Очень трудно поставить точку в выборе человека самого-самого для тебя, предложений слишком много. Особенно, когда выбираешь дураков и негодяев. К тому же, самый глупый неожиданно оказывается носителем некоей мудрости, а самый гнусный озвучивает правду о природе гнусности, за что ему полагается в иерархии мерзавцев место не такое уж высокое. Мадам, которую я, например, считала по части ума уж совсем-совсем негодящей, вдруг открыла в одной фразе мне, балде-малолетке, всю сермяжную правду о браке: "Жизнь мужчины и женщины настолько тонкое дело, что оно не должно проходить на глазах у других людей, даже хороших, даже любимых и любящих". А самый главный встреченный мной подонок объяснил про подонков, не имея в виду, конечно, себя: "Вот говорят, в каждом человеке есть что-то хорошее - брехня. Встречаются такие гады, в которых не найдешь ни грамма ничего хорошего".
Однако самый-самый офигительный человек в моей жизни - тут мне задумываться нечего. Это Ираида, конечно.
До сих пор не могу понять - и что она во мне тогда нашла такого интересного для себя? Ну девочка, ну преданно в глаза заглядывает. Ничего особо милого или забавного я в себе никогда не находила, а Ираида, видно, нашла. Возможно, как отдушину от звездных своих друзей, которые, хоть с ними суперпотрясно и мегафешенебельно, все-таки напрягают. Наверное. Сроду не держала у себя в друзьях каких-либо знаменитостей, да и Ираида о своих мне особо не распространялась, видно, моветон это был в их среде. Иногда, правда, проговорочки по Фрейду все-таки случались. Как начну кем-нибудь восторгаться, Ираида тут же: "Ой, уймись! У него первая жена из-за его романов покончила с собой и вторую до больницы довел". Или: "А мне его прихехешка в сортире ЦДЛ и говорит: "Как ты думаешь, у этого грузина башли есть?".
И муж у Ираиды, Петр Иванович, - тоже величина - и в прямом, и в переносном смысле. Какой-то большой начальник, лет на 20 старше Ираиды, которая мужа любит, поэтому ведет себя всегда подчеркнуто добродетельно. Как-то раз к ней стал клеиться высокопоставленный же приятель мужа. В такси стал усаживать - везти на хату, а Ираида ему - большие глаза: "В чем дело-то, собственно?". Он ей тогда сказал: "Люди нашего круга так не поступают". Блин, что ж это за круг такой, где нормой считается спать с женами друзей? Это я тогда Ираиде сказала. "Горе ты мое", - покачала Ираида головой, глядя на меня с сожалением.
Вообще, она одним только немигающим взглядом своих круглых широко расставленных глаз могла привести меня в смятение и заставить судорожно дергаться в непостижимостях: "Что ж я такого ляпнула-то? Что натворила?" - и никогда ко мне не снисходила, не объясняла. Только бросит в ответ на мои "поиски идентичности": "Ой, уймись, Яблоневый Долгоносик (это так она меня называет)! Духовность - плохое слово!". "Что ж в нем плохого-то?", - думаю я. А, понятно: больше всего с пафосом вещают о духовности те, кто внутри пуст и гулок, как барабан. Па-ба-ба-бам!
Мы встречались с ней раз в полгода, - она приезжала из своего Шауляя, - по месяцу общались, ей этого явно хватало, мне - нет. Я пыталась продолжать отношения между встречами, писала ей отчаянные письма, ответом было молчание. Она нуждалась во мне только когда она нуждалась во мне. Зато в такие моменты Ираида меня от себя на шаг не отпускала. Вела ночевать в квартиру к отсутствующей знакомой. Постелет мне в соседней с собой комнате. Постель жесткая и холодная, как мрамор. "Зачем я здесь? - думаю я. - Ни тепла с ее стороны, ни интереса, зачем я ей?".
Утром на кухне мне на голову падает таракан. Ираида просто давится от смеха, а я обижаюсь: что здесь смешного-то?
Потом оказывается, это была квартира знаменитой семьи, где всю жизнь собирался отечественный бомонд и даже читались лагерные письма диссидентов. А я удостоилась только таракана на голову.
Ираида - фанат фиолетового. Кофту цвета "аметист" - с бубенчиками, вставочками, врезочками - ей сварганил друг-художник, который "взял на себя заботу меня одевать", - говорит Ираида. Потом она прекратила общение с художником из-за того, что, пригласив ее в кафе, он механически протянул руку через весь стол и взял себе с тарелки ровненькую поджаренную булочку, которая лежала ближе к Ираиде, а кривую бледную оставил ей. "Ведь это определенным образом характеризует человека, ты не находишь?". "Нахожу". И трясусь, чтоб из-за какой-нибудь такой булочки Ираида не дала бы пинка и мне.
