"Весна, март за окнами который уж день, а термометр - как в ступоре. Все пять да пять тепла".
Мальчик выглянул в окно. За ним никого не было. Никакого марта. Только в небе летело что-то, одновременно похожее на птичку и рыбку. А еще - на овечку. Мальчик подумал, что март - это, наверное, такая летающая рыбка, которая еще и наполовину овечка. Мальчик любил вневербальный мир летающих, плавающих и жующих траву. Он нарисовал летучую рыбку-овечку рядом с тянущемся ввысь узким домом и кривоватыми елками, подписав: "Март".
- Это что у тебя, Дом Рыбы? - спросила мама-филолог, не столько намекая на шумерский текст, сколько посмеиваясь над собственным филологическим углом зрения, который мальчик пока не мог в ней оценить.
- Да, это дом рыбы, - ответил мальчик. - У рыб ведь тоже должен быть дом. У всех должен быть дом.
- Разумеется, у всех, - согласилась мама.
- Похожую рыбу я видел на полотнах Босха, - сказал маме знакомый учитель рисования. Мама Босхом не очень-то восторгалась, у нее были другие пристрастия, "женские", как констатировал тот же учитель рисования ("Ну почему все женщины так любят Борисова-Мусатова?"), но знатоку Босха поверила и вечером залезла в бабушкины альбомы. Мальчик смотрел из-за ее плеча на странные картинки, испытывая, как писали в книжках, "сложные чувства" (мальчик любил книжки и относился с уважением к тому, что в них написано). Картинки ему понравились, но как-то по-странному. Мальчику было немножко жутко и немножко противно, как будто он взял в руки красивую, но кусачую и ядовитую змею - они с мамой видели таких в городском террариуме. На картинки хотелось смотреть и не смотреть, вспоминать их и забыть навсегда. Мальчик пожалел, что стоял тогда у мамы за плечом, но Босх с тех пор, как опять-таки писали в книжках, "занял прочное место в его душе". Альбом с картинками был задвинут подальше на стеллаж, в самый пыльный угол, и притаился там до поры до времени, выжидая и поджидая.
А мама - мама повесила рыбку-птичку-овечку на стенку, боясь себе признаться в том, что рисунок сына ей нравится больше, чем картина Босха. Добрая и бодрая мальчикова рыбка летела себе безмятежно посреди синих облаков и улыбалась всем, кто на нее смотрел. Босховская рыба была к человечеству равнодушна. Что, в общем-то, вполне объяснимо: рыбы не обязаны проникаться чаяниями людей и каким-то образом на эти чаяния реагировать.
"Вполне возможно, что большинство из нас на самом деле рыбы. Наш город полон существ, даже отдаленно не напоминающих людей - у них другие повадки, этика, клеточный обмен", - думала мама. Мысль не казалась ей абсурдной - она часто сталкивалась с рыбьей реакцией окружающих на какие-то свои действия. Вспомнив снулые глаза без искры мысли у большинства своих знакомых, мама горько вздохнула. Потом достала со стеллажа книжку знакомого детского поэта, чтобы почитать мальчику на ночь стих про рыбку, которая мечтает поймать на удочку большого рыбака и сказать ему:
"Здорово, рыбачок,
Ты сам попался на крючок!".**
Мама знала стишок и в другом варианте: "Сказать ему: "Плыви, рыбак, тебя поймали просто так".*** "Какие разные рыбки, - думала мама. - Одна злорадствует, другая великодушна". Маме, конечно же, больше нравилась великодушная рыбка. Великодушие - замечательная вещь, как ни крути. Свойство человека благородного. Хотя автор стихов про рыбку особо благородным маме не казался.
Как-то раз, после своего выступления в мамином университете, он выделил ее в толпе студенток и выдал ей комплимент: "А тебе вообще морду тряпкой надо закрывать" - ну, типа, чтоб глаза не слепило великолепие. Да-а, подумала тогда мама (естественно, еще не будучи мамой), вот как приятную вещь сказать можно... Спасибо, конечно... Хотя, с другой стороны, если переделикатничаешь, деликатность тоже способна превратиться в свою противоположность...
Вообще, с приятными и неприятными словами у мамы были сложные отношения. С одной стороны, ей казалось, что человеку ничего не стоит быть милым, любезным, воспитанным и общаться с другими людьми доброжелательно. А с другой - мама старалась давать право каждому быть самим собой, ну и выражаться соответственно. "Я обращаю внимание на слова, потому что я филолог", - объяснила мама мальчику. Он понял. Что ж тут непонятного?
