Гришку Дьячкова привели к нам во втором классе. Маленький - потом оказалось, что меньше всех ростом, - кругло- и большеголовый, он стоял под рукой учительницы и не вызывал у нас никаких эмоций. Ну новенький, и новенький, эка невидаль. Нам уже случалось принимать новеньких в свой коллектив: Аньку Шувалову (прославилась в старших классах обращением к парню из параллельного: "Мальчик, что ты на меня так смотришь? И ты мне тоже нравишься!"), Майку Лапченко (прославилась в старших классах тем, что пришла на занятия в свитере и колготках. Без юбки). Понятно, были они не лучшими ученицами, хулиганки и двоечницы, но привыкли мы к ним быстро: какое нам, в сущности, дело до табелей одноклассников? Вон, Сережка Белов - отличник, а нам-то что с того? Вредный до умопомрачения, вечно вязался к моей подружке Людке, которая только и отвадила его, что высокомерным: "Ничтожество!". "Сама ты ничтожество!", - изумленно протянул тогда Сережка, с тех пор - как бабушка отшептала - он свои приставания бросил. Впрочем, было это гораздо позже, в классе, вроде бы, шестом. А пока мы бродили, как потерянные, не умея объяснить себе, кто и почему для нас интересен и важен, хоть и не отличник, а кто - неприятен и раздражающ, хоть и учится на пять с плюсом. Из последних был и Миша Горбатов - прекрасно читающий, пишущий и соображающий индивидуум из семьи университетских преподавателей, который у меня не вызывал почему-то никакого интереса и никаких положительных эмоций. Он был... противный какой-то.
В старших классах, то бишь в пресловутом переходном возрасте, интеллигентный Миша разучился разговаривать без мата, и обсценная лексика лилась из его уст похлеще, чем из уст какого-то забулдыги-работяги. При этом Миша был длинным и тонким, как карандаш, с маленькой головкой и ломающимся голоском. То есть не производил впечатления того извозчика-ломовика, которым изо всех сил хотел казаться. Подделка распознавалась сразу, а мы предпочитали более естественные отношения, не желая потакать чужим интеллигентским комплексам.
Лично мне больше всех в классе нравился Роман Малюх. Весь в себе, молчаливый, он смотрелся старше всех нас, к тому же, учился в художественной школе и, по моему разумению, был уже настоящим художником, это добавляло красок к его образу (мне казалось, после школы мы о Роме еще услышим, он прославится. Но, увы, Интернет по его поводу молчит). Впрочем, влюблена я была в Романа совсем чуть-чуть, никаких там страстей и бессонных ночей, самокритично прикидывая, что по сравнению с ним моя личность - пустое место, и ему есть и без меня, на ком свой взгляд остановить. Например, на Ленке Климчак. Она считалась не только красивой девочкой, самой красивой у нас в классе, но и благородных, так сказать, кровей - это было видно по ее жестам, по тому, как она общалась, по ее бантикам, одежде и посадке головы. По тому, как элегантно носила на сгибе локтя изящную сумку-портфель бордового цвета (а не унылый ранец, как все мы). Странно, ведь до сих пор помню - когда Мария Александровна впервые ставила нам отметки, Ленка получила "четыре", а не "пять". Это было удивительно: выглядела моя соученица как заправская отличница. Сама- то я получила заслуженную черточку, что значило - оценки мне еще никакой не положено, даже единицы. Обидно, но ничего симптоматичного: просто к школе меня вообще не готовили. Родители считали, что тогда мне будет неинтересно учиться.
Несмотря на Ленкины достоинства, получила она в мужья (со временем, конечно) какого-то прощелыгу. Моя Людка рассказывала историю: бабушка нашей красавицы-одноклассницы оставила ей в наследство квартиру в Москве, однажды с визитом к Ленке явилась из нашего города Анька Шувалова. Стала с дороги принимать душ, так Ленкин муж, взгромоздив на кухонный стол табуретку, залез туда и стал подглядывать в окошко под потолком. В конце концов любитель обннатуры свалился с верхотуры (извините за рифму). То-то грохоту было!
