ГГ. Этот дом неотвратим как смерть или как правитель, неугодный своему народу, но не подозревающий об этом, впрочем, как и сам народ.
Генрих Германович смотрит в окно, упирающееся в темно-коричневую новенькую кладку десятиэтажного самозванца, явившегося здесь хотя и не в одночасье, однако стремительно, с ужасающим грохотом и презирая любые строительные и общечеловеческие нормы и правила. Да и существуют ли сейчас какие-то нормы? Вот взманнулось кому-то выстроить нехилый домишко прямо под окнами ГГ, он и построил, а кто ему запретит? Теперь вместо неба, солнца, облаков, деревьев, одноэтажных зданьиц артели по перекраске краденых автомобилей и перебивке их номеров (это всего лишь подозрение ГГ), вместо зимы, весны, лета и осени, а также Эльбруса в ясную погоду, ГГ имеет перед носом вид на глухую, прямо-таки тюремную стену.
А началось все так неожиданно, никто ничего и сообразить не успел: в одночасье разнесли заводик в клочья, в мелкую пыль. ГГ, на свою беду, всегда приветствовал любое созидательное обновление, и он представил на миг, что открывшее глазу пространство навечно зафиксируется перед их окнами - свободным полетом мотылька и ласточки прямо в небо, детским восторженным визгом на какой-нибудь расписной детской площадке с деревянными слонами вместо банальных горок, лесенками и башенками просматриваемых насквозь домиков-насестов. Однако когда летняя пыльная вьюга ворвалась в окна вместе с грохотом бульдозеров, стало ясно, что пространство это - всего лишь быстро меркнущая иллюзия и что жильцы дома опоздали протестовать - где-то вне их внимания уже были сварганены определяющие документы, хлопнут мешок денег на стол, начиркан спецами проект, завербована рабсила.
ГГ злится, слыша призывы бороться за свои права, отстаивать свою честь, и лозунги на тему "все в руках человека" и "человек - сам кузнец своего счастья". Тот, кто призывает, видать, никогда не жил перед самовздымающейся каждый божий день громадой, которая плевать хотела на какие-то твои права, честь, руки и счастье. Хотел бы ГГ получить рецепт по организации борьбы за свои права вот в этой отдельно взятой комнате с уворованными небом, солнцем и прочим видом из окна и полученным взамен чудовищным грохотом и кромешной темнотой. "Почему меня не спросили, хочу ли я этого, нужно ли это мне? Потому и не спросили. А вдруг ты выскажешься?". Да не-ет, куда уж мне... Как говорил умница-циник Фитц из "Метода Крекера": "Кризис капитализма лишил тебя работы, амбиций стимулов и... самоуважения". Но это у них - кризис, у нас же капитализм, судя по всему, процветает. А вот самоуважения как не было, так и нет.
ГГ лежит на диване скрючившись и окаменев, а внутри бьется, извивается, пытаясь освободиться, невидимый внутренний ГГ. Сон его рвется, как магнитофонная пленка, "тип два". Только, вроде, склеил - и опять, буквально на мелкие кусочки. Вот расхожая фраза - "сон увидел". Но сон ведь не видят. Сон проживают, как жизнь. И вспоминают, как жизнь - пусть даже нелепую, странную и фантастическую. Случается, ГГ снится нечто темное и страшное, молча стоящее за дверью и терпеливо ожидающее, когда он закончит сражаться с замком и сдастся. ? А замок проворачивается, проворачивается, а ты крутишь ручку, крутишь, и пробуешь дверь - открыта или закрыта, а она открыта, и замок проворачивается, а нечто все стоит за дверью и спокойно ждет. Вспоминать это кошмарно, но такое редко бывает, а вот стихи снятся часто. Сегодня, например, чичибабинские. "Школьные коридоры тихие не звенят... Красные помидоры кушайте без меня". Неплохо было бы с кем-нибудь сон обсудить, но кому расскажешь? Жена занята очередным ремонтом, окружающие гуманоиды - добыванием хлеба насущного, что, впрочем, их достоинства в глазах ГГ никак не умаляет, умаляет как раз другое - желание во что бы то ни стало вызвать ГГ на разговор и поставить его в этом разговоре на место. Но с чего вы, блин, взяли, что я хочу с вами разговаривать, что ваши мысли могут быть для меня интересны? Занимайтесь вы своим делом: перекладывайте бумажки с места на место, предлагайте воровские схемы, втуливайте больным ненужные им лекарства, издавайте подлые и пошлые книжонки, только меня со своими разговорами в покое оставьте.
