Тюрина-Митрохина Софья Александровна
Эпизоды и происшествия (часть 2)

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Тюрина-Митрохина Софья Александровна (tur-mit@mail.ru)
  • Размещен: 21/08/2024, изменен: 18/10/2024. 159k. Статистика.
  • Повесть: Проза
  • Иллюстрации/приложения: 53 шт.
    •  Ваша оценка:

    Из мемуаров интернет-издания "Мемуарист" (из воспоминаний Полины Жеребцовой)

    Во время Второй мировой шла домой Галина и ее мать Юля-Малика, а навстречу им - немцы. С котелком. А в котелке каша. Они смеются. Заставляют прохожих набирать ложку каши и в обязательном порядке "предлагают" это угощение. Ждут, чтоб проглотил. Не съешь - застрелят. Забава такая... Потому что каша была отравлена смертельным ядом.

    - Девушку пожалейте, а я съем, - сказала мать. И проглотила ложку отравленной каши.

    Примечание. Сейчас много есть обвинений русским солдатам за их ярость после перехода германской границы, за жестокость к немецким мирным женщинам. Это правда, это трагедия, их поведение было жесточайшим, но надо понимать, что все они были доведены до стресса этой войной и жестокостью, издевательством гитлеровцев над нашим мирным населением. Родные и близкие советских солдат, оставшиеся в тылу, жестоко пострадали от немцев, от их издевательств. Стресс у наших солдат был результатом немецких зверств. Этот стресс рождал жесточайший ответ. Вот почему не могу промолчать об одной военной песне...


    Святая ХХ века


    Эту вот песню ("О чем ты тоскуешь, товарищ моряк, гармонь твоя стонет и плачет", поет Л. Утесов) я услышала в первом классе. И не забывала никогда. О чем я еще знала в те годы? Прочитала - тайком - маленькую книжечку на газетной бумаге Вас. Гроссмана "Треблинский ад", остолбенела от ужаса, от того, что люди на такую звериную жестокость способны.

    Мы с моей дочерью Ксаной всегда вместе смотрели по телевизору хроники Отечественной войны - эти хроники тогда показывали обычно в преддверии Девятого мая, Дня Победы). И моя дочка, которой война коснулась только воспоминаниями тех, кто это пережил, сказала мне как-то: "Я не представляю себе, как люди смогли такое выдержать".

    Это кадр из фильма. Документальная лента, снято немцами. Они устроили ловлю раздетых ими пленниц. Еще минута - и эта неизвестная по имени женщина погибнет в руках фашиста, который вместе с другими устроил охоту на русских пленниц.

    Немцы-насильники раздели пленных женщин и бегают за ними, имитируя игру "Поймай меня" - перед изнасилованием. Эту красавицу-еврейку Михаил Ромм назвал "Святая ХХ века".

    Я видела эту дикую, жестокую сцену в фильме М.И. Ромма "Обыкновенный фашизм": видела киноленту и женщину, которую Михаил Ромм, читавший в этом фильме дикторский текст, назвал: "Святая ХХ века" (над ней надругались немецкие солдаты, они сначала раздели ее и других, потом "поиграли в игру "Сейчас я догоню"". Потом изнасиловали и расстреляли. Это была целая группа наших женщин).

    []Святая ХХ века".Кадр из фильма М.И. Ромма "Обыкновенный фашизм"


    Помню и рассказ режиссера Д.А. Вятича-Бережных, как по известному приказу Сталина расстреляли перед строем лучшего бойца их роты - за сексуальное нападение на немецкую девушку в 1944 г. Тогда в этом приказе было велено расстреливать любого нашего солдата в подобной ситуации. Бесконечно переживая за всех немецких женщин, которые пострадали в 1944-1945 гг., я все же и напоминаю вот эту песню "О чем ты тоскуешь, товарищ моряк" (есть в "Ютубе")...

    Из разговора с писателем Леонидом Лиходеевым

    О войне рассказывал мне и писатель Леонид Лиходеев. Он был фронтовым корреспондентом. Его заметки печатались в фронтовой газете полка.

    []Леонид Лиходеев. Писатель, в 1941-1945 гг. - фронтовой корреспондент

    И вот однажды в тираже газеты обнаружили ошибку, какую-то опечатку, исказившую смысл текста, но за это могли и расстрелять. Лиходеев тогда сам лично сжег весь тираж, чтобы особист (комиссар особого отдела по идеологии) не вмешался и не открыл "дело о вредительстве и пособничестве врагу на идеологическом фронте". Такое тоже бывало. Леонид Лиходеев рассказал мне и один случай, когда ему довелось быть в толпе на похоронах Сталина. Там тогда много народу в этой толпе растоптали в дикой давке. Кто-то из ответственных лиц приказал в те дни прощания с вождем перекрыть грузовиками Трубную площадь: там был довольно крутой спуск... Никто не ожидал перекрытия дороги, и люди, попавшие в узкий наклонный проход в переулке, стали давить друг друга.

    Поскольку Леонид Лиходеев был военкором на фронте, там он всякое повидал. И чутье подсказало ему: надо спрыгнуть вниз, в подвальную нишу дома. Что он и сделал.

    Кто-то вдруг открыл ему окно этого полуподвального этажа и сильными руками втащил его в убогую комнату, где бывшие фронтовики устроили поминки по Сталину.

    А за занавеской стонала любимая жена хозяина-фронтовика, сделавшая у знахарки запрещенный властью аборт. И фронтовик-хозяин поднимал одну рюмку за помин души генералиссимуса, а следующую - проклиная его же, Сталина, генералиссимуса, за то, что рядом умирала его любимая жена.Проклинал он его и поносил грубыми словами - из-за любимой умирающей жены. Она умирала от заражения крови, и никто не мог ей помочь, ни один врач, ведь за подпольную медицину посадили бы всех, даже если бы ее вылечили.

    Марат Брухнов начал воевать в Сталинграде, в восемнадцать лет.

    []Марат Бурунов

    Эпизод 1

    Марат Бурунов в свои восемнадцать лет был направлен в Сталинград боевым разведчиком, бессчетное количество раз ходил со своей группой за линию фронта добывать "языков". Победа застала его где-то в Восточной Пруссии. О войне он рассказывал нам всегда весело и никогда не говорил о том, что там на самом деле было трудно, трагично, жестоко, а чаще всего - ужасно. Он вспоминал о какой-то тщедушной девчонке из их полка, которая пошла на фронт добровольно, освоила профессию радистки, попала на передовую под Сталинградом и носила на худых своих плечиках огромную рацию, отказываясь от чьей-либо помощи (принимала ее только от Марата - Марат, когда был рядом, носил вместо нее эту рацию).

    Дело в том, что Марат умел дружить, и девчонка эта ему доверяла, верила, что он помогает ей бескорыстно. И Марат часто носил эту ее рацию на своих плечах - а девчонка могла в это время отдохнуть... Своим назначением на передовую, в самое пекло, была она обязана своему "кремневому характеру" (выражение Марата). Этот характер не позволил ей откликнуться на ухаживания некоего начальника, который и отправил ее за эту ее неприступность в самое пекло города Сталинграда. Ведь на передовой срок жизни обычно недолгий. (Хотя сам Марат провел на передовой всю войну. Но он был исключением из правил, он во всем был необыкновенный. Кстати, он, одессит, обладал огромной физической силой и ловкостью, умел выходить из самых трудных ситуаций.)

    Эпизод 2

    Например, вот его эпизод из времен Сталинградской битвы, о котором мне рассказала его вдова, Надежда Ивановна Колышкина. Шел уличный бой с немцами. А по правилам уличного боя тот, кто займет более высокую позицию, у того и больше шансов. Зная это, Марат в несколько секунд взобрался на второй этаж полуразбитого кирпичного дома. Завязалась перестрелка, немцев отбили. Теперь следовало спуститься с этой стены, но... стена эта оказалась вертикалью с неровной поверхностью - как спустишься? А забрался-то ведь в полсекунды. И вот потом спускался целый час.

    Эпизод 3

    У Марата была и история с власовцами. Это случилось уже в конце войны, на территории то ли Польши, то ли Германии: разведгруппа Марата прочесывала лес и случайно столкнулась с группой власовцев. Они прятались тогда в лесах, боясь попасть в руки советских солдат, потому что с власовцами разговор был короткий: изменники Родины, сотрудничавшие с немцами. Это потом стали раздаваться голоса в защиту некоторых обманутых военнослужащих армии генерала Власова, сдавшегося в плен немцам и служившего им. Но факт оставался фактом: вовлеченные своим генералом в предательство, поверившие Власову, они служили немцам. А те использовали их чаще всего в зондеркомандах, то есть в качестве карательных войск, боровшихся с партизанами и с теми мирными жителями, которые помогали партизанам.

    Встреча в лесу была неожиданной для обеих сторон. Власовцев оказалось намного больше, чем русских солдат. Но вдруг они неожиданно вместо боя подошли поближе и спросили: "Ребята, вы - русские. Скажите по правде, кому нам сдаваться в плен: нашим, или американцам?" Власовцы понимали, что в лучшем случае, приняв во внимание добровольную сдачу, их осудят, сошлют безвозвратно куда-нибудь в сибирские лагеря. Но все-таки, если не расстреляют - это была бы жизнь, да еще и жизнь на родине... Поэтому власовцы хотели в душе надеяться на такой "лучший случай". Марату и разведчикам, попавшим в столь неожиданную передрягу, вероятно, выгоднее было бы успокоить своих встречных, сказать: "Сдавайтесь нашим". И таким образом взять бы их в плен, привести в часть, а там - будь что будет. Но все же решили сказать им правду: "Для вас нет надежды выжить, если сдадитесь нашим. Ско-рее всего, вас расстреляют как изменников". Власовцы поблагодарили за честный ответ, на том и расстались.

    Эту историю, по сути, драматическую, Марат, как всегда, поведал нам весело, с множеством смешных подробностей. Рассказал, например, про связки часов, которыми были обвешаны власовцы и которые в военное время очень ценились как в качестве "твердой валюты", так и в роли обменного материала. Власовцы даже предложили нашим сыграть в карты на эти часы, и игра, кажется, состоялась: а куда было деваться?


    Воспоминание кинорежиссера Дамира Алексеевича Вятича-Бережных

    (подробнее - в моей книжке о нем "Солдат о солдатах", есть в Интернете)

    В их части был повар, у которого немцы вырезали всю семью. И несколько раз, когда разведчики доставляли, буквально на себе волокли с трудом добытого ими "языка", связанного и с кляпом во рту (ползком тащили его волоком на себе), навстречу разведчикам выбегал повар с огромным наточенным ножом и закалывал фрица. Все жалели повара, но продолжаться так не могло. И тогда решили: до возвращения развед-чиков с задания повара связывать и держать его в погребе. Иначе по закону военного времени ему бы за его самосуд и препятствие работе развед-чиков полагался расстрел.

    Меня поразил один эпизод войны, который я прочла на сайте "Мемуарист" (см. https://memuarist. com/ru/events/72070.htm Владислав Шпильман. "Пианист". Варшавские дневники 1939-1945...)

    Вот этот эпизод. Здесь необходимо применить некоторое сравнение. В 1941 году был отдан приказ мобилизовать весь профессорско-преподавательский состав столицы на оборону Москвы, с тем чтобы вузовские преподаватели, не подготовленные и не тренированные кабинетные работники, добыли себе оружие сами, в первом бою. Но в первом же бою они все и по-легли. Иначе и быть не могло: кабинетные ученые, подготовленные к науке, а не к войне, не умели "в первом же бою" добыть себе оружие.


    Но вот, однако, совсем иначе рассудили поль-ские евреи. Цитирую: "Еврейская община ре-шила сделать все возможное, чтобы уберечь интеллигенцию. За тысячу злотых занесенного в списки вычеркивали и заменяли на какого-нибудь еврейского пролетария".

    Вот так, в ужасных условиях войны и уничтожения они думали о спасении интеллектуальной мощи своего народа.

    У нас было иначе: приказано было безоружным кабинетным ученым добыть себе оружие - "в первом же бою". Как могли эти люди, тренировавшие себя только в библиотеках, добыть оружие "в первом же бою"? Они могли только погибнуть, унеся с собой свои ценные познания.

    Рассказ Николая Дмитриевича Куртева

    Николай Дмитриевич Куртев, преподаватель института МИЭРА, рассказывал свои военные истории. В 1939 году, когда началась война Советского Союза с маленькой страной Финляндией, Николай был в десятом классе. И, будучи еще мальчишкой, он понял, что после поражения огромного СССР в войне с крошечным соперником - финским государством, Гитлер убедился в безнаказанности своего будущего нападения на Советский Союз. А это означало, что война с Германией будет вот-вот. Десятиклассник Коля Куртев понимал это.

    Так и случилось: Гитлер напал на СССР. Николай был призван, он прошел всю Великую Отечественную войну. А в конце этой войны в одном немецком городке на чердаке какого-то дома он нашел книгу Гитлера "Майн Кампф". Ему очень захотелось ее прочитать, но он понимал, что это опасно, а если узнают, что читал - его расстреляют, ведь книга была запрещена. Он тайком ушел в горы, прочел весь текст (знал немецкий язык), ну а потом выбросил этот фолиант с вершины горы вниз, чтоб никто не увидел и не смог на него донести.

    В этом же городке он получил задание: ему поручили конвоировать власовцев, которых от-правляли на родину, в СССР, чтобы отбывать приговор. А они постоянно сбегали с поезда. У самой границы с СССР их конвоир Николай Кур-тев очень сильно заболел, лежал в бреду. Вот тогда-то они уж все убежали. Все до одного. Когда он пришел в себя - понял, что если б он не заболел так сильно, ничем бы не смог оправдаться за то, что довел пленных до границы не в полном их составе. Попал бы он тогда под суд и под жестокие репрессии.

    Рассказ моего друга Юрия Михайловича Козлова, прошедшего всю войну и закончившего ее 2 сентября 1945 года

    1. В Харбине

    В августе 1945 года, когда нашу армию по при-казу Верховного перебросили на Дальний Вос-ток, для разгрома Квантунской армии, наши войска вошли в Харбин. В честь победы в городе зазвонили все колокола православных церквей. Звон был победный, радостный.

    []

    Русские эмигранты нам объяснили, что, пока шли бои за город, японцы принуждали православных священников проводить молебны за победу японского оружия. К их чести, все они отказались это сделать.

    Тогда священников бросили в тюрьму и жестоко пытали. Хотя город и был уже взят советскими войсками, священнослужителей не освободили еще - их теперь проверяли.

    Итак, в городе раздавался колокольный звон в честь нашей армии. Кто звонил? Оказалось, что звонили прихожане, русские эмигранты. Они ликовали, они радовались, к тому же им радостно было увидеть, что погоны у наших солдат были похожи на царские (недавно введенные указом Верховного командования). Эти погоны вселяли в них надежду на то, что вот теперь "все возвращается на круги своя". Наших военных русские эмигранты обнимали, качали, носили на руках, расспрашивали. И задавали свой главный вопрос: можно ли им теперь вернуться в Россию? Впоследствии он мне рассказывал: отвечать было трудно, и он старался сделать большую паузу, поясняя, что каждое серьезное решение надо всегда тщательно обдумывать. При этом он пытался всей своей мимикой показать, что де-лать это не стоит, "можете погибнуть".

    Сказать прямо: "Не возвращайтесь!" - он не мог, он давал подписку о неразглашении. Но на его глазах произошла грустная история: влюбленные молодой человек и девушка (русского происхождения) с сияющими глазами отдали заявление о желании вернуться в Россию, на родину, в СССР. На его глазах их интернировали в разные пункты для арестованных. Из уводили под конвоем в разные стороны. Предчувствие ужаса было в их глазах.

    2. Об осиротевших беспризорных детях

    Я помню, как еще во время войны мы ехали в эшелоне в прифронтовой зоне. Мы выскакивали из поезда, чтобы успеть получить паек в пункте питания. Эти пункты были буквально оккупированы беспризорными детьми, которые налетали, просили, получали, а потом вырывали друг у друга еду... Их родителей смела война, бомбежки, обстрелы.

    Я бежал к пункту питания, и маленький шестилетний мальчик перехватил меня: "Дяденька, они меня не пускают туда, бьют, я очень хочу есть - покормите меня прямо здесь". Я накормил его, все ему отдал, весь паек, положил в его карманы хлеб и сахар, а он стал упрашивать меня взять его с собой (поезд уже трогался).

    Я ему объяснил, что не могу, еду на фронт, там страшно, бомбят и стреляют. Я вскочил на подножку вагона, а мальчишка все бежал за по-ездом, сколько хватало сил, пытаясь догнать меня.

    Рассказ о маме моей подруги Надежды

    Старшая сестра моей подруги Надежды, Валя, родилась до войны. Ей было лет пять, когда во время войны какой-то фронтовик, приехав в лечебный отпуск, привез подарок от отца. Отец после ранения лежал в госпитале и передал с товарищем бесценный дар - большой пакет вермишели. Некоторое время мама Вера Ми-хайловна после этого подарка варила дочке вермишелевый супчик на воде. А потом Валя всю жизнь считала вермишель, сваренную на воде, этот "вермишелевый супчик" - самым вкусным угощением на свете. И никогда потом в мирное время она не соглашалась варить вермишель на курином или мясном бульоне - только на воде, потому что - вкуснее.

    ...А тогда... Немцы наступали. Вот-вот войдут в Харьков. И тогда Вера вывезла из города пятилетнюю Валю, дочку своего мужа от первого бра-ка. Они бежали в село, к Вериным родителям, чтобы спрятаться. Отец Вали (муж Веры) - был на фронте и не мог им помочь. Во время бегства они укрывались от бомбежек в канавах, над ними кружили мессершмитты. Было страшно.

    Вот уже и родительский дом недалеко. Однако было одно важное препятствие: примут ли родители Веры теперь в деревне свою дочь... с ре-бенком? Ведь Вера Михайловна не была расписана с мужем, регистрация в загсе не считалась тогда обязательной... Что скажут родители? Нравы в деревне были строгими. И вот теперь придет Вера с ребенком - а вот о свадьбе Вериной никто в селе слыхом не слыхал. Для родителей Веры - полный позор! Их дочь явилась с ребенком!

    А по паспорту - не замужем! Стыд. Нагуляла. Родители могут и выгнать. Правда, этот ребенок был у ее мужа не от нее, ведь он еще до нее женился на другой, они разошлись, а дочку, уходя на фронт, он поручил ей, своей новой подруге. Да разве докажешь это родителям? Они все рав-но сочтут, что девочку их дочь "нагуляла". Как быть?

    И вдруг мать Вали увидела телегу. Наверное, в этих местах немцы бомбили беженцев. Лошадь убита, но телега-то цела. Вера сама впряглась в эту телегу, посадив туда Валю. Расчет был та-кой: она придет в село с ребенком, но зато привезет в дом телегу, нужную для хозяйства вещь, и тогда родители смягчатся, не станут выгонять. Напрасно она боялась, родители полюбили девочку.

    Но даже в деревне было очень голодно. Ре-шили отправить исхудавшую Валю в соседнее село к тетке, в более зажиточный дом. У хозяев этого зажиточного дома была своя родная дочка. А дети ведь очень наблюдательны, и Валя заметила, что высоко на полке есть тряпичный мешочек с кусочками сахара. Заметила она также, что сахар этот постоянно убывал, но ей никто ни разу не дал ни куска. Это тоже накрепко запомнилось ребенку.

    ...Я однажды присутствовала в студенческой аудитории на лекции психолога об особенностях поведения населения во время войны. Меня поразило наблюдение психологов о том, что в такие периоды люди становятся добрее и отзывчивее... но не все, наверное.

