Он взял меня за руку и повел. У меня заплетались ноги, пару-тройку раз я почти что упала, но как-то удержалась на своих спичках и продолжала шагать за ним - потом уже довольно уверенно.
Никто не просил его помогать мне. Никто не требовал вправлять мне мозги, образовывать, открывать вечные истины. Он просто жил - в себе и для себя, как все прочие, и, по правде сказать, даже не подозревал о моем существовании.
Я насвистывала его песенки, напевала друзьям, записывала тексты в красный блокнот, почему-то карандашом - так мне казалось "теплее", что ли. Странно - все эти записи сохранились. Блокнотик - вот он, 35 лет лежал в ящике книжного шкафа.
Вся его магнитопленка с концертом крутилась (и до сих пор крутится) у меня в голове, я гордилась тем, что была посвященной. Потом наступили иные времена, и я стала ждать, что он прославится, как другие, и готова была свою посвященность обменять на его славу - важно, чтобы наш круг ширился. Но по-настоящему известным он так и не стал. Изменил себе? Перестал писать? Я найду ответ на эти вопросы. Но позже, позже...
Представляю себе эту писательскую семью: в ней растут два мальчика, будущие поэты. Папа - главный редактор влиятельной литературной газеты, он не может не быть конформистом. Отшивает гениальную женщину, умеющую держать удар, как мало кто из мужчин, - заставит снять подпись под подготовленной к печати статьей ее знаменитого отца: "Вы, Л.К., на имени своего папы хотите в литературу въехать?" (и тут папа - и тут папа).
Но в то же время, предполагаю, папа-главред не лишен здравого смысла и прекрасного чувства юмора. На вопрос о писательском съезде отвечает: "Е...я слепых в крапиве".
Благословенные 60-е... Мальчики не могут продолжать гнуть папину конформистскую линию (как известно, дети похожи не на своих родителей, а на свое время). Особенно старший не может.
Вообще, тема "отец" по-настоящему волнует моего героя. "Не сыну судить отца...", "И хоть в этом не его вина, дожить доныне довелось отцу..." У своего собственного отца я искала объяснение образу из "Баллады об отце" (свои песни поэт называл, в основном, балладами): "И хоть над ним трудились три войны, и сто смертей - своих и привозных, и искушенные товарищи, и крушения трамвайные...". Мне казалось каким-то неправильным, несправедливым, что "искушенные товарищи" попали в строфу рядом с трамвайным крушением. Дружба и смерть рядом?.. Это ведь "любовь и смерть всегда вдвоем", не дружба. Я приставала к отцу: ну причем здесь товарищи? (у самой у меня понятия о дружбе были самые высокие). К его чести, про предательства, доносы и стукачество отец рассказал мне тогда честно и подробно. И я задумалась...
А задумавшись, врубилась в то, что лежало в тех песнях не на поверхности. "Странно устроен путь. Лишь вначале хочется петь. В середине хочется пить. А в конце уже хочется спать...". Я-то как раз находилась вначале. Мне-то хотелось петь. В переносном, конечно, смысле. Мир лежал вокруг таким податливым, пластилиновым. Мне хотелось - и я получала. Брала пластилин, скатывала шарик, лепила Землю, потом лепила город, дом, друзей... Но многое понимая - не запоешь. Не будет повода, не родится в организме той энергии, которая подвигает на эйфорию. Вся энергия уйдет на обдумывание смыслов.
А тексты были разные - лирика и юмор, моя любимая "острая социалка" и сатира. Писатели и литературные герои располагались в его песнях по полному праву и были не совсем теми, с кем мы были знакомы по книжкам: "Спасибо Ги де Мопассану, что гидом был в любовных шашнях, что свои книги написал он для всех детей Земного шара!.."
