- Честное слово, я уже тыщу лет как не занимаюсь очеркистикой! Пришлю кого-нибудь из наших ребят.
- Ой, ну пожалуйста, возьмитесь сами! Очень вас прошу!
Я нехотя согласилась. Не люблю, когда так настойчиво уговаривают. Стараюсь побыстрей сей акт прекратить - любым способом. Хотя способ, как правило, один: сделать то, о чем просят.
О таких, как я, почему-то говорят: не умеющий сказать "нет". Да умею я, умею. Просто хочется в один момент избавиться от неловкости, выскочить из ситуации просьбы-отказа (понимаю, что вообще-то это странное поведение для того, кого в определенных кругах называют Литературной Стервой, а меня так называют).
Так что я взялась за очерк о художнике не из-за соображений политеса, как можно было бы подумать, а вот именно поэтому - чтоб меня прекратила упрашивать полузнакомая дама, приятная во всех отношениях, - как, по сложившейся традиции, основанной обожаемым Николаем Васильевичем, мы продолжаем именовать подобных дам. Хотя я почему-то называла ее про себя "Красавица, у которой куст алоэ вместо головы". Всем хороша, всем поможет, даже боль утолит, ежели что, но присмотрись попристальнее, а это - инопланетное чудовище. Впрочем, лично мне она ничего плохого не сделала. Это так, ощущения...
Художник оказался менее приятным. Он даже не дернулся встать с дивана при моем появлении (мы встречались в конторе Куста Алоэ), глядел на меня исподлобья, а первая фраза потенциального героя очерка была такой: "Я не член Союза художников, у меня нет высшего образования и у меня нет детей". "Странно, - подумала я, - наверное, о нем так часто писали и так часто задавали именно эти вопросы, что он решил сразу, без какого-либо промедления, снять их". Но мне от художника нужно было другое, хотя кое-что в этом характере я уже поняла. Ух, комплексы! Кто из нас не становился их жертвой? Я, например, по старой советской традиции, заложенной в нашей семье бабушкой и дедушкой и свято соблюдаемой моими родителями, того и гляди в обморок могу грохнуться при разговоре на две табуированные темы: деньги и секс. Задать простой вопрос: "А сколько вы мне за это заплатите?" - для меня так же нереально, как раздеться догола на главной площади города, и сколько бы я ни корчилась в муках по поводу неполучения заработанных денег, только добрая воля работодателя может несчастной в этом помочь. Но не я сама. Так что моя стервозность, увы, на материальную сферу категорически не распространяется, а действительна только в четко обозначенных рамках профессии: набрасываюсь исключительно на качество редактируемых текстов, требуя у авторов проявления их литературного мастерства, если таковое мало-мальски имеется в наличии. Но, как правило, здесь у нас оно вот именно что отсутствует.
Ну а что касается секса... Как говорится, к чему слова, тут действовать надо. Хотя с юмористическими ситуациями насчет этого у меня все в порядке - тоже из-за редакторской работы, конечно. Вот, присылает тут один автор статейку для нашего еженедельничка. Читаю: "Секс известен человечеству с незапамятных времен...". Практически плачу, уронив голову на руки. А далее, там же: "Палка оказалась о двух концах". Это, конечно, уже более тонкое звучание слова, в это въехать надо, и каждый судит здесь по своей испорченности. Видно, я испорченная, несмотря на семейные табу.
А тут еще в материале о художнике Батони Помпео один юный искусствовед немножко ошибся: вместо "Экстаз святой Екатерины" написал "Оргазм святой Екатерины" (уж и не знаю, что у него в голове было, когда он на полотно смотрел). Вообще-то, ангелы там вокруг этой Екатерины разновозрастные, симпатичные такие, так что, наверное, экстаз вполне может и за оргазм сойти, прости господи.
Что и говорить, нет на свете веселее работы, чем работа редактора.
