Аннотация: Опубликован в ж.Сибирские огни. - 2011. - Љ4. - Апрель. - С.112- 127. (в составе публикации "Несовершенство жизни")
"НЕ ДЛЯ МЕНЯ..."
Иона Станиславович Сила лежал. На диване. Скорее, возлежал. Потому, что диван был новый, недавно прикупленный. Как, кстати, и люстра. Но, покачиваясь на новине, и глядя снизу на новину (казалось бы, радуйся, дурачина!), Сила почему-то чувствовал себя старым и никому не нужным. Сын, отрезанный ломоть, давно жил отдельно. В Черноголовке-городе. Бедовал, бобер, пил водку, а нажравшись, сидел - голый торс, хозяйство срамное нарастопашку - на некрашеной табуретке посреди кухни и пьяно горланил: "Не для меня..." - подражая дуэту Н. Расторгуев - Н. Михалков. Из радио. Обожал песню, гад. Незамужняя дочь, жившая на Силиных хлебах, отца не любила, - терпела, впрочем. Подшучивала, порой, над собой: "А куда уйдешь - земля-то круглая!"
В комнате Ионы Станиславовича - три иконы и по утрам сильно пахло мышами. Почему - Сила не знал. Мышей у них отродясь не водилось. Иногда, чаще по вечерам, Иона почему-то пялился в одну из икон, в ту, что c безучастным ликом Николая-угодника, и мысленно молился, молитвословил, точнее... Если честно, иногда хотелось ему не молиться, а выть. По-тамбовски, так сказать... А началось - пять тому... когда ушла та, которая одна на свете, та, что понимала его, и принимала таким, какой есть, хоть и понял он это не сразу, а только когда не стало, потом уже...
Вот и сегодня настроение было средней паршивости. Но было. А почему бы и не быть-то ему? Одну малярку сдал он, позавчера еще, до другой - было еще дня два ходу минимум (электрики задерживали, как всегда). Дочь шуршала, как мышь, на кухне. Слышно было, как шумит вода, как хлопает дверца холодильника. Собиралась, дурында, на работу. Иона Станиславович вспомнил руки в цыпках, и привычку хлюпать, когда чай пьет, и морщины на шее, и ему стало жаль ее. "Тридцать пять скоро, а проку нет... Корова яловая! И в кого задалась?.."
Если бы Силу спросили сейчас: "Для чего ты живешь?" - не нашелся бы он, что и ответить, сказать. Как-то не задумывался даже. А и впрямь, для чего? Чтобы, проснувшись, почесываясь и зевая, шаркая стоптанными задниками тапок, шлепать в туалет, для отправления, так сказать, физиологических нужд и надобностей, с шумом спуская за собой воду из пожелтевшего сливного бачка, а затем, перейдя в ванную комнату, плеснуть на рожу пару пригоршней воды из-под крана? Вскипятить электрочайник, и, открыв холодильник, достать из него полбатона вареной, порезать "Докторскую", и, положив колбасные кружки на куски черного хлеба, съесть бутерброда два-три, запивая зеленым чаем без сахара? Или же затем, чтобы каждое утро пиликать на работу, сначала пешедралом до ближайшей троллейбусной, потом, толкаясь в переполненном, пахнущем чесноком и свежим перегаром салоне, - ехать, ехать, ехать семь остановок до ближайшего метро, плыть, плыть, плыть, видя в окнах проплывающие мимо дома, к которым, из которых, возле которых и мимо которых - шли и стояли, зевали и курили, покупали газеты и продавали арбузы люди, люди, люди?..
Но, возможно, Иона Станиславович жил работы ради? Со всеми потрохами ее, "плюсами" и "минусами", проблемами и достатками? То есть, для денег? А что, Сила был хорошим, насколько мог судить он, маляром - по отзывам коллег, клиентов, начальства! Получалось у него. И в смысле грязи, - а работа у маляра пачкотная, грязнюшная, - он не манкировал, не гребовал, и пульверизировал отменно, и кистями любо-дорого посмотреть, как орудовал, и под любую сетку мог сработать, и стены, даже самые сложные, ровнял так, что банкнота долларовая не прошмыгнет в зазор, а уж с колером вообще вопросов не было - колорист Иона Станиславович отменный, что и говорить... Или, все-таки, дети? Ради них, оглоедов, и существовал на земле? Иона задумался... Нет, а для чего, все-таки? Неужели же - смотреть, как сын спивается, дочь на глазах превращается в мегеру, без шансов на семью, детей? Разве о таком будущем мечтали они, когда в семье появился сначала сын, а потом, три года спустя, еще и дочь, "доня", как называл он ее в детстве?
...Остро лязгнул клык ключа в дверном замке, потом стало тихо, как в погребе. "Ушла, жаба... Кажется..."
