Их время (впрочем, как и любое другое) безвозвратно кануло в Лету. Их романы (любовные, не в смысле жанра) перестали быть сплетнями и стали историей. Их споры о литературе и о сталине ушли в дым. Как и не бывало. Их магнитофонные пленки "тип 2" давно уже не рвутся, потому что рваться нечему и никто даже не в курсе, что это такое.
Никто ничего не помнит, потому что не знает. Кроме меня, конечно, скромно говорю я... Практически невидимое и от этого еще более пронырливое существо, навостряющее уши под столом у хмельных шестидесятников, эволюционировало в унылого мизантропа, твердолобого хранителя их знания, которое на мне и должно закончиться, потому что нынешнее знание - иной природы, иного свойства и материала...
Потом-то, в конце 80-х, мы как будто сравнялись с ними в возрасте. Как будто переживали общую юность. Вроде бы, юность, как и время вообще, не может быть общей по определению - не мылься в переживания 30-х, 40-х, 50-х, однако в 60-е - милости просим.
Тем более, что 60-е хранятся и в нашей памяти любовно, словно елочные игрушки в старом посылочном ящике, обернутые в мягкую ворсистую бумагу, чтобы не стукались своими стеклянными бочками, чтобы не разбились. Все равно со временем бьются, конечно. Поэтому так важно сейчас прицельно вспомнить и записать...
...Раскачиваясь на своей лошадке из папье-маше или заставляя резинового Деда Мороза по имени Елпидифор есть из алюминиевой кефирной крышки нарезанную бумагу, я, тем не менее, успевала замечать все интересное, что происходило в нашей комнате. Однако то ли это был такой особый детский угол зрения, то ли наблюдаемые, как и наблюдатели, со временем неумолимо менялись... Но тот, кто казался красавцем и умницей, на поверку оказывался безобразным себялюбцем, философ и добряк - закомплексованным алкоголиком, занятный живчик - негодяем и мошенником. Впрочем, это новое видение - всего-навсего эволюция едва забрезжившего сознания, взросление, отменяющее яркие или нежные краски бытия, рисующее жизнь в мрачных реалистичных тонах...
А потом... Умерли все. Один за одним. Хорошие и плохие, талантливые и бездарные. И, несмотря на, в общем-то, закономерность процесса, мне все равно очень грустно. Грущу по ним, безоглядно верящим в непогрешимую логику прогресса и здравого смысла, трогательным и прекраснодушным, трусоватым и преодолевающим свою трусость, смешным и наивным и от этого немного жалким - в наших глазах и до поры до времени. И по негодяям скучаю, и даже по графоманам того разлива - "Всякие люди на земле нужны, племяш". Скучаю по ним - тем, кто читал тебя с упоением, и друг друга - с упоением, и интересовался друг другом не только чтоб выпить и закусить, но и чтобы иронически, а на самом деле любя, - впрочем для них это было одно и то же, - похлопать собрата по плечу и сказать сакраментальное: "Старик, ты гений!". Кто ж с таким определением будет спорить? Они любили друг друга, но все-таки ссорились, чтобы потом не помириться уже никогда и уйти в мир иной, сцепив зубы и в гордом одиночестве.
Вот по какому поводу можно сейчас насмерть рассориться с другом? Долг не вовремя отдал? Девушку увел? А они разрывали отношения из-за позиции по чеченской войне. Хотя и у нас Крым, конечно... так получается, мы от них недалеко ушли...
Ну так это ж они нас вырастили и, заставив презирать опасность - подавая антипример своей половинчатостью и дозированным героизмом, - оставили сражаться дальше. А мы... мы не стали сражаться. И сражаться-то теперь не за что, и все битвы априори проиграны...
Конечно, они мели еще ту пургу. Квасили...
Но даже их нескончаемые пьянки, даже предательства были такими... принципиальными и от этого теряющими свою безобразную или предательскую сущность. Ведь что есть предательство в конечном счете - это когда ты делаешь выбор в пользу себя, а не другого - в данном случае, в пользу собственной позиции, собственных убеждений и правил. Если они у тебя есть, конечно. У них все это было.
