Я называю их фантомами. Что такое "фантом"? Не сам человек, а его изображение, подмена, которая, вроде, говорит и действует, а на самом деле - пустота, шевелящая языком и руками. А американские военные самолеты здесь совсем не причем.
Фантомов слишком много, чтобы спокойно мириться с их существованием. Всей своей жизнью шли они к этой силе - они вместе, они ощущают торжество своей правды. Когда-то раньше, вероятно, фантомы были людьми, и каждый из них был на своем месте. Возможно, их уважали и (страшно подумать!) даже любили. И вот в какой-то момент сложился в голове у будущего фантома неуклюжий стишок или рука вывела на бумаге неуверенные строчки нерифмованного текста. Похвалили друзья - а чем не литература? И хуже печатают! И - хлоп! - ловушка захлопнулась. Попался, дорогой слесарь, чабан, учитель, журналист, или кто ты там по профессии? Бежать бы тебе от этих притягательных предметов - карандаша с бумагой, ан нет, поздно! Благо еще, если найдется умный и стойкий человек в редакции газеты или в издательстве (а ведь и среди них немало фантомов!) - сумеют убедить, что литературный талант ничем не заменишь - ни должностью, ни связями, ни осведомленностью, ни даже знанием жизни. Уж слишком это необъяснимая штука - талант. Душа его обладателя проглядывает в каждой написанной строчке, талант и захотел бы - не запрячешь, можно лишь постараться не работать вообще - вот тогда скажут - зарыл талант в землю. К несчастью, случается и такое, зато ситуаций, обратной этой, гораздо больше.
Правда, фантом рождается не сразу - есть у него еще возможность избежать этой участи, но - чисто теоретическая, ведь иначе они не были бы фантомами! И вот... Человек, каким-то способом добившийся того, что его рукопись дотягивают в издательстве (а способов этих несколько - тут и жалобы в вышестоящие инстанции, и использование связей, и, в конце концов, банальная "материальная заинтересованность" редактора в выходе книги именно этого автора), делает первый серьезный шаг к своему качественному перерождению - нет, он не начинает просвечиваться насквозь, и его по-прежнему можно потрогать рукой - ощутить мускулистое плечо или острый локоть, но на самом деле человек этот на наших глазах становится фантомом. Теперь он будет идти к намеченной цели, к своему членству в Союзе писателей, со все более возрастающей энергией. Ага, книжка уже есть! Неважно ему, что псевдолитература отличается от литературы, как мертвая материя от живой. Неважно, что имя, стоящее на обложке книги (дотянутой, за уши вытащенной страстотерпцем-редактором из разряда откровенной графомании в разряд серой литературы) - никак не может стать именем писателя в том понимании, которое вкладывает читатель в это слово - совесть народа, способная не только помочь жизни конкретного человека - научить, образумить, - но и повлиять на жизнь общества в целом. Нет, профессия "писатель" звучит нынче синонимом слова "бездельник", да еще гребущий деньги лопатой, благо, нюхом на купюры мало кто из фантомов обделен.
Писатель! Интеллектуальная элита, мучающийся болями своей земли человек. Можно видеть, как далеко за полночь горит огонек в его окне - окне отнюдь не экстра-квартиры. Там он думает о нас с вами, решает, что же делать, как же улучшить наш далекий от идеала мир. И вот, скажем, после года этих мучительных раздумий, бессонной работы, появляется на свет книга - честная и талантливая, которую не надо пробивать в издательстве - за нее любой редактор ухватится двумя руками, ведь такая рукопись делает честь издательству!
Эта пасхальная картинка вызовет нынче у человека, близко соприкасающегося с литературным процессом, только кривую усмешку - ну-ну, и где ж это вы такое видели? Фантомы! Фантомы стучат на машинках и тащат в издательство объемистые рукописи. Задумаемся - что нового может сказать человечеству тот, кто в силу своей природы не может видеть дальше собственного носа, уж так этот бедолага устроен, и нечего было бы требовать от фантома чего-то другого, и смирились бы мы с его существованием, не имей он таких цепких когтей и острых локтей, которыми он преграждает путь к читателю менее приспособленным для драки талантливым собратьям по перу. Откуда взяться в произведении фантома прозорливости, яркости, знанию языка, любви к человеку (а для кого же он работает?), ведь он ничем не интересуется, - кроме собственного кармана, разумеется, - а бывшее свое чабанство или стаж "рабочего парня" держит за козырную карту своей биографии. А уж если он "номенклатура"...
И, что самое опасное - фантомы сумели воспитать на своих книгах целую армию единомышленников, не отличающих фальшь пустой души от емкого слова, обеспеченного золотым запасом таланта писателя.
Именно об этом думаю я сейчас, работая редактором в литературном издании - альманахе, органе нашей писательской организации. Каждый день наполнен общением с писателями - с членам Союза и их младшими собратьями по перу, которых принято называть не иначе как "литераторы". И вот какие мысли приходят в голову ежедневно, - с этим я научилась безболезненно засыпать и просыпаться, - роковым образом (но какая надежда, что не бесповоротно!), у нас нарушены все точки отсчета в системе ценностей. По каким-то неисповедимым путям господним (а на самом деле - по вполне логичным общественным законам, о которых очень убедительно рассказано во многих "перестроечных" статьях о литературе) мы должны были воздавать хвалу тому, что хвалы этой никак не стоило и обрушиваться на то, что читать было... интересно. Да! Мы не могли согласовываться со своим читательским интересом - мы себе не могли верить, не имели права - как же так, ведь есть указания... в свете решений...
Так востребованными одна за одной оказались документальные повести писателя Агеева*...
Именно после этого случая я перестала чему-либо удивляться, сидя на обшарпанном редакторском стуле в краевом Союзе писателей.
