграть на пристани, но приглядывала за ним. А мальчишка хулиганил слегка, как и многие другие мальчуганы в таком возрасте. И вот ее сынишка кинул однажды камушком в проезжавшую подводу, а рассердившийся могучий возница бросился за ним, чтоб наказать. Чувствуя, что рассерженный великан его настигает, мальчик закричал что было сил: 'Мама!' Его мать немедленно бросила свой мешок с арбузами и кубарем спустилась с горы вниз на помощь. Арбузы разбились. С переноски арбузов ее уволили, не заплатив денег за проделанную работу. Отец рассказывал мне эту историю несколько раз, не давая комментариев, переживая за мать, но внутренне восхищаясь ею. Где-то я читала древнее иудейское правило: 'Если услышишь крик ребенка'. - брось все и беги к нему на помощь". А в Библии сказано: "Не обижайте вдовиц и сирот".

Произошла однажды и другая история, которую отец тоже рассказал мне несколько раз... Бабушка Софья прекрасно шила. Будучи вдовой и стараясь как можно больше заработать, она согласилась сшить наряды для свадьбы (невесте и ее матери). Это была генеральская семья. Обещали золотые горы... Но расплату назначили только на срок после полного завершения всех нарядов. Заказчики даже не дали ей никакого задатка. А когда она все сшила и вручила заказчикам, те 'расплатились' с нею 'попросту', а именно - объедками со свадебного стола. То есть обломанными шоколадками, за-кусками, недоеденными кусочками мяса... Они просто собрали все остатки на столе, не дое-денные гостями. завернули в скатерть и отдали ей в качестве оплаты за весь ее труд. Бабушка плакала, а отец всю жизнь помнил слезы сво-ей матери и иногда рассказывал нам об этом, очень скупо.

...В четырнадцать лет отец остался круглым сиротой: от рака умерла его мама. Его взяла в свой дом старшая сестра матери - Клара, жена аптекаря. Мальчик к тому времени окончил Оча-ковское высшее начальное училище. Кажется, оно еще называлось реальное училище, он его посещал с 1914 по 1918 год, то есть пока была жива мать. После ее смерти мальчика взяла в свой дом старшая бездетная сестра его матери, Клара.

У Клары был весьма строгий муж, он имел собственную аптеку. Теперь мальчишке-сироте уже не дали возможность продолжать учебу: ап-текарь определил его к себе помогать, взял на побегушки. Он был злой и жадный, не разрешал мальчику даже на коньках пробежаться, говорил: "Чтоб я не видел, как ты, словно какой-нибудь гой, бегаешь по улице..." А мальчонке, конечно, хотелось на коньках покататься.

Парнишку-сироту берут в Красную Конную армию

Но вот в 1919 году в доме аптекаря остановились кавалеристы - красноармейцы конного полка. Конники обратили внимание на четырнадцатилетнего мальчишку, заметили, что у него прекрасный слух и голос, дали ему трубу, научили мелодиям армейских сигналов и определили его к себе в отряд. Назначили трубачом. Ему только четырнадцать лет! Но ради того, чтобы его взяли в полк, он сказал, что ему уже пятнадцать лет. А с апреля 1920 года он - курьер политотдела гарнизона в г. Очакове. Средство его курьерского передвижения - скаковая лошадь. Он мчался с заданиями по степи, попадая и под обстрел. Но Бог не без милости, поэтому пули его щадили. А однажды все-таки он был ранен. В живот. Подросток на войне... Его судьба чем-то напоминала судьбу его деда, Самуила Лося, который был кантонистом.

С марта 1921 по апрель 1922 года мальчишка - красноармеец 461-го полка 2-й стрелковой дивизии на Украине. С апреля 1922 года по январь 1923-го он - красноармеец 75-й казачьей дивизии в УССР, а затем - 30-го кавалерийского полка. Он теперь участвовал в боях, свято веря в большевистские идеи.

Но вот про идеи. Когда 1 декабря 1934 года выстрелом в коридоре был убит руководитель Ленинградской парторганизации ВКП(б) Сергей Миронович Киров, и пресса сообщала, что причина убийства - личная ревность или ревность к популярности убитого, отец тогда сказал маме: "Это Сталин убрал Кирова" (у Кирова была огромная поддержка среди народа, он обладал харизмой абсолютного лидера).

Значит, отец уже всё понимал про схватку тогдашней элиты под ковром? Однако про этот период его жизни отец не рассказывал нам ни слова. Никогда. Почему?..

Я вижу ответ на этот вопрос в драматиче-ской судьбе автора повести Исаака Бабеля 'Конармия'9. Писатель издал свою великую книгу правды о Конармии Буденного, о Граж-данской войне, о победах большевиков и о небывалой, дремучей жестокости в схватках белых и красных.

'Весной 1920-го по рекомендации Михаила Кольцова под именем Кирилла Лютова его (Бабеля) направляют в ряды Первой Конной в качестве корреспондента, бойца и политработника. Он все время ведет дневники и потом публикует их под названием "Конармия".

С.М. Буденный от этого, конечно, в ярости. Машет шашкой и требует расстрела клеветника. Пишет статью 'Бабизм Бабеля', в которой называет писателя 'дегенератом от литературы'.

Грозится найти и лично зарубить - 'по законам военного времени'...Но за Бабеля заступается сам Максим Горь-кий. Ворошилов называет стиль "Конармии" не-приемлемым, а краски повествования сгущен-ными, Горький, наоборот, считает, что Бабель изобразил казаков "правдивее, чем Гоголь запо-рожцев".

Сталин пока (пока!) высказывается мягко. А в 1940 году писателя расстреливают. Под рас-стрельным листом - личная подпись Сталина. И ведь мог же Бабель спастись, уехать, жить и в Париже, и в Брюсселе. Не захотел. Бабель погиб в ГУЛАГе, а сборник "Конармия" "попал под за-прет на 50 с лишним лет"10.

У меня нет никаких сомнений в том, что мальчишка, который в четырнадцать лет попал в мясорубку жестокой войны, никогда не хотел ни вспоминать об увиденном, ни рассказывать об этом. Итак, вот судьба моего отца в годы Гражданской войны и последующей разрухи. Судя по собственноручно написанным им анкетам, отец в 1922 году вернулся в Очаков с Гражданской войны (он пробыл на фронтах с четырнадцати до девятнадцати лет). О самой же войне всего лишь скупая строчка в его анкете, которую я храню: '...С 1919 до 1921 года работал курьером... политотдела гарнизона... С 1921 по 1922 год - красноармеец 461-го полка 52-й дивизии УССР, с 1922 по 1923-й - красноармеец 30-го кавалерийского полка 4-го отделения Сибирской конной бригады (Алтайский край)'. В другой анкете записано: 'Служил в музкомандах различных воинских частей'. В 1923 году, после окончания Гражданской во-йны, отец - безработный и пишет в анкете: "С февраля 1923 года по март 1924-го - находил-ся на иждивении сестры" (Фриды). Однако уже в феврале 1924 года ему удалось найти работу в Москве - рабочим склада Кожсиндиката. Это была удача, там он работает два года, потом снова в армии, курсант.

Я часто задавала себе этот вопрос: почему все же отец нам никогда не рассказывал о Гражданской войне, о Конной армии? Ведь он так много видел... Потом, когда я прочла 'Конармию' гениального Исаака Бабеля (запрещенную к изданию сроком до 'оттепели' 1955-1956-го гг.), тогда я все поняла. Видимо, насмотрелся мой отец еще мальчишкой чудовищной жестокости. Подросток на войне... Его судьба чем-то напоминала судьбу его деда, Самуила Лося, который был кантонистом (об этом написано выше). Ведь и дед, и внук вступили в жестокую военную жизнь еще в юном возрасте, совсем мальчишками.

Все же один случай военных времен отец нам рассказал. Но это был его рассказ-предостережение. Отец вспомнил, что кто-то из молодых красноармейцев, отчаянный шутник, увидев на дороге огромную гору насыпанного песка, спрыгнул с лошади и попытался оказаться на вершине этого довольно высокого песчаного холма. Но гора песка медленно поглощала парня. И никто не смог его спасти, потому что это было невозможно. Песок засасывал шутника с неумолимой безнадежностью. Отец рассказал нам этот случай, чтобы предостеречь нас. Но я уже и тогда, в детстве, отметила, что он на войне видел больше, чем рассказывал нам. Обо всем ином он не говорил. Правда, уступая моей мечте учиться в Москве, в МГУ, он позволил мне это. Он провел долгую предостерегающую беседу со мной перед отъездом. А закончил собеседование словами: 'Много бы еще надо было бы тебе рассказать, но ты еще пока не...' поймешь".

...Гражданская война окончилась - полк распустили

Однополчане подарили 'Шурке, сыну полка', его трубу - он мечтал теперь выучиться музыке в Москве, в консерватории, и стать профессиональным музыкантом. Деньги на билет он попросил взаймы у аптекаря (своего родственника!). Тот денег не дал, но посоветовал кое-что, и совет был очень жестоким: 'Продай свою трубу, вот и будут тебе деньги на билет'. Отцу было очень жаль продать свое сокровище - трубу. Но он все же это сделал. И оказался в Москве, совсем один, без денег, искал работу, а кругом - безработица. Повезло: его взяли рабочим на склад Кожсиндиката. Это была удача, там он работал два года, а потом снова призвали в армию, курсантом. Впоследствии у него появилась гражданская специальность - специалист кожевенного дела. Но об этом позже, потому что обстоятельства приобретения этой специальности были драматичными. О них и расскажем ниже.

Отец в кавалерийской форме. Он очень худой (голодное время)

Ну, а любовь к музыке осталась в его душе на всю жизнь как несбывшаяся мечта. У отца был красивый баритон, он очень хорошо пел ямщицкие и украинские песни ("Когда я на почте служил ямщиком", 'Вот мчится тройка почтовая", "Распрягайте, хлопцы, коней", "Что стоишь, качаясь").

Правда, пел редко. Я думаю, племянник Марк унаследовал и его музыкальность, и его баритон. Ну, а в Москве отца ждала огромная удача. Рассказываю. Отец и его старшая сестра Фрида в эти годы Гражданской войны потеряли друг друга. Вот как это было. Отец ведь во время Гражданской войны был в кавалерийском отряде, письма туда не приходят, да и отослать письма оттуда было (какая уж там почта!) невозможно. Поэтому брат и сестра ничего друг о друге не знали.

Фрида, гимназистка

В эти лихие годы один латыш по фамилии Кри-стул, будучи проездом в Очакове, увидел Фриду, влюбился, расписался с нею и повез с собой в Латвию. О брате не было вестей, она считала его погибшим, о младшей сестре Марисе было только одно и известно, что, будучи сиротой и проживая у своей родной тетки Насти, Марися скончалась от тифа. Ничто теперь не держало Фриду в Очакове: отца и матери не было в жи-вых, брат - где-то в Красной армии, вестей от него никаких, вряд ли он и жив... Она уехала из Очакова вместе со своим молодым латышским мужем. Но доехала она только до Москвы. Там в коридоре гостиницы "Метрополь" её мужа застрелили, выстрел был в спину. Говорили, что застрелили по ошибке. Вот так она стала юной вдовой. Вскоре нашла в Москве работу, так как в те годы грамотность, обычная грамотность и умение считать были весьма востребованы. А она к тому же умела печатать на пишущей ма-шинке. Поэтому работу себе нашла быстро, ее организация даже выделила ей комнату в ком-мунальной квартире на Новой Басманной улице, с множеством соседей (по числу комнат). Этот дом был выстроен незадолго до революции, предназначался для врачей и юристов, в каждой квартире был предусмотрен кабинет, комната ожидания для клиентов, столовая, спальня, дет-ская, комната для прислуги и маленькая комнатенка для кухарки, с дверью, которая открывалась прямо из кухни. Теперь в каждой из комнат жила отдельная семья.

Отец, как я уже написала, вернулся с Гражданской войны сначала в Очаков, а потом при-ехал в Москву. В Москве он нашел товарищей по Конармии, своих земляков. Вот сидят они как-то вечером в столовой, и один из них спрашивает: "А Фриду ты уже видел?"

