Уханов Иван Сергеевич
Роман

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Уханов Иван Сергеевич
  • Размещен: 28/02/2006, изменен: 17/02/2009. 137k. Статистика.
  • Статья: Проза
  • Скачать FB2
    • Оценка: 5.00*3  Ваша оценка:

       Книга Анны Матвеевны стояла в переднем, как сказали бы в деревне, в красном углу палаты. Но обход больных врач начинал обычно с крайних от входа коек, а затем подсаживался к лежащей поверх оде­яла Анне Матвеевне.
       В этот раз Леонид Борисович и сопровождавшая его мо­лоденькая медсестра с тетрадкой и карандашом в руках, по­беседовав с болящими, что лежали на трех соседних койках, повернулись к двери и вышли. Анна Матвеевна обескура-женно посмотрела им вслед. "А меня-то почему забыли?..>>, -- вопрошало ее осунувшееся от недоумения лицо.
       Накинув на плечи ветхий казенный халатик, она не мед­ля устремилась к выходу. Врач слышался в соседней палате, и Анна Матвеевна выжидательно стала прохаживаться по коридору, шаркая старыми шлепанцами. Наконец дверь про­тивоположной палаты отворилась и оттуда вышли Леонид Борисович и медсестра. Врач через левое плечо бросал де­вушке сдавленные до едкого шепота слова:
       -- Я ж предупреждал, я говорил вам: нельзя ему это де­лать! Он же форменный алкаш, и не этим и не здесь его лечить надо!..
       Анна Матвеевна метнулась было навстречу Леониду Бо­рисовичу, но, наскочив взглядом на его сердитое лицо, прильнула к стене, уступая дорогу. Малорослый, но тол­стенький, с молодой, все еще в реденьком пушочке, ранней лысиной, с жестко черными, нездешними глазами и такими же аспидными усиками, Леонид Борисович, даже пребывая в добром духе казался ей неподступным, а сейчас и подав­но... Лучше не лезть ему на глаза. Анна Матвеевна шагнула к двери своей палаты, но ее остановил резкий голос врача:
       -- А вы почему во время обхода шляетесь?
       -- Да я хотела бы... Всех-то вы осмотрели, а меня забы­ли, -- извинительно заговорила Анна Матвеевна, не смея
      
       Иван УХАНОВ
       поднять на Леонида Борисовича глаза.
       -- А что тебя смотреть? -- Леонид Борисович с нахму-ром взглянул на Анну Матвеевну, что-то вспоминая. Он вынул из кармана халата сигареты, сунул одну себе в губы, но не закурил.
       -- Я вас, мамаша, позавчера смотрел, -- переходя на <-вы>>, помолчав, сказал он. -- И неделю назад смотрел... У вас такая болячка, что за неделю ничего с ней не случится.
       -- Это что же за болячка такал? -- с испуганной улыбкой спросила Анна Матвеевна.
       -- У вас опухоль... последней стадии. Понимаете? Врач и больная с минуту молча смотрели друг другу в глаза.
       -- Понимаю... Рак, значит, -- тихо, разоренно вымолви ла Анна Матвеевна...
       -- Да, -- Леонид Борисович вынул из губ сигарету и вяло развел руками.
       Опять помолчали, чего-то ожидая друг от друга.
       -- А зачем в область посылали меня, на кой каталась я в этакую даль? -- с робким упреком и обидой сказала Анна Матвеевна.
       -- На более глубокое обследование направляли вас. Пред­полагалась операция, но... решили без операции обойтись.
       -- И так заживет, решили? -- хиленькая надежда ворох­нулась в голосе Анны Матвеевны.
       -- Опоздали с операцией... Да и возраст... Вам давно за семьдесят. Ну вот. Решили лучше ничего не трогать.
       -- Ну да, конечно, -- покорно закивала Анна Матвеевна, и сникла, но, видя, что врач хочет уйти, вскинула на него укорно-вопросительный взгляд. -- Коль лечить меня зряш­ный труд, тогда чего я туг дожидаюсь, пошто лежу-вылежи­ваюсь, как барыня?
       -- Почему зряшный? Мы подлечили вас, как могли... Но... если с позиции здравого смысла, то да, согласен: лежать вам здесь и дальше проку мало. Что лежать-то? Вам успеть бы сына-инвалида определить куда, пристроить. Времени у вас в обрез...
       Говорил, словно обухом дубасил по голове. Тяжелый жар обдал Анну Матвеевну, и тут же в дрожь кинуло. "Как это... в обрез? Сколь дней моих на земле осталось?>> Хотела высп­росить у врача, разузнать все начисто, но отшатнулась от
      