Не могу сказать, что, ничего не умея, я страшно заинтересовалась учебой, скорей, чувствовала себя в нашем классе немножко приударенной пыльным мешком по голове. Как будто это и не я вовсе сижу рядом с высоким мальчиком Костей за последней партой, - потому что тоже уродилась высокого роста, - и вообще не понимаю, что вокруг происходит. Да, по-моему, и остальные не очень-то понимают. Оживляются только когда перед концом урока нянечка тетя Шура, отрывая боком дверь, вносит к нам в класс широкий плоский ящичек, покрашенный, как и школьные стены, в серо-зеленый цвет. В ящичке стоят стаканы и лежит что-то съедобное - рассчитанное на всех нас, а нас - человек сорок. У меня и моих одноклассников появляется надежда на дальнейшую счастливую перемену (как между уроками, так и в жизни): всем уже давным-давно хочется есть. Но меня здесь частенько подстерегало разочарование: если тетя Шура вносила на своем фанерном подносе стаканы чая (сладкого и бесцветного) и песочные коржики, похожие на большие палевые герберы (правда, этих слов я тогда не знала, коржики мне представлялись какими-то ромашкообразными огромными цветами, довольно неаппетитными на вид), я оставалась голодной - сладкий чай и коржики - не моя стихия.
...Итак, с несчастным умным Мишей и стал дружить новенький Гриша Дьячков. И в этом не было бы ничего странного, если бы не оказался Гриша фантастически тупым - ну натуральный пенёк дубовый, честное слово (мы так и стали звать его - Пенёк). Он никогда не мог ответить ни на один вопрос Марии Александровны. И видно было - не потому, что ленится, не учит уроки, - Гришка, кажется, просто не понимал слов на русском языке. У доски молчал "как выстрел из ружья", стабильно получая два балла (понятия не имею, как там выкручивалась наша Мария Александровна - из класса в класс Пенька все-таки переводили).
Была у нас подобная молчунья и противоположного пола - Сашка Кателюте. Она стояла у доски, всегда засунув палец в рот, и, на моей памяти, действительно не издала в этом процессе ни единого звука. Зато у нее раньше всех в классе начались месячные (весь коллектив, включая мальчишек, тут же оказался в курсе), ну и погуливать, естественно, она стала, опережая всех нас. Потом, уже во взрослой жизни, ей топором снес голову любовник. Как-то все трагично, но логично получилось - если ты дура, то зачем тебе голова?
Ну... это, конечно, цинично звучит, не спорю. Но циниками нас сделала усталость, - теми, кого ничем уже не удивишь, не напугаешь и не расстроишь: ни смертью, ни подлостью, ни равнодушием. Тогда же... тогда нам и в голову не могло прийти, что ожидает в этой жизни каждого из нас. А кто мог? Десятки тысяч наших ровесников, родившихся в год Собаки всего через пять лет после смерти Сталина, верили в родителей (у кого они были), в собственные силы (опять-таки, у кого они были) и в собственное предназначение (то же самое).
В Ленина и в партию верила из моих одноклассников, кажется, одна Ира Антонова, которая потом, на госах в Политехе, страницами цитировала работы вождя. Мне моя мама ставила ее в пример, но я, угрюмо шедшая не в ногу с социалистическим обществом, не желала восхищаться Ириными подвигами. У меня к тому времени был в разгаре роман, который ни к чему не вел и меня очень тяготил, я разбиралась с жизнью, как могла, а мне тут Ленина и школьную зубрилку подсовывают в качестве примера. Я затягивалась очередной сигаретой, закрывалась в своей комнате и в очередной раз ставила себе на магнитофон пленку с битловской "Олтугэза", на что мой неглупый и, в общем-то, демократичный отец говорил: "Вот именно от такой музыки психозы и случаются"...
У Иры Антоновой никаких психозов случиться не могло, она любила Первую симфонию Чайковского, была у нас в классе старостой, лучшей ученицей, маниакально правильной, короче, - необыкновенной девушкой, которую реально выводили из себя мы - обыкновенные и разболтанные. Она могла подвергнуть нас остракизму только за то, что кто-то на уроке пения шушукнулся под ее любимую Первую. Не говоря уже о таком факте: на заседание комитета комсомола одна из нас посмела явиться не в школьной форме, подумать только! (я была в сером платье с фиолетовыми поясом и пуговицами - возмутительно и отвратительно! И это в день приема в комсомол!).
