Аннотация: Загадка одного стихотворения А.А.Фета. Опубликовано в ж. "Наша улица". - 2004. - Љ4. - С.133-139.
"Символы должны естественно и невольно выливаться из глубины действительности" Д. С. Мережковский, 1892
Стихотворение А. Фета "Ничтожество" (1880):
Тебя не знаю я. Болезненные крики
На рубеже твоем рождала грудь моя,
И были мне мучительны и дики
Условья первые земного бытия.
Сквозь слез младенческих обманчивой улыбкой
Надежда озарить сумела мне чело,
И вот всю жизнь с тех пор ошибка за ошибкой,
Я все ищу добра - и нахожу лишь зло.
И дни сменяются утратой и заботой
(Не все ль равно: одни иль много этих дней!)
Хочу тебя забыть над тяжкою работой,
Но миг - и ты в глазах с бездонностью своей.
Что ж ты? Зачем? - Молчат и чувства и познанье.
Чей глаз хоть заглянул на роковое дно?
Ты - это ведь я сам. Ты только отрицанье
Всего, что чувствовать, что мне узнать дано.
Что ж я узнал? Пора узнать, что в мирозданьи,
Куда ни обратись, - вопрос, а не ответ;
А я дышу, живу и понял, что в незнаньи
Одно прискорбное, но страшного в нем нет
А между тем, когда б в смятении великом
Срываясь, силой я хоть детской обладал,
Я встретил бы твой край тем самым резким криком,
С каким я некогда твой берег покидал.
...Прорываясь к глубинам сознания, странно звучит странная музыка стихотворения... Надрывная и увлекающая, завораживающая и пугающая. Симфония обреченности и неотвратимой стойкости. Наделенная, при всей своей пессимистической стихийности, какой-то неумолимой жизнеутверждающей внутренней логикой. Гармонический хаос, броуновское движение элементарных частиц бытия, упорядоченное властной рукой творца, переведенное им в плоскость образно-лирической формы. Тема "мучительного" и "дикого" младенчества (детства?) соседствует с отчетливым мотивом элегического разочарования в жизни пожившего на земле человека ("Я все ищу добра - и нахожу лишь зло"), онтологическая невозможность постижения истины скрашивается интонацией самооправдания по поводу этой самой непостижимости ("...и понял, что в незнаньи одно прискорбное, но страшного в нем нет"). Лишь в последней строфе стихотворения живой трепет сердца, пройдя все круги ада, все семь небес бытия, и разрушившись во время этого трудного путешествия, казалось бы, до основания, неожиданно возникает заново, синтезируясь из среды, из воздуха, из самой атмосферы стихотворения, материализуясь из эфемерного "ничего" и снова звучит, звучит ассонансно и мощно, но уже на ином, более высоком уровне и новой силою ("А между тем, когда б в смятении... срываясь, силой я хоть детской обладал, я встретил бы твой край...")...
Так ли уж Н. Н. Страхов был не прав, написав однажды: "Стихотворения его (Фета) не были плодом обдумывания и труда, а прямыми дарами вдохновения. В них обыкновенно нет никаких вступлений, а прямо изливается чувство, возникшее в известную минуту в известной обстановке"?
Стихи "старого улана" русской поэзии всегда были "трудным орешком" для интерпретаторов. В немалой степени этому способствовал и сам Афанасий Афанасьевич, живший по законам своей собственной внутренней логики, логики непредсказуемой, неординарной, легко выходящей из берегов и контекстов традиционных смысловых представлений. Мало того, автор "Ничтожества" даже ...бравировал этой своей "непонятностью": "В душе, измученной годами, есть неприступный чистый храм, где все нетленно, что судьбами в отраду посылалось нам. Для мира путь к нему заглохнет, но в этот девственный тайник, хотя б и мог, скорее сдохнет, чем путь укажет мой язык..." ("В душе, измученной годами", 1871).
Иллюстрацией к этой самой пресловутой фетовской смысловой "темности", "непонятности" является и стихотворение "Ничтожество". Никакое даже самое внимательное его чтение не дает, таки, ответы на очевидные вопросы: "О чьем (или о каком) ничтожестве идет речь в сочинении? И о "ничтожестве" ли вообще? Кто адресат стихотворения, к кому постоянно соотносится автор?". Литературоведческие комментарии к "Ничтожеству" вряд ли могут помочь, слишком скупы, однозначны и невыразительны они: "Ничтожество - небытие (устар.)". Эта краткость - на самом-то деле очень весомая и значимая вещь для заинтересованного читателя, ибо она автоматически исключает из адресатов стихотворения Марию Лазич, например...