Этот вопрос был как гром среди ясного неба, ведь отец и не надеялся разыскать свою сестру, он ничего о ней не знал, не знал даже, жива ли она. А она, оказывается, живет здесь, в Москве! Он получил адрес и немедленно, ночью, пешком (транспорт уже не работал) отправился к сестре. Он шел от Даниловской заставы, подошел к Раз-гуляю. Только в пять утра добрался до адреса Новая Басманная, дом 31, кв. 5. На двери этой коммунальной квартиры висел, как и у всех, спи-сок фамилий жильцов. Было даже обозначено количество звонков к каждому из них. К Фриде указывалось звонить так: один длинный звонок и два коротких. Он нажал на кнопку. Она открыла дверь и едва не лишилась чувств. С тех пор они не расставались, а Фрида всегда помогала нам, его семье, помогала самозабвенно. Мама считала ее своей доброй свекровью, и они крепко дружили.

Ее личная жизнь не складывалась, хотя она была доброго нрава и очень приятной, яркой наружности. Детей у нее не было, и она считала нас, детей брата, своими собственными. Она особенно любила мою старшую сестру Лену.

А личная ее жизнь не складывалась, по-моему, из-за аномальной доброты нашей Фриды.

Так, в Москве ее гражданским мужем стал некто Туловский. Она немедленно предложила ему уйти с работы и поступить учиться в Промышленную академию, сама при этом зарабатывала на двоих. В этой Промышленной академии ковали новые 'красные' 'партийно-хозяйственные' кадры, то есть обучали специальности только студентов, зарекомендовавших себя как 'проверенные партийцы'. После окончания Промакадемии (там училась и Надежда Аллилуева, вторая жена Сталина) Туловский был послан в Ярославль, жил там в общежитии. Фриде он не писал и не звонил. Она в конце концов заволновалась, не случилось ли чего с ним, и сама позвонила в общежитие. Кто-то из персонала ей ответил, что с ним все в порядке. А вскоре пришло и письмо от него: он просил ее больше не звонить ему и не спрашивать о нем, так как эти звонки его 'компромеНтирОВАют'. Папа потом произносил это слово с издевкой, мама его по-нимала, а мы нет, так как слово это было непонятным для нас. Но история эта имела продолжение. Молодой человек отработал свое назначение в Ярослав-ле и вернулся В Москву... вместе с юной и сильно беременной девушкой. Жить им было негде, поэтому он с подругой заявился прямо к Фриде. Она их приняла, кормила обоих (а годы были голодные). Потом он уехал в другой город на работу, девушку оставил у Фриды на некоторое время, она за ней ухаживала и заботилась, войдя в ее положение. Благородство Фриды было беспредельным. Но и это еще не конец истории. Уже после войны Туловский снова приехал к Фриде, сказал ей, что у него туберкулез, и попросил взять его обратно. Фрида написала отцу, хотела посоветоваться. Отец ответил, чтобы она ни в коем случае не соглашалась, что Туловский ее предал. Отец даже пригрозил сестре, что если вдруг она возьмет этого 'товарища' в свой дом, то детей (то есть нас) она больше не увидит. Надо сказать, что в те времена туберкулез считался неизлечимым и очень заразным. Сестра послушалась брата.

Я помню, что еще до войны отец всегда пропадал на работе, дома бывал редко, обожал маму, иногда пел нам романсы, ямщицкие песни. У него был баритон, и пел он очень красиво. Храню одно мое детское воспоминание, это было перед самой войной. Отец стоит у двери и чуть иронично напевает, глядя на маму: 'Что ж ты опустила глаза? Разве я неправду сказал? Разве устами алыми ласковых слов не искали мы? Что ж ты опустила глаза?' А много лет спустя я прочла, что в Сталинграде во время битвы в редкие часы затишья в знаменитом. Доме сержанта Павлова, звучал патефон. Этот патефон оставили в своей квартире те, кто когда-то, еще в мирное время, жил в этом доме. И было здесь несколько оставшихся от прежних хозяев пластинок (всего две или три) с записями песен... почему-то итальянских. В минуту редких затиший и перерывов в боях солдаты ставили эти пластинки, громко, чтобы дразнить немцев, сообщая им, что у защитников дома все в порядке, что они слушают нежную итальянскую музы-ку и никогда не сдадутся.

Одна любимая песня отца звучала в Сталинграде, когда затихали бои. Отец ездит по Сталинграду в 1942-1943 гг.в 1942-1943 гг. и слышит эту песню

И вот совпадение: эту очень популярную итальянскую песенку (и еще какую-то) в те мирные предвоенные годы отец напевал маме, не подо-зревая, что мелодия песенки и ее слова будут звучать через пару лет в Сталинграде - но уже под грохот взрывов. Мне в это время исполнит-ся шесть лет, мы эвакуируемся в Саратов, го-род, довольно близкий к Сталинграду.

Эти известные итальянские предвоенные пес-ни будут разноситься из непокоренного Дома сержанта Павлова, знаменитого дома, насквозь пробитого пулями. И отец будет на грузовой ма-шине, под обстрелами, среди разрушенных до-мов развозить вместе с водителем нашим сол-датам теплые шапки-ушанки, тулупы и валенки - ведь зима стояла, слава Богу, лютая. Поэтому немцы (поблагодарим русские морозы!) мерзли в Сталинграде, как цыплята, ведь они были в летней форме!

Да, да! Гитлер отправил свои войска в летнем обмундировании, чтобы солдаты вермахта пони-мали необходимость побыстрее завоевать Рос-сию. Летняя форма была, как считал Гитлер, сти-мулом победы. Теперь немецким солдатам было ну о-очень холодно в сорокаградусные морозы.

Чтобы согреться, они срывали с мирных женщин и стариков, прятавшихся по подвалам, теплые вещи и обматывали себя ими, чтобы уберечься от холода.

Наша авиация жестко контролировала небо и не позволяла фашистским самолетам сбрасывать для солдат вермахта ни теплую одежду, ни боеприпасы, ни еду. Солдаты "Великой Герма-нии" теперь, в Сталинграде, кутались в теплые женские платки и пожирали дохлых лошадей (см. их письма).

И вот в этом аду в легендарном Доме сер-жанта Павлова в перерывах между боями, про-игрывали нежнейшие итальянские мелодии на патефонных пластинках: это сержант Павлов дразнил немцев в передышках между боями. И совсем иначе, чем в мирное довоенное время, звучали эти слова и мелодии в Сталинграде, в тишине после боя.

Они звучали совсем не так, как тогда, два года назад, когда отец нежно напевал их, глядя на мою маму: "Что ж ты опустила глаза..."

Это Дом Павлова - к осени 1942 года он был единственным уцелевшим от бомбежек домом в районе площади 9 Января. В ночь на 27 сентября дом этот был захвачен разведгруппой (три бойца во главе с сержантом Я.Ф. Павловым). Группа удерживала его почти трое суток. За-тем прибыло подкрепление под командованием лейтенанта И.Ф. Афанасьева, всего двадцать четыре бойца. В течение пятидесяти восьми дней гарнизон Дома Павлова отбивал атаки про-тивника, а 24 ноября 1942 года в составе пол-ка перешел в наступление (из энциклопедии "Великая Отечественная война").

Но такие эпизоды из Отечественной войны 1941-1945 годов еще впереди. А пока мы в параметрах разрухи нашей страны в период 20-х и 30-х годов. Вернемся к ним.

Лена, наша старшая сестра, родилась 4 марта 1930 года, на месяц раньше срока, в гор. Красноуфимске Сталинградской области - отец был послан туда с января по октябрь 1930 года на должности организатора труда, а затем на должности заведующего хозяйством молочного совхоза No 1 Дубовского района Сталинградской области. Мама отправилась вместе с ним, они там снимали комнату. И вот... У хозяйки дома были маленькие дети. Мама вышла с ними погулять. Дети постарше съезжали с горки. Но самый маленький боялся. Тогда мама предложила: 'Давай вместе сядем в санки, я тебя буду придерживать'. Они прокатились, а через несколько часов у мамы начались преждевременные роды. Родилась Лена. Ребенок был недоношен, условий никаких. Маму кто-то научил обкладывать тельце девочки бутылочками с теплой водой. И таким образом мама и выходила свою первую дочку. С помощью отца, конечно. Но когда Лене было восемь месяцев, отца отозвали в Сталинград, на краткосрочные курсы двадцатипятитысячников. После окончания курсов его назначили (с ноября 1930 года по май 1931 года) заведующим Калачевским переда-точным пунктом в городе Калаче, объединение "Скотовод".

Как и всем другим двадцатипятитысячникам, ему была поставлена задача (невыполнимая!): поднять вконец зачахнувшее советское сельское хозяйство (так называемые совхозы),которое (как и все другие новообразованные коллективные хозяйства) погибало, погибало в самом крутом смысле этого слова.

Оно и не могло не погибнуть после тотальных репрессий в отношении так называемых кулаков. Кулаками называли самых трудолюбивых и самых одаренных крестьян. Их раскулачивали (то есть отбирали все имущество) и ссылали куда-то за полярный круг, в район Игарки. А тех, кто протестовал, бросали в тюрьмы. Без этих талантливых и трудолюбивых крестьян наше сельское хозяйство стало чахнуть.

Тогда партия и правительство организовало назначение двадцати-пятитысячников (то есть двадцать пять тысяч преданных, проверенных Гражданской войной коммунистов). Отец попал в число таких назначенцев.

Ну, а мама должна была вернуться в Москву с Леночкой еще в октябре 1930 года: ребенка надо было держать под наблюдением врачей.

В Москве мама остановилась у Фриды в восемнадцатиметровой комнате огромной коммунальной квартиры (Новая Басманная, д. 31, кв. 5). Эта ее восемнадцатиметровая комната всегда блистала неизменной чистотой, порядком и уютом. Волшебная площадь этой комнаты была как бы резиновой: мы все всегда умещались там, принимали гостей, и никому здесь не было тесно, а Фрида всегда всех угощала. Она жила в красивом доме, который незадолго до революции был построен в стиле 'модерн начала века', строили для юристов и врачей. Поэтому в квартирах были комната ожидания (смежная с комнатой-приемной доктора или юриста), комнаты для членов семьи, две смежные комнаты с отдельным коридором (для горничной и другого обслуживающего персонала), кухня с каморкой для кухарки. И еще был большой зал. Теперь от былого шика не осталось и следа: в каждой из вышеназванных комнат жила целая семья, из частной квартиры эта жилплощадь превратилась в коммуналку. Комната Фриды была как раз та, которая некогда была комнатой для ожидающих приема, ее единственное окно упиралось в глухую кирпичную стену.Здесь всегда было темновато, поэтому электрическая лампочка горела даже днем.

А вот комната напротив... о, она была боль-шим залом, там можно было, видимо, устраивать балы. Скорее всего, у прежних хозяев эта комната служила для приема гостей. Она-то по-началу и досталась когда-то Фриде, но сосед, владелец теперешней ее комнаты, женившись и родив дочь, пригрозил Фриде: он напишет на нее донос куда надо, если она не поменяется с ним добровольно, (то есть добровольно-принудительно). Он ей объяснил, что по доносу её со-шлют туда, "куда Макар телят не гонял" К сча-стью, у нее хватило здравого смысла понять всю серьезность угрозы, она поняла: сосед обещал в случае ее несогласия написать лже-донос в ГПУ о ее якобы политической неблагонадежности. Она все поняла, и, слава Богу, - немедленно с ним поменялась.

Итак, мама приехала в голодную Москву с груд-ным недоношенным ребенком, которого пора уже было прикармливать манной кашей... но крупы этой было невозможно достать - разруха! И тогда она пошла к своей старшей сводной сестре Наташе (от первого брака ее матери Прасковьи Григорьевны с Семеном Свешниковым).

Наташа была очень хозяйственная. Мама по-просила у нее хоть немного манной крупы, что-бы прикармливать недоношенную девочку, еще очень слабую.

