Ей было тесно в себе, как Алисе в доме Кролика, она хлопала руками по окошкам, пытаясь привлечь внимание, могла лягнуть подвернувшийся не вовремя стул, но, став большой и свободной, все так же чувствовала себя в домике: она по-прежнему никому не была видна и даже паутинообразные ниточки интереса по-прежнему не связывали ее ни с одном существом на Земле и далее. Она предполагала, что одноклассникам казалась унылой дылдой, родителям - раздражающей обузой, сестре - мешающей жить недотепой, для прохожих же она была невидимкой, и порой они даже пытались пройти сквозь нее, как сквозь слишком чисто отмытую витрину. По улицам города она плыла прозрачным морским коньком - невидимым, неслышным, несъедобным, неопасным.
Целыми днями она рисовала самый разноцветный город в мире - мексиканский Гуанахуато, где родился один знаменитый художник по прозвищу Людоед, писавший яркие картины, любивший женщин и революцию. Любовь к революции она оставляла на совести художника, а картины его могла рассматривать подолгу, потому что они были веселей и ярче жизни. Она на ощупь продвигалась в сторону цвета, света и тьмы, но ни разу не позволила себе размечтаться о перемещении своего тела в пространстве, чтобы неожиданно вынырнуть в какой-нибудь удачной точке обзора настоящего Гуанахуато. Он ей казался не более реальным, чем, скажем, Пайтити или Китеж.
С рисованием тоже все было не слишком удачно - да ладно, не за зарплату же, не на оценку. Оценки ее вообще как-то мало волновали, впрочем, как и собственное присутствие на уроках. Именно поэтому она сидела сегодня в приемной директора (он-то ее всегда замечал и даже думал, что видит насквозь. Ошибался, впрочем. Как и все остальные, кто мнит себя чересчур проницательным) - в равнодушном ожидании внушений и угроз. Директор, как и многие взрослые, вызывал в ней непреодолимый эстетический протест, за это ей было немного стыдно пред ним и жалко его, такого несуразного, по форме напоминающего яйцо: голая остроконечная макушка, покатые плечи, объемистый зад и сужающиеся книзу короткие ножки. К тому же, Яйцо был до смерти косноязычным и своей речью иллюстрировал кадавра из "Понедельника..." Стругацких: "Эта, девка, лей молоко прямо в отрубя. Из чана, значить, кушать будем".
Она не выдержала и засмеялась, никого этим не унизив и не оскорбив: в приемной не было ни души, а вызывать ее в кабинет начальство не спешило. В предыдущий их конфликт Яйцо гнался за ней по всей школе за то, что она не сдала куртку в гардероб. Поймав, директор привел преступницу в класс (с позором, как ловцу казалось) и стал грозить - не только ей, но и учительнице, обещая: ее исключить из школы, а педагогиню уволить с работы. Они обе молчали - а что тут скажешь, и обе не теряли чувства собственного достоинства: она - чтоб ненароком не ляпнуть какую-нибудь дерзость, а учительница - очи долу, чтоб ненароком дерзко не взглянуть Яйцу в глаза - она у них такая, неплохая, даже шутить с ними иногда себе позволяет. Другие-то - вообще как соломой набитые. Не верится, что живые.
Мысленный экскурс по ее недавнему прошлому завершился неожиданным появлением нового лица - высокого старика с палочкой - не по-стариковски прямого и тонкого как... японский кедр! - вспомнила она фото из журнала "Лесное хозяйство", завалявшегося среди других журналов в одном из углов их лабиринтообразной запущенной квартиры.
Себя в образном ряду растений она соотнесла бы, скорее, с виноградом.
А что? Очень романтично: стебли вьются, ягоды мигают, листья машут... Еще б обвиться вокруг кого-нибудь, для поддержания стойкости, но нет, подходящего объекта не видать. "Спасайся от винограда, кто может!" (улыбочка).
Ага, виноград... Град вина... Или вины? С вином у нее было пока что плоховато, то есть, вообще никак. Ну, попробовала как-то на Новый год шампанского, но химия исказила ее мир - и внешний, и внутренний, - в какую-то такую неожиданно-неприятную сторону, что она поняла - ей гораздо интереснее без химии, во всяком случае, пока. Ну и с самой собой - тоже на равных, без алкогольных поддавков.