Не оставляют. Любят позвать куда-нибудь на круглый стол, на радио, на ТВ, где ГГ, как записной оппозиционер и историк, должен прилюдно обмозговывать сложившуюся в обществе ситуацию, аргументировать аргУментом, опровергать что-либо типа "Сталин великий. Почему?". После одного такого опровержения прямо напротив кухонного окна ГГ выставили билборд с усатой физиономией, как бы в укор и в насмешку: ты чеши, чеши языком, а мы тем временем... Тем, помидорным временем. Однако - "красные помидоры кушайте без меня...".
ГГ сражен заоконной метаморфозой, теперь из своего внутреннего мрака он взирает на мрак наружный и постигает - старается постигнуть - законы жизни. Навечный колосс, застящий свет, создает ощущение замурованности: камень перед носом, камень вместо неба, камень как символ неизбежности: его ставят на могиле в память человеку, а получается - откупаются от почившего в бозе... Стычка живого и мертвого к победе живого никогда не приводит. Живой - он, конечно, тоже имеет дело с камнем - всю первую половину жизни катит его в гору, собирает действительность в кучу. Ну а во второй половине камень сам, весело подпрыгивая, скатывается с горы, и события прошлого накрывают человека с головой. Он принимается разбираться с неправильным - в детстве - отношением к нему родителей, возвращается мысленно в старую дружбу, любовные обиды столетней давности вдруг становятся осязаемыми.
Я. На меня из зеркала смотрят бабушкины глаза. Карие, тоскливые, глаза пожилого человека... Вот странно-то. Я себя с ней никак не могу соотнести: разве мне столько лет? А, да, столько, как же я могла забыть? То ли почаще надо в зеркало смотреться, то ли наоборот, пореже, чтоб не огорчаться. Как быстро из Марии жизнь превращает тебя в Пилар - и пикнуть не успеешь. Ах, простите за литературные реминисценции, но кто читал, поймет. Поймет и простит, понимая, что для особей вроде меня - жизнь - это всего лишь прогрызание ходов в сплошной массе текстов, своих и чужих.
Я откладываю Гениса "Иван Петрович умер", с обложки на меня смотрит этот самый Иван Петрович, и я думаю о том, что, блин, он никогда не умрет, во всяком случае, пока живы наши так называемые писатели. В объявленный зачем-то Год литературы на остановках города появились рекламные стенды с физиономиями местных вербальных знаменитостей вкупе с их бессмертными высказываниями. Например, такими: "Все начинается с любви". Долго, блин, думал над этой гениальной фразой? И-эх, ты, человек, у которого только фамилия-имя-отчество хороши: Леонид Николаевич Андреев. Что за ирония судьбы: до буквы совпасть с классиком в имени и быть при этом махровой, позорной, стопроцентной бездарностью... Господи, куды ж бечь от ваших физиономий, вашего тщеславия, банальностей, вами излагаемых, ваших убогих мыслишек? Мимо остановок хожу, пряча глаза. Мне стыдно. Стыдно, что подобное у нас именуется литературой. Я же называю моих современников джумби. Это такие "объемные конструкции, формой повторяющие товар, увеличенный в несколько раз" - вычитала на сайте о рекламе. Джумби - подделка, но и она, конечно, имеет право на существование, разве что не надо принимать ее за реальный предмет.
И я тоже джумби. Правда, думаю, - иного молекулярного устройства, хотя - один пень. Вот скольких моих читателей можно обнаружить в этом мире, если их скопом посчитать? Как-то одна девочка (теперь она мой литературный секретарь, уж как же ж такое упустишь?) подбежала на улице с восторгами: "Своим творчеством вы несете свет! Я на вашу страничку постоянно в Интернете захожу! А скоро выйдет ваша новая книжка?". Да не несу я, родная, никакого света. Среди семи миллиардов жителей Земли ни один - ну, кроме тебя, - не заинтересовался тем, что я сегодня кинула на эту самую страничку - статистика раздела не врет. Так что смысла выпускать очередной фолиант не вижу никакого. Что и к лучшему, наверное. Продается же только известность. И быть непродающейся - в этом есть свой смысл, как в анекдоте про неуловимого Джо: "- Его что, никто не может поймать? - Да кому он нужен?".