А когда Наташа вышла из комнаты, мама при-подняла подзор (нижнее кружевное покрывало на кровати) и увидела множество стеклянных банок с крупой, в том числе и манной. Мама про-молчала, но с тех пор с Наташей почти никогда не общалась.

Отец получил направление в развалившийся совхоз

Через некоторое время, после прослушивания в Сталинграде кратких курсов по обмену опытом "двадцатипятитысячников", отец получил направление сначала (май - ноябрь 1931) на должность замдиректора маслозавода в селе Воробьевка, а позже - в ноябре 1931-го - на должность временно исполняющего должность директора в разваливающийся совхоз "Степ-ной" Воронежской области, в село Левая Россошь (под городом Бобровом). Отец должен был ехать туда немедленно, потому что совхоз этот уже почти развалился. Это было назначение, которое едва его не погубило.

Мама с Леночкой приехали к отцу-двадцатипятитысячнику в совхоз...

Фрида, ангел-хранитель нашей семьи, расстаралась и совершила по тем временам невозможное - достала маме, Леночке и себе билеты в спальном вагоне. Но, увы... Уже в пути выяснилось, что вагон не. отапливался. А был ноябрь 1931 года, холодно.

Отец встретил их на станции Тыловая. Обещан-ная телега из совхоза так и не прибыла. Тогда он устроил маму и Леночку в каком-то местном са-рае, чтоб ветер их не продул, а сам побежал ис-кать телегу, нашел, усадил их и привез в совхоз. Ехать было тяжко, ноги пришлось поджимать под себя, так как грязь стояла даже выше колес. Да и сами колеса еле передвигались, полностью по-груженные в эту грязь.

Агония совхоза. Падеж скота. Что такое "паёк". В сельпо продают подержанные вещи - почему?..

А совхоз был уже в агонии: в это разрушенное хозяйство, чтобы поднимать его, отца прислали весной. Но к тому времени корма для скота уже давно закончились: то ли их не запасли, то ли их разворовали селяне для своих домашних животных, то ли просто сгноили. Правда, можно было издалека возить что-то похожее на сено, но все равно это была одна гниль. Гнилое сено из чужих районов привозили сюда на своих почти безжизненных, истощенных лошадях, через непролазную грязь. Скот, который отобрали у ку-лаков, поставили теперь во дворы к бедным, и надо было следить за состоянием этого скота, да еще и проверять, чтобы кормили как надо, не утаивали корм для своей личной скотины или на продажу. Задача была не из легких, чтобы не сказать - невыполнимой. Эта невыполнимость и подтвердилось впоследствии, несмотря на все усилия отца.

Однажды мама встретила женщину, которая несла сумку-авоську. В авоське были кулечки с крупой. Мама спросила: 'Откуда?' Та ответила: 'Специальный паек для ответственных работников'.

Мама тут же подумала: 'А мой разве не ответственный? Вон сколько деревень объезжает'. Она пошла в эту контору, выписала на отца паек и получила различные крупы.

Вечером приехал отец. Мама его кормит и осторожно говорит: 'А вот мне сказали, есть тут пайки специальные для ответственных работников...'Отец ей ответил:

- Я у них просить ничего не буду. Мама тихо сказала:

- А я вот, Шура, поговорила с ними, и дали они мне крупу разную. Что же теперь делать, об-ратно нести?Ну, обратно не понесем, но и брать больше никаких спецпайков не будем.

Итак, вероятно, и эта фраза, и слова отца "Я у них ничего просить не буду" связаны были с его Трезвым пониманием опасной социальной ситуации, которая сложилась в стране. Подтверждение я получила позже, от мамы, во время перестройки 85-90-х гг. Отца уже не было в живых, а мама в 1987 или в 1988 году на фоне тех разоблачений режима, которые появились в эти времена, в так называемую перестройку, рассказала мне вот что. ...Отец еще в 1934 году, после убийства Кирова (когда обвинили якобы убийцу Николаева и арестовали тысячи людей), сказал маме: 'Это Сталин убрал Кирова'. (Киров тогда был слишком популярен в партии.) И только спустя полвека мама решилась сказать мне об этой фразе отца. Только в перестройку, когда за такие слова уже не полагался ГУЛАГ. А до этого времени в нашем доме никогда не было никаких крамольных речей, зато всегда висел портрет улыбающегося Сталина. Портрет мне очень нравился. Родители бросили его в печку в 1956 году, вернувшись с партсобрания, где читали доклад Хрущева о разоблачении культа личности Сталина. Тогда же, когда начиналась перестройка, в самом ее начале я спросила маму очень осторожно: 'А что ты будешь думать, когда опубликуют архивы Ленина?' Ответ мамы был неожиданным для меня: 'А я знаю теперь, что Ленин был очень жестоким. И, думаешь, по отношению к кому? К народу...'

Был в те годы еще один выразительный случай. Он произошел в той деревне, куда отца посылали немного раньше в рамках этой же кампании двадцатипятитысячников. Здесь работало сельпо (сельский магазин потребительской кооперации). И продавалось там множество нужных в хозяйстве вещей (ведра, горшки, миски, по-душки одеяла). А вещи во время разрухи были большим дефицитом, потому что их просто не производили. Правда, в этом сельпо почему-то все было... не новое.

- Дай мне денег на покупки. Там в сельпо вещи продают. Посуду, кастрюли, подушки... у нас ведь ничего почти нет.

- Никогда туда больше не заходи. Это вещи арестованных людей (раскулаченных). Нельзя наживаться на чужом несчастье.

Впоследствии стало ясно, что высылка кулаков (на самом деле - трудолюбивых и талантливых крестьян) привела к катастрофе в сельском хозяйстве.

Катастрофа в совхозе "Степной" А в совхозе 'Степной' отощавшие коровы и лошади уже не могли стоять на ногах. Еще даже когда отец туда только приехал, он увидел, что лошадей подвязывали ремнями к балкам под навесом (помочи). Но через пару недель несчастным, обессиленным животным уже и помочи не помогали.

...Телята рождались слабыми, у коров не было для них молока. Все это явилось результатом 'мудрой политики' по раскулачиванию, когда компартия объявила зажиточных крестьян кулаками, которых надо раскулачить, то есть отнять, конфисковать их имущество, выслать в район северной мерзлоты, а пьяниц и лодырей, напротив, партия объявила сельским пролетариатом, сознательной частью общества. Пьяницы и лодыри от этого не переменились, они продолжали 'пить-гулять-ничего-не-делать', или не уметь делать, или делать спустя рукава, из-под палки и кое-как... Ведь в сельском деле нужен сельскохозяйственный талант, усердие и готовность к тяжелому физическому труду. Однако ничего этого, опыта такого после высылки кулаков совсем не осталось... Правда, кроме пьяниц и лодырей, еще жили на селе, как и в городе, озаренные души, романтики, мечтательные фа-наты, поверившие в трескучие теории. Но таких было мало.

В общем, к приезду отца в мае в совхозе "Степной" кормов уже не было, скот на ногах не держался, не помогали и помочи (напомним сельский обычай: коров и лошадей в лихие годы засухи, когда их нечем было кормить, по весне ослабевших животных подвязывали веревками к слегам (потолочные перекладины).

И вот однажды (отец был в отъезде) мама за-шла в контору, а все на нее глядят как-то странно.

Газета "Правда". Накануне эпохи жесточайших репрессий

Дети и взрослые. В доме-коммуне (Новогиреево).

Собственно, этот дом, по нравам тех времен, был просто большой коммунальной квартирой, где каждой семье принадлежала одна или две комнаты. Все места общего пользования располагались в конце коридора. А посредине второго этажа был большой холл, где на Новый год ста-вили елку, а по праздникам, 7 Ноября и 1 Мая, накрывали столы и произносили тосты в честь Сталина.

Красный уголок и иголка

А я сейчас живу в Новогирееве, в четырнадцатиэтажном панельном доме, и мои соседи сказа-ли мне, что вплоть до 70-х годов на этом месте стоял деревянный двухэтажный дом-коммуна. Может, тот самый?

В те годы перед нашим новогиреевским домом располагалась площадка, где по вечерам соби-ралась молодежь. Это были рабочие из обще-жития, расположенного на первом этаже. Они приезжали из деревни и привозили в город свою неизменную тягу к гармошке, частушкам, к пля-скам вприсядку, да еще и с чечеткой.

У меня была нянька из деревни, ее звали Соня, мы с ней были тезки. Я помню плотно сбитую де-вушку, совсем без талии, с огненно-рыжими во-лосами, завитыми по типу "шестимесячная" и с крупными рыжими веснушками на добром лице. Она, может быть, приехала в Москву подработать перед свадьбой, чтобы купить швейную ма-шинку "Зингер", без которой невеста в те годы считалась в тогдашней деревне полной бесприданницей. А со швейной машинкой "Зингер" каждая невеста ценилась вдвойне.

А пока - мне три года... и к нам пришел агитатор

Итак, в дом пришел агитатор. Коммуникабельный. Разговаривает с мамой, агитировать ее не надо, она безоговорочный патриот новой вла-сти. Они обсуждают передовые предвыборные лозунги.

Агитатор замечает меня, и следует стан-дартный набор умилен-ных фраз: 'Ой, какая хорошая девочка... А стишки знаешь? А песенку споешь?'

'Спою', - ответила я и стала взбираться на табуретку - так меня приучили. на тех самых моло-дежных гулянках - петь на ступеньках крыльца.

Ну, я и спела... чему научили, то и спела: "На рыбалке у реки потерял мужик портки. Шарил-шарил, не нашел, без порток домой пошел".Мама была в ужасе.

Мама (несмотря ни на что) ни разу не забывала про свои мечты - служить делу революции даже и в мирное время

Но однажды!.. Мне все же удалось отбиться от этого заведения навсегда! Дело в том, что мне, как дочери ответственного работника, раз-решали, когда я сильно плакала, позвонить отцу по рабочему телефону. Вот я однажды и сказа-ла ему сквозь слезы: "Приезжай за мной, а то я умру". Кто меня надоумил ошеломить отца такой угрозой, неизвестно. А отец был очень суеверен. Больше меня туда, в эти ясли, не отправляли

И вот младшую сестру Женю, родившуюся в 1938 году, мама отдает в ясли. Конечно, она сделала это в светлой надежде заняться обще-ственной работой. Однако ее надежда снова не сбылась (кто-то там, на Небе, был против).

Пребывание Жени в яслях оказалась драматичным. Однако маме удалось ее спасти. Я водила Женю за руку в детский сад

Поэтому я думаю, что работать мама все же пошла по причинам идеологического свойства - чтобы участвовать в том самом построении новой жизни.

Однажды, спустя много лет, в марте 2001 года мама спросила меня, помню ли я, как водила за руку Женю в детский сад. Жили мы тогда в Лосиноостровской. Я смутно помнила эти времена. А вторым вопросом мама спросила меня, помню ли я, как Женя умирала. Я ответила, что нет, не помню, даже не слышала о таком.

И вот тогда мама рассказала, что она отдала Женю в ясли сразу после того как ей исполнилось месяцев шесть (перестав кормить ее грудным молоком). Женю в яслях немедленно простуди-ли. Испуганная мама сразу же ушла с работы, девочку взяли домой, но врач сказала, что со-стояние здоровья у Жени критическое и спасти ребенка можно теперь только материнским мо-локом. Но где его взять? Мама уже три месяца как отняла Женю от груди... И вдруг случилось чудо - молоко пришло! Угроза миновала.

А после Жениного выздоровления (спустя какое-то время) мама все же снова отдала ее в младшую группу детского сада. Правда, она до-говорилась, что Женя будет находиться в одной (средней) группе со мной, под моим присмотром. По утрам теперь я вела ее за руку в детский сад. На Спартаковской улице поселка Лосиноостров-ская я держала ее за руку и мы переходили проезжую часть дороги.

Правда, здесь почти никог-да не ездили машины, вся эта дорога заросла тогда зеленой травой. Мы шли мимо серого за-бора, отбрасывавшего тень, а я думала: "Ведь тень многое повидала, хорошо бы она умела мне рассказывать". Это было мое постоянное фантастическое желание: послушать бы такие рассказы!

