У Людмилы Ивановой - роль женщины, которая, на исходе своих лет, вспоминает свою жизнь.. Идут сцены этих воспоминаний : Фаина рассказывает о немецкой оккупации... А во второй части, почти в начале этой части - актриса начинает играть эпизод, который, как я думала, сыграть нельзя. Но - Она сыграла.

Я перескажу этот эпизод спектакля ( по книге автора и очевидца - Фаины Райхельгауз ('О том, что помню', М., 2011). На сцене Людмила Иванова (Фаина) отказывается ехать а Германию, хотя ее мужу, герою войны, предлагают служить там в составе контингента Советских войск. Она говорит ему, что никогда не сможет поехать в Германию. Почему? Объясняет... Рассказывает... Именно этот сюжет, как я думала - сыграть нельзя. Но ей всё было под силу.

Итак, в крымский (еврейский) поселок, основанный еще до войны, пришли немцы. Там жил и Юлис, красивый немецкий парень, который женился на девушке Кларе Койфман. И родились у них два сына. Немцы убили Клару, Юлиса не тронули ( немец все же). Сыновей своих он на всякий случай отослал к брату, в другой колхоз. Но кто-то выдал местонахождение мальчиков-полукровок. Немцы заставили Юлиса привезти своих сыновей обратно. Согнали всех жителей к большой канаве посреди села, подвели туда Юлиса с его сыновьями. В руки ему дали лопату и приказали живыми закопать своих детей в этой канаве.

'Дети в канаве сильно плакали, звали отца, а он продолжал засыпать их и приговаривал: 'Сейчас я к Вам приду'. Земля шевелилась минут 20, а потом всё стихло. Прошло время, Юлис уехал в Германию. Женился, у него родился сын. В 1975 году они вдвоем приехали в колхоз. Юлис бросился на это место, где лежали его дети и просил у них прощения. Соседка звала их к себе, но Юлис никому не мог смотреть в глаза. Взял своего сына - и ушли они с опущенной головой ...'. Так написано в книге Фаины Райхельгауз, и такой же текст произносила актриса.

Я думала, что это нельзя сыграть-а она сыграла.Ей были подвластны любые роли.

Рассказывая о Белле, мне надо сначала описать (по Станиславскому!) те предлагаемые обстоятельства, в которых мы тогда жили. Начну с одного выразительного эпизода и назову его "ключ к теме".

Впервые войдя в комнату с вывеской "Редакция фантастики, приключений и путешествий", я увидела сероглазую женщину высокого роста с необыкновенно симпатичной улыбкой. Она была красива обаятельной русской красотой. Это была Белла Григорьевна Клюева. Она вела в редакции тему фантастики. Она была фанатом этого жанра. На дворе был 1962 год, оставалось еще два года продолжения хрущевской оттепели. И именно в годы этой оттепели в издательстве "Молодая гвардия" открылась редакция фантастики. Открылась именно во время оттепели, потому что жанр фантастики не приветствовался в СССР: ведь цензорам было почти невозможно уследить за идеологическими подтекстами в ли-тературе этого жанра.

К тому же порою ведь очень сложно отделить фантастику от реальности. Цензура относилась к жанру фантастики чрезвычайно настороженно и постоянно искала в ней так называемые "неконтролируемые подтексты". А Белла вела глав-ный жанр нашей редакции - фантастику. И там постоянно были эти "неконтролируемые подтек-сты".

Второй раздел редакции назывался "Приключения", и вел его Дмитрий Иванов (позже пришел на эту работу старый партиец Александр Яковлевич Строев. При нем организовался круг авторов приключенческого жанра с четким уклоном в тему милицейского расследования).

Ну, а мне в этой редакции выпала третья тема - "Путешествия". Эта тема находилась в стадии начинания. Я назвала свою серию "Бригантина". Почему именно "Бригантина"? Потому что слово это давало простор воображению и расширяло разнообразие публикаций о путешествиях. Но потом мне все же удалось сделать один волнующий и знаменательный выпуск также и в жанре фантастики (об этом чуть позже).

Заведующим нашей редакции был Сергей Георгиевич Жемайтис. Он и сам писал фантастические повести.

Ему часто приходилось стоять навытяжку перед директором, перед цензором, перед главным редактором, выслушивая упреки в недостаточной идейной бдительности и "проникновению буржуазных идей" в души читателей. Но Жемайтис был любимым редактором самого Ивана Ефремова (!!!), и это смягчало получаемые им выговоры. Белле тоже доставались подобные вызовы на начальственный ковер, да и мне приходилось выслушивать бесподобные упреки начальства за отсутствие идеологической направленности... Например, вот такой.

Одна моя очень выразительная идеологическая беседа с нашим главным редактором

Одну такую "беседу" я не могу забыть до сих пор. Поводом для этого послужила публикация в моем ежегоднике "Бригантина" об известном подвиге учителя Януша Корчака, ко-торый не смог оставить своих детей и вместе с ними пошел в газовую печь концлагеря Тре-блинка. Вот как это было. Януш Корчак сопровождал отряд детей из своего приюта, когда фашистские охранники повели их к поезду, отправлявшемуся в концлагерь. Колонну детей вел их воспитатель, Януш Корчак. Комендант СС предложил учителю Корчаку не входить в вагон и отойти от детей, так как ему, известному во всем мире детскому психологу, дарована свобода (кто-то немецких чинов похлопотал за него, даже несмотря на его иудейское происхождение). Но Корчак на предложение отойти от детей и остаться в живых ответил: "Вы ошибаетесь. Дети - прежде всего".

С этими словами он вошел в вагон и оказался в Треблинке (см. брошюру военных лет Василия Гроссмана "Треблинский ад"). Он попал туда, в этот ад, вместе со своими воспитанниками, был с ними в бараках концлагеря и с ними пошел в газовую камеру. Он погиб, вдыхая смертельный газ и сжимая тельце прижавшегося к нему малыша.

Этот трагический случай был опубликован мною в моем сборнике "Бригантина", в разделе "Страны и люди". Сборник уже вышел в свет, когда меня вызвал "на ковер" один из наших начальников. Произошел вот такой диалог.

Он:

- Софья Александровна, как же вы так необдуманно опубликовали этот материал о Корчаке в "Бригантине"?

Я:

- А почему "необдуманно"? Он:

- Ну, сами посмотрите: мы работаем как молодежное издательство, мы учим молодежь жизни! А чему может научить этот рассказ про Корчака? Какая вот в этом вашем материале идея? Никакой идеи нет...

Я:

- Там есть идея. Самоотверженность учите-ля.

Он:

Это не та идея. Подумайте, как в такой ситуации должен поступить настоящий коммунист?

Я:

- Да ведь Януш Корчак поступит и поступил как настоящий коммунист!

Он:

- Подумайте как следует. Пауза. Молчание.

Он (объясняет):

- Дело в том, что настоящий коммунист должен не сдаваться, а бороться! Это и называется "идти до конца"...

"Да, - подумала я. - Но ведь Корчак и борол-ся, был с детьми рядом, чтобы им не так страшно было умирать..."

Приведенный эпизод говорит о том, как трудно было тогда нам, редакторам, издавать книги. И особенно трудно было Белле Клюевой, так как в жанре фантастики всегда есть много остросюжетных ситуаций, которые никак не могли понравиться нашему зоркому начальству.

И все-таки даже в этих условиях Белла отважилась создать двадцатипятитомную "Антологию всемирной фантастики"!

Правда, в редакции решили для начала бросить "пробный камень" и посмотреть, как отреагирует на зарубежную фантастику наше начальство.В этих целях решено было назначить в редакторы этого "пробного камня" меня!!!

Зав. редакцией Сергей Жемайтис, я и Белла Клюева

Над созданием первого сборника рассказов в жанре переводной западной фантастики, этого "пробного камня", мы трудились вместе с писательницей-фантасткой Ариадной Громовой. Мне все время приходилось сдерживать ее порывы находить остросоциальную фантастику: я просила ее пока, чтобы не напугать начальство, искать только романтическую тематику.

И вот нам всем удалось задуманное, потому что в 1965 году вышел в свет наш сборник "Антология всемирной фантастики". Вот такой невинный пробный камень - только фантастика. И его немедленно зачитали до дыр.

   Успех этого издания был невообразимым, этот успех успокоил начальство и приоткрыл дверь для публикации в издательстве "Молодая гвардия" творений зарубежных писателей, работавших в жанре фантастики. Руководство наше вдруг увидело, что можно издавать западную фантастику и при этом даже прославиться, а не обжечься.

Ну а потом, конечно, были и остросюжетные ситуации, столкновения с цензурой. Отмечу так-же, что нашей редакции удалось привлечь ярких философов из Института философии Академии Наук СССР, они писали предисловия к двадцати пяти томам этой "Библиотеки всемирной фан-тастики". Своим авторитетом и (главное) продуманными трактовками они поддерживали эту "Библиотеку всемирной фантастики", созданную самоотверженным трудом Беллы Клюевой. Впоследствии в редакцию пришла и Светлана Михайлова и тоже стала редактировать фанта-стику, но основным мотором этого многотомного издания, конечно, была Белла Клюева.

Белла - фея нашей фантастики.

Как ей это удалось?

Она была озаренная.

Как ей это удалось? Ведь жанр фантастики, строго говоря, был тогда совсем "не в чести". А удалось, потому что она была озаренная. И сама рассказала многое о себе, наговорив тексты в микрофон:

"Иногда вот это явление, проявление души, сказывается не только в собственном состоянии. Вдруг ты сама внешне превращаешься во что-то другое. Тогда и окружающие начинают относиться к тебе иначе. Могу вспомнить, пожалуй, только два таких своих состояния.

Ну, во-первых, так случилось 2 мая 1945 года, когда мы с Наташей пошли на Красную площадь смотреть салют. Я была в этом вот озаренном состоянии, а значит, я была особенная. И, наверное, поэтому и заметил меня на Красной площади мой Юра, поэтому он подошел к нам, и поэтому состоялась наша судьба". (Так Бела написала о своем муже Юрии Кривцове, геройски прошедшем Отечественную войну и написавшему в тот же вечер письмо своей мама Анне Флегонтовне о том, что на Красной площади в День Победы он встретил свою невесту.)

Белла описала и второй случай своего озарения:

"Второй такой случай со мной произошел, когда мы с мамой были в театре у Охлопкова.

Я не помню, что мы там смотрели, но главное, какая-то я была... другая. У меня было ощущение себя какой-то высокой и парящей. В театре к маме подходили ее приятельницы (а мама была министром культуры РСФСР) и с удовольствием говорили, что я красивее, чем она, мама. Я не знаю, так ли это было на самом деле, маму это, наверное, очень огорчало. И случилось в этот вечер моего озарения еще нечто необычное.

К маме подошел вдруг Охлопков, заговорил о чем-то, а потом сказал мне: "А вот вас бы я взял к себе в труппу". Я, как всегда, ответила глупостью, и сказала: "Что вы, что вы, я не гожусь в артистки, я в школе только в самодеятельном спектакле участвовала и все время убегала за кулисы, потому что не могла удержаться от смеха"...

Вот такие были у меня два случая. Это, наверное, происходит со всеми людьми, кто-то это в себе отмечает, кто-то - нет. Но окружающие это чувствуют, вот что главное. Люди, совершенно незнакомые тебе, вдруг начинают относиться к тебе как-то по-другому.

Духовное... что же это такое, дух наш, душа наша? Бог, космос, мироздание? Но не выдумка".

Вот так Белла вспоминала о своем озарении.

Когда Белла подошла к серьезному возрасту и стала плохо видеть, я уговорила ее записать свои воспоминания на диктофон. И принесла ей это устройство. Она с удовольствием ринулась в свои воспоминания. И буквально рассказала свою эпоху, ведь дожила до девяноста трех лет! Очень многое видела. Была даже санитаркой на фронте, выносила раненых с поля боя.

Но в этом издании мне хочется представить ее как добрую фею, которая подарила нам прекрасные книги прекрасного жанра фантастики, которую в те годы было чрезвычайно трудно издавать. (Потому что в этом жанре много неконтролируемых подтекстов. А в СССР эти под-тексты не любили.) Цензура старалась выявить любой неконтролируемый подтекст. Но... "Восток - дело тонкое". А Белла смогла и стала феей нашей отечественной фантастики.

Эта фея (из семьи староверов по отцу и крестьян по линии мамы) еще в детстве увидела мир репрессий, отстаивала вместе с одноклассниками любимых учителей, добилась того, чтобы в семнадцать лет пойти на фронт (под Ржевом) в качестве медсестры и была вывезена в Москву с ржевской фронтовой полосы своим отчимом. В Москве она работала в госпитале для раненых. Вот такая была простая советская фея. Озаренная. Мама, правда, дала ей при рождении имя Берта, но Белка захотела себе имя попроще и назвалась Белкой, издательницей "Библиотеки мировой фантастики".

Предоставлю ей слово:

"Жизнь, относительно спокойная и плодотворная, сохранялась в издательстве вплоть до 1965 года. А в 1965 году ЦК комсомола на нас набросилось, объявило, что редакция фантастики в "Молодой гвардии" работает неправильно, потом даже были постановления "большого ЦК" (как мы тогда говорили).

В этот период нам совсем запретили издавать Стругацких, но мне удалось опубликовать последнюю их книжечку после всех этих постановлений. И еще в 1966 или в 1967 году издать "Второе нашествие марсиан". И только много лет спустя появился "Пикник на обочине", несколько лет подряд я ходила подписывать договор на эту рукопись... Но директор, тогда уже у нас появился Ганичев, все договора просто не под-писывал. При нем у нас был "застой". Правда, мне еще удавалось кое-что любопытное делать в моей библиотечке советской фантастики. И до 1974 года, когда я ушла из издательства, я еще продолжала как-то работать над библиотекой современной фантастики. А "большое ЦК" нас очень даже разгромило, и сам Александр Николаевич Яковлев написал большую разгромную рецензию, где обвинил нас в разложении молодежи... с помощью этой самой иностранной фантастики.

