А, так вот как оно бывает (слушай, слушай музыку, детка!)... От зимы в щели в полу остается невыметенная хвойная иголка, от весны - закатившаяся под диван черешневая косточка, от осени - арбузная семечка. Летом ты метешь тщательнее, потому что оно грозится погрести под собой все твои усилия держаться наплаву: абрикосы, вишни, грушевые чашелистики...
Стало так ясно, так ясно. Как будто оглянулся - а позади нечто - не размытое, хаотичное, шевелящееся, сине-зелено-желто-красное, с проблесками золота и тьмы, а четкое и стремительное, как след болида в небе. На самом деле, всего-то и нужно, - научиться отделять главное от второстепенного. Сначала главным казалось то, теперь это.
И вот... Сначала - неосознанные такие желания: ощущать тяжелую ладонь на своей обстриженной голове и и чувствовать, что обстриженность нисколько не умаляет высот и красот в данном случае. Но тяжелую ладонь приходилось ощущать не на голове, а на морде, да еще как следует, - не смей мешать! Это утекало в подсознание, не оставляя по себе видимых ран, но работало против: ты только того и стоишь, чтобы получить по морде, и еще кое-что получить, например, приговор - на стыке тинейджерства и детства - по поводу дружбы с малолеткой мужеского пола: позор, он еще ребенок, а ты уже нет. А ты была да, ты была да.
И вот... Раны все-таки наносились, но терпимые, почти не ощущаемые пока что. К тому же, по совершенно неожиданным поводам. Слопала булку и не стала обедать - с необъяснимыми ненавистью и отвращением: "Напихалась хлебом!".
Зато самого-то жизнь с удовольствием уносила в недоисследованные области человеческого хаоса. Ключ в замке, на звонок никто не отзывается, дверь не открывает, два часа безуспешных попыток попасть в квартиру, ключ продавливается внутрь: он дома, спит поперек кровати... Или: ж/д вокзал, отъезд в столицу нашей родины, проводы с друзьями заканчиваются провалом в бытии и в вагон его заносят на руках. Сидишь потом на площади перед зданием вокзала, плачешь от стыда и бессилия... Или: ведут его домой через весь город, он падает, он садится в сугроб и отказывается идти дальше - ни увещевания, ни укоры не действуют. Только именем матери (его матери) поднимают на этаж...
И как бывает по утрам после этого? Стыдно хоть капельку? Не имеется представления.
ґ
И вот... Вместо осмысления и уяснения появились желания поосознанней: чтоб заметили твои тщания (тщания и тщета - однокоренные слова?) по проявлению сильных чувств - ведро сирени в мае, соус для макарон какой-то несусветно особенный, малиновый компот... Даже глажка брюк заехавшего на огонек его приятеля: приятель в это время дрыхнет пьяный на диване...
Хотелось мстительно заменить собой весь мир, но мир и не думал заменяться, он довольно ехидно ухмылялся в ответ.
Ну и хрен с тобой, мир. Многое способно на ухмылку, да еще какую.
И вот... Бадузан, от которого воспалялись прыщи на лице, и беляш, который в темноте перед телевизором невозможно было есть - он оказывался весь в волосах - а всего-то младший брат уронил изделие в коридоре, пока нес кормежку из кухни, да так и положил на блюдо, и достался волосатый именно ей, конечно.
И Шипр, который горел на ладони без боли, и даже ожог потом был несильным. И водка, вылитая в унитаз. И шепот себе под нос, но вслух - перед зеркалом, после ванной: "Господи, какая же я хорошенькая!". И светло-зеленый кухонный шкаф, верхняя часть которого почему-то не была закреплена и ездила по нижней, норовя свалиться на пол вместе со всей посудой. И столпотворение бутылок на полу, на которое грохнулась однажды ночью, потеряв почему-то сознание. И странное заявление: "Хотел бы я прийти к тебе в гости, когда ты выйдешь замуж, чтобы поесть такой картошки..." (в дневнике запись: "Я нажарила картошки, и мы поели". В памяти голос нянькиной дочки: "Не пойду я к вам, у вас всегда есть нечего..."). И балкон, на котором спали по установленной очереди в душные июльские ночи. И звуко-не-изоляция: все нетвои песенки из соседней квартиры становятся против воли твоими: "Варна, ты мне нравишься, Варна...". "Вар" - "минеральный источник", ты живешь на Кавказских Минеральных Водах... все связано, все связано...
И вот... В ее углу утвердился секретер, где было все вперемешку - книжки, тетради, пластилин, матерчатый старик Хоттабыч - только голова пластмассовая, а чалма, борода, кафтан и шальвары с туфлями - настоящие; кукла Урода с веснушками и хромой ножкой, так ее прозвала нянька, "урода" - "красота" по-польски. Дед-поляк, шляхтич-бухгалтер, служил на спирт-заводе в Моршанске, дома стояли бутыли со спиртом, до революции это не вызывало интереса. Четверо детей, три мальчика и девочка, стал тихим алкоголиком и наложил на себя руки 1 сентября. Накануне ходил один по берегу Цны, туда-сюда, потом починил дочке ботиночки и повесился в дощатом туалете во дворе ("Тамбовский волк тебе товарищ (ей то есть) и пензяк толстопятый").