В один из жарких летних дней умер старейший литератор края, пенсионер Рудин. Членом Союза он не был, изредка издавал весьма посредственные книжки, впрочем, ничуть не более посредственные, чем большинство прочих произведений ставропольской пишущей братии. Зато он был бессменным заместителем секретаря парторганизации Союза, исправно собирал взносы с коммунистов-писателей. Человеком он слыл невредным, спокойным, в конфликты ни с кем не вступал, и относились к Рудину если и без особой любви (в силу неспособности испытывать это чувство к кому бы то ни было, кроме собственной персоны), то, во всяком случае, дружелюбно и с симпатией, считая его своим, отдавая дань его обязательности и несклочности.
Смерть Рудина, правда, никого не потрясла - в возрасте был человек, пожил свое, - но говорили о ней с сожалением и эдакой грустинкой в голосе. К несчастью, денег на венки в писательской кассе не оказалось.
А надо сказать, что статьи на подобного рода расходы в бюджете организации не существует, худо-бедно покрываются они из так называемых "рецензионных" денег - денег, отпущенных на рецензирование поступающих в Союз рукописей. Мало кто из писателей относился к этому делу серьезно (это к вопросу о том, стоит ли бедным представителям так называемого самотека надеяться на вдумчивый и тщательный разбор их рукописей), - как иссякнут наличные, - бегут к ответственному секретарю Пурову - дай, мол, Василий, рецензию, обнищал. Ну, а похороны там, бензин для союзовских машин, которого вечно не хватает и который приходится оплачивать из писательской кассы или другие какие дела - все из тех же денег материализуется - шустро на кого-нибудь устную консультацию расписывают, а деньги - на общественные нужды.
Так вот, не вовремя вздумал Рудин умирать - израсходован был квартальный рецензионный лимит. Пришлось ответственному секретарю обращаться к тем, кто в это время присутствовал в писательской организации: "Ребята, скинемся, у кого сколько есть, а я потом верну вам с рецензий". Делать нечего- пришлось раскошеливаться. Кто пятерку дал, кто - трояк. Похоронили Рудина - честь честью. Прошло с месячишко. И началось... "Василий, ты когда же вернешь нам наши деньги? Как какие? Да те, на венки которые давали. Касса, небось, пополнилась?". "Василий, ну сколько можно ждать? Ну в самом деле, я же ни копейки за Литфонд не получаю, для вас же стараешься, и хоть бы капля благодарности!", - писатель Агеев любит поговорить о своем плачевном материальном положении и бескорыстном служении Отечеству и собратьям по перу. Уполномоченный Литфонда в самом деле не получает в Союзе заработной платы. С ним расплачиваются по-другому - предоставляют право на дополнительные выступления - обычным членам СП положено пятьдесят штук в год, уполномоченному же - сто. "Он нам план делает!", - радуется бюро пропаганды литературы. Про то же, что путевки в дома творчества себе и своей семье уполномоченный Литфонда может добывать самые труднодобываемые - об этом и говорить не приходится.
Агеев ездит выступать с завидной неутомимостью. Автор нашумевшей строчки "Было много цветов у поручика ног", которая дала заглавие едкой критической статье, опубликованной в "Литературной газете" и направленной против поэтов-самозванцев, Агеев вовсе не считал себя таковым. Впрочем, об истории его вступления в Союз писателей рассказ впереди.
Вернемся пока к похоронным троякам и пятеркам. Их выдали обиженным писателям, не обманули. И главное - никто в накладе не остался - Рудин получил свои венки, ответсекретарь Пуров не ударил в грязь лицом, писатели же вернули в свои карманы непосильным трудом нажитые зелененькие и голубые казначейские билеты, подделка которых преследуется по закону. Меня же все это заставило поразмыслить над утерей русским человеком не только русского, но и человеческого. Испокон веку умершего хоронили всем миром, сбегались соседи помочь в горе - кто чем. До сих пор, если в соседнем подъезде или даже в другом доме кто-то умирает и по квартирам собирают на похороны, денег не дает только тот, у кого их в данный момент действительно нет. "Святое дело! - говорят люди и печально качают головами. - Все мы там будем!".
С этой истории в Союзе писателей началась моя служба литературного функционера, творчески нести которую оказалось опасно если не для жизни, то уж для здоровья - точно.
Ну, а пока, решив, что вряд ли люди такого сорта способы создавать полноценные художественные произведения, обладая, в общем-то, нулевым интеллектом (очень долго я не могла успокоиться и только руками разводила, когда меня призывали отнестись по какому-либо поводу к этим писателям серьезно), я продолжала выполнять свои обязанности и, как противоядие от отравляющих текстов, таскала в сумке то Хемингуэя, то Булгакова, то Айтматова, то Валерия Попова, то Стругацких.
Но почище любой фантастики стала для меня история с похоронами Рудина, поэтому, когда весной среди членов Союза стали собираться деньги на подарки женщинам к Восьмому марта, и Агеев, гордый своей прямотой, во всеуслышание заявил, что три рубля он не даст, потому что не числится в аппарате Союза, - я уже была достаточно подготовлена и не к таким проявлениям силы духа.
А вот насчет своего профессионального мастерства Агеев, я думаю, вполне спокоен - ведь не даром же его в члены Союза писателей приняли, не каждого туда принимают, да не каждому и книжку выпустить удается! И все же, главным своим достоинством он считает совместную учебу в школе с одним из нынешних руководителей государства - в самом верхнем эшелоне. "Я, - говорит Агеев, - секретарем комсомольской организации был, а он у меня - рядовым комсомольцем". Или: "Мне вот золотую медаль по окончании школы вручили, а ему - только серебряную!". На одном из выступлений перед тружениками края Агеев, тогдашний главный редактор книжного издательства, как-то и высказался в таком духе. "В двадцать четыре часа убрать дурака из издательства!", - сказало суровое начальство, и меры были приняты. Впрочем, Агеева отчислили не в дворники. Номенклатура - святая вещь! Он просто вернулся на прежнее место работы - ответственным секретарем краевой журналистской организации.