Хотя, разумеется, встречались и в этой компашке экзы, не внушающие ни малейшей симпатии - правда, вроде как в виде исключения...
Что же касается пьянок... Ну вот разгорнут так рукописи на столе, поставят бутыль "Столичной", положат плавленный сырок "Дружба", разрезанный на совсем уж мелкие части, и давай из хрустальных рюмок водочку попивать, литературные проблемы обсуждать и вечную дихотомию "талантливый-бездарный" выстраивать...
И что же, думаете, время все расставит по своим местам? Что потомки разберутся? Вот уж в чем я сильно сомневаюсь, так это в том, что потомкам будет до этого дело. Выметут они и их, и нас поганой метлой - и талантливых, и бездарных, и благородных, и подлых - чтоб расчистить себе дорогу, и дело с концом. А то и вовсе не обратят внимания - кто это там валяется у дороги. Как не моден нынче хрусталь и ковры на стенах, так не интересны потомкам "все наши глупости и мелкие злодейства".
Кто-то, конечно, останется ненадолго, но не факт, что самый достойный.
Вот всю жизнь меня преследует воспоминание об одном аттракционе в ставропольском парке (возможно, в 60-е они были в парках повсеместно) - о колесе смеха. Это огромный плавно-конусообразный диск, вмонтированный в пол, набиравший дикую скорость, бешено вращавшийся и центробежной силой разбрасывающий всех, кто сидел на нем. Одерживал победу и получал приз только тот, кто смог удержаться на самой вершине. А так как народу всегда набивалось много - все толкались, слюнили ладони для лучшей сцепки с диском, хватались друг за друга, но разлетались к обитым мягкими материалами бортам, стоило только диску разогнаться как следует. И вот, по странной случайности, победительницей однажды оказалась маленькая тихая девочка - а все потому, что остальные - взрослые парни и девчонки - слишком уж старались друг друга подвинуть, старались победить. Кажись, тут нам давалась очень точная картинка нашей будущей жизни - в том числе и литературной - только никто этого не мог тогда просечь, считать с ситуации.
Хотя... Нет давно уже того колеса смеха, нет и литературы - в том, советском, ее понимании, девочки и мальчики разбрелись по парку в поисках других, более современных, аттракционов, однако те, кто крутился там вместе со мной и до меня, продолжают крутиться в памяти...
Вот все тот же Виктор Колесников. Знала я его в трех стадиях человеческой эволюции. Первая: молодой, стройный, красивый, в летной форме. Мало того - еще и остроумный, и обаятельный, и талантливый (вот о таких летчиках и поют песни - и сами летчики, и их поклонники). Правда, Довлатов за название первой книжки не похвалил бы автора(сам Сергей Донатович никогда не начинал в предложении два слова, тем более три, с одной и той же буквы): "Поля, полные перепелов". Но кто тогда знал Довлатова? А Колесникова знали все: он и в Литинституте комсоргом курса был, и Николая Рубцова спас от отчисления - за пьянки, - посоветовав и посодействовав перевестись на заочное отделение, и с Новеллой Матвеевой дружил - жалея ее за то, что имела она странную фобию - не могла передвигаться транспортом и каждый день добиралась до Лита пешкодралом чуть ли не с другого конца Москвы.
Вторая стадия: грузный, постаревший, сугубо пьющий, но не менее блестящий и остроумный, чем в молодости. Именно на этой стадии мы с ним и подружились - в силу того, что делили на двоих комнату в СП - я как редактор альманаха, он как литконсультант.
Ко мне Колесников относился чуть ли не нежно: даже пошел стоять со мной в очередь в водочный магазин (что могло быть приравнено к подвигу - вполне себе выпивающий человек в данном случае на алкоголь не претендовал), когда на 30-ник мне нужно было накопить выпивки - компания собиралась немаленькая, а горбачевский почти-сухой-закон предполагал не более двух бутылок в одни руки. Подарил только что вышедшую "Плаху" Чингиза Айтматова - кто как, а мы должны были все опубликованное прочитывать моментально и, если не получалось, то страшно переживали, тем более, в Литинституте (где я тогда по примеру Колесникова училась), на семинаре "Текущая литература", мы обязаны были регулярно высказываться по свежепрочитанному... Кстати, жена Колесникова тогда отругала мужа - зачем подарил, самим надо, - но поезд уже ушел, и "Плаха" - вот она, в одночасье освоенная и произведшая тогда ярчайшее впечатление, до сих пор стоит у меня на полке.