    НАДО ЖИТЬ

       него, как от черного гадателя, нарекшего ей близкую неми­нучую кончину.
       Видя ее немое растерянное лицо, Леонид Борисович с легким кивком буркнул "всего доброго" и пошел в свой каби­нет, на ходу вкладывая в губы сигарету. Самое тяжкое, не­приятное -- сказать больной правду -- позади, теперь можно кофе выпить, покурить.
       Опираясь поясницей о стену, Анна Матвеевна согбенно какое-то время постояла в коридоре, потом шагнула в сторону своей палаты, но споткнулась и рухнула в зашторенную нишу, куда уборщица складывает швабры, тазы, ведра свои. Штора сорвалась, жестяная утварь посыпалась с полок на пол, пус­тое ведро отскочило к лестничному маршу и, звеня, покати­лось по ступенькам со второго этажа -- на первый. <<В душе этакий же тарарам: все рухнуло, опрокинулось..." -- поднима­ясь с пола, подумала Анна Матвеевна. В палате она выгребла из прикроватной тумбочки туалетные и прочие свои вещицы, потом торкпулась в каптерку сестры-кастелянши и попросила свою одежду.
       -- Выписка больных производится после обеда, -- началь­ственно напомнила ей толстая кастелянша.
       -- А мне сейчас надобно... сам врач мне велел поспешать. Времени у меня в обрез, понятно?!
       В палате Анна Матвеевна тоже получила замечание.
       -- Чегой-то заторопилась, как на пожар? -- урезонила ее пожилая соседка по тумбочке. -- Сама же сказывала: дом на взрослого сына оставила -- может и печь истопить, и корову подоить...
       -- Да. Слава Богу, Петенька на многое горазд, но не в полном уме он, младенческая его в пеленках еще заколоти­ла. Пригляд за ним нужен... Сорок два ему, а будто дите. Не набедокурил бы там чего без меня...
       Пз райбольницы Анна Матвеевна двинулась к зданьицу автовокзала -- на рейсовый автобус успеть бы. Тридцать километров до родимой Ново-Петровки трястись, а там еще с полчаса от большака до дома топать...
       Утренний автобус уже ушел, до следующего оставалось более двух часов, и Анна Матвеевна решила скоротать время у двоюродной сестры Полинки, что почти в ста шагах от вокзала жила.
       Полинка до пенсии работала врачом-терапевтом в рай-
      
       Иван УХАНОВ
       больнице, она-то и поспособствовала обследованию и лече­нию Анны Матвеевны. Но теперь эти Полинкины хлопоты вызвали в Анне Матвеевне не благодарение, а досаду и оби­ду: сестрица Полинка как бы объединилась с Леонидом Бо­рисовичем в лукавом сговоре против нее.
       "Ученые люди, точно выведали, какая смертная беда во мне угнездилась, а смолчали, скрыли... Значит, не для выз­доровления лечили, а так, для близиру... Эх, Полинушка, тебе ли меня утайками обижать..."
       У ворот знакомого дома-сруба Анна Матвеевна присела на лавочку и, чуть отдышавшись, вошла в калитку. Полин­ка, дородная, черноглазая, с пышной короной седеющих во­лос, сидела на верхней ступеньке крыльца, и, припекаемая нежным сентябрьским солнцем, вязала пуховый платок.
       -- О, Анюта! Никак своим ходом, а? -- встретила она Анну Матвеевну чересчур веселым голосом. -- Сбежала, зна­чит, до сроку. А кто ж лечиться будет за тебя?
       -- Не даст Бог здоровья, не даст и лекарь, -- мрачно отшу­тилась Анна Матвеевна, буровя Полинку тяжелым взглядом. -- И не лебезила бы ты, сестрица, себя и меня не хорохори-ла... Леонид Борисович сейчас напрямик сказал, какая у меня болезнь. Сказал, что жизни у меня в обрез...
       Полинка перестала сверкать спицами, опустила на колени вязанье и поверх забора устремила грозный взгляд вдаль, в сторону белеющего на холмике двухэтажного здания райболь­ницы.
       -- Я бы давно шуганула оттуда этого придурка, -- глухо, себе под нос, пробурчала она и уже погромче добавила: -- Солидный врач, неглупый человек, а рот нараспашку.
       -- А по-твоему, лучше бы в прятки ему со мной играть? Пусть лучше уж горькая правда, как говорится...
       -- Не всякую правду спеши сказывать. Знай, где, когда и кому... Один выдержит ее, другой обломится... А ты присядь, сестрица, рядышком. -- Полинка колыхнулась всем много­пудовым телом, подвигаясь, освобождая для Анны Матвеев­ны место. Но старуха не шевельнулась, с мрачной вопроси-тельностью продолжая сверлить Полинку винящими глаза­ми.
       -- Ты не сердись, сестрица, а рассуди, -- душевно призы­вала Полинка. -- Небось, слыхала о Дашковцеве?.. Ну, как же! Начальник райотдела милиции. Бравый мужик! Сорок

    10


    НАЛОЖИТЬ

       лет. Поехал тоже в областную онкологическую больницу, а там ему врачи... даже не врачи, а какой-то знакомый тех­ник-рентгенолог возьми и брякни. "У тебя опухоль печени". Дашковцев вышел из больницы, сел в автомобиль, вынул милицейский свой пистолет и -- трах себе в висок. Во-от. Еще не узнал толком, что там в печенке, а уж струхнул. Не пуля, а паника убила его.
       -- Он не знал, а я-то знаю про свою болячку...
       -- Ну и что ты знаешь? -- Полинка громко прервала Анну Матвеевну. -- Да, у тебя опухоль! Но никто тебе сейчас не скажет, как она поведет себя. Никто не знает, когда она образовалась -- год или полгода назад... А я тебя, между прочим, каждую осень на осмотр приглашала. А что ты от­вечала? "Ох, на кого дом, хозяйство оставлю?!" Ишь, какая хозяйственная! На день не могла отлучиться, бросить до­машнюю канитель. Тут вон, поглядь, производство всей стра­ны остановили, бросили, подлецы, и говорят, что этак они Россию преобразовывают. А ты овец, кур, корову пожалела, а себя нет. Теперь же меня винишь: смолчала, утаила! Да я за тебя еще больше переживаю, чем ты сама.
       -- А ты не переживай. Стреляться мне нечем, да и нужды нет. У меня иная паника-забота: успеть бы дела по порядку сладить.
       -- Вот опять ты: дела, дела! -- Полинка с досадой отмах­нулась. -- Опять не лечение тебя заботит, а дела: картошка, моркошка.
       -- Картошку мы с Петенькой выкопали, а морковь, свек­ла, капуста покуда на грядках. А ведь не ныне-завтра замо­розки клюнут. Ульи утеплить бы, не то пчелки перемерзнут либо мыши их изведут. На мельницу пшеничку бы отвезти, часть на муку, часть на дробленку смолоть...
       -- Можешь не перечислять. Тебе, сестрица, восьмой деся­ток капает. Пора б угомониться! -- не то жаловалась, не то ругалась Полинка. -- Зачем тебе такое хозяйство? Одной коровы хватило бы. Нет! Целое подворье развела. Сорок со­ток огорода имеешь, зачем еще-то тридцать взяла?
       -- Давали. Каждому пай положенный. Что ж мне, отка­заться бы?
       -- Раздали землю, дабы колхоз раздавить. Теперь ни кол­хоза, ни фермеров. Ну, чем этот пай, махину такую возде­лывать? Тяпкой, лопатой?