А чего там мы разлагали? Не знаю. Одним словом, в 1974 году уже работать в издательстве стало невозможно. Образовалась медведевщина, ганичевщина, и вместе с Осиповым, главным редактором, все они нас громили и терпеть не могли.

Нас выжили из редакции, и я перешла в ВААП. В ВААПе для нашей советской фантастики я тоже сделала немало, я ее всячески продвигала за рубежом, во все страны... И вот в конце концов в Америке в издательстве "Макмиллан" вышли некоторые произведения Днепрова, Биленкина, полное собрание Стругацких там вышло. В то время даже "Гадкие лебеди" были опубликованы в издании "Макмиллан", а в Советском Союзе это была абсолютно запрещенная повесть! Там же у меня была и их "Сказка о тройке", все произведения, буквально все произведения Стругацких вышли в тогда в Америке прежде, чем они вышли где бы то ни было. Вот такая работа у меня была в фантастике до восьмидесяти двух лет, пока я не вышла на пенсию. Тогда я перевела на русский язык несколько произведений Шекли, Брэдбери, Саймака и других".

Интервью с ветераном Афганской войны Сергеем Князевым. Опубликовано в газете "Демократический выбор", номер 47, 1997

Сам Сергей Князев назвал это интервью так: "Хочу, чтобы Россия была богатая и свободная"

Сергей Князев

Сергей Князев - окончил военное училище, воевал в Афганистане, твердо, как почти все его товарищи, веря, что защищает рубежи Отечества от происков врагов. В бою потерял ногу. Награжден орденами Красного Знамени, Красной Звезды. Вернулся в Отечество - оно к нему было сурово, как и к другим ветеранам Афганистана, Чернобыля, позже - Чечни. Ни одного вопроса - от прописки в родном доме до протеза - чиновники решать не хотели, от всего заслонялись фразой: "Мы вас туда не посылали". Так отвечать было удобно и спо-койно.

Привыкнуть к равнодушию "мирного материка" оказалось невозможно.

И возвращавшиеся из Афганистана парни, взятые туда после 10 класса и вернувшиеся с седыми волосами, потерявшие в чужих горах своих лучших товарищей, - здесь стали на-ходить друг друга, "держаться за руки". Так в Москве, в Перово, возник клуб "Долг* - у них, бывших афганцев, был долг перед погибшими и их семьями. Государству не было дела ни до живых, ни до погибших. Но им было дело друг до друга.

Душой этого клуба стали Сергей Князев, Сергей Локтионов, Виктор Антохин, Анатолий Махмутов.

Молодое поколение, прошедшее эту жестокую войну, вернулось на родину с тяжелым стрессом: они видели смерть в глаза и много такого, что забыть невозможно. На Западе поколение, побывавшее на первой мировой войне, было на-звано "потерянным", - разочарованным, не умеющим найти себя в мирной жизни.

Большинство из тех, кто воевал в Афганистане, были очень молоды. А война была шквалом жестокости.

Я никогда не смогу забыть рассказа одного товарища Сергея на конференции по книге "Москвичи из клуба "Долг".39 Он так ответил на какую-то резкую реплику из зала по поводу жестокости:

- А что бы вы делали, если бы вашего луч-шего друга взяли в плен, а на другой день кто-то ночью бесшумно поставил под дверь казармы ведро, где он лежит, зарубленный на куски. И как найти себя потом в жизни, в "мирной" жизни? Как найти себя после всего этого?

А вот как сам Сергей о книге "Москвичи из клуба "Долг":

После службы в Афганистане человек становился совсем другим. Лично для меня намного острее стала непримиримость к несправедливости, равнодушию, бюрократизму. Органически не перевариваю пустобрехов, тех, кто сказал, обещал, но не сделал, забыл. А также тех, кто является предателем во всех отношениях - предателем к друзьям, к жене, к идее. Стал во многом более "сентиментальным", что ли. Вернее, чувствительнее. Не могу спокойно смотреть военные фильмы.

Он говорит мне, что в его мыслях - постоянно присутствует образ Сергея Маркина:

- Сергей Маркин был самым верным другом, самой тяжелой потерей для меня. Любимец всего батальона. Замполит роты, гвардии старший лейтенант. Никогда в жизни я не встречал чело-века, так ценившего дружбу, так бескорыстно отдававшего свои силы и свою душу другим лю-дям. Самое тяжелое, самое опасное - он всегда брал на себя.

В его квартире портрет погибшего в Афгани-стане друга Сергея Маркина - на самом видном месте. Прекрасное, благородное, открытое лицо.

- Сергей, ты говорил мне всегда, что Маркин был примером для тебя в жизни. А как сейчас?

- То же самое. Хочу хотя бы в душе быть немного похожим на него, так же к людям относиться, как он в свое время. Есть такие, кому тяжелее, и в память нашего братства надо помогать им. "Чеченцы", например, пришли с войны, как когда-то мы, "афганцы". У них проблемы те же: нужна работа. Ближе всего им для начала - ох-ранный бизнес. Если сразу работу не найдут - могут озлобиться, стать бандюками.

Чисто психологически разницы между теми,кто вернулся из Афганистана и из Чечни, - нет. Но с другой стороны, из Чечни вернулись люди более напряженные, потерянные: у них нет никакого статуса, удостоверения или льгот.

- Как ты думаешь, чем это можно объяснить? - События в Чечне не считались "военными", а просто - "внутренним конфликтом". Мы стараемся этих ребят поддержать ("Мы" - это Ассоциация ветеранов Афгани-стана, "Герат", первый вице-президент которой - Сергей Князев).

- "Герат" вначале занимался только охран-ной деятельностью. Его основал Олег Вишневецкий.

Он сделал то, что у меня не получилось: создал "Герат" и дал работу более чем 10 тысячам "афганцев", начинал с нуля, на голом месте и на голом энтузиазме.

Я рад, что попал в "Герат", потому что всегда мечтал работать в мощной, сильной, порядочной афганской организации".

Олег Вишневецкий - был дважды ранен в Афганистане, тушил пламя Чернобыля.

Когда мы говорили с Сергеем Князевым, Олег был еще жив, но через день его не стало - полученные раны медленно укорачивали его жизнь. В некрологе друзья написали о нем:

"Дела и поступки он измерял одним мерилом - coвестью. Под началом Олега "Герат" разросся от нескольких десятков до 12 тысяч чело-век. Слезы не красят солдат, но мы плачем".Позже, когда я задам вопрос: "А кем был для тебя Олег Вишневецкий?", - Сергей ответит: "Другом, таким же, как Маркин: он тоже был человеком очень умным и порядочным, умел це-нить дружбу.

- Основной костяк, руководство - "афганцы". Остальным различия нет. Если аф-ганец пьет, а другой нормально работает - ему и отдается предпочтение. Мы поднялись сами, как честная нормальная структура. И бандюки на нас наезжали - но мы нормально перед ними выступили. К нам обращаются с трудностями по охране объектов, но охрана - это только старт. Сейчас наша деятельность шире: занимаемся производством, торговлей, туристическим бизнесом, у нас есть салон красоты, дома отдыха в Судаке и на Клязьме, ателье и хлебозавод в Химках.

- Потому что все четко продолжается: как мы после Афганистана никому не были нужны в своем государстве, так теперь и они, после Чеч-ни. Общее у нас с ними - боль, потери и не-понимание. Каждому поколению в нашей стране достается "свое". Я часто думаю: "Кто следующий будет"? Ведь люди возвращаются с войны с изломанной психикой. Им необходимы реабилитация, поддержка. Но в нашей стране серьезно об этом никто не думает: "мавр сделал свое дело..." Некоторые из них, побывавшие на войне, объединяются в клубы.

Я спрашиваю:

- Там наша душа осталась, собираемся, отмечаем наши даты. Всего в клубе - 600 человек, вернувшихся из Афганистана и Чечни, актив - человек 40. Своими силами мы поста-вили памятник погибшим. на Зеленом проспек-те. Поймите, мы ушли в Афганистан из одной страны, вернулись в другую, а протезы делали в третьей.

- Я, например, в Италии. Наше государство - как раньше не делало нам протезы, так и сейчас. Есть протезные заводы, но они на допотопном уровне. Первый раз я делал нормальный протез в конце 80-х, в Италии. Довольно унизительная была процедура - какое количество рапортов написал, просьб, сколько встреч с начальником секретной части...

А приехал туда - никаких формальностей, директор этого завода Джорджо на руках меня носил, Италию мне показал, объездили ее всю на автомобиле. Я влюбился в эту страну, в итальянцев.

- Нашей стране до них далеко - пока. Самое главное - там другое отношение к своим гражданам. Нет такой ужасающей бедности. Вот один итальянец мне сказал: "Итальянцы - комическая версия русских, а русские - трагическая версия итальянцев". В этом есть какая-то правда. У моего поколения и у теперешнего молодость прошла в дерганиях и в войнах, никому не нужных. А Италия - цивилизованная страна. Там людей с детства приучают к хорошим взаимоотношениям. Я видел, как восьмидесятилетние бабульки расхаживают по пляжам с радиотелефонами, потом бросают их на пляже, идут спокойно в море: никто ничего не украдет. А моя теща и ее старость? Разве не обидно слышать, как старухи ее возраста сбрасываются всем подъездом, чтобы на оптовом рынке купить ящик консервов, потом раздать всем по банке и выиграть на этой закупке немного рублей на каждого?

- В первую очередь - отношение власти к людям. Строй менять не надо. Правительство пусть работает. Вряд ли лучше было бы, если бы его сменили.

Хочу, чтобы Россия была богатая и свободная. У каждой страны есть свои трудности. Надо, чтобы прекратились распри. Надо развивать успехи. Народ к хорошему уже привык. Надо создать условия для нормального бизнеса, в том числе и мелкого. Создать нормальное обеспечение для бедных слоев, для стариков, больных, инвалидов. А война может быть только в одном случае - когда нужно защищать Родину. И я рад, что наконец-то Россия согласилась подписать до-говор против использования противопехотных мин: я знаю, что это такое.

- Меня как-то в шутку спросили: ты кто - старый афганский или новый русский? Я отве-тил: "Старый афганский, который хотел бы быть хорошим новым русским".

- Для меня "новый русский" в хорошем по-нимании этого слова означает в идеале "бога-тый и добрый человек".

- Есть. Среди бывших афганцев, например. Некоторые из них принципиально в афганское движение не идут, но дают движению суммы на конкретную и адресную помощь. Вот один такой недавно пришел ко мне и сказал: "Сергей, у меня есть деньги, 20 тысяч долларов, распредели, кому надо, ты людей знаешь: дай инвалидам, мамкам".На их языке "мамки" - это старые матери погибших в Афгане. Вот так тепло они их называют, как своих собственных.

- Я разуверился в них. Там кучи денег, и это соблазняет людей. Я - за адресную помощь, причем не от фонда, а от государства.

- Все равно. А то у нас так: война окончена - забудьте. Государство должно заботиться, а не возлагать все на фонды. А в фондах лидеры работают на себя - адресной помощи нет. Но ведь остались вдовы, старые матери погибших: хоть по пять мешков картошки раздать на зиму - от них не дождешься, афганские фонды по инвалидам заняты своими разборками. Ну, а раз общая программа по инвалидам и семьям погибших не выполняется - мы, "афганцы", часто берем на себя "вести по жизни" 3-4 семьи.

На фотографии: Сергей Николаевич Князев - руководитель Московского областного отделения Вcероссийской общественной организации "Боевое братство"

- Я коммерсант, мне легче, за мной народ стоит. Выпросить у государства и поделить - это же смешно. Мы хотим от государства не "рыбку", а "удочку" - хотим таких реформ, которые дали бы возможность зарабатывать среднему классу, и - гособеспечения тем, кто не может работать, - старикам и инвалидам.

- Это точно сказано. У победителей бывает сиюминутная эйфория, но есть погибшие, их близкие и есть те, кто выжил: они всегда несут в душе рану, особенно от непонятной войны.

Так отвечал на мои вопросы мой друг Сергей Князев. Для меня он - как принявший эстафету от Леньки Королева из песни Окуджавы: "Вино-ват, но я Москвы не представляю без такого, как он - короля... Если другу станет худо и вообще не повезет - он протянет тогда свою царственную руку (свою "княжескую" руку) и спасет". Он умный, честный, благородный, сильный и дума-ет о судьбе Отечества. К таким, как он, и к военному поколению надо чаще прислушиваться.

(Интервью дано Софье Митрохиной в 90-ые годы).

Иногда для понимания нравов какой-либо эпохи достаточно небольшой зарисовки, фразы, брошенной на ходу, уличной сценки. Приведу две из них.

Транспорт в большом городе - это настоящий барометр культуры этого города.

В переполненный автобус вошла женщина с двумя огромными хозяйственными сумками. К счастью, одно место было свободно, и она, поставив одну сумку на пол, а другую расположив у себя на коленях, раскрыла бумажник, вынула оттуда билет и обратилась к молодому человеку, который только что вошел, встав рядом:

- Молодой человек, пробейте, пожалуйста, мой билет.

Он молчал и никак не реагировал.

Женщина повторила свою просьбу, полагая, видимо, что он не расслышал. Но реакции по-прежнему не было никакой.

Тогда женщина встала, сняв сумку с колен и по-ставив ее на сиденье (обозначая таким образом, что это место уже занято), и отправилась к автомату, чтобы пробить свой билет. Но, вернувшись к своему месту, она увидела, что ее вторая сумка тоже перемещена на пол, а ее место занято тем самым "глухонемым" молодым человеком...

Растерянная, она обращается к нему:

- Молодой человек, это ведь мое место. Никакой реакции.

- Прошу вас, уступите мне мое место. Он молчит.

Она снова просит:

- Уступите, прошу вас. В конце концов, я женщина, и я устала.