С Колесниковым мне было весело, а он в моем лице нашел благодарные уши (уши в лице - прелесть!), которые я развешивала каждый раз, когда мы собирались в нашем кабинете. Через два рукопожатия я оказывалась знакомой со Стефаном Цвейгом, потому что руководителем семинара в Лите у Колесникова был Владимир Лидин, подружившийся со знаменитым австрийцем в 28-м году, во время его визита в СССР.
Я была единственным свидетелем сотворения Колесниковым впечатляющего послеобеденного афоризма: "С отвращением съел полгуся".
Мощный литературный анекдот выдавался Виктором Сергеевичем за реальную историю: "Пришедший с улицы Алексей Толстой на вопрос жены: что там за шум? - невозмутимо отвечал: "Да это твои дети и мои дети наших детей бьют".
Однако... Третья стадия колесниковской эволюции не заставила себя долго ждать и была ужасной. Последний раз я видела В.С., когда он пришел навестить моего тяжелобольного отца. Отец принять его не мог, и мы посидели с Колесниковым в соседней комнате. Он весь как-то ссохся, стал маленьким, суетливым, говорил быстро, без остановок и так, что смысла уловить не получалось. Налицо была полнейшая деградация. Я вздохнула с облегчением, когда он ушел.
Бедный, бедный Виктор Сергеевич! Кто тебя должен помнить сегодня, дорогой мой? Твое имя не упоминается в докладах литературных чиновников. Твой портрет в объявленный Год литературы и не думал висеть на остановках - там были развешаны другие - ныне живущие и в подметки тебе не годящиеся. Твои книги забыты, как и имя твое.
И вот, выходит прямо по Горькому: "А был ли мальчик?". В смысле, писатель? В том-то и дело, что был. А вы говорите - потомки рассудят...
***
Отец, Георгий Шумаров, как это водится у людей крайне сдержанных, интровертов, велся на страстность в искусстве: восхищался исполнением песни "Ненаглядная сторона" Валерием Леонтьевым, евтушенковские стихи "А снег повалится...", на которые написали музыку, кажется, сто композиторов, легли на душу именно в своем самом страстном варианте (в инете я его так и не нашла). Ну и весь шестидесятнический набор любовей: Хэм, Ремарк, Бёлль - это все от нее, от скрытой страстности. Друзей отец любил безоглядно, бардов, во главе с Галичем, и новомировцев, во главе с Твардовским, - так же. На нашу с братом долю оставалось немногое, но мы и тому радовались, а на большее и не претендовали: иначе отцу было не успеть написать все свои тексты и прооперировать всех своих больных. Однако когда он, теряя зрение, решил согласиться на многолетние уговоры и возглавить нашу писательскую организацию, я решилась на прямое давление, чего не делала никогда в жизни, и страстно его отговаривала: насмотрелась там изнутри, who is who (см. приквел этого текста - мой литинститутский диплом "Наш Фантомоград"). Отец не послушался, а зря, но было бы странно, если бы послушался: яйца курицу не учат. Впрочем, я и сама была яйцом непослушным: когда он отговаривал меня поступать в Литинститут, вопрошая и предупреждая: "Куда ты лезешь? Литература - дело крайне жестокое!" - я и не думала следовать его мудрым советам. Единственным, что меня интересовало в жизни, была литература. Именно поэтому так обидно звучали слова моего однокурсника, когда однажды он презрительно сказал: "Если бы твой отец не был ответсекретарем писательской организации, ты бы здесь не училась". "Много ты понимаешь, болван!", - подумала я тогда. Но по своей генетической привычке быть по возможности предельно сдержанной - промолчала.