У нас были трудности утренних сборов в дет-сад: потому что Женя не умела завязывать шнурки на ботинках. Это делала для нее я, но через некоторое время мне удалось ее научить. А также еще у меня получилось научить ее вы-говаривать букву "р" (путем долгого изучения скороговорки "На горе Арарат растет крупный виноград"). Радость от этого и у учителя, и у ученицы была безмерная.А было все это в 1941 году - вот-вот была должна начаться война. Но мы этого не знали.

В детских садах дети иногда самокритичны

Детсадовские песни и страхи

Мне эта песня очень нравилась. Я гордилась ранами Щорса, его кровью на рукаве и на траве. Мы в детском саду пели эту песню хором, часто слышали ее по радио. Я думаю, взрослые тех лет не понимали, что детям такие кровавые сюжеты нельзя предлагать. Мне потом иногда снились страшные сны.

Снилась мне также и 'Песня про юного барабанщика'. Она очень красивая, но и там герой-мальчик погибал от вражеской пули. Последняя строчка песни мне казалась тогда очень торже-ственной и гордой: 'Погиб наш юный барабанщик, но песня о нем не умрет'...

Самый первый мой страх я помню всю жизнь. Женя, видимо, еще не родилась, так как мама идет на прогулку только со мной. Мы на берегу озера или реки (наверное, Терлецкий парк в Новогиреево). Вокруг никого. Мама сажает меня на берегу, сама снимает одежду и идет в воду. Уплывает от меня. Как мне кажется - навсегда. Я еще не умею говорить. Я кричу от страха... Это не забывается, это был какой-то первобытный ужас ребенка, бессознательная боязнь остаться одному, маленькому и беспомощному.

Мой второй страх пришел ко мне уже в эвакуации. Мне тогда часто снился сон, будто я пря-чусь под столом, едва прикрываясь свисавшей со стола скатертью. Это я прячусь от ведьмы, которая неумолимо и не торопясь пробирается ко мне: она медленно открывает дверь своей костлявой рукой, это Баба Яга, я вижу ее и кри-чу, но крик не получается, ведь злые силы отняли у меня голос! А торжествующая Баба Яга по-прежнему медленно продолжает при помощи своего колдовства открывать и открывать дверь. Все шире и шире. Она просунула свою голову из-за двери, у нее мерзкая угрожающая улыбка. Но у меня нет голоса, чтобы позвать взрослых на помощь, от страха мой голос пропал... Это Баба-Яга так наколдовала! Я хочу крикнуть, позвать на помощь! Но я не могу,голоса нет и я понимаю, что это ведьма так наколдовала. И ведьма это отлично знает, поэтому открывает она дверь издевательски медленно, с отвратительной улыб-кой наслаждения моим страхом.

1941 год. 22 июня. Мне 5 лет.Мы живем в Лосиноостровской

Май 1942 года. Эвакуация в Саратов. Плывем на пароходе по Волге. Над нами летают 'Мессершмитты', которые стремятся к Сталинграду.

Отец сам отвез нас в эвакуацию в Саратов, куда переехало и то учреждение, в котором он тогда работал, - Наркомат заготовок. Мы плыли на пароходе из Москвы в Саратов по Волге. Над нами стремительно пролетали 'Мессершмитты'. Девочка, которая была немного старше меня, сказала мне по секрету, что какой-то пароход, шедший впереди, немцы разбомбили. Пролетавшие фашистские самолеты торопились к Сталинграду. Сталинград был недалеко от Саратова. Многие наркоматы заготовок, профилированные под заготовки для фронта, теперь переведены в Саратов - поближе к Сталинграду, к смертельной битве, которая решала весь ход войны и за которой, с надеждой на победу Советского Союза, следил у своих радиоприемников весь мир. Отца в Саратове я почти не видела - он пропадал на работе (Народный комиссариат заготовок, Наркомзаг). Его миссия была - организовать массовое производство теплой одежды для наших солдат, сражающихся в Сталинграде, и лично (с водителем) в сорокаградусные морозы развозить тулупы, валенки, малахаи, ушанки, варежки по дорогам сражающегося Сталинграда.

Сталинградская миссия моего отца. Бои идут прямо на улицах

Сразу после начала войны, Наркомат заготовок, где отец работал, был переориентирован в основном на заготовки для фронта и для достав-ки на фронт. Учреждение это было эвакуировано из Москвы в Саратов (поближе к месту главной битвы - к Сталинграду). Теперь Наркомат выполнял запросы фронта. Задачами отдела, которым руководил отец, (как я уже сказала) - были заготовки для фронта и осуществление доставки (прямо на линию фронта, то есть на территории города Сталинграда) теплой одеж-ды: тулупов для солдат, полушубков, меховых шапок-ушанок, валенок и рукавиц. В 1942 году стояла лютая зима.

В Наркомате заготовок отец как уже было ска-зано, - теперь служил в отделе заготовок те-плой одежды для солдат и лично отвечал за до-ставку теплой одежды нашим красноармейцам в Сталинграде. Наркомат работал на обеспечение нужд фронта... а фронт был рядом, ведь от Са-ратова до Сталинграда недалеко. Недаром сюда эвакуировали Наркомат заготовок из Москвы, поближе к Сталинграду.

В Сталинграде была решающая битва, и весь мир следил за ее исходом, надеясь на Победу СССР над Гитлером. Победу, которую еще никто в Европе не смог одержать. Сталинградская бит-ва была в самомразгаре. Наша армия нуждалась в снабжении разного рода. В том числе, сверх необходимо было (очень и очень ценное в ту лютую зиму) снабжение солдат теплой одеждой.

Потому что зимы 1941 - 1942 и 1942 - 1943гг. были неслыханно морозными. Теплая одежда была нужна нашим солдатам как воздух, а нем-цам, привыкшим к своему теплому европейско-му теплу, холод был все равно что смерть. А все попытки немецкой авиации сбрасывать гитлеровским солдатам грузы с теплой одеждой и продовольствием почти полностью пресекались нашей авиацией.

Ведь Гитлер, задумав блицкриг (молниеносную войну), рассчитывал, что внезапность нападения и притворная дружба с СССР, закрепленная в До-говоре о ненападении (подписанном 23 августа 1939 года между СССР и Германией) - дадут Германии шанс быстрой победы. А для того, что-бы у его фашистских солдат и в мыслях не было отступать, фюрер еще в начале нападения на СССР запретил брать обозы с теплой одеждой. Ведь он назвал войну с СССР "молниеносной".

Итак, была зима 1942 - 1943 гг. Блицкриг (Мгновенная война) - не состоялся, а Сталин-град был в руинах рухнувших, взорванных со-жженных минометами домов.

Уличные бои в Сталинграде

Наша авиация плотно закрыла небо над Ста-линградом, не пропуская ни одного фашистско-го самолета, не давая этим фашистским само-летам сбросить ни еду, ни одежду для своих солдат. Замерзая, немецкие солдаты отбирали теплые платки, куртки, малахаи у жителей города, которые прятались в подвалах.

Эту добычу - женские теплые платки, телогрейки, ушанки - солдаты вермахта носили теперь вместо сво-ей обычной летней формы. Они повязывали те-плыми женскими платками свои головы и шеи, кутались в одежды, отобранные у тех русских стариков, которые не успели или не захотели эвакуироваться.

По улицам воюющего Сталинграда сквозь стрельбу пробиралась отцовская машина, когда он вместе с шофером постоянно совершал рейды в пылающий Сталинград

Отец не подлежал призыву, так как имел ра-нение в живот еще на Гражданской. Теперь в Наркомате заготовок он, как было сказано, был ответственным за доставку теплой одежды в Сталинград. Наркомат заготовок работал теперь только для нужд фронта.

Отец часто выезжал из Саратова на грузовике вдвоем с шофером в расположение наших войск в самом Сталинграде, на его улицах. Линия фронта проходила именно в городе Сталинграде, на каждой его улице и в каждом переулке. Город был разбит, разрушен снарядами так, что танки не могли там пройти через груды и горы кирпичей, в которые превратились почти все дома Сталинграда. ...Самолет приземлился на южной окраине Сталинграда - фронтовом поле "Бекетовка". Нам было разрешено осмотреть город, вернее, ту его часть, где можно было хоть как-то ступать по земле. Вид сверху все-таки отличался от той картины, которая предстала перед глазами те-перь: беспорядочное нагромождение осколков и обломков, оказывается, имело свой "порядок": все эти куски металла - алюминия, чугуна и ста-ли - были сейчас, в военных условиях, на вес золота, их можно было переплавить и ковать новое оружие. Поэтому их собирали в кучи, развозили и складывали: алюминий с алюминием, сталь со сталью, чугун с чугуном. Необычная экскурсия закончилась осмотром дома сержанта Павлова - стены, как сито, были пробиты пулями.

Итак, отец и водитель грузовой машины везли сквозь сталинградские руины овчинные полушубки, валенки и всё, что могло помочь солдатам не замерзнуть. Приказ отцу из Наркомата был таков: полностью обеспечить наших сталинградских красноармейцев необходимой зимней одеждой. Опытный и профессиональный водитель этой машины едва мог лавировать по улицам, забитым камнями от рухнувших домов. Большим препятствием для продвижения отцовской машины были подбитые танки - их было слишком много. К тому же каждый пригорок в Сталинграде обстреливался немцами. Над машиной, в которой ехали отец и шофер, постоянно свистели пули. Линия фронта тогда проходила по всем улицам города. Да, в Сталинграде было настоящее пекло. (Смотрите на 'Ютубе': 'Сталинград'. Я часто смотрю.) Сталинград в то время был весь в руинах. А вот что писали тогда немцы своим родным (трофейные письма).

Приведу цитаты из писем немецких солдат родным в Германию.

"News/661-stalingrad.html"

'...Три врага делают нашу жизнь очень тяжелой: русские, голод, холод. Русские снайперы держат нас под постоянной угрозой...'

Из дневника ефрейтора М. Зура. 8.XII.1942 г.

'...Мы находимся в довольно сложном положении. Русский, оказывается, тоже умеет вести войну, это доказал великий шахматный ход, который он совершил в последние дни, причем сделал он это силами не полка и не дивизии, но значительно более крупными...' (см.mir-knig.com'read_186749-10). Артиллерист противотанкового орудия Вермахта ("politikus.ru' "Статьи'.../18758-nemeckie-soldaty...)

'Мы почти не брали пленных, потому что русские всегда дрались до последнего солдата. Они не сдавались. Их закалку с нашей не сравнить...'

Танкист 12-й танковой дивизии Ганс Беккер. (Из книги Роберта Кершоу. vk.com'wall-95741089_15214.)

'В такое просто не поверишь, пока своими глазами не увидишь. Солдаты Красной армии,даже заживо сгорая, продолжали стрелять из полыхавших домов'. Генерал-майор Гофман фон Вальдау (arctus. livejournal.com'613235.html)

'Никого еще не видел злее этих русских. Настоящие цепные псы! Никогда не знаешь, что от них ожидать. И откуда у них только берутся танки и все остальное?!'

Из книги Роберта Кершоу "1941 год глазами немцев", из письма немецкого солдата 4 января 1943 года.

'Русские снайперы и бронебойщики - несомненно - ученики Бога. Они подстерегают нас и днем и ночью. И не промахиваются... 58 дней мы штурмовали один-единственный дом. Напрасно штурмовали. Никто из нас не вернется в Германию, если только не произойдет чуда. А в чудеса я больше не верю. Время перешло на сторону русских'. (Пояснение: упомянутые 58 дней - это дни, когда защитники Дома Павлова противостояли немцам, держали оборону.)

Из книги Роберта Кершоу "1941 год глазами немцев"

'Во время атаки мы наткнулись на легкий русский танк Т-26, мы тут же его щелкнули прямо из 37-миллиметровки. Когда мы стали приближаться, из люка башни высунулся по пояс русский и открыл по нам стрельбу из пистолета. Вскоре выяснилось, что он был без ног, их ему оторвало, когда танк был подбит.И, невзирая на это, он палил по нам из пистолета!' Унтер-офицер 10-го полка Вильгельм Шустер писал 26 октября своим родителям:

'Сталинград - это большой город. Он превратился в большую груду развалин. Я не преувеличу, если скажу, что там не сохранился в целости ни один каменный дом. Деревянные домики рухнули, как карточные. Уже после первых налетов после развалин, из которых выступают одни только трубы, прячутся женщины и дети, - в надежде найти защиту от артиллерии и бомбежек. Это - величайшая беда, которую я когда-либо видел...'