В первом классе Ира подарила мне 20 копеек и сказала, что отдавать - не надо. Я 20 копеек взяла, решив, что куплю на них подарок бабушке на день рождения и несколько озадачившись загадочной фразой: "Не надо отдавать". Но если ты мне что-то даришь, почему я должна тебе это отдавать? Это же подарок? Не разобравшись как следует в сказанном, я отрезала себе путь к отступлению. Потому что купила бабушке на день рождения лимон (на что-то другое денег не хватило), и тут Ира потребовала свои 20 копеек обратно. Я испугалась - взять их мне было решительно неоткуда, почему-то казалось невозможным просто попросить 20 копеек у взрослых. Сейчас я думаю, что моя добрая бабушка обязательно дала бы их мне, и даже без каких-либо особых нравоучений, но тогда я разработала план, достойный лучших умов человечества - я, которая с младенчества (и до нынешних лет) терпеть не могла общественного транспорта, стала ездить в школу на троллейбусе. Как будто бы. Четыре дня подряд я брала у бабушки пять копеек на дорогу, а потом вернула долг Ире, извинившись, что 20 копеек отдаю не одной монеткой. "Да ничего!", - сказала Ира.
Спустя годы и годы эта отличница и умница нелогично вышла замуж за совершенно не блиставшего способностями нашего одноклассника - Васюшу Черняева. Он был брутальным красавцем в стиле киноактера Сергея Столярова - на одном из новогодних утренников предстал перед нами в костюме Ивана Царевича, под ручку с Принцессой-Лебедь, которую изображала еще одна наша записная красотка - Майка Лапченко. Оба блондинистые и яркие, они произвели впечатление реальных сказочных героев, явившихся к нам со страниц книжки. Впрочем, дальше этого явления дело не пошло, и Васюша через много лет женился на Ире, а не на Майке. Он потом служил в органах, пережил несколько покушений, последнее из которых все-таки удалось, и Василий погиб от рук бандитов.
А у Царевны-Лебедь Майки умерла девятимесячная дочка - в роддоме заразили желтухой, вовремя не распознали. Когда Майкина маманя металась по врачам и взывала о помощи, говоря, что не могут какашки новорожденной пахнуть, как какашки взрослого человека, ей отвечали, что она сумасшедшая бабушка и с ребенком все в порядке. Потом эта бабушка рассказывала моей маме, что ее внучка умирала очень тяжело.
Встретив Майку несколько лет спустя (мы не виделись примерно лет 15), я услышала от нее с пол-оборота: муж ей привез мыльницы с моря, а потом говорит: вот, я привез тебе мыльницы, а я ему - да эти мыльницы... (Я тогда ничего не поняла, да и что такое мыльницы, не знала. Оказалось потом - пляжные туфли. Только подумала: прав киевский хирург Амосов: "Ко всему наступает привыкание". Даже к смерти собственного ребенка).
Майка, кстати, на многое "чисто женское" мне глаза в детстве открыла. Что можно выбирать из четырех аж мальчиков. Что за границей существуют такие куклы, у которых есть грудь и даже дети. А еще - в аптеках продаются тампоны, которые радикально решают определенные женские проблемы (всему этому я дивилась, веря и не веря). Что лучшую свою подругу можно оболгать и подставить, если ты позавидовала однокласснице, одетой в новую кофточку: кофта была на мне, голубая в белый цветок, и Майка сказала после физкультуры: а ты не переодевайся, так и иди в класс в физформе. А то сзади тебя сидит Анька Шувалова, она тебе чернилами кофту измажет. Анька была ее лучшей подругой. (Тогда я ситуацию не просекла, я ничего не знала о зависти и о том, как это мощное чувство может двигать человеком. Только потом, годы спустя...).
Однажды мы с этой Анькой вылазили из окна школы, проводя эксперимент: насколько высоко расположен наш цокольный этаж, сможем ли мы спрыгнуть? Нас поймал какой-то проходящий мимо дядька, отобрал дневники, собираясь вести нас к директору за безобразное поведение, но, увидев мои пятерки, сменил гнев на милость и никуда не повел. Да и не были мы такими уж безобразницами.