И вот... С Уродой надо было ложиться в больницу, для того и куплена, а еще - Ягодная зубная паста, она вкусная, можно тайком лизать. В лор-отделении чинят ухо: из него течет кровь, иногда в самые неподходящие моменты: на уроке чистописания тетрадный лист украшен вместо фиолетовой кляксы - ярко-красной. Однако чистописание требует чистоты, старания - вот и пятерочка, а тетрадка с пятном заброшена, лист вырван, и никто не ругается: ухо ведь починят. Однако не все чинится с таким завидным успехом.
Хочется чего-то невозможного: играть на гитаре, но не берут - так, без причины; быть красивой, но нос торчит, как у Пиноккио, и нет никакой возможности сделать его короче, даже говоря исключительно правду: не молчать о двойках (их одна, по физике), о разгроханном стекле в серванте, о ненависти к стирке, глажке и пришиванию воротничка и манжет на форму - то же, что собирать и разбирать автомат на НВП, то же, что идти на Ленинский урок, то же, что расхваливать "Что делать" на литературе...
Привитие навыков ориентировки в пространстве - в этом пространстве - провалилось, полено-пиноккио осталось поленом - с сучками и задоринками, задоринки, правда, вскоре пошли в ход; новое время понесло на своих волнах не только деревья, но и мусор - всю шелуху и чепуху, связанную со временем, и тут мог спасти только кардинальный бросок, вперед-назад, вправо-влево, хоть куда-нибудь, но которого не было и быть не могло, и приходилось мучительно его выдумывать.
Сидеть за его столом и упиваться обидами еще только предстояло, а вот привязанность сменить оказалось проще простого: просто сменить, и все.
И вот... Вечер случился на 23 февраля, да какая им разница, по поводу чего отплясывать! И костюмчик неожиданно возник, такой, по случаю купленный - серенький, пестренький, со вставками черного кожзама, прямо уй-ю-юй, а деньги на костюмчик все та же нянька отжалела, которая умрет ровно через 22 года в этот же день и будет ждать и звать не ее, а, естественно, дочку, которая пустит по ветру эту крышу над головой, где нянька умирала. Так вот, костюмчик, верно, отличал ее от прочей публики, иначе почему бы это такой аншлаг? Сначала - мальчик, потом танец с обжиманиями каким-то узкоплечим типом в грубом свитере. Она - плачуще - подруге: "Я хочу, чтоб меня тот мальчик опять пригласил!". Ну и ладно, никуда твой мальчик не делся. Эка невидаль - встреча пятнадцатилетних! Это вам все внове и с замиранием сердца, а мы-то, мы-то!.. Мы-то бы вам объяснили, посоветовали, прочертили стрелку на карте, дали бы пенделя, если бы больше нечем было поделиться, но... Вы молчали и копили обиды в сердце, и костюмчик был уже другим, и шарфик на шее яркенький, не характерный для нашей унылой действительности: какие-то там перья жгуче-розовые, жгуче-голубые, жгуче-зеленые и белые - просто белые, не жгуче. Сидя на английском в этом жгучем шарфике, удостоилась внимания англичанки: "Что это у тебя за собачья радость на шее?". Очень это показалось обидным, и не родился еще интернет, чтобы проверить и успокоиться: "собачья радость" - это ведь просто галстук такой неказистенький, цветом в вареную колбасу.
Эта собачья радость висела потом, намотанная, на шее плюшевого пса у него в комнате - "жадным взором василиска" деталь выхватывалась из розового тумана перед глазами. При входе он сказал: "Разувайся!". Жлобская какая-то ремарка по ходу действия... Разулась, конечно, отчего не разуться, и тут же себе, на заметку: "Всем, кто придет ко мне, буду говорить: "Да не разувайся ты!..".
С чего бы это опять стала являться Тридцать первая? Не предвестница ли она чего-то важного? Возможно, трагического? Да нет...
И вот... Вообще-то ничего они не значили, эти цветы (вот гадючий лук пренебрегаемый - это да). Дурацкие гвоздики в обоих случаях: турецкая и Шабо, красная, розовая, белая. А поди ж ты, цветы зацепились в памяти, хоть и не колючки: первые потому что. Они же и последние, считай: немодно стало дарить цветы, говорят - трупы цветов, но кто его знает, цвет цветов, возможно, требуемый глазу витамин. Без него у глаз умаляются их умения. А запах цветов - скажем, устроен... для устойчивости всего организма. Ну, хотя бы того организма, кому не стала опорой теплая тяжелая ладонь в самом начале жизни.