На этот раз молодой человек ответил:

- Если ты устала, то садись ко мне на колени. Напротив сидит майор и наблюдает за этой сценой. Он - крупный, тренированный, в возрасте. Майор встает и говорит:

- Да зачем вы его просите? Садитесь на мое место.

Женщина его благодарит, но он продолжает: - А я посижу у него на коленях...

И майор садится - огромный, грузный сильный, садится прямо на колени к хрупкому нахалу, который начинает ерзать:

- Пустите, мне выходить надо! Майор отвечает:

- А мне надо ехать, поэтому еще посидим. Пассажиры хохочут, и каждый вновь вошедший спрашивает, в чем дело. Ему объясняют, и смех возобновляется.

Так майор провез молодого человека до конечной остановки, а выходя, обернувшись к на-халу, спросил:

- Может, обратно тоже вместе поедем?

Переполненный троллейбус. Давка. Я сижу у первой двери. Возле меня буквально на одной ноге стоит молодая девушка. В руках у нее роза в целлофановой упаковке, она держит эту розу высоко над головами пассажиров, чтобы в давке кто-нибудь случайно не сломал цветок.

Объявили остановку, и мужчина, сидевший рядом со мной, поспешно встал, чтобы выйти, а к освободившемуся месту изо всех сил, расталкивая других претендентов, бросился мальчуган лет четырнадцати.

- Моя роза! - горестно пискнула девушка: от натиска мальчугана, бросившегося занять ме-сто, роза упала, и кто-то уже наступил на нее.

- Негодяй! - бросил мальчику выходивший гражданин.

- Ты что, оборзел, дед? - бойко парировал "негодяй".

- Но ты, видно, сломал розу у этой девушки, - тихонько сказала я своему новому соседу.

- Я ведь не хотел...

- Ладно уж - сиди тихонько.

Тут мальчуган заметил старого мужчину и об-ратился к нему:

- Але! Дед! Хочешь сесть?

- Спасибо, парень, мне сейчас выходить. В дело вмешалась старушка:

- Вот какая нынче молодежь пошла! "Але!" - вот как они теперь к старикам обращаются.

Тут уж я вступилась за парнишку:

- Да ведь он предлагал место уступить. Почему же вы заметили только то, что он не по форме обратился? А хорошего почему не заметили?

Из-за этой защиты мальчик расположился ко мне и задал мне доверительный вопрос:

- А ведь правда, что меня никто не име-ет права бить, кроме матери, отца и старшего брата?

- Конечно, никто, - ответила я.

- А то вот отец от нас ушел, а Витька, ма-мин друг, приходит, звонит в дверь, я ему открываю - он хрясть меня кулаком в живот! Я упал, а он - ногами. Я, когда встал, убежал и крикнул: "Сейчас в милицию пойду!" Вот - еду.

Детский дом имени Октябрьской революции. Воспоминания моей мамы Зинаиды Игнатьевны Тюриной

Мама и я

Все началось с комсомольской путевки моей - тогда шестнадцатилетней - мамы. В этой части я хочу рассказать о "странной" (или предопределенной?) случайности. Начав свою филологическую жизнь сначала как редактор, как автор небольших филологических исследований и журналистских статей, я перешла в активное занятие журналистикой и (параллельно) стала преподавать в вузах (УРАО, РУДН, ИГУМО, МАИ). Конечно, мое университетское образование, учеба у выдающихся филологов МГУ подготовили меня к работе вузовского преподавателя, я даже диссертацию защитила (в РУДН). Передо мной был пример семинарской работы от С.М. Бонди и В.Н. Турбина и лекционной ра-боты других замечательных преподавателей филфака МГУ.

НО... был в моей жизни еще один преподаватель-воспитатель, отважно ринувшийся в свои шестнадцать лет учить (подумать только, кого!) беспризорников. Я говорю сейчас о моей маме, Зинаиде Игнатьевне Тюриной, которая в шестнадцать лет получила срочное направление воспитывать беспризорных детей (не успев окончить в техникуме отделение по воспитанию трудных подростков). Мама много рассказывала нам о своем сверхобычном служении травмированным детям. Это была трудная педагогическая работа, поиски подходов к ребятам, испытавшим множество сверхтравматических потрясений. От мамы мы, все три ее дочери, получили первые, доуниверситетские знания о педагогике. Моя старшая сестра Елена Александровна Игонькина стала преподавателем истории, потом заведовала интернатом для де-тей, больных полиомиелитом (сделала интернат образцовым, а позже подняла из руин одну школу на юго-западе и тоже сделала ее образцовой (школа была открыта при знаменитой спортивной юношеской организации "Самбо-70). Младшая моя сестра Евгения Бернардини - преподаватель итальянского языка. И все мы, я и мои сестры, оказались на преподавательском поприще, так же как и моя дочь Ксения и внучка Камилла. Посмотрите, какой экзотический и всеохватный опыт педагогики мама нам преподала, будучи воспитательницей в детском доме для беспризорных детей.

В детском доме "Сын Октябрьской революции", или История моей мамы, воспитательницы детдомовских детей и комсомолки - Зинаиды Тюриной

О моих родителях я все, что знала, написала в первой части этой книги. Но мама на склоне лет рассказала мне довольно подробно и красочно о событиях, которые отражают необыкновенный период ее жизни, когда она в шестнадцать лет стала воспитательницей беспризорников. Я записывала за нею и публикую эти ее воспоминания.

Воспоминания моей матери, Зинаиды Игнатьевны Тюриной - спутники моего детства. Она рассказывала всегда щедро, эмоционально, с множеством деталей, отчего ее переживания и герои ее воспоминаний, их судьбы становились для нас, ее дочерей, некоторой воспитательной программой.

Сейчас, когда описанные события отдалены десятилетиями и прошлое обретает новые черты, есть в этом прошлом вещи незыблемые: вера, чистота, доброта и самоотверженность людей того времени. Интересно вглядываться в их ценности, в их внутренний настрой. Судьба таких людей - историческое достояние.

Прежде чем моя мать, а тогда - шестнадцатилетняя комсомолка Зинаида Тюрина, по-лучила путевку укома комсомола для борьбы с беспризорностью, она уже имела за плечами серьезную жизненную школу. Знала и жестокую бедность, и голод, и огонь идей. Она была отчаянная комсомолка, в том смысле, что верила в будущую свою жизнь при победе мировой революции. Как и многие ее современники, верила она в это со всей страстностью и из-за этих своих убеждений была категорична, безоглядна и однозначно принимала разные лозунги, например: "Кто не с нами, тот против нас", или призывы: "Не надо нам религии, не надо нам попов, на небо мы залезем, разгоним всех богов". Правда, лозунги эти порой вступали в мучительную борьбу с исконными понятиями, впитанными ею от религиозной матери.

Однако комсомол провозглашал атеизм, и лозунг "Религия - опиум для народа" во многом определил мысли и поступки комсомолки Зинаиды. Отказ ходить в церковь породил новый тяжелый спор между Зиной и религиозной матерью - потому что моя бабушка, Прасковья Григорьевна, была фанатично религиозной и суровой. Отношения в доме постоянно накалялись.

В пятнадцать лет Зинаида выбрала техникум, соответствующий ее призванию - педагогический (на Чистых прудах, ныне - школа). Там было отделение по работе с беспризорниками, и это отделение тогда казалось самым важным: в стране было огромное количество детей, потерявших в Гражданскую войну своих родителей. Эти бездомные сироты бродяжничали, добывали себе какое-то пропитание, многие болели и погибали, кого-то принимала в свои ряды криминальная среда (очень многих). Создание детских приемников для беспризорных детей стало важнейшей государственной проблемой.

Зина проучилась в педагогическом техникуме полтора года, но окончить его ей не пришлось: отделение закрыли и отправили всех на практическую работу. Время торопило, и некогда было учиться. Бывших студентов вызвали в уездный комитет комсомола, и комсомольский секретарь (тогда очень авторитетный среди молодежи, а впоследствии объявленный врагом народа и репрессированный) Александр Косарев сказал: "Смотрите, ребята, будет трудно - обратно не возвращаться. Это вам поручение в порядке комсомольской дисциплины". Потом, когда бывало и в самом деле очень трудно, казалось даже, что непосильно, эти слова вспоминались Зине, заставляли держаться, потому что тогда комсомольская дисциплина была для нее непререкаема.

В 20-е годы самой главной проблемой была не разруха и не нэп, а беспризорщина. Полуголодные, осиротевшие во время войны дети стали главными жителями улиц и подвалов. Были составлены особые комсомольские отряды, которые помогали ВЧК (Всероссийская чрезвычайная комиссия) в поисках и задержании беспризорников. Комсомольцы из этих отрядов участвовали в облавах, вытаскивая беспризорных детей из трущоб, снимая с поездов, устраивая буквально засады на рынках, на улицах, в подвалах, громя (вместе с чекистами) преступные банды, накрывая воровские "малины", спасая и изолируя от них детей.

Но бандиты тоже боролись за беспризорников - как за своих помощников и сейчас, и в будущем. Боролись за свою так называемую смену. Для Зинаиды было естественным отдать себя именно беспризорным детям, самым обездоленным и самым трудным. Она, как и все ее яростное поколение, выбирала трудные ситуации, легких не искала из принципа, из подражания...

Можно сказать, что ее жег романтизм идей. Позже, в 1930-1931 годах, когда страну терзал новый невиданный голод, а в Москву стали сте-каться толпы голодающих Поволжья и Украины (тех, кто смог выбраться оттуда)В столице были организованы специальные приемники для голодающих детей. Сюда принимали ребят ослабленных, и почти всегда - на последней стадии дистрофии. Зина пришла работать в такой приемник при саратовском вокзале. В ее памяти хранятся эпизоды, когда изголодавшиеся мате-ри, похожие на тени, приносили и оставляли сво-их опухших от голода детей, а утром приходили назад, не в силах выдержать разлуку, чтобы забрать их, а может быть, вместе умереть. Зина тогда уговаривала этих матерей все же оставить детей в приемнике, где их кормят, но это почти всегда было бесполезно.

К сожалению, даже в таких учреждениях, соз-данных для спасения детей, находились желаю-щие поживиться. К ним Зинаида всегда была непримирима. Очень молодая, но непреклонная, не мирившаяся ни с какой нечестностью, она обладала смелостью и решимостью. В моей па-мяти, например, хранится рассказанный ею случай, когда в этом же приемнике, где заведующая попустительствовала воровству и равнодушию, Зинаида в один из очередных приходов санитар-ной комиссии сдернула с детских постелей все простыни и обнажила перед проверяльщиками гниющие матрасы, кишащие насекомыми... Ей не поздоровилось за такую выходку, но в результате она добилась порядка в детприемнике.

Справедливость была для нее самым важным жизни, а за справедливость приходилось бороться, так ее учили, и она понимала это.

Во время эвакуации в Саратове, где она жила с нами, тремя ее детьми, успела окончить ускоренные курсы медсестер, дежурила на вокзале, встречая эшелоны с ранеными, перевязывая их, была донором, отдавая тяжелораненым свою кровь. Однажды стала таять прямо на глазах: оказалось, отдала свою месячную хлебную карточку девочке, у которой украли все карточки на всю семью.

Свято веря, как и многие люди ее поколения, в справедливость свершений сталинской эпохи, она однажды, придя домой вместе с моим отцом после собрания, где был оглашен доклад Н.С. Хрущева на XX съезде, сняла со стены портрет вождя и учителя всех времен и народов и сожгла его в печке. Это было драматическое решение, и сейчас, когда ей восемьдесят лет, она говорит с горечью (как, может быть, и многие ее сверстники), что у нее "украли жизнь". Но мне всегда хотелось сказать ей, что это не так, что сила, от-вага, честность и даже наивность людей ее поколения - залог всего хорошего, что будет происходить в нашем обществе. Всю свою жизнь она была очень энергична, включена в общественную жизнь, умела находить общий язык с людьми.

Я постараюсь воспроизвести рассказы моей мамы о ее педагогической, воспитательной работе так, как слышала их с детства, со всеми запомнившимися мне подробностями, интонациями. Поэтому рассказывать буду от первого лица.

Зинаида Тюрина получает путевку от Косырева

После беседы в укоме комсомола я получила комсомольскую путевку. Меня направили на работу в павшинский детский дом для беспризорников пионервожатой-воспитательницей. Нас, учащихся педагогического техникума, направляли в детские приемники и детские дома в качестве воспитателей, поручая организовывать общественную жизнь, политическое просвещение, создавать комсомольские ячейки и пионерские отряды. Работать предстояло в тесном контакте с наробразом, профсоюзом, женотделами, а также с другими организациями и, конечно, с комсомолом. Детский дом, в который ее командировали, назывался "Сын Октябрьской революции".

Удивительное название, не правда ли? Ведь беспризорники на самом деле были порождены Октябрьской революцией, потому что они осиротели во время братоубийственной Гражданской войны. Это название было скорее обвинением... Но те, кто придумал это пафосное словосочетание, вкладывали в имя детдома совсем другой смысл: вот, нет у вас родных, а Октябрьская революция о вас позаботится... Но разве может что-либо или кто-либо заменить родителей?

Мы приехали туда вместе с Андреем по одной комсомольской путевке. Андрей получил такую же путевку на работу, как и я. Он был рабочий парень и пришел в детдом прямо с завода.

Мы увидели большое здание, чье-то бывшее имение. Нас встретили ребята, одетые во что придется. Настроены они были, мягко Выражаясь не очень-то дружелюбно. Предыдущий персонал сотрудников обращал мало внимания на детдомовских ребят, они были больше озабочены собственными интересами: как бы обеспечить едой и теплым жильем себя и свои семьи, а там хоть трава не расти. Это был 1925-й, голодный год.

Прежний директор боялся выходить из комнаты: ребята закидывали его поленьями. От детей ведь ничего не скроешь. Всевидящее детское око строго фиксировало и хорошее, и плохое. Они видели недобросовестность, стремление к наживе, черствость персонала и платили неприязнью, иногда даже слишком бурной и агрессивной. Многих своих педагогов он.и просто не впускали на территорию, объявляя им бойкот на свой лад: бойкот этот выражался в полном не-послушании и в каскаде бранных слов (а их они знали немеряное количество.