***
Наша захламленная прокуренная комнатка - редакция многотиражки "Ставропольский строитель" - была местом, где день за днем кучковались непризнанные гении литературы (такой филиал СП, не принятых в СП), естественно, не на сухую, где вели разговоры о своей непризнанности и о литературе, клеймили графоманов и приспособленцев, где играли в шахматы и курили, курили, курили... Хозяином комнатки и самым непризнанным гением был здесь Александр Михайлович Поповский, редактор "Строителя" и мой непосредственный начальник. Среди нас Поповский был славен тем, что, наваяв уже целую кучу абсолютно непроходных текстов, он, тем не менее, не шел ни на какие компромиссы не только с цензурой, но даже и с редактурой, так и собираясь всю жизнь оставаться непроходным.
Меня он взял под крыло как дочку своего друга, которая, конечно же, ничего не умеет, зато не станет доносить на него начальству - о пьянках и разговорах, как поступал предыдущий литсотрудник. В этом смысле Поповский со мной не промахнулся, ну а мое участие в создании текстов для "Строителя" его занимало не очень - напишу что-нибудь - хорошо, не напишу - и ладно. По выходным он садился в нашем кабинете за пишмашинку и строчил из головы целый многотиражечный номер. Журналистское творчество Александра Михайловича часто не устраивало начальство нашего строительного треста. Поповского ругали за заголовки типа "Асфальтобетонщики" ("Мы боремся за то, чтоб на тяжелые работы женщин не брали, а ты все открытым текстом выкладываешь"), за то, что в нерабочее время комната использовалась не по назначению, за то, что мы не ходим по объектам и не берем интервью "у строителей на местах". Однажды я попыталась исправить положение и пришла на стройку за интервью. В своих золотых, из тоненьких ремешков, босоножках, в белой юбчонке в цветочек - тряпочной куклой в жерле вулкана - я месила строительную глину, пробираясь к прорабу за комментариями, а прораб гнал меня оттуда последними словами, и ужас в моей душе от всего этого действа поселился, кажется, навсегда. Я не передумала тогда быть журналистом, однако с тех пор опасалась входить в прямой контакт с суровыми мужами романтических профессий будь то строитель, рыбак или летчик (как будто медики или писатели лучше), но почему-то всю жизнь меня постоянно наносило то на летчиков, то на рыбаков, то на женщин-маляров, то на мужчин-сварщиков и так далее, а дворовый термин "культурненькая" клеймом застыл у меня на лбу до скончания времен.
Но в комнатушке нашей я была в тему. Конечно, выпивать посетители во главе с хозяином меня не приглашали, вякать что-то - тоже не стоило, а вот уши развешивать, как это у меня водится, это пожалуйста.
Из тех разговоров я узнавала, что вход наших войск в Афган - преступление. Что альманах "МетрОполь" - это хорошо, потому что неподцензурно, что "Жук в муравейнике" - гениально, потому что мы все - жуки в муравейнике, что Нобелевка по литературе Чеславу Милошу - это справедливо, что 80-й год неплох для литературы: Юз Алешковский "Рука" (никто не читал), Стивен Кинг "Воспламеняющая взглядом" (передавали друг другу "Иностранку" с романом), Чингиз Айтматов "Буранный полустанок" (пойдет), Владимир Орлов "Альтист Данилов" (слил финал), Умберто Эко "Имя розы" (вот это детектив!), ну и все такое прочее.
С тех пор разговоры как пища для ума пользуются моей не проходящей любовью, и если я беру вас за пуговицу и начинаю выкладывать свои соображения по поводу какого-нибудь "Дома листьев", например, - не пугайтесь, я не сошла с ума. Это просто атавизм...
Однако и помимо разговоров в нашей редакционной жизни случалось всякое. Один из таких моментов - регулярная сдача стеклотары (кажется, эта услуга пьющим людям сейчас не оказывается, а жаль), без чего, с одной стороны, нельзя было существовать в замкнутом пространстве нашей удивительной каморки, - бутылки со временем начинали нас вытеснять, а с другой - невозможно было пополнять денежные запасы для, так сказать, продолжения (вечного) банкета.