...Очень нежной была "Баллада о второй первой любви" - такой нежной, что почти что сродни дворовым "жестоким романсам". Но во дворе я не бывала, не сидела с компанией на грубо сколоченном деревянном столе, ногами на лавке, не пела по гитару блатную чушь: "При лунном свете кружатся пары, лежат два трупа - Нелли и Гарри...". Я лежала, как эти самые трупы, на пузе в своем уголке за шкафом и разыгрывала у себя в голове драму про Наташку, которая "носит такие родные глаза" и "по бульварам притихшим" идет с отцом маленького мальчика, которого этот отец любит больше, чем героиню баллады: "Не поэзия - проза. Я люблю тебя - просто. Но сильней люблю сына, так зачем же ты носишь глаза...". Смелый - почти до безвкусицы - образ "носишь глаза" казался мне очень мощным, потому что в 15 лет свои глаза именно носят, и я не была исключением. Мне хотелось, чтоб кто-нибудь и в мои глаза посмотрел с таким же смыслом - сентиментальным и драматическим одновременно. Что там говорить! С каждой такой дурочкой эти волнующие глупости случаются потом не раз. Но идеал все-таки навсегда держишь в голове. "Не поэзия - проза...".
Бравый солдат Швейк, которого "признали идиотом сто докторов, ученых очень", маршировал в моем воображении с той же легкой руки, перебирающей гитарные струны. Рифмы были виртуозными: "Там-тату-рам-тату-рам-тату-рам, под пулеметы пали мертвые...". На стеллаже нашелся толстый том Гашека с изученными еще в детстве смешными рисунками, теперь он читался со знаньем дела: "Его признали идиотом и повесили медаль", "Его признали идиотом и не убили на войне". Выходило, легче всего пройти по жизни, играя роль такого вот идиота. Я опять задумывалась. Умение косить под дурачка (дурочку?) мне с тех пор помогало не раз. Тут же главное условие - не закосить окончательно. И я держалась.
Вообще, пацифистские тенденции в этой поэзии были налицо: "Слушай сюда, парни, давайте устроим хохму в день прекрасный один: выкинем все винтовки, генералы уйдут в отставку, а мы им пенсии не дадим!". Я не была "парнем", но понимала это шире, чем просто антимилитаристское деление по половому признаку: "А на эти самые деньги мы соберемся где-нибудь, мы купим водки и бренди...". Можно и без бренди, только бы собираться, трепаться, дружить, ссориться, говорить о литературе, ругать насилие во всех его видах... И вооруженных людей предпочитала как в "Балладе о таллиннском ночном дозоре", расходящихся "по пьедесталам, витражам, барельефам, карнизам, колоннам и флюгерам..." И мне казалось очевидным, что симпатичные лилипуты поймали Гулливера совершенно напрасно: "У него большой пистоль, для нас он выиграет войны и... Да здравствует король! Ой, лилипуты! Зачем поймали Гулливера?".
Или вот "Баллада о Франсуа Вийоне": мы должны были воспринимать поэта - нарушителя закона как Поэта - нарушителя покоя властей, или даже шире: как Поэта - бросающего вызов негодному мироустройству: "Говорят, что послал короля ты к матери, со всей его свитой и царскую мантию - лучше покайся скорее! Завтра получишь ты все сполна: за то, что не гнулась твоя спина, завтра сплатится шея!.. Нельзя обижать короля!". Нельзя обижать короля, это ведь истина на все времена, а поэты все равно обижают - и кто их только за язык дергает? И поэты гибнут за слово, наполненное золотым запасом смысла, а короли гибнут всего лишь за золото, за власть и славу. Глупо. И такой кончиной ни удивить, ни опечалить - ни романтика, ни героя, ни просто человека, это как в "Балладе о голом короле": "Но все старания насмарку, подцепил он страшный насморк и помер через сутки ровно по состоянию здоровья...". Ну да, смерть уравняет всех. Но как-то не очень - знать заранее, что придут и плюнут на твою могилу тобой обиженные народы. А если споет твою песенку девочка, споет сначала своим друзьям, потом своим возлюбленным, потом своим сыновьям... Песни расплещутся по миру, сто тысяч гитар подхватят эхо, и никто уже будет не в силах заткнуть глашатаев, отослать их на казнь: "Изматерили, нас, измытарили, совали в мартены, как в крематории, отливали мортиры и бюсты монаршьи из вольных мотивов песен наших...".
...Что увело его так далеко от литературы? Ответ найду в той же "Балладе о колоколах": "Стоят перед плахой колокола, идут в переплавку колокола, вопрос уже ясен, уже очевидно, кто кого..." Мне было неочевидно. В какой-то момент моя рука выскользнула из его руки, я пошла своим путем. Я не хотела туда, куда он вел меня. Я ошиблась в нем. Но не в его поэзии.