Итак, в мае 1942 года мы в Саратове. Отца почти не видим. Он все время уезжает на передовую линию фронта. Передовая - это Сталинград. Мама дежурит на вокзале и перевязывает раненых во время остановок санитарных поездов, которые везут раненых из Сталинграда.

Сталинград был полностью разрушен. Бои шли прямо в разбитом городе.

Иногда месяцами от отца не было никаких вестей, и мама боялась, что он пропал без вести или убит. Спустя много лет она рассказала нам, своим дочерям, как порой не верила, что отцу удастся вернуться к нам живым. Однажды в такие минуты сомнений она приняла решение: если отец погибнет, то она отдаст нас в детский дом, а сама уйдет санитаркой на фронт.

К счастью, отец пока возвращался к нам из каждой своей поездки в сражающийся Сталинград, хотя иногда был там, в Сталинграде, по три месяца. А мама в Саратове окончила курсы медсестер и теперь дежурила на вокзале: из Сталинграда постоянно шли поезда с ранеными. Здесь же, на саратовском вокзале, их перевязывали и везли дальше. Но тех, кто был не в силах вынести дальнюю дорогу, оставляли в госпиталях Саратова. Город постоянно бомбили, и мама сначала убегала с нами в бомбоубежище, а потом перестала, решив, что бомбы попадают одинаково часто как в дома, так и в бомбоубежища. Она, как и все жильцы нашего дома (кроме стариков и инвалидов), дежурила на крыше нашего дома, гасила фугаски, если они попадали сюда во время фашистских бомбежек. А когда получала особую повестку, шла рыть окопы. Вот так... Все поставленные когда-то мамой нашему отцу условия семейной жизни канули в Лету.

Мама тайно от всех нас отдает незнакомой девочке свои хлебные карточки.

Теперь даже дети понимали, что главное - это когда в доме есть хлеб. Хлеб бесценен. Но бы-вало, что хлеб и отдавали. В самом начале во-йны в Саратове какая-то девочка потеряла про-дуктовые карточки на весь месяц, на всю семью. Стояла в магазине и рыдала (воры вытащили, наверное). И мама отдала ей свою продуктовую хлебную карточку на месяц. Старалась потом не есть хлеб, чтобы наши порции не уменьшались. Никому не сказала, что отдала свои хлебные карточки, никому, даже отцу. Нас она не хотела ущемлять в еде, кое-как прожила этот месяц, исхудала невероятно стала весить тридцать во-семь килограмм.

О, еда! Как же нам ее тогда не хватало...

Еды не хватало всегда: и днем, и ночью. Хотя у нас были карточки на хлеб и на кое-что другое, но порции полагались такие маленькие, что чувство голода мучило нас постоянно. И вот однажды, еще в Саратове (мне было шесть лет), я обнаружила, что на полке шкафа, закамуфлированная бельем, лежит четверть батона хлеба, припрятанная, видно, к ужину. Я отщипнула крошку, незаметно положила в рот и держала за щекой, уговаривая себя не съесть ее, пока не дойду вон до того угла... Но до угла я не выдержала. Прекрасная крошка все же досрочно растаяла у меня во рту...

Иногда я, Женя и другие дети ходили по улице и искали выбивавшиеся из-под асфальта кустики с бледно-зелеными недозревшими семенами. Мы их называли 'каравайчиками' и ели, утоляя голод.

Маме удалось нас с Женей устроить в детский сад, там кормили, но чувство голода все равно не исчезало. Укладывая нас спать, мама читала нам сказки 'Тысячи и одной ночи', а Женя все время просила хлеба. Мама ей отвечала: 'Но я же дала тебе твою последнюю порцию еще на ужине'. А Женя говорила: 'Ну зачем ты тогда мне это отдала? Лучше бы сейчас...' Лена была постарше нас, она училась в пятом классе, а в 129 школе тогда детей не кормили. Но маме уда-лось ее устроить на обеды в какую-то столовую (это благодаря хлопотам одной латышки, которая вместе с ней была на курсах военных мед-сестер). Мама ждала старшую дочку на улице, впускали в эту столовую только по пропускам, у Лены он был, а у мамы - нет. Но мама ждала дочку на улице и подглядывала в окно, дают ли ее девочке полную порцию.

У нас, конечно же, не было сладостей, кроме небольших порций сахара, которые мы получали (не всегда) по карточкам. И вот однажды одна добрая девочка в детском саду дала мне кусочек халвы... Я впервые в жизни попробовала эту сказочную прелесть. Я как будто соприкоснулась с чудом и оставила половину этого кусочка до вечера, чтобы угостить такой невыразимой сла-достью свою маму. Я держала заветную халву в кулаке и не разжимала этот кулак, ждала, когда придет мама. И вот она пришла за мной - и я протянула ей свою руку, разжав ладонь. Но... оказывается, халва растаяла, и только какая-то коричневая лужица осталась от нее на моей ла-дони.

Саратов часто бомбили

По ночам Саратов, который был недалеко от Сталинграда - постоянно бомбили немецкие мессершмитты. О бомбежке население пред-упреждала громкая отвратительная сирена. Мама сначала убегала с нами в бомбоубежище, но потом перестала это делать, считая, что уж как там судьба распорядится, - а по ночам де-тей пугать тоже страшно.

Все взрослые жители нашего дома (как и дру-гих домов) должны были по очереди дежурить на крыше, чтобы в случае, когда бомба попадет на крышу дома, тихонечко отогнать ее лопатой к желобу крыши и потом погасить эту фуга-ску (там, на крыше, запасали кучи извести для этого).

...Маму, как и всех нестарых, здоровых жен-щин, несколько раз мобилизовывали рыть око-пы и противотанковые рвы (оборонная зона, на случай немецкого наступления). Теперь ее не бывало дома по несколько дней, и мы оста-вались одни и со старшей сестрой, двенадцатилетней Леной, ждали маму. Однажды она вернулась... с ведром черных полудиких ягод. Эти ягоды назывались паслёны, а по-другому, кажется, поздника. Они показались нам очень вкусными.

Мама рассказывает мне о душегубках

Еще были душегубки. Я впервые услышала о них от мамы в Саратове, когда по дороге она вела разговор какой-то своей спутницей об этом немецком нововведении по уничтожению расово неугодных им людей (евреи, цыгане, славяне). К сожалению, недавно я узнала, что это вовсе и не только немецкое изобретение. Из рассказа маминой спутницы я узнала, что один человек в этой немецкой душегубке ("машине смерти") все-таки спасся. Он был врач, поэтому сооб-разил: когда в закрытый наглухо кузов машины (куда затолкали пленных людей), стали запускать отравленный газ, он снял с себя рубашку, помочился в нее и прижал ко рту и к носу. Так он дышал через эту "влажную салфетку". Когда всех своих задохнувшихся жертв немцы вывали-ли в яму на пустыре, он не подал вида, что жив. Немцы уехали, и только тогда он выбрался из душегубки, дополз до наших. Об этом написали в газетах, мама там это и прочитала.

Так выглядели немецкие грузовики для удушения людей

Она всегда обо всем рассказывала подробно, и так вот "подробно" в мое сознание вошло слово "душе-губка".

Трудное решение

В какой-то момент, когда перелом в Сталинградском сражении еще не наступил, родители решили, что надо переправить маму с нами, детьми, через Волгу - в городок напротив, в Энгельс. Они решили, что в случае немецкого наступления маме пришлось бы убегать в эвакуацию вместе с тремя детьми, да еще с еврей-ской кровью, подальше к Уралу. Поэтому, реши-ли они, - лучше заранее пересечь Волгу (иначе на переправу ушло бы время, да и не факт был бы, в случае всеобщей паники, чтобы женщина с тремя детьми смогла бы переправиться через эту широкую, огромную Волгу).

Наше происхождение не давало нам никаких шансов выжить при немцах, потому что детей еврейского отца, Как и его самого, ждал концлагерь и печки для сожжения людей или просто расстрел на месте. Такая же участь предназначалась и маме - русской, посмевшей выйти замуж за еврея, - ей тоже, по их мерзким законам, уготовано было сгореть в печи.

Отец прячет маму и нас в городе Энгельсе, а сам продолжает ездить из Саратова в Сталинград, обеспечивая наших солдат теплой одеждой

Как родители решили, так и сделали: отец перевез нас через Волгу в город Энгельс, а сам остался в Саратове, работая в том самом эвакуированном из Москвы Наркомате заготовок. Интенсивность боев под Сталинградом нарастала, были страшные потери в боях, но туда бросали все новые русские силы, не давая при этом немцам возможности пополнения: Сталинград был для врагов на замке: не было ни серьезного пополнения, ни продовольствия, ни теплой одежды для немецких солдат вместо летней формы, ни боеприпасов. И сухопутные, и воздушные границы были на замке, редко какому 'Мессершмитту' удавалось что-нибудь сбросить своим землякам. Отец и водитель грузовика постоянно, под пулями, ездили буквально по линиям фронта, постоянно снабжая наших солдат теплой одеждой...

Наши войска несли большие потери под Сталинградом, но немецкие потери были гораздо серьезнее, и немцы осознали, что война на Волге не имеет ничего общего с их нетрудным покорением Западной Европы.Город на Волге был разбит, дома разрушены, отопительная система рухнула, поэтому ни немцам,ни нашим солдатам негде было укрыться и согреться.Но все же во-время поступала теплая одежда и согревала наших солдат.

Замерзшие немцы в 1943 году в Сталинграде

А вот немцам было, мягко говоря, холодновато: летняя форма их не согревала. Многие из них срывали одежду, теплые платки, теплые шапки с тех русских, которые не успели эвакуироваться и теперь прятались в подвалах. Но зима 1941-1942 и 1943 годов стояла лютая, совсем не для летней одежды. Почему же они так мёрзли в русскую зиму? А это было из-за 'мудрого' решения Гитлера. Потому что, назвав свою операцию по захвату СССР блицкригом (молниеносная война), фюрер сознательно не позволил предусмотреть зимнее обмундирование. Он планировал захват СССР в течение трех летних месяцев. Чтобы и в мыслях у солдат не было возможности подумать, что война с СССР продлится долго... Но фюрер просчитался. Застрял в Сталинграде.

Итак, наша авиация очень успешно не давала немецким самолетам подлетать к Сталинграду и сбрасывать грузы, среди солдат вермахта был голод вперемешку с холодом.

Русские сражались отчаянно. 30 января 1943 года в Сталинграде капитулировала 6-я армия Третьего рейха. 31 января она во главе с Фридрихом Паулюсом сдалась в плен. И фельдмаршал Паулюс подписал акт о капитуляции.

Город Энгельс. Опустевшие дома

А пока мы, три дочки и мама, в Энгельсе. Здесь были пустовавшие дома. И вот почему. Жители этого главного города республики немцев По-волжья, чьих предков заселила сюда еще Ека-терина Великая, в начале войны были выселены из-за опасения что кто-то из них будет помогать Гитлеру. Им разрешали брать с собой только ми-нимальное количество вещей.

...Итак, мы поселились в пустовавшем доме. Многое в доме осталось от эвакуированных хозяев. Меня тогда удивляли немецкие фарфоровые чашки с рисунками, оставшиеся в доме. Владельцам. На этих рисунках были дамы в кринолинах, с высокими прическами. Они раскачивались на качелях, кавалеры в камзолах играли им на свирелях... Сказочная жизнь, совсем не военная, прекрасная, как в сказках Андерсена. Как будто над городом Энгельс вовсе и не летают 'Мессершмитты' с мерзкой свастикой... Казалось бы, это всего лишь рисунки на фарфоровых чашках. Но в них было и обещание какой-то иной жизни, не тревожной, военной, а сказочной, как у Андерсена! В Энгельсе к маме приходят девушки-зенитчицы. Они защищали российское небо, сбивали фашистские самолеты. Мама, благодаря своей общительности, познакомилась с молодыми девушками-зенитчицами из квартировавшего в Энгельсе женского летного полка. Дело в том, что в конце октября 1941 года здесь, в городе Энгельсе, на Волге, легендарная летчица Марина Раскова сформировала авиагруппу из трех женских авиаполков: 586-го истребительного (Як-1), 587-го бомбардировочного (Пе-2) и 588-го ночного бомбардировочного (По-2) (см. в Википедии). Эта авиагруппа носила неофициальное название "Ночные ведьмы" (так их называли немцы за ночные полеты).