    С войны стали возвращаться солдаты

    Многие вернулись с войны инвалидами. Им было очень тяжело, большинство из тех, кто по-лучил травмы на фронте, не могли избавиться от своего нездоровья - не было лекарств, не было качественного медицинского обслуживания. Страна сама была изранена. На улицах часто можно было увидеть инвалидов, просящих милостыню. Безногие, безрукие. Потом их вдруг не стало... значит, государство о них позаботилось! А как же иначе? Но... много-много времени спустя мы узнали: были приказы очистить улицы от просящих подаяние искалеченных на войне людей. Ну, чтобы не напоминать о жертвах во-йны. А "самоваров" (медицинский жаргон о без-руко-безногих) вообще приказали отправить на Соловки. Чтоб картину Победы не портили. Пря-мо как в стихах Дм. Кедрина "Как побил Государь Золотую Орду под Казанью"... Есть и еще стихи - Льва Ошанина. Называются "Волжская баллада":

    "Нерастраченной нежности женской полна, И калеку Наталья ждала,

    Но того, что увидела, даже она Ни понять, ни узнать не могла".

    Безногого и безрукого мужа Наталья везет в свой дом и велит детям поклониться отцу - он боролся с врагом. Но таких, как Наталья, было немного. Ведь и сами искалеченные бойцы скрывали себя от любимых, а в прессе о них не писали.

    Однажды к моей маме пришла незнакомая женщина

    Она попросилась переночевать. Я видела, как она до этого долго стучалась в наглухо закрытые ворота соседей, которые ей не открыли. А хозяйка дома, к которой недавно вернулся с войны муж, кричала ей матом через забор, чтобы убиралась, откуда пришла, и вообще выкрикивала в ее адрес извечное слово, которым замужние женщины всегда называют женщин-разлучниц.

    Жена объясняла всей улице, кто она такая, эта приезжая, всячески позоря эту приехавшую. И всякое разное. Хозяин дома (он же объект спо-ра), к воротам, где кипел скандал, ни разу не вышел.

    Приезжая женщина постучалась в наш дом и попросила приютить ее до отъезда. Она рассказала маме, что приехала с юга России, где, во время войны с риском для жизни прятала ране-ного красноармейца. Немцы вызывали ее в комендатуру, заставляли признаться, прижимали ей пальцы тяжелой дверью, раздробили кости, чтобы она призналась, где солдат. Она все вы-держала и твердила: "Нет у меня никакого красноармейца". Спасла его. Потом, выздоровев, после победы, он остался жить у нее, поправлял здоровье, хотел жениться, но вдруг затосковал о прежней семье и, ничего ей не сказав, вернулся в Ульяновск. Она - за ним. А он знать ее не хочет. Так ни с чем и уехала. Такие истории тоже бывали.

    Дино Бернардини

    Дино был сыном антифашиста Тимотео Джо-ванни Бернардини. Окончив в Москве филфак МГУ, он стал издателем римского журнала "Славиа" - о России (прежнее название - "Рассениа Советика"). Дино рассказывал, что один из друзей их дома в 1941-1942 гг. был в составе итальянской группировки - участвовал в сражениях под Сталинградом.

    []Дино Бернардини читает письмо сына Марка для бабушки Зины, утешая её после смерти деда Александра

    Он сражался на стороне немцев - ведь Муссолини и Гитлер были крепкими друзьями и союзниками. Ему, этому итальянскому солдату, чудом удалось остаться в живых, но... никогда, несмотря на расспросы друзей, ни слова об этом аде он никому не рассказывал. Вот такая выразительная деталь: молчание участников об ужасе Сталинградского разгрома немцев Красной армией. В их памяти остался этот ужас Сталинградской битвы, как печать.

    Ну, а отец Дино, Тимотео Бернардини, во времена Муссолини был арестован, так как в его кафе собирались антифашисты, его товарищи. В тюрьме от Тимотео требовали выдать этих посетителей кафе, он никого не назвал. К нему применили пытки очень жестокие, и он побоялся, что не вытерпит этих болей, выдаст кого-нибудь, назовет чье-то имя, и попытался покончить с собой.

    []Фото из тюремного дела на антифашиста Тимотео Бернардини, отца Дино. Рим, Италия, 1943 год

    Тогда он прямо в камере с разбега размозжил себе голову о каменную стену. Тюремщики поняли, что он ничего не скажет. А может быть, про-сто поверили ему, будто не знает. Отпустили.

    Многое о прошедшей войне я рассказывала своей дочке Ксане

    Люди моего поколения были детьми, когда началась Великая Отечественная война. Мы взрослели, но воспоминания о войне и Победе никогда не покидали нас. Потом, когда моя дочь Ксана уже в своем студенческом возрасте часто смотрела со мной документальные фильмы о войне, она как-то раз сказала: "Не представляю, как люди могли все это выдержать". Она и с самого детства была очень доброй, отзывчивой, но эти военные истории научили ее чему-то - состраданию.

    У меня хранится один ее "фейсбучный" рассказ на тему действенного сострадания, проявляемого порою людьми, усыновляющими брошенных детей.

    Ксана в совершенстве знает итальянский язык и переводит иногда разные моменты в юридических делах по усыновлению итальянцами бесприютных детей из России. Запрет на усыновление сирот в те годы для итальянских усыновителей не распространялся. Я публикую эти документальные истории, вспоминая, насколько активно люди усыновляли и удочеряли сирот войны. Почему сейчас это желание усыновить ребенка исчезло у наших людей - и процветает... в Италии? Почему? Пригреть сирот - было в основе русской культуры. Куда это делось? Предлагаю прочесть следующие рассказы Ксении.

    []Первый рассказ Ксаны Митрохиной. "Леха"

    Часть первая

    А вот кому жесткой мелодрамы, "жизненной"? Деятельность моя на ниве международных усыновлений в общем завершена, поскольку успешно почти свернуты эти самые "проекты", а документооборот по каждому делу возрос в разы,да и юридический переводчик из меня, как из микроскопа молоток, - лупит, но жмется.

    Но все же еду переводить на суд и в том городе обязательно спрошу, как там Леха... Эволюция была груба и наглядна: пили в семье долго, несколько поколений. Затем появилась будущая бабушка Лехи, инвалид по голове; неведомым способом у нее родилась дочь - возможно, даже нормальная в чем-то, поди пойми - то ли строго имбецильность, то ли подсобило воспитание мамашей, точнее пять лет пеленания и кроватки, ну а потом не очень уже и хотелось. В общем, себя не обслуживает.

    []Ксана

    Мамаша девушки умерла, девушку переложили в специнтернат, лежит она там, одобрительно мыча три раза в день, когда приносят невкусную еду. Занавес? Ан нет, лет через пять обнаружилась у нее застарелая беременность. Как, что, от кого - неведомо, на вопросы... в ответ впадает в несознанку, даже не мычит.

    И вот кесаревым родился Леха, которого тут же, даже не особо взвешивая, отправили в соответствующий тупиковый дом ребенка. Ну, так, с виду вроде здоров, но заценили анамнез.

    Часть вторая

    И вот из университетского итальянского город-ка приезжает пара, для которой Леху, прости Господи, "подобрали". Он - дизайнер, кажется, она - то ли менеджер... не помню. Он похож своим обаянием на одного из самых моих дорогих дружков, и вообще какие-то они удивительные, веселые, друг друга с полуслова... В общем, мы, которые обычно ведем усыновителей через наши бюрократические джунгли с плакатом "без паники!", тут сломались. Покрылись мурашками и спросили: "КАК? Как вы решились на подобный шаг? Вы же все понимаете или где?"

    "Ну, - ответили они, - когда сам рожаешь, не знаешь же, как оно получится. Ну, мы и решили, что кого подберут - тому и судьба". Серьезно так говорят и... спокойно.

    "Да, - говорим мы, - но... Леху?"

    "Ну, - говорят итальянцы, - не щенка же в питомнике выбираем. Будет наша судьба. А без нас он точно пропадет".

    И, блин, такая славная пара. У меня дрожали руки, когда я переводила в суде, и потом еще долго.

    Затем пошли отчеты, и вообще - три года прошло.

    ...Щекастый Алессио N. ходит в детский садик - они там смешные, по Монтессори, все в фартучках - Леха поет песенки, складывает буквы. Отставаний в развитии нет. А эти фрики, его родители, подбирают в папочку документики на второе усыновление, и опека здешняя млеет: конечно-конечно, опытная пара, с положительным опытом.

    Вот теперь занавес.

    Второй рассказ Ксаны Митрохиной. "ДАНИЛКА" ("Усыновление Данилки") 27 августа 2016 г., Москва

    В губернском городе N* умер наш водитель Андрюша, так что в этот раз просто вызывали такси. Третий водитель Сурен, пожилой фаюмский портрет из Карабаха, был явно таким, как нам надо. Поэтому стали мы его вовлекать - рассказывать, чем занимаемся в губернском городе. Он почти не знал о домах ребенка, усыновлениях и прочее.

    - Нет, в Италии они не могут усыновить итальянского ребенка, там почти как в Армении, домов ребенка практически нет, ждать придется лет пятнадцать. Сироту всегда возьмет на воспитание кто-нибудь из родственников или друзей.

    - Нет, у нас, в РФ, в домах ребенка в основном не сироты, а дети из деградировавших семей, в основном таких, где пьют по-черному. Наташ, ты помнишь историю с Данилкиной мамой, расскажи?

    - Да, совсем недавно в Италию усыновили. Мама была в детстве отличница, спортом занималась. (Тут я фигею, почему, неужели новая грань?) Она просто неудачно вышла замуж. Муж оказался с дикими запоями, бил, потом наркота, в общем, в припадке он эту маму убил. На глазах у четырехлетнего Данилки, вот в каких обстоятельствах Данилка и оказался в доме ребенка.

    - Нет, Наташа, я же про тело в морге имела в виду!

    - Тьфу, я перепутала, тот Данилка, и этот Данилка, рассказывай теперь ты.

    - Ну в общем, бабушка пила, как не в себя, мама тоже, но она пошла даже дальше, совсем стала бомжевать, мальчика как-то оставила в детском саду и все, с концами. Нашли эту маму еле-еле, чтобы подписала отказ. А потом на улице нашли ее тело зимой - пьяное переохлаждение. Ну вот, долго не могли идентифицировать, потом вышли на бабушку. Бабушка такая приходит в морг, смотрит, прищурилась, говорит: "Да, это моя дочь, точно. Только ничего я вам не подпишу, а то этим я признаю, что дочь - моя. И тог-да мне придется хоронить ее, хлопоты и расходы - нет".

    А по процедуре неопознанное тело сколько-то месяцев должно пролежать в этом качестве для последующего захоронения в общей могиле. Ну и вот теперь мы в доме ребенка. На знакомстве. Трогательная пара из Италии, будущий папа второй час с пацаном во дворе мяч гоняет, вообще не оторвать обоих, ничего вокруг в целом мире просто не слышат, пацан даже на обед (на обед!) не пошел.А в это время биологическая мама продолжает лежать в морге, ожидая через месяц безымянного захоронения, и это мне немножко фонит. Ну, правда, мы это только после суда им сказали, официально она - без вести, а иначе был бы слишком нуар, ну его совсем.

    Снова о моей маме

    На мой ключевой вопрос: "Мама, а где ты бра-ла силы, чтобы жить в такую ужасную эпоху"? - мама ответила: "Во-первых, мы не знали прав-ды, а во-вторых, со мною был ваш отец".

    И вот однажды, еще в начале перестройки, я очень осторожно спросила у мамы: "Вот о Ста-лине в 1956 году был опубликован доклад Хрущева. А что ты будешь делать, когда сейчас, в 80-х, опубликуют архивы Ленина? И ты узнаешь правду о нем?" Ответ был неожиданным для меня: "А я знаю и теперь, что Ленин был очень жестоким. И думаешь, по отношению к кому? К народу..."

    Конечно, мама прожила трудную жизнь в труднейшую эпоху, но рыцарское отношение к ней отца делало ее счастливой. Кроме того, они оба прожили свою жизнь с честью, никого не подвели. Отец всегда мамой восхищался. Она была счастливой женщиной. И вот небольшой пример.

    Антипартийное поведение некоторых несознательных людей, выступление на партсобрании... А также - "чарующий голос" моей мамы

    Нет ничего прекраснее правды, кажущейся неправдоподобной!

    Стефан Цвейг

    Никогда не любите того, кто относится к вам, как к обычному человеку.

    Оскар Уайльд

    Мама и отец. Незабываемые

    []Мама Зинаида Игнатьевна и отец Александр Борисович Пикман

    Однажды на партсобрании, или О том, что такое верность

    В конце 60-х родители (им уже за семьдесят) получили, наконец, маленькую квартиру в Улья-новске. Двухкомнатную. В хрущевке. С горячей и холодной водой, с центральным отоплением, газом... Красота. И этаж хороший, второй. И бал-кон есть.

    Первое, что сделала мама - вскопала землю под балконом, посадила цветы и теперь полива-ла их из лейки прямо с балкона.

    И вот, дело было к вечеру, пропалывает она свои цветочки. Но внезапно видит, как с балкона третьего этажа прямо мимо нее быстро спуска-ется на веревке мужчина. Это даже не веревка, а связанные одна с другой простыни. Достигнув земли, этот мужчина изо всех сил бросился бежать в сторону. Мама прокричала соседу, который выглядывал со второго этажа:

    - Вор, вор!

    Вдруг на балкон третьего этажа, откуда спу-скался беглец, выбежали мужчина и женщина. Мужчина кричал:

    - Почему ты так долго не открывала?! Женщина отвечала:

    - Замок заело.

    - А это что за веревка на балконе из связан-ных простыней?!!! - прорычал он.

    Она не знала, что ответить.

    Мужчина (это был муж) схватил ее и молча перебросил через балкон. Несчастная упала прямо на мамину клумбу. С третьего этажа!

    Мама услышала глухой стук тела, упавшего на ее цветочную клумбу... Сначала она бросилась к телефону вызывать скорую помощь, а потом побежала к месту падения, чтобы помочь упавшей женщине, но... теперь там никого не было. Видимо, помогла мамина клумба: вскопанная мамой рыхлая земля. На другой день очень рано утром кто-то позвонил в дверь, мама открыла. Это была пострадавшая, вся в синяках и ссадинах. Она быстро вошла в комнату, села (стоять, видимо, не мог-ла) и спросила маму:

    - Вы видели в лицо того, кто спустился с мо-его балкона?

    Мама ответила: - Нет.

    - Пожалуйста, прошу вас, никому ничего не говорите...

    Мама пообещала молчать. А по микрорайону уже поползли слухи, что человек, спустившийся с балкона, был начальником отдела снабжения, который имел собственную семью - жену и тро-их детей. (Этот дом был ведомственный, и поэтому все друг друга знали.)

    Вскоре маму вызвали на заседание партийно-го бюро, куда поступила жалоба от потерпевшего мужа с просьбой разобраться в аморальном облике обидчика, соблазнившего чужую жену. В жалобе содержалась также и просьба уволить его с работы - "как не достойного звания коммуниста". Заявитель обращал внимание не только на то, что этот человек пытался разрушить его семью, но также и на то, что обидчик нанеc также моральный удар и по своей собственной се-мье, где было трое детей...

    Надо объяснить, что участники событий рабо-тали в одном учреждении, а дом, где у них были квартиры, принадлежал одному и тому же ве-домству. Соответственно, была у "фигурантов дела" и у участников партийного собрания общая принадлежность к партийной ячейке.

    На открытом партийном собрании по вопросу персонального дела такого-то партийца (весьма частая повестка дня в те партийные времена) у мамы, которая первая все заметила и крикнула "Воры!", выпытывали, требовали сказать, кого же именно она видела.

    Ее расспрашивали обо всех подробностях, но на все вопросы мама твердо отвечала: "Бежал кто-то, я видела, но только со спины, я кричала "Вор, вор", но я не знала, кто это был..."

    Председатель собрания задавал ей наводящие вопросы: "Ну, а по одежде, по фигуре можете определить, кто конкретно это был?"

    Мама отвечала: "Разве можно что-либо в су-мерках разобрать?"

    Так закончилось это собрание - без каких-либо конкретных доказательств вины фигуранта персонального дела. Ни выговора, ни исключения из партии "нарушителю семейного спокойствия" все же не было, поскольку не нашли до-казательств. Но однако с работы его уволили.

    Как уже сказано, партсобрание было открытое, и папа тоже присутствовал - чтобы маму "морально поддержать".

    После собрания по дороге домой он сказал ей: "Какой у тебя все-таки чарующий голос..."

    Он рыцарски любил маму.

    Он даже говорил про нее: "Ну, бабушка - это такая женщина..."

    Еще я помню, как мы с моей дочкой Ксаной пришли навестить его, и он все время держал ее за руку и время от времени целовал эту руку... А мне в одно из посещений в той больнице сказал: "Я хочу, чтобы ты знала: все эти годы я каждый вечер рассматривал твои фотографии". Вскоре его выписали, а через некоторое время его не стало. Тогда я поняла, что там, в больнице, он попрощался с нами. Он умер, не дожив полтора месяца до восьмидесяти лет, ночью, тихо.

    Потом мама часто рассказывала мне о нем (эти эпизоды его жизни описаны мною выше). Вспоминала, например, как однажды в Ульянов-ске она шла по проспекту Нариманова, не видя папы, который случайно тоже оказался на этой улице. Потом он восхищенно передал ей свое впечатление: "Ты шла, как царица, как будто все тут принадлежит тебе". На самом деле маме принадлежала только ее пенсия и еще - под-работка в раздевалке соседней больницы. Но ее походка, всегда прямая и достойная, была да-ром ее спортивного детства. Мама после ухода отца из жизни прожила еще восемнадцать лет, непрерывно вспоминая о нем.

    Последние дни из жизни отца

    Мама рассказывала, что в старости отец всегда 1 сентября шел на соседний школьный двор и смотрел на суету начала учебного года. Во времена нашего детства у него не было на это времени. Он пропадал на работе, в командировках. Этот школьный двор, видимо, был его данью ностальгии... по нашему детству.

    Уже в последние месяцы своей жизни, когда отец лежал в московской больнице No 60 просто на обследовании, и мы не думали, что его конец близок, в этой больнице он рассказал эпизод, ко-торый по силе изображения и по силе его вывода для нас незабываем.

    Дело было так. Мама пришла его навестить, и ее обеспокоило местоположение его больничной койки (сквозняк). Она попросила медсестер переставить отцовскую кровать. Обычно в рамках ненавязчивого советского сервиса ожидаемый ответ должен был выглядеть так: "ЕЩЕ ЧЕГО!" Но не произошло ничего такого - просто переставили! Отец рассказал нам всю эту историю и завершил свой рассказ блестящей фразой: "Ну, бабушка - это такая женщина!"

    []Мама и отец Александр Борисович Пикман

    []

    []В пионерлагере. Мама, я и Женя

    ...Итак, закончилась первая часть моих воспоминаний о жизни в России, нашей многонациональной державе во времена взрывных годов. И в этой державе самый многочисленный народ, конечно, русские, они задают тон истории Российского государства. Какие они? Мне наиболее значительным кажется вот эти два высказывания: 1... 'Русский народ далёк от миропонимания новых европейских народов. Материализм, развитие личного начала и материальные вожделения. его незначительны. Господствующими свойствами его следует признать: мистицизм, личное самоотречение и способность к суровому образу жизни. Только благодаря им и сильно русское государственное тело, хотя часто руко-водствуется оно лицами, свободными от этих начал".

    2... "О, вы не знаете, что за невидимка этот русский человек. Я слышал, что наблюдатели пчел делали стеклянные ульи для удобнейших наблюдений. И что же? На другой же день весь улей был залеплен изнутри толстой массой воска* пчелы ускользнули из-под глаз ученого. То же можно сказать и о крестьянине. Я, по крайней мере, ни черта не вижу, хотя и с очками на носу. Вот причина, почему я дал себе слово быть непременно там, где толпа"[1].