И Пенек с Мишей безобразниками не были. Миша - потому что тяму бы не хватило, Гришка... чтобы озорничать, тоже сообразительность нужна, какая-никакая. Или даже остроумие. Вот, Вовка Понизов, когда студентка-практикантка попыталась обуздать его на биологии, строгим голосом предложив ему выйти из класса, проскрежетал в ответ: "Только после вас!". Вовку воспитывали бабушка с дедушкой, родители отца. Куда делся отец, мы не знали, а маманя у Вовки, как говорили девчонки - проститутка. Выяснив окольными путями значение этого слова, я принялась девчонкам возражать в духе того, что этот буржуазный порок у нас давно изжит, и не может того быть! - выступив, таким образом, адвокатом ненавистного мне строя - ненавистного уже с младших классов средней школы. Причем не по каким-то высоким мотивам, а просто все, что с этим строем было связано, казалось мне невероятно скучным - звездочки, галстучки, 7 ноября, обязательный "Ленин в Октябре" и "Ленин в 18-м году"... Кстати, дедушка у Вовки был старый большевик, а бабушка - очень милая пожилая дама в строгом костюме и шляпке. Старички приходили в школу вдвоем, довольно часто. Вовка был самый отпетый школьный хулиган, и их регулярно вызывали к учителю, к завучу и к директору. В старших классах Вовка вдруг перестал быть хулиганом, взялся за ум, стал хорошо учиться, после школы пошел в армию, где его убило на аэродроме врезавшимся в строй солдат бензовозом. Погиб тогда только Вовка.
Да, Гришка Дьячков не проказничал. Не был способен даже учителям хамить, как Понизов, - в силу, так сказать, ограниченности своих возможностей. Мы не сомневались, что прямая дорога Гришке - в ПТУ (профтехучилищем пугали нас тогда родители, это было страшное место для не желающих учиться). Однако случилось все совсем-таки наоборот.
...Восьмой класс я еле-еле высидела и умелась в архитектурный техникум. Во-первых, потому, что хотела сбросить школу с собственных плеч, как парализующую мои свободные движения шубейку, во-вторых, я рвалась к новой жизни, в-третьих, неплохо рисовала и думала, что найду себя в романтической, как это виделось, профессии архитектора. Каково же было мое изумление, когда, завершив учебу и сто лет уже работая в проектной организации, я узнала, что руководит комитетом комсомола родного техникума не кто иной, как Гришка Дьячков. Ого, быть секретарем комитета комсомола такого немаленького учебного заведения, как наше, было солидной карьерой. Для любого, в общем-то, гражданина СССР. Но для Пенька...
Я не поленилась пойти в альма-матер и посмотреть на нового комсомольского вожака.
Пенёк сидел в комитете комсомола за абсолютно пустым столом, сложив на нем руки замочком. Держался наш двоечник заправским чиновником, росту со школьных времен в нем явно прибавилось, как и уверенности в собственной значимости, мы поговорили о наших одноклассниках, в частности, он сказал мне, что продолжает дружить с Мишей Горбатовым, ныне - молодым профессором нашего университета. Дружбой Гришка явно гордился.
С тех пор я почему-то стала вспоминать школу. То ли хотела разобраться в Пеньковых метаморфозах, то ли дело шло к кризису среднего возраста, но я, метр за метром, класс за классом представляла себе внутреннее устройство нашей бывшей женской гимназии и мысленно переносилась в ее сумрачные высокие коридоры. Примерно в это же время я встретила на улице Мишу Горбатова, с которым поделилась своим желанием проникнуть в стены родной школы (она уже давно была каким-то закрытым учреждением), но Миша сказал: "Да там уже нет ничего для воспоминаний. Все по-другому". "Но лестница-то осталась?", - с надеждой спросила я. "Лестница осталась".
По обе стороны лестницы как раз и примостились два наших первых класса - "А" и "Б". Пойдя от нас влево, можно было попасть туда, где старшеклассников мучили уроками английской литературы на английском языке (единственная моя пятерка в свидетельстве об окончании восьмого класса). Английскую литературу у нас вел бывший директор школы. Девчонки болтали, что он изнасиловал какую-то пятиклассницу, и показывали мне на нее пальцем. Я про себя сильно удивлялась: во-первых, пятиклассница была страшнее атомной войны, во-вторых, почему же тогда насильник, как ни в чем не бывало, преподавал у нас английскую литературу? На самом деле, я плохо понимала, что такое изнасилование, что-то вроде смерти, может? Слово "смерть" вызывало у меня странное чувство сродни гадливости. Умереть мне почему-то казалось верхом неприличия.
