Я дала себе слово - ни за что не забыть этого имени. И вот, в который раз повторяю про себя: Клавдия Ивановна Козлова. Маленькая такая старушка, из тех, на кого никто и никогда не обращает внимания - мало ли у нас старушек. И эта сидела себе в уголке купе, совершенно незаметная, только тихо поздоровалась, когда я вошла. Зато на весь вагон громыхал седой мужик у окна, доказывал что-то попутчику. Попутчик не спорил, а раскрыв рот, как-то даже испуганно таращился на собеседника.
Муж мне сказал, прощаясь: "Ты тут только в полемику не вступай!" "Ни за что! - твердо пообещала я, - я что, больная, что ли?" И честно терпела. А поначалу и вовсе не обращала внимания - ну вещает что-то мужик, и пусть себе вещает. Только врубившись в то, что мужик-то не хухры-мухры, а предлагает с оружием в руках присоединять Украину к России, я не выдержала и интеллигентно так говорю (хотя, конечно, хотелось заорать в голос): "Скажите, а вам что, крови мало в двадцатом веке было? Мы ж до сих пор по шею в крови стоим!" Мужик (между прочим, весьма благообразный, в пиджаке, так сказать, и в галстуке) от меня отмахнулся, как от чего-то несущественного: "Ничего (типа, как у Вознесенского: "Конечно, половина человечества при этом погибнет, зато вторая вкусит радость эксперимента!"), надо рисковать! У меня вот сын в Челябинске, а я - в Харькове, и мы, понимаешь, в разных странах живем!". Я говорю: "Вот и поезжайте к своему сыну в Челябинск. Или он пусть к вам едет. Что, из-за ваших проблем войну развязывать?" Опять отмахивается. Я ему в оппоненты, видно, не гожусь, и аргументы мои не котируются. Подумаешь, кровь! Эка невидаль. И вот, когда я в споре почти уже безнадежно проигрывала - противопоставлять эмоции цифрам и фактам - позиция заведомо проигрышная (мужик-то оказался эрудированный), тогда-то и раздался из уголка купе голос: "Сынок, а ты какого года рождения?" Он гордо так отвечает: "Тридцать восьмого!" "А я, - опять из уголка слышится,- двадцать первого. Так ты, сынок, знаешь, 22 июня 41-го я уже на призывном пункте была, в санитарный эшелон меня определили. Да почти сразу нас и разбомбили". И наша почти невидимая спутница начала рассказывать.
Ее тогда взрывной волной выбросило из вагона и контузило. Говорит: "Бегу вдоль эшелона в полной тишине - оглохла, все вокруг горит, ничего не понимаю. Вдруг утыкаюсь головой (маленькая же!) прямо в живот какому-то военному, смотрю на сапоги, на шинель - ишь, думаю, фашист, еще и нашу форму надел! А потом поднимаю глаза - а это мой командир, беззвучно шевелит губами и куда-то в сторону от вагонов показывает. Я-то не слышу ничего, а смотрю, там, под насыпью, все мои мертвые девчонки-подружки лежат, санитарочки. А командир кричит что-то, кричит, руками размахивает. Тут я понимаю - раненых-то спасать надо, вытаскивать из горящего поезда! И вот я тяну на себя бойца, тяну, но огонь сделал из вагона печку. Кости-то в вагоне остаются, а вытаскиваю я только плоть... Это война.
Я потом в медсанбат попала, таскали раненых с поля боя. Вот однажды чуть под трибунал не попала - вытащила бойца, а это, оказывается, фашист в нашу форму переоделся (в этот раз оказалось - точно, фашист), чтоб мы его к себе притащили, в плен сдаться решил. Да тяжелый был, черт. Полезла потом в палатку грязную форму переодеть, а меня - в часть вызывают. Бегу, в чем была. Начальник на меня - матом: "Ты кого, такая-сякая, приперла?". Я ничего понять не могу. Раз меня - и под арест. Потом, правда, выпустили, когда немец показания давать начал и сказал, что сам перебежать давно хотел, потому и нашу форму натянул. И это - война.
А 9 мая мы в Чехословакии встретили. Уже в госпитале я работала, большое четырехэтажное здание такое, с высокими потолками... И вот, объявляют о капитуляции Германии. Мы - обниматься, целоваться, вверх из автоматов стреляют, грохот, мы скачем, орем... И вдруг - видим, как с четвертого этажа начинают выпадать люди. Один выпрыгнул, второй. И разбиваются насмерть - этажи-то высокие. Мы ничего понять не можем, бежим наверх. Пока добежали, семь человек выбросилось, один, офицер, застрелился. И только наверху мы поняли, в чем дело. Четвертый-то этаж - отделение, где с ранениями половых органов лежали. Пока война - вроде как, общая беда у всех. А победа в один момент разделила наших раненых на героев-фронтовиков и людей без будущего: кому, мол, мы, такие мужчины, нужны. И - массовое самоубийство. Это тоже война. Так что, сынок, не говори, что война - это ничего такого".
Мы все молчали. И герой будущей войны приткнулся. А что тут, действительно, скажешь? Только я робко спросила, как ее зовут. "Клавдия Ивановна Козлова".
А почему она такая маленькая, я уже потом поняла. А недокормленная. Отца, сельского учителя, наша любимая народная власть раскулачила - со всей семьей вывезла на Север и бросила в чистом поле, как у нее это водилось. Как будто планировала - маленькому на войне попроще будет - и прокормиться выйдет, и пуля не найдет, и взрывная волна подальше от горящего вагона вынесет. Раненых, правда, на себе сложнее таскать, так а кто вам легкой жизни обещал?