ГГ. Из-за произрастания - все выше и выше - тюремной стены напротив ГГ полюбил уходить с головой в Инет, путешествуя по своим приоритетным рок-ресурсам. Называется это - поймать волну. ГГ расстраивается, если в этих волнах попадется ему вдруг что-либо отстойное - например, перепев толстым лысым безголосым стариком собственной аутентичной композиции, написанной лет 50 назад. "Если ты поживший мудрец, - думает ГГ, - то давай, изрекай свои мудрые мысли под музыку, раз кто-то согласен тебя слушать. Что ж ты вылезаешь на сцену с песенками мафусаилова века! Ущербно твое желание повторить юношеский триумф, пережить то ликование, ту эйфорию - это вызывает у зрителя в лучшем случае горькое сочувствие, а то и злорадное удовлетворение. Да ты же комичен, старик! Ведь зритель тут же найдет и уцепит в Инете и твой юный голос, и блеск твоих молодых глаз, и твою вдохновенность, и четкость профиля, и порывистые движения... When I was young... Что ж, успех - рано или поздно - всегда подводит: его тело усыхает, лепестки облетают и, в конце концов, он падает в руки триумфатора как нечто мертвое и бесполезное. А ты, болван, пытаешься мертвечину реанимировать. Вот Битлз - молодцы. Их уж никто не попрекнет желанием повернуть реку времени вспять. Битлз - пример. И не только того, что умение придумать мелодию - ничем в музыке не заменишь, и не только того, что перевернуть сознание тинейджеров всего мира - значит перевернуть и сам мир. Это еще и идеальный показатель тленности денег, которые не стали спасением ни в судьбе Маккартни, ни для Леннона, ни для Харрисона. Идеальный показатель того, что никто ни от чего в этой жизни не застрахован, будь ты хоть тыщу раз миллиардер и кумир миллионов. Это идеальный показатель бренности дружбы и смертности творчества, показатель того, что все кончается".
Я. Эта боль немотивированна и бесконтрольна. Ее стыдишься. Она без дна. Стыдишься, когда тебе говорят, что на свете так много реальных несчастий, а ты позволяешь себе такую роскошь, как киснуть без повода. Повод однако есть. Правда, атавистический... Но кому объяснишь...
...Они женились аккурат в Новый год, я же в этот момент пребывала в городской гинекологии - ну да, такое случается: без видимых причин, без злого умысла новый человек не желает появляться на свет и кончает жизнь самоубийством, а его потенциальная мамаша, ничего не шаря ни в физиологии, ни в жизни, будет убиваться и недоумевать: и за что ей такое? Обретаясь как будто в чужом сне, я очнулась утром в палате на узкой продавленной койке, и соседка меня спросила: "Это у тебя ребенок кричал ночью?". Да сроку у меня всего пять месяцев было, какой там крик? Я подивилась жестокости вопроса.
...У них была веселая молодежная свадьба, белый цветок в волосах невесты, все это я узнала со слов подружки Милки, а у меня - отказ палатного врача в выписке - с плохо скрываемым отвращением: "Что ты тут кровью заливаешься, пойди, попроси у нянечки подкладную...". Мне было 18. Я пошла. Вернее, побрела, держась за стены. Как андерсоновской русалочке, мне каждый шаг давался с болью. Красиво сказано, начитанная ты девочка, но ведь не было в этом ничего красивого. Было утло, бедно, безрадостно, были широкие коридоры цвета гри де перль, запах хлорки, злая физия замученной жизнью няньки.
Я еще не знала, что у нянечек просить ничего не надо, что слушаться врачей с первого раза не надо, что не стоит принимать боль так смиренно и стоически, надо требовать к себе внимания и уважения, требовать помощи, хамить, парируя хамство, вопить, парируя вопли... Но я не умела орать и в ответ на нянечкин ор ("Где я вам тут подкладных наберусь?") молча потащилась в санузел, где устроила постирушку, а дальше пришлось пользоваться хорошо отжатой, но при этом отнюдь не менее мокрой тряпицей. Мокро и холодно - очень точные синонимы.
И я знаю, почему так случилось. Он просто обиделся. Он просто знал, что мне не нужен и я не собираюсь его любить - у меня не было ни желания, ни планов заводить детей, жизненные реалии такого рода пока не коснулись моей безмятежной души. Зато когда мы пришли в то самое заведение, чтобы все поправить и жить как ни в чем не бывало, и я поднялась наверх, а потом спустилась отдать вещи, то увидела с площадки второго этажа - в вестибюле пусто. И забрать у меня одежду некому, и не прислониться мне головой ни к чьему плечу, и не заплакать, и не пожаловаться, и не покаяться, и не сказать, какая я сволочь, и не услышать, что я не сволочь, а просто так вышло... Я стояла с ворохом одежды в руках и вдруг очень четко поняла - да ведь меня абсолютно некому любить. Совсем некому, кроме дедушки. И тогда я решила завести себе того, кто будет меня любить вопреки всему, вне всяких контрактов и условий. А надо было решить завести себе того, кого буду любить я сама. Вот поэтому все так и вышло.