    11


       Иван УХАНОВ
       -- Эх-ма. Начни вспоминать: только завсегда и прижима­ли нас при дележе землицы, с каждой сотки налог стригли. А туг даром дают, бери, паши, засевай, сколь осилишь.
       -- Но сил-то нету! Зачем же захватывать то, чего не уне­сти?
       -- Что так, то так. Силы не те, -- уныло согласилась Анна Матвеевна, робко шагнула к крыльцу и села на ступеньку, рядом с Полинкой.
       -- Как чувствуешь себя? Болит где? -- помягчавшим голо­сом спросила Полинка.
       -- Да не особо где болит... Слабость. Прошла вот чуток -- и вся уж сырая. -- Анна Матвеевна вдруг развернулась к Полинке и уторопленно, умоляюще зашептала, готовая зап­лакать:
       -- Скажи мне, сестрица, что дальше-то будет? Чего мне ожидать? Может, это конечная просьба к тебе. Может, пос­ледний разок я тут на крылечке твоем сижу. Скажи, ответь напрямик, какой мне срок отмерил он, врач-то. До Михай­лова дня жить мне осталось, аль до Рождества?
       -- Давай, сестрица, договоримся так. -- Полинка взя­ла в свои руки вялые влажные ладони Анны Матвеевны и приказала: -- Эти вопросы больше не задавать! Нико­му. Все равно никто толком не ответит. Потому и нечего терзать себя попусту... Надо жить, как жила. Даже луч­ше надо жить!.. А я приеду к тебе на той неделе, помогу чем могу. Время есть теперь -- пенсионерка. Да и подво­рье свое мы с Егором урезали, сад-огородик небольшой оставили да козу Дашку... Вон пасется... А тебя я прово­жу сейчас на вокзал и... не горюй. Авось, все образуется. Все под Богом ходим.
       -- Да, да. Бог вымочит, Бог и высушит... И я бы ничего... Я потерпела бы, а только бы хоть маленько уведомиться, сколь у меня житья в запасе...
       -- Ни один человек не ведает, сколько у него дней впере­ди, а тебе скажи, назови -- и все тут!.. Грешно этак за глотку людей брать. Я ведь тоже могу тебя припереть: а долго ли мне жить? У Бога да у кукушки об этом спрашивай.
       В голосе Полинки звучал искренний и очень справедли­вый укор, Анна Матвеевна виновато хмыкнула, даже как-то извинительно улыбнулась чуть-чуть.
       -- Ты прости меня, сестрица. Грех этот со страху у меня.

    12


    НАЛОЖИТЬ

       Я хоть и стара, а живая ить и пожить еще охота. Ради Петеньки бы... А он, врач-то: "Времени у тебя в обрез". Сказанул, как варом меня обдал. Взаправду, хоть ложись и помирай.
       -- Опять ты за свое... Ведь договорились же -- не хныкать! -- одернула Полинка.
       -- Ага, не буду... Оно, можа, и взапрак все образуется... После черной тучи даст Бог солнышко, -- запричитала Анна Матвеевна и, высвободив свои руки, поправила, подоткнула за уши нечесаные кудельки седеющих волос.
       ...На крыльцо своего дома она взошла с облегченным сто­ном, в поту вся от излишне теплой одежды и получасовой ходьбы. Сдернув с головы пуховый полушалок и расстегнув пуговицы на длинном и крепком, как старая шинель, деми­сезонном пальто, она изнуренно оперлась спиной о дверной косяк и прослезилась вдруг от какого-то горького счастья. Вот она и дома, на родном старинном крылечке, и здесь ей теперь намного легче, чем где-либо, обороняться от навалив­шихся передряг.
       -- Ой, м-м-мамака! Приехала... Ж-живая! -- услышала она резко-радостные восклицания и в тесном дверном про­еме сарайчика-курятника увидела Петеньку, такого донельзя родного, одинокого, сиротски беззащитного... Низкорослый, в грязной фуфайке и пыльных кирзовых сапогах, давно не стриженный и небритый, Петенька выглядел очень запу­щенным и нуждался в срочной жалости и заботе.
       -- Жива вот... Упарилась вконец, -- Анна Матвеевна по­манила Петеньку и, когда он подошел и блестящими от си­неватой влаги глазами уставился на нее, задрожавшим голо­сом сказала: -- Соскучился, поди... Ну, как тут?
       Спотыкаясь почти на каждом слове, Петенька бурно на­чал сообщать, как он <<в-в-воевал" с овцами, курами, коро­вой, как варил себе и гусям кашу из дробленки...
       -- Да ить пшено есть. И лапши я намесила, насушила, а ты -- дробленку... Господи, сердешный ты мой. Зарос весь... Сейчас я тебя буду отмывать, откармливать. Сейчас, сей­час...
       Анна Матвеевна нежно поглаживала ущербно маленькую голову сына и благодарно размышляла о дивных, неиспове­димых изворотах судьбы. Вот оно с Петенькой-то как обер­нулось! С рожденья инвалид, юродивый, как сказали бы ос-