Однако она не всегда весела, случается, что и опасна бывает, иногда - даже для жизни. Раньше, когда не существовало вот этих безобидных "электронных вариантов", автор мог и по морде рукописью дать. И нежность отношения к его произведению не помогала: "А вот здесь вот такой вопросик, а вот здесь - не точнее ли будет это слово?". Выхватывает папку, замахивается: "Не для дураков пишу!". Конечно, не для дураков! Дураки вроде меня в телегонии-то, - ни бум-бум. А это, оказывается, такая штука, которая требует, - для целомудрия фемины и чистоты расы, - чтобы у каждой женщины на всю жизнь оставался только один, ее первый мужчина (опять секс, бог ты мой! Черный принц он наш, по определению Айрис Мердок). Потому что все дети от последующих партнеров приобретут гены вот этого, первого. И тогда - кошмар что будет. Ссоры в семье, свары. Наборы разрозненных генов бросаются друг на друга, дерутся сковородками. В общем, ужас. Вот что такое телегония. А мы тут сидим, ничего не знаем (у самого-то автора - примерно 150 жен имелось в разное время и в разном месте, но это как раз неважно. Важно, чтоб женщины - ни-ни...).
...Но телегония телегонией, а меня, как и с Батони Помпео, опять нанесло на художника, слава богу, хоть не 18 века, а нашенского, родимого. Может, современник нам будет понятнее? Без экстазов там всяких... Ну пусть хотя бы без недоразумений, связанных с деньгами или сексом обойдется, прошу! Проси-проси, сказали мне небеса. А наше дело - распорядиться твоей просьбой, как нам вздумается.
Художник, кстати, был не бездарный. Его работы мне даже понравились. Нечто такое... в лиловых тонах. И мыслил он, к его чести, довольно оригинально, - а как раз этого мы не вправе требовать от художников. Они другими частыми мозга шевелят, не мыслительными. Правда, любой мой вопрос будущий герой очерка воспринимал в штыки, а любой комментарий язвительно передергивал, из чего я окончательно сделала вывод о "комплексном" подходе ко всему, что героя окружает. В частности, к женщинам, да и к самому человеческому существованию. Зато Набокова запросто цитировал, хотя при этом почему-то старался на меня не смотреть:
- "Здравый смысл говорит нам, что жизнь - только щель слабого света между двумя идеально черными вечностями"...
Я не удержалась, чтоб не вставить свои пять копеек:
- А я Довлатова люблю: "Слабые люди преодолевают жизнь, мужественные - осваивают..."...
- Ну почему все женщины так любят Довлатова? - хмыкнул герой едко и раздраженно, изволив скосить глаз в мою сторону.
Я подумала, что не все. Процентов 80 и имени этого никогда не слышали, остальные - кто не читал, у кого - иное мироощущение, кто принципиально не имеет дело с алкоголиками, кто - с евреями или армянами. И остается, наверное, какой-то жалкий один процентишко от всех женщин - нас, любящих Довлатова. Конечно, если брать в том числе и прекрасную половину племени мескалеро, и замечательных жительниц Демократической Республики Сан-Томе и Принсипи, и... Ну да ладно.
Очерк про художника получился у меня разлапистым и несуразным, но, мне казалось, неплохо передающим личность творца, который произвел на меня, как принято нынче выражаться, неоднозначное впечатление. Он ведь даже подписывал свои работы вместо фамилии почему-то цифрой - 15. Я так и начала: "Его число - 15, его цвет - лиловый"... Попытавшись заручиться у прототипа согласием на публикацию - с помощью допечатного прочтения им материала, я нарвалась на отказ: "Это твои рефлексии". Так что текст был целиком и полностью на моей совести. Что ж, раз так, мне легче прожить. К тому же, герой выкатил нам большую дулю по поводу присутствия своей фотки на полосе. Причину не объяснил.
И вот, притащив стопку свежеиспеченного еженедельника в контору Алоэ, я получила приглашение отметить выход очерка - с ней и с художником, чему не то чтобы не обрадовалась, а как-то насторожилась, потому что считала, в общем-то, неправильным вступать в подобные отношения с малознакомыми людьми. Образно говоря, Литстерва предпочитает вершить застолье с довлатовцами, а не с набоковцами. Но отказаться было неудобно, и я, купив большую шоколадку и бутылку ликера (не падать же на хвост хозяевам, даже если в гости тебя принципиально заманивали), отправилась в означенное место, дабы принять восторги или возмущения своего героя насчет его изображения в слове лично мной.