Не в силах больше лежать, рывком сорвался с дивана (есть, вроде, сила-то еще, ох, есть!), и почти радостно потрусил к кухне, причепуриваясь на ходу (скорей, скорей!); на кухне же первым делом сунул руку за холодильник (ура, на месте!), вытащил на свет, поставил на стол. Бутылка была полной, радовала, сука, тяжелой основательностью. Только вот запылилась... Взял тряпку и бережно протер... Попробовал, по ходу, "прокрутить" пробку - нет, шалишь, не поддалась, не провернулась! Намертво закатанная! Стало быть, не "самопал", а и впрямь фабричной выделки... Торжественно поставил разлюбезную на стол. Голая, как правда, бутылка возвышалась над столешницей колокольней Ивана Великого над Площадью Красною... Быстро поставил в кастрюльке воду, раскочегарил газовую плиту на самый быстрый огонь. Едва дождавшись, пока вода закипела, запузырилась, зашлась, как заполошная, паром, бросил в кастрюльку три, клеклые уже, сардельки. Промерзлые, сразу же, как колоды, канули на самое дно емкости с потрескавшейся эмалью. Иона вспомнил, как долго выбирали они с женой кастрюльку эту в незапамятные времена, в том, счастливом шестьдесят втором, и опять душе стало склизко, холодно и тоскливо... Даже пить расхотелось! Чертыхнувшись, взял полбуханки черного, кухонный нож с белой пластмассовой рукоятью, с надписью "Киев-82", и, предусмотрительно положив на столешницу хлеборезную доску, чтобы не прорезать клеенку, не спеша, отрезал два куска "бородинского", средней толщины. Затем распустил их еще и на хлебные "четвертушки" - пополам вдоль и поперек. Получилось, в итоге, восемь. Теперь пришла очередь чеснока. Запас его хранился где-то в стенном шкафчике. Шкафчик висел на крашеной масляной краской стене довольно высоко, несколько выше уровня головы. Иона приоткрыл правую створку, просунул в образовавшуюся щель руку и, порывшись немного, пошарив в отсеках-сусеках, на ощупь определил бугристость чесночной головки. Извлек на свет. Головка имела товарный вид: она была сухой, плотно-упругой, вполне сохранной, словом, то, что надо... Аккуратно выковырнул лунообразную дольку. Оторвал ее своими, кажущимися слишком толстыми для столь тонкой работы, пальцами, татуированными пятнами ничем и никогда не смываемой уже малярной краски, въевшейся во все поры задубелой кожи. Неуклюже начал чистить, обдирать с дольки нежную белесую, просвечивающую кожицу. Удалось не сразу (верткая, уворачивалась, норовила выпасть из рук, ужом извивалась в пальцах), но - удалось. Чесночное "мясо" на вид было нежно-лимонного цвета. Тут же испариной боли выступили на нем мельчайшие капельки прозрачной, как слезы, растительной лимфы. Резко запахло чесноком. Иона брал поочередно одну хлебную четвертушку за другой, и размеренными движениями не спеша, основательно, и потому долго, втирал чеснок в черноту черного хлеба. Вгонял, как вгоняют мазь от радикулита в распухшие суставы. Обработанная чесноком хлебная поверхность на глазах темнела, становилась влажной и блестящей. К тому времени, наконец, подошли и сардельки. Иона положил на белое надтреснутое блюдце, заменявшее ему сегодня весь тарелочный прибор, самую толстую из них, ту, что чем-то отдаленно напомнила ему первую их свинью, Зойку, разлегшуюся после обеда в луже возле самого сельсовета в родной его Спиридоновке, что на Витебщине. Потом Сила взял в руки бутылку, и, ловко подковырнув язычок фольги, потянул, как тянут гранатную чеку, и тут же ловким движением пустил вкруговую. Фольга распустилась тонкой полоской и легко снялась. Бутылочное стекло отдавало приятной прохладой. Иона отставил на время "Сарапульскую", которую считал самой лучшей водкой в мире, в сторонку, и поискал глазами стакан. Не найдя поблизости, недовольно покачал головой. Пришлось вставать. Нужная емкость нашлась только в самом дальнем углу верхнего ящика буфета. Ополоснув найденный граненый из-под крана, он тщательно протер его изнутри веселым кухонным полотенцем. "Веселым" Сила именовал полотенце потому, что оно было расшито еще мамой Ионы Станиславовича ("Царствие, Царствие, Царствие небесное!") поющими жаворонками. Сила, как всякий истый бя-я-ла-рус, почитал этих птиц, считая их провозвестниками радости, весны и веселья. Протирая стакан, он неоднократно останавливался, прерывался, чтобы проверить качество работы, просматривая стакан на свет, на предмет выявления зон и участков пропущенных, еще не замеченных, не выявленных загрязнений. Аккуратный человек, он и в Африке - аккуратный! Наконец, все было готово, все! Сила