Однажды мальчик услышал, как мама жаловалась бабушке: "Представляешь, похлопал меня по животу и говорит: "А это просто пузо или народонаселение увеличиваешь?".
Бабушка курила с загадочным видом. А потом сказала, что, конечно же, на правду не обижаются, обижаются на констатацию факта и на заострение внимания. Ну и что, что ты такая вот, а не другая? Пухленькая, а не стройняшка? Или, например, что тебе сто лет в обед? (Плохо быть стареющей, а не старой). И не обязательно же говорить: "Старая с..ка" или еще чего похуже с определением "старая". Вообще, между 50-ю и 60-ю человеку открываются такие истины, о которых он просто обязан помалкивать. Иначе весь ход жизни нарушится и Земля полетит в тартарары.
Мальчик не представлял себе человека, который мог бы назвать бабушку старой с...кой, ведь она была хорошая. Хорошие люди встречались на пути мальчика довольно часто, но таких, как мама с бабушкой, в его жизни больше не было, и дело не в том, что видел он людей пока не так уж много, просто... мама с бабушкой не притворялись. Остальные взрослые делали это естественно и легко, не отдавая себе отчета в том, что рядом возит свою машинку какой-то там мальчик и что он может взрослых вполне вычислить.
Вот тетя Лена из соседней квартиры... Она ходила к маме пить чай на кухне, приносила свои довольно противные творожные пироги и все время расхваливала маму за то, что она такая умница и красавица. А другой соседке - тете Юле - она в подъезде говорила, что мама строит из себя умницу и красавицу, а самой не мешало бы осветлиться и похудеть. А тетя Юля ей поддакивала, хотя еще вчера, когда заходила к бабушке за сигаретой (мама не курила), говорила ей, какая у нее прекрасная дочка, и что ей не 40, а два раза по 20, жаль, что ей так не повезло в жизни.
Никакого особо невезения в маминой жизни мальчик не замечал. Жили они чудесно, ходили с бабушкой гулять в яр-Аквариум, стянутый тугой лентой реки и поросший лесом среди города, как будто наглая сказка как ни в чем не бывало отвоевывала себе площадь у реальной действительности.
Мальчик смотрел на реку с моста, думая уловить в воде всего лишь свое и бабушкино отражение, но вот как раз из этого ничего не выходило. Река неслась через Аквариум, являя мальчику в своих серых водах картины невероятные и прекрасные: одноногих пиратов и многоруких водолазов, перевернутые вверх ногами елки и кучи разноцветных коробок с подарками, конфетти, блестки, серпантин, чудиков с ушками и чудиков с хвостиками, рыцарей и клоунов - все то, что он так любил и о чем постоянно думал, и что постоянно придумывал...
К тому же, он на самом деле мог поклясться, что вполне отчетливо видел, как из воды выпархивает и летит куда-то по своим делам его рыбка-овечка.
- Хочешь аквариум? - спросила его мама, когда он ей дома стал рассказывать про прогулку, Аквариум и рыбку. - Напустим туда всяких гупиков и скалярий, будем смотреть, как им живется.
Мальчик не хотел рыбок. Воду-то он, конечно, любил (мама, купая мальчика, называла его мыльчик. А теперь он вырос и купается сам), но рыбки пусть остаются в речке - а он будет рисовать их цветными карандашами (красок мальчик не признавал за их нечеткость, хотя цвета они передавали точнее) в толстом альбоме, который купила ему мама на прошлой неделе. А еще он хотел, чтобы мама с бабушкой всегда были рядом с ним. А не "исчезли куда-то в неизвестном направлении", как папа. Так говорила бабушка.
Вообще, мальчик слушал взрослые разговоры всегда очень внимательно, мало ли что от взрослых интересного можно услышать. Вечером он заносил в альбом все то, что ему удалось узнать за день. Иногда это выглядело странно. "Кто это?", - спрашивала мама, а мальчик пожимал плечами...
Но она и без объяснений понимала - не все мамы бывают такими, наверное.
Хотя мальчик видел, что мама часто грустит. "Мама, что ты такая грустная, как будто у тебя деток нет?", - спрашивал он, и она улыбалась. В такие моменты мальчик чувствовал себя всемогущим, ведь всего лишь с помощью слов, без особого даже волшебства, он менял маме настроение и делал из Царевны-Несмеяны Василису Прекрасную, которую тут же рисовал, упоенно высунув кончик языка и параллельно держа уши на слуху, улавливая бабушкину иронию в рассказе о подружке, притащившей ей в подарок "только что вышедший фолиант": "Писателю нельзя дарить книги, как кондитеру - тортик, а малознакомой женщине - духи. Можешь не угадать".