...Их сын родился в день 19-летия отца, а я продолжила жить дальше, все очень просто. Вышла из больничных дверей с пластиковым пакетом, в котором лежала чашка, ложка и книжка - Милка навещала, не дала пропасть. А дедушке я тогда сказала, что с той же Милкой на несколько дней в столицу смотаюсь. Дедушка добрый, он меня отпустил. Так и не узнал, что у него правнук мог бы родиться. Ну и хорошо, что не узнал. Старые люди отнюдь не либеральны в таких вопросах. Впрочем, никакого скандала не было бы. Дедушка просто расстроился бы. А я очень не любила его расстраивать.
...Мы остались с дедушкой вдвоем по вполне банальной причине - мои родители разошлись и знать свою дочку после этого не хотели, а бабушка покинула нас относительно рано - ей остеохондроз лечили прогреванием, а оказалось - грели онкологию. Глядя тогда в бабушкино потустороннее лицо, я дала себе зарок раз и навсегда - никогда не лечиться ни от чего серьезного, а решать это только радикальным методом. Я колола бабушке обезболивающее, а дедушка сидел рядом и пытался нас развлечь, бубня что-то невразумительное:
- Говорят, душа - эфемерная субстанция, невидимая, невесомая. А мне кажется, душа - водная стихия, - придумывал он на ходу. - У кого-то это - стакан воды, у кого-то - Ниагара, у кого-то - Мировой океан. Сравните: буря в стакане воды, Ниагара - сама по себе вечная буря, ну и шторм в Мировом океане...
- Но в человеке не найдено никакой водной стихии души, - подыгрывала я. Дедушка любил, чтоб с ним спорили. Тогда он вдохновлялся на монолог.
- Да хомо сапиенс весь из нее состоит, он на 60 % - жидкость. И проживает в ней всякая - частенько неожиданная - фауна. У кого - ихтиозавры, у кого - золотые рыбки, а у большинства - карасики, щучки небольшие, сазанчики, карпы зеркальные. Находятся на эту живность и удильщики. Конечно, на ихтиозавра с удочкой не попрешь, золотую рыбку выловить - слишком большая удача. А вот остальную мелочь хватают с удовольствием! Береги своего карася, не ловись на мотыля и кузнечиков - сцапают и сожрут.
Меня и сожрали, дедушка, хорошо, что хоть бабушка этого уже не увидела. Перед смертью она попросила сделать ей маникюр и покрасить волосы. Хотела хорошо выглядеть в гробу. И ей это удалось. На похоронах говорили: "Смотрите, у нее маникюр! И волосы крашеные!". Стоял февраль, а бабушка по самый подбородок была завалена цветами. Ее любили... Вроде бы, какую-то старушку неприметную... У гроба соседка вдруг стала обращаться к ней, как к живой: "Отмучилась, милая? Теперь тебе хорошо? Спокойно?". От бабушки шел слабый запах тления. Соседку мне хотелось заткнуть. Но я привычно молчала, отделенная от всего мира умением, но нежеланием говорить. Потом меня будут считать высокомерной, неприятной, холодной, равнодушной, совершенно не похожей на свою симпатичную приветливую бабушку, и это будет правдой, почти что правдой, потому что высокомерие мое не бралось из ниоткуда, бабушкиной защитой от мира было его приятие, моей - искусственно выращенная отчужденность.
...Мы остались с дедушкой вдвоем, однако я, как в лингвистической сказке Людмилы Петрушевской, "вздребезнулась, сопритюкнулась и усяпала с напушки". А за напушкой меня ждала иная жизнь.
ГГ. Какой смысл говорить о том, как сходил в магазин и купил там дыню, которая оказалась совсем несладкой? Какой смысл комментировать вслух свои и чужие простые действия? Какой смысл говорить ерунду? Молчите. Но они говорят. И очень удивляются, если ты уходишь от разговора.