Следующая дверь по коридору налево вела в класс, где у нас однажды проходил открытый урок. Я по команде Марии Александровны должна была встать и сказать: "Собака - друг человека". Но команды не последовало, наверное, что-то учительнице помешало дать мне отмашку, и эта не высказанная публично фраза так и зависла у меня в голове на веки вечные, причем никак не реализовавшись. В доме у нас собак сроду не водилось, выросла я довольно ровно дыша к невербальным существам, ну разве что метерлинковская Душа Собаки грела в детстве мою душу. И думалось мне, что я и сама такой вот верной породы, и буду какому-нибудь Тиль-Тилю служить до конца своих дней, и очень боялась это знание о себе изменить, но... оно изменилось, конечно.
Дальше коридор заворачивал направо - в этом аппендиксе прятались библиотека и мастерские, где у девчонок случалось домоводство, а мальчишки что-то там строгали и пилили. Надо признаться, я оказалась отвратительной домоводкой, даже нитку из швейной машинки доставать не умела, салаты пересаливала, материю кроила как попало. За что работница канцелярии, которая вела у нас эту мудреную науку, терпеть меня не могла и этого не скрывала. Нелюбовь к себе я принимала легко, потому что довольно рано врубилась - так уж устроен мир. Зато с тех пор стала невероятно ценить приязнь к собственной персоне, хотя сказано ведь было предельно верно: не суди о человеке по его отношению к тебе. А я судила! Поэтому слишком часто ошибалась, ведь так легко купиться на это самое хорошее отношение, если принимать желаемое за действительное.
Вот учитель рисования Зворыкин ко мне действительно был расположен, как и ко всем остальным, впрочем. Он казался нам чуть ли не патологически добрым (а может, это просто равнодушие так выглядело, мы его часто принимаем за добро, особенно в детстве). Ниже пятерки художник никогда никому не ставил, тем не менее, я гордилась тем, что по рисованию была круглой отличницей.
В школьной библиотеке висел огромный портрет Лермонтова кисти нашего учителя. Фантастически бездарная картина, даже я, первоклассница, это понимала. Теперь зворыкинский Лермонтов вспоминается мне каким-то гигантским героем комиксов, а тогда классик выглядел на полотне просто ненастоящим. Я никак не могла соотнести любимое "Бородино" и страшную "Песню про купца Калашникова" с этим вот - плоским мервоглазым бледным уродцем.
Однако в библиотеку ходила я отнюдь не рассматривать неудачный портрет Лермонтова. В первом классе глаза мои открылись на одну невероятную истину: из библиотеки можно было уносить любые книжки - домой! У меня не укладывалось в голове: как же это тетенька, сидящая за столиком, не боится, что я их потеряю, забуду вернуть или того похлеще - присвою. Но тетенька не боялась, и я с удовольствием тащила кипу книжек домой, где расправлялась с ними довольно шустро и являлась за новыми.
Однажды в коридоре возле библиотеки я увидела, что на отопительных трубах напротив двери сушатся какие-то широкие и длинные черные ленты. На них было написано: "Леночке от одноклассников". Ленты меня почему-то испугали, хотя я понятия не имела, для чего ж такое предназначено. Это мне потом уже подружки объяснили: в одном из старших классов умерла девочка, от саркомы ноги. Так жизнь впервые столкнула меня со смертью, и хотя я никогда эту девочку в школе не видела, черные ленты мне на все детство отравили бытие, а библиотека стала источником откровений: и жизнеутверждающих, и наоборот.
По правую руку от лестницы манила своей симметричной реальностью дверь в параллельную вселенную - в класс "Б". Мне всегда до смерти хотелось заглянуть туда хоть одним глазком: что ж там делается, что у них за дети и что за учительница. Причем любопытство мое несколько отдавало снисходительностью: все-таки класс "Б" - не класс "А". Мы первые, вы вторые, что вполне естественно. Я так никогда и никого оттуда особо не узнала, потом оказалось - это мое врожденное качество: быть сайгаком, который бежит в луче автомобильных фар, не в состоянии свернуть в темноту. Я никогда никого не узнавала, кроме тех, кто был непосредственно рядом: ни в техникуме, ни в институте, ни на какой из работ. Возможно, выйти за пределы своего самого узкого круга мне мешала близорукость: как бы куда не влипнуть - диктовало подсознание, тем более, что влипала я все-таки регулярно: например, однажды в институте вместо собственной аудитории я вошла... в мужской туалет.