Первое, что мы хотели сделать, придя на работу в детдом, - расстаться с тамошними так называемыми педагогами. Но в наробразе нас не поняли: "Как так? Они все-таки специалисты, знают свой предмет, а вы не имеете достаточно-го образования". Но мы все равно Категорически считали этих лжепедагогов просто шлаком. К счастью, новый наш заведующий, Александр Федорович, горячо хотел, чтобы с детьми работали энтузиасты, молодежь. С его помощью мы расстались со своими 'спецами'. Слова "спецы", "из бывших" - принадлежность той эпохи. Так мы тогда с презрением называли людей, получивших свое образование, специальность еще при царизме, до революции, когда низшие сословия практически не имели доступа к образованию. Правда, мы в своих оценках часто ошибались. Мы считали их классово чуждым элементом, часто огульно и несправедливо. Однако без их помощи какое-то время, пока не выросло новое поколение образованных людей, мы тогда не могли обойтись. И приглашали специалистов из прошлой, царской эпохи на работу, в чем-то учась у них. Однако все равно мы презрительно называли их "спецами". Конечно, среди них были честные и искренние, одаренные люди, но мы чаще всего не хотели и не умели тогда увидеть это. Но в детдоме, о котором идет речь, таких честных и искренних почти не нашлось. Некоторые из "специалистов" нашего детского дома были по образованию педагогами, но не хотели служить новой власти. Они проникли сюда вместе с семьями и родственниками, имея только одну цель: переждать трудное время, пропитаться за счет ребячьего котла. По сути своей они оказались обыкновенными расхитителями. Даже не знаю, каким словом назвать тех, кто смеет воровать у детей. Но даже и без такого воровства детский паек был тогда крайне скудный, не из чего было выделять детдому еды в период разрухи. Поэтому в те годы повсюду проводились добровольные пожертвования в пользу детей, комсомольцы тоже повсеместно отдавали часть своего пайка голодающим детям. Под детские учреждения были переделаны загородные дачи и лучшие здания, помещичьи усадьбы. Существовало распоряжение, чтобы поезда с продуктами питания для детских учреждений отправлять без всякой задержки., наравне с воинскими эшелонами.

Наш новый директор, Александр Федорович, был старше нас и за плечами, несмотря на свои двадцать пять лет, имел уже шесть лет партийной работы. Кроме того, у него было особое Педагогическое чутье, умение оценить обстановку и найти единственно возможный выход. Мужественный, уверенный, с зычным командирским голосом, он сразу вызвал ребячью симпатию. Начал он с того, что часто собирал наш маленький педсовет, и мы докладывали о своих наблюдениях, всевозможных ЧП (а их хватало, особенно на первых порах).

Из всего, что мы видели, складывалась печальная картина нашего детдома: среди ребят царила полная анархия, процветало право сильного, всем заправляли те, кто постарше. А самым страшным было то, что эти самые старшие принесли с собой из своего опыта уличной жизни неписаное правило: унижать слабого. Большие ребята были цари и боги, они угнетали тех, кто помладше и послабее физически. Их вынуждали даже платить дань - куском хлеба, тарелкой каши, порцией масла, одеждой. Настоящее иго. Сейчас такое называется дедовщиной.

Мы голову ломали: как это изменить, с чего начинать? Прежде всего, безусловно, необходимо... завоевать их уважение, их доверие. Они должны понять, поверить, что мы пришли к ним с открытой душой, с желанием сделать их жизнь лучше, счастливее. Но... ведь и наш жизненный опыт был еще очень мал. Александр Федорович предложил каждому составить свою программу перемен в жизни детдома. Все наши мысли свелись к одному: в первую очередь необходимо избавиться от примазавшихся к детскому дому и к детскому котлу "сотрудников", которые вы-зывают у ребят раздражение, злость, агрессию. А когда Александр Федорович всё-таки привез из наробраза приказ об увольнении недобросовестных сотрудников и прочитал его на общем собрании, бурная детская реакция потрясла нас: они кричали "ура!".

После этого приказа ребячье отношение к нам чуть-чуть изменилось, потеплело. Авторитет но-вого директора стал у ребят почти непререкаемым. На наших глазах совершилось чудо: Александру Федоровичу не надо было повторять свою просьбу или приказание дважды. Дети стали подчиняться ему не из страха, а из уважения. Конечно, воздействовало на них и его обаяние. Но он не напускал на себя роль добрячка. Когда. дело касалось дисциплины, он был суров и требователен. Не снисходил до панибратства, не употреблял бранных слов, не позволял себе выходить из себя, играя на публику (как иногда делали некоторые: дескать, ничто человеческое мне не чуждо, я хотя и начальник, но так же, как и вы, могу не выдержать, выйти из себя "почти по-вашему", с истерикой и бранью).

Иногда такие варианты поведения (я виде-ла это у других) срабатывали, правда лишь на некоторое время. Ничего подобного не было в его манере. Был он корректен, деловит, суров, лишен какой-либо аффектации, не заигрывал с аудиторией. Но зато он был интересен ребятам в общении, очень близко к сердцу принимал их проблемы, не сюсюкал с ними. А главное, они видели, сколько сил отдает он, чтобы изменить их жизнь.

От прежних работников с нами остались повариха, тетя Мотя и завхоз Петр Васильевич. Ребята еще и до нашего прихода только их двоих и ценили и слушались. И слушались не от того, что в руках поварихи и завхоза были как бы ключи от сытой жизни. Нет, просто дети чувствовали их искренность, доброту и в ответ помогали по кухне, кололи дрова, носили воду. Тете Моте ни о чем не приходилось просить их дважды, они с удовольствием делали любую работу, которую она предлагала им сделать. Но, несмотря на все ее старания, дети наши всегда были полуголодными, продуктов отчаянно не хватало, питание было скудное. Как и где было добыть тогда продукты? Города в разрухе, поля заброшены.

И все-таки благодаря энергии Александра Фе-доровича в детском доме заметно улучшилось питание - Конечно, не в смысле ассортимента или изысканности блюд, а главным образом по объему порций. Здесь два обстоятельства сыграли свою роль: во-первых, расставание с прежними сотрудниками, подворовывавшими у ребят. А кроме того, Александр Федорович с неистощимой энергией осаждал различные организации, добиваясь, чтобы ребятам детдома выдавали паек получше и побольше, а еще - и новую одежду, обувь, белье. В результате дети наши приоделись, выглядели, конечно, немодно (в старое и перештопанное), но зато чисто. Стало уютнее в комнатах и спальнях. Ребята наши начали почаще улыбаться, подобрели, даже кое в чем стали нас слушаться, а то в прежнее время и попросить лишний раз не решишься. Потому что поначалу были они колючие, нервные, каждую минуту готовые взорваться. Я не оговариваюсь, употребляя слова "осаждал" или "выбивал", когда говорю, как Александр Федорович добивался для детдома различных улучшений. Несмотря на то что детские учреждения, в частности детдома, были поставлены специальными распоряжениями Председателя Совнаркома Ленина в привилегированное положение, страна обнищала из-за войны. Детским домам должны были в первую очередь выделять продукты питания, одежду, топливо... Но все равно острая нехватка во всем, последствия войны и разрухи делали свое дело. Поэтому Александру Федоровичу надо было все-таки уметь проявить определенную настойчивость, чтобы вовремя обеспечить наш дом всем необходимым. К счастью, энергии ему было не занимать. Это была вообще отличительная черта нашего поколения: мы тогда думали, что достаточно включить энергию - и сразу будет результат. Мы все упрощали, конечно. Наши детдомовские ребята были не наивные детишки, а уже умудренные трудностями полувзрослые люди, и поэтому они все понимали, испытывали в душе благодарность к Александру Федоровичу и выражали свои чувства не в словесных излияниях, а в поступках. Они беспрекословно его слушались, уважали, любили. Особенно это проявилось тогда, когда Александр Федорович внезапно заболел и его увезли на скорой в больницу. В детдоме тогда стояла какая-то болезненная тишина, ребята были необычно сдержанны! За время его болезни не произошло ни одного серьезного проступка. А когда он вернулся - какое ликование! Он сумел незаметно и нас еще больше сблизить с детьми. Но мне поначалу было очень трудно. Вот, например, первое мое дежурство в столовой на ужине. Вхожу, меня 'приветствует' оглушительный. оркестр - скрежет, визг ударов ложками о миски и скандирование: "Баба, баба!" Выкрики сопровождались нецензурной бранью. Да какая я им баба - мне всего семнадцать лет, растерялась, но перекричать их нечего было и думать. Я оторопела, лихорадочно думаю: надо Немедленно что-то предпринять, чтобы прекратить 'концерт'. Сейчас, в это мгновение, решается вопрос, будут ли они меня слушаться! Испытывают меня на прочность? Ну что ж! Главное - не потерять самообладания. Очень достойно и независимо (как мне тогда казалось) я подошла к тете Моте, шепнула: 'Без моего разрешения им не подавай', протянула ей свою миску, а потом присела к краю стола (больше места не было) и стала, как только могла спокойно, есть свою кашу. Затихли! Потом раздался чей-то звонкий голос (видимо, их лидера): 'Сама-то жрет! А нам почему не дают?' Я подняла руку, шум утих. Выдержала паузу и громко, медленно сказала: 'Правильно, что не дают. Я ем потому, что миска и ложка у меня свободны. А у вас - заняты, вы же стучите ложками по мискам'. Тогда тот же голос лидера, но уже властный: 'Дежурный!' А тетя Мотя, как мы договорились, им в ответ: 'Ты сперва у Зины спроси - разрешит она отпускать-то?' Я сказала: 'Ну давайте, разрешаю, если будет тихо - начинайте'. Теперь 'концерта' нет и в помине. Тишина ожидания. Появились хлеборезы - это дело доверяли только самым точным ребятам, у кого глазомер получше и посправедливее. Надо было никого не обделить и никого не обидеть, каждый грамм хлеба - на вес золота. Наши хлеборезы всегда работали с ювелирной точностью. Но все-таки дежурные всегда имели право на желанные горбушки, которые не больше, чем обычный кусок хлеба, но зато их можно дольше жевать, а значит - продлить удовольствие от еды... Старшие ребята взяли свои куски - это было сигналом, что остальные тоже могут приступать. Началась отчаянная борьба за оставшиеся горбушки. Потом сосредоточенный стук ложек - и вот ужин окончен. Как только я с облегчением поднимаюсь с места, кто-то неизвестный сразу гасит свет. Я иду на ощупь, и из детских уст снова слышу в свой адрес нецензурную брань. Прежние 'наставнички'. из криминального мира постарались, научили.

Запираюсь в своей комнате, реву. Ничего у меня не получится! Попробуй справься с ними. В конце концов, я - просто человек и не обязана слушать их ругательства. Единственное желание - в ту же ночь потихоньку убежать отсюда. Разве с ними сработаешься? Но я помню слова Косарева: "Ребята, обратно не возвращать-ся. Это вам поручение в порядке комсомольской дисциплины". Слова эти имели для нас тогда такой смысл, что раз не выполнишь, значит, ты - дезертир.

Я осталась работать в детдоме. Но все же теперь меня мучила одна мысль: может, у меня нет педагогического дара? Ведь вот Александра Федоровича они сразу же приняли и полюбили... Я и сама на себе ощущала силу его педагогическое обаяния. А у меня как будто и не было никакого обаяния... до осени. Но об этом после. А сейчас я очень сильно горевала и совсем

в себя не верила. Ну, допустим, Александр Федорович постарше нас, у него уже есть какой-то опыт, он мог запросто сказать ребятам: "Принесите то-то, сделайте то-то". И они слушались. Но правда, он ведь годился некоторым в отцы...

Но вот возьмем Андрея. Мы ведь приехали вместе, по одной путевке, мы были почти ровесники: мне - шестнадцать лет, ему - семнадцать. А у него тоже сразу появился какой-то авторитет, может быть, не такой прочный, как у Александра Федоровича, но все же... Почему они его слушаются? Он говорил на "о", зыч-но, властно, в нем тоже есть что-то мужское, волевое, и они потянулись к нему. А мне что делать?

Еще приехал к нам на работу по комсомольской путевке сапожник Яша. От него они буквально не отходили, учились у него, под его руководством с удовольствием чинили свою развалившуюся обувь. Вопрос обуви стоял в детдоме очень остро, не было тогда в достатке ни обуви, ни одежды. И вот у Яши тоже авторитет. А я?

Мне стало казаться, что я не нужна этим ребя-тишкам, чья жизнь изломана сиротством, голодом, преступным окружением, им нужна только твердая мужская рука. Приходила в голову и та-кая мысль, что не женское это дело - оказаться на работе в детдоме беспризорников.

Но все же пришло и мое время подружиться с ребятами, которые постарше! Это случилось позже, летом. А до тех пор еще одно радостное событие: маленькие детишки постепенно признали меня.

"Красные дьяволята" и другие рассказы

Однажды вечером я, как всегда со страхом, вошла в детскую спальню, чтобы утихомирить их и уложить спать. Встреченная, как обычно, летающими подушками и одеялами, которыми они прицельно или вслепую кидали друг в друга (не прочь были попасть при этом и в меня, что чересчур часто им удавалось), я, защищаясь от очередной летящей подушки, остановилась, за-крыв голову руками. Бесполезно было бы говорить им: "Прекратите безобразие" или "Всем лечь в постели!" Я уже знала их: ни за что не послушают, только еще больше раззадорятся, станут испытывать мое терпение.

Наконец - пауза, выдохлись. Тут я говорю: - Хотите, расскажу вам про "красных дьяволят"?

Они замолкли: что за дьяволята, да еще крас-ные? Полет подушек окончательно прекратился, раздались крики:

- Хотим, хотим, рассказывай про дьяволят. Хотим про чертят! Даешь чертят!