Нет, ГГ с удовольствием бы с кем-нибудь поговорил. Например, о взаимодействии личности и толпы. Уж кому, как ни ГГ, знать, что твоя личность - это твое проклятье. Ты таскаешь ее за собой, как сиамского близнеца - и рад бы разорвать связь, влиться в социум, да не выходит - очередная вспышка глупости рядом, и ты, ядовито улыбаясь, тут же комментируешь ее с помощью какого-нибудь ехидного замечания, хотя выгоднее и проще - промолчать. От собственной личности, увы, никуда не деться, хотя ты, пораскинув мозгами, осуждаешь свои поступки - да как же я так мог? Да зачем же я так сделал? Да почему ж я это сказал? А потом, при любом удобном случае, ведешь себя традиционным образом - то есть, именно так, как тебе и свойственно. Личность - нарушение космоса, взбулгачивание мертвого штиля, ликвидация статус-кво... Стремящееся же к состоянию абсолютного покоя мироустройство инстинктивно пытается пресечь бунт живого против мертвого, не принимая в расчет того, что от качества личности в конечном итоге зависит и качество безличностного мира.
ГГ живет в ощущении, что с миром он сражается в одиночку, терпит его, подлаживается к нему, иногда даже льстит, может быть, но все сам на сам, без видимых в обозримом пространстве сородичей. Однако еще когда мэтр Сэлинджер рассматривал тему "бескомпромиссного противостояния талантливой личности и мира", создавая свой роман-программу для тинейджеров. Впрочем, ГГ согласен не косить под личность талантливую. Бог уж с ним, с талантом. А вот эго, конечно, никуда не деть.
Я. - Я думаю, один из самых своих страшных рассказов "Дети кукурузы" Стивен Кинг написал, имея в виду Сэлинджера. Иносказательно, конечно, через метафору, но это о нем, - я боюсь высоты и никогда не сижу на подоконнике, а тут вдруг уселась, и, вместо того, чтобы красиво закурить - было бы к месту, но я, на свою беду, никогда не курила, - неромантично грызу яблоко, как маленькая, брызгаясь соком и получая грандиозное удовольствие - и от яблока, от разговора.
- Это еще почему? - спрашивает Лайза. На самом деле, она Лиза, но ей так больше нравится. Лайзу я взяла себе в литературные секретари - дань давней традиции, когда маститые спасали молодых литераторов от обвинения в тунеядстве, нанимая их к себе в помощники. Маститости, конечно, во мне никакой, но спасти Лайзу я в силах, - при финансовом шефстве мужа, конечно, - не от преследований за нарушения принципа "Кто не работает, тот не ест", а от журналистской рутины, например, или от взаимодействия с без-умными (именно так) рекламодателями, которые за свои кровные требуют осуществления права руководства процессом, губя при этом все живое, что попадается на пути.
- Широко ведь известно, что Сэлинджер признавал общение только с детьми.
"Среди моих лучших друзей очень много детей, - говорил он. - Вообще-то все мои лучшие друзья - дети". А его дочка написала в своей книжке: "Кодекс поведения, диктуемый отцом, гласил: "Все, что ты делаешь, должно быть безупречно, в тебе не должно быть изъяна, ты не должна становиться взрослой".
- Кстати, я хорошо его понимаю. Насчет детской чистоты, то да сё, особенно после того, что он, видать, перечувствовал, освобождая концлагеря во Вторую мировую. Но сама я все-таки предпочитаю взрослых.
Лайза очень юна, поэтому может себе позволить притворяться циничной. "Над пропастью во ржи" неожиданно стало модным чтивом, переживает свое второе рождение, поэтому почти каждый читающий подросток имеет свое мнение об отношениях Колина Колфилда с действительностью. Но Лайза читает вне зависимости от моды. Чем, как это ни банально звучит, напоминает мне меня в ее годы.
- Вы думаете, отсыл к злаковым - ключ к пониманию стивенкинговского опуса? Рожь, кукуруза...
- Может, и это тоже. Там же по сюжету как - в каком-то непонятном месте, на кукурузном поле, обитает некое сообщество детей, живущих лишь до 16 лет, а едва ребенок вырастает, его уничтожает нечто - чудовищное божество, которому дети поклоняются. Взрослые же вообще не рассматриваются как имеющие право на существование, тут же гибнут, причем неотвратимым страшным образом.
- Так что, вы думаете, это божество - Сэлинджер?
- Ну, королю ужасов Кингу в голову не влезешь. Но я, читая "Детей кукурузы" почему-то сразу вспомнила Сэлинджера.
- Да нет... Вряд ли это так... Писатель ведь по определению - гуманист, он всегда на стороне человека, в том числе и маленького, в том числе и взрослого. Не верю кровожадным писателям, потакающим государственным интересам в ущерб интересам личности. Это только у нас такое возможно, чтоб именитый деревенщик, оплакивающий в каждом своем опусе предполагаемую гибель страны, подписывал один и тот же документ вместе с идеологическим последователем Адольфа. А Сэлинджер, конечно же, не желал взрослым смерти, просто он ими не интересовался.