Я готова ехать к ней в Шауляй по первому зову, но на поезд регулярно нет билетов, а приплатить проводнику за безбилетный провоз мне как-то и в голову не приходит. На самом деле, если как следует покопаться в себе, выяснится - я радуюсь, что нет билетов, облегченно вздыхаю: есть отмазка! Я боюсь ехать к Ираиде. Пытаюсь анализировать свои чувства. Получается: мне не хочется узнавать об Ираиде ничего нового. Где она живет, как она живет, чем украшены ее комнаты, как она проводит время в своем Шауляе, кто ее друзья, что стоит на ее рабочем столе. Образ Ираиды - такой, как я ее себе представляю, распахивается в моем сознании фиолетовым ночным небом с кучей звезд. Мне этого хватает. "Друг Аркадий, не говори красиво", - сказала бы мне на это Ираида, но она молчит, потому что не знает о звездном небе в моей голове.
Ираида тащит меня на премьеру в театр-студию "Земля". Спектакль по какой-то французской пьесе, "Черные цветы на самом дальнем небе" называется. Там воплощенное зло в виде юной красотки цокает, как белка, ловко устроившись на горизонтальном шесте, словно у себя на диване. Рядом с ней на насесте примостился важный петух с фиолетовым хвостом - как будто отливающим старыми чернилами. Я думаю: "Что за блажь - привлекать к участию в действе живое существо, не ведающее, что оно творит?".
Добрые люди выпихивают молодца в объятья зла, чтоб самим не дай бог не замараться. Молодец сопротивляется. Красотка цокает. Добрые люди настаивают. Петух кукарекает. В результате молодец недоблестно гибнет. Я потрясенно говорю: "Так вот как добро оказывается хуже зла". Ираиду почему-то очень злит мое открытие. Она издевательски замечает: "Не для дур спектакль поставлен". Я смиренно склоняю голову. "А зачем им петух?". "А затем. Пьеса-то французская! А знаешь, кто такие французы - они же галлы. А "галл" по латыни - еще и "петух". Сечешь, петушиная тезка? По идее, ты вообще-то должна родственные чувства к птичке испытывать". Я озадачена. Но смотрю на петуха с интересом. Значит, мы в какой-то степени родственники? Явно не очень умен, но красив, этого не отнять. "Ладно. А твои тезки, Ириш, - ирисы, их, кстати, еще петушками называют. Так что мы с тобой - тоже где-то родственники, скажешь нет?". Ираида смотрит на меня круглыми глазами вроде как даже не узнавая. Я представляю ее поливающей черные ирисы из серебристой лейки в форме петуха. Фиолетовое небо за ее спиной видится мне самым дальним.
Вернувшись домой, я выхватываю из кучи книг на полу замусоленную "Тайну имени" - от прежних хозяев осталась. Нахожу нужную страницу. Там воинственные галлы получают свое имя от римлян за рыжие - строго петушиные - волосы (услышала это определение однажды в общественном транспорте), а по другой версии - за прическу типа ирокез, в форме петушиного гребня и за длинноватые носы, похожие на клювы. Сама-то я думаю, что здесь все это не причем. Наверное, просто у галлов был вожак такой - по имени Галл, ну, или верховная жрица какая-нибудь, Галина. Я вижу себя предводительницей галлов, скачущей на огромном рыжем петухе, как Буратино, спасающийся от Карабаса-Барабаса и с таким же, как у Буратино, носом. Смелый галл женского рода по прозвищу Яблоневый Долгоносик! Хотя... Кажется, такие прозвища были у индейцев, а не у галлов. Впрочем, неважно.
Она заставляет меня ходить по аптекам и по одному и тому же рецепту покупать пачками снотворное. Я не заморачиваюсь - зачем. Раз Ираиде надо... Потом между делом узнаю, что от нее ушел ее шикарный муж - к еще более молодой женщине, моей ровеснице, какой-то периферийной певице. Оказывается, Ираида нашла разорванное ровно пополам письмо на дне чисто вымытого мусорного ведра - конверт лежал там, дожидаясь случайного взгляда хозяйки и заинтересованного исследования загадочных бумажек на выброс. В письме мужниной возлюбленной было сказано все открытым текстом, а для Ираиды адресат утвердил: "Хочешь быть замужем - терпи". Тогда она порезала себе вены, но была успешно спасена, и на нашу встречу приехала с ожогами на обоих запястьях - зашпарила утюгом, чтоб не считали суицидально-опасной. Я ничего не понимаю. Как можно бросить Ираиду?