Книга эта, "Красные дьяволята" (автор - Павел Бляхин), пользовалась в то время большим успехом, ее многие знали и читали, по ней снят был фильм, но почти никто из детдомовцев до сих пор книг не читал, да и в кино редко кто из них бывал. А вот слушать они могли без конца - я не знала слушателей лучше и благодарнее, чем они.

Все затихли. Затаив дыхание, дети стали пере-живать за героев, как за самих себя. Ведь "Красные дьяволята" - это повесть о маленьких беспризорниках, таких же, как они, столкнувшихся один на один с жестокой стороной жизни, так же, как и они, умеющих верно и преданно дружить, бороться за свою жизнь, друг за друга, за справедливость. Совершать ошибки, попадать в беду. Им нравились герои книги, их смелость, смекалка. А мне этот сюжет давал возможность проводить границу между подлинным геройством и злодейством их старших дружков - мошенников с улицы, которые тоже не прочь были порассказать о своем "геройстве", проявленном во время грабежей беззащитных людей или во время улепетывания от милиции.

Так незаметно, но последовательно я отучала их от прежних влияний. И с радостью видела горящие глазенки, когда говорила им, какая в будущем ждет всех нас счастливая жизнь, как будут они учиться, как станут учеными, художниками, архитекторами, летчиками, а всю нечисть, всех паханов, которые и сейчас запутывают кого-то, разгромят. И вот тогда забудут ребята свое горькое бездомное прошлое, как дурной сон. И ста-нут: Петя - летчиком, Коля - врачом. Скажешь так, они смеются, подразнят немножко Петю: "Эй ты, летчик". А потом, смотришь, дадут ему прозвище: Летчик. Он гордится: это не прежние воровские клички, которыми издевательски награждали их старшие дружки-преступники (Фитиль, Винт, Глист и др.).

Они с удовольствием называли себя и именами героев из "Красных дьяволят". Пусть простит меня автор книги "Красные дьяволята": даже когда повесть подошла к концу, я продолжала выдумывать для ребят все новые и новые эпизоды. Они могли слушать про "дьяволят" без конца. И как при этом они понимали юмор, как весело смеялись, как жаждали, требовали даже, хорошего конца, только хорошего. И пусть еще раз простит меня автор, я придумывала эти хорошие, счастливые концы. Бывало, прочтешь им, как погибает какой-то персонаж, они просят меня:

- Зина, ну пусть он будет живой.

- Пусть, - соглашалась я с радостью.

И я сочиняла для них историю чудесного (и обязательно героического) спасения героя.

Пожалуй, от обычных, более благополучных детей их отличало то, что они умели удивительно слушать и всегда хотели хорошего конца. Они радовались, что с их героями все хорошо, радовались, когда я говорила им, что настанет время, когда все будут одеты и обуты и все-все будет по-другому, лучше, чем сейчас. К счастью, я много читала, знала на память стихи, рассказы, повести, любила рассказывать. Говорила им о Чапаеве, о дружбе, о честности. Особенно внимательно, прямо завороженно, слушали они меня, когда я говорила о смелости. Любили рассказы о преступниках, о том, как ВЧК с ними борется. Я всячески вселяла надежду в них, говорила, что настанет время, когда не будет бандитов и воров. Опыта педагогического у меня не было никакого, но было очень горячее желание оторвать моих детей от преступного мира, на-править в другую, хорошую жизнь.

Через полгода нашего пребывания в детдоме "Сын Октябрьской революции" мы сумели создать пионерскую организацию. Ребят постарше мы рекомендовали в комсомол - тех, конечно, которых считали "сознательными". Своей организации у нас не было, мы примыкали к ячейке завода точной механики. Многие наши воспитанники шли туда работать. Жили при этом у нас, в детдоме. Вот эти ребята-комсомольцы стали нашей опорой.

Кроме книжных сюжетов, ребята очень лю-били рассказы "из жизни", о реальных людях, сами часто включались в разговор. Наши диспуты затягивались, мы часто нарушали режим. Но дети так увлечены были этими вечерами, что после таких разговоров и чтений остановиться не могли и долго шептались.

Все больше доверия и понимания возникало между нами

Много раз просили они меня повторять рассказ о моем отце, Игнате Спиридоновиче Тюри-не. Бывший батрак Игнат был призван во время Русско-японской войны на фронт. Отличался храбростью, проявил себя в боях, дослужился до чина унтер-офицера. После одного сражения, где ему пришлось взять на себя командование солдатами (офицер был убит), его представили к Георгиевской медали - самой большой и почетной солдатской награде того времени. Но вместо того, чтобы получить свою награду, он попал под трибунал.

Вот как это случилось. В роте, которой командовал мой отец, был свирепый фельдфебель. Даже там, на фронте, он умудрялся мучить солдат муштрою, издевался над ними. Он буквально упивался строевой подготовкой, любил без конца отдавать команды "равняйсь", "смирно" и любовался тем, как ему подчиняются. На ко-манду "равняйсь" полагалось повернуть голову влево, грудь выпятить, живот убрать, а взгляд устремить так, чтобы при этом была видна грудь четвертого человека, причем "грудь четвертого человека" являлась слабым местом фельдфебеля. Солдаты, зная это, старались, надували грудь колесом. Но у одного из них это не полу-чалось, потому что был он болен чахоткой, грудь

его провалилась, и все труднее ему приходилось выставлять ее колесом. Видя такое "нерадение к службе" и усмотрев в этом недостаток почтения, фельдфебель как-то разъярился и ударил по лицу неисполнительного больного солдата.

Мой отец до 1904 года сам был батраком и много натерпелся унижений из-за жестокости и самодурства хозяев. Когда увидел такое, в гла-зах у него потемнело, и что было богатырской силы - а природа наделила его силой непомерной - ударил фельдфебеля ответно, тоже в лицо, без промаха, наповал.

Как всегда, во время этого моего рассказа было два момента, на которые дети реагировали с замиранием сердца: когда фельдфебель бил солдата, они в немой тишине молчали, а вот когда мой отец Игнат бил фельдфебеля, у них вырывались разные одобрительные возгласы: "Правильно врезал", "Так и надо".

Иногда и покрепче они выражались, старый лексикон всегда бесконтрольно проявлялся, особенно, в состоянии эмоционального возбуждения. Правда, с младшими в этом отношении было проще: дурные слова еще не так глубоко в них въелись; труднее было со старшими.

- Зина, ну и что, твоего отца трибунал под расстрел определил? - спрашивали они, хотя слышали эту историю и знали всю солдатскую терминологию много раз, по их просьбе я повторяла ее неоднократно. - Да, определили под расстрел, но не успели, война кончилась, и вышла всем по случаю окончания войны амнистия.

- И что, дальше-то что?

Ребята знали, что будет дальше, просто пере-живали за Игната. И каждый раз - как будто впервые.

- Вернулся он снова в свое село, к тем же хо-зяевам бесправным батраком.

- А если б не ударил фельдфебеля?

- Если б не ударил, тогда другое дело. По-лучил бы свой солдатский Георгиевский крест, служил бы или в отставку вышел с пожизненной пенсией. Батрачить бы на хозяев за гроши и терпеть унижения, во всяком случае, не пришлось бы.

- Но все равно молодец Игнат, заступился. Здорово он фельдфебеля!

Это был единственный их вывод. Детские сердца хотели справедливости, у них вообще было острое чувство справедливости, особенно потому, что сами они в свое время много натер-пелись унижений и побоев от тех, кто был старше и сильнее.

На 'огонек'

Александр Федорович понимал, что без заинтересованного, активного участия ребят в делах порядок в детском доме наладить невозможно. И он нашел путь к сплочению нашего разноликого коллектива. Он стал приглашать к себе в кабинет старших заводил, как сегодня сказали бы - неформальных молодежных лидеров. Всех - и тех, кто, как мы думали, держал в подчинении младших, испытывая на них дикие 'законы сильного', и тех, кто своей добротой или рыцарством, или просто обаянием завоевал у ребят авторитет, и тех, чьи прошлые биографии были, скажем, даже слишком яркими. Кстати, авторитетом всегда пользовались к тому же острословы, балагуры, рассказчики, исполнители песен и частушек, спортивные ребята - словом, имев-шие какой-нибудь талант.

Вот весь этот "цвет" нашего общества стал Александр Федорович приглашать к себе - по-советоваться, поговорить, обдумать что-либо из нашей жизни, спланировать на будущее. Это называлось у него "позвать на чашку чаю". Чай в самом деле был - прозрачный, с тонким, на просвет, кусочком хлеба, без сахара, но все же чай.

Советуясь с ребятами о детдомовских делах, приобщая их, как своих помощников, к решению разных вопросов, он очень приблизился к той внутренней, подспудной жизни, которая есть в каждом детском коллективе и которая часто бывает тщательно укрыта от взрослых. Но от него она благодаря найденному контакту не была укрыта; он сумел с помощью привлеченных им ребят и благодаря их советам быстро находить болевые точки нашей жизни, ликвидировать их и, наоборот, поощрять хорошее, развивать его.

Эти коллегиальные решения, этот своеобразный детдомовский совет все-таки не были детским самоуправлением (модное тогда течение в школах, доводимое до абсурда), а стало очень умным и доверительным по отношению к ребятам шагом со стороны нашего директора.

Постепенно мы перенесли наши встречи из кабинета Александра Федоровича в комнату, где стоял рояль, поскольку выяснилось, что некоторые наши воспитанники умеют играть. На складе нашли гитару, балалайку, мандолину, гармошку. Были среди детей очень способные, они быстро освоили все инструменты. Теперь вечерами в эту музыкальную комнату стали собираться на "огонек" ребята, воспитатели, а также постоянная участница всех наших посиделок, любимая повариха, а ныне любимая артистка тетя Мотя. Она задавала тон, потому что знала множество песен, частушек, была голосистая, звонкая. Она стала душой наших вечеров!

Так началась наша самодеятельность. Ребята включались сначала не очень уверенно, а потом все смелее и смелее. На первых порах их репер-туар был только для закаленных - мы, так сказать, в "художественной", фольклорной форме узнали, чему учила их улица. От этого "улично-го" репертуара надо было немедленно отказаться, дистанцироваться от него как можно дальше. Мы достали песенник, начали готовиться. На "огонек" стали стягиваться все больше ребят. Сначала к нам приходили только мальчики, девочки появились позднее, когда убедились, что у нас интересно. Благодаря "огоньку" мы лучше узнавали ребят.

Когда выявились все таланты, мы создали свою маленькую труппу, ставили спектакли.

Александр Федорович большое значение при-давал спортивной работе, у нас проводились соревнования: метание копья, диска, ядра. Для ребят ведь важен любой успех. Ребенку вообще нужен успех, человеку свойственно желание утвердиться - и в детские и во взрослые годы. А спорт - такая благодатная почва для этого.

Прямо-таки рыцарские турниры разыгрывались у нас на глазах. В каждом мальчишке дрем-лет рыцарство, желание проявить себя с благородной стороны, и плохо тому мальчику, в жизни которого этого вовремя не случилось. Ведь спорт - это эмоции, страсти, страсти благородные, а не те дурные, которые проявляла в наших дорогих детях их прошлая жестокая жизнь.

У нас, воспитателей, всегда была тревога. По-тому что преступный мир буквально боролся за беспризорных детей, стремясь пополнить этими подростками свои кадры. Кроме того, привлекая детей к соучастию, к преступлениям, взрослые преступники использовали метод сильный и коварный: они приучали детей курить, употреблять "марафет" (наркотики), играть в азартные игры, пить. Таким образом, развращая их, они стара-лись лишить ребятишек человеческого облика, сделать их пригодными лишь к одному способу жизни - преступному, себе подобному, привлечь в тот "мир", откуда нет возврата. Порой эти "воспитатели" крепко держали детишек в своих руках, закрепляя их за своими бандами, готовя себе таким образом молодые кадры, смену и опору.

В то же время между собой беспризорные дети были спаяны особым чувством. Это не было только лишь чувством стаи (стаей, коллективом легче выжить в трудных обстоятельствах). История беспризорщины знает много примеров бескорыстной и возвышенной детской дружбы, способной на огромную самоотдачу и самопожертвование. Но на любое дружеское слово или жест с нашей стороны, на попытку одеть их, обуть или накормить они поначалу недоверчиво ощетинивались и вели себя как маленькие одичавшие зверьки.

За прошедшие годы они отвыкли от внимания старших, а то "внимание", которое они в своей прошлой беспризорной жизни получали от взрослых преступников (те сразу поняли свою выгоду от общения с бездомными детьми), было не бескорыстно, и оплачивали они его своей дет-ской искалеченной судьбой.

Ведь взрослые преступники, дававшие им порою еду и ночлег, рисковали детскими жизнями не задумываясь. В случае опасности они просто избавлялись от них, как от ненужных свидетелей, - чтобы не проболтались, не выдали.

Гибли беспризорные ребята и от различных заболеваний, от эпидемий, инфекций, простуд.

Нередкая картина тех времен - кашляющий надрывным чахоточным кашлем ребенок, смертельно застудивший свои легкие в сырых подвалах, на улице, в трущобах. Трудно даже представить себе сейчас такое, но тогда это было реальностью, болезненной, но реальностью.

Например, идешь по улице и встречаешь стайки оборванных, худых подростков, именно детей "без призора", без родительского присмотра. Почти все они осиротели в годы Гражданской войны или потеряли родителей во время голода. Теперь они образовали своеобразные детские братства, ютясь на улицах. Беспризорные ребя-та жили в подвалах, в катакомбах. Самые многолюдные катакомбы были в районе Китайгородской стены.

Там беспризорники собирались и играли в азартные игры, курили, порою пили. Многим из них нравилась эта мнимая свобода. Другим нравилось делать вид, что это нравится, но в душе они все тосковали по дому, по материнскому теплу. У них был ранний счет с жизнью, они понимали ее однобоко, искаженно, потому что до сих пор видели только одну ее сторону - голодную, несправедливую и грязную.