- Кстати... Ты знаешь, что я думаю по поводу этого пресловутого "мира взрослых"? Тело у взрослого со временем стареет, высыхает - выпаривается, вытекает из него водяная субстанция души. Откуда в нас появляется цинизм, деловитость, параллельное отношение к чужим страданиям? Вот именно от этого, от пересыхания внутреннего водного резервуара. Все-таки у детей подобное редко встречается, разве что у тех, на кого у доброго боженьки не хватило души - то ли руки не дошли вложить, то ли изначально так задумано было. И подобные дети страшнее взрослых. Помнишь, как мы ходили выяснять отношения с твоей врагиней, которая борьбу за лидерство в вашей группе возглавила? Тогда она привела на подмогу целую толпу девок в черных кожаных куртках, и с ними был еще шкаф - огромный мужик лет 30-ти. А с нами - только мы вдвоем. Ну, и еще слова, которые мы обращали к врагине и к толпе.
- Вы обращали. Я просто рядом стояла.
- Но стояла же. А ведь тогда казалось - все тщета. Я их ни в чем не убедила, и то, что они нас не побили за универом, на спортивной площадке, было чудом.
- Однако, как оказалось, врагиня тогда многое поняла! Вот странно... Наверное, ее резервуар все-таки не пустым был. Встретив меня через пару годков, в любви вам объяснялась, говорила, какая вы клёвая, а вот мама у нее совсем не такая, совсем не клёвая...
- Слова, Лайза, слова... Они действуют, даже если человек этого не осознает.
- Но ведь не все же "приёмники". Есть такие, которых и стенобитным орудием не пробить.
- Есть, конечно. Они, как правило, из тех "обездушенных" детей и вырастают. Ко всем остальным пробиться можно... Хотя здесь есть и иная опасность - пробиваемся не только условные "мы", но и условные "они".
- Силы зла?
- Ага. Хотя нынче понятие о силах зла как-то размылось...
Ф. - Вот, смотри - пара-тройка местечек на выбор, - Дуче кинул ему на стол список адресов. - Не подойдут - еще поищем.
Философ угрюмо уставился в бумажку. С их общих школьных лет Дуче временами страшно раздражал его, и даже без особых на то причин. Причем Философ, можно сказать, почти что любил своего приятеля - ценил в нем широту и дерзость, талант шахматиста. Дуче достиг своих высот собственными силами и почти что праведным путем, а это по нынешним временам не каждому обломится. Почти что праведным... Хорошо звучит.
Проглядывая список, Философ обратил внимание на знакомый адрес. А, да ведь это как раз тот дом, под которым он неоднократно ловил свою беглянку. Ничего особенного - стоит, смотрит в окна. Ну что за дела! Пойдем домой, дорогая, делать тебе тут нечего. И она покорно идет - с таким отрешенным лицом, что винить ее в чем-то и в голову не приходит. Ну, стояла, бормотала что-то, дома потом в тетрадку записывала. Ну, любимое место... Остальное его не касается.
Я. Познакомились мы при довольно неприятных обстоятельствах. С какого-то перепугу Милка решила, что мы имеем право жить в нашей стране по западным образцам, и не корячиться в свой день рождения у плиты, а цивилизованно проводить его в кафе - не уставшие, красивые и свободные от перемены блюд и тарелок. "А что, им можно, а нам нельзя?", - сказала Милка. Да и нам можно, кто ж спорит? Только для этого капусточки побольше надо, а ее у Милки не было, впрочем, как и у всех нас. Тогда мы договорились так: подарков никто не приносит, а все скидываются на кафе. Скидывания хватило на две тарели с колбасной нарезкой и хлеб. А вот водки из-под полы достали много, мужики были все с работы и голодные, сообщество быстро нализалось, а закусывать нечем. Милка, правда, притащила с собой еще несколько банок с закрутками - грибы, баклажаны, - но это, естественно, было против кафешных правил, к тому же, Милка, как это у нее водится, забыла открывалку. Мужики, таясь от официантов, бегали в сортир, пытаясь выдавить крышку локтем или вскрыть перочинным ножом. Банки стояли насмерть, хоть царапай их стеклянные стенки, в результате мы пошли на компромисс: выпросили у официантов консервный нож и возможность пожрать принесенное с собой, а им за это - пару банок грибов отжалели. Потом все вдруг развеселились, стали отплясывать, Милкин муж под звуки "Естердей" стал мне втемяшивать мысль об их вселенской нелюбви: терпеть, мол, не могу эту дуру. Я, сочувствуя, шутила: "Надо было тебе тогда на мне жениться". В этот момент меня и пригласил на танец один из гостей - молодой, но уже лысоватый человек, ниже меня ростом, с отрешенным взглядом абсолютно прозрачных холодных глаз. Человек сказал, что видел меня однажды в гостях у своего приятеля ГГ ("Кстати, а где он? Давно его не видел. На дне рождения сестры мог бы и поприсутствовать". "Ну, тогда бы вы без моего присутствия здесь обошлись"), и позвал в следующую субботу на свидание. Я недоверчиво хмыкнула, но спьяну согласилась. "Зови меня просто - Философ", - сказал он тогда. Я и стала его так звать.
