Аннотация: Опубликован в ж.Сибирские огни. - 2012. - Љ4, апрель. - С.3-22.(в составе публикации "Два рассказа")
СОЛОВЬИНЫЙ ДЕНЬ
1.НЕ ПТИЦЕЛОВ, НО - ПТИЦЕЛАВ!
Трудно дело птицелова:
Заучи повадки птичьи,
Помни время перелетов,
Разным посвистом свисти.
Эдуард Багрицкий,
"Птицелов"
Наверное, любовь к птицам существовала в нем с рождения. Ведь он даже появился на свет в воздухе, в полете, где-то над Уральскими горами на высоте восьми тысяч девятисот метров, на борту авиалайнера, несущегося в бескрайнем небе с крейсерской скоростью в девятьсот восемьдесят километров в час. Мама его на самых последних неделях беременности полетела к своей маме, в Якутск. Рожать. Вот и прилетела - с новорожденным ребенком на руках! Спасибо стюардессам того аэрофлотовского рейса за то, что не растерялись, действовали четко и слажено, как часы...
Рожденному в небе всегда нравилось наблюдать за тем, как летают птицы. Тянуло к ним. Только он долго не мог понять - за счет чего парят они над землей, на чем держатся там, в воздухе? Пока однажды, классе во втором, не поднял с земли воробья с перебитым крылом и не догадался, что полет - это движение; что пока опираешься на воздух машущими крыльями - до той самой поры и не упадешь! А позже, классе в девятом, прочел стихотворение Багрицкого "Птицелов". Точнее, поначалу услышал по радио известную песенку барда Никитина. Но не запал. А позднее ощутил - нет, влечет. Отправился в библиотеку, нашел сборник, прочитал и понял, что его это, его...
Под влиянием "Птицелова" Багрицкого он окончательно утвердился еще и в том, что никакой он не птицелов. Птицелов - тот, кто профессионально ловит птиц. А он - не птицелов, а птицелав, от английского "love", любить. Так и стал именоваться, представляясь везде и всем именно Птицелавом. Одновременно благополучно "забывая" свои официальные паспортные данные, понемногу, исподволь. А зачем они ему - все эти ничего не значащие и нисколько не звучащие Борис Игоревич Иевлев, к примеру, когда можно сказать о себе столь емко, кратко и значимо - "Птицелав"? И все! И этим - все сказано. Смешно и сравнивать... В общем, так и встало. Зацепилось по первости, а потом и вовсе намертво схватилось, приросло, став частью сознания - попробуй отдери. А потом и первая часть прозвища куда-то запропастилась, улетела зимовать, да так и не вернулась по весне, оставив только краткое и звучное Лав. Просто Лав, которым и стали величать его впредь. При этом Лава ничуть не смущало, что он не первый и далеко не единственный Лав на планете Земля. Что были уже и Лав Бесси (урожденная Хуанита Хортон), и Лав Кортни (урожденная Кортни Мишель Харрисон), и Хьюитт Дженнифер Лав. Но наш Лав не воспринимал всерьез никого из перечисленных. Ибо все они были, во-первых, женского полу. Во-вторых, были они еще и актрисками (Бесси - немого еще кино). А в-третьих, являлись гражданками далекой страны, Соединенных Штатов Америки, персонажами, которых никто особо здесь, на заснеженных российских просторах, не знал. К реальным же, настоящим конкурентам Лав относил одного лишь на земле человека - Вагнера Силва де Соуза, бразильского футболиста, великого нападающего легендарного ЦСКА. Но поскольку бразилец стал именовать себя Лавом лет на пятнадцать позднее нашего героя, тот и не думал уступать иностранцу. Ни пяди! С чего ради... Перебьется!
Как уже сказано было, Лав жил птицами. И ради них. Все остальное интересовало его куда меньше. Можно сказать, что не интересовало вовсе. Особенно работа в лаборатории полупроводников, в закрытой, как водится, конторе, в одном из бесчисленных полусекретных НИИ. Лав быстро устал от вранья профсоюзных собраний, от движений ударников труда, борьбы за переходящие вымпелы и кубки победителей в соцсоревнованиях. С некоторых пор ему вообще стало казаться, что вся окружающая жизнь, все устройство современного общества, социума, в котором столько лет жил и работал он, есть не что иное, как подобие тюрьмы, собрание огромного количества разноразмерных клеток, гигантская клеточная система тоталитаризма. Самой большой клеткой и вершиной этой системы являлось само государство. Чудовищная машина подавления, уничтожения и унижения. Которая в свою очередь подразделялась на ряд клеток меньшего калибра: армия, суд, КГБ, милиция, наука и образование, промышленность, сельское хозяйство, дом, спорт, работа... Которые также представляли из себя клетки, клеточки и клетушки, но уменьшающихся размеров и объемов: квартира, увлечения, кулинария, путешествия, семья, дача, личный автомобиль, рыбалка, годовые и квартальные отчеты... и так далее, и тому подобное. Освободиться от этой клеточной неволи стало с некоторых пор едва ли не самой насущной мечтой Лава. Поскольку было это невозможно, Лав приспособился игнорировать эту всеобщую клеточную зависимость, не замечая ее, наловчился избегать - где только можно. И кое в чем преуспел на этом пути.
