"Жизнь выше литературы, хотя скучнее стократ..." Кто б с поэтом спорил. Но мы, прилежные фиксаторы жизни (я бы даже сказала - "жизнеулавливатели"), литераторы всех мастей, нуждаемся в этой высоте и скуке, дабы не очень отрываться от земли (или даже от Земли) в своих фантазиях.
Конечно, мечтать и фантазировать нам никто не запретит, но не написано до сих пор такой книги, даже самой фантастической, которая не уходила бы своими корнями в обыденность. Другое дело - если своей задачей мы сами ставим возведение этой обыденности в ранг литературы. Тогда уж к нам - другие претензии. Ну вот, например, судьба была к тебе благосклонна, и ты провел многие часы, дни, а может даже годы в компании занятнейшего человека. Человек потом прославился, а ты остался в его тени, такой не менее занятный, но, скажем, менее удачливый. И что? Ты спешишь поведать миру о своей дружбе, и в этой исповеди не жалеешь ни себя, ни своего друга. Нормально? Или ты всю жизнь вел дневник, и вот, "пред вратами вечности", так сказать, решил его опубликовать. Но многие его герои до сих пор живы и здоровы - можно ли рассказывать о них правду? И что есть правда, в конце концов? Не слишком ли много ты на себя берешь, считая собственную персону предельно объективной? А читатель доверчив. Безусловно, он верит тебе на слово, и вот - хоп - рождается еще один миф. А миф - это дело такое - он может быть вполне безобидным - хошь верь, хошь не верь. А может повести целую страну по такому невероятному пути...
Взять хотя бы легенду о красном командире Щорсе, который "шел отряд по бережку, шел издалека, шел под красным знаменем командир полка...". Оказывается, "Щорс никогда не встречался с Лениным (вопреки легенде); был не убит в бою с врагами, а застрелен в затылок кем-то из своих; на известном фото изображен не Щорс, а его брат, служивший у белых; эшелон с продовольствием, шедший в голодный Петроград, был Щорсом остановлен и приватизирован; красный полк нежинских рабочих был Щорсом разоружен, а его командир и комиссар расстреляны. И многое в таком же духе". Трагикомическую историю про создание книги о Щорсе я прочла у Юлия Кима ("Однажды Михайлов", М., 2004 г.), барда, известного диссидента, который сам, между прочим, человек-миф еще тот. Один из столпов бардовской культуры, в какой-то период - редактор неподцензурной "Хроники текущих событий", Ким однажды был лишен возможности публиковать свои произведения под собственной фамилией, поэтому принял псевдоним Михайлов и продолжал потихоньку расшатывать советские устои, создавая поэтические тексты для всяких хороших фильмов. Для "Бумбараша", например.
Вообще, что касается жизни и творчества диссидентов ("инакомыслящих", как они сами себя называли) 60-х - 80-х годов, здесь много такого, о чем и не расскажешь. Ну, как-то язык у авторов не поворачивается говорить об этих людях как о простых смертных - шутка ли - с самой советской властью выходили в поле фактически один на один. А вот у Нины Воронель - повернулся. "Я спрашиваю себя - зачем я это пишу? Андрея уже нет в живых, и Юлика тоже. Они все дальше удаляются от нас. И человеческие их черты стираются, затуманиваются, бледнеют, превращаясь в некое обобщенное псевдогероическое лицо". Андрей - это Андрей Синявский, Юлик - Юлий Даниэль, два писателя, с судебного процесса над которыми в 65 году и началась короткая, но все-таки эра инакомыслия. Книгу "Содом тех лет", конечно, не перескажешь, можно только с восторгом присоединиться к словам Василия Аксенова, которые вынесены на обложку: "Спасибо за книгу... Читателю, вроде меня, трудно оторваться... Вам удалось написать легкую, полную юмора и воздуха книгу о нашем времени...".