Им втроем было, о чем потрепаться по вечерам.
Ну а по утрам мальчик шел в детский сад вместе с бабушкой, а иногда и с мамой, но мама "вечно тормозила", как опять-таки говорила бабушка: выбегала из подъезда недонакрашенная, одной рукой наугад размазывая по губам помаду, а другой - донакручивая на шею голубой клетчатый шарф.
В то утро мальчик ждал маму на площадке первого этажа как никогда долго, поэтому успел ухватить нечто важное для себя в разговоре за дверью:
"Слушай, а ты знаешь эту историю, как пришла одна фифа, подружка этой, и попросила присмотреть за пацаном час-полтора, а что за ним, полуторамесячным, присматривать - он что, убежит куда-нибудь? В отличие от мамани? Так и остался он тут, с этими. А теперь они вид делают, что так и надо. Что пацан их собственный, и они - мамка с бабкой. А папаня-то не выдержал, сбежал. Кому охота чужое кормить?".
Мальчик надолго-надолго задумался. Тут стоило задуматься.
...В какой-то момент понимаешь, что жизнь - это совершенно не то, что тебе представлялось жизнью. Не то, что имеет свою логику, что раскручивается, как лента дороги, развивается, бежит вперед. Оказывается, жизнь - это вообще не та субстанция, которую принимаешь за жизнь, и нормальный логичный человеческий поступок - скажем, подарок маме на день рождения - это не нормальный логичный человеческий поступок, а 85х112 или динозавры вымерли от голода или на луне стоит мужик с вилами или китайский иероглиф 4 или что-то еще не определяемое словами мутная взвесь когда ты забился в подводную трещину в камне шевеля жабрами или уже не шевеля наблюдая снизу или уже не наблюдая за движением соринок в воде...
Ну вот, а жили они все-таки замечательно, даже детсад эту жизнь не очень портил - мама приносила для мальчика карандаши, краски и бумагу из магазина, бабушка водила в кружок рисования, но вот папа, конечно, "испарился" (снова бабушкино словечко), и мальчик тосковал - и потому, что папа испарился, и потому, что бабушка так говорила. Однажды они встретили по дороге на рисование какую-то компанию незнакомых людей. Среди них, как оказалось, был его папа, которого мальчик не смог отличить от всех прочих. Люди показались мальчику странными. Ну... веселыми, но как-будто им вовсе не было весело. Бабушка сказала мальчику: "Твой папа пьяный" и увела поскорей от веселого-невеселого папы и его друзей.
А дома, предварив историю о встрече с папой, напомнила маме: "Как и любому тирану, ему нужно было две вещи: не давать тебе свободы, потому что ее не существует в природе, и заставить действовать в рамках собственных интересов, исключая малейшую самостоятельность". Мама, как обычно, промолчала. Она всегда молчала, когда бабушка заговаривала о папе.
- Ты же сама всегда говоришь - через текст личность видна как на ладони... И что ты увидела там, в этом тексте? Человека, который ведет женщину в театр только для того, чтобы она ему рукопись в сто страниц за один день отредактировала? А ты еще и босоножки без каблука бегала перед театром покупать - чтоб не выглядеть выше кавалера... С чего это ты тогда взяла, что нужна ему не только в качестве подсобной силы? Впрочем, убедить себя, как известно, можно в чем угодно... Однако я, как ты знаешь, с брезгливостью отношусь к мужичью, которое использует женщин в своих корыстных целях...
- Это все потому, что снаружи видишь ситуацию по-другому, не так, как внутри, - на этот раз мама поддержала разговор. - Именно поэтому чужие поступки часто кажутся нам полным безумием, а ведь у них есть своя логика, "внутренняя". Зато сами мы, оказавшись со временем вне подобных обстоятельств, ужасаемся так же, как и внешние наблюдатели: неужели это был я? да как я мог?
Помнишь, как мы ездили на море, в этот вытянутый в глубину суши поселок? Ведь не в переносном смысле мы там в воду проталкивались, в буквальном. Как в автобусе в семидесятые, помнишь? А тогда нам казалось, что так и надо. Что тут такого? Но это ведь безумие - в море проталкиваться. Лучше уж никогда в жизни в него не лезть и вообще - не видеть сроду.
- Ну да, а твой муженек, вместо того, чтобы взять нас в охапку и дать деру оттуда, уходил с мужиками на дальний пляж, а мы барахтались в этой грязи... - подхватила бабушка.
- Знаешь, мам, - опять высказалась мама , - у меня такое ощущение, что я та самая лодка, которая всю жизнь перевозит волка, козу и капусту то на одну, то на другую сторону реки.