Но и традиционный вариант: "ничтожество" - "не бытие", вряд ли что-то может объяснить. Ну, скажите, можно ли к небытию, к не существованию обращаться, как к одушевленному лицу? Может ли не бытие, не существование рождать "болезненные крики", "озарить надеждой" и так далее и так далее. Очевидно, что нет.
А вдруг, никакого адресата вообще не было и это самое "тебя", "ты" лишь прием, такой характерный, типичный для поэта (сравните: "Я пришел к тебе с приветом...")?
Вот уж, воистину: "...видений пестрых вереница /влечет, усталый теша взгляд /и неразгаданные лица /из пепла серого глядят" ("У камина", 1856).
А возможно ли то, что автор стихотворения обращается, например, к Богу? Но и это предположение, кажущееся, на первый взгляд, не лишенным в контексте "Ничтожества" смысла ("Тебя не знаю я", "Но миг - и ты в глазах с бездонностью своей"), в конечном счете, все-таки, не выдерживает сколько-нибудь серьезной критики. И не потому, что Фет - атеист и язычник одновременно (воспоминания Б. А. Садовской в кн. "А. А. Фет. Стихотворения, поэмы. Современники о Фете", Москва, издательство "Правда", 1989, стр. 448). Нет, просто, если адресат стихотворения, все-таки, Бог, тогда непонятно почему наш поэтический герой, с одной стороны, пытается забыть его "за тяжкою работой", а с другой - столь "скромно" олицетворяет себя с ним: "Ты - это ведь я сам. Ты только отрицанье всего, что чувствовать, что мне дано узнать"? Нет, очевидно, что Фет обращается и не к Богу...
Но тогда - к кому?
..."Ничтожество" может кому-то показаться и не очень-то и "фетовским" стихотворением. Стихи "неистового шопенгауэрианца", как правило, "картинно-воздушны", насыщены живыми деталями предметного мира, наглядными образами (т. е. "пейзажны"), богаты слуховыми и зрительными ассоциациями и, как следствие этого, "прозрачны" и "проницаемы" для понимания и читательского восприятия.
Правда, и, так называемые, "темные" стихи не новость в творчестве Фета. А. В. Дружинин (дневниковая запись от 31 декабря 1853 года): "Вечера два он был велик, но все это может кончится тем, что он повредится в рассудке". А. Я. Панаева ("Воспоминания"): "Тургенев находил, что у Фета должно быть по голове проскакал целый эскадрон, отчего и происходит такая бессмыслица в некоторых его стихотворениях... Фет изобличил свои телячьи мозги". А вот и сам Иван Сергеевич, собственной персоной: "Он (Фет) перевел "Антония и Клеопатру" и "Юлия Цезаря" отлично, хотя попадались стихи безумные и уродливые" (из письма А. В. Дружинину, 25 августа 1858), "Философия Льва Толстого и его собственная его совсем с толку сбили - и он теперь иногда такую несет чушь, что поневоле вспоминаешь о двух сумасшедших братьях и сумасшедшей сестре этого некогда столь милого поэта. У него тоже мозг с пятнышком" (из письма к Я.П.Полонскому от 2 марта 1872). Н. Н. Страхов: "Фет прислал мне два больших письма, в которых рассказывает про свой умственный спазм, как он выражается" (из письма Л. Н. Толстому от 14 февраля 1880 года). Но что все время слушать других - представим же, наконец, слово и самому Фету (стихотворение "Непогода - осень - куришь", 1847):
"...Сердце стынет понемногу
И у жаркого камина
Лезет в голову больную
Все такая чертовщина.
Но болезненна тревожна
Принужденная дремота
Точно в комнате соседней
Учат азбуке кого-то
Или - кто их знает? - где-то
В кабинете или в зале
С писком, визгом пляшут крысы
В худо запертом рояле"
Справедливости ради надо заметить, что зачастую повод к подобным высказываниям давал и сам "Фетушка" (по выражению Л. Н. Толстого), эпатируя современников высказываниями, что называется, "на грани фола": "В один из прошлых вечеров он объявил, что готов, командуя брандером, поджечь всю Англию и с радостью погибнуть!" (А. В. Дружинин, дневник от 18 декабря 1853), "Фет несколько раз был велик и его проект о выколонии глаз всем итальянцам до сих пор вспоминается нами не без умиления" (А. В. Дружинин, из письма к Л. Н. Толстому от 10 февраля 1859), "Фет теперь в Риме... Впечатление оставил неприятное. Офицер endimache с кольцами на пальцах и Аннинской лентой в петлице, рассказывает ломаным французским языком тупейшие анекдоты... Глаза круглые, бессмысленное выражение на лице" (И. С. Тургенев, из письма А. В. Дружинину от 16 ноября 1856 года). За год до смерти, классик русской поэзии сообщает в письме Н. Н. Страхову: "Люди не хотят понять, как мне скучно и как я пугаюсь лета! Если б хватило сил, поехал бы в Японию. Это хоть ново и не нанюхано". А чего стоит рассказ автора "Alter ego" о том, как он топил вражеские суда в Ревеле! (П. М. Ковалевский "Встречи на жизненном пути").