составил стакан с бутылкой на столе. Для красоты, для интересу, что ли! Смотрелась парочка, что надо! А нетерпеливое сердце стучало и стучало в грудную клетку Ионы изнутри, колотилось, как бы напоминая, подсказывая Силе: чо телепаешься? Пора! Маляр аккуратно, подобно тому, как на работе действовал он в отношении банок с переливаемыми красками, наклонил бутылку над стаканом и начал осторожно наполнять, прислушиваясь к бульканью, становящемуся все реже и тише по мере того, как бутылка ополовинивалась, а стакан - наливался радующей глаз и сердце приятной тяжестью. Наконец, нолито было под самую завязку, тютельку, под самый тюльпан, что называется. Водочная поверхность дрожала, трепетала, как живая. Иона Станиславович откашлялся, в очередной раз зачем-то встал с табуретки, и, взяв стакан в правую руку, медленно и осторожно, чтобы не расплескать, понес ко рту. Мизинец правой руки у него при этом, по-казачьи, был отставлен в сторону, остальные пальцы - цепко удерживали стеклянную емкость. Вскоре сложное движение было благополучно завершено. Кривая, по которой стакан переместился в пространстве от столешницы до пересохших, потрескавшихся, словно бы заветренных, губ Силы, отдаленно напомнила последнему траекторию движения баллистической ракеты в первые тридцать пять секунд после старта, до полной выработки ресурса маршевых двигателей, как нарисовано было это на том, учебном, плакатике для служебного пользования, увиденном Ионой в рабочем кабинете одного из совсем недавних клиентов, полковника ракетных войск. Полкан этот бравый в благодарность за хорошую и качественную работу негласно "премировал" тогда бригадира маляров Иону Станиславовича Силу двумя бутылками скотча (тьфу, говно, и как его там у них хреначат? Несчастные люди!).
Принимал на грудь Иона основательно, не спеша, редкими и мелкими глотками, вбирал в себя понемногу, то есть смаковал. Употреблял горькую как целебное лекарство, может и невкусное, но жизненно необходимое (а лекарство ведь по определению не может быть не горьким!). При этом кадык его при каждом новом глотке, как затвор автомата Калашникова при стрельбе одиночными, совершал однотипные возвратно-поступательные движения (вперед-назад, вперед-назад, точнее, вверх-вниз, вверх-вниз), издавая при этом особенный, непередаваемый на бумаге, "щелкающий" звук. По мере поступления жидкости внутрь, небритое лицо маляра, бледное и напряженное поначалу, медленно, но неуклонно оживало, расцветало, наливалось всеми красками жизни, становилось все умиротвореннее и умиротвореннее. Водка вызвала в Силе ощущение прилива сил и породила в нем иллюзию некой невесомости и независимости. Хотя поначалу вела себя тихо, не баловалась. А потом решила, что время ее настало, и начала, как печка какая, греть-разогревать Ионин живот изнутри. Тепловое излучение распространилось радиально, восходя к сердцу и голове, и, одновременно, к мошонке и ногам, вызывая в них тихое, приятное жжение. Не мешкая ни секундочки боле, Иона на ощупь (глаза застило слезой, завьюжило поволокой, эх, слеза-зараза!) определил с блюдца четвертушку хлеба, поднес к ноздрям, и трепетно, как лошадь, втянул в себя запах... Принял благодарно. В носу сразу же защекотало, захотелось чихнуть... Кочерга, ну полная кочерга! Для пущей эффективности и удовольствия от дозы, Сила тут же взялся за вилку, с почерневшими, словно плашки деревянного забора под дождем, зубцами, и проткнул ей "хавронью", возлежащую на блюдце, в правый бочок вонзил инструмент сей. Сосиска демонстративно фукнула и, треснув по всей длине, не раздумывая, вывалила себя, все свое нутро, нарастопашку, наружу, явила всю свою розовую, как десна ребенка, суть... Сила, уже из последних, казалось бы, сил, понес, поволок, горячую, ко рту и, наконец, вкусил ее. Вместе с кожурой. Обожгло язык, но маляр не выпустил добычу, а, бережно перекатывая языком, довел-таки дело до победного конца: дожевал и проглотил. В этот-то момент и случился, наконец, приход: так шибануло в голову, словно по ней вдарили молотом кузнечным, все заволокло враз дымкой, повело, потянуло, повлекло в воронку времени, закружило вереницей всплывших в памяти имен и дат... Разомлевший Сила сел, поерзал на табуретке, устраиваясь поудобнее, и вдруг, неожиданно для самого себя, сам удивляясь тому, что он откуда-то знает и слова этой, ненавистной ему, песни, и помнит, каким-то необъяснимым образом, мелодию ее - затянул, точнее, завыл, как волк, задрав глаза к потолку: "Не для ме-ня цве-ту-у-у-т са-а-ды!"