- О! От я, оказывается, какой, - сказал художник без малейшей иронии, но с видимым удовольствием. Вместе с Алоэ они немного удивились шоколадке и ликеру, а я удивилась их удивлению. Не за гонораром же пришла. Гонорар мне пока что мой еженедельник платит. Того и гляди перестанет. Вот тогда и будем падать на хвост. Хотя, скорей всего, просто перестанем ходить в гости.
Мы чинно расселись в креслах вокруг журнального столика и только собрались поднять рюмашки и сказать первый тост (за творчество? За сотрудничество? За успех и для пользы дела?), как дверь в кабинет открылась, и наше немногочисленное сообщество разбавил еще один гость, вернее, гостья. Правда, не приглашенная заранее, а заглянувшая на огонек. Это была легендарная личность. Знаменитый литературовед всех времен и народов, пламенный поджигатель фестивалей и семинаров, местная профессорша всевозможных наук и искусств по прозвищу Сова. О том, что она знаменитая, пламенная и всевозможная, было известно не только нам и широкой общественности города, но и ей самой, а посему, даже не принимая внутрь алкогольных напитков, Сова при любом случае считала себя обязанной выдать присутствующим все те знания, что накопились за ее, в общем-то, не очень короткий жизненный путь, и, как правило, ей это удавалось. Аудитория же покорно сидела и внимала Сове, упорно не желавшей смириться с тем, что грандиозное влияние, скажем, Анджело Полициано на творчество, скажем, Дариюса Мийо... Роберта Уилсона... Адама Альбрехта... - не так явственно и очевидно для публики, как для нее самой. Мы должны были непременно убедиться в грандиозности влияния! И убеждались, а что делать-то, неудобно ведь, человек зря что ли старается...
Тем временем стемнело. Литстерва, Алоэ, Комплекс и Сова - прелестная компания, прямо бессмертное Безумное чаепитие какое-то, - вернее, по-нашему, по-расейски, Безумное чаепитие в Мытищах, - продолжала осуществлять действие первое, второе и третье, не поменяв не только декораций, но и мизансцену. Трое сидели с недопитыми рюмашками и нервничали, так и не успев произнести ни единого тоста, тем более - поговорить за жисть, а Сова витийствовала перед нашим носом, приводя примеры, подчеркивая аналогии, делая умопомрачительные выводы и упиваясь собственным интеллектуальным могуществом. Мне, - не знаю, как остальным, - уже давно хотелось, подобно Есенину, задрав штаны, бежать за комсомолом. В смысле, от комсомола - ускакать, урыть, уместись куда подальше, лишь бы не слышать о концепированном авторе и бинарной оппозиции. Я сторонилась лишних знаний, мне не нужны были чужие выкладки о том, что интересует исключительно самого выступающего, к тому же, было тяжело оттого, что это отказывается понимать, по идее, культурный, даже сверхкультурный, человек. Я злилась, я накалялась, но сделать ничего не могла. Потому что терпелива до безобразия.
Мне это в жизни редко помогало. Терпение - не благо для того, кто им обладает. Ну вот, терпишь-терпишь, запихиваешь в себя негодование, запихиваешь, как подошедшее тесто обратно в кадушку, а потом ведь оно все равно выползет - и уж как вспылишь, так вспылишь. У меня, у Литстервы, это случается, как правило, когда дело касается нашей местной окололитературы. Бывает, правда, крайне редко. Можно даже сказать - вообще никогда.
Некая поэтесса, не умеющая даже рифмовать и не имеющая понятия о стихотворном размере, выпустила книгу (с чего они решили, что имеют на это право?). Читает на публике (с чего они решили, что имеют на это право?). Слушатели получают удовольствие и от чтения, и от стихов, говорят поэтессе, что ее книга - их настольная книга, что они с нею едят, спят и держат на груди и рядом на тумбочке. А я, оказавшись здесь случайно, в качестве занесенных ветром, смекаю, что тогда ведь на кой ляд сдались в земной атмосфере те, кого называют настоящими, ведь народонаселению все равно, что на груди и на тумбочке держать. Зачем тогда плата жизнью за строчку, смертью за книжку? Чтоб такая вот публика, покрутив головой, сказала тебе: а, я ничего не понял! Но я держусь, не ору, как сумасшедшая.