Соотнесем воспоминания современников с "Ничтожеством". Нет, оно не производит впечатления "безумного" или сочиненного безумным! Скорее уж, "приснившегося": "Что касается до его внутренней жизни... он нередко приходил в отчаянье от стихов своих, записывал свои философские воззрения... Это была какая то смесь метафизики и мистицизма" (Я. П. Полонский). "Ему слышались то речи полные ледяного холода и ядовитой пронзающей насмешки, речи, которые от странности казались многим бессмысленными", "Нет! То был странный, противоречащий рассудку возврат первоначальных детских снов, розовых сияний, какими был окружен божий мир для едва пробудившегося сознания" (А. А. Григорьев, повести "Человек будущего", "Офелия"), "Он их (Фет - стихи) придумывает по ночам, во время бессонницы или во сне" (Н. Н. Страхов).
Но если автор "Ничтожества" обращается не к не бытию, не к Богу, не к Марии Лазич, тогда - к кому же?!
...А что если это - стихотворная исповедь Фета ...собственной матушке? А вдруг?! Ведь если на время отстранится от названия произведения и предположить, что "Ничтожество" есть ни что иное, как обращение уже немолодого, рефлектирующего поэта к своей, давно отошедшей в мир иной, матери, то все, как будто бы, встает на места свои! И при этом не возникает необходимости - в подтверждение, что называется, - выборочно цитировать какие-то отдельные строки, даже строфы "Ничтожества", ибо весь текст его, по сути - весь, является, на мой взгляд, развернутой и самодостаточной иллюстрацией к вышесказанному.
...Мальчиком Фет был едва ли не насильно оторван от своей полубезумной, страдавшей "черной меланхолией", родительницы, и далее, по жизни, так и не смог уделить ей сколько-нибудь значимого внимания (тяготы армейской жизни, свойственный молодости карьеризм, азарт, преувеличенное внимание к своей поэтической персоне, тяготеющее к эгоцентризму и чисто бытовому эгоизму). И вот теперь, на склоне лет, мысленно возвращаясь к невозвратному, сам измученный болезнями, Фет в одночасье настигнут всей тяжестью воспоминания. Для него заново, в ином свете, открывается вдруг подлинный смысл какой-нибудь случайно оброненной, "пустяшной" фразы матери, обращенной к нему, странно переосмысливается с высоты прожитой жизни и плавный жест материнской руки и столь редкая, но столь справедливая строгость интонаций ее, всплывают со дна памяти мягкая теплота тембра голоса и какая-то светлая виноватая улыбка, "проявляется" тайная подоплека непредсказуемых поступков мамы, окончательно становится понятной тяжесть страданий родного человека:
"Не спрашивай над чем задумываюсь я:
Мне сознаваться в том и тягостно и больно,
Мечтой безумною полна душа моя
И в глубь минувших лет уносится невольно...
... Я помню, отроком я был еще, пора
Была туманная, сирень в слезах дрожала,
В тот день лежала мать больна, и со двора
Подруга игр моих надолго уезжала...
...Тот плач давно умолк, - кругом и смех и шум,
Но сердце вечно, знать, пугаться не отвыкнет,
Гляжу в твои глаза, люблю их нежный ум...
И трепещу - вот-вот зловещий ворон крикнет".
1854
Это далеко не первое, мой взгляд, обращение Фета к образу мамы, матери. И не последнее. В манере Фета было на очередных жизненных этапах, в иных условиях, возвращаться к уже пройденным, казалось бы, темам и образам, как бы шлифуя, уточняя и углубляя освоенный ранее материал:
"Тебе в молчании я простираю руку
И детских укоризн в грядущем не страшусь
Ты в тайне поняла души смешную муку,
Усталых прихотей ты разгадала скуку;
Мы вместе и судьбе я молча предаюсь..."
1847
Вспомним о том, что с Марией Лазич, бравый офицер Фет познакомился годом позже, в 1848...