    13


       Иван УХАНОВ
       трые языки -- обуза, тяжкий крест, божье наказание. Ест, спит, исполняет кое-какие посильные дела, телом мужает, сил и годов набирается, однако не суля в обозримой дали жизни никакой надежды, отдачи. Живет как бы вне време­ни и возраста, поскольку самому ему и окружающим домо­чадцам безразличен этот его возраст: мало иль много ему лет, все равно ожидать каких-то сдвигов, обыкновенных для обычной человеческой жизни перемен бесполезно -- в школу он, например, по слабоумию своему так и не смог пойти со сверстниками, женитьба не предполагалась... Жил Петенька как бы в качестве не наемного домашнего работника, с про­хладцей исполняя хозяйские поручения родителей. Когда же старшие дети, Ирина и Павел, окончив десятилетку, один за другим упорхнули в город, воз домашних обязанностей Пе­теньки потяжелел. К тому же были они, обязанности эти, настолько скучны и однообразны, что Петенька частенько "взбрыкивал", сбрасывал с себя рабочую упряжь и уединял­ся где-нибудь на сеновале или на чердаке. Без воды и хлеба он мог пропадать сутками, мстительно ввергая родителей в беспокойство и страх. Однова Анна Матвеевна разыскала его аж на третий день отлучки -- за речкой, в стоге сена. Лежал Петенька на фуфайке своей, в уютном подкопчике, спасавшем его от дождя и ветра. Завидев мать, Петенька нырнул в нору-лазейку, в теплое нутро стога. Ни пряником, ни конфетами Анна Матвеевна не смогла выманить его от­туда. Свое убежище Петенька покинул лишь тогда, когда к стогу прибыл "папака", то есть его отец родной, Иван Яков­левич, с пластмассовым аэропланом в руках -- большой, яркой игрушкой. При магазине открылся пункт, где в обмен на макулатуру и тряпье выдавали бытовые вещицы и иг­рушки. Особенно ребятишкам понравился белый, с алым пропеллером самолет на длинной леске, с помощью которой он кругами набирал высоту. Возжелал самолет и Петенька, насобирал целый мешок тряпья, но "мамака" урезонила его: "Тебе ль, дяде, игрушками тешиться?" Вместо аэроплана де­сяток бельевых прищепок приобрели. В тот же день у Пе­теньки случился срыв в послушании...
       А еще, годом раньше, было: залез он в погреб и забарри­кадировался. Никак и ничем не могли вызволить. Пока из райцентра не прибыла машина с людьми в белых халатах. Петеньку увезли в психоколонию. Месяца три Анна Матве­евна с супругом еженедельно ездили к нему, скармливали

    14


    НАЛОЖИТЬ

       сладкие гостинцы. Петенька поначалу не тяготился житьем-бытьем в колонии, потом вдруг страшно затосковал и стал худеть, сохнуть у всех на глазах. И Анна Матвеевна потре­бовала возвратить сына: "Мы родили его таким, нам и отве­чать. Пока живы, вместе будем терпеть..." Забрали, вернули Петеньку домой. Со смертью отца Петенька должен был бы сделаться главным хозяином в доме, но, по причине своего слабоумия, не сделался, по-прежнему прозябал, бестолко-вился на побегушках. Более того, без строгого отцовского пригляда он начал даже пререкаться с мамакой: "В-везде Петя да Петя! Р-работай да р-р-работай..." Анна Матвеевна терпеливо вразумляла: "Как же Петь, не работать-то? Все люди, поглядь, работой живут. А ты теперь и вовсе... один мужик на весь дом. Без тебя я как без рук..."
       Анна Матвеевна понимала, однако, что Петенькин про­тест не с жиру. Сам супруг в последнее время не раз ворчли­во поговаривал о ее неуемной жадности к работе, сулился сократить подворье: "Нам, старым, много ль теперь надо... Ах, детям норовишь подсобить?.. Было время -- кормили, растили, подсобляли. А теперь они сами с усами. По Моск-вам и Челябинскам на иностранных автомобилях разъезжа­ют. И зачем им твое мясо, сало? Жилы последние тянешь из себя..."
       Анна Матвеевна каждый раз соглашалась с мужем: "Все, Вань, последний разок -- и будем отпрягать..." Но рука ни­как не поднималась ломать налаженную круговерть домаш­него доброделия. Когда, например, прошлой весной Жданка одарила хозяев веселой белолобой телочкой, Анна Матвеев­на безоглядно решила не сдавать ее в колхоз и никому не продавать. Рассудила: Жданке десятый год, ничего еще бу-ренка, но уже и не первый сорт -- преклонный для коровы возраст. Ее-то и заменит Звездочка, та самая белолобая те­лочка, которая за пару годков в ладную, по матери в удой­ную корову выгуляется... Следом овцы начали ягниться, и как было не оставить на племя четырех хорошеньких кара-кулистых ягненочка! И совсем опростофилилась бы, если бы, живя в деревне, не пустила на откорм боровка. Все объедки, омывки со стола -- кому?.. Без поросенка нет под­ворья. А пчелки-труженицы?.. Тоже пусть поживут пока. Семь ульев многовато, конечно, содержать, хлопотно, но и самолично сокращать их не надобно, пасека -- промысел