- Хорошо хоть, волк сбежал, одной проблемой меньше, - заметила бабушка. - Да нет, что это я? Какой он волк? Он, скорее, капуста - одежек много, а в самой середине - кочерыжка ни на что не годная. Волк - это я!
"Значит я - коза?", - с изумлением подумал мальчик.
- А я коза, мам?
- Ты Эа-Оаннес, Владыка Пучин, - сказала мама. - Тебе нравится, как звучит это имя: Эа-Оаннес?
- Нет, - сказал мальчик, - не хочу быть Оанессом. И козой не хочу. Я буду птицей. И попрошу у Дед-Мороза крылья на Новый год.
- Птица в лодке не предусмотрена загадкой, - сказала бабушка.
- Надо уметь абстрагироваться, - сказала мама. - Пусть будет птицей, раз не хочет быть Эа-Оаннесом.
- Ох, вечно ты со своими заморочками... - посетовала бабушка. - Это просто волшебник из сказки, Эа-Оаннес, не обижайся на маму.
- Я и не обижаюсь, - сказал мальчик, - но ты никакой не волк. И мама не лодка. Для вас я тоже у Дед-Мороза крылья попрошу, - и для убедительности стал рисовать в своем альбоме разноцветных птиц, одна из которых, с оранжевым хохолком, сидела в центре рисунка, лицом очень напоминая маму. Рядом с птичкой постепенно возник охотник - с ружьем, с папиными чертами, в зеленом охотничьем камзоле и в шляпе с пером. Он растерянно вроде как озирался, беспомощно разбросав ноги, будто его только что толкнули. А разгневанные зубастые птицы с лицами мальчика и бабушки грозили ему крыльями и хвостами. На самом деле, конечно, их было только двое рядом с мамой, но птиц на рисунке - гораздо больше.
- Ох, - сказала мама, - да это же "Наказание охотника" Паулюса Поттера! В Эрмитаже висит! Помнишь, мам? Охотник там с собаками преследует зверей, а потом эти звери расправляются со своими мучителями довольно жестоким образом, и вспоминать не хочется. Однако, и аз воздам...
Мама смотрела на мальчика с восторженным изумлением - он никогда не был с ними ни в Питере, ни в Эрмитаже, а альбома Поттера у них в доме сроду не водилось, разве что альбом джаз-трио Паулюса Поттера, но это ведь совсем другая история... К тому же, мама была рок-, а не джаз-фанаткой, а живопись, как и литературу, для любви выбирала по собственному разумению, вопреки логике и накатанным трекам.
- Ладно, полетим с тобой в Эрмитаж, - сказала мама.
...Он или не он, он или не он, неон, неон. Неоновые фонари вовсю освещали посадочную площадку, сонный мальчик летел в 4-местном самолете как в такси и ничему не удивлялся: ну самолет, ну огни. Главное, что он с мамой.
Случаются ведь в жизни вещи, от тебя совершенно не зависящие. Ты поступаешь так или иначе, думая получить какой-то результат, а выходит совсем неожиданное что-то, редко когда хорошее, но иногда и хорошее. Вот, он летит... А еще мальчик вспомнил почему-то, как они с папой на мамин день рождения, встав рано-рано, ходили ей за подарком ("Ты не можешь этого помнить! - сказала мама. - Ты был тогда совсем маленьким!". Но он помнил). Купили белый шарф и красный шарф. "Зачем маме целых два шарфа?", - спросил он тогда у папы. "Для контраста", - сказал папа и подмигнул.
А мама в тот день была в платье цвета арбузной мякоти, мальчику очень нравился этот цвет и это платье, как будто помятое все, но на самом деле не помятое, а нарядное. Подаркам мама очень обрадовалась, прижимала шарфы к лицу, даже закружилась, как девочка. Мальчик очень удивился, а папа сказал: "Что еще можно ожидать от человека, который родился под "Упрямую женщину" Элвиса". Про Элвиса мальчик знал, что с него начался рок-н-ролл. Рок-н-ролл мальчик любил, потому что под него легче прыгалось, а еще - его любила мама, значит, это хорошо. А еще мама любила Гоголя и его "Мертвые души", она часто читала мальчику отрывки оттуда и говорила им с бабушкой, что в "Мертвых душах" каждый российский гражданин может найти свое описание:
"Я, например, наполовину Манилов, наполовину Ноздрев. А моя подруга Ленка - наполовину Манилов, наполовину Коробочка. Мы дружим маниловскими половинами".