А вот еще более раннее стихотворение Афанасия Афанасиевича "Мадонна" (1842):
"Я не ропщу на трудный путь земной,
И буйного не слушаю невежды,
Моей душе понятен звук иной,
Моей душе приятен глас надежды...
...И это лоно матери и в нем
Младенца с ясным радостным челом
С улыбкою к Марии наклоненной..."
Стихотворение "Шарманщик" (1854):
...Встают предо мною, встают
За рамой две светлых головки.
Над ними поверхность стекла
При месяце ярко-кристальна.
Одна - так резво-весела,
Другая так томно-печальна.
И - странная песня! - с тоской
Мы прошлое нежно лелеем,
И жаль мне и той и другой
И рад я сердечно обеим.
Меж них в промежутке видна
Еще голова молодая, -
И все он хорош, как одна,
И все он грустит, как другая...
Одна "светлая" головка - это очевидно, Мария Лазич, а другая - неужели же не матушка?
...Наверное, у каждого человека рано или поздно возникает безотчетно острое, почти невыносимое, желание рассказать, поделиться с матерью тем, что было потом, после нее. Но как вместить в несколько десятков затасканных от частого употребления слов десятилетия и десятилетия разлуки, по сути, - всю жизнь?! Возможно ли это? В этот момент поэт, как, может быть, никогда ранее, мучительно одинок, он, в буквальном смысле, "один на один" с обрушившейся на него Вечностью, для которой, как известно, не существует ни "давности лет", ни расстояний. Осмысление непоправимости происшедшего, тяжкие предчувствия относительно своей собственной "жизненной перспективы", естественное чувство вины перед человеком, давшим тебе жизнь, ощущение "первородной греховности" перед самыми близкими, перед самыми родными, с возрастом неизбежно приходящее к каждому из нас, высота и глубина элегической скорби по поводу безвозвратности и невозможности что-либо переделать, изменить, терзает, мучает поэта, понуждает его взяться за перо...
Обратимся к воспоминаниям современников о "позднем" Шеншине-Фете: "...Фет жалкий, безнадежно заблудший. Я немного погорячился, когда он уверял, что не знает, что значит безнравственно. У государя ручку целует, Полонский с лентой. Гадко. Пророки с ключом и лентой целуют без надобности ручку" (Л. Н. Толстой, дневник, 11 апреля 1880), "...В сущности, он (Фет) стремится всеми силами оправдать себя" (Н. Н. Страхов, 1890). Не отсюда ли появившаяся с возрастом у зажимистого, ценящего каждую копеечку, поэта-фермера склонность к филантропии? "Я прокормил в голодный год сотни голодающих, вылечил другие сотни от сифилиса, выстроил на вечные времена больницу и подарил крестьянам на 16 тысяч собственной земли" (А. А. Фет, 1890).
А теперь - о самом, может быть, главном. Если вернуться к "странному названию этого "странного" стихотворения, то внезапно выяснится, что не столь уж оно и странно, как кажется на первый взгляд. Ибо в словаре В.И.Даля "ничтожество" действительно определяется, в первую очередь, как "небытие, состояние униженного, обращенного ни в что или несуществующего" и лишь затем - как "незначительность, слабость, безсiлие". Вот об этом то "небытие", на мой взгляд, о близкой встрече с ним, а стало быть, и со своей, рано покинувшей этот мир, матушкой - и само стихотворение великого русского лирика, "предтечи русского символизма".
***
Последнее, что хотелось бы сказать, в завершении этого разговора... В 1854 году А. А. Фет написал показавшиеся всем странными, но оказавшиеся пророческими - строки:
"Люди нисколько ни в чем предо мной не виновны, я знаю,
Только и тут утешенья большого не вижу,
День их торопит всечасно своею тяжелой заботой,
Ночь, как добрая мать, принимает в объятья на отдых.
<...>
Сердце - Икар неразумный - из мрака, как бабочка к свету,
К мысли заветной стремится. Вот, вот опаленные крылья,
Круг описавши во мраке, несутся в неверном полете
Пытку свою обновлять добровольную. Я же не знаю,
Что добровольным зовется и что неизбежным на свете..."
Пророческими эти стихи оказались потому, что спустя много-много лет, 21 ноября 1892 года, Фет, услав из дома жену, за несколько минут до смерти, продиктовал своему секретарю Е. В. Федоровой записку следующего содержания:
"Не понимаю сознательного приумножения неизбежных страданий. Добровольно иду к неизбежному".
![[]](/img/u/uglickih_a_k/text_0040-1/nashaulitsa2008.jpg)
![Афанасий Фет []](/img/u/uglickih_a_k/text_0040-1/fet.jpg)