Однако место главного редактора издательства уже сделало для Агеева свое дело.
Все мы, конечно, в курсе, какие преимущества дает начальственное кресло тому, кто занимается литературой. Во все времена и директора, и главные редакторы издательств, и ответственные секретари писательских организаций всегда имели свое место в издательском плане, издавались на приличном полиграфическом уровне и приличным тиражом. Более того, те ответработники издательств, кто раньше только читал книги, срочно начинали их писать, едва заняв кресло руководителя. И все его, в общем-то, понимали. Ну что ж человеку от своего-то отказываться? Но Агеев тут пошел дальше других.
Он в один момент пробил в родном издательстве книгу не только себе, но и "известному московскому поэту", одному из секретарей Союза, который был в то время еще и председателем приемной комиссии. Поэтом он был на редкость посредственным, зато должность имел вполне заслуживающую внимания. И вот...
Вызывает меня как-то директор издательства и говорит: "Ну вы, - говорит, - Волобуева в каждый номер альманаха ставить не забываете?". Что, как? Причем тут Волобуев? У нас и на своих-то - несчастных сто пятьдесят строк в номер поэтических. И потом - в каждый номер? Одного и того же? Да еще москвича? Это с какой стати? "А как же, - говорит, - вот мы издали книжку, да по ошибке сильно ему переплатили. Теперь не знаем, из каких статей расходов покрывать недостачу. Вот вы и печатайте".
Зато Агеев членом Союза писателей стал. Помог ему Волобуев. Посодействовал. А как же - ты мне книжку, ну не без того, чтоб гонорару поболе допустимого, а я тебе - членство в Союзе. У нас так - все четко, как в сберкассе. Снами дело иметь можно. Своих мы не надуем - ведь вы нам еще пригодитесь.
Когда я слышу, что в каждом человеке есть и плохое, и хорошее, что каждого нужно рассматривать, так сказать, диалектически, что на первый взгляд мерзкий и подлый человек, оказывается, не раз бросался на помощь сирым и убогим или, скажем, воспитал не одного ученика, чтоб было, у кого потом учиться, - мне хочется рассмеяться. Умудренные жизненным опытом говорят о сложностях бытия, о том, что каждый живет, как может, что "не судите, да не судимы будете", что каждый из нас оступался, отступал и ошибался. О, благословенное слово - "компромисс"! О, политика в литературе! Надо быть похитрее, говорят мне, кто тебе спасибо скажет, если ты графоману сообщишь о том, что он графоман? Чего ты добьешься? Еще одного врага себе наживешь? Но я, конечно, не высший судия, я просто работаю с текстом, поэтому знаю, кто чего стоит как мыслитель и философ, стилист и мастер сюжета. Да, у нас нет классиков, ну так что же, не в этом дело. У нас нет могучей российской прозы, чистейшей русской поэзии - что поделать. Хуже другое. То, что делают фантомы, элементарно никому не интересно. Получается, что в нашем Союзе просто нет честных людей, людей с внутренней культурой, интеллигентов, - практически, наш Союз состоит из фантомов. И страшно, что сосчитать среди них живых писателей - с лихвой хватит пальцев на одной руке.
Только зря вы думаете, что плохой, неумелый работник, то есть, плохой писатель, может быть хорошим человеком во всем, что не касается его труда. Ну велика ли беда - обидел бог талантом, зато во всем остальном графоман на высоте. А уж для своей семьи - вообще в лепешку разобьется.
Действительно, бытовала версия - Агеев ухаживал за смертельно больной женой, такую трагедию человек пережил. На самом же деле, стоило ей заболеть, он жену на самолет и - в Ленинград, к сестре. Да развелся и на другой женился. Теперь у него действительно крепкая семья. Жена, вроде, пока здорова.
Я в этой системе освоиться так и не смогла. Устраиваясь на работу, слово себе давала - ничего никому ни о ком - не дай бог, в какой конфликт влезешь, к чему портить отношения с кем бы то ни было? Возможно, все бы так и шло - тихо и мирно, если бы вдруг Перестройку не объявили, да еще посоветовали: "Начни с себя!". Я и начала... Хотя получилось это вполне неожиданно.
Наивно решив, что редакция альманаха меня поддержит, я заявила на редколлегии, что сатирическая повесть писателя Агеева напечатана в альманахе быть не может в силу своей художественной несостоятельности. Уповая на литературный вкус главного редактора и ответственного секретаря, я надеялась вызвать у них ту тягу видеть свое детище - печатное издание - совершенным, тягу, которая охватила практически все органы массовой информации во время журнального бума. Но не тут-то было. Как раз литературный вкус наших альманашьих деятелей был не причем, важна здесь оказалась только должность, занимаемая автором предельно слабой повести. А должность эта, как вы помните, называлась "уполномоченный Литфонда по краю". Они что, самоубийцы, ссориться с Литфондом? Ты зарубишь его повесть, а он зарубит твою путевку в Коктебель или в Переделкино. И все чин-чином, на полном законном основании будет - не выделила Москва, и все.
По-человечески наших редакционных фантомов стоило, конечно, пожалеть: кто ж их, бедных, кормить будет, если они с Литфондом поссорятся? Только одного я по своей наивности не понимала - а причем же здесь все-таки литература? Вообще-то, понять, конечно, можно было, ведь не даром кумиром практически всех наших фантомов числился не кто иной, как Семен Бабаевский с его знаменитым "Кавалером Золотой Звезды". "Ведь он наш, степной орел!", - говорили с гордостью и равнялись на него. Литобслуга высшего эшелона власти сумела породить маленьких эпигончиков, которые не могли, разумеется, вытянуть на Сталинскую премию, - куда им, - но быть в дружбе с властями считали своим жизненным кредо - а отсюда не только спокойно жить, но и хорошо питаться.