В Энгельсе была авиашкола.

Мамины знакомые девушки-зенитчицы служили на аэродроме. Они приходили к нам, когда получали увольнительные, и тогда мама устраивала им баню, прямо в нашей комнате, у теплой печки. Здесь, у нас, они имели возможность вы-стирать и высушить свои вещи. Ведь на аэродроме были и мужские летные батальоны. А здесь девушкам было посвободнее.

Зенитчицы приносили нам чечевицу (часть своего пайка). Еще тогда была брынза. Тоже, видно, они принесли. Целый кусок соленой-пре-соленой брынзы плавал в бочонке с водой. Я отщипывала маленький кусочек во время гуля-нья во дворе - бочка стояла в сенях. Я и Женю научила. Но неожиданно, к нашему огорчению, бочку куда-то переставили.

Девушки-зенитчицы подарили мне портрет Марины Расковой, потому что эта легендарная летчица погибла в 1943 году, где-то неподалеку от Энгельса, и они ее знали лично. Марина Раскова была красавица и героиня, поэтому я реши-ла стать летчицей, когда вырасту.

Мама водила нас в кинотеатр, где каждый се-анс начинался с документальной военной хро-ники. Виселицы, расстрелы, пожары, зенитки, "катюши", пикирующие бомбардировщики. Бом-бежки. Взрывы. Это я помню с детства.

Самая вкусная еда тогда была...

Еще надо бы рассказать, какую еду я тогда считала самой вкусной: это был коммерческий хлеб 'Кух' в Саратове - продавали иногда каждому по одному кусочку в вытянутую ладонь, а на ладони химическим карандашом был написан номер очереди - запредельный, тысяча с чем-то или две... Стоять в очереди приходилось весь день. Навсегда я запомнила также этот повторяющийся в очереди вопрос с саратовским выговором: 'Вы за ком? Я - за нём'. Этот хлеб был сказочно вкусным. Но было что-то и повкуснее: однажды, помню, в гостях я получила кусочек шоколадки. Это у мамы была подруга, которая встречалась с летчиком, а летчикам всегда давали в полет шоколад. У этой же подруги, когда она пригласила нас в гости, мальчик, сын хозяйки дома, дал мне кусочек шоколадки! К тому же он принес мне еще и кусочек белого хлеба, посыпанный сахарным песком. В моей памяти остался также еще и вкус половинки пирожного, которым меня угостили на дне рождения у одноклассницы Вали, дочки офицера. Мы тогда учились в шестом классе. Как-то раз в Саратове я увидела целую трехлитровую банку суфле цвета кофе с молоком. Ее несла мамина знакомая, несла двумя рука-ми, как бы обнимая эту банку. Она шепотом рассказала маме (а я услышала), что несет передачу сыну, а сын сидит в тюрьме 'за анекдот'. Я спросила потом у мамы, что это значит - "за анекдот", она кое-как объяснила суть... Но анекдот-то был против Сталина, я слышала, как мама тихонечко рассказала об этом папе. По-том таким суфле нас, детей своего двора, уго-щала соседка с верхнего этажа. Да еще и не просто угощала, а в сочетании с "хворостом" - печеньем нездешнего вкуса... Это она тог-да устроила праздник для детей всего двора в честь выздоровления своей дочки после какой-то тяжелой болезни.

18 января 1943-го года. Мама радостно кричит на весь город Энгельс о победе Красной армии под Ленинградом. Новый, 1943 год радует: 31 января 1943 года сдался в плен гитлеровский фельдмаршал Паулюс и остатки его армии. Ходить по Волжскому льду очень опасно...

Еще я помню, как зимой, 18 января 1943 года, мама выбежала в Энгельсе во двор и кричала соседям, глядя в небо: "Прорвали!!! Прорвали блокаду в Ленинграде!!!"

Она повторяла и повторяла этот крик в каком-то невиданном ранее мною у нее проявлении чувства восторга.

Я не очень понимала про "блокаду", но по-нимала, что случилось прекрасное. Теперь по-смотрела в Википедию и знаю, что это произошло 18 января 1943 года. А вскоре (2 февраля 1943 года) - великая победа под Сталинградом! Немцы капитулировали.

Сталинград. Немцы сдаются в плен.

Вот оно! Наконец-то! Немцев погнали от Сталинграда! Мы вернулись в Саратов. Но это случилось попозже, а пока мы еще были в Энгельсе, и папа иногда (редко) нас навещал. Мама тоже ездила к нему в Саратов, для этого надо было зимой переходить по льду Волги. Но лед в какой-то момент набух, стал некрепким, можно было и провалиться. Она рисковала. Вообще осторожностью наша мама не отличалась... И однажды произошло вот что: впереди, но все же не очень близко от нее по волжскому льду шел мужчина. А мама шла вслед за ним, считая, что уж мужчины-то знают дорогу. И вдруг он внезапно исчез подо льдом... Мама испугалась и решила вернуться. Удалось ли этому человеку спастись, неизвестно.

Какие бывали елки во время войны

Помню. И не забываю никогда, что на Новый год вечером папа приехал к нам на один день и катал меня в Энгельсе на санках по городу. Было темновато. На главной площади стояла огром-ная елка, украшенная разноцветными ледышка-ми (для таких игрушек в блюдцах замораживали подкрашенную воду). Было чудесно. Я никогда не забывала этот кусочек зимнего новогоднего счастья с отцом.

Правда, моей любимой елочной игрушкой были не эти замороженные цветные ледышки и даже не великолепные клоуны из яичной скор-лупы, которые делала соседка сверху, девушка по имени Муза, - любимая моя игрушка висела на моей последней - предвоенной! - елке 1941 года. Это было у нас дома, в Лосинке, на Спар-таковском проспекте, дом 15, кв. 5. Это была не простая игрушка, а избушка Бабы Яги. Потом, уже в Саратове, мне снилась даже не избушка, а сама Баба Яга: она медленно, понемножечку открывала щель двери и улыбалась своей страшной угрожающей улыбкой. Я во сне кричала, звала на помощь, но понимала, что звук исчез, и моего крика никто не услышит. Это был часто повторяющийся сон, отражение детского страха, в городе, который бомбили, где грохотали зенит-ные очереди и взрывы.

Мы снова в Саратове. Но ненадолго. Незабываемый прощальный подарок детсадовского друга Славика - немецкая каска, пробитая пулей

Итак, в 1943 году мы вернулись в Саратов. Я и Женя снова ходим в тот же самый детский сад... Внезапно отца посылают на новую работу - в Ульяновск, который вдруг стал областным цен-тром. Его назначают замначальника отделения конторы "Заготживсырье", а потом - начальником. Он едет в Ульяновск сначала один, а потом и мы приезжаем к нему.

Я говорю своим друзьям в детском саду, Борь-ке Когану и Славику, что уеду. Славик дарит мне на прощанье самое дорогое, что у него есть - немецкую каску, пробитую пулей. Подарил и убе-жал куда-то: я не должна видеть, как он плачет из-за нашей разлуки. Я больше никогда не увижу ни его, ни Борьку.

Я понимаю, и тогда, и сейчас, какой ценно-стью был для Славика этот его прощальный подарок и как каждый мальчишка тогда хотел бы иметь фрицевскую ка-ску и пинать ее ногой. Славик ради меня оторвал этот подарок от своей души.

Но дома мне не разрешили взять эту каску с собой в Ульяновск - в чемодане не было места. Какой-Какой-нибудь мальчик-счастливец, наверное, ее подобрал, эту пробитую русской пулей фрицевскую каску.

...Я всегда помнила Славика. Его отец погиб под Ленинградом. К ним в дом принесли похоронку. С тех пор мальчик мог внезапно во время игры убежать в угол и тихо плакать, никого к себе не подпуская. Но мне он разрешал в таких случаях себя утешать. Я обнимала его и говорила, ну, так, как все дети говорят: "Не плачь!" Я уез-жала, и теперь некому будет его утешать.

Ему настолько не нравится мой отъезд, что он куда-то прячется в последнюю минуту.

А в Ульяновске не было бомбежек...

Теперь мы в Ульяновске. В городе три военных училища: танковое, пехотное, связное. Ускоренный курс обучения - и сразу отправляют на фронт. Солдаты, обучающиеся в пехотном училище (оно рядом с нами), каждое утро маршируют по улице Федерации с песней: 'Пусть ярость благородная вскипает, как волна. Идет война, народная, священная война'. До сих пор, когда слышу эту песню, мурашки по коже и какая-то уверенность в том, что все будет хорошо. Здесь, на этой окраине Ульяновска, повсюду огороды, сады, яблоки. Правда, не у нас. У нас нет сада, есть яблони. Но они принадлежат хозяину дома. Однажды после дождя он разрешил мне собрать упавшие яблоки. Я очень тщательно выискивала яблоки на траве, как вдруг пьяный мужской голос хозяйского гостя рявкнул: 'Ты что тут делаешь, это не твои яблоки! Вон отсюда!' Это кричал сильно подвыпивший гость хозяина - "наводил порядок".

Исторический музей им. И. Гончарова над Волгой. Построен на собранные русским народом средства (Ульяновск, бывший Симбирск)

Горюя об утра-те подобранных яблок, я покорно положила их на траву. Но голос оравшего на меня человека я навсегда запомнила. Даже не голос, а интонацию.

А много лет спустя, когда читала про случай Тоньки-пулеметчицы, служившей у немцев в расстрельной команде, я встретила один эпизод (про детскую память ужасов)... Кто-то из расстрельщиков дал леденец ребенку. (Дело было в комендатуре, в коридоре, а мать его в это время немцы допрашивали в комнате. Ребенок плакал. Вот ребенку кто-то и дал конфетку.) Но Тонька-пулеметчица, служившая у немцев, выхватила у мальчонки эту конфету, прикрикнув на "дарите-ля": "Ты кому это конфеты даешь, партизанскому отродью?!" Тот мальчонка вырос и ничего не забыл: через тридцать лет он опознал эту Тоньку. Ее давно разыскивали как изменницу Родины.

Мой случай был не такой драматичный, но я запомнила и голос, и интонацию. Детская па-мять отпечатывает события, которые их напугали. Особенно запомнился мне еще и другой случай, когда на меня направили ружье.

На меня направлено ружье (мне восемь лет)

В Ульяновске на окраине есть огромный спуск по горе, он ведет к Волге. Восточный участок этой горы занимал огромный сад Ульяновского винного завода. Сад был заброшен, доски забо-ра местные жители давно разобрали на дрова. Мне показали это место ребята из оврага, с ко-торыми я сдружилась, когда в этом овраге пас-ла нашу козу Катьку. Мы даже пощипали в этом саду какие-то незрелые зеленые сливы.

А потом я пришла туда одна, на краю сада нашла какую-то вишню и сорвала несколько ягод. Вдруг за спиной раздался мужской голос: "Стой!" Я обернулась - и ужас сковал меня, настоящий ужас, который сковывает человека, даже если ему только восемь лет: на меня было направлено дуло винтовки, а хозяином винтов-ки был сторож... Мы, дети, считали, что сад заброшен! Сторож о чем-то меня спрашивал, а я не могла выговорить в ответ ни слова. Помню, он спросил, не отводя от меня винтовки, есть ли у меня отец. Тут я ему ответила: "Да". Следу-ющий вопрос был: "Где он работает и кто он?" Я ответила: "Начальник конторы "Заготживсырье"". Он отпустил меня, перепуганную и уже простившуюся с жизнью. Я никогда и никому не рассказывала об этом случае... И только спустя полвека я рассказала обо всем своей внучке Камилле. А она этот случай однажды записала вот так.