...Однажды мой редактор среди бела - рабочего - дня пошел на подобную стратегическую операцию, вероятно, ввиду крайне сложного финансового положения. Поповский набил стеклотарой два портфеля, да и спрашивает меня, опасаясь, что попадется на глаза начальству: "Галка, ну и на кого я сейчас похож?", - ожидая, должно быть, ответа типа: на редактора с многочисленными бумагами или на журналиста со множеством записей. Но я ответила честно: "На человека, который идет сдавать бутылки". И пришлось Александру Михайловичу готовиться к худшему, ведь своей операции он никак не мог отменить, а начальство секло за нами недреманным оком.
А вот еще про портфель. Будучи весьма близорукой, я как-то удивилась, что в застолье мой редактор не снимает с колен клетчатого пузатого портфеля. Присмотревшись, поняла, что это его живот. Потом я ему не удержалась, рассказала, - Поповский смеялся и не обиделся.
А то вдруг в редакции раздавался звонок: "Караул! Ваш писатель валяется в нашем дворе!". И Поповский срочно бежал спасать писателя, незадолго до этого выпивавшего вместе с ним.
А.М. ужасно любил стихи Вознесенского, посвященные Эрнсту Неизвестному - сам нетрезвый, как ихтиозавр, читал заплетающимся языком: "...Как ихтиозавр нетрезв, ты спишь за моим столом...", и тогда мне казалось, что нет ничего прекраснее этих стихов, этого тусклого света в окне, этого редакционного хлама на столах, этой допотопной печатной машинки... Мне казалось - это навсегда, но рай мой закончился довольно быстро - с увольнением редактора.
И отовсюду-то Поповского, бедного, гнали: с радио - за крайнюю его небрежность в одежде ("Не может представлять партийное СМИ человек, который так не следит за своим внешним видом"), из многотиражки - за пьянки в кабинете. К конце концов, дочки увезли А.М. в Германию по еврейской визе. Он долго звал нас в гости, а потом перестал. Так и умер - вдали от своих любимых собутыльников, слушая радио "Свобода" и набирая, теперь уже на компьютере, непроходные свои тексты... Ведь там, где они должны были проходить, проход был давно закрыт... Теперь уже не по цензурным - по финансовым соображениям.
...Кстати, тогда, к моему 30-летию, Поповский тоже ходил со мной в водочную очередь. И переезжать помогал, в отличие от многих других.
***
В детстве мне нравился смешной бородач, который одаривал меня своими ужасно неинтересными книжками, зато очень трогательно их подписывал, типа: "Галочка, только не читай, это очень плохо". (Потом этот смешной бородач - Вадим Чернов - перестал быть смешным и перестал мне нравиться, однако это случилось гораздо позже, когда я оказалась уже в состоянии оценивать подобные подарки). Еще у него была странная привычка делать надписи на книжках чужих - Маркеса, например: "Галочке Шумаровой, дочери моего друга в день ее рождения с пожеланием оставшиеся сто лет жизнь провести только в центре литературной жизни, быть душой нашего будущего журнала "Кавказ" и иногда печатать в нем меня с отцом". (Маркес - это в честь все того же пресловутого 30-летия, стиль дарителя сохранен). Никакого журнала "Кавказ" нам, конечно, не обломилось, мы вместе со всей страной стремительно неслись с песнями под горку, что никому из нас, разумеется, было неведомо, и мы наивно строили планы по освоению новых литературных земель. Резюме: никогда не оставляйте собственных письменных долгосрочных прогнозов на книжках, особенно на чужих: залипнете со своими предсказаниями, как муха в янтаре, рассмешите потомков и только тем и останетесь в их памяти.