И вот началось: "Чего это ты раскомандовалась?", "К власти рвешься?", "Ты тоже плохо пишешь, но мы же тебя печатаем!".
Агеев тут же подключился, его, конечно, заботливо информировали о моем неуемном желании видеть альманах не тем, чем он был раньше ("вредительская акция!"). Сначала было: "За что ж ты меня так не любишь?". Потом - попытка вручить матпомощь как молодому литератору. Следом - выступление на собрании: "Кто она такая? Мою, члена Союза писателей, повесть забраковала! Чуть ли не графоманом обозвала!".
Но эта история - еще не самая забавная из жизни нашего Фантомограда.
Когда на Союз писателей пришла бумага из Литературного фонда СССР, многие, честно говоря, не поверили своим глазам. Бумага гласила:
Согласно договоренности с Вами сообщаем, что в июле 1986 г. Центральная книжная лавка писателей получила от писательницы Сидоровой Л.Е. Бандероль, за которую были заплачены почтовые сборы в сумме 8 руб. 60 коп. При вскрытии бандероли в ней оказались две книги: 1. Костиков В. Наследник. 2. Куплевахский В. Разведчики., а между книгами вложен булыжник.
Тов. Сидоровой Л.Е. посылали книги только по ее заявкам, в т. ч. книги, которые она вернула в лавку.
Направляем Вам письмо и заявку Сидоровой Л.Е. (булыжник отправить не можем, очень тяжелый), просим рассмотреть этот возмутительный случай и решить вопрос о дальнейшем ее снабжении книгами через книжную лавку писателей.
Директор Центральной книжной лавки писателей. (Подпись)".
Прилагалось и письмо поэтессы Сидоровой:
"Многоуважаемый тов. Директор!
Этот булыжник предназначается для умной головы того Вашего сотрудника, который выслал мне вот эти и подобные им ненужные мне книги наложенным платежом на сумму 17 руб. 80 коп.
Из семи названий полученных мною книг я заказывала только две. Или Ваша книжная лавка тоже перешла на метод продажи книг "с нагрузкой"? Прошу придерживаться впредь строго моей заявки, которую я повторяю.
Еще одно подобное почтовое отправление - и булыжник будет вложен в мою карающую руку.
Желаю крепкого здоровья и кавказского долголетия.
С приветом Л. Сидорова, член Союза писателей, поэтесса с трагическим уклоном".
Честно говоря, трудно себе представить, что человек, делающий такое, был в здравом рассудке. Впрочем, когда вскоре после этой истории Сидорову взяли работать корреспондентом отдела писем краевой партийной газеты, я подумала, что не в своем уме я. Или это мне приснилось. Сидорова на страницах газеты с жаром выступала в защиту обиженных, а я все поеживалась от перспективы когда-нибудь получить булыжником по голове, как будто чувствовала, что это предстоит. Булыжник, правда, оказался бумажным, но от этого был ничуть не менее ощутимым.
А случилось вот что. При СП решили организоваться молодые литераторы. Те, кто литературное объединение уже перерос - имеющие по одной книге, участвовавшие в коллективных сборниках, студенты Литературного института, - но до членства в СП еще не дорос. Таких набралось человек семь, в Союз они пришли со своей программой, программой молодежной секции, где излагали свои идеи по поводу помощи Союзу писателей. Здесь было и участие в подготовке краевых семинаров молодых литераторов, и консультации для начинающих авторов, и составление молодежных номеров альманаха, молодежных издательских сборников. В общем, молодежная секция собиралась взять на себя то, до чего, честно говоря, не очень-то доходили руки членов Союза. (Заниматься молодыми - это ведь конкурентов себе растить). Нашим профессионалам со своим бы управиться, где уж тут драгоценное время и силы на литсмену тратить... Итак, работа молодежной секции, казалось бы, должна была устроить всех, если бы... Если бы она начала работать.
Из неотправленного письма в Союз писателей СССР: "...На писательском бюро 28 сентября молодежная секция была утверждена с предложением разработать ее устав. Когда же устав был разработан и члены Союза писателей с ним ознакомились, это вызвало у них бурю негодования. Поэтесса Л. Сидорова направила в крайком партии письмо, где предъявила ряд обвинений членам практически еще не существующей секции.
На писательском бюро 10 ноября, где ответственный секретарь Г.М. Егоров пытался отстоять секцию, резко против ее создания высказался ряд писателей, в том числе секретарь партийной организации СП, руководители нескольких краевых литобъединений.
Решено было вынести обсуждение вопроса на открытое партийное собрание, которое состоялось 28 ноября 1988 года и имело повестку дня "О работе с молодыми".
Пришедшие на него члены молодежной секции были поражены духом недоброжелательности и явного неприятия идеи создания секции, которые царили с самого начала собрания. Доклад члена бюро, ответственного за работу с молодыми, изобиловал комментариями, извращающими смысл пунктов устава секции. В течение всего собрания из зала неслись издевательские реплики, которые выкрикивались членами СП. Выступление Л. Сидоровой вылилось, фактически, в навешивание оскорбительных ярлыков, которые она раздавала при почти полной поддержке зала: "У нас без выстрелов совершен дворцовый переворот", "Егоров стал руководителем молодежной секции и передал ей права Союза писателей", "Группа захвата", "Это Народный фронт писательской организации", "Имеет своей целью захват руководства", "Каковы их моральные, нравственные, идейные позиции? Кто их уполномочил? Это групповой произвол и анархия!".