А вот вина... Смотря что под этим понимать. Человеку всегда найдется, за что повиниться, было бы желание. Она вспомнила, какое острое наслаждение испытала в детстве, разрезав по самой середине тюлевую занавеску в квартире маминой подруги. Углядела где-то ножницы, и - чик. Пузо важной занавески было расчекрыжено и превратилось в широко разинутый рот. Важность обернулась ненасытностью, ей это не понравилось. Но, к сожалению, вернуть все обратно не было никакой возможности, поэтому она заплакала, каясь в содеянном, получила свой законный подзатыльник и приняла урок необратимости как данность.
Или вот еще - раз накрасила губы красным маминым лаком для ногтей, пытаясь придать себе сходство с роковыми красотками немого кино. Почему-то ей казалось, что здорово получится, и, действительно, получилось, - но потом она улыбнулась в зеркале своему отражению и... Ясно, что из этого вышло. "Блад, свит энд тиас", и, разумеется, традиционный подзатыльник в придачу.
Но хуже всего было, когда у их учительницы пропала из сумки зарплата. И она видела, кто это сделал, но никому не сказала, потому что парализованное сознание отказывалось воспринимать зрительный сигнал. Деньги стащила девочка из так называемой неблагополучной семьи, она шила себе брюки из старых скатертей, - зеленых бархатных и желтых хлопковых, - была угрюмой и несимпатичной, но ей ведь тоже хотелось нравиться! Она ее жалела... Но и учительницу она тоже жалела, и когда им пообещали собаку-ищейку, которая будет их нюхать и найдет вора, она уже готова была помочь однокласснице избежать такого позора и уговорить ее повиниться, но... Зарплата нашлась под стопкой тетрадей, скрученная в тугой рулончик, а вот вина ее никуда не делась. Так она узнала, что человек может испытывать муки совести не только за себя самого. Это открытие ее озадачило, но очередной урок она приняла безропотно, тут же, по привычке, мысленно отправившись в свой Гуанахуато, сказочный город, где, конечно же, не берут чужого, и собаки нюхают людей только из дружеских соображений. Она улыбнулась своим фантазиям, а получилось - что "японскому кедру" в приемной директора. И он в ответ ей улыбнулся.
Инстинктивно опасаясь стариков, вечно недовольных молодежью, она отвела взгляд, но навострила уши, вспомнив расхожую мысль о том, что женщины любят ушами - женщины вообще во многом живут ушами, особенно если робеют и стесняются, и не могут дерзко поглядеть в глаза - как учительница директору. Наверное, чей-то дедушка, - подумала она и, чтобы подчеркнуть свою прилежность и лояльность, расправила на коленях юбку.
- Здравствуй, - сказал чей-то дедушка, - голос прозвучал как-то неуверенно, - а директора нет? Я пригласить на выставку пришел - у меня тут мастерская рядом, думаю, дай позову школьников, может, им будет интересно. "Сказочные города" выставка называется. Ты придешь? Сможешь?
Она удивилась. Сказочные города... Ух ты ж! А она только что вспоминала свой Гуанахуато. К тому же, старик, оказывается, художник. О! А она думала, что художники все сплошь бородатые, в джинсе или черных свитерах, и уж всяко не похожи на дедушек отпетых школьных хулиганов. Ну а еще - лично ее на выставку никто никогда не приглашал. Оказывается, это очень здорово, когда тебя приглашают на выставку. Наверное, она произвела на старика приятное впечатление, в отличие от директора школы. Интересно, почему? Ничего такого приятного и удивительного она не совершила, вид у нее, судя по реакции окружающих, довольно заурядный. "Прозрачный морской конек" - мысленно проэксплуатировала она понравившийся образ.
Это много позже ей открылось, что одним из основополагающих качеств Художника было невольное умение заставить людей думать, что они - самые главные в его жизни. Хотя ни жизнью, ни картинами это никогда не подтверждалось, ей потом не раз встречались женщины, считавшие себя Музами Художника, ну а любой его приятель мнил себя другом номер один, что было тоже опрометчиво и неверно, но им самим никогда не опровергалось. Пишет портрет - значит, ты ему интересен (на), значит, хочет продолжить общение, знакомство, которые обязаны перейти в дружбу и любовь.
Сама-то она ни на что такое сроду не претендовала. Ведь дружба предполагает прежде всего откровенность. Но Художник никогда ни о чем ее не расспрашивал и не рассказывал о себе. Хотя любил, когда она говорила, понимающе ей кивал и смотрел на нее профессиональным взглядом выхватывателя и фиксирователя бытия, перенося увиденное на холст. Так что, разглядев в толще воды прозрачного морского конька, Художник помог ей ощутить свои контуры и свое место в чудовищном рыбном бульоне, противном вареве, именуемом современной действительностью (как будто действительность может быть несовременной. Прошлое и будущее - не действительные, первое - уже не, второе - еще не).