ГГ. ГГ решительно спустился по лестнице, обогнул дом и остановился прямо напротив "Паспорта объекта". Ага, 10 этажей. Строит фирма "Хаусбилд", гендиректор... Ну как же, как же... Кажется, лет 40 назад это я придумал ему прозвище Философ, чересчур он всесторонне и серьезно все обдумывал, прямо "Отчуждение и гуманность" какая-то, под редакцией И. Цыганкова. И уже тогда было видно, что Философ далеко пойдет, правда, непонятно, по какой дорожке. Кажется, он потом женился на этой девушке... Как же ее? Нет, не помню. Память, что вполне естественно, никуда уже не годится. Впрочем, неважно. Вероятно, 40 лет назад девушка показалась ГГ интересной, вряд ли сейчас его ощущения подтвердились бы. Наверняка - толстая глупая матрона в золоте ?- с таким-то муженьком! - и кучей противных внучат (да ты на свою посмотри, чувак!). А если и нетолстая - значит, эти бесконечные тренажерные залы, массажи, пластика, что не менее противно. Впрочем, что это я? Какое мне до этого дело? Я не вспоминал о ней 40 лет, и нет ни малейшего желания вспоминать сейчас. Это все гендиректорское имечко. Собирался позвонить начальнику и сказать все, что я думаю о стройке напротив моих окон, да ить не позвоню, раз это Философ... Мы бедные, но гордые... Впрочем, и сделать уже ничего нельзя. Вон, сколько этажей тупо уставились на меня пустыми зенками...
Я. Любимым выражением Философа было: "Труд сделал из собаки человека". Однако я как-то негласно, но сразу сумела поставить условие: у вас свой труд, а у меня - свой. Хотите жениться - женитесь, я не против, буду по мере своих сил о вас заботиться, и все такое, но разделять с вами все невзгоды и печали трудовой деятельности не смогу. Во-первых, в строительстве ничего не понимаю, во-вторых, интересуюсь проблемами живых существ, а не производства. Философ согласился на все это подозрительно легко, заметив, что ему нужна жена умная и красивая, а все остальное его не колышет. "И разница в росте? - спросила я. - Смотрите, какая я верста коломенская". Но у него были свои представления о красоте. Он сказал: "Маленькая женщина не может считаться красивой. Вот у западных политиков - все жены красавицы, но сами политики далеко не всегда великаны". "За умную и красивую, конечно, спасибо, но вы же не западный политик", - засомневалась я. Философ пожал плечами с таким видом, как будто западные политики по сравнению с ним - пыль и тлен, на том разговор и закончился.
На самом деле, благодарна я Философу была до чертиков. Не останавливало даже то, что выйти замуж из благодарности - сомнительная идея. А и пусть! Пусть с формальной точки зрения все у меня будет хорошо. А с неформальной - это мы еще посмотрим.
Просто - если в тебя никто никогда не влюблялся в детском саду, в школе и во дворе, ты начинаешь потихоньку отторгать собственную личность - вместе с физиономией, фигурой и походкой. Утешать себя тем, что причина кроется в твоей уникальности и твоем небожительстве, - не получалось. Оказывается, как проговорилась однажды Милка, нос у тебя буратинский, а это очень портит внешность. Испорченная чем-то внешность ни грамма не привлекает тех, кто по зову природы обязан в тебя влюбиться. Это сообщает твоей жизни горьковатый привкус, проще говоря - отравляет ее, но приходится принимать неизбежное, и в результате в кино ты ходишь с подружками, гулять - с подружками, в кафе - с подружками, и вдруг появляется он. И ты впадаешь в такую эйфорию, что ощущаешь себя практически воздушным шариком - ходишь, едва касаясь земли, и вот-вот улетишь на небо, стоит только чуть сильнее оттолкнуться: ведь он обратил внимание на тебя, такую буратинскую, и ты уж и не знаешь, где его посадить, чем накормить. Фигурально выражаясь.