Но все равно неискоренимое мальчишеское рыцарство, обостренное чувство благородства и дружбы, бескорыстия, несмотря ни на что, непонятным образом горело в некоторых них. Вернее, в лучших из них. Многих ребят буквально спаяло бездомье и сиротство. Поэтому их преданность друг другу была порою безгранична, она заменяла им тепло семейного очага, родительскую ласку, к которой они все-таки инстинктивно тянулись. Встав в оппозицию, и порой очень жестокую, к взрослому миру, они могли рассчитывать только друг на друга.

Привыкание многих из них к детскому дому было сложным: они поначалу убегали в свои прежние детские братства, но, наголодавшись и хлебнув лишений, часто возвращались, зная, что здесь еда, тепло, внимание. Постепенно они сознавали, что здесь их дом. Мы понимали му-чительность детской перестройки, невзрослое горе их прежней жизни, которая прошла у них вкривь и вкось не по их воле, и принимали их назад, в детский дом, без обид и упреков.

Чрезвычайные происшествия

Но старое крепко сказывалось, и проблемы подстерегали нас там, где мы и не ждали их. Например: пришло лето, и из столовой стали пропадать миски. Сейчас трудно себе представить размеры нашего бедствия. Кроме того, что ни-кто не выделял нам денег на покупку новых, их и купить-то их было негде.

Шел двадцать восьмой год. В стране - коллективизация, индустриализация, и... производство оловянной или иной посуды совсем не на первом плане. Что же случилось с нашими мисками?

Скоро загадка разрешилась: виноват был... ягодный сезон. Ребята наберут в лесу ягод пря-мо в миску - и на станцию, продавать. Отдавали покупателям вместе с миской, "не мелочась". А для нас - большая потеря. До сих пор удив-ляюсь взрослым, которые брали у них "товар", знали ведь, конечно, откуда у них эти миски. Но ягодный сезон, наконец, кончился, и драгоценные миски перестали убывать.

А однажды - очередное ЧП: получила я свою зарплату, положила, как обычно, на тумбочку, под салфеточку, побежала на собрание на завод точного машиностроения. Вечером вернулась, а денег нет. Андрей позвал старших ребят. Ничего, говорят они, не волнуйтесь, разберемся.

А вечером принесли мне девяносто рублей. Вопрос "где взяли" лучше было не задавать - все равно ни за что не скажут. В лучшем случае ответят: "Где взяли, там этого уже нет".

Но вот деталь: одновременно исчез мальчик Толя Пешков. Мы с Андреем ищем, расспрашиваем ребят. Стена молчания. Потом они намекнули: не ищите и не беспокойтесь.

Я догадалась, что Толя где-то неподалеку, по-тому что в столовой кто-то регулярно забирал у тети Моти порцию еды, а она молчала: явно была в сговоре с детьми. Наверное, подкармливают преступника, подумала я.

Так оно и вышло. Наставили ребята Толе си-няков за проступок, а потом четыре дня он скрывался на лоне природы, приводя себя в порядок. А наставившие синяки юные "наставники" носили ему поесть.

Вскоре еще одно ЧП: из моей комнаты Пропала моя парадная одежда - белая блузка и синяя юбка из шевиота. Теперь остался в моем распоряжении только ситцевый сарафан. Он был надет на мне, потому его и не похитили. Горе от пропажи было буквально написано на моем лице. Ребята спросили, я сказала, в чем дело. Они меня успокоили: 'Не переживай, найдем'. И вправду, на другой день всё аккуратно висело у меня на стуле, только такая вот неожиданная деталь: к моим юбке и кофточке присоединили роскошные по тем временам белые фильдеперсовые чулки и новые туфли (не моего размера). Я снова к ребятам: - Что вы наделали! А они мне в ответ: - Носи спокойно, Зина. Мы все твои вещи, которые у тебя пропали, нашли в чемодане у уборщицы. Вынули всё твое, да еще прибавили тебе ее барахла, а ей записку оставили: 'Уматывай отсюда, воровка'. Я остолбенела. Уборщицу мы больше не видели, она сразу взяла, оказывается, расчет и уволилась 'по собственному желанию'. Как же теперь быть с ее туфлями и чулками? Что же мне делать? Что сказать ребятам - ведь они взяли чужое! Это кража! Я, как всегда в трудных случаях, бросилась к Александру Федоровичу. А он сказал мне просто и ясно: - Носи. Ребят не упрекай. Они по-своему восстанавливали. справедливость.

Но одно ужасающее происшествие произошло несколько позже.

Однажды наш завхоз привез продукты, а на-утро мы увидели: замки на дверях склада со-рваны, полки пусты, и весь наш месячный паек на триста ребят (жиры, мясо, мука, крупа) - все вынесено, не оставлено ни крошки.

Исчезли новые одеяла, простыни. Это был удар. У нас и так в распоряжении было только самое необходимое, излишеств тогда и вообще-то ни у кого не замечалось, а у нас, в детском доме, все на учете. Сколько голодных детских ртов! Хоть мы и пользовались льготным пайком, но его не хватало. Что же делать? Создали комиссию из ребят, попытались найти украден-ное.

Комиссию возглавил наш Рудик Н., признанный детский лидер, душа всех наших мероприятий. Было в нем какое-то суровое обаяние: рослый, стройный, кудрявый, синие глаза и совершенно неожиданные огромные пушистые ресницы. Всегда вежливый, подтянутый. Прекрасно учился, легко схватывал материал, учителя не могли на него нарадоваться. Он пользовался авторитетом у взрослых и, как нам казалось, у ребят тоже.

Но это нам только казалось: потом, когда спустя некоторое время после кражи Рудик внезапно исчез и дети перестали бояться его, мы узнали, что он вызывал у них панический страх, был злобный, жестокий, скорый на расправу. Исчезни кто-нибудь из детей, мы думаем - сбежал. А он мог и не сбежать: это Рудикины друзья из уголовников столкнули под поезд - и конец. А раз погиб беспризорник, значит, милиции никто не запрещает думать, что он сорвался со ступенек, когда прыгнул на ходу.

Поначалу Рудик рьяно помогал нам в розы-сках. Однако длилась эта помощь недолго, всего один день. А на следующее утро он ис-чез. Совершенно случайно один мальчик проговорился, что видел, как Рудик складывал чемодан, как положил туда свой костюм, галстук (в отличие от других детей, он очень следил за светскостью одежды) и наимоднейшие желтые ботинки "джимми".

Итак, он сбежал. Стало ясно, что кража - его рук дело. Иначе зачем бы ему столь поспешно и тайно скрываться? Стало известно и другое: многие прежние пропажи в нашем детском доме также были делом его рук. Исчезавшие простыни, одеяла продавал он на Сухаревском рынке. Тогда эти нехитрые вещи имели бойкий сбыт, по-современному говоря - были дефицитом. Многие ребята знали об этих делах Рудольфа, но от страха перед ним молчали.

Но было и нечто худшее в его детдомовском статусе, такое, о чем мы и предположить не могли...

Случалось, что кто-то из мальчиков исчезал по своей воле на время, чтобы заняться старыми делами. А были также и исчезнувшие против своей воли - те, кто боялся расправы со сто-роны взрослых мошенников, цепко державших свои жертвы в подчинении. Такие уходили в шайку, куда их затребовали.

Дети, даже после побегов, почти всегда возвращались в наш детский дом, где они могли жить человеческой жизнью, где о них заботились. Ухо-дя на время в свою прошлую страшную жизнь, не имея сил противостоять своим бывшим хозяевам - домушникам, щипачам, медвежатникам, ребенок все равно стремился вернуться к нам, потому что здесь его ждали тепло, ночлег, еда, воспитатели. Здесь о нем заботились, мы ведь не относились к своим детям формально, мы любили их, как родных, и они чувствовали это.

А вот когда ребенок возвращался, то, оказывается, он должен был платить "дань" Рудольфу, приносить ему "подарки" из страха перед ним. Это был негласный закон. Тому, кто не принес, плохо было бы.

Эти детские уходы были наша боль и наш бич. Милиция в это время боролась со взрослыми преступниками, буквально громила их "малины", поэтому бандитские взрослые "наставники" постепенно исчезали, на наше счастье исчезала и их власть над нашими детьми.

Но бегство Рудольфа было совсем иного рода. Как спрут, он держал наших детей в своей злой власти, и теперь посыпались признания ребят. Вскоре его поймали, началось следствие; стало известно, что воровство у нас на складе организовано Рудиком и его "друзьями" из воровской шайки. После этого случая, когда Рудольф исчез, атмосфера очистилась, можно считать, окончательно. Пропал страх у ребят, появилась вера в справедливость.

Нашествие педологии

Однажды вдруг наробраз прислал к нам женщину-педолога, она была уполномочена приме-нить новомодный тогда педологический метод, определить уровень умственных способностей наших ребят и выделить умственно отсталых". Мы сначала не поняли, что это значит. Ну, думаем, прислали сверху - следовательно, так и надо.

Педолог пришла, села в отдельный кабинет, беседовала с каждым ребенком наедине, нас туда никто не приглашал, мы должны были толь-ко направлять детей в этот кабинет, поскольку ребята добровольно идти туда не хотели. Спрашиваем: "О чем там с вами говорят?" Они неохотно отвечали: "Ну, они там вопросы задают, шарики нам показывают". Какие еще шарики? Мы забеспокоились.

Вскоре получаем от педолога конверты с данными на наших детей. И по этим конвертам выходит: тот, другой, третий - любимые наши ребята - "не норма". Какая такая "не норма"? Кто же тогда "норма"? Читаем, а там записи одна другой хуже: "замкнут", "угрюм", "недоразвит".

Мы - в атаку. Кто лучше знает ребенка? Мы или неизвестный педолог, который впервые его видит? Haдо ведь было к тому же понимать характер наших ребят: если им не нравится взрослый, они могут нарочно дурь на себя напустить, взять малахольный тон и в этом тоне вести беседу, как они сами выражались, "ваньку валять", "дурочку подпускать".

Александр Федорович, наш заведующий, активно взял нашу сторону, и мы отправились в наробраз доказывать полную несостоятельность выводов педолога. Мы говорили, что дети наши, определенные как отсталые, на самом деле - сообразительные, способные, остроумные. А замкнулись и даже в чем-то разыграли незадачливого педолога потому, что они очень еще недоверчивые, и потому, что особая, несладкая у них биография. Глуповато отвечая, они пытались уйти от откровенного разговора. Ведь помнили из прошлой своей жизни случаи, когда откровенность редко оборачивалась добром, чаще всего за нее жестоко наказывали или высмеивали.

Пожаловались мы в наробраз. Но в наробразе нам отвечали:

- Кто вы такие, чтобы оспаривать авторитет-ное решение? Какое такое у вас образование?

А образование-то у нас и правда - незаконченное, уже говорила, что нас с Андреем, например, сняли со второго курса техникума по путевке комсомола, бросили на борьбу с беспризорностью. Мы обещали эту борьбу вести до конца. И мы не сдавались, настаивали, хоть и не было у нас законченного образования.

Мы спорили: "Ваши ученые для них чужие. У них недоверие к незнакомым взрослым, понимаете? Жизнь у них была собачья, понимаете вы это? Боятся они, не сразу идут на контакт. Да еще и разыграть незнакомых взрослых не прочь".

На наше счастье, вскоре объявили, что педология - лженаука. (Педология (от греческого - дитя и греч. - наука) - псевдонаука, направление в педагогике, ставившее своей целью объединить подходы различных наук (медицины, биологии, психологии и пр.) к методике развития ребенка. Большая часть продуктивных научных результатов педологических исследований была ассимилирована с изучением психологией детского возраста.) Спустя два года случайно в парикмахерской я встретила "своего" педолога, представителя "лженауки". Мы узнали друг друга - и снова заспорили.

Она:

- И все-таки это наука.

Я:

- Что за наука - объявлять нормальных детей сумасшедшими?

Она:

- Вы неправильно рассуждаете. Я:

- Нет, мы были правы, иначе почему же вам дали по шапке? (Моя мама любила всякие идиомы.)

Конечно, ответы наши были грубоваты, но не надо забывать, что лет нам было всего по семнадцать - восемнадцать, а задору и горячности - хоть отбавляй. Ну, а стиль полемики тех лет, как известно, не был куртуазным. По возрасту мы ведь недалеко ушли от своих воспитанников; правда, это не мешало нам, а даже сближало.

Весной они убегали

Как же мы с Андреем боялись весны! Это лучшее время года, воспетое всеми поэтами мира, приводило нас в ужас и уныние. Потому что вес-ной наши дети убегали от нас! Перезимуют в тепле и в сытости, а весной привычка к прежней, пусть убогой, свободе брала свое.

Они забивались под лавки, в ящики для собак (были тогда такие в вагонах). Милиция знала, где искать беспризорников, специально осматривала их излюбленные места в вагонах, но во время проверок ребята выставляли свои посты, получали друг от друга сигналы об опасности и пересаживались на другой поезд или прятались временно на крышах вагонов (это порой приводило к трагедиям, они падали, не успевая вовремя заметить туннель, или, заметив, соскакивали с крыш на ходу, разбивались!

Было еще одно страшное - это когда исчезали ребята, за которыми приходили взрослые мошенники, под чьей властью наши дети оказались еще до того, как попали к нам. Над ними сохраняла свою власть шайка, пахан, который грозился убить, если мальчишка не вернется в преступный мир (а тем более, если он расскажет кому-либо об их существовании).

И хотя многим не хотелось бы из нашего детского дома снова уходить в бездомье, их крепко держали бывшие хозяева, угрожая жизни за "неявку". Летом ведь преступная жизнь и у взрослых преступников активизировалась. А дом наш был просто дом, без забора и без охраны, поэтому проникнуть туда посланцам воровских "малин" было очень просто.