Напротив класса "Б", отгороженная желтой деревянной решеткой, ждала наших пальтушек общая для младших классов раздевалка. Там я забыла однажды в теплый осенний денек свою одежку, ушла домой в школьной форме и в ужасе бежала обратно, не чая уж застать свое пальто в живых. Но оно висело там - серое, в коричневую крапинку, непритязательное пальтецо первоклассницы периода поздней оттепели.
Вообще, ужас за какие-то несущественные на взгляд взрослого проступки - в сущности, нечаянности, - глодал меня регулярно. Как-то я решила научиться, наконец, заплетаться сама. Это желание накатило почему-то в школе, я долго стояла перед зеркалом в вестибюле, естественно, ничего не выстояв, и последняя уходящая домой одноклассница предложила мне: давай, мол, заплету, но я гордо отказалась, а потом все с нарастающей тревогой и усталостью понимала, что ничего не выйдет. Вот уже пришла вторая смена, вот меня увидел мой двоюродный брат, и я отважилась решить проблему радикально: отослать брата к учительнице, чтоб попросил ножницы. Вместо ножниц братова учительница вышла сама и строго осведомилась: это что это, ты хочешь волосы обрезать? Нет, залепетала я, только кончики подстричь. И побежала домой. Почему-то не позволив себе просто идти с распущенными волосами. Нет, я перехватила их у самых корней, зажав в хвост рукой, и вот так, свесив голову набок, и шла через весь город со стиснутой в горсти прической. И что только варится у нас в черепушке, пока мы не вырастем? А вырастем - и того хуже становится.
...Лестничный марш, деливший территорию двух первых классов ровно напополам, упирался в огромную алебастровую голову Гагарина, чье имя с какого-то перепугу носило наше учебное заведение. Сначала я голову по-настоящему боялась, стараясь лишний раз не бросать на нее взгляда, потом попривыкла. Как-то среди школьников и учителей возник страшный ажиотаж: прошел слух, что Гагарин едет к нам - глянуть, что там за школа его имени. Нас всех стали строить в ряды, учить маршировать и выкрикивать Гагарину приветствия (это меня сразу отвернуло от данного персонажа, я ненавидела ходить строем и хором что-то выкрикивать), но он не приехал, а погиб, разбившись на самолете. С этим моментом связана еще одна история познания мной добра и зла, хотя, скорее, зла, чем добра. Нет, наверное, не зла. Просто жизни.
Мы решили с отцом сходить в лес. Просто так, погулять. Благо, лес в нашем городе растет чуть ли не на главной площади. Однако от нашего дома - не близко. Вышли мы с отцом на остановку, и тут оказалось, что в его кармане всего пять копеек. То есть, на проезд одному в один конец. Так-то жили славные хирурги советских времен - дома-то и пяти копеек часто не оставалось. И я опять, как тогда, с Ирой Антоновой, придумала план: отец идет до центра города пешком (далеко, но терпимо), а я еду на троллейбусе, захожу к бабушке (отцовской теще) и прошу у нее 20 копеек - нам на дорогу (опять эти 20 копеек и бабушка!). Я не сомневалась в успехе предприятия - неужели бабушка не поддержит финансово такое здоровское наше начинание - поход в лес!
Бабушка наша была замечательнейшим существом. Она ни разу не повысила на нас голос, а любимым ее выражением было: "Только по-хорошему!" (именно из-за подобного воспитания - считают мои братья - мы и выросли все беззубыми, не приспособленными к жизни людьми, и стали огребать свои заслуженные бездны горестей и неудач. Я-то сама считаю, что бабушка тут не причем. Гены, гены, братцы мои. Ген, как говорится, пальцем не прижмешь). Так вот. Я зашла в квартиру бабушки - роскошную трехкомнатную квартиру с высокими потолками (дед был генералом) - в "большой" - как мы ее называли - комнате работал телевизор. Шли похороны Гагарина, и бабушка смотрела на меня с раздражением. Впервые в жизни! Она говорила со мной с неприязнью! Типа, так что тебе все-таки нужно? (До сих пор не могу понять природу этого раздражения. Проблемы неблизкого Гагарина казались посложнее проблем близкой меня? Опять цинизм!). Тогда я впервые в жизни почувствовала унижение от того, что я прошу. Наверное, именно в ту минуту у меня возник дичайший комплекс, хотя до осознания слов Воланда "Никогда ничего не просите" мне было еще далеко. Впрочем, 20 копеек я тогда получила и отца почти сразу же на остановке увидела. Мы сели на троллейбус и поехали в лес. В лесу отец встретил своего знакомого, который сказал страшную (потому что непонятную) фразу: "Держи хвост пистолетом". И я запомнила этот день на всю жизнь.