Членам молодежной секции фактически не дали объяснить свою позицию, их прерывали репликами с мест, не давали договорить. В результате, посовещавшись между собой, мы сделали собранию заявление о том, что молодежная секция покидает собрание...".
Почему оно осталось неотправленным, это письмо? Дело в том, что смысла добиваться какой-то справедливости ребята не увидели. Ну и что, если им удастся доказать свою правоту? Работать в СП после всего происшедшего для молодых прозаиков и поэтов оказалось невозможным, более того, они единогласно решили не вступать в Союз писателей, дабы не присоединяться к тем, кто так истово соблюдает "трамвайный закон": пока лезет в двери сам, кричит: "Ну еще немножко потеснитесь!", стоит зацепиться, хоть на краешке ступеньки удержаться, слышно другое: "Куда прешь, не видишь - мест нет!".
Каковы же судьбы краевой профессиональной литературы, если лучшая часть молодого поколения литераторов отторгнута от СП и отныне не имеет ничего общего с Союзом? Сами-то ребята не пропадут, талант при них. Они очень много работают.
Год Змеи мы встречали в тоске. Как будто предчувствие во всех горожанах возникло - ведь в самые первые дни нового года на них столько навалилось! Голодовка членов инициативной группы за создание краевого Народного фронта, публикация в центральной газете "Труд" информации о якобы грозящем нашему городу скором разрушительном землетрясении, известие о смерти в реанимации краевой детской больницы ребенка с диагнозом "СПИД".
Впрочем, общегородские леденящие душу события совпали у меня с личным потрясением.
Потрясение - это, конечно, сильно сказано, ведь именно потрясения от меня и добивались, когда приглашали "на беседу" в крайком партии. Правда, потрясения добивались иного - уважительного, трепещущего. Я же вышла после этого с ощущением фарсовости происходящего, но фарсовости чудовищной.
В принципе, нет ничего неожиданного в той войне, которая нынче разыгралась между "левыми" и "правыми", и, по-моему, усложнять тут ни к чему, все предельно ясно. Просто по своей природе люди делятся на две категории: первая - считающие нормой, что какие-то "избранные" имеют право монопольно владеть человеческими жизнями и судьбами (то, что так думают сами "избранные" - неудивительно: "Вот поставили меня над тобой, значит, так надо, значит, это справедливо и закономерно, а вовсе не наоборот". Но нет ничего отвратительнее, когда такой точки зрения придерживается человек, сроду никакой власти не имеющий - значит, волею судьбы вызрела в нем настоящая лакейская душонка). Вторая категория - те, кто подобную монополию отрицает начисто. Эти люди не становятся военными и политиками, им непонятно, по какому праву они должны подчиняться тому, чью, скажем, бездарность и ограниченность видно невооруженным глазом. Они готовы уважать ум и совесть того, кто не поднялся по социальной лестнице выше их, но зато, извините, не станет закрывать глаза на глупость и бессовестность начальника - как своего непосредственного, так и вышестоящих.
Началось все со статьи в краевой партийной газете, где один из наших фантомов - Птицын - со слезами в голосе вспоминал прошедшие годы как годы столь славные для СП, что нынешнее время ну никак не может идти в сравнение с прежним: "Совсем недавно наша писательская организация жила яркой полнокровной жизнью. Заложили фундамент ГРЭС - писатели уже на ней, на подшефной стройке. А к пуску второго блока строителям подарили книгу "Высокое напряжение", она о них, о неиссякаемой человеческой энергии. Труженики края вступили в соревнование с соседней областью - группа поэтов и прозаиков устремилась в областной центр, к товарищам по перу. Несколько лет писательские организации обменивались делегациями. И не напрасно: выпустили два совместных сборника прозы и поэзии. (Опять-таки: причем здесь литература? - Г.Т.). С творческими отчетами писатели выезжали к строителям Большого канала, в подшефные колхозы и совхозы. Выезжали и за пределы края - в Карелию, Удмуртию, на древнюю Владимирскую землю, на Кубань. То были не празднично-показательные "мероприятия" (а что же еще? - Г.Т.), а обычная работа, вхождение в жизнь, в мир интересов, забот и тревог простых людей, советского народа. (Таким образом "входить в жизнь" - дело, все-таки, журналистики. - Г.Т.).".
"Больше всего боюсь конъюнктуры в литературе, - написал еще в своей статье Птицын. - Наверное, так называемые "жертвы застоя" начнут строчить романы о репрессиях, о застое... Мы-де все видели, хотели кричать, но нам закрывали рты. Да нет же! Кто хотел говорить суровую правду времени, тот говорил ее (уж не себя ли автор имеет в виду? - Г.Т.), мужественно отстаивая свое мнение. Их произведения живут, ибо в них отражена психология людей, сформированная и пафосом созидания, и противоречиями времени, и мечтой о будущем". Как видим, себя к "конъюнктурщикам в литературе" Птицын не относит. К "жертвам застоя", естественно, тоже. Ну, насчет "жертв" - справедливо не относит. Сколько-то лет назад (да совсем еще недавно!) это человек написал, напечатал и переиздал "утверждающий социалистические идеалы" роман "Свершение", где, согласуясь с "Кратким курсом истории ВКП(б)", изобразил родную историю в таком виде, что рецензенты не нашли для оценки произведения иных слов, кроме как "опошлил образ вождя". Дело доходило и до прямого плагиата, правда, комиссия, куда входил тот же Агеев, смягчила приговор до "компиляции", комиссия была создана для разбора обвинения Птицына в плагиате двумя критиками из литераторов. Правда, своя, карманная критика, писала нечто другое: "Участие в создании художественной Ленинианы требует от писателя не только мужества и творческого дерзания, но и особой профессиональной собранности, методологической подготовленности, таланта".