И здесь мне хочется спросить у самой себя: кто же напишет о нашем? Кто тот герой, который "выведет на чистую воду" героев нашего времени? Уж не Виктор ли Топоров, который громко назвал свою книгу "Двойное дно. Признания скандалиста". Но скандала не получилось, это вам не Нина Воронель. Потому что не получилось у Топорова "аргументировать аргУментом" (выражение одного веселого хирурга). Ведь если уж ты называешь человека дураком, объясни хотя бы - за что? Нам тоже интересно, может, мы сочтем эту грубость хоть и чрезмерной, но все-таки справедливой, и солидаризируемся с автором. Иначе - это уже не эпатаж, а просто глупость - сочинителя, а не героя: "Творческими вопросами заправлял шустрый, честный, но непоправимо глупый Яков Гордин". "Входила во вкус и питерская либеральная шваль, делегировав в журнал честного и небездарного, но патологически глупого и кланово повязанного крест-накрест Якова Гордина". Прошу прощения у известного писателя Я.Гордина за это цитирование, но как иначе проиллюстрировать всю мракобесность автора "Записок скандалиста" - ведь насчет "аргУментов" у Топорова не просто плоховато - нулёво. Зато уж свои никому, честно говоря, не интересные дела автор описывает тщательно и большой любовью. Тут-то и становится понятной главная фишка горе-мемуариста - с какого-то перепугу русский алфавит у него стоит на ушах. "Я" - на первом месте. Все остальные буквы выстроились ей строго в затылочек. А боли и сострадания в тексте нет и в помине. Нет интереса к тому, кто рядом. Нет и самоиронии - тех чернил, которыми пользуется талант для создания "объективной картины бытия", спасительной самоиронии, которая делает "все наши глупости и мелкие злодейства", по Окуджаве, "обаятельными", а глупости и злодейства наших недоброжелателей - смешными и ничтожными.
Аксенов сказал, что в книге Н.Воронель "воздух", так вот, безвоздушное пространство в произведениях Топорова и еще парочки ему подобных "самовлюбленники", всерьез к себе относящихся создателей текстов, заставляет читателя просто выть на луну: "Воздуха мне, воздуха! Задыхаюсь!!". "Мои жизнь и судьба складывались, мягко говоря, невесело. Оказавшись еще в молодости в положении неиздаваемого на родине поэта, я бездомничал, скитался по стране... Давать оценку собственной поэзии в своем же повествовании, конечно, не стану. Это давно сделали те, кто прекрасно знает все этапы моего развития. Переводческий труд, особенно в советских условиях, - очень тяжелый, изматывающий труд, если ты подходишь к нему со всей серьезностью, если работаешь на совесть, выкладываешься полностью... А я именно так вот, чрезвычайно серьезно, и относился к этому труду. Иначе я просто не умею работать... С каждым прожитым годом я ощущал, что духовно расту, работал всегда много и напряженно". Вот из таких "бусинок"-штампов, нанизанных на строгое любование собой и пристальный к себе интерес, и состоит "произведение" Владимира Алейникова "Голос и свет, или СМОГ - самое молодое общество гениев" (М., 2004 г.), которое, между прочим, переиздано, и валяется по книжным магазинам, тем не менее, с превосходным чувством собственного достоинства. Под стать ему - книга Владимира Рекшана "Кайф вечный, или Как я был Ринго Старром". Унылое повествование с обилием ничего не значащих деталей, где опять-таки на первом месте всюду оказывается любимый автором герой - он сам. И все-таки, книжка в какой-то степени уникальная, где первая унылая часть посвящена созданию рок-группы "Санкт-Петербург", а вторая, еще более унылая, - созданию первой части самого "Кайфа вечного...". Такой концепции, я думаю, мы больше нигде не встретим.
Вот и получается, что в литературе можно все, абсолютно все - недаром же писаны "Лолита" и "Голубое сало". Нельзя только одного - быть бездарным. Нельзя иметь деньги для издания книги и не иметь при этом литературного таланта, чтобы предъявить его читателю... Это именно та единственная запредельность, которая заставляет брезговать сочинителем подобного рода, как хлебопеком, запекающим в булку окурок или сапожником, производящим сапоги из картона.