"Okay, now were talking". Рассказывает Камилла Линдер - моя внучка

"Холодный рассвет под Минском, я иду по осеннему яблоневому саду. В доме еще никто не проснулся...

Утром мне казалось невозможным незаметно выскользнуть из кровати, выйти на цыпочках по скрипучим доскам и никого не разбудить.Вокруг легкий туман, я неслышно сбежала из дома и иду через высокую дикую траву. Впитываю с тихим восторгом минуты одиночества, све-жего и зябкого.В саду никого нет, и все равно мне кажется, что за мной кто-то идет. Звук ровных, тяжелых взрослых шагов.

Я резко оборачиваюсь и вижу краем глаза, как рядом со мной падает в траву очередное яблоко. Пока я иду дальше, вокруг продолжают падать яблоки.Тяжелые, переспелые, надламывающие ветки.Летящие вниз медленно, как в чужом сне.С каждым новым яблоком невидимый человек у меня за спиной делает новый шаг.От этих глухих, мягких ударов об землю во мне вздрагивает и передергивается крупица бабуш-киной памяти.Я не могу этого помнить.

Но через несколько лет я услышу от ба-бушки...Историю о том, как в детстве во время войны ее чуть не застрелили в пустом сливовом саду.На многие километры вокруг не было ни души, и никто бы не услышал выстрел и не нашел бы тело.С разницей в пятьдесят лет мы обе идем на рассвете через утреннюю мокрую траву.Вокруг спелые фруктовые деревья и не успев-ший растаять ночной туман.

Девочка внутри меня, два поколения назад, вздрагивает от звука чужого шага за спиной.

С разницей в пятьдесят лет у нас одинаковые лица..."

А вот что еще вспомнилось моей внучке Камилле... Мы рассказывали ей о моем отце, то есть о ее прадедушке, и она тогда написала о нем:

'Во время Гражданской войны он четырнадцатилетним подростком, подделав возраст (под 15 лет), записался военным трубачом в Красный Кавалерийский полк. Во время Великой Отечественной проникал на грузовой машине в Сталинград, раздавая прямо на фронте, под свист пуль, теплые вещи нашим солдатам. С обеих войн, несмотря на все прожитые кошмары смерти, он вернулся живым, упрямым и очень любящим жизнь. Сражался с теми, с кем считал нужным сражаться, любил с абсолютной отдачей, делал то, во что верил, и дал эту крупицу энергии всем нам. Под конец жизни, когда его застала моя мама (Ксана), он был достаточно припечатан к земле и опытом двух войн, и жестоким советским режимом, и моя мама ребенком очень боялась этой тяжелой атмосферы огромной и страшной прожитой жизни. Но потрясающе, что, несмотря на все кровавые события, когда это было возможно, из прадедушки все равно прорывалось вот это, мало связанное со смертью и страхом: труба и музыка, любовь к своей жене,моей прабабушке Зине, любовь к дочкам, и еще и еще любовь'. (Это из записок Камиллы).

А как автор этой книги, я добавлю только, что когда в 1943 году у меня обнаружили начинавшийся туберкулез, этот мой отец (действительно перенесший опыт смертельных боев в двух страшных войнах, начав сражаться с 14-ти лет) сказал врачу (а я услышала): 'Если она не выживет, я тоже жить не буду'. Он был ироничен, с юмором комментировал события нашей жизни и очень много работал. Маму он вообще носил на руках.

Обязательные походы в музей семьи Ульяновых.

Мне запомнилось, что в Ульяновске учителя постоянно водили нас в дом-музей семьи Владимира Ильича Ленина. Нас буквально затаскали на эти школьные экскурсии. Ежегодно лектор искусственно-печальным голосом рассказывал нам, как трудно и скромно жила семья вождя, а я при этом думала свое: '...Как красива пальма в углу их роскошной столовой и где бы мне взять отросток, чтобы украсить мой подвал (нас поместили в этот подвал как эвакуированных, и один угол подвальной комнаты был то в инее, то во льду)'. Вспоминая роскошный (тогда в моем понимании) двухэтажный многокомнатный дом Ульяновых, я воображала, что вот в этом углу я бы поставила горшок с пальмой, а здесь - вечноцветущий цветок, который ульяновцы называли Ванька мокрый. А вот Женя в своем воображении пошла еще далее меня... Ведь в своих эстетических меч-тах она была куда круче: ходила в этот музей не только с учителями, но и сама, одна, изучая принципы создания своего будущего уютного дома (который она впоследствии реализовала в своей квартире в городе Москве, на Новой Бас-манной улице).

В класс пришла новенькая: девочка из освобожденного города Мозыря. Даже мы, дети, чувствовали теперь перелом в войне

1944 год. К нам в класс приехала девочка по имени Тая, она была дочкой военного. Ее семья во время немецкой оккупации жила в городе Мозыре, только что освобожденном Красной армией.

Она рассказывала нам невероятные вещи. Например, что в городе Мозыре были такие девушки, которые гуляли с немецкими солдатами под ручку, даже целовались с ними. А жители с ненавистью говорили про них: 'Немецкие овчарки'. И вот однажды такая 'немецкая овчарка' присела с немцем на скамеечке и, шутя, сказала ему: 'Пан, дай мне наган'. Он и дал ей в шутку свое оружие, а она этого немца застрелила. Ее схватили и повесили. Все жители тайно оплакивали эту девушку.

Тая спела нам песенку, которую многие в Мо-зыре знали, но напевали осторожно, чтобы их не арестовали за это:

- Молодая девушка немцу улыбается, Позабыла девушка про своих друзей. Только лишь родителям горя прибавляется, Горько плачут, бедные, без милых сыновей. Сыновья их храбрые в армии сражаются,

Защищают Родину, крепко немца бьют. А сестра бесчестная немцу улыбается, Подожди, бесстыжая, будет тебе суд.

Вся наша школа собирала подарки для детей Мозыря: ручки, самодельные тетрадки, карандаши.

Плакат "Дойдем до Берлина!"

Этот плакат появился в 1944 году, отец им вос-хищался.

Плакат "Дойдем до Берлина" был создан художником Леонидом Головановым в 1944 году. Прототипом изображенного героя стал Василий Голосов, снайпер, Герой Советского Союза, не доживший до времени выхода плаката.

Теперь газеты приносили нам радостные ве-сти:

"Итогом наступления Советской армии в 1944 г. явилось полное освобождение территории СССР от сил вермахта и перенесение войны на территорию врага".

...В Ульяновске теперь повсюду висят вот та-кие изображения русского солдата: улыбаясь, он надевает новые сапоги со словами: "Дойдем до Берлина!" Плакат этот очень нравился отцу, и при виде его он всегда повторял: "Теперь-то уж одной пары сапог хватит"!

...В Ульяновске летом 1943 года мы сначала живем в одной из комнат конторы, но уже совсем скоро получаем (как эвакуированные) две ком-наты в частном деревянном доме на окраине, на улице Северной, где паслись гуси и где мы, дети, в сумерках рассказывали друг другу на лавочке страшные истории о ведьмах.

...В 1946 году был неурожай. Весной почти единственной едой в нашем доме была картошка, и мы, пятеро, съели за зиму... все свои за-пасы картошки.

Отец в конторе, уже после победы под Сталинградом, его направили в Ульяновск - здесь он организует поставки теплой зимней одежды для фронта

Доброта

А впереди была весна, но теперь основной еды, картошки, у нас не было. Выручила дружба матери с одной семьей, где было своих-то пяте-ро детей. Но все равно эта женщина пожалела мать, и дала ей мешок картошки. Родители тогда распределили расход еды по дням, и хотя впроголодь, но мы дожили до появления новой картошки, которую уже в конце июня можно, хоть и мелкую, как горох, выкапывать...

Три сестры. В Ульяновске

Доброта этой женщины тогда помогла нам. Я однажды при-сутствовала на социологической лекции одного профессора в МАИ, и он рассказывал в качестве изученного фактора, что во времена войн и дру-гих испытаний, люди становятся отзывчивее и более добрыми друг к другу. Конечно, речь идет о людях, а не о нелюдях.

Старшая сестра Лена

Лена, моя сестра, была старше меня на шесть лет и старше Жени на восемь. Наши интересы в детстве не совпадали - из-за такой разницы в возрасте. По-настоящему мы с ней подружились уже в бо-лее зрелые годы.

Ее нелюбовь к мате-матике и особенно к учи-тельнице математики, постоянные "неудовлетворительно" по алге-бре и геометрии в деся-том классе напрягали ее отношения с родителя-

ми. И она однажды убежала из дома... но...всего лишь в Москву, к сестре отца, Фриде. Родителям оставила записку, что в Москве она поступит в вечернюю школу. И вот теперь, в "вечерке", ни-кто не преследовал ее излишней математикой. Она получила аттестат, потом окончила МГПИ, отделение преподавания истории.

Ее педагогический путь был триумфальным: ученики любили ее (не все, она была очень строгая). Любили ее за преданность детям, за то, что их интересы были для нее приоритетом. Всегда.

Приобретя опыт, она стала директором: сна-чала директором школы-интерната для ташкент-ских детей, привезенных в Москву после ужас-ного землетрясения. Потом она руководила и налаживала работу в школе-интернате для де-тей, переболевших церебральным параличом.

Этот интернат стал образцовым в Москве. К ней в интернат водили иностранцев, приезжавших в Москву и изучавших опыт работы с больными детьми.

Потом ее направили в школу No 1109, эта школа была в составе известного комплекса 'Самбо-70'. Ей предстояло создать такую школу, где дети получали бы и общее образование, и серьезно занимались бы спортом (ее школа была 'приложена' к знаменитой 'Самбо-70'). С приходом Елены 1109-я, как и предыдущие, стала образцовой. Елене вручили Орден Трудового Красного Знамени. Вот каким было ее директорское кредо: 'Ребенка надо стараться возвысить, дать ему шанс показаться с самой лучшей, выгодной стороны'. Для начала она отменила проверочные собеседования для будущих первоклассников, считала такие 'экзамены' неправомерным и жестоким испытанием, придуманным хитрыми взрослыми... Вот тут мне и припомнился случай с подобным собеседованием в одной школе, на которое попала моя шестилетняя внучка Камилла. Ей дали картинку и предложили ответить на вопрос: 'Что должен сделать мальчик Вася, который сидит с удочкой на крутом берегу реки?' Предполагаемый ответ был: 'Дергать удочку, ведь рыбка уже заглотила крючок!' (Потому что на этой картинке рыба явно клевала наживку.) Но... эмоциональная реакция ребенка явилась неожиданной для учителей. Камиллу больше волновала угроза, возникшая для жизни мальчика Васи, беспечность этого Васи, стоявшего со своей удочкой на самом краешке косогора. И она ответила: 'Пусть сделает шаг назад, а то упадет в воду!' Экзаменаторы не оценили глубоко человечную реакцию ребенка. Наше школьное дело живет по своим законам. Так, например, Елена рассказывала мне одну выразительную историю, приключившуюся с нею самой: ее подруга, устраивавшая своего ребенка в новую школу, попросила Елену сопровождать. их на собеседование к директрисе (для поддержки в случае чего).

Разговор в кабинете был такой. Директриса: 'А вы, как родители, будете участвовать в улуч-шении нашей школьной жизни?' Родительница: 'Да, конечно, мы всегда... мы готовы...' 'Тогда вот к вам первая просьба: помогите нам в озе-ленении школьного двора. Мы как раз...' Взнос на озеленение двора был обещан и почти сразу вручен. Мальчика приняли на обучение...

Но, проходя мимо этой школы, Елена каждый раз обращала внимание на то, что в 'неозеле-ненном дворе' не прибавилось ни одного ку-стика...

Елена была прекрасной рассказчицей и обла-дала ярким юмором. Но если короля делает двор, то директора школы делают его ученики. Я спрашиваю у Елены: 'Есть ли смысл мне как журналисту по-говорить с учениками? Ведь они подростки, а я им совершенно незнакома - отшутятся, на-врут...' Она мне ответила: 'Нет, нет, ну что ты? У современных детей открытая душа, они не-посредственны в общении. Говори с ними, за-давай вопросы'.