И вот теперь этот самый Птицын пылал праведным гневом и резал правду-матку направо и налево: "...Для творчества нужен хороший климат, добрый, человеческий. К сожалению, не все это понимают, что приводит к излишней нервозности в работе, а то и просто к нарушениям демократических принципов. (Уж это ему-то о демократии говорить! Ему, который только при упоминании имени Анатолия Приставкина, например, и его повести "Ночевала тучка золотая" оскаливался и становился похож на разъяренную крысу. - Г.Т.). Скажем, наметили собрание писателей края: надо поговорить о своем труде, о месте в общенародном деле, о творческом климате, выбрать нового главного редактора альманаха. И вдруг - вновь "волевое решение": собрание отменено, даже без ведома писательского бюро изменен состав редколлегии альманаха, в результате чего теперь в профессиональном органе большинство составили не члены Союза писателей... Ну, разве это дело?". Действительно, не дело. Жаль, что во всем этом не было ни слова правды - оказалось, что фантом Птицын не только писать не умеет, но и считать не умеет. Свою точку зрения на это отсутствие начальной подготовки я и изложила в своем письме в краевую газету, а копию - в вышестоящие органы - для контроля. О, как наивна я была в тот момент, веря в какую-то высшую справедливость - ложь должна быть публично разоблачена! Правда, тогда я еще не знала, что начальство-то как раз статьей очень довольно, что секретарь по идеологии звонил редактору газеты и благодарил за столь интересную статью. Да и вышла она с большим намеком - в день краевой партийной конференции. А письмо мое было таким:
"Товарищ редактор! В вашей газете от 23.12.88 г. в статье "Демократия и ответственность неразделимы" допущена дезинформация. Состав нашего альманаха утвержден на писательском бюро (протокол от 4 августа). Большинство членов редколлегии являются членами Союза писателей - из 13 - 8. (Следует перечисление). Прошу в ближайшем номере газеты исправить ошибку и указать товарищам, готовившим материал, на то, что информация о фактах, не проверенная лично, в партийной газете появляться не должна".
Впрочем, я зря старалась.
Мне тридцать лет. За свою жизнь я прочитала довольно много книг, поработала архитектором, корреспондентом многотиражки и краевого радио, в конце концов, у меня дети - школьники. Кажется, человек вполне взрослый, отвечающий за свои действия и слова. Но там, в "вышестоящем учреждении", перед столом сановной дамы не пристало себя чувствовать никем иным кроме как подростком, попавшем в дурную компанию.
"Ты понимаешь, - сказали мне, - что крайком партии считает тебя уже неуправляемой? ("Это как же понимать? - подумала я. - В психушку, что ли, посадят? Да вроде, времена уже не те"). Какое ты имела право писать в крайком партии, да еще так эмоционально?! Ты понимаешь, что у нас все только и говорят, что о твоей неуправляемости?! (Я подумала: "Эхе-хе, немало, видно, у вас свободного времени..."). Ты понимаешь, какое сложилось мнение? Ты понимаешь, что я опросила четырнадцать писателей, и все они в один голос говорят, что с тобой невозможно работать, что ты ведешь себя вызывающе?". Отвечать на это и оправдываться у меня не было никакой охоты, поэтому я состроила печальную и уважительную физиономию и приготовилась слушать дальше. Мне пожелали поменять себе друзей, не знаться с членами инициативной группы за создание Народного фронта, припугнули спецслужбами: "Вы все у них на крючке", объяснили, что лидеры инициативной группы получают деньги от Прибалтийского и Московского Народных фронтов, а те - из-за границы, и вообще - мне следует заняться вышивкой. Так и было сказано - шить и вышивать. Потом мне вернули письмо и посоветовали никогда больше, нехорошая девочка, так не делать. Письмо я, конечно, забрала. И вполне искренне пообещала, что никогда никаких писем больше писать не буду. И подумала о себе: "Тоже мне, правдоискательница! Ты где эту правду решила поискать?". Мне показалось - я поумнела за эти минуты, проведенные наедине с руководством - пусть пешкой, но считающей себя в силу своего положения вне всяких диалогов с тем, кто вызван на ковер.
Справедливости ради надо сказать, что в начале этого так называемого разговора я каким-то образом пыталась объясниться, говорила, что, мол, правда и справедливость - понятия не относительные, и если врут на страницах партийной газеты - долг честного человека - опровергнуть неправду и что любить свою работу в альманахе и делать ее честно - значит, всегда иметь недовольных тем, что не опубликовали то или иное бездарное произведение. Но всего этого не требовалось. Здесь вовсе не выслушивать люди посажены - вещать.
И сделала я из всего этого такой вывод: замятинские "мы" - вот идеал номенклатуры. Замолчи, обезличься, вышивай крестиком в своих четырех стенах, если они у тебя есть, а на работе - выполняй механически то, что предписывается тебе сильными мира сего. Вот было бы удобно управлять людьми, если бы все они знали свое место, ходили по струнке! Да, вот в достославные тридцатые разве кто-нибудь помышлял о поисках какой-то там справедливости. Вот бы вернуть их, эти годы!
Я не послушалась начальство. Не в силу какого-то особого своего героизма, а в силу того, что в такие игры мне играть скучно. Ну что, в угоду кабинетам с красными дорожками друзей поменять на более лояльных? Или мироощущение исправить в нужную сторону? Да и вышивать я не умею - ни крестиком, ни гладью.
К счастью, не одна я на дух не приняла лакейского "патриотизма" (где, где там патриотизм, сплошь - словоблудие) прозаика Птицына. Это мне быстро подняло упавшее было настроение.