...От головы Гагарина широкая лестница разделялась на два марша. Мы, первоклашки, редко поднимались на второй этаж, да и интересного там, вроде, ничего не было: так, кабинеты старших классов и всякая административная петрушка - учительская, директор, канцелярия. Серые коридоры (как, впрочем, и на первом этаже) кому хошь могли испортить настроение. Кажется, в них действительно по ночам прогуливались призраки девиц, обучавшихся здесь, в гимназии, в начале века. Но мы (я и братья, я и подруга Людка) не знали других коридоров. Мы не знали других классов, другой школы. Мы не знали другой системы, кроме советской, и с младенчества понимали, что жизнь (вне дома, по крайней мере) - это цепь отвратительно скучных ритуальных действий, скрепленных отъявленным лицемерием взрослых. Конечно же, мы отрывались в другом - в личных отношениях, в дружбе, в любви... Но со временем убеждались, что и там примерно то же самое. Друзья предают. Любимые уходят... Наша участь родилась вместе с нами, мы были советскими детьми со всеми вытекающими отсюда последствиями и переменить нашу участь мы могли только сверхчеловеческими усилиями (поменять место жительства на столицу, уехать в другую страну, сделать советскую - партийную - карьеру, выйти замуж за инопланетянина). Но ничего сверхчеловеческого в нас не было.
...Тем временем дружба Пенька и Мишки Горбатова крепчала день ото дня. Уж не знаю, на чем она у них там держалась - наверное, отличник решал двоечнику задачки по математике, а тот, может, чистил отличнику ботинки? Или выгодно оттенял ум друга перед одноклассниками? Во всяком случае, Пенек публично и наедине (наверняка) смотрел Горбатову в рот, а тот часами мог витийствовать перед своим благодарным слушателем (для мыслящего индивидуума, как правило, именно такая возможность становится решающей в вопросах общения). Не думаю, что Гришке удавалось понять хоть часть того, о чем говорил Миша. Зато он явно разжигал в душе своего недалекого товарища пожар честолюбия и желания быть не хуже. Только как этого достичь - Пеньку, наверное, было неясно. Пока что. Однако в подобных случаях на помощь многим, очень многим, пришла комсомольская карьера, вот Дьячков и оказался у дел.
Следующая наша с ним встреча случилась еще через несколько лет. Мне позвонила Людка, с которой мы продолжали дружить после школы десятилетие за десятилетием, и сказала, что наши одноклассники решили собраться - поглядеть друг на друга, причем собраться в квартире Гришки Дьячкова. "Ты ж знаешь, наверное, он у нас теперь прокурор района". "Кто, Гришка Дьячков?", - в очередной раз услышав о его карьере, изумилась я. "Ну а кто ж еще? Вот так, учись жить у одноклассника. Так ты пойдешь?". Мне стало любопытно, и я ответила, что да.
Гришка оказался тогда одним из немногих, имевшим собственную жилплощадь. Мы быстро накрыли на стол, раскидав принесенные продукты по тарелкам, и прокурор района приготовился говорить тост. Бывший двоечник торжествующе обвел взглядом нас, улыбавшихся, в основном, иронически - все, видать, вспомнили, как вот так Пенёк и у доски стоял, разве что без рюмки в руке, правда, тогда из него и слова было не выжать. Но тут он сказал.
Он сказал: "Ну что, отличнички-хорошистики, молодцы, учились на пятерки. И кто теперь вы, а кто я? Что? Съели?". Дальше повисла пауза, в которой ясно слышались непроизнесенные слова: что захочу - то и сделаю с вами. Я теперь - власть. А вы - грязь. Мы дружно бросили улыбаться, однако никто не поставил рюмки на стол и не сказал Пеньку, чтоб он заткнулся и засунул свои комплексы куда подальше. Никто его не обсмеял. Все молча выпили, а потом как-то рассосалось, и мы стали жить дальше.
...И вот опять 1 сентября. Запах подвявшего тополиного и кленового листа, влажной земли, чуточку бензина, жареной картошки с яйцом, астр...