    []Камилла в спектакле "Метаморфозы"", поставленном на Кипре моей дочерью Ксенией Митрохиной

    Об умении людей прятаться, превращаясь в растения, созвездия, животных и других людей, быть невидимками - писал еще римский поэт Овидий


      

    []Ксана в спектакле по мотивам поэмы Овидия "Метаморфозы - на Кипре, в роли Волшебницы


      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    ***

    Воспоминания о моих студенческих годах на филологическом факультете МГУ

    []Лена и я - перед тем, как отнести мои документы в МГУ на филологический факультет

    Итак, мой десятый класс окончен, и старшая сестра Лена сопровождает меня в МГУ на Моховой, мы должны сдать мои документы в приемную комиссию на Моховой улице, д. 9. По дороге Лена приводит меня в 'Метрополь', в фотоателье. По ее желанию делаем вот это фото на память. Я вхожу в священное здание, в МГУ, прямо в белом выпускном платье. Теперь начнется моя новая жизнь... в лермонтовском семинаре у Владимира Николаевича Турбина и в пушкинском семинаре у Сергея Михайловича Бонди.

    []Кир Булычев

    ...А когда-то писатель-фантаст Кир Булычев принес мне в подарок книжечку из букинистического магазина - 'Записки княгини Екатерины Романовны Дашковой' и сказал, что у меня с этой княгиней, оставившей свои воспоминания об эпохе Екатерины II, есть что-то общее и что, наверное, я буду писать мемуары. Мне было чуть-чуть смешно (какие мемуары?). Но он оказался пророком: я написала вот эти мемуары, воспоминания...

    Из записной книжки филолога, или Хроника событий моей студенческой жизни

    По старинной черной чугунной лестнице я поднимаюсь в аудитории филфака. Открываю для себя имя поэта Павла Когана

    О возвышенной истории создания филфака на базе бывшего легендарного ИФЛИ (Ин-ститут философии, литературы и искусства, 1939-1941 гг.) я узнала, едва переступив порог четвертого этажа на Моховой, - там мы тогда занимались. Это было 1 сентября 1953 года: в коридоре висела газета об ИФЛИ -
    Институте философии, литературы и искусства, который считался предшественником нашего филологического факультета в советскую эпоху. И вот в связи с 1 сентября студенты старших курсов приветствовали нас, новеньких, выпуском прекрасной стенгазеты.

    Я впервые тогда узнала имя поэта, ифлийца Павла Когана: в этой газете был опубликован его перевод из Гейне:

    "Богу равен, кто впервые, пусть несчастливо, - влюбился.

    Но кто влюбится вторично, и - без счастья, тот - дурак.

    Я - дурак, конечно, дважды: я влюблен и - без ответа...

    Небо, звезды - все смеются. Я смеюсь. И - счастлив тоже".

    Эта газета, эти стихи были для меня открытием: какие замечательные люди учились здесь когда-то. Первая газета филфака, встретившая мой первый день учебы, стала моей "человеческой планкой".

    []Владимир Николаевич Турбин

    А вскоре наш курс из-дал свою стенгазету. Она висела в том же коридоре и называлась строчкой из Пушкинского письма: "Привет вам от сеней Михайловского, от волн голубой Сороти". Дело в том, что я выбрала для себя лермонтовский семинар, и газета была отчетом об этой экскурсии во главе с руководителем семинара Владимиром Николаевичем Турбиным.

    []Владимир Николаевич Турбин

    Откуда вы такие умные? Не из лермонтовского ли семинара?

    Именно эта шутливая фраза, произнесенная Владимиром Лакшиным, тогда аспирантом, по-том блестящим литературным критиком, всплывает в моей памяти и заставляет меня улыбнуться, когда я говорю о нашей студенческой юности. Наш любимый и очень еще молодой тогда преподаватель Владимир Николаевич Турбин везет нас, своих студентов из лермонтовского семинара, на экскурсию в Михайловское, Тригорское, к "волнам голубой Сороти". С нами в группе - несколько его аспирантов и среди них Владимир Лакшин. Он совсем взрослый, в нем, как и в Тур-бине, ни тени нашей скованности, стеснительности, робости. Он шутит, цитирует Ильфа и Петрова, снисходительно роняя необидный вопрос, а знаем ли мы этих авторов? Но мы так многого еще не знаем, а сколько нам запрещено знать, исключено из учебных программ! Мы не знаем обэриутов, Марину Цветаеву, Осипа Мандельштама, Николая Гумилева, Михаила Бахтина... Да мало ли еще кого из великих нам было не положено знать, потому что некие ретивые служители просвещения посчитали их вредными для нас! ...Пока мы стеснительно отмалчиваемся, Лакшин берет в руки гитару и поет песню про "го-род Николаев, фарфоровый завод", где живет девчоночка, ей двадцать один год. Далее все,как и положено в жестоком городском романсе начала века. Вот уж обманутая девчоночка ребеночка несет, "а он, умница, спрашивает: кто, говорит, папаша мой?" Певец делает паузу, окидывает нас, своих восторженных слушателей, внимательным, изучающим взглядом и задает нам мечтательный вопрос: "Откуда такие умные берутся, не из лермонтовского ли семинара?"

    Я - в тихом, молчаливом восхищении и от его артистизма, и от этого смешного вопроса, и от его песни, и от его снисходительной дружбы к нам, желторотым филологам. А еще больше восхищения было от того, что В.Н. Турбин приду-мал для нас эту поездку и так много интересного рассказывает.

    Спустя десятки лет, в 1980 году, он спросит меня, а что все-таки ему как преподавателю удалось рассказать нам такого, что потом пригодилось бы нам в жизни. И я ответила: все пригодилось, особенно та свобода думать, ничего не боясь, без зашоренности и без внутреннего цензора, которые так часто мешают людям про-являть себя. Я говорила ему, что мы научились видеть вещи, предметы, события с разных точек зрения, иногда с противоположных, так, как это и бывает в жизни, и из нас потом уже никто не смог сделать догматиков.

    У Турбина был бесподобный дар педагога: ни-когда не повышал ни на кого голоса, не распекал, никакого уничтожающего или унижающего резюме, - лишь тонкая, скользящая ирония, которая заставит встряхнуться, мобилизоваться и... все исправить в нужном ключе. Он всячески оберегал нас от того, чтобы у нас опустились руки, что-бы мы потеряли веру в себя. Напротив, эту веру в себя он всячески созидал. Но все-таки как обескураживающе досадно было прочитать на полях своей курсовой работы его любимое замечание: "В огороде бузина, а в Киеве дядька"...

    Удивительно, что, когда в 1979 году я позвонила ему с просьбой дать рецензию на вышедшую в моем издательстве книгу о Пушкине, он произнес вдруг: "Как же, помню, 6-я французская". Мне стало страшновато, я со стыдом должна признаться, что, не забывая лиц и имен своих однокашников, я все-таки умудрилась забыть номер своей группы, а он, он, у которого было потом бессчетное количество групп, он - помнил. Чуть позже я привела к нему до-мой свою дочь, тогда - одиннадцатиклассницу, чтобы он проконсультировал ее, как надо писать вступительное сочинение: она поступала на романо-германское отделение МГУ. Он беседовал с Ксенией очень долго, потом она вышла и тихонько мне сказала: "Да-а, вот это педагог, как же вам всем повезло".

    Нам действительно повезло, но мы тогда этого не знали. Нам повезло, потому что хотя и медленно, но жестокие сталинские времена стали понемногу оттаивать, начиналась "оттепель".

    Результатом этой робкой оттепели стало, напри-мер, то, что любимому литературоведу В.Н. Тур-бина, Михаилу Михайловичу Бахтину, разреши-ли, благодаря турбинским хлопотам, жить не в ссылке, но хотя бы если не в Москве, то хотя бы в Подмосковье. Турбин навещал его, заботился о нем, привозил продукты и лекарства, беседовал с ним подолгу. И старался рассказать нам, своим студентам, о некоторых идеях Бахтина, но не называя его имени, ибо это было опасно для опаль-ного ученого, а труды его тогда не издавались.

    В результате поведение Владимира Никола-евича так не понравилось начальству, что его, блестящего специалиста по русской литературе ХIХ века, потеснили с отделения русского языка и русской литературы (самого многочисленного) и разрешили читать курс только на романо-германском отделении, где студентов всегда меньше, а значит, и "вредные" мысли достигнут ми-нимального числа ушей: на романо-германском отделении всегда было немного студентов.

    Но все равно на лекциях Турбина всегда при-сутствовало множество слушателей, даже с других факультетов приходили, и, по образному выражению его ученицы Софии Саламовой (вы-пуск 1968-го года), "народ висел на люстрах". Студенты любили В.Н. Турбина.

    Педагогическая практика по теме лермонтовского семинара

    И все-таки та внутренняя свобода, которую мы обрели в его незабываемом лермонтовском семинаре, чуть было не сыграла со мной злую шутку. Дело в том, что третьем курсе у нас была обязательная педагогическая практика. Помню, что она проходила в образцовой школе, в районе Садового кольца, неподалеку от американского посольства. Завуч этой школы ежегодно руководила практикантами из МГУ и слыла корифеем тогдашней педагогики. Она четко вела пафосную партийную линию, следила за политической выдержанностью содержания уроков, за идеологической наполненностью преподавания и преподавателей... Но, увы, откуда же мне, студентке из лермонтовского семинара, было знать о ее пристрастиях?

    Я решила блеснуть на своем единственном уроке и рассказать им о Лермонтове что-нибудь такое, о чем раньше они и не догадывались, какую-нибудь неожиданную для них новость...

    Словом, захватить их воображение в самом начале моих объяснений. Ну, так, как это делал В.Н. Турбин. Я пошла в Ленинскую библиотеку и на-шла интересные факты из лермонтовской био-графии, о которой наши тогдашние школьные учебники умалчивал. Я приготовилась прочитать на уроке стихи поэта, подтверждающие тогдашнюю его связь с предками из далекой средневековой Англии, а именно вот эти стихи: "На запад, на запад помчался бы я, где цветут моих пред-ков поля". В этих стихах звучал порыв, мечта поэта - увидеть загадочную "вторую родину", Туманный Альбион, где в далекой Шотландии жили когда-то бароны Лермонты, предки со стороны отца (по материнской линии предки М.Ю. Лермонтова - Столыпины и Арсеньевы).

    Я с выражением прочла ученикам стихи, потом рассказала о шотландских предках поэта, дети меня с интересом слушали, но... я не успела рассказать о русских предках поэта. Потому что завуч-куратор неожиданно резко прервала мои объяснения, встала во весь рост, заслонив меня и стала сама говорить об Арсеньевых, предках Лермонтова по линии его бабушки. Я поняла, что английские корни поэта завуча не интересовали и даже как будто бы были даже ей неприятны...

    Потом в своем кабинете один на один она долго и строго выговаривала мне о безыдейно-сти моего объяснения. Потому что Лермонтов, сказала она мне, великий русский поэт, а вот Англия здесь "сбоку припека", и вообще "не надо мутить воду"...

    Я думала по наивности своего возраста, что теперь меня заставят дать еще один урок, раз этот никуда не годится, но мне ничего такого не предложили, а просто поставили отметку, даже не три, а четыре.

    Потому что, как я потом поняла, заслуженному учителю СССР не к лицу было выучивать своих стажеров ниже, чем на четверку. Гораздо позже я поняла также, что подобные мои заявления о предках поэта в то время могли быть вообще расценены как идеологически вредные с вытекающими последствиями, но... к счастью, мы начали учиться после марта 1953 года, когда цензурная хватка хоть и медленно, но начала ослабевать.

    ...У Турбина был бесподобный дар педагога: он никогда не повышал ни на кого голоса, не распекал, ни разу я не слышала от него никакого уничтожающего или унижающего резюме - лишь тонкая, скользящая ирония, которая заставит встряхнуться, мобилизоваться и... все исправить в нужном ключе. Он всячески оберегал нас от того, чтобы у нас опустились руки, чтобы мы потеряли веру в себя. Напротив, эту веру в себя он всячески созидал.

    Но все-таки как обескураживающе досадно было прочитать на полях своей первой (!) кур-совой работы его любимые замечания: "В огороде бузина, а в Киеве дядька"... "Где вода - где мельница"... И еще одно замечание, которое меня ужасало (а моего отца - смешило): "Сплошная завеса из цитат". "Неужели он не понимает, - думала я, что это моя пер-ва-я кур-совая работа! Первая! И я не знаю, как ее писать!"

    На картошке

    Не так давно мы с моим однокашникам Дмитрием Урновым вспоминали один случай, произошедший еще на нашем курсе, "на картошке". У нас ведь тогда было модно посылать студентов и преподавателей "на картошку" - помогать колхозам собирать урожай. Я даже знаю по рассказам критика Г.А. Бялого, что знаменитый литературовед Борис Михайлович Эйхенбаум, будучи со своим курсом где-то "на картошке" в каком-то колхозе, сочинил частушку:

    "Мы с миленком целовались От утра и до утра,

    А картошку нам копали Из Москвы профессора".

    ...О, картошка! В тот незабываемый сезон выкапывания картошки студента Дмитрия Урно-ва поразило внезапное девическое оживление, когда вдруг кто-то громко произнес: "Он едет, он едет!!!" Таким возгласом "дозорные" сообщили о том, что долгожданный серенький "москвич"Турбина показался на пыльной сельской дороге. Как только весть эта достигла ушей наших филологических красавиц... их всех с картошки как ветром сдунуло! Побежали в палатки краситься и пудриться.

    Да, да! Студентки всех курсов и выпусков не-избежно влюблялись в прекрасного, блестящего и ироничного Владимира Николаевича. Недавно моя подруга (на два курса моложе меня) расска-зала, как в коридоре филфака на Моховой по-явилась очередная стенгазета - ежегодный от-чет лермонтовского семинара об экскурсии по лермонтовским местам. В этой стенгазете были милые длинные стихи одной студентки, посвященные В.Т., которые заканчивались вот так: "Я ждала. Но ты был неприступен, как скала!"

    Студентки всех курсов и выпусков неизбежно влюблялись в прекрасного, блестящего и иро-ничного Владимира Николаевича. В прошлом году мы как раз вспоминали об этом в ностальгическом разговоре с Дмитрием Урновым. Он рассказал, как поразило его, молодого студента, внезапное девическое оживление при словах: "Он приехал, он приехал!!!" Дело было на картошке. Дозорные сообщили о том, что серенький "москвич" Турбина показался на пыльной сель-ской дороге; трагический шепот: "Это он, это он, наконец-то!" - достиг ушей наших филологических красавиц... и всех их как ветром сдуло! По-бежали краситься и пудриться.

    О, картошка! Мне остается только пожалеть, что я никогда туда не ездила. Дело в том, что па-раллельно я занималась в театральных студиях, позже - в студенческом театре МГУ, у молодо-го тогда режиссера Марка Захарова. Играла там Эльзу из "Дракона" Евг. Шварца. Театральное дело не позволяло покидать студию. Как я бла-годарна Зое Сироткиной и другим нашим комсомольским богиням за то, что беспрепятственно позволяли мне манкировать картошечной трудовой повинностью. А в душе я все же всегда жалела: сколько интересных влюбленностей, юмо-ра и песен привозили наши однокурсники с этой фантастической "картошки".

    Из-за своего театрального увлечения и времени, которые отнимала у меня студия в ЦДКЖ (Центральный дом культуры железнодорожников), я сдала Турбину свою курсовую "Ритмы и интонации лирики Лермонтова" чуть не самой последней. Да еще и написала ее от руки (правда, был тогда у меня каллиграфический почерк). Турбин похвалил за самостоятельность подхода (он сказал перед всеми, что "как ни у кого в семинаре, студентка (я!) написала только собственные мысли"). Но он не догадывался, что всего лишь из-за театральных увлечений у меня не было времени на библиотеки (я рассказала ему об этом гораздо позже, через двадцать лет).

    Первая оттепель

    В 1956 году Н.С. Хрущев делает разоблачи-тельный доклад "О культе личности И.В. Сталина". На филфаке проходит серия студенческих комсомольских собраний. Мы, конечно, не понимаем, что нам приоткрыта только тень от огромного айсберга. Собрания по обсуждению хрущевского доклада проходят пылко, страстно.

    Вот студент романо-германского отделения Гриня Ратгауз выбегает на сцену юношей ауди-тории и страстно цитирует Г. Гейне: "Бей в барабан и не бойся!" Обратим внимание на глагол "не бойся". До этого времени мы многого боялись, например боялись быть откровенными.

    Теперь мы думали, что время поменялось кардинально. Но нет, не кардинально. Оставалось еще глобальное количество запретов, цензура повсюду продолжала свой жесткий, тупой и невежественный контроль.

    Однако идеологические запреты понемногу начинали ослабевать. Вот уже и любимому Литературоведу В.Н. Турбина, М.М. Бахтину, благодаря турбинским хлопотам, разрешили жить хоть и не в Москве, но в Подмосковье. Теперь великий Бахтин перестал быть 'саранским узником'. В.Н. Турбин считал Бахтина своим учителем, навещал его, заботился о нем, привозил продукты и лекарства, беседовал с ним, подолгу записывал свои разговоры с ним. И старался рассказать нам, своим студентам, о некоторых идеях Бахтина (но не называя его имени, ибо это было опасно для опального ученого). Ведь труды его тогда еще не издавались, он был осужден по каким-то неведомым ни нам, ни даже самим обвинителям мотивам.

    В.Н. Турбина переводят на романо-германское отделение. Студенты-русисты и все остальные (слависты, классики, лингвисты, переводчики) все равно приходят его слушать

    Лекции Турбина нервировали начальство, сформировалась какая-то, по словам моего знаменитого однокурсника Дмитрия Урнова, "повальная влюбленность студентов в неповторимого преподавателя - таков был неизменный эффект вулканически взрывных турбинских лекций".

    В результате успех Владимира Николаевича Турбина среди студентов так не понравился ру-ководству, что его, блестящего специалиста по русской литературе ХIХ века, потеснили с отделения русского языка и русской литературы (самого многочисленного) и разрешили читать курс только на романо-германском отделении, где студентов всегда значительно меньше, а значит, и "вредные" мысли достигнут минимального числа ушей.

    Но все равно на лекции Турбина продолжают приходить толпы слушателей, даже с других фа-культетов, и, по образному выражению его ученицы Софии Саламовой (выпуск 1968 года), "народ висел на люстрах".

    Владимир Николаевич Турбин открывал нам мир литературы, рассказывая о нем прекрасно и празднично

    Турбин был мастером блистательных метафор. Многие его метафоры и парадоксальные формулировки на всю Жизнь западали в сознание, странно будоражили, заставляли соглашаться или вести полемику. Тайный смысл одного 'парадокса от Турбина' я, например, открываю для себя всю жизнь: он сказал мне тогда о 'мудрости посредственности'. Эта фраза перевернула тогда все мои представления об оценке человека: то, что мы порою клеймим словом 'посредственность', может оказаться на самом деле талантом жизни. Писатель Владимир Муравьев ответил мне на вопрос о манере письма В.Н. Турбина очень колоритно: 'Мне нравится его способность построить любой литературный сюжет не так, как ему положено, как ожидает читатель, а в любую позицию, в том числе и в наклонную, горизонтальную...' С нами, студентами, Турбин был всегда прост и в то же время всегда неординарен. В его семинаре я занималась вместе с белокурой студенткой Мариной Ремневой. Кто бы мог тогда подумать, что она потом долгие-предолгие годы будет возглавлять филологический факультет, станет деканом? Догадался только один человек (тоже из плеяды фантастических преподавателей филфака) - Николай Иванович Либан. Он предрек Марине будущее, сказав: 'У Марины Ремневой редкое сочетание: приверженность к творчеству и способность к организованности' (это рассказала мне Таня Калинушкина). Именно способности впоследствии сделали ее на двадцать и более лет (!) деканом филфака. Спустя много лет Турбин спросил меня, как я могла покинуть его семинар, и я ответила ему, что молодежное любопытство не позволяло мне останавливаться на какой-либо одной теме, хотелось взять от университетской эрудиции побольше. Наверное, это был нормальный эгоизм юности. Я после второго курса, по совету однокурсницы, пошла вместе с нею в только что открывшийся семинар по изучению творчества Ф.М. Достоевского, ранее опального, 'запрещенного'. писателя... Он был в черном списке у советской власти. Этот семинар не был удачным, поэтому позже я записалась... ну, конечно, в семинар С.М. Бонди. Ведь Турбин говорил о Бонди: "Он чувствует литературу кончиками пальцев". Владимир Николаевич заинтриговал меня тогда этими словами. Вот я и пошла на четвертом курсе в пушкинский семинар.