А то еще лучше: даришь свой едва вышедший фолиант лучшему дружку, лет через 200 спрашиваешь: "Прочитал?". Он говорит: "Нет", даже не смутившись. Больше не спрашиваешь. И так ведь все ясно. Тем, кто пишет собой, ясно: пренебрегая твоим текстом, пренебрегают тобой. Друг пренебрегает тобой. И о чем тут тогда говорить? И я опять держусь. Тесто еще крепко сидит в кадушке.
Кажется, у Совы начал иссякать источник сегодняшних тематических выкладок. Блазон... Двумерность... деконструкция... авторская семантическая игра... - неслось уже из коридора, и мы подняли наконец наши многострадальные емкости, наполненные давно ожидающей нас многоградусной жидкостью. А когда опустили, оказалось, что вообще-то уже надо покидать помещение, а мы ведь застолье фактически и не начинали. Непорядок какой! И я решила его исправить, расчувствовавшись после принятия внутрь определенной дозы небезалкогольного напитка: "Ребята, а давайте ко мне! Хоть посидим спокойно, поговорим". "Ребята", как ни странно, тут же подхватились, будто только того и ждали. Алоэ стремительно облачилась в летящее серое пальтецо с серебряной то ли вышивкой, то ли аппликацией, а мы с художником чуть не перепутали свои черные куртки (вот удивительно - в таком цветном и ярком мире художников сами они предпочитают задрапировываться черным). Вроде, мы были уже готовы осуществить задуманное и сделать свой первый шаг к не столь безумному чаепитию (винопитию), как художник вдруг озвучил витавший в воздухе призыв, не видимый и не слышный разве что таким балбескам, как я: "Ну ладно, а теперь вы идите, а мы тут пока останемся". Алоэ смущенно шевелила всеми своими иголочками, отведя глаза и загадочно улыбаясь. Художник же смотрел на меня в упор, не побоюсь этого слова, пламенным взглядом. Но пламя предназначалось явно не мне (не увы, а ура). Знаете, я ничего не понимаю в супружеских изменах, но плотоядное выражение лица Комплекса и сконфуженное - Алоэ иначе истолковать не получалось. Сей адюльтер явно готовился заранее, и я должна была послужить мощным прикрытием разворачивающихся прямо у меня перед носом событий: посидели бы для приличия пару часиков, гость тогда как раз бы и ретировался, будучи человеком воспитанным, но эти пару часиков украла у нас Сова. И гость оказался без надобности, вот его и выперли.
Я чувствовала себя, как, наверное, чувствовал себя кондор, которого вели на Фестиваль крови, обвязав веревками, не давая ему взлететь и заставляя идти пешком - текст про бедную птичку произвел на меня когда-то неизгладимое впечатление. Что ж, выперли, так выперли. Не хватать же моих собутыльников за фалды, не проситься же обратно в компанию - третьим. И я ушла. Подхватив свои немудрящие пожитки. И даже не ведя арьергардных боев. "Спите, милые, на шкурах россомаховых...".
Чего-то такого я, собственно, и ожидала - недаром опасаюсь застольничать бог знает с кем. Так что в итоге победили, брат, набоковцы, не довлатовцы. Впрочем, чего грустить, дела и посерьезнее случались - набоковцы-то победили не только в нашем сегодняшнем застолье, но и в литературном - мертво шелестят красотами стиля, бесстрастно играют в свои кубики, переставляя их сверху вниз, справа налево, как Кай пытаются составить из льдинок слово "вечность"...
Ну а кто же скажет сейчас о человеческой душе? О ее слезах и ранах? О нас, сирых и убогих, количество которых вряд ли уменьшилось со времен Достоевского? Уж точно не я. Я ведь не претендую на лавры властителя умов. Я рассказываю историю, я просто рассказываю историю.