    15


       Иван УХАНОВ
       рискованный, малый недогляд -- и всех роев можно в один час лишиться... Ну и огород опять же не так просто урезать. Десятилетиями землицу холили, унавоживали... Конечно, можно бы не все тридцать соток картофелем засаживать, хватило бы и половины. Но... такие солнечно ласковые сто­яли те майские деньки, так спорилась с детства привычная добрая работа, что мокрый лоб свой Анна Матвеевна утер­ла, лишь кинув картофелину в последнюю выкопанную Пе­тенькой на краю огорода, лунку. Сажая картошку, тысячи раз нагнулась она, поклонилась, как бы загодя благодаря землю еще дедовского надела за устойчивое плодородие: по­ложишь в мае клубень, а в сентябре целую дюжину выкопа­ешь. Как бросить, предать такую землицу, позволить бурья­ну заполонить?! Ну а что излишки овощей бывают, так не беда, завсегда их в колхоз сдать можно. Почти каждую осень одной только картошки на шестьсот -- семьсот рублей сдает­ся...
       Но главным мотивом и оправданием своего трудоголизма у Анны Матвеевны были, конечно же, не деньги, не при­бытки, а совсем другое. Так уж повелось: три-четыре раза в году, в канун больших праздников, отправляла она детям и внукам своим посылочки. Каждому -- килограмма два чес­нока, трехлитровую банку меда да избранный шмат солено­го свиного сала. Собирала и отправляла посылочки с ощу­щением благостынности и какой-то тайной радости за себя: она не только чает, хочет, но еще и может детям подсобить, как и прежде побаловать их гостинцами, то есть, несмотря на свою отнимающую силы старость, еще способна быть матерью, исправно исполняющей свой пожизненный долг.
       После кончины мужа, когда Петенькина помощь в хозяй­стве не возросла, как ожидалось, а, наоборот, ослабла, Анна Матвеевна начала сокращать подворье: прошлой осенью сда­ла шесть овечек из девяти имевшихся, начисто избавилась от гусей, а совсем недавно со слезами рассталась со Звездоч­кой, продав ее, еще не огулявшуюся телку-полуторницу, за­езжим кавказцам-шашлычникам. Опутали, связали они Звез­дочку толстой веревкой и взгромоздили в кузов грузовика. Как тяжко взмыкивала она, будто стонала, сердешная, чуя­ла, видно, куда ее увозят ретивые добытчики.
       Анна Матвеевна расстроилась, даже прихворнула в тот день, но уйма дел не позволила расслабиться, поддаться хво-

    16


    НАЛОЖИТЬ

       ри. Однако в начале сентября, на Воздвиженье, она всерьез <<расхрулилась" и слегла. Потом пошла по врачам, больни­цам, то на день, а то и на неделю покидая подворье, возла­гая его на безответственного Петеньку...
       Но вдруг в поведении Петеньки стала замечать неожи­данные перемены... Благуша, недоумок вдруг начал неплохо соображать, обнаружилась в нем воля и сметливость, при­стально-тупой, равнодушный взгляд оживился грустью и смыс­лом.
       Как, с чего начались эти перемены -- сие было непонятно, необъяснимо не только Анне Матвеевне, но и самому Петень­ке...
       Когда поутру мать увезли в больницу, он, обретя полную свободу и независимость, привычно разлегся на полу, под­сунув под грудь подушку, и дотемна таращился в телевизор, в малопонятную, как нерусская сказка, нарядную, сверкаю­щую жизнь. Так и уснул на полу, отуманенный и убаюкан­ный зрелищем. Под утро зазнобило. Петенька вскочил и устремился на полати, прильнул к кирпичной стене печи-голландки. Но печь была мертвецки холодна. Петенька сдер­нул с вешалки отцовский шубняк, затем стянул с кровати ватное одеяло и с головой укрылся этим добром. Однако вскоре снова начал дрожать от холода и, пожелав писать, выбежал на крыльцо. На ступеньках, на перилах, на по­жухлых листьях рябины под окном искрился иней. Вгляды­ваясь в студеный сумрак зари, Петенька цепко, лихорадочно размышлял, как согреться бы. И вдруг сообразил, не умом тугим своим, а всем трясущимся нутром дошел, догадался, что виною всему -- холодная печь!
       Он кинулся под поветь, где в штабельках сушились сго­товленные к зиме березовые поленья. Натаскав дровишек, начал совать, вкладывать их в черный зев печи таким же порядком, как мамака учила: рядками крест-накрест, мел­кий сушняк снизу, а крупные поленья сверху. Петенька вспо­минал, очень старался, и все у него получилось, как у ма-маки. Пламя дружно охватило поленья, загудело под чугун­ной плитой... От печи Петеньку оторвало неурочное, а по­тому страшное, бедственное какое-то мычание Жданки. Он вспомнил, что корова недоена со вчерашнего утра, схватил подойник и бросился в сарай. Когда он взялся за соски донельзя напрягшегося вымени, корова болезненно вздрог­нула, резко и угрожающе мотнула рогатой головой. V
       3 Зак. 252 1J
      