Некоторые дети убегали от нас в теплые края. Сказывалась привычка. Там они грелись на солнце, вели "свободную" жизнь. Пропитание добывали на рынке у зазевавшихся торговок. Мы стали недосчитываться многих ребят. Кого-то возвращали, вылавливали - ведь на каждой железнодорожной станции дежурили наряды милиции.

Все это было очень непросто. Задержать беспризорного ребенка, вырвать его из уличной среды - всего лишь полдела. Как отогреть его, как заставить поверить в то, что он нужен, что настоящая жизнь - другая, чем та, к которой он привык и которую он наблюдал из трущоб? Поиски и борьба за ребят были небезопасны. Сопротивление оказывали не только взрослые "покровители", но и сами дети. Ведь многие из них уже побывали в преступных шайках, приняли на вооружение навыки и приемы того мира, а теперь отбивались от попытки приобщить их к нормальной жизни. Но эта нормальная жизнь, увы, успела стать для них чужой. Порою они не верили, что есть жизнь справедливая и честная, верили только в ту, привычную, в которой царили несправедливость, насилие и право сильного.

Сначала пойманных (но зачастую с большим трудом!) убежавших детей определяли в детские приемники. Там в течение двух месяцев они получали забытые ими навыки домашней жизни - теплое помещение, еду, скромную, но добротную одежду, книги, кроме того, с ними занимались пе-дагоги, устраивались самодеятельные концерты, и, конечно же, детей приучали к посильной трудовой деятельности - не к раскрашиванию картинок (хотя и это тоже - для малышей), не к вышиванию салфеток, а к действительно полезной для дома работе: пилить и колоть дрова, носить воду, чинить обувь, одежду и др.

Привычки к бродяжничеству давали себя знать. Но ребят снова и снова разыскивали, стараясь создать беглецам такие условия, чтобы побег стал в конце концов невозможен. А в это время на улицах Москвы и других городов постоянно проводились облавы - пойманных беспризорников снова и снова отправляли в дет-ские приемники и в детские дома. Привыкая, может быть не сразу, к дому, к заботе, к детскому коллективу, к учебе и к чувству защищенности, дети наши стали реже убегать, круг беглецов постепенно сужался. Все больше рос их интерес к спорту, чтению, художественной самодеятельности, к нашему детдому.

Летняя эпопея. Моя борьба за авторитет

Как-то само собой пришло решение поехать с детьми постарше в летний лагерь. Младших ребят мы взять не решились, потому что условия жизни на этом отдыхе были уж очень суровые: несколько палаток, котел, старые матрасы и одеяла, оловянные миски, ложки. Из продовольствия - крупа, картофель, вобла, селедка, хлеб, растительное масло - строго по норме. Да еще дали нам лошадь и подводу в придачу. К спартанскому нашему пайку мы должны были сами добавить ягод, грибов, орехов - словом, организовать себе "подножный корм", а заодно и лошадь было необходимо подкормить.

Старая верная Милка преданно служила детскому дому, но еды ей доставалось немного, как и всем в то трудное время. Когда наши мечты о детском летнем лагере стали обретать реальные контуры, параллельно пришла и другая мысль: вот там-то, на природе, где все и всё на виду, как раз и проявятся отчетливее ребячьи характеры, и будет яснее нам с Андреем, кого пришла пора рекомендовать в комсомол. Мы ведь считали, что комсомол - это панацея.

Наше лесное житье с ребятами, такое от-крытое, доверчивое, семейное, вправду многое определило. Мы все сроднились друг с другом, почувствовали себя единой семьей. А в семье любят не только хороших, удачных детей, но также и больных, и уродливых.

Все было в нашей летней эпопее. Проявлялись разные ребячьи черты - и врожденные, и благоприобретенные, не всегда лучшего сорта. Но мы любили своих детей не слепо, а любовью-пониманием. Потом, когда уже вернулись, принесли с собой в детский дом нашу новую, особую лесную атмосферу. Она постепенно захватила всех, стала главной, решающей в нашем детдоме.

А пока мы запрягли лошадь в телегу, погрузили котел, матрасы и другой скарб. Лошадь Милка тронулась под крики "ура", "прощайте", "привезите живого медведя". Мы им что-то тоже кричали: "Пишите нам в лес".

Лето началось. Выбрали красивое место - опушка леса, берег Москвы-реки. Стоял теплый солнечный день, у нас с собой только две палатки, остальные должны были подвезти к вечеру, но почему-то не привезли.

В одну палатку сложили продовольствие, другую предоставили девочкам. А ребята расстели-ли себе матрасы прямо на траве. Но ночью разразилась настоящая гроза. Мы повскакивали с мест, забились в одну палатку, как сельди в бочку. Стоя, сидя, свернувшись клубочком, мы кое-как дождались утра, но многие и в таком положении умудрились подремать. Утром взошло солнце, трава высохла, но матрасы не просыхали, они были так пропитаны влагой, что потребовалось несколько дней, пока они приняли прежний вид. Правда, это никого не волновало, ребята все равно спали на них, накидав сверху траву, а в ответ на наше беспокойство смеялись: "Подумаешь, влажный матрас. Мы и не такое видели!"

Они и вправду не такое видели и были почти все хорошо закалены. Действительно, кому-кому, а им было не привыкать к непогоде, до детдома они хлебнули бездомья в полной мере, дождь и холод не щадили их - они вспоминали свои асфальтовые котлы (обычной для тех лет была картина, когда бездомные дети ночуют зимой в котле, где днем варили асфальт, и потом этот котел долго хранил тепло, медленно остывая только под утро).

Но дождь не щадил асфальтовые котлы, и тогда им приходилось искать другое пристанище. Чумазые рожицы, перепачканные гудроном, выглядывающие из асфальтовых котлов, были символом беспризорщины тех лет, даже каким-то трагическим художественным образом, печатью этого детского бедствия.

Через пару дней нам подвезли еще несколько палаток и "скатерть" - длинное холщовое по-лотнище. Мы стелили его полукругом на траве, раскладывали сверху ложки, миски и располагались - кто лежа, кто сидя, в общем, кому как удавалось примоститься.

У меня были трудности в общении со старшими детьми. Ведь малыши, мои "красные дьяволята" (как я называла их иногда, что им очень нравилось), за прошедший год полюбили меня... а старшие до сих пор обходили стороной. И хотя многое за этот год сблизило нас и никто уже вслух не награждал меня презрительно кличкой "баба", но в душе они продолжали неумолимо считать меня, как и всех женщин, существом низшего сорта, которое нельзя принимать всерьез и с которым не надо считаться.

Эта тихая и даже естественная для них обструкция ранила меня. Она выражалась в том, что они никогда не принимали во внимание мои слова, рассказывали что-то, обращаясь только друг к другу или к Андрею, а если смеялись, то замолкали, когда я подходила.

Я не винила их - это все были рецидивы их прошлой судьбы: взрослые сомнительные дружки-приятели постарались привить им свое циничное, животное отношение к женщине. Но мне-то как преодолеть это? Я понимала, что, если стану им товарищем, если мне удастся это, значит, изменится что-то в их душе не только в отношении ко мне, но и вообще ко всем презираемым ими ранее "бабам". Открытие во мне человека (вместо презираемого существа) стало бы для них еще одним жизненным открытием, а для всех нас, старших, - еще одной маленькой педагогической победой. Наши победы так и складывались - по кирпичикам, постепенно. Иначе нам было бы не сладить: за плечами-то у наших детей стояло столько всего плохого, тяжкого, даже трагического, что выводить их из прошлых привычек удавалось только постепенно, осторожно.

Хотя были и в нашей детдомовской жизни свои примеры, какие-то наши совместные трудности и препятствия, которые делали для них яснее их прошлое и настоящее. Например, тот случай с Рудиком: как ни был он драматичен, однако многие ребята именно после этого происшествия начали верить, что есть какие-то другие законы в жизни, а не только непререкаемое право сильного. Они увидели, что справедливость возможна, зло наказуемо, а не безнаказанно.

На другой день подвезли нам еще одну палатку, и проблема непогоды была решена. А в ясные дни мы предпочитали ночевать под открытым небом. Никакого горна и тем более часов (по тем временам немыслимая роскошь) у нас не было. Мы просыпались с деревенскими петухами, а спать ложились, когда стемнеет. С первых же дней нашей летней вольницы решили, что будем заниматься физкультурой. Спортивных снарядов, конечно, не было, но мы бегали наперегонки, прыгали, играли в мой любимый волейбол. (Вот где я обрела авторитет, они-то играть по правилам не умели, а игра нравилась, надо было ее освоить. И тут без моей помощи они обойтись не могли!) Все они были ловкие, крепкие, выносливые, все у них получалось, правда не сразу. И в футбол мы играли (я, конечно, вместе с ними).

Однажды мальчики лодку откуда-то пригнали, поклялись, что не украли. Я поверила, потому что первым моим побуждением всегда было поверить им, но врать при этом, как позже выясни-лось, они умели мастерски и артистично (в прежней жизни, чтобы выжить, им часто приходилось и лгать, и изворачиваться, а такие привычки не вдруг исчезают).

Но я поверила им еще и потому, что лодка эта была совсем в плачевном состоянии, скорее всего и вправду заброшенная. Ребята ее починили, залатали дыры. Весла сохранились неплохо. Но никто из них не умел грести. А я умела и стала учить их, испытывая тайную гордость и чувство взрослого превосходства. Они проникались ко мне большим доверием, и я постепенно стала чувствовать, что их презрительно снисходительное "баба" стало уступать место какому-то дру-гому отношению.

А тут еще вышку решили сделать, трамплин самодельный, чтобы учиться прыжкам в воду. Кто первым пойдет? Всем боязно.

Я говорю: "Андрей, пойду-ка я, может быть, завоюю у них авторитет" (мой успех с греблей казался мне недостаточным).

Ну, я и прыгнула. К счастью, не разбилась... дно-то не сообразили промерить, когда строили трамплин. Разбиться мне ничего не стоило; однако обошлось. И когда я бросилась с вышки, нырнула, продержалась под водой как можно дольше (с детства была обучена братом), а потом вынырнула и поплыла саженками, мне вслед донеслось ребячье "ура-а!".

Я стала учить их прыгать с вышки, грести, плавать, и во всем этом у меня теперь был непререкаемый авторитет.

Еще одно обстоятельство сдружило нас. По вечерам у костра мы много рассказывали друг другу, они о своей жизни, мы с Андреем из своей. И по их вниманию, по вопросам, которые они мне задавали, я чувствовала, что стала небезынтересна им.

И вдруг в непривычно спокойной, почти курортной нашей жизни произошло ЧП.

Я уже говорила, что продовольственные наши запасы были очень скудны: криком роскоши было для нас растительное масло. Его мы экономили, так как мало было, и только капали немного в наш пшенный супкондер, чтобы искорки масла украсили это однообразное блюдо.

Было начало июня, ни ягоды, ни грибы еще не появились. Конечно, и мы, и наши ребята ходили всегда полуголодными. Но однажды, когда мы пришли к обеду после тренировки по прыжкам в воду, и дежурные, как всегда, накрыли "стол на траве", в нашем ежедневном кондере мы обна-ружили кусочки белого мяса...

Во время обеда мы с Андреем промолчали. А потом вызвали дежурных на беседу. Они смотрят на нас искренними, ясными глазами и совершенно чистосердечным тоном отвечают: "Не знаем..."

Так ничего мы от них и не добились.

А вечером с противоположного берега Москвы-реки пришли два крестьянина. Сказали, что у них пропали два гуся, и хотя они не видели, кто это сделал, и никаких следов не обнаружили, однако приговор их был суров, хотя и справедлив: "Если завтра вы с вашей шпаной не сниметесь отсюда - ноги переломаем".

Я и Андрей уговаривали крестьян, что не может быть такого и что зря они так плохо думают о наших ребятах, убеждали их: "Ну посмотрите вокруг - ведь нигде ни пушинки..." В ответ мы услышали: "Ничего не знаем, а только вы вместе с вашими бандюгами убирайтесь отсюда, не то ноги переломаем".

Наученные горьким опытом, мы выбрали теперь место подальше от селений.

Мы собрали ребячье совещание, чтобы сделать все горькие выводы из произошедшего (мы понимали, что еще легко отделались, могло быть и похуже). Разъяренные крестьяне тех голодных лет могли, пожалуй, по-своему "поучить" наших ребят, если бы застали их на месте преступления.

А потом два наших парня неожиданно признались, что подловили гусей, отвернули им головы, прошли берегом подальше по реке, ощипали их, распотрошили, и все следы похищения уплыли по течению. Вот почему на территории лагеря и не было "ни пушинки", в чем наивно уверяли мы потерпевших крестьян. Значит, голодные наши ребята решили тряхнуть стариной и реализовать свои прошлые навыки. Никакого осуждения этого поступка со стороны остальных детей не последовало, тем более что вино-вные завили, что им очень хотелось порадовать ребят.

Это объяснение произвело свое действие: наши дети считали провинившихся чуть ли не героями. Что было делать? Принцип священного права личной собственности на них не действовал.

- Как же так, ребята? - спрашивали мы. - Ведь договорились же - с воровским делом по-кончено, оно ушло от нас. Мы же с вами другую жизнь начали, новую, честную. В ответ они молчали. Тогда мы им сказали ка-тегорически: "Еще одно такое ЧП, и мы закроем наш летний сезон". А вот этот аргумент оказался для них самым убедительным, и больше ничего подобного не происходило.

...Я продолжала болезненно относиться к во-просу своего авторитета среди ребят, все мне казалось, что у меня его еще маловато, и я без устали находила разные отчаянные ситуации, чтобы получить ребячье признание. Случаи представлялись один за другим.

Однажды кончились продукты, надо было ехать за ними в детдом, а телега сломалась. Выбора не было: ехать придется только верхом. Послать кого-нибудь из ребят? Нет! Мало ли что может случиться! Мог бы Андрей поехать... но, честно говоря, я боялась остаться без него в ла-гере. Поэтому сразу предложила:

- Давай я поеду.

- А ты можешь верхом?