"Теоретик, проливающий на обочине слезы умиления по прошлому, в своей статье ни словом не обмолвился о самой главной ипостаси ответственности, которую он вынес в заголовок - об ответственности перед молодым поколением писателей. Унылая статья с чередой блеклых, серых мыслей. На мой взгляд, она вполне достойна приза "Золотой Дюк имени Нины Андреевой - за самую смертельную тоску по сталинскому и брежневскому прошлому". Так сказал на открытом партийном собрании ответственный секретарь СП Георгий Егоров, который, естественно, ко двору в Фантомограде не пришелся.
Наших фантомов в восторг приводит слово "традиционность". Этим словом они определяют свое кредо, по нему принимают в свой стан. И невдомек убеленным сединами, но от этого ничуть не более уважаемым мной литераторам, что традиционность и серость - понятия далеко не однозначные. В их устах "Традиционно!" (как похвала) для меня звучит: "Серо! Как у нас!".
Не дай бог, появится кто-то "нетрадиционный" - моментально сжуют - как секцию молодежную сжевали. "Они не любят русскую литературу!", - кричали фантомы на "молодежном" собрании. В прошлом был не модный ныне "антисоветчик" - привесили тебе этот ярлык, и будь спокоен, не издашь ни одной книжки, и в альманах ни стишка не возьмут. Зато теперь об "авангардистах" заговорили - от них, мол, все беды. Но позвольте, давайте не будем пререкаться насчет любви к русской литературе - вы говорите о себе, мы скажем о себе, а еще лучше - не скажем, а напишем, но... Как вы помните, слова нам на собрании особого не давали.
Кстати, в молодежной секции, к сожалению, не было ни одного "авангардиста". За авангардистов фантомы принимают тех, кто пишет не так, как они, кто имеет творческую индивидуальность.
Не так давно знакомый художник, пожилой человек, фронтовик, рассказал мне историю о том, как от голода умерла его однокурсница, художник-прикладник, и случилось это не когда-то там, во время Великой Отечественной, а в самые что ни на есть распрекрасные "наши дни" - в начале восьмидесятых. Ее лишили каких бы то ни было заказов, работы свои художница продать не могла - и здесь чинились препятствия, а была эта женщина слишком горда, чтобы жаловаться и принимать от знакомых материальную помощь, чтобы брать в долг без надежды когда-либо отдать его. И умерла с голоду! Наверное, эта история изумит многих "умеющих жить". "Вот дура! - скажут они. - Да на свете столько возможностей обогатиться!". Ну да, если рассуждать таким образом, надо полностью разделить точку зрения нуворишей: делай деньги из чего угодно, нищим быть нынче стыдно. Ну а по мне непоколебимая гордость художницы и сознание своего человеческого достоинства - это нравственный подвиг, максималистское требование к жизни - бери меня такой, какая я есть, если я не нужна тебе, то и ты мне не нужна.
Не думаю, что перед уходом из жизни ее занимали такие мысли и какие-то нравственные искания - она жила, ка могла, работала, как могла и выбрала для себя то, что выбрала. Вопрос в том, как те люди, которые окружали ее, могли допустить такое в стенах цивилизованного города, считая себя людьми порядочными и уважаемыми...
Ни одному из наших фантомов смерть от голода не грозит. Они веселы, энергичны, полны уверенности в своих силах и в своем таланте. Очень сильно поражает меня в них то трепетное и восторженное внимание, с которым они относятся к собственной персоне - к примеру, сам из вытрезвителей не вылезает, любимое занятие - напившись, звонить своим недругам и нецензурно выражать свое к ним отношение, а туда же, лезет на трибуну, клеймит недостатки... чьи угодно. Зато в СП могут позвонить из города и сказать: "Заберите своего поэта, он тут пьяный, в невменяемом состоянии, разгуливает по подъездам чужих домов". И благо бы, если б мы могли это просто к "поэтическим странностям" отнести, а дома бы зачитывались его стихами - так нет же! Беспомощно, сто раз читано, высосано из пальца... А самому - нравится, раньше, вроде, и редакторам нравилось, и критика местная хвалила... И грех кому бы то ни было провозглашать ни с того ни с сего: поддерживать будем только талант! Это что ж за талант такой, видимо, не меня ввиду имеют?
Неужели все действительно так плохо? Неужели решительно ничего нельзя сделать? Неужели эта профанация под названием "краевая литература" так и будет существовать, как ни в чем не бывало? Не знаю. Иногда мне кажется, что да. Ведь все, что случается у нас истинно талантливого, нового, свежего - моментально попадает на язык и в лапы фантомов, шельмуется, дискредитируется и вянет, чахнет, исчезает. Средний возраст членов нашего СП - шестьдесят пять лет. А что потом? Что? - им на смену уже приходят фантомы, так сказать, юные, пробивающие себе дорогу в литературу, например, через крайком партии.
Сейчас популярен лозунг: "Долой конфронтацию, даешь единение!". Но, право, единение возможно лишь с теми, кто, во-первых, не уронил себя в твоих глазах, ни разу не поступился честью, во-вторых, кто сам хочет объединиться.
У нас же не может быть соблюдено ни первое, ни второе условие. "Каждый пишет, как он дышит, не стараясь угодить..." - какая горькая насмешка над фантомами в словах Булата Окуджавы! И все же, если над этими словами подумать еще немного, окажется, что в них не только насмешка. В них о том, что талант и судьба - величины, все-таки, прямо пропорциональные.
