Отец открыл дверцу горящей, пышущей жаром, печки и лицо его обычно хмурое, неприветливое, вечно озабоченное, глубоко порезанное морщинами сразу как-то подобрело, обмякло. Малиновые отблески пламени, всполохи, языки теней, как живые, заметались, затрепетали, заплясали на стенах, обклеенных газетной желтью, по давно не беленому потолку. На мгновение кухня словно ожила, как бы заговорила на своем особом языке, наполнив все вокруг суетой, гулом, треском и еще чем-то непередаваемо теплым, близким, одновременно пугающим и притягивающим к себе. Огонь гипнотизировал, волновал и манил. Живительные токи приятно защекотали кожу, вызывая блаженную истому, вошли в тело, заставили заколотиться сердце. Отец пошуровал в печном чреве кочергой, выколачивая "душу" из малиново-черных остовов догорающих поленьев. Ответно в кирпичном нутре кормилицы (как мы уважительно называли нашу печь), как бы салютуя, вдруг взвихрились тысячи искр, несчетное число огоньков. Они порскнули во все стороны и тут же с гулом, густым роем навсегда ушли в дымоход.
Отец подбросил в топку несколько поленьев и прикрыл вьюшку, потом аккуратно выгреб золу из поддона и чуть-чуть приоткрыл печную заслонку.
- Еще угорим, чего доброго!
Печь благодарно чихнула несколько раз, приумолкла, словно прислушиваясь к тому, что происходит внутри ее, как бы прицениваясь к свалившемуся с неба смолистому березово-еловому дару, и очевидно решив, что все идет как надо, снова деловито загудела, забасила, затрещала на все лады, переваривая новую порцию дров.
Вечер... Ветер... Вьюга...
Порывы ветра наваливались на дом. Дом при этом ненастно скрипел, напрягался, словно внутри него натягивались неведомые струны, по стенам, переборкам, пробегала отчетливая дрожь, потом, когда отпускало, снова становился домом, убежищем, надежным, теплым островком, посреди океана мятущегося снега.
Разве кому-нибудь на земле не станет нежданно страшно, если однажды среди вот такой вот вьюжной ночи, как гром среди ясного неба, вдруг раздастся громкий и требовательный стук в замерзшее, заклеенное зимнее окно? В окно, которое выходит не на дорогу, ведущую мимо дома в сторону конского двора и лесопилки, а в кухонное, заиндевелое, за которым сиротливо белеет стылый огород, раскинувшийся белым покрывалом за домом. Разве у кого-нибудь не возникнет при этом, то необоримое желание посмотреть, кто это там, как у нас с братом Никитой, в это мгновенье? Замирая от страха, мы вглядываемся в кромешную черноту за окном. Небо черное, снег белый, не огонька...
Отец подходит к окну и, отстраняя нас, мальков, хищно вглядывается в темноту, и строгим, резким и громким голосом, как почти у всех слабослышащих, кричит:
- Кто, кто там?.. А?.. А?.. Ты кто?.. А?.. А?.. Куда, куда?.. Да, громче, громче говори, не слышно!.. Зачем, зачем?.. А?...
В ответ, с той стороны, нам с братом слышится только низкое, невразумительное, невнятное: "Бу-бу-бу, бу-бу-бу". Становится еще страшней. Кто мог залезть в такую непогодь в наш огород? Что ему надо? Зачем он колобродит среди снега в темноте? Мало ли что... С месяц назад неподалеку от нашего поселка в логу нашли полузасыпанного снегом убитого милиционера. Говорили, что он хотел задержать каких-то воров, и те его застрелили. Да так никого и не нашли до сей поры...
Отчаявшись что-либо понять, отец неопределенно машет рукой, решительно направляется к вешалке, чертыхаясь одевается, берет стоящий в углу у дверей топор и уходит в темноту, напустив в дом туману да холоду.
Наступают томительные минуты ожидания...
Наши глаза постепенно привыкают к заоконной темноте. В черный зрачок, протаенный нашими пальцами в оконном инее, становится видно, как среди белого безмолвия возле дома чернеет чья-то фигура. К ней неуклюже переваливаясь с ноги на ногу и проваливаясь по колено приближается другая темная тень. "Отец" - догадываемся мы. Отец подходит к незнакомцу, заложив одну руку за спину. Фигуры долго стоят на месте, топчутся, переговариваются. Потом идут след в след к выходу из огорода, причем отец идет первым, не боится, что незнакомец у него за спиной.
Спустя какое-то время что-то грохочет в сенях, потом дверь открывается, впуская в комнату облако пара. Входит отец. Один. Мы бросаемся к нему. Молча раздевается, ставит топор на место, проходит в кухню, садится у печки и закуривает. Плывет табачный дым, гудит печь.
- Пап, а кто это был?
- Да Бог его знает, сынок... Говорит, идет к жене в индийскую лечебницу, жена у него, видишь ли, там лежит больная... заплутал, сбился с дороги, перелез зачем-то через наш забор, видит свет в окне, решил подойти, постучать, спроситься...
- А где он же сейчас?
- Дальше пошел своей дорогой.
"Индийской лечебницей" называли расположенную на самой окраине поселка инфекционную больничку. Дорога к ней шла мимо конного двора и лесопилки, потом поворачивала круто вправо в густой хвойный лес и упиралась в несколько бараков, обнесенных забором и занесенных зимой снегом, а летом замотанных в колючку бурьяна и крапивы. Что происходило за этим забором, никто не знал. Почему "индийская" - тоже никто не знал, так уж назвали. Изредка к "индийской" лечебнице, мимо нашего дома, по дороге проезжали санитарные полуторки с красным крестом на бортах, да шли люди, проведать больных родственников, спрашивая у местных дорогу. Вот и все, что мы знали о ней, вот и все.