Не моргнув глазом, я ответила: - Конечно. Не впервой.

Но на самом деле мне не приходилось до этого иметь дело с лошадьми. Вскочила я лихо (видимо, со страху все получилось) и как могла поскакала. Выпрямилась, сижу гордо. Кто-то, слышу, говорит обо мне: "Смотри, какая посадка". Мне смешно, но виду не подаю, напротив, изображаю, какое это привычное для меня дело - скакать на лошадях. Добралась до брода. Слезла, прыгаю рядом со своей Милкой. Вышли на берег, хочу снова сесть. Лошадь, поняв, ви-димо, с каким неопытным седоком имеет дело, не захотела позволить мне сесть, она несколько раз меня сбросила.

С трудом, но все-таки снова пытаюсь сесть. Сначала привязала ее к дереву, взобралась кое-как, а потом тихонечко отвязала. Потому что куда-куда, а на территорию детдома следовало мне въехать верхом, а никак не пешей.

Я была стриженая и, конечно, босая (у воспитателей, как и у ребят, с обувью было плохо, и летом мы часто ходили разутые). К тому же росту я невысокого, худая была. Вот почему приняли меня деревенские, когда я проезжала через село, за детдомовскую девчонку. Стали камнями забрасывать. Дело в том, что между сельскими ребятишками и нашими была глухая вражда, наши ребята были жесткие, умели обидеть, обо-звать, а те не понимали их бездомного ожесточения и ничего не прощали. К сожалению, между теми и другими часто бывали стычки. Деревенские часто дразнили наших "шпаной", "безотцовщиной", не ведая, по-видимому, что говорят.

Наши тоже были не ангелы - сколько картошки повыкопали с крестьянских огородов тайком, а потом на костре испекли... Подняться же выше династических распрей ни наши, ни деревенские пока не могли.

Итак, деревенские кидали в нас камнями, и Милка понесла, а потом встала как вкопанная и перекинула меня через себя. Вот тебе и старая кляча! Ушиб был ужасный, плакать хотелось, но нельзя. В детдом все равно въехала верхом, как Жанна дАрк, и была вознаграждена восторжен-ным и уважительным детским свистом: "Вот это да! Вот дает!"

Этот въезд стал, пожалуй, последним моим мероприятием в целях самоутверждения. Так постепенно складывалось то отношение ко мне, которое я хотела вызвать у ребят и которое было необходимо мне как воспитателю.

Жизнь в лагере сроднила нас. Стало ритуалом собраться вечером у костра, подолгу разговаривать. Теперь они, не таясь, рассказывали о своей жизни, о том, как оказались на улице, о законах так называемой блатной жизни. Но, как правило, избегали говорить о той, совсем другой жизни, которая была у них до того, как они оказались на улице, а с улицы вот выловлены и доставлены к нам - в детский дом 'Сын Октябрьской революции'. Они и вправду были детьми этой революции, их родители погибли в братоубийственной Гражданской войне, самой ужасной войне, которая может быть на свете, когда брат убивает брата, а отец - сына. О доме, о семье наши дети не рассказывали никогда. Мы знали, что почти всех выплеснула из родного дома гибель родителей, и не допытывались, не спрашивали, как это было. Мы понимали только одно: рана глубокая, всегда будет отзываться болью, и бередить ее не стоит.

После возвращения из лагеря мы с Андреем имели уже твердую опору среди ребят. Обо всем, что произошло в лагере, мы откровенно рассказали. Александру Федоровичу. Что-то в наших действиях он одобрил, что-то нет, а меня крепко поругал за "отчаянность", как он выразился. А потом подумал и прибавил неожиданно: "А мо-жет быть, ты и права".

Доверие

Ребята становились все доверчивее. Исчезло слово "баба" по отношению ко мне, но, конечно, не выпало совсем из их лексикона - и покрепче словечки попадались, да еще какие. Они их употребляли... но теперь не при мне. При мне же старались щегольнуть какими-нибудь новыми изысканными, дошедшими к ним от меня или от Андрея словами: "рабфак", "наробраз", "гидра революции". Мы с Андреем были отчаянно, до глупости молоды и сами любили этот словесный шик своего времени. Но еще мы были влюблены в свое бурное время, мы ради него жили и дышали, мы готовы были вести аскетическую жизнь, мы буквально были одержимы своим комсомольским поручением - сделать для ребят лучшую жизнь, по сравнению с той, которая была у них раньше.

Ведь так же, как и они, мы испытали голод и холод, но на их долю досталось больше - ни крова, ни хлеба, ни родных. От беспризорной жизни у них развилась опасная ожесточенность. Неизвестно, кем бы они выросли, если бы госу-дарство не стало бороться за этих детей, создавая для них другую жизнь.

Дружба наша с ребятами и доверие к нам крепли. Среди наших воспитанников были личности яркие, талантливые. У нас даже свои по-эты появились. У многих ребят были золотые руки. Помню Сашу Терентьева - он все умел починить, находил выходы из безвыходных си-туаций. Потом как-то встретила его на улице - оказалось, что он учился в МВТУ! Когда он произнес эту аббревиатуру (не знакомую мне раньше!), во мне возникло чувство гордости. Было такое ощущение, будто бы его таланты - часть моих.

Много наших ребят, как узнала я потом, стали летчиками, изобретателями, просто хорошими людьми. Ну, а моя работа в детском доме "Сын Октябрьской революции" закончилась, когда я вышла замуж и уехала вместе с мужем в Россошь - его послали "поднимать" разваливав-шийся совхоз.

Заключение

Я уже говорила, что мама очень часто в детстве рассказывала нам о своем опыте воспитания в этом детском доме. Наверное, это все же были мои первые познания в педагогике. На примерах, которые рассказывала мама, я училась понимать людей.

Воспитательница Зина Тюрина

Пусть говорят

А люди, встречавшиеся со мной на дорогах моей жизни - как высказывались они обо мне?

Приведу примеры. Доброжелательные и... НЕ ОЧЕНЬ

1. Говорят мои дети

Дочь Ксана (5 лет)

- Мама, почему у тебя в глазах звездочки?.. Я тебя никому не отдам плохому, злому...

Камилла Линдер - моя внучка

Внук Кирилл (в 5 лет)

Наш диалог:

Я (говорю ему в шутку): - Я - красавица...

Кирилл мне отвечает:

- Да нет, это просто твое воображение...

Поздравление от моей внучки Камиллы на мое семидесятилетие (опубликовала в своем ЖЖ и отдала мне):

"Я бы хотела поздравить мою бабушку Софью Александровну Митрохину.

Недавно у моей бабушки был юбилей. Моя бабушка - легендарная личность и мой идеал. Она издавала в СССР первые книжки зарубежной фантастики и зарубежного детектива, играла в студенческом театре МГУ, а позже, воспитывая всех детей нашей семьи (моя двоюродная тетя, мой двоюродный дядя, моя мама, я, мой брат), создала нам потрясающее детство, наполненное волшебством, игрой и сказками. Она удивительно читает вслух, и любой текст с ее голосом приобретает особую сказочность, атмосферу, независимо от того, инструкция это к стиральной машинке или Шарль Перро.

Она очень красивая, и ярче всего эта красота светит, когда бабушка очень обрадована. В чем-то черты ее лица неуловимо схожи с портретом ренуаровской актрисы Жанны Самари. Она невероятно энергичный человек, и в нашей семье она самая быстрая и предприимчивая. Кроме того, она взяла на себя роль этакого семейно-го летописца (и бухгалтера): благодаря ей время от времени мы узнаем о себе удивительные вещи.

Более обаятельной женщины, у которой всегда все было бы хорошо, которую никто и никогда не видел в плохом настроении, я не встречала никогда. Она постоянно всем что-то дарит, и это настоящая катастрофа: как Анне Ахматовой, ей невозможно ничего подарить - передаривает, из самых лучших чувств. Она в курсе всех дел и всегда готова помочь. Всегда находится в дей-ствии, и все у нее всегда получается - вовремя и наилучшим образом. Самые большие усилия по воспитанию детей в нашей семье она при-ложила ко мне и в чем-то заменила отца. Когда я была маленькой, она между делом, как некий anecdote, после обеда или на автобусной остановке рассказывала мне кусочками "Мастера и Маргариту", русскую историю, постоянно цитировала Пушкина, а дома читала, играла, ставила спектакли, приносила игрушки, конструкторы, кассеты, видео, диафильмы, стояла надо мной с прописями и примерами, записывала меня во все кружки, в какие мне хотелось, подсовывала книжки, постоянно направляла вперед и вверх. Находила преподавателей, с кем-то договаривалась, утрясала мои графики, следила, чтобы меня нигде не обидели, обеспечивала всем, о чем бы я ни подумала. Она сыграла главную роль в формировании моего мироощущения, и я не знаю кого-либо, лучше подстраивающегося под окружающих и окружающий мир, кого-либо более дипломатичного и тонкого.

Бабушка любит Маркеса и Торнтона Уайдлера. Обожает черный хлеб и карамельки "Гусиные лапки", думает, что не любит сладкое и мучное. Любит актрису Одри Хепберн, потому что считает, что моя мама на нее похожа.

Сколько я ее помню, она постоянно стремилась сделать как можно больше добра окружающим людям - семье, друзьям, коллегам, студентам, и никогда не делала этого ради какой-либо выгоды или интереса. Для нее делать добро - так же естественно, как дышать или ходить. И всем людям, которых я встречала, я в глубине души желала, чтобы около них когда-нибудь рядом был такой человек, как моя дорогая, любимая бабушка - феерическая леди".

Ну, а самое точное и самое справедливое суждение в отношении меня, произнесенное на лестнице двумя подругами-корректорами, не обратившими внимания на то, что на следующем пролете лестницы иду я (героиня их обсуждения) и слышу весь их разговор... (Я - новенькая, только что принята в литератур-ную редакцию издательства "Московский рабо-чий".)

Первая девушка:Ну, как тебе эта новенькая?

Вторая девушка: Да так. Разговора много, а ведь совершенно ничего особенного.

Первая девушка: Аб-со-лют-но ни-че-го особенного...

(Я высоко оценила их хороший вкус, и они ста-ли моими хорошими подругами.)

В оценочном списке моей личности есть также сочинение студентки Международного универ-ситета в Москве (МУМ), где я преподавала дис-циплину ПИАР (связи с общественностью тогда еще никому не ведомая новая дисциплина). Я дала студентам домашнее задание охарактеризовать любого человека. Когда читала вот этот принесенный мне текст - никак не поняла сна-чала, что это про меня.

"Полдвенадцатого. Начинается занятие. Каждую среду ровно в 11:30 эта замечательная женщина заплывает в класс. Именно заплывает и именно в 11:30, ни минутой раньше, ни минутой позже. Точность - вежливость королей, а она - королева! Умна, обаятельна, интеллигентна. Кажется, ей не место в этом суетном XXI веке сексуальной революции, гамбургеров и Интер-нета. Эта замечательная женщина должна была родиться во времена Пушкина и Лермонтова. Ей бы посвящали стихи, из-за нее бы дрались на дуэлях. Но, к моему счастью, она живет в наше время и учит нас, молодых и зеленых, уму-разуму. Она интересный собеседник, ее рассказы завораживают, увлекают. Пара пролетает быстро, на одном дыхании и являются, по сути, "обучающим отдыхом". Она заряжает нас энергией на весь день, обменивается своим опытом, учит правильно говорить и мыслить, быть интеллигентными и интересными. Учит жизни. Ее сове-ты я пронесу через всю свою жизнь, и я уверена, что они мне помогут.

У каждого человека должен быть духовный наставник - эта замечательная женщина ста-ла для меня им. Я всегда преклонялась перед такими людьми. Сейчас, в наше время, очень трудно быть умным и особенно интеллигентным. Нынешнее молодое поколение энергичнее, на-пористее, нахальнее. Это помогает жить, продвигаться по служебной лестнице, распихивая и расталкивая всех на своем пути. В наше время люди забыли о человечности, духовности. Они не думают об экологии, культурном кризисе, глобальных проблемах человечества. Они стремятся к "кормушке", к славе, к богатству и совсем забыли о душе. А ведь без этого нельзя! Женщина, о которой я решила вам рассказать, учит нас быть выше всего этого, потому что духовность и вера - это самое главное, что помогает чело-веку жить. И надеюсь, что я буду такой, как она, что все житейские неприятности, все трудности, с которыми я столкнусь в своей жизни, не сломят мое желание быть честной, высокодуховной и человечной. Я надеюсь, что никогда не стану алчной, жестокой и головой на все ради карьеры. Я очень боюсь растерять своих друзей в погоне за высокий пост. Я просто хочу быть человеком,именно человеком, а не существом; а человек без души - существо.

В заключение хочу сказать, что такие люди, как эта необыкновенная женщина, и помогут восстать России. Нашему государству нужна интеллигенция, которая поднимает культурный уровень России, без этого мы не выживем.

Наверное, вы уже поняли, кто эта женщина". Примечание. А я сначала не поняла, что Маша

написала обо мне - ее преподавательнице по дисциплине ПИАР. Читая, я поначалу думала, что это про другую какую-нибудь преподавательницу, и позавидовала. Только со строчки "во времена Пушкина и Лермонтова" я догадалась, что этот текст - обо мне. В душе я всегда храню Маше бесконечную благодарность.

"Кто в жизни нам еще поможет решить задач нелегких ряд?

Кто что не складывалось - сложит, кто нашим знаньям будет рад?

Ваш труд сравнится ли с другими... Мы были дерзкими и злыми,

Мы обижали Вас не раз... Но - приходили в этот класс,

За парты дружно мы садились - и книжки до-ставали,

Но Вами мы всегда гордились и Вас мы ува-жали".

- Ну, Софья Александровна, ну сколько ж можно!!! На улице такая хорошая погода, а Вы мне все время свою духовность в голову втираете...

Я и мои ученики Владислав и Георгий (справа)

Я: - Встретимся осенью, 1 сентября.

Он: - Мне без Вас будет грустно...