Но если уж быть точным до конца, то началось все в перестроечные годы, когда молодой инженер Борис Иевлев заглянул однажды на Птичий рынок, располагавшийся неподалеку от станции метро "Таганская". Оказался Лав там совершенно случайно, но с тех пор поездки на "Птичку" стали для него еженедельными. Первой птицей, которую прикупил он на этом торжище, весьма примечательном во всех отношениях, стал желтый, как цыпленок, кенар. Пел - заслушаешься! Со временем Лав вообще решил заняться разведением канареек. Пошли гнездышки, поилки, клетки, корма, грампластинки с записями голосов наиболее выдающихся канареечных певцов.
Занятия птицами благотворно сказались на непростом и резком характере Лава. Стал он как-то мягче, терпимее к окружающему. Постепенно улучшились отношения и с коллегами по НИИ, и с девушками, до того не слишком часто обращавшими внимание на москвича-холостяка с небольшими, но - странностями.
Как-то прочел он о том, что у художника Пикассо было несколько творческих периодов: голубой, розовый, зеленый... Поразительно, но ведь цветовую периодизацию можно было отметить и в жизни самого Лава. Желтый (канареечный) период довольно быстро сменился у него зелено-синим (волнистые попугайчики). Но и эта фаза развития довольно скоро исчерпала себя, закончилась. Австралийские питомцы Лава почему-то никак не хотели говорить, как Лав с ними ни бился, пытаясь обучить своих пернатых подопечных столь сложному искусству. Поначалу нравилось ему то, что попугайчики беспрепятственно летают по квартире, находясь на вольном содержании. Ибо было это, в представлении героя нашего, одним из немногих реальных шагов на пути к вожделенной бесклеточной воле, свободе. Но вскоре ему осточертело убирать за не слишком опрятными питомцами засохшие какашки, а также разыскивать улетевших в форточки попугайчиков и переживать за птицу, когда она случайно гибла, врезаясь со всего размаху в оконные стекла или зеркала...
Только после всего этого, после эры домашней птицы, началось подлинное увлечение Лава птицей в природе, дикой певчей птицей.
Первой жертвой Лава на тернистом пути этом стал щегол - странноватый тип, окраской своей чем-то отдаленно напоминавший ему некоего американского коммандос из популярного кинобоевика, коммандос, ушедшего в джунгли на выполнение важного, одному лишь ему ведомого боевого задания. Был этот крылатый Шварценеггер сварлив, брезглив, крайне неопрятен и неотступно агрессивен. Щеголеватого природного воина вечно раздражали и откровенно тяготили соседи по клетке, - все эти патологические, по мнению щегла, слюнтяи и миролюбивые тихони, ничего не смыслящие в настоящих боевых искусствах! Поэтому он постоянно пытался установить в клетке свои железные армейские порядки, широко применяя технологии жесткой "дедовщины", сопряженные с наездами на всех и вся и постоянным выяснением философского, насущного - "кто в доме хозяин?"
Далее прошла широкая, спокойная полоса - эпоха синиц. Миролюбивая и созидательная. Если бы Лава попросили как-то охарактеризовать период этот, он определил бы его именно как эпоху птичьего возрождения и процветания. Особенно люба стала Лаву одна из его питомиц - синица-московка. Та, что досталась ему от очень старого и очень больного любителя синиц - Старика-Птицелюба с флейтой в горле. В наследство.
2. СТАРИК-ПТИЦЕЛЮБ С ФЛЕЙТОЙ В ГОРЛЕ
Дунет он в манок сосновый,
И свистит манок сосновый, -
На сосне в ответ синицы
Рассыпают бубенцы.
Эдуард Багрицкий, "Птицелов"
Познакомились они возле зоомагазина. А встретились, как это часто бывало в жизни Лава, случайно. Герой наш приехал на Ленинский проспект за очередными волнистыми попугайчиками, которых в тот самый день в продаже, увы, не оказалось. Экая досада! Лаву было весьма жаль бесцельно потраченного на дорогу времени. В слегка расстроенных чувствах вышел он из огорчившего его магазина и увидел возле соседнего подъезда пожилого уже человека с "переноской" (маленькой клеткой) в руках. Лав подошел, поздоровался, мельком заглянул в клеточку. В самом уголке ее тихо-тихо сидела синичка-московка.
- Продаете?
Прежде чем начать отвечать, старик зачем-то высоко поднял руку и ткнул пальцем куда-то в горло. Послышался странный, тихий-тихий, дующий, напоминающий свист и еле различимый шепот:
- Могу продать, молодой человек, могу - так подарить...