       Иван УХАНОВ
       тенька отпрянул и замер в раздумье. Затем принес краюш­ку хлеба и стал скармливать корове, другой рукой поглажи­вая ее по теплой шее и бормоча что-то ласковое. Через пару-тройку минут Жданка подпустила его к своему пере­полненному до боли вымени... Петенька отнес полное ведро молока в холодные сени, а сам побежал в хлевушок, где воинственно взвизгивал боровок Васька. Отворив дверь, ах­нул. Боровок, будучи сутки не кормлен и не поен, взломал свою клетку и оказался в курятнике. В ночном тьме куры слепы, беспомощны, некоторые свалились с низкого насес­та прямо под копыта и звериные клыки боровка, тут же были растоптаны им, растерзаны и съедены. Петенька схва­тил гвозди, молоток и принялся залатывать пролом, пред­варительно пинками загнав боровка в закут...
       "В-в-воюя" со скотинкой, добывая в дом тепло. Петенька мало-помалу начинал осознавать, что благо, уют дальней­шей его жизни отныне напрямую будут зависеть от него самого, от его умения и усердия исполнять те дела, какими безотказно, с непонятной ему охотою каждодневно с зари до зари занималась мамака, вовлекая в них и его. Теперь же все свалилось на него одного, даже соседей не вдруг позо­вешь на помощь -- ветхие пенсионеры-перестарки.
       И еще Петенька осмыслил, с пронзительным отчаянием и смутною виною ощутил вдруг гибельное для себя отсутствие мамаки. Ему всегда казалось, что она, заступница и корми­лица, приставлена к нему навечно. ан нет -- увезли мамаку и остался он один на всем белом свете. Один! Нет у него и никогда не было ни приятелей, ни подруг. Только мамака... Не станет ее -- сгинут дом, подворье. Сгинет и Петенька без родного угла и теплых рук матери. Упекут, засадят его в ту самую колонию, казенный приют которой он уже однова изведал.
       Страшные мысли толклись по ночам в маленькой, обыч­но порожней от мыслей и забот Петенькиной голове. И он, прежде не ведая каких-либо умственных напряжений, те­перь до звона в ушах вдумывался в себя, в жизнь, норовя всю толкотню мыслей выстроить в том спасительном на­правлении, как исправно бы вести подворье, сберечь его до возвращения мамаки -- тем самым отдалить собственную погибель.
       -- Так-то, Петенька, без мамаки. -- Анна Матвеевна вы­нула из сумки коробочку с халвой и подала сыну: -- Ешь,
       18
      

    НАЛОЖИТЬ

       работничек. Молодец, не растерялся... Вот бы и дальше так... Петенька обеими ладонями принял коробочку и, не вскры­вая ее, сунул в карман фуфайки.
       -- Чего ж не попробовал?.. Ишь как заботы охомутали, что не до сладостей, -- сочувственно усмехнулась Анна Мат­веевна и вспомнила вдруг аспидные усики Леонида Борисо­вича, сухие от злости губы, вышелучившие убойные слова: "Вам успеть бы сына-инвалида определить куда, пристро­ить..." Нетушки! Не определила и не буду никуда пристраи­вать, определять. Мне теперь без Петеньки шагу не ступить, столь делов нас ждет. Управиться бы с подворьем, скотинку и птицу кому бы раздать, продать, в избе прибраться, поку­да болезнь не придавила. А дальше видно будет, как и что там... Как Бог даст.
       -- М-мамака, а у нас г-гости, -- гортанно воскликнул Петенька всем видом крича, что новость эта для матери са­мая важная. -- Вон они в о-о-городе к-капусту убирают. Иринка с дядей Дмитрием... П-прямо из Москвы!
       -- Ох, а чегой-то я стою, распустила гужи? -- спохвати­лась Анна Матвеевна. -- И чего ж ты, Петенька, сразу не сказал?..
       Меж тем дочь Ирина и зять Дмитрий уже увидели ее и, побросав работу на грядках, уже подходили со стороны ого­рода к крыльцу. Последние метры Ирина покрыла трусцой и прильнула к матери, буровя головой ее грудь.
       -- Здравствуй, мама! -- негромко сказал Дмитрий, под­держивая обнявшихся женщин за спины.
       -- А ты ничего, мам... Улыбка, румянчик на щеках, -- ласково щебетала Ирина, отстранясь от матери на расстоя­ние вытянутых рук, тараща на нее блестящие от слез глаза.
       -- То с дороги у меня... Пока с большака дотопала сюда, покраснела, упарилась, -- пояснила Анна Матвеевна, зная, что радость дочери ненадолго -- ведает же, зачем приехала...
       -- А Павел-то, братик, такую телеграмму отгрохал нам, что мы сразу ночью -- в аэропорт. Паникер. А зачем панико­вать?.. Дима, ты посмотри на нее. Мам, я очень рада видеть тебя такой. Все при тебе, все как надо! -- Ирина продолжала как-то излишне весело восхищаться матерью, показушно-натужно ободряя ее и себя. Анна Матвеевна слабо улыба­лась и в подкрепление слов дочери приподняла голову, вып­рямила спину, как бы греховно похваляясь неверным здоро-
       з* 19
      
       ИванУХАНОВ
       вьем своим. Душу покалывала печаль: "Коль детки, бросив дела свои, за тыщи километров ко мне доскочили, знать и вправду, худы дела мои".
       -- А что Павел... как он там в своем Челябинске? -- заспрашивала Анна Матвеевна, желая переместить разго­вор с себя на детей. -- Давненько не приезжал... А вот заболела^ вщ>уг сыскался, В болъшшу кашу,, скааыаанк, звонил, врачей расспрашивал, беспокоился. Ох, всем хло­пот причинила я.
       -- Ну что ты говоришь, мам?! Все нормально. Это ты извини нас: не ездим и не пишем... А с Павлом все хорошо. Только ногу на заводе ему зашибло, сейчас ступня в гипсе. Недельки через две гипс снимут, и тоже приедет, если чего такое... Мы ему в ответ на телеграмму позвонили...
       -- Вы чего ж... прямо из Москвы? -- обращаясь больше к зятю, с удивлением спросила Анна Матвеевна.
       -- В Оренбург утренним рейсом прилетели. Ирина сразу же на автобус -- и сюда, а я придержался малость... И вот только час назад прибыл.
       -- В областную больницу, мама, в ту самую, где тебя обследовали, Дима ходил, у врачей о тебе спрашивал... -- торопливо начала пояснять Ирина, но, взглянув в глаза мужа, осеклась, смолкла: Дмитрий не одобрял эти поспеш­ные ее откровения.
       -- А ты постой, доченька. Димушка сам все обскажет, -- сказала Анна Матвеевна, улаживая заминку и вся превра­щаясь в слух.
       -- Что говорить-то? -- помолчав, Дмитрий вопросительно поднял плечи. -- Мне сказали то же самое, что и тебе, на­верное... Лечиться, мам, надо.
       -- Лечиться-то... это само собой. Но есть ли прок? -- за­думчиво поразмыслила Анна Матвеевна и при всеобщем, нехорошем каком-то молчании добавила грустно-равнодуш­но: -- Стара я уж лечиться. Особливо от этакой хвори.
       -- Зачем сразу падать духом, мам, руки опускать?! Тут не все еще однозначно. При таких диагнозах нередко ошибают­ся. Сейчас важно налечь на болезнь всеми силами. Сейчас она излечима. Сейчас медицина сильна в этом плане...
       -- Сильна, говоришь. А чего ж ошибаются? -- Анна Мат­веевна с хмурой улыбкой прервала бодрые утешения дочери и повернулась к зятю, ожидая от него какого-то ясного, чес­тного мужского слова. Она всегда стеснялась его, хотя давно