...А между тем, высоко-высоко, так высоко, что не расскажешь никаким словами: и над Ионой, и над домами, и над башней Спасскою, и даже - над Останкинской иглой закопченной, то есть там, в канцелярии небесной, шел обычный трудовой день. Скрипели допотопные принтеры, трезвонили потусторонние телефоны... Сталкиваясь в кучевых дверях и толкаясь в туманных коридорах, самые низовые ангелы-стажеры осуществляли непрерывную курьерскую доставку очередных сводок и сообщений. Только-только закончилась утренняя планерка-летучка, проводимая самим Херувимом. Отчитывалась дежурная смена, в лице "средних" ангелов- Господств, Сил и Властей, но, по необходимости, привлекались также и ангелы низового разряда. На мероприятии, как всегда, оперативно, решались вопросы, связанные с текущим состоянием поднадзорного контингента, подводились итоги прошедших суток (убыль подшефных, с самым общим, сугубо первичным, анализом причин - болезнь, несчастный случай, криминал; намеченные к разбору докладывали о состоянии своих подопечных, тут же принимались судьбоносные решения: "перевести на небеса", "оставить на земле", "оставить, но с предупреждением", "оставить с последним предупреждением, до первого проступка..."). Наконец, сходка закончилась, заоблачное помещение опустело. Лишь ангел Ионы Станиславовича Силы задержался ненадолго в кабинете... Было ему, как и его поднадзорному, уже пятьдесят восемь, и он, согласно табели об ангельских рангах, давно уже мог бы претендовать и на архангельский, и даже начальный чин, но все как-то не доходили руки. Дождавшись, когда первый заместитель Херувима - Серафим, освободится, ангел подсел к нему...
- А, малярная душа, - ухмыльнулся добродушный по загробной жизни Серафим (они всегда были в приятельских отношениях) и вытер пот со лба одним из своих шести крыльев (жары не переносил). - Уф, жарко сегодня, парит-то как!.. - Серафим тяжело вздохнул. - Прямо жизни никакой нет... Ты прогноз погоды не слышал ли, случаем, на выходные, а то мы тут собрались... - но, увидев выражение лица ангела, тут же вернулся к рабочему тону: - Ну, что у тебя? Выкладывай!
- Не хочет он жить. Больше. Не хочет, и все тут...
- Кто, малярный гений твой?
- В тягость ему. Тоскует очень. Ну, что он, живет не живет, а мучается только...
- Почему раньше не докладывал? Давно?
- Да пять уже, поди... С тех пор, как жена...
- Да, да, вспоминаю... Жаль, конечно, что мы тогда ничем так и не смогли...
- ...Сын спился. Совсем. С дочерью проблемы. Вековуха, похоже.
- Так, погоди, погоди, - Серафим мысленно нажал несколько клавиш на неведомой клавиатуре и кинул беглый взгляд на экран невидимого компьютера. - Так ведь ему же еще семнадцать тянуть... Да еще - с половиной... Ты это учитываешь, или нет?
- Конечно, учитываю... Только сил больше нет удерживать его... Я уж и так, и эдак...А он - хуже и хуже...
- Сильно пьет?
- Да так... Терпимо пока... Вот и сейчас, в данный момент, набрался уже... Песню пьяный на кухне горланит...
- Песню? Какую песню?
- Да казачью, старинную... "Не для меня..." называется, кажется...
- "Не для меня"? Слышал, вроде... По радио... Эх, и что же нам делать-то? Ладно, придумаем что-нибудь...
Серафим Иоаннович обмахнулся, как опахалом, одним из своих многочисленных крыльев, и вылетел из высочайше-облачного кабинета...
...Буквально через неделю Иона Станиславович Сила с удивлением узнал, что дочь познакомилась на одной из своих презентаций с каким-то преуспевающим нефтяным магнатом-холостяком, а сын, неожиданно бросив пить, устроился на престижную работу. Роман дочери с нефтяным олигархом развивался стремительно и мощно, и уже через девять месяцев у них, как в сказке, родились дочка и сын. Двойня, в общем. Дочь с зятем жили теперь то в Италии, то в США. В Россию наезжались редко, но когда наезжались, радости Силы конца не было. Осторожно качая на коленях внучку, или же - катая на себе внука в полном ковбойском облачении, умиротворенно думал он о том, что нет, не так уж жестока и не справедлива жизнь к нему: одно забрала, другое - вернула...
![[]](/img/u/uglickih_a_k/text_0400/sibogni.gif)