Лаву стало как-то не по себе. Что за ерунда такая? В какой-то момент он даже непроизвольно отстранился от собеседника. Старик это сразу уловил и тем же змеиным посвистом донес до визави:
- Операция у меня была на горле. Гортань почти всю убрали. Рак. Вот теперь и приходится каждый раз "флейту" свою горловую дополнительно включать, дырку затыкать, чтобы сказать что-либо... - старик отнял от горла руку. Лав увидел на шее любителя синиц аккуратное красное рубцовое отверстие размером с десятикопеечную монету. Дырка находилась в том самом месте, где у здоровых людей располагается кадык. Старик тем временем вновь включил "флейту", продолжив: - Синицу могу отдать. Просто так, без денег. Содержи только хорошо. Сало она любит и творог обожает. Домашний. Умеешь творог варить? Ничего, я научу. Уж больно его жалует. Ты птиц любишь? Ладно, ладно, молчи, вижу... Забирай, а то боюсь - уйду, а она так и околеет в клетке. С голоду.
С той поры Лав частенько прикупал для синички-московки молоко и через день варил любимице творог. Домашний. Оказалось это на удивление нетрудно. Если приноровиться, конечно. Секрет заключался в том, что варить нужно было на самом медленном огне. И быстро-быстро процеживать потом свернувшееся молоко через самую мелкоячеистую марлю.
Как же радовало Лава, что у синички его всегда был отменный аппетит!
Птица часто пела - словно в благодарность за хорошее к себе отношение. Пела отменно, если была в благодушном настроении, прыгая по полу возле ног Лава и выдавая тонкие-тонкие триольки изумительной красоты: "Ти-ти-ти! Тьюи-ти!" Как будто флейта, из которой можно было извлечь всего три или четыре звука, но зато - редкого качества и глубины! О, это нужно было слышать! Словно маленькие иголочки или льдинки входили прямо в сердце Лава, проникая глубоко-глубоко. Нет, кенары, конечно, тоже здорово пели, но делали они это совсем по-иному. В канареечном пении всегда на удивление много натиска, демонстративного напора, экспрессивной ажитации, вызова, истомы половой. На поющих кенаров Лаву порой страшно было даже смотреть: худенькая, маленькая птичка, а вытянется вся над жердочкой в струнку, голову запрокинет и давит, давит из себя, дрожа, трепеща, как осиновый листочек, бесконечную, нескончаемую песню... Так ведь и родимчик может запросто хватить, от неистовства такого безмерного!
А вот дрозды черные, волхвы певучие, они словно душу свою вам на блюдечке преподносят, изливая, донося до сердец слушателей размышления глубоко философского свойства - совершенно естественно, неторопливо, размеренно, грустя о превратностях перелетной жизни, достающейся им не с наскока, не играючи...
Синицы же - певцы совершенно иного склада: поют, как пуля свищет, несущаяся в цель, как лоза свистит под резким осенним ветром, как колокольчики разливаются над свадебной тройкой - негромко, а век не забудешь: динь-динь-тлинь, динь-динь-тлинь...
Многое, кстати, если не почти все узнал Лав о синицах от Старика-Птицелюба:
- Птица птице рознь. Есть зерноядная птица, а есть - насекомоядная. Зерноядная питается плодами, зернами и семенами, а вот насекомоядной животный белок требуется - насекомые, черви. Вот и синица - насекомоядная... Примечал ли, что когда птицу в руку берешь - горячая она, прямо руку обжигает? Примечал или нет?
- Да...
- А знаешь, почему?
- Нет.
- Рассказываю. У синиц средняя температура тела - сорок два градуса. До сорока пяти порой доходит... Стало быть, птица эта покрепче водки будет (старик зашелся над шуткой своей кратким, беззвучно-шипящим смехом-свистом)! Это у них от высокого обмену веществ... Чтобы поддерживать столь высокий уровень энергообмена - необходимо синице питание калорийное каждые два часа получать. Животный белок ей нужен, вот что! А теперь прикинь: синица на зиму от нас не улетает, здесь зимует, здесь. А зимой - ни пауков, ни червяков днем с огнем не сыщешь. А ей нужно - каждые два часа. Вынь да положь! Чуешь, куда клоню?.. Запасы она делает. Как и зерноядная птица, для которой, кстати, зимовка не такая уж большая проблема, потому что остаются на деревьях шишки и гроздья рябины - мороженные, а все еда. А синице нашей насекомоядной приходится самой о себе позаботиться, раз природа не позаботилась. Вот и делает она, голубушка наша, все лето сама себе на всю зиму тайнички с едой. Прикинь, сколь ей надо их соорудить, если питаться птице нужно раз двадцать в сутки, а зима в краях наших - полгода почти! Но и это еще не все. Человек зимует в помещении, у него крыша над головой, ему не нужно каждую крошечку, каждую килокалорию беречь. А каково синице-то - все время на морозе голом, да на ветре, да с таким высоким и интенсивным обменом! Как же ей не выстыть, в ледышку не превратиться? А вот как: чтоб поменьше раздавать тепла, чтобы не терять понапрасну энергию, не греть собой земную атмосферу, синицы приспособились зимой спать, свернувшись в шарик. Самое энергосберегающее положение - шарообразное. При нем больше всего тепла сохранить можно. Голову под крыло - и спать... Но кормиться надо, не забывай, каждые два часа! Значит, приходится птице на каждую кормежку раскрываться, чтобы лететь за очередной порцией. Зимний жизненный цикл у синицы следующий: раскрыться, подставив свое быстро остывающее на холоде тело морозу. Лететь к очередному тайнику. Найти его под снегом. Раскопать-вскрыть. Быстро съесть. И назад со всех крыл, чтобы успеть свернуться в шар, сберегая силы до следующей кормежки. И так - раз по двадцать за сутки! И на каждый такой цикл, мил человек, отводиться птице природой всего лишь пять минут, не боле. А иначе - околеет от холода! Понял? Любой сбой - мороз ли слишком сильный, не смогла найти тайник, нашла тайник, но не смогла его быстренько вскрыть, слишком много снегу навалило, не успела вернуться обратно, замешкалась, не вышло свернуться в шар в течение пяти минут - все это суть смерть синичья. И околевают ведь. Ой, как мрут! В обычные зимы в Подмосковье гибнет до половины всего поголовья. А если уж пришла зима снежная, да еще и морозная - пиши пропало: только треть или четверть от осеннего синичьего братства дотянет до следующего тепла, до весны... Поэтому, мил человек, если зима тяжелая, вьюжная, надо уже в январе выходить вешать кормушки, спасать любимиц наших... Понял?