"Ага, а твой благоверный - наполовину Манилов, наполовину Собакевич, и вы тоже дружили маниловскими половинами", - едко замечала бабушка, и мама умолкала. Только однажды сказала: "Я чувствую себя как падающий при нуле градусов снег - абсолютно бесполезной".
Сама она никогда не заговаривала о папе и, казалось, вообще о нем не вспоминала. Но мальчик видел, как она со странным выражением лица вынимает из стола какие-то фотографии и долго на них смотрит, а потом засовывает их поглубже обратно в ящик.
Мальчик позже достал снимки и стал рассматривать. Папа (если это был папа) на снимках ему понравился, он там был добрым и красивым, только одна фотка была фоткой его лица, а вторая - его портрета.
"Это папа?", - уточнил он потом у мамы. "Это тот, кто бросился в Сену с моста Мирабо", - непонятно ответила мама, и мальчик опять задумался.
У него было странное ощущение - как будто в моменты задумчивости с ним самим и с миром происходит нечто такое, что не позволяет все вернуть обратно, сдвинуть на свои места. Свои места рассасываются и становятся чужими. Знакомая с детства комната меняет четкость потолка, стен, окон на конфигурацию перламутровой раковины, изрядно побитой морскими ветрами и волнами. Игрушки враждебны. Его собственная фотография в детсадовском костюме гусара приобретает чужие черты и расплывается красно-зеленым пятном по стене...
В альбоме для рисования один за одним появляются неодушевленные предметы с глазами и ртом, ресницами и носами, щеками, губами. Подсвечник смотрит в сторону двери, указывая на нее пальцем. Дверь изгибается в дурном поклоне, а у телевизора произрастают уши...
- Мам, а почему ты тогда с таким видом смотрела на фотки Пауля Целана, - спросил выросший и полюбивший Пауля Целана мальчик. - Я тогда подумал, что это папа.
- Да я просто пыталась понять - почему в самом своем потаенном месте человек хранит не фотки жены или сына, а фотки поэта, которого он переводит.
- Ну, мои-то фотки здесь вообще не причем. Он же из-за моего появления у вас и ушел.
- Что ты, - ужаснулась мама, - он ушел совсем не из-за тебя. Он ушел по совершенно банальной причине - встретил другую женщину. А я, как ты знаешь, ненавижу банальные ситуации. И всегда отчаянно их избегала. Пусть они будут смешными, глупыми, драматическими...
- Или даже трагическими, - уточнил мальчик.
- Ну что ты, сынок, - сказала мама. - Трагических я не пожелала бы никому, даже себе...
"Почему "даже себе"? - подумал мальчик. - Ах, мама, мама, в этом ты вся...".
Стоя на холодной лестничной площадке и слушая голоса соседок, мальчик ведь не мог знать тогда (увы, избитый литературный прием. Но он действительно не мог) - как и не знали этого говорившие за дверью, что та, другая мама не вернулась за ним потому, что была застрелена в голову из охотничьего ружья... человеком намного старше себя, который ее как будто бы любил и как будто бы звал замуж, а она ему отказала. Мама мальчика опознавала подругу в морге и упала там в обморок. "У нее вытек глаз", - только и сказала она потом бабушке.
...Ярко-розовый рассвет предвещал ветреный день. Выросший мальчик спешил попасть в мастерскую, чтобы подтвердить свое воспоминание - была ли его летучая рыба 30-летней давности действительно похожа на овцу (либо овца на рыбу с крыльями) или это аберрация памяти. Поколотил ботинками один о другой, чтоб на пороге сбить снег. Не раздеваясь, достал из шкафа папку со своими детскими рисунками, глянул - ну да, все так и есть. "А что там у Босха, с позволения сказать, Иеронима?", - вытянув из пыльного угла альбом (видно, такая уж у этого альбома судьба - ютиться по пыльным углам квартир и мастерских), рассмотрел внимательно и босховскую рыбу. Она была суперской, конечно, но его рыбка нравилась ему больше. Он поржал про себя: "Ну да, ну да, достойный конкурент Босху ты наш". А потом: "Гибельно подражать великим, смешно сравнивать себя с ними. А у нас-то, как ни зайдешь в мастерскую - все: "Я и Микеланджело. Я и Леонардо...".
И он, также не раздеваясь и стараясь не подражать как Босху, так и себе шестилетнему, закончил таки начатую сто лет назад картину, стоящую до этого лицом к стенке.
На картине мама в платье цвета арбузной мякоти летела безмятежно рядом с тянущемся ввысь узким домом и кривоватыми елками. "Март" написал он на обратной стороне холста. Март, рыбка-птичка-овечка...
*Из стихотворения А. Екимцева "Хочется, хочется..."