    В. Турбин рассказывал нам об идеях М.М. Бахтина

    Пройдет немного времени - и наступит оттепель. Небольшая, ненастоящая, но все-таки придет. В лекциях нашего любимого преподавателя Турбина появятся, как уже было сказано, опальные идеи репрессированного (ссыльного) Михаила Михайловича Бахтина, который открыл для мировой культуры 'Такие литературоведческие понятия, как полифонизм, смеховая культура, хронотоп, карнавализация, мениппея, духовный верх и телесный низ'. Ссыльному Бахтину теперь разрешили (благодаря хлопотам Владимира Николаевича и других литературоведов) жить не в ссылке в Саранске, а... ну, хотя бы и не в самой Москве, но в Подмосковье. Турбин навещал его, заботился о нем, привозил продукты и лекарства, беседовал с ним подолгу. И старался рассказать своим студентам о 'карнавале', о диалоге, хронотопе и других идеях М.М. Бахтина. Но не называя на лекциях его имени. Ибо это было опасно и для опального ученого, и для самого Турбина. Труды Бахтина тогда еще не издавались, потому что безумные идеологи. советского режима, ничего не поняв по сути, все же отыскали в исследованиях Бахтина нечто "несоветское" и даже "антисоветское". Так они называли все, что им непонятно.

    1961 год. Сенсация. Опубликована книга В.Н. Турбина "Товарищ время и товарищ искусство"

    []

    Кто-то из однокашников однажды позвонил мне и сказал, что продается книга Турбина "То-варищ время и товарищ искусство". Это была сенсация, я восхищалась, читая ее, и купила, пока она не исчезла в магазине, один экземпляр себе и несколько экземпляров для друзей.

    Прекрасную, неповторимую книгу стали мерзко ругать в прессе, стараясь уничтожить автора. Но эта критика официальных службистов, рабо-тающих 'под заказ', или просто людей с замороченным сознанием только добавляла интереса к ее содержанию. Однако именно эта книга стала предвестником жестких ограничений (практически запрета на дальнейшую авторскую деятельность Турбина и на существенное ограничение аудитории слушателей его лекций).

    Случилось отвратительное: Турбина заставили отречься от этой книги. Дело в том, что на партийном бюро ему предложили выбор: или он отречется от 'Товарищ время и товарищ искусство', или потеряет право преподавать в МГУ. После исключения из МГУ вряд ли какой-нибудь советский вуз принял бы его как преподавателя. Да и другие вузы в СССР не любили опальных ученых, осужденных на партийном бюро. Под травлей и жутким давлением Турбин отрекается от "Товарищ время и товарищ искусство". Марина Ремнева, его студентка, а впоследствии и декан филфака МГУ, помнила это заседание партбюро филфака МГУ. Она мне рассказала, что не только читала эту опальную и блестящую книгу Турбина, но и присутствовала на разбирательстве этого издания на филологическом факультете: 'Я была тогда аспиранткой. Против Турбина выступали очень страшные люди - наши же преподаватели той поры. Хотелось зареветь от отчаяния. Почему-то вспомнились тогда строчки из стихов Маяковского: 'Так, должно быть, жевал вымирающий ихтиозавр случайно попавшую в челюсти фиалку''.

    ...Турбин говорил, что считает себя биографом М.М. Бахтина и когда-нибудь издаст о нем книгу.

    ...Несмотря на печальные годы вынужденного непечатания, присущий ему юмор никогда не покидал Владимира Николаевича. Следуя этой черте своего характера, Турбин вывесил на кухне портрет своего главного гонителя, 'центрального нападающего' на том самом партбюро... Его фотопортрет был помещен на кухне среди связок лука, чеснока и бутылок с подсолнечным маслом.

    ...Уже потом, когда Турбина не стало, на филологическом. факультете вышло новое, расширенное издание книги нашего преподавателя "Пушкин, Гоголь, Лермонтов".

    В.Н. Турбин был очень внимателен к своим студентам - он не жалел на них времени

    То, что студенты любили В.Н. Турбина, - это безусловный факт. Меня особенно удивляло в Турбине его крайне бережное отношение к мнениям студенческой молодежи. Он, например, принимал вступительный экзамен у моей дочери Ксении Митрохиной. И достался ей билет о Гоголе. Турбин не только записал ее ответ в свой блокнот, но и позвонил мне со словами: "Какая замечательная дочь!" А до этого я привела ее к нему домой для консультации на тему, как надо готовиться к вступительному экзамену по литературе. Он тогда пригласил ее в свой кабинет, я ждала на кухне, а Ксана вышла от него со словами: "Какой преподаваатель!" Вскоре она стала слушать его лекции, поступив на романо-германское отделение филфака МГУ.

    []Ксана

    О Турбине его студенты вспоминали часто. А Дм. Урнов написал в воспоминаниях: "Если имя Турбина ничего не скажет нынешним поколениям студентов, то всякий из моих сверстников, кто помнит неповторимого Владимира Николаевича, подтвердит: повальная влюбленность в него студентов - таков был неизменный эффект вулканически-взрывных турбинских лекций".

    А я, вспоминая своих университетских пре-подавателей, С.М. Бонди и В.Н. Турбина, все больше понимаю: они научили нас "поэзии восприятия литературы как жизни" - фраза Дм. Ур-нова.

    Руководители из партийного бюро предлагают преподавателям МГУ поставить "добровольно-принудительную подпись" под созданным ими жутким текстом "Осуждения посмевших издаться за рубежом"

    Вот на эту тему я и хочу сейчас поговорить. Тема так и называется - "Подписи". В Википедии о В.Н. Турбине сказано: "Родился в семье военного инженера в 1921 году в Харькове. Участвовал в Великой Отечественной войне, был контужен... Работал в МГУ, читал лекции, вел семинар, привлекший большое число студентов. Славился блеском мысли, нестандартностью подхода. Своим учителем считал М.М. Бах-тина". В 1965 году поставил свою подпись под "спущенным сверху" из идеологического отдела ЦК КПСС письмом профессоров и преподавателей МГУ, осуждавшим А.Д. Синявского за то, что он опубликовал свою рукопись не на родине, в СССР (где ее никогда в жизни не напечатали бы - С.М.!), а на Западе".

    Подпись поставили многие, одни - принуди-тельно, с отвращением, другие - по собственному сверхжеланию. Принудительная подпись была поставлена Владимиром Николаевичем Турбиным и обожаемым нами Сергеем Михайловичем Бонди. И другими (которых я не знала), многие другие преподаватели МГУ. Их заставляли партийные боссы, грозя лишением права пре-подавания.

    []В.Н. Турбин

    Но в 1991 году в "Литературной газете" Турбин опубликовал "Письмо в редакцию", обращаясь к Синявскому с просьбой простить его.

    И вот специально для хулителей Владимира Николаевича Турбина и Сергея Михайловича Бонди мне хотелось бы попросить: посмотрите, пожалуйста, такой фильм - "Пятая печать". В Википедии об этом фильме рассказано так: "Пятая печать" - это кинофильм режиссера Золтана Фабри, вышедший на экраны в 1976 году. Экранизация одно-именной повести Ференца Шанты". Говорится о суровом (библейского типа) испытании для за-ложников.

    Дело в том, что в тайную полицию пришло донесение о том, что четверо друзей нелестно отзываются о немецких оккупантах. На следующий день всех четверых арестовывают и доставляют в тайную полицию. "Теперь у них выбор, им предлагают сделку: каждый, кто два раза ударит избитого до полусмерти партизана, будет немедленно отпущен на свободу. Первый из арестованных соглашается, но он оказался не в силах совершить этот поступок. Второй и третий тоже отказались. И только часовщик Дюрица ударяет замученного парня дважды... Дюрицу тут же вы-пускают и он, опустив голову, бредет в шоке по улицам".

    Он прятал в своем доме детей своих арестованных и исчезнувших в недрах гестапо соседей. Они были с "неправильными" политическими взглядами или с "неправильным" расовым происхождением... Дюрица не мог не вернуться, ведь дети без него пропадут. Это одновременно служит и оправданием его поступку - Дюрица должен был спасать детей.

    Он - предатель? Нет! Но содеянное им мучило его. Теперь он шел к детям, он нужен им, ради них он совершил этот ужас, нанес этот удар. Чтобы спасти их, он должен был остаться живых... должен был, даже и такой ценой - ценой иску-пительной жертвы и позора.

    Так вот: Турбин и Бонди были теми самыми "часовщиками", без которых "дети" (мы, их студенты) пропали бы... они должны были остаться со своими слушателями в МГУ и учить их. Ну, а подписи наших преподавателей по поводу публикации на Западе книги А. Синявского - подписи... что они меняли? Только утешали престарелых руководителей ЦК КПСС и тогдашнее руководство МГУ...

    Но в 1991 году в "Литературной газете" Турбин опубликовал "Письмо в редакцию", обращаясь к Синявскому с просьбой простить его. Постав-ленная подпись всегда мучила Турбина. Какой у него был выбор? Такой же, как у С.М. Бонди и Дм. Шостаковича, которого тоже не раз принуждали подписывать письма, подобные письму, составленному для преподавателей МГУ. И вот специально для хулителей Владимира Николаевича Турбина и Сергея Михайловича Бонди мне хотелось бы попросить: посмотрите, пожалуй-ста, фильм "Пятая печать". В Википедии этот фильм представлен так: ""Пятая печать" - это кинофильм режиссера Золтана Фабри, вышедший на экраны в 1976 году. Экранизация одноименной повести Ференца Шанты". Говорится о суровом (библейского типа) испытании для заложников.

    "Турбинское притяжение"...

    Чем оно было вызвано? Что привлекало к Тур-бину его слушателей и читателей, в чем была загадка этого необыкновенного и массового привлечения к нему одних и непонимания со стороны других? Так, например, известный литературовед В.Е. Хализев, считая В.Н. Турбина ярким и незаурядным, все же воспринимал многие его гипотезы как спорные, а формулировки - как неточные. Хотя при этом безусловно признавал необыкновенность и яркость его личности. Он писал: "В Турбине привлекала неизбывная душевная напряженность. Одаренность, сказавшаяся во всем, что и как он делал и говорил... Многие филологи попали под влияние турбинского напряжения... Общение с Турбиным оставило неизгладимый пожизненный след".

    А Павел Глушаков написал о сущности этого "турбинского притяжения": "Встречи с ним, беседы с ним или просто обмен репликами... приносили мне отраду". "Ярко талантливым фантастом от литературоведения" назвал Турбина Сергей Иванович Кормилов. Список таких впечатлений можно продолжать. Лермонтовский семинар Турбина существовал много лет. В нем воспитывались люди, озаренные любовью к литературе и любовью к самому Турбину, к необыкновенности его личности.

    Дмитрий Урнов так написал в воспоминаниях: "Если имя Турбина ничего не скажет нынешним поколениям студентов, то всякий из моих сверстников, кто помнит неповторимого Владимира Николаевича, подтвердит: повальная влюбленность в него студентов - таков был неизменный эффект вулканически взрывных турбинских лек-ций".

    А я, вспоминая своих университетских преподавателей, С.М. Бонди и В.Н. Турбина, все больше понимаю, что они научили нас поэзии восприятия жизни.

    []Я - на пятом курсе филфака МГУ

    Событие, частично приоткрывшее правду

    1956 год. Доклад Н.С. Хрущева о культе личности И.В. Сталина. Идеологические запреты понемногу начинают слабеть. Вот уже и любимому литературоведу В.Н. Турбина, М.М. Бахтину разрешают благодаря хлопотам В.Н. Турбина и других известных литературоведов вернуться из ссылки и жить недалеко от Москвы без права приезжать в Москву. Турбин постоянно навещает его. Запрещенные мысли Бахтина он трансформирует в свой лермонтовский семинар и передает студентам. В.Н. Турбин боготворил Бахтина и мечтал написать о нем книгу. Не успел.

    Я занимаюсь в пушкинском семинаре у С.М. Бонди

    Первая фраза, услышанная мною от С.М. Бонди, на его пушкинском семинаре была: "Наша литература началась с Пушкина и... Пушкиным же и закончилась". Выходило, что все сюжеты были обозначены Пушкиным, а всем остальным оставалось только их разрабатывать. Ну, что ж! Впоследствии я и сама убедилась в этом. Но все равно... для меня фраза эта не касалась Лермонтова.

    Сергей Михайлович Бонди рассказывал о творчестве Пушкина чрезвычайно темпераментно и интересно. Однако тогда... некоторые его наблюдения, с моей "просвещенной" точки зрения, не выдерживали никакой критики!

    Например, он цитировал, да еще с выражением, стихотворную строку Пушкина "о страшных опытах любви" и доказывал, что строка эта относится к Амалии Ризнич, которую поэт, по словам Бонди, страстно любил. Мне в моем тогдашнем периоде затянувшегося инфантилизма оставалось только удивляться тому, сколь нелогично рассказывает нам об этой возвышенной любви старый профессор. Ведь любовь, была уверена я, это праздник жизни, а не какие-то там "страшные опыты". Не Освенцим же все-таки, а любовь...

    Но ведь любовь (была уверена я в свои восемнадцать лет) - это праздник жизни, а не какие-то там "страшные опыты". Не Освенцим же все-таки, а любовь. Значит (рассуждала я ло-гически), когда она приходит к человеку, то ему "декабрь кажется маем. И в снегу он видит цветы. Отчего, как в мае, сердце замирает, знаю я и знаешь ты". Так пели в фильме "Серенада Солнечной долины", под музыку Джона Миллера! И я была совершенно согласна с героями этого изумительного фильма.

    При всем своем несогласии с Бонди я все-таки находилась в плену его идей. Правда, не всех идей. Чтобы понять тогда его мысли, мне все-таки надо бы было быть постарше. Вот, например, Бонди в своей коммунальной комнатке проводит консультацию по курсовой работе. По какой-то уже забытой мною ассоциации с Пушкиным профессор читает мне из Блока: "Ночь. Улица. Фонарь. Аптека". Он называет эту строку урбанистичной, трагичной. Почему? Мне пока это непонятно. И ночь, и улица, и фонарь, и аптека могут быть даже в глуши, где нет никаких признаков цивилизации, а тем более - урбанизма. Или вот Дон Жуан в "Каменном госте". Почему он гибнет? Зачем ему погибать, раз уж он встретил наконец свою донну Анну... Как интересно мог бы развернуться сюжет! А тут - "пожатье каменной десницы", - и всему конец. До чего трудно мне в это поверить. "Нежизненно как-то", - думала я в свои двадцать лет.

    Я ведь еще не понимала, что надо стать постарше, чтобы почувствовать такие аналогии.

    Меня смущало и то, что Статуя делает шаги к Дон Жуану, хотя вообще-то статуи, как известно, не двигаются. А ведь обо всем этом рассказано не в каких-то там детских сказочках, а во взрослом произведении. Античные авторы (и я это твердо выучила во время курса лекций по классической литературе) вводили фигуру Бога из машины в тех случаях, когда не знали, как завершить сюжет. Но Пушкин-то, он наверняка обо всем знал. В чем же все-таки тогда смысл этой символической концовки "Каменного гостя"?

    Но каким изумительным педагогом был Бонди!

    Мои вопросы - они смешны, но он вдохновенно и терпеливо объясняет мне пушкинскую идею о том, насколько беспорядочно и ущербно для себя растратил Дон Жуан свою молодость, сколько вины на нем перед разными людьми, сколько сломанных им судеб, обманутых надежд, сколько дуэлей, на которых погибали его соперники! И эта безмерная вина не даст ему возможности быть счастливым. Ему уже не дано испытать счастье, поэтому концовка в "Каменном госте" - аллегория.

    Потом все последующие годы эта идея о необходимости жить, не причиняя зла другим лю-дям, будет мне вспоминаться, соответственно пословице: "Укреплять мою душу и заострять мое сердце".

    О мужестве наших преподавателей

    Но сколько мужества надо было иметь нашим любимым преподавателям, чтобы защищаться от таких агрессивных сил, как партком и доносы! Они были, они существовали - даже и на фоне всеобщей (почти!) любви студентов к Бонди. Кто были люди, выискивающие у него ж неприятие советской идеологии? Бог весть.

    Поэтому время от времени по чьему-то угодливому нашептыванию назначались проверки: проводит ли Бонди (и другие, на него похожие преподаватели) на своих лекциях партийную линию или не проводят? А вдруг он и ему подобные озвучивают какие-то другие, враждебные, несоветские идеи?

    ...Я была однажды на лекции, где в последних рядах сидели проверяльщики. Не знаю, может быть, этим людям просто вменили в обязанность такую экспертизу беспардонного шпионства, а может быть, они делали свое дело искренне, но, к счастью, "организационных выводов" после той проверки не последовало.

    Как раз после этой самой лекции, на которой в последнем ряду аудитории тогда сидели проверяльщики, я пришла к Сергею Михайловичу на консультацию по своей курсовой работе. Мы сидели в его маленькой комнате на Чистых прудах, и я спросила его с непозволительной для своих двадцати тогдашних лет наивностью: "Неужели кому-то нужны такие проверки?"

    Он ответил, что сейчас, после 1956 года, это уже не так опасно, как в прежние времена, на-пример в 30-е годы, когда партийные идеологи ополчились на формализм, на ОПОЯЗ и на все на свете - стало смертельно опасно. Тогда в центральной печати появлялись авторские статьи, по своему пафосу напоминавшие то ли "не могу молчать", то ли легальные доносы с передергиванием фактов. В 30-е годы (как Бонди рассказал мне), была и против него напечатана одна статья, которая могла бы, наверное, сделать его узником концлагеря: автор этого доносительства приписал Бонди слова, против которых Сергей Михайлович как раз и возражал (!) на своей лекции.

    Я снова спросила, почему же он, Бонди, не на-писал немедленного опровержения в централь-ную прессу.

    - Но ведь все всё знали. Зачем же отвечать? - ответил он.

    Произнесенная им фраза заставила меня многое понять, почувствовать, какой нелегкой и опасной была жизнь наших любимых учителей. Для меня любимыми, конечно, были С.М. Бонди и В.Н. Турбин, я считаю их легендарными, а встречу с ними - большой удачей своей жизни. Но... жизнь тогда была опасной у всех. И не все мы, студенты. знали меру такой опасности. Зато эту меру хорошо знало старшее поколение, наши преподаватели, наши родители. Они как могли старались нас сберечь. Поэтому не говорили с нами напрямую, но косвенно предостерегали и надеялись... на что? Они надеялись на нашу осторожность.

    Позже, когда я узнала, что в СССР был ГУЛАГ и что в ГУЛАГ попадали люди, вступавшие в по-лемику с центральной прессой и центральной линией ВКП(б), или просто без всякой полемики мыслили иначе, или вообще ни о чем таком не думали, а их либо заподозрили, либо юна них донесли... В результате слежки или доносов они подвергались жесточайшим репрессиям. Вот почему случай с Сергеем Михайловичем Бонди, хотя и в послеуниверситетское время, стал мне вполне ясным.

    Но после 1953 года (год смерти Сталина и год нашего поступления в МГУ) началась знаменитая хрущевская оттепель, был низвергнут режим Берии. Однако тень его режима еще долго витала над всеми нами.

    А какие наставления в те тяжелые давали студентам их родители?

    Я, например, навсегда запомнила, как мой отец вел со мной беседу перед моим отъездом в Москву, в МГУ. Он давал мне множество советов, а в конце разговора произнес: "Эх, ты еще мала для того, что я должен бы был еще тебе сказать". Я знала отца: раз сказал, что промолчит о чем-то, значит, так и будет. Но я всегда пыталась разгадать, о чем же он промолчал. И вот поняла однажды, когда прочитала воспоминания своей однокурсницы Светланы Ангелиной: мой отец, наверное, хотел сказать мне то же самое, что сказала Свете ее знаменитая по тем временам мама (трактористка-стахановка. См. книгу студентов нашего курса "Моховая, 9-11. Судьбы, события, память", М., 2010, есть в Интернете).