После услышанного Лав еще больше стал уважать этих замечательных птиц - надо же, какие патриоты! Не бегут за границы, не спасаются от непогоды, от зимы нашей суровой там, в теплой Африке. С нами остаются. А ведь зимовать им во много раз тяжелее, чем зерноядной птице...
Старик-Птицелюб умер ранней весной.
Только на похоронах Лав с удивлением узнал, что был он, оказывается, заслуженным профессором, выдающимся орнитологом, лауреатом двух Сталинских и одной Государственной премий, автором более чем двух сотен трудов, посвященных пернатым...
А однажды в доме Лава появился дрозд-рябинник.
Произошло это при следующих обстоятельствах. Лав познакомился на "Птичке" с несколькими заядлыми синичниками. Они-то и посоветовали ему прийти к ним, в клуб дикой птицы. На Садовое, в дом, что напротив и чуть наискосок от посольства американского... Общественное объединение любителей птичьего пения, занимавшееся вопросами, связанными с содержанием, разведением, сохранением и спасением пернатых обитателей подмосковных лесов, в те далекие уже от нас времена располагалось на первом этаже жилого сталинского дома на тогдашней улице Чайковского.
За зиму Лав успел несколько раз выехать с новыми знакомыми на природу - для проведения наблюдений в зимнем лесу и развешивания кормушек. Именно тогда в жизни Лава появились бинокль, фотоаппарат "Зенит", спальник, палатка, компас и карманный определитель птиц.
А весной того же года, в апреле, состоялась и первая в жизни Лава настоящая выставка диких птиц. Кого только на ней не было: и соловьи, и дрозды, и варакушки, и синицы, и совсем уж экзотические виды пернатых!
Привозил на эту выставку Лав и маму, и почти всех знакомых, включая даже некоторых своих коллег из НИИ. Приезжали семьями, как на праздник! Посетители ходили по залам, любуясь птицами. Особенно радовались дети. Они-то и сообщили Лаву о том, что нашли дрозда в микрорайоне Тропарево-Никулино. Дрозд -
великолепно поющая птица. Особенно если речь идет о черном дрозде. Но не все дрозды - хорошие певцы. Есть и так называемые малоценные для любителя птичьего пения виды - рябинники и прочие. Птица, спасенная в Тропарево-Никулино, оказалась таким вот дроздом-рябинником. Лав забрал птицу к себе домой, передержал несколько недель, дожидаясь, пока окрепнет, наберется сил - и выпустил на волю.
3. "МАЛИНОВКИ ЗАСЛЫШАВ ГОЛОСОК..."
Дунет он в манок бузинный,
И звенит манок бузинный, -
Из бузинного прикрытья
Отвечает соловей.
Эдуард Багрицкий, "Птицелов"
Потом была зарянка. Иногда ее называют еще малиновкой или реполовом. Малиновка - очень близкая родственница соловья. Осенью она улетает от нас, весной - возвращается обратно. Летит обычно ночами, а днем - отсыпается, отдыхает на земле, в затишке. Ночная фаза перелетов всегда самая опасная, особенно если маршрут проходит вблизи крупных населенных пунктов - ведь риск врезаться в темноте в невидимые провода и опоры ЛЭП, опутавшие, обступившие все наши города, весьма и весьма высок. Вот и бьется птица... Такую зарянку и нашел однажды ранней осенью Лав во время прогулки в Тропарево-Никулино совсем неподалеку от гудящей металлической опоры высоковольтной линии. Птица лежала на земле без признаков жизни, но была еще жива - Лав отчетливо ощущал ее сердцебиение. Из разбитого переносья сочилась кровь, надклювье было оцарапано. Сильно травмированный правый глаз птицы вытек, но переломов костей не было. Лав убедился в этом, осторожно ощупав грудку, крылья и лапки несчастливицы. Главный вопрос был следующим: сможет ли подранок взять мучного червя или же нет? В первом случае дело было поправимым, появлялся реальный шанс на благополучный исход. Во втором (если откажется от червя) - полученная зарянкой травма несовместима с жизнью. В общем, червя, мучного червя, мучника - скорее, скорее, скорее!..