    20


    НАЛОЖИТЬ

       уж, четверть века -- в родственниках. В разговорах с сельча­нами о детях своих она обычно о нем больше, чем о других, рассказывала -- о зяте Дмитрии Максимовиче Ушакове, не­чаянно возвышая этими рассказами и свою фамилию, и -прежде всего дочь: очень толковый, видный мужик ей, рядо­вой ново-петровской девке, достался. Ума и доброй силы у Дмитрия так много оказалось, что вскоре же после институ­та и женитьбы начали его должностями немалыми потче­вать, и пошел, пошел, дальше и дальше -- теперь в Москве где-то в самой высшей коллегии адвокатов. А никакой спе­си, гонора. Как и в молодости добрый, ладный, статный, только залысины к самому темени взобрались да глаза сде­лались серыми, строгими, а казались когда-то синими.
       -- Теперь дела наши, мам, не столько от диагноза зависят
       -- точный или неточный, страшный или не очень, сколько от нашего поведения, -- основательно помолчав, заговорил Дмитрий. -- Я о психологическом факторе говорю. Надо взять себя в руки, поднапрячься, усилить организм. Болезнь ведь, как и разбойник, нападает на слабого, беззащитного...
       -- Да уж, верно: стань овцою, и волки готовы, -- закива­ла Анна Матвеевна, поддерживая зятя. Ей нравилось, что он не ослабляет ее душу пустыми утешениями, не сторонит­ся ее беды, а принимает как свою собственную, норовя заод­но с ней, совместно ("дела наши") выходить, выкарабки­ваться из несчастья.
       -- Отдыхать надо, мам, -- с укором предложил Дмитрий.
       -- Отдыхом и питанием будешь лечиться. А у тебя сплошные перегрузы. С этим надо кончать.
       -- Может, и перегрузы, -- виновато покачала головой Анна Матвеевна. -- Но... У меня всегда не то была забота, что много работы, а то забота, когда ее нет. А такого не помню, не случалось. И в колхозе и дома никогда я не увер­тывалась, в коренниках шла... Но тут, на сей раз столь работы в августе подсобралось, так подперло, что не дых­нуть. А без отца-то сразу прореха в хозяйстве зазияла. Как Ваня помер -- все на одни плечи мне свалилось. А они, плечи-то, уж не те.
       -- А Петро? -- строго спросил Дмитрий.
       -- Петенька-то, ясное дело, помогает. Особливо теперь. Достается и ему... В августе-то, говорю, такие работные деньки навалились, что хоть разорвись... Сено на поветь сложили, а тут кизяк под навес тащи. Опять же глину затеяли месить.

    21


       ИванУХАНОВ
       Угол дома вон просел, одырявился, крысы прямо с улицы в подпол шныряют, а зимой сквозняк. Ведер десять намесили, всю завалинку обмазали. А тут огород подоспел. Одной кар­тошки тонны две ведрами в погреб стаскали.
       -- О-ох, рабы египетские! -- тяжко выдохнула Ирина, сочувственно-укорно разглядывая мать.
       -- Ну и вот, однова вечером села корову доить, -- с туск­лой улыбочкой продолжала Анна Матвеевна, -- а встать ни­как не встану, будто гирю мне к пояснице кто привязал... Вареной картошкой прогревала, речной песок калила, при­кладывала -- бестолку. Тогда в район, к сестрице Полинке, врачихе, давай звонить. С того дня и пошли мои мытарства.
       -- Ничего, поправишься, мам, -- тихо, доверительно ска­зал зять. -- Я привез спирта, а мед, прополис, алоэ у вас, знаю, имеется. Прекрасную настойку сделаю, получше жень­шеня. Ты по рюмочке, мам, будешь ее натощак пить, два раза в день.
       -- И целодневно пьяненькая буду, -- с больной веселостью погордилась Анна Матвеевна.
       -- Не пьяненькая, а бодрая... мобилизованная на борьбу, -- уточнил Дмитрий. -- И наступление болезни приостано­вится.
       -- Ох, Димушка, спасибо тебе на добром слове. -- Анна Матвеевна кивнула зятю медленно, будто поклонилась. -- Красное словцо -- не вранье, не грех, слышь, хотя и неправ­да.
       -- Мам, я говорю то, как думаю, как оно есть, -- чеканно произнес Дмитрий, начиная немножко нервничать: -- Зачем мне какие-то придумки-неправды, когда есть факт, есть офи­циальная бумага, есть история болезни, наконец, и там чет­ко, объективно записано...
       Дмитрий смолк, и все молчали, потому что не знали, как вести дальше главный, но тягостный разговор.
       -- Ой, чегой-то я гостей дорогих на крыльце держу?! -- выручая всех из этого молчания, захлопотала Анна Матве­евна. -- В избу пошли. Извините, что не прибрала, более надели в отлучке. Пожалуйте, проходите. Я так рада! А тебе, Димушка, особое спасибо, что выведал про меня все. Вот и хорошо: теперь знаем, в чем наш грех, а где спасение. И нечего вокруг моей болячки хороводиться, идемте... стол стря­пать.
       Наспех прибрали запущенное жилье, затопили печь, по-
       22
      