Спрашиваю у старшеклассников: 'Что дала вам школа?' Ответы разнообразны: 'Раскрепо-щение. С учителями можно свободно общаться. Здесь чисто, уютно, домашняя атмосфера, много спорта, репетиции, концерты'...

Больше такого и подобного в ее школе не было. Маленькое пояснение: я колебалась, при-нято ли публиковать всю правду? Советовалась с друзьями. Они сказали: "Обязательно - всю правду". Поэтому я и уточняю: Лена сама оку-нула этого любителя унижать слабых. Потом, после этого ужасного эпизода, она задумалась: а что, если этот любитель издеваться над теми, кто слабее, - он из преступной среды и теперь ей отомстят? Но она все равно всегда считала: "Будь что будет".

...Итак, мы идем по школьному коридору. Со-всем недавно у старшеклассников был пись-менный опрос. Я смотрю, что они пишут: "Если бы понять раньше, что надо учиться!" Предпочитаемые профессии: юрист, стоматолог, пред-приниматель, спортсмен, мент. А одна девочка написала: "Трудолюбие в наши дни ничего не дает, так как в нашей стране люди пробивают-ся с помощью денег, по блату". А вот другой листок: "Сейчас быстрее всего успеха в жизни можно достичь, если пойти в преступный мир". А вот противоположное мнение: "Не знаю, как достичь успеха, но уж точно не выйду замуж за богатого". (А в другой школе и еще в советское время одна девочка на вопрос "Кем вы хотите стать?" ответила просто: "Матой Хари".)

"Какие подходы в преподавании надо искать в современной школе? - спрашиваю я у Елены. - Что главное здесь?" Она отвечает: "Творче-ство в школе".

Вот так я попыталась охарактеризовать свою старшую сестру.

Младшая сестра Женя

Женя слева, 1947 год

Женя справа,рядом я и Галя - дочь маминого брата, Михаила Игнатьевича Тюрина

Мы - в Саратове. Совсем близко от Сталинграда. Ночью прилетают мессершмитты и бомбят город.

А днем мы с Женей ходим в детский сад, а Пена - в школу

Лирические чувства проявляются по-разному: иногда - нежно, а порой - агрессивно

Однажды в такой капкан попала и Женя. Это случилось на глазах нашего отца, который случайно шел позади, догоняя дочку. Он погнался за мальчишками. Но кто же их догонит? Приключение кончилось сильной простудой.

Годы шли, и мальчишеские поступки сильно изменились. Женя - уже в девятом классе.

Теперь взад и вперед, как бы случайно, мимо нашего забора ездит один велосипедист в ожи-дании, когда Женя, девочка с русыми кудрями и серыми глазами, выйдет из калитки нашего дома. Чтобы взглянут на нее якобы безразличными глазами. Знакомиться он не будет - не осмелится. Но всё же о ездит вдоль нашего забора туда-сюда целыми днями...

А другой юноша - одноклассник (Паша) он был посмелее, поэтому, преодолевая свою ро-бость, он стал часто приходить в наш дом под предлогом какого-нибудь неотложного дела. (О Жене я более подробно напишу в главе об МГУ.

Случай у колонки с водой

А потом, когда у Жени родился сын Марк, он приехал в этот же самый ульяновский дом в го-сти к бабушке и дедушке. Вот Марк-то сумел при нападении местных мальчишек постоять за себя. Дело было так. Бабушка Зина отправила десятилетнего Марка на колонку за водой. Ве-дра, - ввиду его юного возраста, - она велела набрать неполные. Бабушка дала внуку коромысло, и...

Мама

Марк

Случай с коромыслом

К маме приходит аферист

Слава Богу, он бегал намного лучше, чем она, а то неизвестно, чем бы все это закончилось. Потом приехал отец и утешал маму, говорил ей, что это счастливый и замечательный конец всей истории: ведь она осталась жива, а все остальное неважно. Потом родители очень долго и му-чительно отдавали долги.

Победа! Маршал Жуков подписал акт о безоговорочной капитуляции Германии

Победа! Всех охватило чувство восторга, и мы с Женей, как и многие, побежали в центр города (довольно далеко).

День был пасмурный, с холодным моросящим майским дождем. Но какой он был светлый, этот день!

Про свое поведение в этот день и о своих чув-ствах рассказала мне народная артистка Рос-сии Людмила Иванова. (Мы дружили двадцать шесть лет, мои воспоминания о ней - на сайте библ. М. Мошкова.)

Победа! Мила уже подросток. О капитуляции Германии узнает в бабушкином доме, в Лосиноостровской. Ее переполняет радость, восторг По-беды. Она бежит к электричке: скорей в Москву! К маме! Дома есть песенник с нотами! Она хочет петь победные песни прямо на улице... Узнаете будущую актрису? С песенником в руках, стоя у подъезда своего дома, она поет громко, изо всех сил, на всю площадь Рижского вокзала: "Ты ждешь, Лизавета, от друга привета... Одер-жим победу - к тебе я приеду на горячем бое-вом коне!" (Заглядывая все же в текст песенника.) Она поет для прохожих, для всего народа. Вот что такое - будущая народная артистка!

Мила Иванова, будущая народная артистка России - в год Победы

Эхо войны - это на всю жизнь

Фильм "Мальчик в полосатой пижаме" мне советовали посмотреть мои студенты со словами: "Вам понравится, но вы будете пла-кать".

Михаил Ромм

Несколько слов о замечательном Михаиле Ильиче Ромме, снявшем этот легендарный для нашего (и не только) поколения фильм "Обыкновенный фашизм". Это не только о Германии, это предупреждение всему миру... И вот был в Доме кино (в 80-х) вечер памяти М.И. Ромма. И кто-то рассказал: "Создавая фильм "Обыкновенный фашизм,

"Обыкновенный фашизм"

Однажды на вечере памяти Михаила Ромма в Доме кино 23 января 1981 года

Они также отмечали, что "была в фильме и тема Сталинградской битвы. Михаил Ромм пер-вым дал ее изображение в контексте всего хода предвоенных событий и причин Второй мировой войны".

Однажды на вечере в честь памяти великого режиссера Михаила Ромма кто-то очень верно сказал: "В контексте советской жизни Ромм да-вал зрителю максимум искренности".

Первым выступал Григорий Чухрай и говорил о "моральном поле Ромма": "После встречи с ним хотелось стать лучше, добрее, а доброта требует колоссальной энергии и колоссальных нравственных сил". Григорий Чухрай назвал фильм М. Ромма "Обыкновенный фашизм" от-крытием в языке "морального поля киноискусства". "Никто бы не позволил прокат такого фильма. Да и самого Ромма не позволили бы. Само явление Михаила Ромма - неординарно и огромно для морального поля страны в то глухое время... Для меня М. Ромм - это сохраненная икона благородного стиля в пространстве стиля СССР", - так говорил Григорий Чухрай.

Еще много замечательно сказано было на том вечере памяти Михаила Ромма в Доме кино 23 января 1981 года.

Приведу некоторые свои записи.

Отец Майи Белявской (Кореневой) Михаил Белявский

А я вот об этом узнавала в Саратове еще в свои пять лет: тогда перед каждым показом фильма был обязательный "Киножурнал хроники", и я видела на экране виселицы и немецкие зверства. Не в полном, конечно, объеме. Мама не считала нужным скрывать от нас все это.

Михаил Иванович Тимошин

Людмила, знакомая

Мы часто вдвоем с дочерью Ксаной смотрели хронику Великой Отечественной (обычно показывали по ТВ месяца за два до 9 Мая)

В школьные годы у меня было непреодоли-мое отвращение, просто ненависть к немцам, их культуре, языку. А в школе именно этот язык тогда и преподавали. Неприятие это было очень долго во мне. В МГУ я с радостью согласилась перейти в группу с изучением французского язы-ка. Чуть повзрослев, уже студенткой, я некото-рое время жила в общежитии на Стромынке с немкой Марией в пятикоечной комнате и с удив-лением заметила, что Мария вполне похожа на русских девушек.

Ксана

Но пока я учусь в пятом клас-се, мы, эвакуированные, снимаем подвальное помещение, где стены к утру покрываются ине-ем. А мама готовит нам каждый день горшок за-пеканки на воде - из свеклы с солеными огур-цами, и считается, что нам неплохо, ведь есть еще хлеб по карточкам, пшено, немного сахара. И еще - соленая капуста в бочке. Но есть хочет-ся все время.

И вот однажды, полуголодная, иду я из школы, а навстречу мне из подвальных ступенек... поднимается пленный немец (они что-то строи-ли в 1947 году в Ульяновске). И моя мама его сопровождает!

Я:

- Мам, зачем он здесь? Она:

- Я его накормила. Я:

- Ты?! Немца?! Зачем? Она:

- Он просил поесть... Я:

- Но немца?! Она:

- Он просил поесть...

Не знаю, как это называется в психологии. Мо-жет быть - русская ментальность.

Оставить комментарий

Обновлено: 16/09/2024. 172k. Статистика.

Повесть: Проза

Связаться с программистом сайта.

Тюрина-Митрохина Софья Александровна
Эпизоды и происшествия (часть 1)

Дальние времена

"Посвященная Зевсу"

Характер мамы проявился в раннем возрасте и никогда не ослабевал

Брат Миша

На даче помещицы Поповой

Итак, о кукле

Счастье длилось только до лета

Мама и ее брат Миша

Немного о храбрости моей бабушки Прасковьи Григорьевны Свешниковой (Орловой, Тюриной)

И была прабабушка по имени Маланья, мать Прасковьи.

Мама и котенок Чуркин - радость ее детства

Ненависть соседей к Чуркину неудержимо нарастала

На Кунцевской трикотажной фабрике

Зине не велят читать Есенина

"Отрываться" от построения нового общества недопустимо

Молодой и очень красивый мой будущий отец снимает комнату в Обираловке. Появляется девушка его мечты - моя мама Зинаида Тюрина

Дед отца, Самуил Лось,был кантонистом. Он участвовал в Крымской войне

"Мрут как мухи"

Текст присяги

Еще одно пояснение

Детей-кантонистов ловили, бросали партиями, как телят, в телеги и увозили этапным порядком

Мой дед Борис (Бенцион) Абрамович Пикман

Моя бабушка Софья, домашнее прозвище - Кукла (Кука)

Оставить комментарий © Copyright Тюрина-Митрохина Софья Александровна (tur-mit@mail.ru) Размещен: 19/08/2024, изменен: 16/09/2024. 172k. Статистика. Повесть: Проза Иллюстрации/приложения: 63 шт. Скачать FB2	Ваша оценка:

Тюрина-Митрохина Софья Александровна Эпизоды и происшествия (часть 1)

Дальние времена

"Посвященная Зевсу"

Характер мамы проявился в раннем возрасте и никогда не ослабевал

Брат Миша

На даче помещицы Поповой

Итак, о кукле

Счастье длилось только до лета

Мама и ее брат Миша

Немного о храбрости моей бабушки Прасковьи Григорьевны Свешниковой (Орловой, Тюриной)

И была прабабушка по имени Маланья, мать Прасковьи.

Мама и котенок Чуркин - радость ее детства

Ненависть соседей к Чуркину неудержимо нарастала

На Кунцевской трикотажной фабрике

Зине не велят читать Есенина

"Отрываться" от построения нового общества недопустимо

Молодой и очень красивый мой будущий отец снимает комнату в Обираловке. Появляется девушка его мечты - моя мама Зинаида Тюрина

Дед отца, Самуил Лось,был кантонистом. Он участвовал в Крымской войне

"Мрут как мухи"

Текст присяги

Еще одно пояснение

Детей-кантонистов ловили, бросали партиями, как телят, в телеги и увозили этапным порядком

Мой дед Борис (Бенцион) Абрамович Пикман

Моя бабушка Софья, домашнее прозвище - Кукла (Кука)

Тюрина-Митрохина Софья Александровна
Эпизоды и происшествия (часть 1)