Как на грех, мучного червя у Лава в тот момент под рукой не оказалось. Пришлось все бросать и срочно мчаться в знаменитый зоомагазин на Ленинском. По дороге туда (пешком, потом в метро, потом трамваем, далее - опять пешком) сердце у любителя птицы колотилось - как у загнанной в силки птицы: скорей, скорей, скорей! Только бы не попасть в обеденный перерыв! Только бы мучной червь оказался в продаже!
Смысл интенсивной терапии, задуманной Лавом в отношении тяжко пострадавшей от городской цивилизации птицы, заключался в попытке пробуждения у нее естественного желания полакомиться мучником - высокобелковым деликатесом, являющимся для насекомоядных пернатых неким эквивалентом сказочной живой воды, воскрешавшей, как известно, даже мертвых богатырей...
Лав не попал в обеденный перерыв. И мучной червь - ура! - в этот день в магазине был. Удовольствие, конечно, было не из самых доступных - сто граммов стоили пять с половиной полновесных советских рублей! Бешеные, надо заметить, деньги! Но делать было все равно нечего. Счастье заключалось уже в том, что мучник вообще оказался в тот критический момент в магазине. Лав давно уже заметил, что жизнь почему-то испытывала его лишь до второго раза, чтобы на третий отпустить с миром. Еще Лав знал, что не везло ему в тех случаях, когда дело не касалось ключевых вещей. В тех же ситуациях, когда речь заходила о действительно судьбоносном, с везением у Лава все всегда почему-то оказывалось в порядке. В полном! В самый последний момент находились необходимые и навечно, казалось бы, затерянные документы, анализы из онкодиспансера. Когда же тонул он, а тонул герой наш, по несчастью, дважды - в самый последний момент оказывалась рядом с тонущим некая спасительная сила, которая не позволяла терпящему бедствие купальщику отправиться ко дну, охраняя его, выталкивая на поверхность. В первый раз в качестве силы такой выступил отец Лава, во второй - один из самых близких друзей. На третьей пересдаче экзамена по сопромату, когда отправка на два года в армию казалась совершенно неминуемой, выяснялось вдруг, что Лав знает ответы на все вопросы билета!..
Вернувшись, Лав первым делом бросился к тяжелораненой. Зарянка была плоха, но за период отсутствия состояние ее не ухудшилось. Лав осторожно предложил страдалице извивающегося в его пальцах жирного, как буржуй из знаменитого стиха Маяковского, мучника. Безучастная птица довольно долго выцеливала единственным своим глазом соблазнительное лекарство-лакомство, но не брала так долго, что Лав решил - все, хана, не возьмет. И вдруг, словно бы сжалившись над ним, нехотя, с отвращением, но - проглотила!
С этого самого времени стали они друзьями с зарянкой, клетку которой Лав никогда не закрывал, даже на ночь.
Господи, а как пела она по утрам! Волшебная, живая флейта... Как же обожал он просыпаться от этих глубоких, грудных, волнительных звуков, напоминающих ему звучание армянского дудука. Эти чистые ноты похожи были, в представлении Лава, еще и на журчание затерявшегося в лесной чащобе родникового ручейка... Слушая их, Лав всегда почему-то вспоминал маму, Анну Феликсовну, которой не было с ним уже семь лет. А иногда, в знак особого расположения, зарянка (как и синичка-московка некогда), смешно подергивая хвостиком и подпрыгивая на своих тоненьких ножках-пружинках, подскакивала (по полу или по журнальному столику) к Лаву, чтобы полакомиться... Как же гордился он, как уважал певчую малышку свою, весившую всего-то ничего, в тот самый момент, когда она отважно, совершенно не боясь и ни о чем не беспокоясь, приближалась к почти двухметровому мужику и спокойно брала из пальцев любимое червячное угощение, напоминая мужеством укротителя льва, бесстрашно вкладывающего во время циркового представления голову свою в пасть этого грозного представителя кошачьих.
Зарянка стала его настоящим, большим другом. Как понял Лав потом - едва ли не единственным. И пока не улетела она, он и не нуждался, если честно, ни в каких друзьях. Случилось это весной. Лав сам решился на то, чтобы она ушла из его жизни, улетела. Поздней весной открыл окно - и ушел. На пару часов. Не хотел видеть всего этого. В соседний парк. Не мог он, никак не мог по-иному отнестись к своему единственному другу, не мог продолжать удерживать полностью оправившуюся от пережитого птицу в своей холостяцкой квартирке, однокомнатной, заставленной клетками и бумажными пакетами с птичьим кормом, на первом этаже старенькой, страдающей подагрой и бронхиальной астмой пятиэтажки, расположившейся на самом отшибе столичного микрорайона Печатники. Пятиэтажки с разрисованными непристойными надписями подъездными стенами и застарелой аллергией на стойкий запах валерьянки и алебастра...