    Мама Светы носила очень известное (даже культовое!) имя: Паша Ангелина. Не было в СССР человека, который бы не знал знаменитой трактористки-стахановки. В Интернете сообщается о ней: "Прасковья (Паша) Никитична Ангелина (30 декабря 1912 (12 января 1913 - 21 января 1959 - знаменитая участница стаханов-ского движения в годы первых пятилеток, брига-дир тракторной бригады МТС, ударница, первая трактористка".

    И вот эта женщина, обласканная властью и народом, купавшаяся в лучах своей трактористской славы, которой ничто и никогда не угрожало, кроме потока восхвалений, наград и премий, предостерегла однажды свою дочь-студентку (они тогда остановились в знаменитой московской гостинице "Метрополь"): "Пожалуйста, Света, в гостинице ничего не говори о политике, ни в коридоре, ни в номере, ни в ресторане, ни в лифте - все прослушивается, не надо никаких высказываний, даже вздохи прослушиваются"26. Именно эти слова, наверное, и хотел сказать мне мой отец. А выбор у него был нелегкий: 1) он мог очень сильно напугать меня новым знанием; 2) но ведь своим умалчиванием он мог способствовать ситуации, когда я по наивности возраста вдруг публично скажу о чем-то нелояльном кому-нибудь, и меня арестуют? Это было очень важным и мучительным вопросом для многих родителей тех авторитарных наушнических лет.

    И многие считали более безопасным для выжи-вания детей оставлять их в состоянии незнания. Из рассказов моей мамы о том, как, например, комсомольские вожаки исключали ее из комсомола (за любовь к стихам Есенина!), я понимала, что в Советском Союзе существует требование подчиняться большинству, даже если это большинство придерживается абсурдной точки зрения. Позже я была свидетелем комсомольского собрания, на котором клеймили мою сестру за ее согласие на предложение выйти замуж за Дино Бернардини, иностранца, итальянского коммуниста (см. главу-воспоминание ниже)... Такие и подобные ситуации сами по себе предупреждали нас об опасности и делили

    нашу жизнь на "официальную" и "личную".

    Сергей Михайлович Бонди показывает нам пример благородства и доброты

    []Сергей Михайлович Бонди

    ...В школе и в вузах, в рабочих коллективах всех нас воспитывали по принципу: "Критика и самокритика - движущая сила нашего обще-ства". По молодости лет мы в этот принцип безусловно верили, и поэтому на наших собраниях мы порой резко критиковали всех и вся, нисколько не сомневаясь в правоте коллективного мнения. Критиковали, например, "стиляг" - их внешний вид, подражание Западу, буржуазную моду, неучастие в общественной жизни и пр.

    Нас не учили, что всегда надо дать шанс человеку, что не надо обрушивать на него грубый и беспощадный кулак общественного мнения. Дело ведь порой доходило и до исключения студентов... по глупым и беспощадным обвинениям. Но все же не каждый из нас следовал принципам "воспитания людей в духе комсомола". Нас, кроме комсомольского бюро, учила еще и великая русская литература, наши замечательные преподаватели. Поэтому особого единомыслия на таких экзекуторских собраниях не было, вернее иногда не было.

    И все же где могли попавшие в руки комсомольского бюро искать защиты? Да всегда у профессора Сергея Михайловича Бонди. Он безоговорочно давал всем "провинившимся" прекрасные характеристики - ну, например, пи-сал о том, что данный студент подает большие надежды и в будущем непременно проявит себя на поприще филологической науки... Да мало ли что еще. Ему, правда, в этих случаях начальство не верило, но документ есть документ. А мы с удивлением обнаруживали: дашь человеку шанс, не заклюешь до смерти - и у него может появиться возможность взять второе дыхание, даже если он в чем-то и виноват.

    Студенты всегда защищали С.М. Бонди

    Марина Ремнева, декан филфака (более двадцати лет в этой должности), недавно вспоминала о Сергее Михайловиче Бонди то, чего я не знала. Она рассказала: "Он вошел в мою память не только как прекрасный лектор, свято веривший в свои творческие идеи (например, в то, что Вещий Олег на коне и змея, выползшая из костей этого коня - это символы власти и человеческого сообщества... В.Н. Турбин тогда очень смеялся".

    Она рассказала также, что с Сергеем Михай-ловичем произошел один очень опасный для него по тем временам эпизод: "В администрации филологического факультета Сергея Михайловича Бонди хотели уволить, лишить права читать лекции, но мы, студенты, написали письмо в его защиту. В те времена нам всем было страшно ставить подпись под таким письмом. Я боялась подписывать, но все-таки подписала. Другие студенты тоже подписывали со страхом. И не все отважились".

    Как Сергей Михайлович Бонди был в шоке от "новояза" эпохи 60-х годов

    Бонди был очарован языком Пушкина. И вот Сергей Михайлович на одном из семинаров рассказал нам о своем посещении хозяйственной лавочки, открывшейся возле его дома. Над входом туда висела новенькая вывеска: "Мыломоющие средства". Отстояв свою очередь - а мы тогда за всем стояли в очередях! - Бонди приблизился к продавщице. Как всегда при обращении к даме, он улыбнулся своей очаровательной улыбкой серебряного века и почтительно спросил:

    - Милая девушка, ну как же это у вас здесь нехорошо написано, обязательно скажите своему начальству: это же совершенно не по-русски - "мыломоющие средства"...

    Ответ был неожиданным:

    - Не средства, а средства! (Сказано было с ударением на последнем слоге.)

    Мы - выпускники, мы теперь взрослые и приходим в гости к профессору С.М. Бонди

    ...Мы уже окончили МГУ, когда Нина Шевчук, приехавшая из Венгрии, пригласила меня навестить вместе с нею Сергея Михайловича. Про-фессор жил тогда в новом бетонно-башенном доме, стиля "новый модерн образца 1966 года".

    Этот модерн по сегодняшним меркам - унылый слепок с архитектурных построек стран тогдашнего третьего мира. Но в 1966 году данное железобетонное чудовище казалось нам шикарным намеком на будущую архитектуру космического века. Профессор Бонди получил здесь новое жилье (двухкомнатная квартира с крошечной кухонкой) вместо своей двухкомнатной коммуналки на Чистых прудах (почти "у Харитонья в пере-улке"). Весь этот дом вместе с коммуналкой к тому времени снесли по причине его ветхости.

    Теперь он шутливо рассказывает нам о пер-вом визите управдома в эту их новую квартирку и о выдающейся фразе, которую, почтительно и философски произнес гость:

    - Да-а, поздравляю, ведь этот наш дом - только для высшей прослойки!

    Поясняю для тех, кто уже, к счастью, этого не знает: "прослойкой" официально называли интеллигенцию, в отличие от почтительного наименования "рабочий класс".

    Как всегда, Бонди был очень радушен. Мы с Ниной сидим в своих модных тогда мини-юбках на этой самой кухонке (о, неизменный уют московской жизни с посиделками на кухнях!). Пьем чай. А профессор, учитывая наши модные наряды, рассказывает нам о моде времен своей молодости. Кстати, замечу, что любой пустяк, которого касался Бонди, - это только видимый пустяк. А на самом деле даже незначительная деталь его рассказов обязательно уведет нас в духовное путешествие куда-нибудь в неизведан-ное.

    Поэтому теперь, сидя на кухне у профессора С.М. Бонди, мы путешествуем в прошлый, в девятнадцатый век, в его моду, в его эстетику, в его духовные ценности. Конечно же, как всегда, мы при этом попадаем "в гости" к Пушкину (ибо, как я уже говорила, для профессора Бонди "с Пушкина в нашей литературе все началось и... все закончилось").

    Профессор нам рассказывает о моде серебряного века, о длинных женских платьях, о "пушкинской" ножке в изящной туфельке, которую можно разглядеть благодаря приподнятому слегка краешку платья... всего за секунду, за миг, пока дама выходит из кареты или пролетки, или из тихоходного автомобиля тех патриархальных лет. Молодые люди той эпохи, о которых вспоминает сейчас Бонди, с трепетом ожидали таких вот мгновений, чтобы увидеть чудо изящной ножки в женской туфельке... Бонди вспоминает о том, как юношеское воображение "наблюдателей" дорисовывает молодым людям по этим поэтическим намекам красоту ног Прекрасной Дамы, покинувшей свой кабриолет.

    Нам, мне и Нине, конечно, немедленно хочется в эти минуты, чтобы наши мини-юбки стали хоть чуть-чуть длиннее, романтичнее.

    Но все равно мы - дети своего века. Мы носим мини-юбки, бижутерию, говорим "раздевалка" вместо "раздевальная комната", "столовка" вместо "столовая", "кайф" вместо "удовольствие, наслаждение". Одновременно наши почтенные профессора (а раньше надо было ска-зать "профессоры") объясняют нам, что лексика каждого языка пополняется за счет сленга.

    И, в конце концов, сам С.М. Бонди состоял же он в том ОПОЯЗе, в котором был и Маяковский, самый яркий словотворец двадцатого века.

    А уж Маяковский-то отошел от канона так, что канона почти и не видно. Значит, да здравствует и сленг тоже! Это так смело и так раскованно! Просто - клево!

    Но мы не только дети сленга 50-60-х - мы также и дети ХХ съезда, мы живем в период первой оттепели, и Хрущев уже рассказал всей стране о культе личности и о том, что "...нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!".

    Значит, это именно мы - мы! - будем "строить и месть в сплошной лихорадке буден". А "строить и месть" в длинных платьях с замысловатыми прическами невозможно. Мода соци-альна, утверждали мы. Но как все-таки жаль, что век красоты, декаданса и эстетизма ушел без-возвратно!

    Все это (очень, правда, коряво) мы постарались объяснить своему профессору. Наверное, его позабавили наши объяснения.

    []

    И.Л. Линев "Портрет Пушкина" 1836-1837 гг. Холст, масло.Здесь Пушкин представлен совершенно натурально, без прикрас. Это последнее прижизненное изображение Пушкина.

    Отступление: после пушкинского семинара у меня, как у инициатора и редактора, были перипетии с изданием знаменитой книги В.В. Вересаева "Пушкин в жизни"

    О Пушкине любопытны все подробности! К.А. Полевой

    Судьбе было угодно, чтобы работа в пушкинском семинаре знаменитого пушкиноведа, профессора Сергея Михайловича Бонди впоследствии реализовалась для меня необыкновенным и замечательным образом: после полувекового молчания нам (вместе с заведующей редакцией Людмилой Суровой) удалось предложить к изданию и добиться издания в 1985 году (и повторить это издание в 1987 году) знаменитой и прекрасной книги Викентия Вересаева 'Пушкин в жизни'. Этот уникальный, захватывающий читателей труд В.В. Вересаева советская цензура не любила, потому что книга была остро-дискуссионной. Она знаменовала собой, что родился новый книжный жанр 'биографический монтаж'. Все, даже оппоненты Вересаева, признавали необыкновенную ценность издания 'Пушкин в жизни'. Критики обвиняли В.В. Вересаева в излишней детализации пушкинской жизни, а он отвечал: 'О Пушкине любопытны все подробности'. В.Э. Вацуро (1935-2000) стоял на тех же позициях, как и В.В. Вересаев, он ставил на чрезвычайно высокое место жанр комментирования текстов. Однако советскую цензуру это мнение В.В. Вересаева не убедило, критикам Вересаева 'недоставало' в книге о Пушкине рассказов о революционной деятельности поэта. Но критики не понимали, что в период революционного выступления 25 декабря Пушкин был в далекой ссылке, в Михайловском... В результате всех этих полемик великолепная двухтомная книга В.В. Вересаева 'Пушкин в жизни' после 1936 года не переиздавалась. В крупных библиотеках сохранялись только старые издания, опубликованные. в 1926, 1927, 1932 и 1936 годах. Эти кни-ги были определены идеологами от литературы как содержащие "неконтролируемый подтекст". Сколько замечательных книг было запрещено в СССР под этим скользко изобретенным выражением!

    Но влюбленный в факты, в фактологию В.В. Вересаев считал, что "вместе с фактом неизбежно попадает отношение к факту, и это отношение есть драгоценный исторический материал". Итак, замечательная книга воспоминаний современников о Пушкине, собранных В.В. Вересаевым, оказались под запретом. Вплоть до 1985 года.

    Но вот наконец после длительного непечатания книги В.В. Вересаева "Пушкин в жизни" издательство "Московский рабочий", в котором я работала тогда, издает эту книгу. Но - только второй том... Почему? Как ее разрешили?

    Дело в том, что в годы начала перестройки внезапно появились новые возможности для из-дания книг. И поэтому мы (моя заведующая ре-дакции художественной литературы Людмила Алексеевна Сурова и я) однажды пришли в каби-нет к директору Михаилу Алексеевичу Борисову с просьбой разрешить нам издать книгу В.В. Вересаева "Пушкин в жизни", не издававшуюся в СССР после тридцатых годов. Как выяснилось чуть позже, наш директор хорошо знал содержание этой книги и поэтому строго спросил: "Зачем вам это, лапочки? Вам что, мало неприятностей?"

    Мы настаивали, убеждали. Наконец, он сдался (перестройка!).

    Однако он дал свое согласие с существенным ограничением: директор разрешил нам издать только один том, где Пушкин - уже взрослый человек... В этот период жизни, по мнению нашего директора, поэт уже не писал ничего похожего на "Гаврилиаду" и вел себя солиднее, чем когда-то в юности.

    Мы были несказанно рады хотя бы и такому (неполному!) разрешению на издание... В конце наших переговоров директор строго приказал, чтоб в книге обязательно были пояснительные вступления к каждой главе. И поставил нам еще одно условие: писать эти вступления будет кто-нибудь из Института мировой литературы. То есть (в переводе со специального издательского языка на обычный русский) писать вступления к главам следует вполне "ответственно", а "если что", если критики оценят наше издание как идеологически вредное (был такой термин!) - вот тогда именно ИМЛИ, а не издательство (!) и будет отвечать за допущенные "идеологические ошибки".

    Трудный разговор закончился... но, когда мы были уже у дверей, директор озвучил нам свое строгое приказание: "Только смотрите: чтоб в книге ни слова не было о Софье Астафьевне!"

    Это показалось удивительным: каким образом наш директор был так тщательно осведомлен о статусе ныне никому не известной Софьи Астафьевны?

    Мы послушно вычеркнули из оригинала имя этой нехорошей женщины и приступили к рабо-те по изданию однотомника (материалы нашей книги "Пушкин в жизни" касались только биографии уже повзрослевшего поэта). Все сделали, как приказал директор: комментаторами были пушкинисты из Института мировой литературы, а содержание книги "Пушкин в жизни" касалось только зрелых (и в меру взвешенных) лет в жизни поэта.

    Итак, мы это сделали, в 1984 году мы пробили стену молчания! Вместе с комментаторами из ИМЛИ Дм. Урновым и Вл. Сайтановым.

    У читателей эта книга вызвала взрывной интерес, и вскоре Издательству "Московский рабочий" пришлось повторить тираж.

    Как мы учились в студенческие годы? Как нам удавалось сочетать увлечения молодости с выполнением заданий?

    По-всякому. Иногда - прекрасно, иногда личные переживания сильно мешали. А порой... мы просто попадали впросак.

    О наших выдающихся ответах на экзаменах ходили слухи и легенды.

    Вот, например, Экзаменатор:

    - Объясните, что значит "Ренессанс"? Студент:

    - Это лошадь Дон Кихота.

    Или (мое собственное наблюдение) - про-фессор Р.М. Самарин слушает ответ одной студентки русского отделения.

    Студентка:

    - Таким образом автор развинчивает своего героя...

    Самарин: - Что-что?

    Студентка (нерешительно): - Ну, развинчивает героя...

    Самарин:

    - А как? - Делает вид, что что-то отвинчивает. - В какую сторону? Вот в эту сторону или в ту?

    Студентка трагически молчит...

    Самарин считался очень строгим, но на этот раз сжалился и тройку все-таки поставил.

    А наши шалости, розыгрыши? Ну конечно! Без них студенческая жизнь немыслима. Помню, как студенты из общежития, на первых порах помогая студентам-иностранцам осваивать русский язык, научили одного из них приветствовать встречных по утрам в коридоре словами: "Доброе утро, мартышка". Это была довольно жестокая шалость.

    Немного о студенческом языкотворчестве

    Качество и своеобразие студенческого фольклора различно во все времена. В мои сту-денческие годы внезапно повеяло каким-то сломом обычных словесных конструкций и словосочетаний. На филфаке умельцы развлекались сочетаниями несочетаемых стилистических канонов. Об одной подобной стилизации мне рассказал сам Владимир Николаевич Турбин (в мое уже нестуденческое время): "Дама из кабриолета - лошадям легче" (переделанная русская народная пословица "Баба с возу - кобыле легче"). Но на самом деле в мой период обучения на филологическом факультете МГУ применялся другой сленг, менее изысканный, вот примеры:

    "Шузы на каше" - то есть обувь на толстой подошве из белого синтетического каучука;

    "Бродвей" - главная (центральная) улица любого города. Например, в Питере Бродвеем назы-вали Невский проспект, а в Москве - улицу Горького, ныне - Тверская ("Пешков-стрит");

    "Мани" - деньги;

    "Шнурки в стакане" - выражение, означав-шее, что родители дома;

    "Совпаршив" - искаженное сокращение "совпoшив", то есть вещи, произведенные в СССР;

    "Стилять" (от англ. style - стиль) - танцевать "стилем", имитируя "импортные" или придумывая свои фигуры;

    "Бродвей" (или "Брод)" - как правило, центральная улица города, служившая для стиляг местом встреч;

    "Чувак, чувиха" - проверенный, в теме, "свой" человек;

    "Хилять" - ходить, прогуливаться;

    "Кинуть брэк" - пройтись с целью "на людей посмотреть и себя показать". Например, "кинуть брэк по Броду";

    "Туса" (тусовка, тусовать; от англ. to sit - са-диться) - посиделки, сборище.

    О более позднем сленге мне поведали уже мои студенты в РУДН (филологический факультет, отделение журналистики), когда я читала им курс "Творческие основы журналистики". Вот каким студенческим фольклором они меня позабавили: текст назывался "Конспект одного кру-того студента":

    "Хаммурапи был нехилый политический деятель. Он в натуре катил бочку на окружавших кентов. Сперва он наехал на Ларсу, но конкретно обломился. Воевать с Ларсой было не фигушки воробьям показывать, тем более что ихний Рим-Син был таким навороченным шкафом, что без проблем приклеил Хаммурапи бороду.

    Однако того не так легко было взять на понт. Ларса стала ему сугубо фиолетова, и он перевел стрелки на Мари. Ему удалось накидать лапши на уши Зимрилиму, который тоже был крутым мэном, но в данном случае прощелкал клювом.

    Закорифанившись они наехали на Эшнуну, Урук и Иссин, которые долго пружинили хвост, но пролетели, как стая рашпилей. Ассирийцы чего-то возбухали по этому поводу, но их прокатили, как молодых".

    О современной, "текущей", неформальной лексике мне нечего сказать - в ней тупо употребляются самые крутые ругательства - это, к со-жалению, предел творчества современной мо-лодежи, которая учится, как мне кажется, только для того, чтобы сдать ЕГЭ.

    Очевидно, что во времена моего студенчества была другая стилистика. Вот еще одно наблюдение.

    ...Когда однажды, возвращаясь в Москву из Ульяновска, я увидела в соседнем купе студенческую компанию с гитарами, услышала их смелый, совсем не классический репертуар, моему удивлению не было предела. Я была в шоке от их смелости и озорства, от этого предвидения будущей "цифровизации" в нашей жизни. Вот что они пели:

    "Нам электричество сделать все сумеет, Нам электричество тьму и мрак развеет... Не будет больше школ -

    мы так будем учиться! Не будет пап и мам - мы так будем родиться! Не будет акушеров, не будет докторов!

    Нажал на кнопку, чик-чирик -и человек готов!"

    Мягко говоря, в этой песенке был использован немного вызывающий стиль. Но стиль очень привлекательный. А сколько раскованности... Я жалела, что не была на такое творчество спо-собна.