Впрочем, гвоздики - цветы похоронные, гораздо важней было слушать музыку. И вот, Тридцать первая, а тогда еще, да и навсегда - Первая и практически единственная - входит в комнату на мягких лапах. До помутнения сознания и обмороков любить Тридцать первую...
"Вот из-за такой музыки психозы у людей и случаются!". Да неужели... Психоз длиною в жизнь поможет покинуть эту жизнь без мук и сожалений...
Так вот и видится схема ухода человека от любимого рока в тусклую взрослую суетень: биг-бит - быт, быт...
Странно - как сквозь годы и годы доносятся до нее нечто совершенно не судьбоносного свойства: "Мне мои волосы нравятся на второй день после мытья... когда я иду от тебя, мне кажется - за деревом кто-то спрятался, а это нарост на коре... вот это голубое окошко - давай, оно будет наше...".
Пребывать напротив голубого окошка всю жизнь - весьма философская позиция, достойная уважения и сочувствия. Правда, на время оно переставало быть голубым, поэтапно вспыхивало розовым... палевым... зеленовато-желтым... Кинуть взгляд на него представлялось идиотизмом... забавой... глупой верностью местечковому детству...
И вот... Этим детством, как многониточным лубяным шпагатом, намертво связывались неблизкие вообще-то люди, с тоской вспоминающие коровью неповоротливость свежеприбывших прямо с завода троллейбусов, издающих глухое урчание недовольных жизнью больших животных; кооперативную ореховую нугу в простых пергаментных бумажках, с таким же аппетитом поглощающую детские пломбы, как дети - саму нугу; кинотеатры "Родина" и "Дружба", на месте которых теперь провалы в вечность...
Они, эти люди, шли параллельным курсом, не пытаясь разглядеть друг друга - к чему, ведь параллельные не пересекаются. А потом вдруг Евклид заменяется Лобачевским, и в этом нет ничего парадоксального, само это место такое, неевклидово - везде леса окружают город, здесь - город окружает леса, в которых водятся даже кабаны и косули (одна запрыгнула в стекло на углу Ленина-Семашко, выскочила из другого стекла; поранилась ли - история умалчивает) и растут всякие цветики разноперые... ("утопать в цветах" - какой привлекательный штамп!).
Гадючий лук пренебрегаемый. Ну что за имя! А ведь так нравились эти, собравшиеся в микроскопическую гроздь, микроскопические же лилово-синие плафончики в белых оборочках. А как пахли... Их было валом в весеннем лесу, на который выходили окна его дома.
Я пойду, постою возле, я знаю, где это. Подойду к угловому, поднимусь на второй этаж. Там, в квартире, - безупречная чистота. На серванте - фарфоровый младенец в белом капоре, вцепившийся в собственную фарфоровую ножку - ничего общего с современными стилизованными младенцами, устроившимися на поспать в цветке розы, гороховом стручке или морской раковине - с игрушками, в которые хочется играть, а не потратить на них жизнь.
Жизнь тратилась, в общем-то, непонятно на что. Все были заняты собой, но шли непонятно куда. И у каждого была своя музыка, и только она попалась в золотую петлю Тридцать первой.
И вот... Он стоял такой - в белом костюме, до ужаса небожитель, и смотреть на него можно было только снизу вверх, с восторгом аж до боли, и не могло закрасться ни микрона мысли, что такой человек способен снизойти до хоть малейшего интереса к тому, кто снизу вверх. И вот она, участь: как только восторг, так и равнодушие. Как только восторг, так и равнодушие. Как только восторг, так и равнодушие.
И вот... Город с годами полнится не друзьями, а врагами. Это так характерно для человека. Расплевался с одним, со вторым, с третьим (почему бы это?), и ходишь по городу, натыкаешься на одних-вторых-третьих. Однако я не сфинкс, чтоб задавать вопросы - нет у меня сфинксовых полномочий казнить за неверные ответы, миловать за правильные. А правильный-то ответ, он неизменно один-единственный, очень банальный: после жизни всегда наступает смерть, и она, как и жизнь, у всех разная.
Он любил красивые новые вещи и лекарство оставил в старой сумке. Тот, кто должен был за лекарством побежать, остался караулить скорую, тот, с голубым окошком и с целой параллельной жизнью, оказавшейся неевклидовой. Но скорая ведь не всемогуща и не ангел с крыльями. И он просто закрыл глаза.
(И вот... Если вам непонятно мое невнятное бормотание, то вообще-то все просто: девочка любила папу, а он ее нет. Девочка любила мальчика, а он ее нет. Девочка смотрела снизу вверх на поэта, а он ее нет. А Тридцать первая... Имеющий сердце, да услышит...).
И вот... За всей этой музыкой и любовью, за Тридцать первой и Миллиардной, за жаром солнца и холодом луны, за болью и упоением, за реальным и выдуманным, увы, нам слышен только скрежет - так сжимается время.