Когда вернулся, дома уже никого не было.
4. ЧЕРНЫЙ ЛЕБЕДЬ
Так идет веселый Дидель
С палкой, птицей и котомкой
Через Гарц, поросший лесом,
Вдоль по рейнским берегам.
Эдуард Багрицкий, "Птицелов"
Теперь о главном. Соловьиная эпопея Лава также стартовала с той самой птичьей выставки, проходившей некогда на бывшей улице Чайковского. Именно там и тогда познакомился он с людьми, которые содержали в неволе "королевскую" певчую птицу: дроздов, соловьев. С одним из таких птичьих заводчиков он и решился поучаствовать в соловьиной ловле - соловьи были его давней мечтой. Идти на соловьиную охоту Лав договорился с Валерой Небольсиным, бывалым ловцом певчей птицы.
Ранним утром, на второй день первомайских праздников сели они с Валеркой в электричку, идущую к Электроуглям. Весна выдалась именно такой, какой и должна быть нормальная подмосковная весна - теплой, в меру солнечной. Буквально накануне, когда Лав обсуждал последние детали грядущего мероприятия в телефонном разговоре с Небольсиным, крайним доводом в пользу завтрашней соловьиной охоты стало утверждение Валерия о том, что, по его наблюдениям, вчера "на березе лист пошел".
Электричка длинной зеленой гусеницей заскользила вначале между городскими кварталами, вдоль длинных кирпичных стен московских гаражей, почти сплошь испещренных различными надписями и граффити, пристанционных сооружений, небольших разъездов, а потом - мимо лесков, рощиц, рощ, лесов и перелесков, снова лесов, перемежающихся с дачными поселками и огородами. Небольсин, тридцатипятилетний мужчина в вязаной шапочке, брезентовой куртке и болотных сапогах, спокойный, всегда рассудительный, в то утро предстал перед Лавом еще и ярким рассказчиком:
- Почему соловья берут, когда лист на березе пошел? Это очень просто. Соловьиные самцы и самочки внешне неотличимы друг от друга. Ни по размерам, ни по окраске. Но самцы поют, а самочки - ни-ни. А зачем мне дома самочка? Десять лет будешь дома содержать, выхаживать ее, а результат нулевой - самочка не запоет...
- Так долго?
- А ты что, Лав, вчера на свет появился? Думаешь, все так просто? Поймал птицу, она у тебя через неделю и запела? Нет, так не бывает. Во-первых, поют только самцы. Во-вторых, соловьи в неволе начинают петь лишь на третий год содержания...
- А я читал, что в трактирах московских девятнадцатого века, во многих из них, содержались и пели сиделые соловьи... Почти круглый год.
- Одно другому не противоречит, Лав! Повторюсь: в природе соловей поет не более четырех месяцев в году. Считаем... В мае прилетает он сюда, к нам, поет здесь до конца июня - пока птенцы не вывелись, месяца полтора или два. И столько же соловей поет там, на зимовке, в Африке, покуда птенцы у него не появились. Итого в активе - три-четыре месяца в году. А все остальное время птица молчит. Как рыба! А вот в неволе - иное дело. Клеточный соловей, при правильном содержании, конечно же, с каждым дополнительным годом своего сидения все более и более "распевается", постепенно увеличивая продолжительность и наращивая певческую мощь. Некоторые из таких сидельцев действительно умудряются петь и по восемь, и по девять месяцев в году! Обрати внимание: одно условие - все это происходит через десять, а то и двенадцать лет клеточного содержания...
- Хорошо, но почему ловить соловья надо именно сейчас?
- И здесь все предельно ясно. Какой сегодня день, не забыл? Правильно, второе мая. А это Борис-день, соловьиный, значит. По народному календарю, с этого дня соловьи начинают петь в лесу. А отсюда следует, что на этой неделе шансы наши обзавестись соловьиным самцом высоки как никогда, составляя девяносто процентов, а вот через десять дней - и пятидесяти не наберется!
- Почему?
- Соловьи приходят "волнами". Причем - разнополыми! Первыми прилетают самцы. Вторая волна, прибытие которой ожидается спустя неделю после первой - это самочки. Задача самцов - подготовить все к прибытию своих вторых половинок: выбрать удачные места для расселения, застолбить территорию. Конечно, идеальный вариант - вблизи воды, речки или ручья, по берегам которых имеются густые заросли кустарников, уремы.
- Зачем соловью урема? Она же на земле!