    Однако совсем другая, романтическая, выдержанная в печальных классически грустных тонах песня - гимн нашего факультета по-настоящему волновала меня, особенно вот эти слова:

    "Мы хотели с тобой найти в жизни счастья планету -

    Мы прошли половину пути, ну, а счастья все нету".

    В семнадцать лет часто кажется, что половина пути позади... И что счастья - "нету".

    Запомнилась еще одна, чисто фольклорная песенка, правда стилизованная кем-то под фольклор. Она была выбрана в качестве опознавательного знака нашего курса. Речь шла об истории некой девушки Машки и ее неверного возлюбленного, который, когда "дёвки" собрались его побить за его легкомысленные похождения, падает на колени и клянется Машке в верности. Эта песенка осталась на всю жизнь памятью о нашем курсе (в качестве шлягера, специально для филологов). Песенка начиналась куплетом: "Во всей деревне нет красивей парня..."

    Табличка у входа в Alma Мater

    С самого первого моего посещения аудитор-ного корпуса МГУ на Моховой появилось обстоя-тельство, которое тревожило мою душу.

    Речь идет о малозаметной табличке из черного металла, висевшей тогда и многие годы позже, у входных дверей в здание МГУ.

    []Богоявленский собор в Елохове. Архитектор Евграф Тюрин

    Табличка эта (вернее, надпись на небольшом чугунном панно) долго висела у дверей, до тех пор, пока чья-то беспощадная рука не сняла его. Табличка оповещала, что здание построено в 1833-1836 годах архитектором Евграфом Дмитриевичем Тюриным.

    []Евграф Дмитриевич Тюрин - архитектор и коллекционер (см. мою книгу с одноименным названием, есть также и в Интернете)

    Фамилия моей матери тоже была Тюрина. Впоследствии я нашла нити, связывающие мою родословную с именем этого архитектора (см. мою книгу "Евграф Тюрин - архитектор и коллекционер", которая есть как в бумажном издании, так и в Интернете, см. на мое имя в библиотеке Максима Мошкова). Там подробно рассказано обо всех замечательных архитектурных творениях Евграфа Дмитриевича Тюрина, начиная от Елоховского собора в Москве и до его личного дома, который теперь стал домом-музеем художника Ильи Глазунова, а также работы в подмосковном имении Юсупова, дворец в Коломенском, церковь Св. Татьяны (Моховая, 7), Новое здание университета на Мо-ховой, 9 и др.

    Проблема под названием "стиляги" и проблема международных браков... Арбитры из комсомольского бюро...

    Во времена моей юности появились стиляги (молодежная субкультура конца сороковых годов - начала шестидесятых; распространялась в больших городах). Они проявляли большой интерес к зарубежной музыке и танцам из-за рубежа, а также к стилистике зарубежной моды в одежде Они нарочито подчеркивали свою аполитичность, пренебрежение к советской морали, среди них было принято проявлять некоторый нарочитый цинизм в суждениях.

    Стиляг отличала броская аполитичность, определенный цинизм в суждениях, отрицательное или безразличное отношение к некоторым нормам советской морали. Стиляги выделялись яркой одеждой вызывающего фасона, определенной манерой разговора (особый сленг). Им был присущ повышенный интерес к зарубежной музыке и зарубежным танцам. Они культивировали нигилистическое и даже презрительное отношение к комсомольским постулатам поведения. Субкультура стиляг возникла на основе стихийного молодежного протеста в отношении принятых в советском обществе стереотипов поведения, они были против принудительного советского единообразия в одежде, в музыке и в стиле жизни.

    А комсомольские поведенческие нормы в пику стилягам и в режиме борьбы с ними постоянно ужесточались. Например, в те времена возникло новое строго наказуемое деяние: девушкам не разрешалось носить брюки, это считалось буржуазным, за это осуждали и наказывали. Ведь до сих пор российские девушки никогда не носили брюк, разве что облачались в стеганые ватные штаны, если они трудились на переноске тяжестей или на комсомольских субботниках.

    Об этой эпохе прекрасно рассказано в фильме Валерия Тодоровского "Стиляги". Авторы фильма изобразили весь ужас гонений на таких вот молодых, отчаянных и невинных "ниспровергателей запретов", как стиляги. Ведь они осмеливались идти наперекор предписаниям советского образа жизни, советских воззрений, советского поведения и одежды. Против девушек, носивших брюки, комсомольские активисты "принимали особые меры". Стиляг мужского и женского пола их недруги преследовали и критиковали, как умели: выговоры, карикатуры в газете, разоблачающие стихи и пародии в факультетских и центральных газетах, на радио и на телевидении. На праздничных студенческих вечерах появлялись инсценировки, высмеивающие субкультуру стиляг.

    Проверяя критерии всеобщей нравственно-сти, комсомольские работники того времени не дремали. В общежитии МГУ, например, нравы были неумолимо строгими и отличались особой жестокостью со стороны контролеров. Запрещалось, например, после одиннадцати вечера оставаться в комнатах общежития. Это было нельзя даже если ты был гостем, но просто немного задержался и теперь вот не успеваешь на метро (о такси мы даже не заикались... Я вот пользовалась этим видом транспорта, только разве что когда поездом дальнего следования прибывала на вокзал. Вот тогда, если отстоишь огромную и порой скандальную очередь... тебе достанется такси!).

    В студенческих общежитиях всегда работал комсомольский патруль. И если этот патруль застал тебя после одиннадцати часов вечера в качестве гостя у студента противоположного пола, у кого-то, за которым "записана" данная комнатка в общежитии МГУ, тут уж было очень строго. Иногда, чтобы избежать унизительных разборок и оправданий, а также подозрений в сексуальном поведении, потерпевшие предпочитали... заключить брак. В таких союзах, конечно, не было ничего хорошего или прочного, они потом рассыпались, ведь принуждение - это всегда принуждение.

    Помимо этих правонарушений, преследованию подлежали и другие "проступки", как то: заграничная одежда (строго осуждалось, была поводом для сарказмов и "оргвыводов"). Ну, а уж джаз - он стопроцентно считался "классово чуждой музыкой". Джаз вообще ниспровергался как нечто недостойное. Но джаз все равно зву-чал в наших общежитиях. Кому-то наверху это не нравилось, "буржуазную музыку" постоянно клеймили, была даже песенка: "Сегодня ты играешь джаз, а завтра - родину продашь". А кем были мы, стиляги и нестиляги? Мы были разными: добрыми и злыми, умными и не очень. Еще Троцкий сказал, что "молодежь - ба-рометр партии". Имя его ко времени нашей молодости было предано забвению, из библиотек изъяли все его книги и статьи... но эта его фраза о молодежи как барометре партии еще долго и тайно жила в СССР. Многие из нас (не я) были фанатично убеждены тогда, что на общем комсомольском собрании можно решить все вопросы, в том числе и личные. На таких комсомольских собраниях считалось правомерным "разобрать" чье-либо персональное дело (например, заставить жениться, вынести выговор, осудить, исключить). Правда, наши жестокие комсомольские сердца можно было как-то и смягчить, если исключенный поработает годик на заводе, вольется в рабочий коллектив, поучится у рабочих нормам жизни, моральной стойкости и принесет хорошую характеристику от производства.

    Но был и другой вариант, например: виновный в каких-то грехах вдруг расплачется, прольет слезы искупления. Или покается перед всем коллективом (только покаяние должно быть ис-кренним, таким, чтобы присутствующие поверили). Поводы для таких разбирательств были как серьезные, так и псевдосерьезные.

    И все-таки особенно яростно тогда нападали на появившееся молодежное течение "стиляги". Им крепко попадало за их довольно безобидное "преклонение перед Западом". Было преследование и за инакомыслие, но оно не отличалось публичностью.

    Но... ветерок первой оттепели постепенно разрушал часть запретов. Еще и потому, что в МГУ уже учились многие иностранцы - посланники дружественных компартий. Они были немного иначе одеты, критиковали наши взгляды, привозили с собой пластинки Элвиса Пресли, записи самбы, румбы, ча-ча-ча. Мы поначалу не умели танцевать под эти ритмы, только с восхищением смотрели, как итальянцы и югославы исполняли рок-н-ролл, и еще что-то, немыслимо раскованное... Вспоминаю, как один студент-итальянец исполнял пламенный рок-н-ролл с кинжалом в зубах (этого чуда я не могу забыть уже много лет)!

    Раскованные танцы - ладно, а вот дальше стало происходить нечто уж совсем немыслимое: некоторые студентки вступали в браки с иностранцами! К такой свадьбе стала готовиться и моя красавица сестра Женя.

    Женя

    []Женя

    Она училась на два курса младше. Руку и сердце ей предложил итальянец (антифашист) - Бернардино (Дино) Бернардини.

    Брак с иностранцем? Обсудим на комсомольском собрании курса

    По поводу предстоявшего бракосочетания было назначено общее комсомольское собрание курса, чтобы осудить мою сестру Женю за ее решение вступить в брак с иностранцем (хотя Дино Бернардини - итальянский коммунист, а отец его - известный антифашист, но все же:Женя кто его знает?. Во всяком случае комсомольские вожаки собирались все-таки поговорить с невестой, запугать ее: вдруг откажется от своего выбора?

    Женя, зная энергетику и пафос подобных мероприятий, на собрание не пошла. Однако попросила одного своего однокашника, с которым дружила, Колю Рубцова, сказать какие-либо слова в ее защиту и, если получится, сбить яростный тон разоблачений со стороны самых актив-ных критиков.

    Коля был хороший друг, поэтому он сказал следующую речь, по-детски наивную, но самоотверженную:

    - Вот вы все тут Женю осуждаете. А Тургенева-то вы читали? Теперь и подумайте: зачем Елена поехала за Инсаровым в Болгарию? Да затем, чтобы там делать вместе с ним РЕВОЛЮЦИЮ!!!

    Аргумент был неожиданным и непререкаемым. Такое объяснение сразило неприятелей наповал. Страсти поутихли. Экспорт революции! По примеру Че Гевары! Это было бы романтично... Хотя вряд ли есть на свете люди, менее приспособленные для революционных деяний, чем моя сестра.

    Итак, первый тур в битве за идею на комсомольском собрании курса был проигран. Тогда активисты комсомольского бюро повысили свой градус борьбы с непозволительным бракосочетанием. Для этого вызвали из Ульяновска, для сурового разговора, мою маму - Зинаиду Игнатьевну Тюрину (в прошлом - пламенную комсомолку двадцатых годов, воспитательницу беспризорников в детском доме).

    Наша мама жестко встает на сторону дочери и буквально лишает обвинителей дара речи

    []

    Итак, мама приехала в Москву. Ой, напрасно комсомольское бюро филфака на это решилось! Ведь в нашей маме было столько боевого за-дора, приобретенного еще со времен ее комсомольской юности (см. далее об этом), что она легко "задавила" своих судей. В этом ей помог полемический опыт, который она приобрела еще в первых комсомольских ячейках 20-х годов.

    Итак, ей предстояло явиться на заседание комсомольского бюро филфака и дать объяснения по поводу "антисоветского" поведения своей дочери.

    Для комсомольского бюро филфака задача осложнялась еще и тем, что непосредственно жениху высказывать какие-либо возражения не рекомендовалось, да и не стоило: все-таки он, Дино Бернардини, - посланец дружеской ком-партии Италии.

    Дело было "очень тонкое". Предпочтительнее всего для факультетского бюро было бы расстроить этот брак материнским несогласием.

    Тогда они могли бы опереться на волю матери. Для достижения желаемых результатов они и вызвали мою, как им тогда казалось, провинциально-пугливую мать.

    Но... они ошибались. Они же не знали, что такое быть комсомол-кой двадцатых годов из подмосковного поселка Обираловка (ныне - Железнодорожный). Например, они не знали, что значит состоять в своей любимой комсомольской ячейке и при этом любить стихи "мещанского" и "упадочнического" поэта Сергея Есенина. Комсомольское бюро поселка Обираловка еще тогда, в 1925 году, постановило, что комсомолка Зинаида Тюрина должна отречься от "поэта-отщепенца", не читать его стихи, за-быть их, забыть даже имя поэта. Иначе будет исключение из горячо и искренне любимого Зи-ной Тюриной комсомола. Тогда на том далеком комсомольском собрании Зинаиде Тюриной удалось устоять и даже в чем-то даже умилостивить своих горячих друзей-комсомольцев. А уж этих-то желторотых столичных комсомольцев она совсем не боялась и хорошо продумала свое поведение.

    Итак, ее вызвали из Ульяновска, чтобы она запретила своей дочери выходить замуж за итальянца-коммуниста. Ну уж нет! Во-первых, она интернационалист ("Пролетарии всех стран, соединяйтесь"!). А во-вторых, не в характере Зинаиды Тюриной, дочери георгиевского кавалера, было подчиняться абсурду. В то же время она понимала, что это дело напролом выиграть невозможно.

    Она хорошо подготовилась, и на первый же вопрос: "Как же вы, Зинаида Игнатьевна, так воспитали свою дочь, что она вот теперь за иностранца собралась замуж, в капиталистическую страну поедет?" - моя мама ответила без промедления (надо заметить, что она участвовала в комсомольской самодеятельности города Железнодорожный и умела произносить речи весьма пламенно, но правдиво, по системе Станиславского). Ответ ее был такой:

    - Это я у вас хочу спросить, куда же вы-то смотрели?! Я же вам ее сюда в Москву у-чить-ся прислала! Девочке в семье были привиты советские взгляды! А вы? Как же вы работаете с мо-лодежью? Мы вам детей своих, можно сказать, доверяем, надеемся на вашу воспитательную работу, а вы вон как. Что же это у вас за воспитательная работа? Это одна халатность, а не работа с молодежью!

    Больше ее ни о чем не спрашивали. Отпусти-ли с миром.

    А вскоре Дино и Женя сыграли студенческую свадьбу.

    []Женя и Дино

    Из студенческих лет. Дино Бернардини

    Итальянский студент Дино Бернардини был вместе с другими итальянцами, зачислен в МГУ по направлению от компартии Италии. После окончания МГУ он издавал в Риме журнал Rassenia Sovetika - о советской эпохе (во время перестройки издание было переименовано в "Slavia").

    []Бернардино (Дино) Бернардини приехал из Италии и учился на три курса младше нас

    Приведу, с разрешения автора, его эксклюзив-ные воспоминания о филологическом факультете, опубликованные им в третьем номере журнала Slavia в 2005 году (продолжение печаталось и в последующих номерах).

    Вот два случая из его воспоминаний.

    Итак, даю слово Дино Бернардини. Вот два его рассказа о пребывании в МГУ.

    1. Казус

    Первые дни сентября 1956 года. В Московском университете им. М.В. Ломоносова, знаменитом МГУ, занятия, как и каждый год, начались 1 сентября. Я был единственным и самым первым итальянским студентом в истории филологического факультета. Преподавание состояло из общих, фундаментальных лекций и спецкурсов, которые читали штатные профессора кафедр в большой аудитории. Кроме того, проводились семинарские занятия. На лекциях присутствовало около трехсот студентов моего курса, а на семинарах для групп - по десять - пятнадцать студентов. Эти группы были очень похожи на наши лицейские классы. На лекциях студенты только слушали и кое-что записывали, а на семинарах велись обсуждения, давали домашние задания, проводили опрос. На каждом семинаре был свой преподаватель. Мои знания русского языка были очень ограничены, и я с трудом понимал смысл лекций и обсуждений. Особенно неприятно было, когда профессор говорил что-нибудь остроумное, все мои товарищи смеялись, а я сидел молча.

    В эти дни произошел один невероятно смеш-ной эпизод, почти по Чаплину. Занятия шли уже две-три недели, как вдруг женщина в летах, куратор нашего курса, спросила меня, почему это я ни разу не присутствовал на занятиях по во-енной подготовке, которые обычно происходили каждую субботу на двух последних часах. Мои советские товарищи были обязаны посещать их все пять лет обучения, и, кроме того, они каждое лето проводили один месяц в военном лагере. Надо сказать, что студенты были этому очень рады, потому что в конце пятого курса получали звание младшего лейтенанта запаса и освобождение от военной службы, которая в то время в России длилась три года. По правде говоря, я не ходил не только на военную подготовку, на и на занятиях по физкультуре не был ни разу. По этому последнему пункту у меня с куратором произошла дискуссия "лингвистического" характера. Дело в том, что на доске расписания занятий физическое воспитание действительно фигурировало, но рядом в скобках было написано "фа-культативно", а слово это я, естественно, знал гораздо лучше нашего куратора. Я сказал ей, что если занятия факультативны, то я предпочитаю на них не ходить. Ответ был такой: факультативный - значит, факультативный, т. е. у нас - обязательный. Я ответил, что пока будет написано "факультативно", я туда не пойду. И так длилось все пять лет учебы). Но ситуация по Чаплину, о которой я сказал выше, была не эта.

    Упрекнув меня в пропусках занятий по военной подготовке, куратор вдруг обнаружила какое-то замешательство и даже нечто большее, какое-то опасение, основания для которого я, еще мало что знавший про жизнь в СССР, в тот момент не понял. Серьезным голосом, не угрожающим, а почти сочувствующим мне из-за неприятностей, которые, как она боялась, я могу иметь в будущем, она меня горячо попросила пойти поговорить с преподавателем в следующую субботу.

    Что я и сделал. Вместе со всеми моими това-рищами мужского пола я вошел в аудиторию и в ожидании преподавателя принял участие в той обычной кутерьме, которая происходит в классах, когда преподаватель еще не вошел. И вот входит полковник Советской армии. Это и был преподаватель, почти лысый человек, лет пяти-десяти. Тут же все стихло. Я поднял руку и попы-тался заговорить с ним, но он не дал мне сказать ни слова. Полковник развернул какой-то чертеж и прикрепил его к доске. Потом, водя указкой, начал его объяснять. Это был чертеж советского истребителя. Я понял, что надо что-то делать, и снова попросил слова, но в ответ услышал только: "Молчать! Не вставать с места!" Уж не знаю даже, как мне это пришло в голову, но только я тоже крикнул: "Я солдат НАТО!" Надо было ви-деть лицо полковника, который тут же бросил-ся к чертежу, закрывая его всем телом и широко распахнутыми руками. Испуганный, заикаясь, он спросил меня, что я тут делаю. Я ответил, что и сам хотел бы это знать. "Но вы не можете здесь находиться!" - "Согласен. Скажите, могу ли я выйти?" Вот так и закончилось мое первое и единственное занятие по военной подготовке, а также и моя карьера в Советской армии.

    Профессор Радциг зовет меня подойти к нему: "Эй, римлянин!

    Эй, римлянин!"

    Другой эпизод, если память мне не изменяет, произошел на первой общей лекции, где я при-сутствовал. Предмет назывался "античная литература", сюда входили история древнегреческой и древнеримской литературы. Курс читал Сергей Радциг, светило из дореволюционного еще поколения, специалист по Древней Греции, но также и страстный поклонник Рима (который Радцигу ни разу не удалось посетить). После лекции я спустился в вестибюль, чтобы взять пальто, и тут произошло нечто такое, из-за чего я оказался в центре всеобщего внимания и чего я никогда не забуду. Видимо, кто-то из студентов, окруживших Радцига после лекции, сообщил ему, что на нашем курсе в этом году появился студент-римлянин. Что тут произошло! Сергей Иванович бросился к лестничной площадке над вестибюлем и принялся кричать: "Эй, римлянин! Эй, римлянин!" Читатель должен знать, что в те времена Советский Союз только-только начал открываться Западному миру (после длинной сталинской ночи) и что в советские времена, целыми десятилетиями, единственными "римлянами", о которых могла идти речь, были римляне Древнего Рима.

    Во всяком случае возглас профессора был понят студентами, толпившимися в вестибюле, как если бы он прокричал: "Эй, древний римлянин!" Я находился в студенческой толпе, но не понял, кого ищут и что происходит. Никто меня не знал, все были в недоумении: уж не сошел ли с ума старый Радциг?! Наконец, кто-то из студентов понял, что Сергей Иванович Радциг имел в виду меня, и указал мне на профессора, стоявшего на верхней ступеньке лестницы.