- Я пойду! Я приду! Конечно, я приду! - обрадовалась она слишком резко и слишком радостно (ах, как глупо, как неловко) и еще настойчивей заторопилась: - Я тоже города рисую, город, верней, Гуанахуато, "холмистое место лягушек" в переводе, правда же, смешно? Лягушки ведь в болоте живут, не на холмах. А "мисто" - по-украински "город", знаете? - вдруг добавила она ни к селу ни к городу, как раз к тому холмистому, горбистому мисцю жаб. - Я украинский учу, сама. Чтоб в подлиннике читать украинского поэта Миколу Туза.
- О, - сказал Художник. - Это замечательно. Я тоже люблю украинскую поэзию: Ивана Драча, Лину Костенко... А Гуанахуато - город Диего Риверы?
- Да, да, я просто балдею от его "Сборщиц винограда"! Это, наверное, глупо, но я прям чувствую, что похожа на ту, которая на первом плане. Ужас, да?
Художник посмотрел на нее внимательнее.
- А знаешь что, ну его, твоего директора. Пойдем-ка лучше отсюда, поговорим в парке, на природе.
Мастерская Художника как раз и стояла в парке. Подниматься туда надо было по деревянной шаткой лесенке, а внизу, на первом этаже были какие-то хозяйственные постройки.
Он отпер дверь, распахнул ее и характерным жестом простер руку:
- Прошу!
Она шагнула через порог, вдохнув запах мастерской, и с благоговением огляделась.
Еще не все "Сказочные города" отправились на выставку, и она с любопытством прошлась вдоль выставленных на пол полотен:
- О! Так это же мой Гуанахуато! - "мой, моя, мое" - она думала так о многом, присваивая себе не только города, но и людей - знакомых и незнакомых,
Художник явно был доволен реакцией. А потом сказал:
- Ты посидишь? Попозируешь?
- Конечно же! Это ж... вообще кайф!
- Десять портретов - один твой.
Она устроилась на стуле поудобнее и приготовилась молчать.
- Ты говори, говори. Не обращай внимания на то, что я не отвечаю. Я слушаю очень внимательно.
И она стала ему рассказывать. И про то, как они с сестрой получали от отца по физиономии, если очень громко делили в детстве игрушки или книжки, и про то, что он никогда не сказал ей, что она красивая и умная, и что он ее любит. И про то, как позавчера, выходя из дома, услышала вслед себе, от соседки: "Манекен чертов!", а на ней была такая красивая красная юбочка, и белая кофточка с вышитым треугольным воротничком, и красный поясок... И так светило солнышко, и небо, естественно, было такое голубое... И она выходила такая радостная, прям ликующая - просто так, ни с того ни с сего, а дальше пошла очень грустная. И зачем они так? Почему в них совсем нет любви - ни в ком, ни к кому, они все кричат на детей - злые, красные, все требуют подчинения, все говорят только о заработках, о дороговизне ремонта, все злословят, завидуют друзьям, говорят о них плохо у них за спиной...
Художник молчал и на полотне у него, наверное, - ей было не видно, - возникала девочка глупая и может быть даже уродливая, с лицом устричного цвета (устричный цвет ей не нравится - какое-то отсутствие цвета, а не цвет) и гневом в глазах. Но на самом деле она получилась совсем другой: печальной, да, но в глазах - с болью, а не с гневом, и лицо ее не было ни глупым, ни уродливым. И устрицы здесь совершенно не причем.
На открытие выставки она принесла колокольчики. Ей показалось, это будет в тему: букет цвета неба и непафосный. Вручая цветы Художнику, она скажет: "Да в чистом поле, все прямо-прямо, и колокольчик был выше храма...". Вряд ли он слушает СашБаша, ну так она ему потом все расскажет про "Ванюшу".
Но пробиться к Художнику не удалось, он стоял в плотном кольце солидных дяденек в костюмах и тетенек с прическами. Она положила цветы на столик, где лежал альбом для отзывов о выставке. Открыв его на первый странице, прочитала банальности про спасибо и замечательно. Банальности ей всегда портили настроение, впрочем, как и пижонский выпендреж. Она уже было решила про колокольчик, который выше храма, записать в альбом, но тут объявили открытие и Художнику дали слово. Он сказал:
- Своими работами я всегда старался зрителей... беспокоить, но сейчас всем стало так плохо и темно, что я, наоборот, решил людей немного порадовать и написал эту серию.