- А затем, что гнезда свои соловьи вьют именно на земле! В этой самой уреме. А вовсе не на деревьях, как думают некоторые! Поэтому самочке, сидящей на кладке, крайне важно, чтобы у нее была возможность по "каналам", которые она себе наметила, проложила в уреме, перемещаться вдоль берега ручья, не взлетая и не выказывая своего местоположения. Не забывай, что врагов у соловьев в природе хватает... А еще важно, чтобы были на участке и высокие деревья. С них удобно петь и наблюдать за окрестностями. Соловьи - очень скрытные товарищи...
- Ждать и ждать соловьиного пения придется ...
- А ты думал! В первые семь лет хорошо, если соловей тебе месяца по три в году петь будет. А там - как содержать, чем кормить-поить будешь... А это - наука целая! Но самый тяжелый период, критический - первые две-три недели неволи. Это время, когда нужно для себя решить: сможешь ты соловья содержать или лучше выпустить птицу на волю, не гневить Бога...
- В каком смысле?
- Да все в том же: соловей - птица крайне пугливая, плохо привыкающая к перемене мест и смене обстановки. Возьмем мы сегодня для тебя соловья, что тебе с ним дома надо будет в ближайшие дни делать? Какая твоя сверхзадача? А задача такая - полный покой и мучной червь! Возьмет птица мучника - шансы на выживание повышаются. Значит, можно будет и дальше пытаться работать с ней, содержать ее. А уж если не возьмет... - Небольсин помолчал, посмотрел в вагонное окно и продолжил: - А и то, каково в неволе соловью-то быть, ты не задумывался? Крылья мы ему, голубчику, свяжем сразу же после поимки - а это стресс! Посадим в специальную клетку с матерчатым верхом - иначе он у нас, бедолага, пытаясь взмыть со связанными крыльями в темноте абсолютной, в закрытой светонепроницаемой тканью клетке, быстренько себе всю голову обобьет о прутья... Он ее себе и так обобьет, даже о простую ткань! Раскровянит - что я, соловьев не видывал, что ли... В общем, стресс на стрессе и стрессом погоняет. Дальше движемся... Птица некоторое время будет находиться в абсолютной темноте. Для ее же блага, конечно. Но на вторые-третьи сутки, хошь не хошь, а один из клеточных углов придется тебе приоткрывать и предлагать невольнику воду и мучного червя. Потом поочередно должны быть открыты один за другим все остальные углы ... Поначалу - совсем ненадолго, на пять или десять минут. Вскоре - на полчаса или поболее. И так далее... И будет соловей твой годами сидеть вот так, чтобы года через два-три начать "ворчать", напевать, а потом и вовсе приступить к полноценному пению. В мае - июне и декабре - январе... А вот перелет в Африку и перелет из Африки будет птица твоя в клетке проделывать у тебя дома по полной программе. Я в такое время стараюсь даже дома не ночевать. Все равно не дадут поспать!
- Почему?
- А затем, что инстинкт у птицы. И у соловья, и у дрозда, и у любой перелетной... Инстинкт перелета. Программа, вшитая в птичьи мозги навечно. И каждый раз в сентябре и марте, когда в природе вольные соловьи перелетают, отправляются в путешествие и все подневольные их собратья. День в день! Обязательно! А как же иначе. Поскольку в клетке летать особо негде... да и в силу того, что летят в природе соловьи по ночам, а днем отсыпаются, то и твой сиделец будет до самого рассвета "лететь", перепрыгивая в абсолютной темноте клетки своей с жердочки на жердочку. Называется это на сленге птичников - "ходить". Перелетная птица - она "ходит". Всю ночь! Раз-два, раз-два, раз-два! С жердочки на жердочку. Как автомат. В абсолютной темноте. И ни разу не промахнется, не промажет! Две, две с половиной, три недели!.. Мало не покажется!
- И что же, с этим ничего нельзя поделать?
- А что сделаешь? Это же природа, что можно поделать с природой? Некоторые, правда, приклеивают к клеточным жердочкам дополнительные резиновые амортизаторы, чтобы снизить шумовое воздействие, но я не вижу в них никакой пользы...
Разговор путешественников прерван был сообщением по поездной ретрансляционной сети о прибытии состава на конечную станцию.
Приятели, захватив снасти, не торопясь направились к выходу.
В сами Электроугли, небольшой город, расположенный на трассе Москва - Нижний Новгород в двадцати трех километрах от Москвы, они даже не попытались заглянуть. Обошли стороной, лесом. Лес был смешанный, безлиственный еще. Лишь на березах волнительно трепетали крошечные огоньки-вспышки зеленых юных листьев. Здесь, в отличие от города, было еще зябко и сыро. Под ногами охотников хлюпала насыщенная истаявшими снегами, напоенная обильными весенними дождями и прикрытая истлевшей прошлогодней листвой почва.
- Через пару километров на месте будем, - пообещал Небольсин, оглядевшись, - я уже был здесь в прошлом году. И в позапрошлом, кстати, тоже. В прошлом - взял варакушку краснозвездную и двух соловьев. Одного потом продал Никитичу, ты его знаешь, а второго пришлось отпустить...
А птиц почему-то не было слышно. Совсем. Это было тем более удивительно, ибо было известно, что варакушка пришла уже с неделю назад.