Но ведь не все было так плохо - одна из книжек Чернова таки заслуживала внимания: "За синие горы", два рассказа о детстве. Прочитав их лет в восемь, я навсегда запомнила эпизод с прохудившейся кастрюлей: как бабушка героя заткнула дырку тряпочкой и эта тряпочка попала к деду в тарелку с супом. Дед ее долго жевал, а внук смеялся над ним... "Нехорошо смеяться над дедушкой", - подумала я тогда. Хотя представить себе, что мой дед-генерал будет жевать тряпочку - не могла. Это-то генеральство потом и ставил отцу в вину Вадим Чернов: "Все успехи у него, пыньть, из-за тестя". (Ну прямо как у меня - учеба в Лите - из-за отца). Какое отношение генерал артиллерии имел к писательскому делу - большой вопрос. Ответ: никакого. А даже если бы и имел, ничего бы нам никогда там не перепало: дед был чистоплюем, да и отец - не меньшим, и этим все сказано.
Жили мы тогда вчетвером в одной комнате в общежитии, первые две книги отца вышли в Орле, куда он попал по распределению, и помощи ни от кого никакой бы не принял. Однако к выдумкам Чернова отец был на удивление снисходителен.
В СП Чернов имел репутацию эдакого кота Бегемота: хвастун, но симпатяга, невыносим, но мил. Бросался из крайности в крайность: то он велосипедист, то журналист, то казак, то ловец крабов (вот о таких рыбаках и поют песни - и сами рыбаки, и их поклонники), хотя о себе высказывался так: "Я, пыньть, писатель".
Писателем себя считать, конечно, ему никто не запретил бы. И в подтверждение тому - хвала как начинающему, пыньть, писателю - с различных писательских трибун. Пребывая в твердой уверенности, что Нобелевка не за горами, Чернов вовсю цитировал Кафку и Фрейда, близко дружил (по его словам) с Вольфом Мессингом и Тимуром Гайдаром, однако эта всегдашняя русская проблема - пьянство... Со временем она заставляет писателя бросить писать и сосредоточиться исключительно на себе...
Поначалу меня его личность занимала по минимуму: Чернов держался на отдалении, ко мне особо не лез, а колоритных - со всяческими оттенками - малых в СП хватало. Все изменилось, когда он стал выполнять обязанности главреда альманаха и я получила его себе в начальники - тогда-то и врубилась, что литературный кот Бегемот - это одно, а реальный - совсем другое...
Надо сказать, странное это было время... Перестройка, годы общественного адреналина, - казалось, тот адреналин навсегда останется у нас в крови... Мы с удовольствием конфликтовали с ретроградами, смело бросались в бой с приверженцами старых установок... К широкой публике выходили тогда вторые лица в КГБ и МВД, рассказывали об убийстве актера Талгата Нигматуллина и за что был расстрелян директор Елисеевского магазина - я слышала это в Доме ВТО собственными ушами. Я качала в альманахе права молодых, и ожидалось, что вот-вот эти права станут доминирующими в СП: права таланта, нового взгляда на мир, прощания с соцреализмом... Но увы, адреналин, взятый взаймы у будущего, всегда сменяется апатией...
Гром грянул, когда Чернов стал шастать ко мне в кабинет и вынюхивать, что за авторы ведут там со мной разговоры и какие там авансы я кому раздаю. По возможности узнав, что и как, он молча бежал в кабинет ответсекретаря и там жаловался на меня. Вот до этого никто из наших общих врагов-ортодоксов не додумался - ссорить нас с отцом. Метод-то известен, конечно: "О, эти Яго доморощенные!..", но в каждом отдельном случае он нов и свеж. А отец велся! Он Чернову верил и мне выговаривал. До сих пор помню его фразу: "...И диплом у тебя дрянной!.." - это было очень обидно...
Впрочем, диплом взяли тогда в журнал "Дружба народов", а у самого Чернова жизнь на посту и.о. главреда альманаха не была слишком длинной. Как и сама Перестройка. Не стойким этот элемент из таблицы Менделеева оказался, в реальных условиях тут же распался...
...Встречаю как-то, после всей этой перестроечной кутерьмы, Чернова на улице - пьянющего-припьянющего, лыка не вяжущего, - спрашиваю: "Когда ж вы пить-то уже бросите?". "А вот как помрем - так и бросим!", - бодро отвечает мне писатель Чернов. Что ж, наступило время - и пришлось бросить...