Ираида рассказывала как-то, что в ее Шауляе на одной из улиц есть такие часы, на которых сидит петушок-полиглот. Он здоровается с народом на разных языках и говорит: "Добро пожаловать в Шауляй". Без сомнения, мне хочется туда поехать. "Так поехали, Яблоневый Долгоносик. Ненадолго". "Да-да, конечно". Но я ушмыгиваю домой при первой же возможности. Черные ирисы расцветают у меня в голове пышным цветом, заслоняя собой небо и звезды.
Весь месяц нас преследовал запах французского "Пуазона". Сначала мы не знали, что это. Ираида в очередной раз поводила носом вслед расфуфыренной дамы: "Ты чувствуешь? Чувствуешь?". Я чувствовала. Но, наверное, не совсем то, что хотелось бы Ираиде. Я чувствовала горечь, смятение, собственную ущербность и одновременно недооцененность, желание служить ей верой и правдой, преданно защищать от мерзостей жизни, и заслужить ее похвалу, и стать достойной ее хорошего отношения, а может быть, даже и любви... А к "Пуазону" я была равнодушна. Ведь это же просто духи. Ну, еще показатель изысканности, конечно, французской утонченности, но мне плевать. Денег у меня хватало только на "Реноме" московской фабрики "Новая заря". Я озадаченно спрашиваю у Ираиды: "Реноме"... И что же это такое?". "Это то, что у меня было, а теперь нет", - серьезно отвечает Ираида. Я думаю: "Может, этот бомонд не такой уж и бомонд? Раз он принимал Ираиду в свой круг только из-за ее крутого муженька? Да круче моей Ираиды нет на свете человека! Да она наизусть "Мастера и Маргариту" знает! Да при одном ее появлении любой умник поджимает хвост!". Но Ираида говорит: "Так мне и надо. Я ведь Петю тоже из семьи увела. Еще когда надо было башкой думать: ждала его у фирмы четыре часа - в тоненьких колготках при нормальной декабрьской погодке, а он обо мне, оказывается, просто забыл. С шефом в шахматы играл".
"В конце концов, Ириш, поехали ко мне, ты будешь жить хотя бы спокойно. Конечно, у меня нет ничего фешенебельного, и театрик у нас плохонький, и бомонд у нас провинциальный, зато от подобных ударов подальше". "Конечно, поехали. Не нужен мне никакой бомонд. И без театра я вполне обойдусь". Кажется, дальнее небо становится ближе. Черные лепестки кружатся в воздухе...
В следующий раз Ираида явилась на нашу традиционную встречу похудевшей килограммов на 20, в почти детских джинсиках и с левостороннем парезом лицевого нерва: выбросилась из окна третьего этажа. Муж сидел у ее постели, пока она не встала на ноги. Потом вернулся к своей певице.
Мы с Ираидой как будто поменялись местами: на все мои предложения она говорит: "Как скажешь" и покорно следует за мной.
...Вообще-то, жизнь от смерти отличается главным образом температурой. Жизнь - тепло, смерть - холод. Обращаясь с кем-нибудь холодно, не забудь, что этим ты потакаешь смерти, делаешь за нее ее работу.
"Привет! Я в Кисловодске, в санатории. Приедешь ко мне, Яблоневый Долгоносик? Я подарю тебе петушка прямо с конвейера их фарфорового завода". "Да-да, я обязательно приеду!". Конечно, я не приехала. И больше ее не увидела. А петушка такого купила себе однажды сама, по случаю. И вот...
Стоит задаться такой целью - найти для человека слово, и все оказывается более-менее понятным в ваших отношениях. Это как в алектриомантии, гадании таком петушином - когда птичка клюет зерна, выложенные рядом с буквами и из букв складываются слова. Ираидиным словом было - "ехать", вернее, "не ехать": я не поехала к ней в Шауляй, я не поехала с ней в Шауляй, она не приехала ко мне, я не приехала к ней Кисловодск. И все закончилось.
А еще - она могла бы уехать в Москву, устроиться в любую фирму, в любой глянец - там, с ее-то талантами, и слава, и деньги, и новая жизнь не заставили бы себя долго ждать. Но Ираида предпочла умереть. Наверное, в 45 поздно начинать новую жизнь.
Что ж, поливает теперь Ираида свои черные цветы на по-настоящему самом дальнем небе, а я осталась здесь и сейчас, переплюнув в любви и предательстве самого святого Петра - Петю-Петушка - и предав Ираиду четырежды, в отличие от первоверховного апостола, трижды отрекшегося от Христа еще до того, как запоет его тезка.