    Когда я подошел к нему, он принялся забрасывать меня вопросами: я прямо из самого Рима? как далеко мой дом от Капитолия? а от Колизея? Он назвал еще несколько мест столь любимого им Рима, Вечного города, который он так хорошо знал и которого никогда не видел. Он заметно волновался, глаза его увлажнились. Это было первое проявление горячего ко мне чувства на филологическом факультете МГУ.

    (Перевод с итальянского Евгении Бернардини)

    Супруг-итальянец Дино Бернардини приезжает на родину Ильича

    Правда, не обошлось без сложностей. Дело в том, что после получения бесплатного образования в государственном вузе (а негосударственного и платного образования в СССР не было) выпускник был обязан один год отработать "по распределению" в районах, где подобная специальность была востребована. А Женя окончила филфак на год раньше, чем Дино. Пора ей было ехать куда-нибудь в район СССР, где нуждались в специалистах-филологах, но... по закону за-мужняя женщина могла остаться с мужем и ни-куда не распределяться.

    Для решения этого вопроса итальянский зять приехал в Ульяновск, чтобы познакомиться ближе с родителями жены и попытаться решить возникшую жгучую проблему с обязательным необязательным распределением. Позиция тестя ему уже была объяснена молодой женой, и ее Женя рассказала Дино, подчеркнув, что ее отец - человек непреклонных принципов и, вероятно, не уступит.

    Так и было. Он не уступил. Опубликую ниже произошедший диалог, рассказанный мне отцом лично.

    Итак, Дино, молодой супруг-итальянец приехал к тестю, пытаясь его уговорить:

    - Александр Борисович, ведь Женя имеет законное право от этого распределения отказаться, как замужняя женщина.

    Ответ моего отца (строго):

    - Нет, Дино, это нам не подходит.

    - Но ведь по закону она может остаться в Москве, жить с мужем, у меня отдельная комната в общежитии на Ленинских горах...

    - Нет, Дино, это нам не подходит. Государство ее учило, она должна государству отработать...

    Пришлось Дино Бернардини вернуться в Москву ни с чем. А Женя поехала на год учительствовать в поселок Вешкайму Ульяновской области. Это рабочее место нашли ей сами родители.

    Женя один год работает в интернате, в Вешкайме, среди брошенных родителями детей

    ...Это был интернат для неблагополучных де-тей. Дети полюбили новую воспитательницу. Она делала с ними теневой театр, поставила теневой спектакль под названием "Кот в сапогах", рассказывала им про Москву. Целый год на уроках труда они, под ее строгим присмотром вырезали фигурки для показа этого теневого спектакля "Кот в сапогах", наклеивали их на картон. Работа требовалась филигранная. Но зато в конце года состоялась премьера спектакля! Кукловодами были сами дети. В тот день ребятишки интерната были очень счастливы.

    Детям нравилась эта молодая московская воспитательница с ангельской внешностью. Одно только ребят не устраивало: ее слишком модное (по их понятиям) зимнее пальто. Во-первых, длинное. Во-вторых, карманы на пальто этой доброй и красивой учительницы-москвички были слишком большими (по их просвещенному мнению). А все непривычное обозначалось у этих ребятишек словом "стиляга".

    Со стилягами в СССР боролись упорно и жест-ко, особенно используя доступное для всех уголков страны радиовещание... Все интернатовцы уже усвоили, благодаря этому просветительско-му радио, что стиляги - опасные люди, поэтому надо при встрече с ними их всегда жестоко Дразнить, кидаться в них снежками и камнями, употребляя все ругательства, какие только знаешь. Подобные действия для ребятишек были весьма приятны: во-первых, это возможность для озорства и хулиганства (порой очень жестокого), во-вторых, здесь им была гарантирована полная безнаказанность, а в-третьих, это был даже и личный вклад каждого детдомовца в 'идеологическую борьбу' со злом. Но был один мальчик в Вешкайме, который рыцарски обожал свою преподавательницу за ее красоту, за нежную улыбку, за ее небывало интеллигентное поведение, за ее ласковый голос, за ее рассказы на уроках и в театральном интернатском кружке, который она для них создала. И вот... Один мальчик сильно беспокоился о том, как бы его Прекрасная Дама-Учительница не попала в беду. Он считал (и не без оснований), что она подвергает себя большой опасности благодаря своему длинному, 'стиляжьего' типа пальто с нашитыми по бокам большими накладными карманами! Зачем Прекрасной Даме эти карманы?! Они ведь 'стиляжьи'! Детдомовские 'недруги стиляг' уже стали кое-когда (из засады) аккуратно попадать камушками и снежками прямо по карманам злополучного теплого пальто, заботливо купленного для Жени ее мужем-итальянцем в Москве, в магазине 'Березка' (мечта всех модниц и любителей вкусной колбасы). Там иностранцам за валюту продавали. на взгляд москвичей, самые шикарные вещи (на самом деле - довольно простые). Дино, Женин муж, узнал, что в Поволжье зимой бывают сильные морозы, и привез ей это пальто, купив его за валюту.

    Парнишка, так сильно преданный своей учительнице, был истинным рыцарем и хотел остановить налетчиков. Но для этого надо постараться вернуть учительнице человеческий, вешкаймский облик. Для такого важного дела все средства были хороши.

    Но он был маленьким мальчишкой с добрым сердцем и понимал, что остановить нападения на учительницу он Может только одним способом: если убедит ее хотя бы как минимум отпороть карманы, раздражающие детдомовских парнишек. Он стал действовать методом просьбы и убеждения. Во время ежедневного гулянья он устраивался на заборе и оттуда, сверху, без остановки уговаривал:

    - Явгень Ляксанна, а Явгень Ляксанна. Вы утпорите карманы-то, а?

    Как тут не вспомнить выражение А. И. Герцена: 'Любовь, господа, гораздо догадливее ненависти'? Мальчишка не кидался снежками в ее врагов - это было бесполезно, нападавших было больше, они были старше. Но он старательно убеждал Прекрасную Даму отпороть скандальные карманы и тем самым оберегал ее от опасности прослыть стилягой (ведь этими заграничными карманами она, по его мнению, безусловно могла бы навсегда испортить себе репутацию в общественном мнении).

    Призывая учительницу 'утпороть'. карманы-ти", мальчишка побуждал учительницу к спасительным действиям, но напрасно.

    А вскоре наступила весна, окончился учебный год. Разлука была неизбежна, учительница уезжала со своим мужем в Италию.

    Небывалое и неожиданное происшествие в интернате

    Это печально, но факт. Некоторые родители тех детишек, которые попали в вешкаймовский интернат, были живы и как-то, где-то, потихоньку, но все же здравствовали, не проявляя никакого интереса к своим брошенным детям. Воспитывать своих родных детей им мешали то ли алкоголизм, то ли бездушие, а может быть, даже и тюремное заключение у некоторых из них. Но за весь год из этой когорты пап или мам никто не появился, никто не позвонил и не написал свое-му ребенку. Однако...

    Вдруг однажды, как гром среди ясного неба, раздался междугородний телефонный звонок: это чья-то мама позвонила вдруг откуда-то свое-му мальчишке. Зачем позвонила? А затем, чтобы в первый и последний раз поговорить со своим сыночком, сданным ею в интернат.

    О! Это было диковинное событие! Поэтому весь интернат сбежался в фойе посмотреть на счастливчика и вообще поприсутствовать, прочувствовать данный эпохальный сюжет.

    Ну, поговорила один раз по телефону эта мать со своим ребенком - и все. Больше в течение года никто из близких никому из этих своих детишек не звонил, и никто к ним не приезжал в так называемый родительский день или вне его - никто. Добавим также, что, наверное, никто и никогда из их преподавателей и воспитателей не показывал им, подобно моей сестре, спектакль теней под названием "Кот в сапогах" или какую-нибудь другую театральную историю...

    Прощание с коллегами

    Но вот год Жениной службы в этом интернате истек, и наступил срок расстаться ей с интернатовскими детьми, с поселком, с другими молодыми учительницами, приехавшими в Вешкайму тоже по распределению (после окончания Ульяновского пединститута).

    Женя часто вспоминала не только интернатовских детишек, но и своих коллег-преподавательниц, выпускниц Ульяновского педагогического института. Они принесли в ее жизнь новые знания в области местного фольклора и местных обычаев.

    []

    Все они хорошо владели местным словотворчеством и народным ульяновским этикетом. Например, если вслед за тобой идет парень, желающий познакомиться, следует гордо продекламировать, почти не глядя в его сторону: "Неподкашливай рублями, своя трешница в кармане" (трешница - это три рубля).

    Как и все в Ульяновске, девушки эти соблюдали и любили чистоту в доме. Поэтому в снимаемой ими половине деревянного дома начисто выскребывали пол (как и я когда-то) косырем, то есть большим ножом: чтобы пол был белым, будто бы вот-вот обструганный.

    Для сохранения чистоты, девушки у входа в эту свою вешкаймовскую съемную временную квартиру настилали газеты. Приходившие к ним в гости местные женщины восхищались горожанками и одобрительно произносили: "Ну, чисто у вас девки, чисто!"

    И вот наступило прощание Жени с детьми и подругами... Впереди у воспитательницы была Италия, рождение сына Марка (теперь живет в Москве, билингва, синхронный переводчик, журналист). Хотя Женя, как и я, окончила в МГУ отделение русского языка и литературы, но теперь в Италии она в совершенстве выучила итальянский язык. Поэтому, вернувшись в Москву, стала переводчиком в издательстве "Прогресс", преподавателем итальянского языка.

    []Женя

    []Женя с дочерью Катей

    Дорогие мои однокашники

    Сначала - о русском отделении филфака. Среди них первым назову имя Бориса Бугрова, мы учились с ним в одной группе. Он был безукоризненный отличник, но отличник особого типа: у него не было никакого снобизма, и он всегда всем был готов помочь. Обладая большими способностями, он в студенческие годы не отрывался от книг и лекций. Можно было подумать, что он простой научный сухарь. И каково же было наше изумление, когда оказалось, что он совсем даже не сухарь-отличник, а человек, обладающий прекрасным юмором, даром дружбы, помнившим наизусть все студенческие песни. Он отличался необыкновенной доброжелательно-стью.

    Вспоминаю и Марину Ремневу, отличницу по призванию, которая впоследствии стала дека-ном филологического факультета. Но сначала на втором курсе она выбрала лермонтовский семи-нар В.Н. Турбина, а потом перешла на кафедру языкознания: сбылось предсказание преподавателя Либана о том, что этой белокурой девочке по имени Марина предстоит реализовать свои мощные таланты не только в филологических исследованиях, но и в общественной работе - он словно предвидел, что она станет деканом филологического факультета.

    Мне всегда нравилось оптимистичное обаяние красавицы Зои Сироткиной - "комсомольской богини" и выдумщицы. Зоя совершенно искренне верила в то, что комсомольское бюро приносит пользу всем окружающим. Она верила в необходимость обсуждений и осуждений разных неблагополучностей в личной жизни студентов (часто прямиком на комсомольских собраниях). А я хорошо помнила свой разговор с Сергеем Михайловичем Бонди о том, как излишняя строгость может сбивать человека с его дороги.

    Помню я еще и Аню Масс, дочку известного драматурга, киносценариста Владимира Масса. Она училась на заочном отделении и жила в знаменитом вахтанговском доме в Левшинском переулке, выстроенном специально для сотрудников театра имени Вахтангова. Анна доставала мне билеты в Вахтанговский театр и рассказывала чудесные "вахтанговские" истории из 20-х годов. Например, как в голодной и холодной Москве тех лет актрисы студии, боготворя своего режиссера Евгения Вахтангова и зная, что ему нравятся женские наряды типа "черная юбка и белая блузка", ухитрялись каждый вечер кипятить в золе свои единственные белые кофточки, крахмалить их, а утром гладить горячим чугунным утюгом с раскаленными углями. Да что там блузки! Как рассказывала Анна, прикажи только актрисам Вахтанговского театра их кумир-режиссер броситься из окна - все бы и бросились. Та-ков был у них градус обожествления своего великого режиссера Евгения Вахтангова.

    ...Дочка кинорежиссеров-документалистов Марина Челакова, тоже заочница, рассказывала мне о киносъемках, водила на выставки импрессионистов, с тех пор это мое непреходящее увле-чение. Про напившихся молодых людей Марина добродушно говорила: "Натюрморт". Это выражение мне казалось словесным изыском, которым щеголяли истинные москвичи еще со времен раскованного серебряного века. Хотелось тоже сказать кому-нибудь небрежно остроумное:"Натюрморт". Но, к счастью, было некому. Однако... все мои главные друзья тех лет

    были все-таки не на факультете, а в театральной студии. Майя Белявская (Коренева) жила точно такой же жизнью, как и я, то есть отдавала свое время и филфаку, и театральной студии. Она была тоненькая, хрупкая "железная леди" с огромной волей и выносливостью русского сол-дата, автор переводов и учебников. Под ее редактурой вышло шеститомное издание Истории американской литературы (в ИМЛИ).

    Светлана Михайлова! Я подружилась с нею даже не в МГУ, а позже... она однажды пришла работать в нашу редакцию фантастики, приключений и путешествий издательства "Молодая гвардия". Фантастика в те годы была гонимым жанром, и от Светы требовалось очень много дипломатических усилий, чтобы помогать авто-рам избегать цензурных рогаток. Она справлялась с этим довольно успешно. В те застойные годы выпуск книг был делом опасным... если, конечно, книги эти не славословили власть. А книги нашей редакции не славословили. (За что впоследствии заменили в редакции всех редакторов на более исполнительных. И это было погубление жанра фантастики.) Новые редакторы прервали выпуск книг братьев Стругацких, Кира Булычева, Дм. Биленкина, Е. Парнова, М. Войскунского, Г. Гора. И. Варшавского и других заслуженных и талантливых авторов. Заменили их на что-то обыденное и беспомощное.

    Ну а я, как уже говорила, долгое время разрывалась между своим увлечением театральными студиями и учебой на филфаке. Все делала бегом, торопилась бежать на репетиции... Пыталась вести дневниковые записи и многое потом пригодилось, когда я, уже в стареющем возрасте, стала писать книги.

    Среди нас на филфаке МГУ учился также знаменитый создатель интереснейших книг, литературовед, писатель и знаток лошадей - Дмитрий Урнов.

    ДМИТРИЙ УРНОВ

    С Дмитрием Урновым связано много ярких воспоминаний. Ведь есть люди, которые умеют делать необыкновенным все, к чему они прикоснутся, о чем беседуют, пишут или рассказывают. Дар рассказчика всегда начинается со способности остро видеть. А он к тому же еще умеет видеть вещи в их необыкновенном ракурсе.

    Страсть к лошадям, к конюшне и конному спорту заставила его написать чудесные "лошаиные" книги и очерки. Один из очерков, самый, наверное, первый, назывался "Трое в Англии, не считая лошадей". Он принес тогда его мне, редактору издательства "Молодая гвардия", когда я выпускала серию альманахов о путешествиях и приключениях под названием "Бригантина".

    []Дмитрий Урнов

    Второй очерк назывался "Америка из пролетки". Потом была книга "По словам лошади". Немного позже он издал свою замечательную по-весть "Железный посыл". Следующий его труд о любимых им романтических животных назы-вался необычно: "Жизнь замечательных лошадей". По примеру толстовского "Холстомера", следом за "несравненным пегим", сравниться с которым в самом деле никто не может, в этой книге о замечательных лошадях содержался драматический упрек людям, не умеющим це-нить красоту, благородство и преданность своих извечных помощников. Автор рассказывал о том, что в ХХ веке лошади были вытеснены бездушными автомобилями, а ведь лошади, несомненно, имеют душу, потому что они умеют привязываться к людям и даже оберегать их в случаях опасности!

    По-моему, Дмитрий Урнов преклоняется перед конюхами, жокеями, наездниками как перед ис-тинными знатоками конюшни, а свое блестящее умение писать о конном мире ценит гораздо ниже, чем мастерство тех, кто воспитывал и выезжал лошадей. Вот почему в книгах он приводит не совсем безобидные высказывания коню-хов в свой адрес типа: "Ученых много - умных мало".

    Подобные недвусмысленные упреки можно расшифровать примерно так: "И чему вас только учат в вашем Московском университете на этом филологическом факультете? Для чего тебе знать твой английский язык, а заодно и всю английскую (вместе с американской) литературу, если ты не в состоянии толково запрячь лошадь? Ну, там, чтобы подпруги не жали и все такое про-чее?" Мне кажется, что к знатокам конюшни Дмитрий относился даже с бОльшим почтением, чем к профессорам Московского университета.

    Итогом любви Дм. Урнова к лошадям стала бесподобная его книга "На благо лошадей". Это волнующее и экзотичное издание

    Фар Лэп... с этого легендарного имени начинает Дм. Урнов свое знаменитое повествование о выдающихся лошадях в книге "На благо лошадей". Имя этой лошади в переводе означает "Ослепительный свет". Он и был "ослепительным светом"... Еще его называли "Чистокровная молния" Дм. Урнов рассказывает историю покушения на этого блистательного коня (покушениями на знаменитых лошадей пестрит история коневодства).

    В книге Урнова описан эпизод покушения на коня. Вот ранним утром конюх ведет лошадь на соревнование. Но чутье человека, который держит за поводок австралийскую гордость - Фар Лэпа, заставляет его заметить странную машину, которая не отстает от них. На всякий случай конюх уводит коня на другую тропу. Но... него-дяи продолжают преследование. Теперь конюх и Фар Лэп в тупике. Автомобиль надвигается на них, и конюх своим телом закрывает лошадь! Бандиты сделали выстрел, промахнулись и растворились в переулках. Фар Лэп в этот день (как всегда) выиграл соревнование

    Это всего лишь одна из многочисленных и волнующих сцен из жизни многих знаменитых лошадей, которые описаны Дм. Урновым в его великолепной и зажигательной книге "На благо лошадей".

    И еще одного великого коня, описанного Дм. Урновым (см. его книгу "На благо лошадей") вспомним сегодня.

    Этого коня звали Крепыш. Национальная легенда. Отравлен, видимо, как и Фар Лэп. Как когда-то лошадь Сметанку знала вся Россия, так и имя Крепыш наполняет сердце присутствую-щих всегда гордостью.

    В огромном томе "На благо лошадей" Урнов собрал энциклопедические знания о конном мире.

    []Рисунок Алексея Глухарева

    []Крепыш

    []Крепыш. Орловский рысак, завоевавший мировую известность и трагически погибший (подобно Фар Лэпу)


      

    А перед своей кончиной Дм. Урнов издал двух-томик "Литература как жизнь" - бесценный вклад в нашу культуру.

    Недавно вышла в свет новая двухтомная книга Дм. Урнова под названием "Литература как жизнь". Это большое событие в истории нашего литературоведения.

    Научные труды Дмитрия Урнова по истории и теории литературы известны во всем мире. И писательский, и теоретический его дар отличает умение говорить деталями и ассоциациями, подмечать те "самоговорящие мелочи", когда достаточно одного авторского штриха, чтобы эта "мелочь" выросла до масштаба заметного явления. Его талант позволяет ему непрестанно увлекать читателей атмосферой столкновения мнений и фактов.