Шли молча. По мере углубления в лесной массив вокруг становилось все темнее. Неожиданно впереди между стволов сверкнула лента реки. Довольно широкой, с быстрым течением. Удивило начинающего птичьего охотника еще и то, что от воды исходило какое-то странноватое свечение. Недоумевающий Лав окликнул Небольсина, но ответа не услышал. Едва Лав успел озаботиться отсутствием компаньона, как вдруг метрах в десяти от себя увидел плывущего вниз по течению... черного лебедя! Поначалу он не поверил глазам своим, но это действительно был лебедь, именно лебедь - черной, как смоль, дотоле никогда не виданной Лавом окраски! Удивительная птица невозмутимо плыла, неспешно загребая красными перепончатыми лапами воду. На вид черный лебедь был раза в два больше обычных лебедей. Он проплыл так близко, что птицелову удалось подробнейшим образом рассмотреть перья изящных, точеных крыльев, сполна оценить благородный изгиб лебединой шеи и скрытую мощь темно-красного клюва. Глаза пернатого путешественника были полуприкрыты. Вскоре Черный Лебедь скрылся за речным поворотом. В его гнетущем молчании, внезапности появления и стремительности исчезновения была заключена некая тайна, разгадать которую Лав, сколько ни тщился, оказался не в состоянии...
- Ты куда это провалился? - услышал он неожиданно рядом с собой голос Валерия, тут же увидев запропастившегося друга.
- Я куда провалился, я?!.. - Лав опешил. - Да это же я должен спросить у тебя: "Куда ты провалился?"
- Я - никуда! Я просто шел впереди и вдруг понял, что больше тебя не слышу. Решил, что ты отстал... вот и вернулся.
Только сейчас Лав заметил, что сапоги у Небольсина были абсолютно сухими!
- Да как же ты дважды перешел такую широкую реку, не замочив сапоги?
- Какую реку? Нет здесь никакой реки. И не было никогда! Ручей скоро будет, приличный, хороший, но это не сейчас, а через километр...
- Ты еще скажи, что ты и лебедя черного не видел!
- Ни черного, ни белого! Ни желтого, ни зеленого в крапинку! Как на духу, Лав! А почему я должен был здесь увидеть какого-то лебедя, если здесь никогда не водилось никаких лебедей? Сро-ду! И речки никакой в помине не было... А может, ты заболел, а?..
В поисках доказательств правоты своей Лав резко повернулся к реке и... ничего не увидел! Ни реки, ни речки, ни речушки, ни ручейка. Не веря своим глазам, он быстро пробежал несколько метров вперед, оказавшись на том самом месте, по которому только что текла полноводная река. Почва под ногами была чуть влажноватой, покрытой слоем прошлогодней листвы...
Лав со всеми подробностями рассказал приятелю о необычном видении. Казалось, Валерий встревожился не на шутку:
- Не знаю, что это было, но боюсь, что ничего хорошего! Хочешь, вернемся? Не нравится мне все это... Миражи какие-то... Черная птица, да еще лебедь... нет, плохая примета. Чертовщина, в общем.
Однако Лав настоял на продолжении соловьиной охоты. Лебедь - символ возрождения, чистоты, целомудрия, гордого одиночества, благородства, мудрости... Ничего дурного сам факт его появления не мог означать. Лав почему-то почти безгранично верил в это.
За разговорами-переговорами незаметно вышли они к бурливому весеннему ручью.
- А вот и ручей, - обрадовался Валерий, - я же говорил, что уже был здесь. И в прошлом, и в позапрошлом... Видишь, какое место - ручей, урема... А вот и береза высокая. То что надо! Я не я буду, если соловья сегодня не возьмем!
Остановились, сбросили рюкзаки. Достали путанку. Было около десяти утра. Разгоралось майское солнце, неяркое еще. День обещал быть хорошим, весенним.
5. СОЛОВЬИНЫЙ ДЕНЬ
За проселочной дорогой,
Где затих тележный грохот,
Над прудом, покрытым ряской,
Дидель сети разложил.
Эдуард Багрицкий, "Птицелов"
В классической ловле соловьев используется путанка. Путанка - это такая специальная сеть сравнительно небольших размеров. Само словечко - из браконьерского обихода. Так на сленге незаконных охотников называют ловчую сеть из очень тонкого материала. Называют по двум причинам: рыба в ней легко путается и дохнет, сама по себе путанка тоже быстро путается. К тому же она довольно дешева, как и всякое, впрочем, орудие браконьерского лова. Пришлось очень долго распутывать эту охотничью снасть. Наконец дело было сделано. Лав и Валера, развернув плоскость сети перпендикулярно течению ручья, неторопливо отошли к зарослям и тщательно опутали сетью один из выходов из уремы.
Потом Лав вернулся обратно, поднялся еще выше по течению ручья и присел на землю. Полдень. Все приготовления были закончены. Странно, но Лав даже не заметил, как пролетели почти два часа... Перекурили. Пора!
![[]](/img/u/uglickih_a_k/text_0450/sibogni.gif)