Эти отношения для тебя внове. Сначала ты не можешь поверить в происходящее. Ты ждешь подвоха. И одновременно хочешь утвердиться в мысли, что все по правде. Он очень красив. Он божественно красив (на самом деле, самый обыкновенный). Он умнее учителя по истории, генерального секретаря (что не сложно) и даже дедушки (что сложно). Он сказал... Он сделал... Он вне критики... Он верховное божество... Он старший брат твоей подруги. Когда ГГ впервые обратил на меня внимание, я в гостях у Милки тщательно протирала дырку на листе ватмана, не справившись с заданием по черчению. ГГ вздохнул, отогнал меня от стола и, взяв чистый лист, быстро и четко изобразил такие классные лекальные кривые, что тушь даже ни разу под лекала не зашла. "На истфаке ведь учится, - с деланной небрежностью констатировала Милка, - а умеет...". Сложив результаты наших чертежных мучений в папку, она хлопнула на стол миску с солеными помидорами - сама на даче вырастила, сама засолила, и стала угощать меня и брата "в ознаменование удачно завершенных на сегодня научных изысканий".
И ничего-то я есть тогда не могла - ни помидоров, ни чего другого. И спать я тоже как-то перестала. Что нельзя было, в общем-то, объяснить несчастной первой любовью - она была не несчастной, а всепоглощающей и застящей горизонт, тотально опасной, как цунами, и развидняющейся, как утренняя розовая дымка за окном, вбирающей в себя, как пузырчатка, и выворачивающей наизнанку вроде покрышки для клумбы... Вот тебе деревянный браслетик с красными и зелеными пластмассинками, непонятно как в него всобаченными... Вот тебе синяя короткая курточка с пуговицами, в каждой из которых - клочок уловленного вечернего облака... А я ему - стихи, а я ему...
Ф. Говорят, наша страна - первая по количеству опадающих листьев. Достойное лидерство, ничего не скажешь. Все остальное как-то на периферии умостилось - наука, медицина, образование. Книжку в руки свежевыпущенную возьмешь - оказывается, и литература сдулась. Оральный секс в такси - на первой же странице. Это как в анекдоте про корову: "А поцеловать?". Со всем этим невозможно взаимодействовать. Как боксер - вышел на бой, но, оказывается, - ошибся рингом, тут не боксерский раунд, а кетч - толчки, подножки, бессистемные удары, а ты лишь правила бокса знаешь, тебе не победить. Нет, настоящее, конечно, есть, но оно в тюрьме у системы.
Вот и пришлось идти в строительство - тут, по крайней мере, понимаешь, что к чему и результат виден невооруженным взглядом. Конечно, здесь ты тоже зависим, но мне с Дуче неплохо работается, помнит, зараза, как я его по молодости лет из неприятностей вытаскивал, даже жизнь пару раз спасал: то он на железнодорожных путях пьяным уснет - удалось оттащить, то менты бить пытались, а я его умыкнул, а то и курсовую по сопромату за Дуче сделаешь, пока он с очередной возлюбленной на побережье прохлаждается...
ГГ. Это напоминает постепенное погружение в застывающий цемент. Сначала - ступни, ты теряешь возможность куда-либо двигаться, ты прикован к месту. Потом - колени, ты вынужден молиться тому, что тебе навязывают. Потом теряешь способность любить, потом стоишь в цементе по пояс, и это уже почти что памятник самому себе, бюст, и ты еще готов, отринув сомнения, воспринимать себя важнейшим элементом общества, но вот цемент дошел уже до твоего сердца, заливает рот, и уже не в твоих силах произнести хоть слово, ты перестаешь дышать... видеть... мыслить... и густое месиво цемента смыкается над твоей макушкой... Красные помидоры кушайте без меня...
Я. А правда-то в том, что это неправильно - целых сорок лет возвращаться мысленно к одному и тому же эпизоду, к одной и той же обиде. Надо отпустить ГГ на все четыре стороны, и я это скоро сделаю, честное слово.
Ф. А правда-то в том, что месть - это блюдо, которое подают холодным. И если есть возможность сделать гадость твоему природному врагу, а тебе за это ничего не будет - ты ее делаешь и получаешь от этого удовольствие. Ты забрал у меня то, что мне принадлежит, ну и я в долгу не остался, все по справедливости.
ГГ. А правда-то в том, что нельзя совершить в жизни большей глупости, чем жениться на романтичной девушке, считающей, что она любит другого. Но чем я им в тот момент мог помочь? Да ничем.