Юрий Нагибин. Дневник. Издательство "Книжный сад. Москва. 1996 г.
Это очень интересный человеческий документ. И интересен он не только тем, что в "Дневнике" разоблачаются дутые авторитеты и ложные кумиры, а авторитеты настоящие и кумиры "по праву" на его страницах оживают. И даже не тем, что сквозь строчки "Дневника" так отчетливо проступает ткань будней - начиная с 42-го, заканчивая 86-м. Самое ценное в "Дневнике" то, что автор предстает перед нами человеком сложным, неординарным, мятущемся, он эволюционирует прямо у нас на глазах, форсируя бурные места судьбы. Ну и мы вместе с ним эволюционируем, стараясь проникнуться сочувствием к переживаниям автора, которые кажутся ему концом света, а нам теперь - сродни детской обиде на родителей, которые не пускают гулять во двор - скажем, когда советские власти не разрешили Нагибину поездку в Японию. Обидно, конечно, но если сравнить это с переживаниями советских диссидентов, в то самое время обитавших по тюрьмам, психушкам, лагерям... А отношения с близким другом Александром Галичем - в "Дневнике" он предстает пустышкой и бонвиваном, не по рангу оторвавшим у судьбы свой кусок славы. Зато в очерке, помещенном в конце книги - все с точностью до наоборот - Галич великий, Галич - печальник за народ русский... То бишь советский... В общем, "Дневник" - очень точный скол жизни того поколения и того социального слоя, к которым принадлежал Нагибин. Се ля ви...
Эмма Герштейн. Мемуары. Захаров. Москва. 2002 г.
Тоже много шуму наделавшая книга. Подруга Анны Ахматовой, очевидец всего, чего только можно, выдает как на духу такие "антимифические" вещи, которые и в пример привести не решаюсь. Кому интересно с неожиданной стороны увидеть трагедию знаменитых интеллигентов, ровесников ХХ века, "Мемуары" прочитает в один присест. Чего только стоит совершенно фантастическая версия причины ареста Мандельштама... Я была сильно озадачена.
Владимир Соловьев. Призрак, кусающий себе локти. РИК "Культура". Москва. 1992 г.
Нет ничего подлее, чем плясать на могилах. Вот кому это удается - так это писателям. Они пляшут еще и мастерски, с присвистом, с притопом-прихлопом... У нью-йоркского критика и прозаика Владимира Соловьева это замечательно выходит. Довольно противно читать рассказ, давший название всему сборнику, где предельно узнаваемый, хотя и названный Сашей Баламутом Сергей Довлатов представлен в идиотском качестве влюбленного в собственную дочь запойного алкаша, погибающего в конце концов именно по причине этой влюбленности, да еще и оставившего автору "Призрака..." собственноручное в этом признание. Сказать нечего, написан рассказ (да и вся книга) отнюдь не бездарным человеком, куда до него моим "самовлюбленникам". Но ощущение от рассказа премерзкое. "Ха-ха, - вроде как радуется автор. - Я-то еще жив, а он-то уже помер! Можно все!". Но можно ли?..
Ирина Винокурова. "Всего лишь гений...". Судьба Николая Глазкова. Время. Москва. 2006 г.
Эта книга - больше чем исследование судьбы и творчества поэта Николая Глазкова, знаменитого остроумца и "скифа", как он сам себя называл. Эта книга - свидетельство тому, как эпоха расправляется с литературным талантом, как государство гробит самобытную личность и самое главное, как эта самобытная личность, однажды приняв решение нацепить на себя маску правоверного советского человека, оказывается не в силах потом эту маску отодрать и продолжает писать все хуже и хуже. "Дурацкий колпак прирос к голове, - строчки из дневника Давида Самойлова. - Жестокая мысль: если бы Коля погиб в тридцать лет, казалось бы, что он осуществился мало. Теперь ему за сорок. Поэт в нем иссякает". Смерть раньше смерти... Для писателя ничего хуже быть не может.