Она подумала: "Темные года как темные века, про которые мы по истории проходили. Про них ничего не известно, и даже говорят, что этих веков и не было вовсе. Потом и про наше время будут так говорить. Но мы-то были! И "Сказочные города" - тоже!".
Все похлопали, а она уловила творческий посыл: искусство уравновешивает жизнь и добавляет красок там, где бытие в основном имеет устричный цвет...
Школа все-таки пришла на открытие: она увидела, как сам директор торчал яйцеобразной макушкой среди окружавших Художника почитателей и даже, вроде бы, пытался что-то вещать. Она повернулась и тихонько вышла из зала, оставив колокольчики на столике. Вслед ей неслись слова музейной служительницы: "Забрала бы с собой свой мусор!". "А что, Алиса, ты такая маленькая, что и Кролики на тебя кричат, и Мыши с тобой плавают..."...
Ночью она перечитывала "Алису..." и вспоминала, как, решив объяснить маме, кто такой Бармаглот, процитировала ей для начала "зелюков" из "Зазеркалья":
"...И хрюкотали зелюки,
Как мюмзики в мове...".
А мама, увидев у нее на столе учебник украинского языка, фыркнула и заявила: "И после этого они будут говорить, что это красивый язык!".
Саморасстроившись от таких воспоминаний (она придумала это словечко, чтобы обозначить собственное умение портить себе настроение) и от невручения колокольчиков, она решила немножко порисовать Гуанахуато и не заметила, как наступило утро.
На следующий день Художник вызвал ее с урока литературы.
- Как вы меня нашли? Вы ведь не знаете, как меня зовут!
- А вот, - он развернул перед ней листок бумаги с ее лицом. - Быстренько набросал углем. А ты в школе - известная личность.
- А, да. С нелучшей стороны известная.
- Пустяки! Кто знает, какая из сторон - лучшая? Так куда ты вчера пропала? Я тебя искал... Ты придешь сегодня?
- Угу, - сказала она и пришла, потому что всегда выполняла данные обещания.
При желании можно убедить себя в чем угодно...
К своему стыду, в мастерской она уснула прямо сидя на стуле, и в тот день Художник написал "Девочку, спящую на стуле". Ей приснилось, что она идет по улице одного из "Сказочных городов", минуя желтые, голубые, красные дома, заходит в один из них, кажется, ярко-красный, в голубую дверь, увитую виноградом, и встречает на пороге Диего Риверу, который тут же превращается в Художника. А она видит себя в зеркале и не узнает, наверное, это лицо одной из возлюбленных Риверы, Людоеда, пожиравшего судьбы женщин. Отражение показало ей язык и сказало: "Устрицы не спорят с человеком". "Ничего себе, теперь я устрица, - подумала она, просыпаясь. - Вот до чего доводят людей морские аналогии...". Словечко "устричный" ей нравилось, в отличие от цвета. Смешное. Устричный фестиваль проходит в Мексике. А мексиканский город Гуанахуато стал в этом году столицей ибероамериканской кухни...
* * *
Я бы могла, конечно, написать, что эта история закончилось каким-нибудь катарсисом: в конце концов она вышла замуж... не за Художника, конечно, но за его сына, или нет, лучше внука. Что своего сына они назвали именем Художника... Увы, катарсиса не будет. Замуж она вышла вовсе не за внука, и даже не за художника по профессии, да и сына никакого у нее не было - родилась дочка, которая со временем превратилась в капризную эгоистичную девицу, любящую только наряды и себя в них. (В супермодели ей пойти, что ли? Да статью не вышла). Старый Художник умер, как пришло время, но она узнала об этом через несколько лет. Погрустила, конечно. И в Гуанахуато она так никогда и не попала и не походила по разноцветным улицам, жуя экзотическую энчиладас или гордитас и пытаясь разыскать дом того, кто написал "Сборщиц винограда". Эту репродукцию она повесила у себя на стене: слева от "Винограда..." висели "Сказочные города", подаренные ей Художником после выставки, а справа - копия "Спящей", которую он сделал специально для нее.
Сам же оригинал - вовсе не обошел триумфально все музеи мира - портрет спокойно хранился в тайниках мастерской, а потом его все же купила какая-то галерея, но никто из искусствоведов не заинтересовался личностью "Девочки, спящей на стуле". А в альбомах для откликов зрители писали все те же банальные слова: благодарим, замечательно, спасибо за доставленную радость общения с искусством.