Говорят, если в водоеме плавают кувшинки и водяные лилии, значит, водоем чистый. Ну, или раки не живут в загрязненной воде - не умеют приспосабливаться. Датчики благополучия в обществе.
Я не лилия. Я рак, скорей. На вид довольно... своеобразный, но, наверное, вкусный. И назад пячусь только в смысле оглядываюсь, чтоб постоянно делать выводы. Есть у меня странная, неудобная для себя любимой особенность: я ничего никогда не забываю, ни плохого, ни хорошего. Для меня всё всегда - здесь и сейчас.
Нанесенные обиды, неловкости, проявления любви и нелюбви - все горит у меня в груди, как свежие раны. Может, это называется банально - опытом, но опыт все-таки так не болит, опыт - как пепел на эти самые раны, в стародавние времена их пеплом присыпали, для быстрейшего заживления. А у меня не заживает. Причем вот что интересно - это все касается не только личных переживаний, но и общественных тоже. Соврал с экрана умный дяденька, отвечающий за наше общее благополучие. Я ему этого никогда не забуду и не прощу. И не поверю больше ни одному его слову - что ж там пересчитывать - где истина, где ложь. Умелое это дозирование правды и неправды в конечном счете рождает только зло. Которому нам предлагается служить. Но я не стану. Я спокойненько так лягу на дно, буду лениво шевелить клешнями, пуская усы свободно колыхаться по воле водяных струй и апатично наблюдая за этим. Мне скажут: "Как же так, ты должна строить прекрасное будущее! Ишь, какая хитренькая! На чужом горбу хочешь въехать в царствие небесное! А ну-ка живо хватай лопату и давай копать!". А я не схвачу. Да и царствия мне вашего не надо никакого. Мне и здесь неплохо в общем-то.
Впрочем, вру: плохо. Душно, вяло, муторно. Последний раз так было, когда вдруг очень четко осозналось: все перемены вокруг спровоцированы только для идентификации недовольных. Недовольных окружающей действительностью, землей, небом, качеством бытия... Для опознания лилий и кувшинок, значит. И тут эти цветики-цветочки - чик-чирик по шейке-то - и обрезать. Плывите, милые, без своих корешков, по воле волн. Они и поплыли. И в первом же водовороте их так закрутило, что немногие вынырнули, а вынырнувшие имели такое выражение своих лилейных и кувшиночных лиц (не путать с кувшинными рылами), что раку вроде меня только и оставалось - закопаться в песчаное дно поглубже. "Смотри, какой берег отлогий, какое песчаное дно!" - помню, помню эти райские голоса - то ли ангелы, то ли стрекозы Алексея Константиновича Толстого. Они мне с детства покоя не давали. Вот какие твари вероломные! Хотят дитя утопить, "пока не проснулася мать". И, что характерно - им это удалось! Дитя лежит теперь на дне омута и вяло шевелит плавниками. Клешнями то есть. "Где гнутся над омутом лозы, где летнее солнце печет, летают и пляшут стрекозы, веселый ведут хоровод..."
Этот хоровод постепенно закружил и растворил где-то в облаках тени вероломных друзей и верных врагов, возлюбленных, на поверку оказавшихся апофеозом случайности, учителей жизни, вдруг испугавшихся своего великодушия и забравших все свои похвалы обратно... Да и к чему это всё тем, кто на дне омута совершенно не в состоянии обозначить свое прошлое как факт биографии. Здесь и сейчас, все только здесь и сейчас.
...Я мучусь тем, что не могу бросить своих друзей на произвол судьбы. Мне нужно подписать письма в их защиту: их поувольняли с работ, они порасходились с женами, их продолжает преследовать в общем-то уже агонизирующая власть... Но подписантам и в восьмидесятые, прикидываю, несладко придется, я не могу потерять работу, на мне двое маленьких детей и слепнущий отец. Но не подписать я тоже не могу, я верю в то, что мои друзья правы, что их преследуют незаслуженно и незаконно. ...А он, он мне нравится. Я тут же проникаюсь к нему доверием. У него тонкое интеллигентное лицо, он говорит умные вещи, он, священник, комментирует "Евангелие от Матфея" Пазолини настолько глубоко и страстно, что я, замшелый атеист, ощущаю нечто вроде религиозного экстаза. И вдруг понимаю: вот с кем мне надо поговорить! Он выслушает. Он поможет советом. Он подскажет, как вырулить из этого внутреннего тупика. И я вызываю его на лестничную площадку (Пазолини смотрим у кого-то дома). Путаясь в словах и чувствах, пытаюсь как можно четче выложить все, что меня терзает. Он прерывает на полуслове: "Думаю, сейчас надо рисковать!". Поворачивается и уходит. "Как черна его спина" - накануне мне по книжке так неудачно погадали. М-м-м... Я потихоньку двигаюсь по лестнице вниз, боясь расплескать свою боль.
Искусительницы-стрекозы! Вот вам жертва сладчайших речей! Вот вам искательница правды и справедливости, безнадежный ублюдочный рак, умеющий жить только в чистой воде. Он бы тоже хотел кружиться в хороводе кувшинок и лилий, он бы тоже хотел выйти на площадь, крикнуть лозунг, его бы заметили, приняли к себе... Он бы заработал денег, тринадцатую зарплату, его б издали большими тиражами, взяли бы под белы руки и ввели в пантеон богов... Но бедный рак только для омута и годится, лежать ему там и не париться, не высовывать свою усатую башку, чтоб не пойти под нож заодно с водяными цветами. Омут ведь тоже кому-то дом, дом чистый и прибранный. И жизнь в этом доме совершенно иная - без суеты и желания выставиться. И вода там темна не от низменных страстей и тяжелых пороков, не от житейских бурь и социальных потрясений, не от грязи - от глубины.