    Текст новой книги Дм. Урнова (случайно или так задумано) содержит множество ассоциаций. Поэтому читать двухтомник придется медленно, иногда полемизируя с автором. Но он никогда не боялся полемики. Этот двухтомник содержит столь много примеров и размышлений о лите-ратуре и жизни, что я пока остановлюсь только на одном размышлении автора, названного им "Бесы будущего" и крепко связывающего литературу с жизнью:

    "Бароны нашего первоначального накопления "вослед иным" послужат персонажами для Бальзака или Драйзера, они будут фигурировать в эпопее развала, разврата, грабежа и мучительного развала общества, очертания и характер которого пока неясны. Явится и драматург, способный творить в традиции Островского, на сцену выйдут волки международной коммерции, пожирающие овец отечественной обираловки и делающие бешеные деньги. Найдется сюжет и для нового Максима Горького: вырождение олигархических семейств - от дедов и отцов, прав-дами и неправдами создающих богатство, - но никчемушних купеческих детей, слизнувших сливки образования и висящих над пропастью бездонной душевной пустоты"

    Бесподобный случай с Дмитрием Урновым на конференции по изучению книги Дж. Оруэлла "Скотный двор"

    Однажды Дмитрий Урнов рассказал мне, как был на конференции любителей знаменитой аллегорической повести-притчи "Скотный двор" Дж. Оруэлла. Иногда название этой книги пере-водят как "Скотское хозяйство", "Скотский уго-лок", "Скотский хутор", "Ферма животных", "Ферма Энимал", "Зверская ферма"... В СССР книгу не издавали, посчитав клеветой на совет-ский образ жизни. Сюжет этой притчи построен на реальных исторических событиях, произошедших в России с 1917 по 1944 год. Книга всегда пользуется огромным успехом в мире, но в СССР не издавалась до 1985 года, в период перестройки.

    На международную конференцию Общество любителей этой знаменитой "Фермы" собирались один раз в пять лет. На заседаниях знатоки обсуждали, что же в советской жизни сбылось из предсказаний знаменитого писателя Дж. Оруэлла. Ведь автор взял именно модель СССР для сравнения с Западным миром. Сюжет был по-строен на том, как животные в своем фантастическом государстве от состояния относительной свободы пришли к рабству под руководством бессовестного Хряка с его лозунгом: "Все люди равны, но есть те, кто равнее".

    ...В тот раз на заседаниях обсуждалась невероятная советская практика по распределению продуктов питания между чиновниками высокого ранга в закрытых магазинах. (То есть наяву осу-ществлялся принцип Хряка: "Все люди равны, но... некоторые - равнее".) Никто из иностранцев, присутствовавших на этой конференции, не мог поверить в такое. Им было непонятно, почему это в ХХ веке кто-то на правительственных "чайках" ("чайки" - это были внушительного вида машины для крупных чиновников) приезжает в закрытый магазин за кремлевским пайком.

    Эти счастливые посетители, обладатели та-лонов для получения особо вкусных (по тем временам) продуктов питания приезжали в таинственный, закамуфлированный, отделанный керамической плиткой подвал во дворе старинного московского дома на улице Грановского. Входили, не афишируя свой визит. И получали (за смешные цены) "особенные" по тем временам продукты. Что же это были за продукты? Перечислим хотя бы некоторые из них: финская колбаса салями, копченые угри, маринованные огурцы, черная и красная икра, семга, стерлядь, печенка, мясо вырезка и даже краснодарский чай!

    Всего этого тогда не было в обычных магазинах, потому что в те времена в магазинах куда-то исчезло все мало-мальски вкусное. Хотя люди друг другу порой сообщали, что вот там-то "выбросили" сардельки, туда-то завезли сливочное масло, мясо, молоко.

    В СССР был серьезный дефицит продовольствия. Но зато все выдавалось номенклатурным в специальном жалком, отделанном керамической плиткой, подвале, похожем на средней руки туалет, отделанный для чистоты керамической плиткой.

    Продуктовые сокровища в этой "пещере Алладина" предназначались для "высшей прослойки" социалистического общества - для номенклатуры. А ведь на Западе это все без проволочек мог купить каждый клерк! Сюда, за продуктами, в этот таинственный, непрезентабельный подвал приезжали, как уже было сказано, на правительственных машинах "чайках"... Приезжают-то, конечно, не сами номенклатурные работники, а их жены, дети, шоферы. (По этому поводу однажды пошутил писатель Леонид Лиходеев: "Слетаются голодные чайки".)

    Итак, идет очередная Международная конфе-ренция по обсуждению произведения Дж. Ору-элла "Скотный двор". Каждые пять лет на этой конференции ставится один и тот же вопрос: "Что же в СССР сбылось из предсказаний авто-ра?"

    Советское литературоведение на этой кон-ференции в тот раз представлял мой однокашник Дмитрий Урнов. Он прекрасно говорит по-английски и не впервые теперь присутствует на полемическом диспуте. Идет темпераментное обсуждение фактов, присутствующие сравнивают, насколько точно сбываются в СССР предсказания английского писателя-футуролога Джорджа Оруэлла.

    Ведущий формулирует на этой конференции вопрос: сбылось ли предсказание писателя Оруэлла о том, что в регламенте фантастического скотного двора появился особый распределитель "элитных продуктов" закрытого типа": товары там выдаются за смешные цены (почти даром), но выдают их только элитным животным-покупателям?

    Да, да, да, так в СССР и было! К нашему стыду,в мирное время, хотя с 1945-го, победного года прошло уже столько лет! Да, такие распредели-тели продовольствия "для избранных чиновников" существовали в СССР... И существовали они на фоне пустых прилавков обычных магазинов. Теперь Дмитрий Урнов ждет нападок от при-сутствующих, особенно от тех, у кого в принципе антироссийские настроения... Ждет с ужасом, ибо, по Пушкину: "Мы можем сами сколько угодно ругать свое Отечество, но нам досадно, когда это делает иностранец".

    И вот... помощь Урнову пришла оттуда, откуда он даже и не ожидал: самый яростный из постоянно нападавших на СССР иностранцев вдруг громко заявил: "Такого не может быть. Это, наверное, единственное, в чем Оруэлл ошибся!"

    Вот так свершилось неожиданное: выступавший фанат Оруэлла не смог поверить в такую дикость, что копченую колбасу в СССР тайком, в подвале, по талонам, выдают особо важным деятелям. Вопрос об этом "новшестве" был неожиданно снят по привычной причине: "Этого не бывает, потому что этого не может быть никогда". Вопрос был снят с повестки дня. Урнов вздохнул с облегчением. Вот что происходит, когда вам повезет!..

    А однажды в клубе МГУ я увидела советский стриптиз...

    В те времена в общежитии студентов на Стромынке часто устраивались концерты московских артистов (приезжали даже звезды из Большого театра).

    Здесь же я увидела первый в моей жизни капустник, очень рассмешивший нас, зрителей эпохи пятидесятых годов. Одна сценка капустника была на тему... не удивляйтесь - советского стриптиза! Стриптизы в СССР тогда были не то чтобы под запретом, а... в общем, никому даже и в голову такое не приходило - подражать этой низкопробной западной безнравственно-сти. Ведь недаром, когда началась перестройка и был телемост с США, на вопрос одной американки: "А как в вашей стране относятся к сексу?" - прозвучал немедленный и категоричный ответ довольно симпатичной советской женщины: "В СССР секса нет!"

    И вот - концерт. Мы сидим в доме культуры МГУ на Моховой. Номер объявлен. На сцену выходит симпатичнейшая, с неотразимой русской улыбкой (русая коса и крепко сбитая фигура, "коня на скаку остановит") девушка. Одета она так, как и положено в период суровой русской зимы для всякой трудящейся советской работницы в морозное время года: валенки, телогрейка, теплая шапка-ушанка, теплые рукавицы) .

    Звучит веселая частушечная музыка. Девушка одаривает зал обаятельной, неотразимой, но все же извиняющейся улыбкой. При этом она уже на ходу сделала в такт мелодии несколько скованных и застенчивых па. Правда, эти свои па она исполняла с небольшим, но тоже извиняющимся намеком на развязность.

    Затем эта девушка в телогрейке как бы нехотя, по принуждению режиссера, скрывается за ширмой. Музыка звучит все призывнее и все громче. Публика видит, как эта невидимая стриптизерша вешает на кромку ширмы один за другим элементы своей одежды: варежки, ватник, теплый платок, блузка, рабочий фартук, ушанка. Саму девушку при этом не видно. И вот наконец, снизу, у самого краешка ширмы, невидимая рука артистки выставила на пол валенки - тут музыка победно загремела. Это - кульминация.

    Теперь зрители ждут отчаянно смелого появления нашей героини на сцене. Но... вместо это-го, судя по исчезающим с кромки ширмы вещам,происходит (так же невидимо) стремительное одевание!

    []Исполнительница стрептиза

    А вещи, вещи исчезают с кромки шир-мы в той же последовательности, как и в начале стриптиза. В чем дело? Почему стриптизерша не появляется?

    Наконец, гремят победные многообещающие аккорды, и перед зрителями предстает улыбающаяся, обаятельная девушка в полной своей прежней амуниции, в той же телогрейке. Музыка гремит с неистовой силою, а девушка удаляется с той же привлекательно-призывной улыб-кой на устах. На прощанье она дружески машет публике рукой. При этом стриптизерша все же успевает сделать пару скованных, прощальных танцевальных па, не лишенных претензий на отчаянную сексуальную смелость...С тех пор я научилась делать капустники

    В гостях у студентов МГУ - редакция французской газеты "Юманите"

    Однажды в клубе МГУ на Моховой был вечер, на который все студенты стремились попасть. Это было во время визита в Москву редакции французской коммунистической газеты "Юманите". В составе делегации были Эльза Триоле и Луи Арагон, а также таинственная Лиля Брик, вошедшая в наши сердца вместе со строчками Маяковского: "Лиличка! Вместо письма" и еще - "Если я чего написал, если чего сказал - тому виной глаза-небеса, любимой моей глаза. Круглые да карие, горячие до гари..."

    Я почти ничего не слышала, о чем говорили там, на сцене, потому что все время разглядывала Лилю Брик. Помню свое удивление: где же ее красота, покорившая Маяковского? Литературовед Бялый (он был ее современником) в 1979 году однозначно ответил мне на мой осторожный вопрос, была ли Лиля Брик такой красавицей, какой ее описал в своих стихах Маяковский. Он тогда сказал: "Да, она была самой знаменитой красавицей в Москве".

    []Лиля Брик

    Итак, я пыталась разглядеть музу Маяковского, но время меняет людей.

    Вспоминаю один выразительный вопрос какого-то зрителя: "Почему в вашей коммунистической газете "Юманите" печатается так много рекламы?" Вопрос вполне понятный,

    Лиля Брик у нас тогда не было рекламы, кроме, пожалуй, вот такой: "Всё - человеку, всё - для человека!" (Такие плакаты были размещены повсюду.) И еще: "Требуйте долива пива после отстоя пены!" (в ресторане "Глав-пивторг"), "Храните деньги в сберегательных кассах!", "Всем попробовать пора бы, как вкусны и нежны крабы!" ("Главрыба" и продуктовые магазины), "Летайте самолетами Аэрофлота!" (повсюду).

    Дело в том, что рекламировать-то было нечего, в советском государстве был дефицит хороших товаров.

    Помню я и ответ французской дамы на вопрос зрителя, зачем во Франции так много рекламы, вот он: "А потому, что надо кушать".

    Такой ответ нам был непонятен: "Разве можно, - думали мы, - желание "кушать" осуществлять путем печатания пошлого рекламного буржуазного текста?" Но как же все изменилось! Теперь в РФ реклама нас буквально преследует. А тогда... Вот она, "Лиличка вместо письма", сидит почти рядом. Божество Маяковского. Рядом со мной!

    Поэтические вечера

    О том, что появлялось у Маяковского и другое божество, нам пока знать было не положено. Но очень скоро ветер оттепели принесет нам это познание. На вечерах поэзии, которые стали устраивать на нашем курсе, прямо в аудиториях, двое наших любителей декламации - Валентин Не-помнящий и Алла Бирюкова, прозвучали доселе не публиковавшиеся в Советском Союзе стихи Маяковского под названием "Татьяне Яковлевой". Читал эти строки Валентин Непомнящий.

    Он читал гордо, вскидывая копну своих черных кудрей и обжигая публику горящим, синим, полыхающим взглядом:"Я все равно тебя когда-нибудь возьму! Одну -или вдвоем с Парижем!!!"

    Это было таинственно и требовало пояснений. Но никаких пояснений не было, и оттого все вос-принималось нами еще острее. Как же так?! Значит, у Маяковского была еще и другая любовь? А Лиля Брик? И почему у нас об этом не пишут? Эти вопросы оставались без ответа, и возникало сомнение: зачем нам все время лгут? Ведь умолчание - это тоже ложь.

    []Борис Слуцкий

    После Непомнящего на этих поэтических посиделках Алла Бирюкова читала Блока. Потом снова Валентин Непомнящий читал "Кёльнскую яму" Бориса Слуцкого:

    Нас было семьдесят тысяч пленных

    В большом овраге с крутыми краями. Лежим

    безмолвно и дерзновенно,

    Мрем с голодухи в Кёльнской яме.

    Над краем оврага утоптана площадь

    -До самого края спускается криво.

    Раз в день на площадь

    выводят лошадь,

    Живую сталкивают с обрыва.

    Пока она свергается в яму,

    Пока ее делим на доли неравно,

    Пока по конине молотим зубами,

    -О бюргеры Кёльна,

    да будет вам срамно!

    О граждане Кёльна, как же так?

    Вы, трезвые, честные, где же вы были,

    Когда, зеленее, чем медный пятак,

    Мы в Кёльнской яме с голоду выли?

    Собрав свои последние силы,

    Мы выскребли надпись на стенке отвесной, Короткую надпись над нашей могилой

    -Письмо солдату Страны Советской.

    "Товарищ боец, остановись над нами,

    Над нами, над нами, над белыми костями.

    Нас было семьдесят тысяч пленных,

    Мы пали за родину в Кёльнской яме!"

    Когда в подлецы вербовать нас хотели,

    Когда нам о хлебе кричали с оврага,

    Когда патефоны о женщинах пели,

    Партийцы шептали: "Ни шагу, ни шагу..."

    Читайте надпись над нашей могилой!

    Да будем достойны посмертной славы!

    А если кто больше терпеть не в силах,

    Партком разрешает самоубийство слабым.

    О вы, кто наши души живые

    Хотели купить за похлебку с кашей,

    Смотрите, как, мясо с ладони выев,

    Кончают жизнь товарищи наши!

    Землю роем, скребем ногтями,

    Стоном стонем в Кёльнской яме,

    Но все остается - как было, как было!

    - Каша с вами, а души с нами.

    Эти стихи Бориса Слуцкого потрясали душу. А потом Непомнящий романтично пел: "Выпьем за Марикиту, дочь звонаря в Толедо, в танце - как ветер, в любви как пламя, лучше и краше девушки нет в Севилье,во всей Севилье".

    А вот это четверостишие как раз было для меня вполне приемлемо: почему же не похвалить девушку? Но последующий куплет смущал:

    "Выпьем за Марикиту, дочь звонаря в Толедо, - та, что сегодня любит, конечно, лучше и краше той, что вчера любила, вчера любила..." Подобные "вольные" песни были непривычны для нас. Но они нам очень нравились.

    Мария из ГДР

    Некоторое время, уже на пятомкурсе, ятри месяца жила в общежитии на Стромынке, а потом меня перевели в общежитие на Ленинских горах.

    Тогда на Стромынке в одной со мною комнате жила немка из ГДР Мария, очень добродушная и дружественная. Она удивила меня тем, что сказала однажды: "Вот вы, русские, живете плохо, в коммуналках, все продукты и одежда - всегда у вас в дефиците, но при этом вы всегда говорите:

    "А зато у нас в Москве - лучший в мире метрополитен!" А вот нам, немцам, все равно, какое там у нас метро. Для нас главное - как живется каждому из нас лично".

    Такое мнение Марии меня поразило. И я в душе осудила такой рациональный подход. Как, впрочем, и другой рациональный подход, расскажу о нем.

    Дело в том, что Мария встречалась с немецким студентом из другого вуза. В тот день свиданье было назначено у метро "Сокольники". А у Марии вдруг заболел живот. Пришлось ей лечь в постель и никуда не идти. Но нас она предупредила: - Девочки, приведите себя в порядок. Ровно через двадцать минут мой Вальтер постучит в

    эту комнату.

    - Как это? Постучит? Через двадцать минут? А ты откуда знаешь?

    Сделаю небольшое пояснение: в то время не было мобильных телефонов, а в самом общежитии телефон стоял только на столике у дежурной по общежитию (очень грозной дамы).

    - Откуда я знаю, что Вальтер придет через двадцать минут? Да я это точно знаю. Потому что сначала ровно десять минут он будет меня ждать. Он уверен в том, что я никогда не опаздываю. И он поймет, что я почему-то не приду. Он забеспокоится, сядет в трамвай и приедет сюда: значит, пройдет еще десять минут. Вот так пройдут эти двадцать минут.

    - Но вдруг что-нибудь пойдет не так? Почему же ты так точно определяешь, во сколько он при-дет?

    - Так положено.

    Да... ровно через двадцать минут в дверь постучали... Это был Вальтер. Такая точность казалась мне неестественной... и неромантичной.

    Были и другие удивительные эпизоды в нашем общежитии. Например, удивила меня и соседка по комнате, студентка из Китая (сложное имя, его не помню, а дневников тогда не вела). Но это уже - следующая история.

    ...Она не будет мыть эту руку...

    Случилось тогда одно очень важное событие: осенью 1957 года в Москву приехал Мао Цзэдун. Во время этого визита вождь КНР пожелал увидеться в актовом зале МГУ со студентами из Китая. Китайские студенты в нашем общежитии с нетерпением ждали встречи со своим лидером. На следующий день после этой встречи наша китайская соседка по комнате и другие китай-ские студенты восторженно рассказывали о том, что происходило на этой встрече. Они передали нам, что их Вождь сказал им примерно следую-щее: "Советский Союз - наш старший брат. А старшего брата положено уважать и любить. А вы любите Советский Союз?"

    В ответ все закричали: "Любим! Любим!"

    Моя соседка выражала свои эмоции громче всех. И сам великий Мао... пожал ей руку!

    После такого события в нашу комнату, чтобы взглянуть на руку этой удачливой студентки и пожать эту руку, приходила вся китайская община. Они тщательно разглядывали руку счастливицы. А сама виновница торжества объяснила мне, что теперь постарается как можно дольше не мыть свою руку, ставшую столь замечательной. Хоть бы и год не будет мыть - чтобы сохранить память.

    Прощаемся с филфаком

    ...Время шло. Госэкзамены позади. Наступила пора распределения. Оно было жестким для не-москвичей. Некоторым иногородним предложили ехать преподавать русский язык и литературу в узбекские кишлаки, в разные другие республики. На нашем курсе учились четыреста человек. Но смысл такого большого набора на филфак (четыреста студентов) был, скорее всего, все же в чем-то ином, чем готовить преподавателей русского языка на периферии, для этого не надо было так детально и углубленно заниматься литературой, иностранными языками и семантикой. Наверное, был какой-то первоначальный серьезный замысел в отношении нас. Но этот замысел не реализовался.

    Я тогда сказала комиссии, что должна остаться в театральной студии, которая вот-вот станет театром (мы, студийцы, наивно верили в это). Комиссия неожиданно разрешила. Но к сожалению, наша студия вскоре распалась, и я стала играть в студенческом театре МГУ. Туда пришел Марк Захаров и поставил пьесу Е. Шварца "Дра-кон", где я играла Эльзу. А потом - замужество, рождение дочери, редакторство, журналистика, диссертация, преподавание в московских вузах (гуманитарные кафедры). Я много времени отдавала журналистике. Издаю уже десятую свою книгу, среди которых "Письма о любви. Моя семья и друзья",

    "Евграф Тюрин, архитектор и коллекционер", трилогия "История пещерного медвежонка Урди и его друзей", "Переписка первобытного мальчика", "Первобытный мальчик Квен". Издала трилогию: "Чукки, собачка", "Проделки кота Чуркина", "Каспер, брошенный щенок".

    Вот как выглядят мои книги:

    []

    []

    Уже издала вот эту книгу:

    []


      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       Вышла в свет также книга моих фантастических рассказов под названием "Визит инопланетянина" (там же рассказ - "Последний прокуратор Иудеи"):

    []Визит инопланетянина. Фантастика

  • Оставить комментарий
  • © Copyright Тюрина-Митрохина Софья Александровна (tur-mit@mail.ru)
  • Обновлено: 18/10/2024. 159k. Статистика.
  • Повесть: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.