***
Устроенное иерархически общество отторгает тех, кто иерархию отрицает. Вернее, еще хуже - не принимает во внимание. Ну и правильно делает общество - к чему держать в своем теле то, что для тебя неорганично? Не зря же столь популярно у нас сравнение "как заноза в заднице". Я, без сомнения, была такой занозой для нашей писначальницы. А чего она от меня ожидала? Благоговейного преклонения перед ее креслом? Перед ее творчеством? Перед личностью? Я этих ожиданий долго не просекала. А когда просекла, все встало на свои места: ее ревнивое на собрании: "Кто хочет тусоваться с молодежью - пусть тусуется". Забавная реакция на мою "жалобу турка", мол, взяли в ЕГЭ по русскому мой текст - без спроса, а выпускники потом матами всю электронную почту мне обвалили. Писначальница (это, конечно, надо интонировать: взвизг ужаса), но выделю заглавными: "У них такие возможности, а они ВАС взяли?".
Ну и еще одна прэлэстная история. Был у меня родственник, дядюшка, на все руки мастер, да еще бессребреник - старой закалки человек. Он вовсю помогал своим знакомым, не требуя взамен ни злата, ни серебра, но и знакомым в долгу оставаться никак не хотелось. Вот один старичок и подарил ему большой старинный пейзаж в золоченой раме, дорогой или нет, не скажу, не знаю. После смерти старичка его сын - муж вот этой самой писначальницы - стал требовать у дяди возвращение картины. Потому что это, мол, его наследство. И до отца они даже добрались с требованиями повлиять на родственника. Ну, я по своему чистоплюйству, конечно, сунула бы эту картину им в зубы. Но не таков оказался дядюшка. Он спокойно сказал, что ничего ни про какое наследство не знает, это подарок и шли бы вы лесом. По-моему, правильно сказал. Ну они и пошли, поняв, что тут им не обломится.
И вот однажды, через много-много лет после этой истории, когда ни моего дяди, ни сына дарителя уже не было в живых, я выходила из квартиры родственников и наткнулась на лестничной площадке на вот эту самую даму, которая в тот момент посещала нашу соседку-медичку. "А здесь наша картина!", - сказала мне писначальница, протянув длань к двери, из которой я вышла. После всего этого мне ничего не оставалось делать, как выйти не только из двери, но и из СП. Почему? Да не вступаю я ни в какие союзы с такими людьми...
***
Хотя Александр Генис утверждает, что "Иван Петрович умер" (в смысле, почила в бозе (соц)реалистическая литературная традиция), но умер-то он только наполовину. На какую именно - на верхнюю или на нижнюю (как говорила о себе великая Хелен Миррен) - понятно не очень, ведь смерть в мире литературы так же условна, как и жизнь. Но я не об этом. Я о том, что замечательный Генис, вероятно, не подозревает, насколько живуч "Иван Петрович" в качестве регионального компонента. Та литература, что не для литературы и не для людей литературы, жива как сама жизнь: "Люби, так сказать, меня, как я тебя, и будем мы с тобой друзья". Такая литература нужна обычным людям, она отражает их внутренний мир, делает вполне сносной их жизнь - потому что объясняет ее, - и поэтому вполне жизнеспособна. То есть, чем проще, банальнее, узнаваемее текст - тем лучше для всех: и для автора, и для издателя, и для читателя. Однако понятно, к чему дело нынче идет - недалеко то время, когда и простые, и сложные, и реалистические, и постмодернистские - все тексты, все писатели, все книги и все творческие потуги останутся в прошлом, потому что новые технологии привели за собой нового человека, с иным устройством мозга, и этому новому человеку фраза "Слишком много буков" давно уже светит путеводной звездой.
...Но пока что - я как уборщица в зимнем магазине. Она: "Все ходют и ходют, и чего ходют!", а я: "Все пишут и пишут, и чего пишут!". На мой век подобных писателей хватит. Однако с шестидесятниками из жизни ушло что-то крайне важное, то здесь, то там стали обнаруживаться бреши и нас накрыло, как это у него водится, тотальное одиночество. Хотя - что может быть естественней одиночества в этом мире? Как однажды сказал ирландец Клайв Льюис: 'Не следует бояться того, что в природе вещей...'.