Не умеющий двух фраз путем связать, зато имеющий за плечами стаж собкора центральной газеты, вступает в СП таким образом: на месте его не принимают - голосуют против, он умыкает личное дело с документами, подает в Москву на конфликтную комиссию, и пожалуйста, - его принимают. А папка с документами через два года находится под шкафом в Союзе писателей. Кстати, о нем же рассказывают забавную историю. Писатели и художники находились на отдыхе в высокогорном курортном местечке. Один из художников стоял с удочкой на берегу реки. Вдруг мимо него проносится вот этот самый фантом и, ни слова не говоря, скрывается за дверью дома. Может, что-то случилось, думает художник и идет следом за ним. Дверь уже заперта. Стучит. Фантом ему открывает и срывающимся голосом говорит: "Быстрей, а то там - медведь!". "Так что же ты мне ничего не сказал, когда мимо бежал?". "А ты бы меня обогнал!". Смешно? К сожалению, таким образом заботиться о ближних - одна из самых характерных черт наших фантомов. И это выходит у них до такой степени естественно, что, вроде, и обижаться на них - грех. Просто надо совершенно четко представлять себе и быть готовым к этому - фантомы - предатели по крови своей, и если они клянутся в любви к тебе сегодня, завтра они отдадут тебя на съедение любому медведю. У нас даже формула появилась, когда тот или другой фантом вдруг проявит чрезмерную лояльность: "Не верь хромающей собаке".
Поздравляя краевую организацию Союза художников с пятидесятилетием, ответственный секретарь Союза писателей Егоров провозгласил шесть заповедей творческого Союза:
1. Пусть те условные границы, которые разделяют жанры, школы и стили, не превращаются в глубокие рвы, в которые по обыкновению сталкивают самых талантливых.
2. Пусть творческое самолюбие будет доброй силой, а не злой. Добрая помогает держать характер и делает человека несминаемым. Злая сила норовит подмять.
3. А уж если зло шастает у вас по мастерским, то пусть оно помнит, что в каких бы столбовых дворянках оно ни ходило, перед ним неизбежно будет разбитое корыто.
4. Хорошая штука - плюрализм, но не допускайте, чтобы от него стоял такой галдеж, в котором вы не услышите, как рождается тихая истина.
5. Иначе говоря, не режьте правду-матку без нужды - это тоже кровопролитие.
6. Ищите во всех направлениях. Пусть школы и стили будут как символы клубов на спортивных майках у соревнующихся людей. А болельщики найдутся - был бы мастер!
Эти заповеди мне хотелось бы написать большими буквами и развесить на стенах всех творческих организаций. Жаль, что на мудрые советы, на призывы к здравомыслию у нас не принято обращать внимания. Ну поговорите, если вам охота, а мы уж как-нибудь по своему разумению. Эту способность на "экологическом" писательском пленуме докладчик Юрий Черниченко назвал "васькизмом". "А Васька слушает, да ест". Никакая миротворческая политика не может привести фантома хотя бы к компромиссному решению: уж раз живешь сам, терпи другого, он такой же, как ты. И очень бы хотелось попросить фантомов пойти еще дальше в своем самосовершенствовании - перестать мучить слово, заняться пчелами, цветами или нутриями.
Вместо эпилога
Только что выяснилось, что поэтесса Сидорова продолжает писать - правда, отнюдь не стихи. Письмо в прокуратуру о том, что Союз писателей не дает ей квартиру, потому что она критикует ответственного секретаря. Но позвольте, еще двух лет не прошло, как она по собственному желанию бросила квартиру в городе-курорте, отдала ее замужней дочери, а сама уехала в краевой центр работать в партийной газете и жить в общежитии. По месту работы она состоит на профсоюзном учете и стоит в очереди на квартиру. На все здравые рассуждения Сидорова отвечает одной и той же репликой: "Я - талантливый человек!". И нет силы на земле, которая бы разубедила ее в этом.
Правда, лично мое убеждение, что здравый смысл все-таки должен победить, ну, пусть это не касается Сидоровой и других фантомов. А в масштабах страны обращение к здравому смыслу было названо Перестройкой. Как хотелось бы дружно, как поднимали руки при Леониде Ильиче, отказаться от мракобесия. И пусть пока что все, в основном, только слова - не что иное, как слова, разбудили спящую массу самосознания народа. Теперь человека, которому все "до фени", довольно сложно встретить.
Но то, что сформировано годами застоя, не может переделаться в один момент. Не в сроках конечно, дело, была бы надежда. К несчастью (но логично), Фантомоград отвергает нонконформистов, заботливо подбирая смену из себе подобных. Фантомы-дети находят в лице фантомов-отцов надежную опору - уж эти-то не грозят устоям Фантомограда. О Перестройке, правда, говорят все, но эта тема, как и любая другая, неисчерпаема. В экстремизме и демагогии обвиняют, как правило, сами демагоги, когда им нечего сказать. Любимые фразы: "Поете с чужого голоса!", "На чью мельницу они льют воду?". Ну, а "антифантомные" писательские силы продолжают себе работать. И пусть теперь, согласуясь с нынешней высокой планкой, с нынешней системой отсчета - "Новый мир", "Знамя", "Октябрь", "Дружба народов" - все придут к своему читателю на равных, ведь его, читателя, теперь не обманешь.
Ну, а что касается так действенно и ярко начавшейся перестройки в краевом Союзе писателей, то в ее течение не замедлили вмешаться руководители краевого же масштаба. На пост ответственного секретаря подумывают поставить... Агеева.
Чтобы устроить взлетную полосу на аэродроме, необходимо снять шесть метров грунта, засыпать песком, потом - гравием, потом - залить битумом, сверху опять засыпать песком и тогда уже уложить бетонные плиты. Иначе травинки взойдут. Примерно то же самое делают фантомы с молодой литературой. Но сколько бы ни засыпали и не утрамбовывали они "взлетную полосу", травинки все равно пробьются, они уже взошли, и каждая из них более стремительная и жизнестойка, чем все фантомы, вместе взятые, ведь ее главная жизненная сила - литературный талант.