Людкин звонок застал меня врасплох - я с усердием накрашивала глаз свежеподаренной тушью и воровато любовалась своей работой - почему бы и нет, пока никто не смотрит?
Людка сказала: "Мише Горбатову вчера дали по голове железной трубой. Он еще и на земле валялся долго - как это у нас водится, прохожие посчитали его пьяным. А потом по больницам возили - нигде принимать не хотели. Представляешь, ударили так, что череп проломили, а внешних повреждений заметно не было. Сделали трепанацию, сейчас в коме лежит".
Я, конечно, ужаснулась.
Всю информацию о судьбах своих одноклассниках долгие годы я получала исключительно от Людки. И, право, ее звонки редко меня радовали или расстраивали - эти люди давно стали мне неинтересны, да что там, и не были-то особо интересны никогда. Ну какое мне дело до того, кто из них кем стал, если я прекрасно знаю, кто из них кем был. А были они мне чужими и чуждыми, случайно собранными в один школьный коллектив мальчиками и девочками. Но тут и совершенно постороннего человека стало бы жалко...
Совсем недавно я видела Мишу - мы встретились с ним при забавных обстоятельствах - он приходил возвращать долг моему мужу, ни сном ни духом - у чьего мужа одалживался. Я открыла ему дверь, предупрежденная о визите должника, уже привычно растянула рот в улыбке, но она так и застыла у меня на губах. "Миша, это ты?". В общем, мы довольно мило пообщались, он похвастался своей молодой женой и двумя красавицами-дочками: "Когда родилась вторая, мне сказали: "Понятно. На колготках и повесишься!". Мы попили чайку, немножко обсмеяли Гришу, который заказывал Мише привезти из Москвы альбомы по живописи: "Ну, Шишкина там. Или Сальвадора Дали". Пенёк перманентно желал приобщаться к культуре. Это похвально. Расстались с Мишей, довольные друг другом. Но без сожаления. И вот теперь он лежал в реанимации, в коме, и без каких-то особых надежд на продолжение жизни... "Какой ужас!", - сказала я Людке, и мы обе замолчали.
...Я наткнулась на Гришку Дьячкова возле магазина. Он стоял рядом со своей сильно иностранной тачкой и выглядел заправским богатеем - в какой-то несусветно пушистой шапке, щегольской дубленке в пол. Пенёк важно поздоровался со мной, как со своей малоузнаваемой подчиненной, явно желая откосить от разговора. Но я его игру не приняла. Я радостно заулыбалась и заорала на всю улицу: "Гришка, привет, как дела!". Он растерянно зыркнул по сторонам - не видит ли кто его унижения. Какой позор - быть знакомым этой нереспектабельной особы в дешевом джинсовом куртеце и с разлохмаченной шевелюрой, явно не знавшей ножниц парикмахера лет двести. Но потом снизошел и убедительно до меня донес, что его дела идут прекрасно, что он занялся бизнесом и, в общем-то, процветает. "А Миша, как Миша?", - с жадностью поинтересовалась я, ведь Людка подробностей не знала. Говорила, что ему лучше, что, вроде бы, выписался из больницы, но интеллект восстанавливается слабо, Миша метет пургу, заговаривается и вряд ли станет когда-нибудь самим собой... От моего вопроса Гришка расцвел. "Миша - молодец, - с отеческим теплом, хотя и с приличествующей скорбью в голосе, сказал он. - Хорошо передвигается уже, мы с ним гуляем, ходим туда-сюда, он старается". "Молодец", - еще раз повторил Гриша, и я вдруг увидела, что глаза его как-то нехорошо блеснули. Торжествующе блеснули. Как тогда, с рюмкой в руке. "Ну что, - говорили его глаза, - отличничек Миша. Теперь пришел мой черед умничать перед тобой. Уж прости". И вот эту нотку легкого сожаления я тогда и ухватила в Гришином ликовании. И все сразу поняла.
Что ж, зависть - дело такое. Объяснимое. Чуть было не сказала: извинительное. С кем не бывает. Вон, Майка тогда - как легко предала подругу, позавидовав новой тряпке одноклассницы. Пенёк же, позавидовав уму и таланту друга, решил вопрос несколько радикальнее. Еще бы - с нынешними-то возможностями. Хотя... достичь этих возможностей - тоже ведь ум и талант нужны, да еще какие! Разве не так?