    НАЛОЖИТЬ

       ставили самовар, муки и картошки принесли, Петенька дос­тал из холодного погреба присоленой баранины. Дмитрий занялся мясорубкой, Ирине поручили месить тесто, Анна Матвеевна, гремя посудой, хлопотала у плиты. Примерно через час уютно уселись за привычный, напротив дышащей березовым жаром печи, давнишний стол, который помнил всякие встречи, всяких гостей. Первой рюмкой помянули главу семьи, Ивана Яковлевича, скоропостижно скончавше­гося еще прошлым летом, затем выпили за встречу, потом -- за пельмени. Разрумянились, заговорили, гася в себе тлею­щую мысль о жутком поводе нынешней встречи. Только Пе­тенька был всецело счастлив, жадно уминал крупные пель­мени, запивая шипучей, привезенной из Москвы сладко-ядреной водицей, радуясь, что с возвращением матери вер­нется к нему прежняя вольготная жизнь.
       Когда Дмитрий поднял рюмку-тост за "здоровье мамы", Анна Матвеевна, не давая развернуться его речи, схватила свой стаканчик.
       -- А я за ваше здоровье! -- тихо воскликнула она. -- Жи­вите дружно, детки. А за меня не переживайте, не пужай-тесь. Я пожила... Петенька, а ты включи телевизор. Может, наши гости по своей Москве развеселой соскучились.
       -- Нет! Что угодно, только не телевизор, -- резко запроте­стовал Дмитрий. -- Хоть здесь отдохнем от него.
       -- О-один об-м-ман там, -- кивнув на телевизор, поддер­жал его Петенька. -- Я к-к-котенка тряпочкой на ни-нитке д-д-дразню, а т-там людей д-дразнят. Знай себе к-кричат: ш-шанс, лови свой ш-ш-шанс, а д-делов, мол, никаких не д-делай.
       -- Да, да, о том и я тебе, Петенька, говорила. Благо, что и сам смекнул, -- поддакнула Анна Матвеевна, хваля Пе-тенькино пробуждающееся разумение. -- Только и втемяши­вают людям, как, не трудясь, большие деньги заиметь. А такого не бывает. Коль к работе не приучен, иди -- воруй...
       Дабы не испортить доброго застолья, не отяготить детей разговором о своей болезни, Анна Матвеевна начала отвле­кать их рассказами о недавней своей поездке в город.
       -- Дома высокие, прямые, машин и людей -- тьма-тьму­щая, но все чередом, аккуратненько движутся... однако и там не везде по уму. Вижу: стены и заборы портретами уклеены. Это понятно: уважаемых людей показывают, коих нам во власть избирать. Но зачем так густо -- пять, семь

    23


       Иван УХАНОВ
       портретов одного и того же лица впритык друг к другу ле­пить? Хватило бы и одного -- поглядеть, ознакомиться. А то в глазах двоится, пятерится. Чехарда какая-то... А еще вот диво-дивное: негр мне встречь попался. Никогда не видыва­ла вблизь, не в кино, а живых. Черный что сажа. А так ничего, такой же человек -- и глазаст, и рогат. Только зачем бы ему белую рубашку надевать, коль она о чернючую его шею в момент испачкается?
       Ирина и Дмитрий рассмеялись.
       -- А я тоже белые сорочки люблю носить, -- заметил Дмит­рий. -- Хорошо, что не негр, а то Иринка замучилась бы стирать.
       -- Больница эта областная -- агромадная, чистая, как храм, но врачи там не шибко ученые, -- продолжала Анна Матве­евна. -- Ехала, надеялась: там-то все решат, помогут. А они три дня крутили, вертели, наскрозь всю просмотрели, про­тискали, а в конце говорят: поезжай-ка, мамаша, в свой район, там тебе все обскажут, там и пролечут. Тогда на кой ляд такая областная, ежели она в районную меня сызнова к Леониду Борисовичу попятила на поклон?
       Утром, Дмитрий пригласил Ирину на прогулку. В каж­дый приезд любил он взойти на пологий продолговатый холм, что оберегал село от северных ветров, и сверху оглядеть выг­нутую подковой Ново-Петровку и плывущие от нее к гори­зонту рыжеватые квадраты полей в зеленых опоясках бере­зовых рощ, в вилюжинах, заросших боярышником и чили-гой, оврагов...
       Ослабив галстук и расставив руки, как крылья для взле­та, Дмитрий театрально закричал:
       -- Спасибо, сторона родная, За твой врачующий простор!
       Ирина насобирала пучочек чабреца, пожухлого уже, но еще не утратившего дикого древнего запаха, и поднесла к лицу Дмитрия. Он шумно, раза три, втянул травяной аро­мат ноздрями и, будто охмелев, сник вдруг, задумался.
       -- Как прекрасна наша земля! И как беспризорна, забро­шена! -- помолчав, с горьким восхищением тихо сказал он.
       -- Какие бестолочи хозяйничают на ней.
       -- Толковые-то разбежались, разъехались, -- с многозна­чительным намеком произнесла Ирина.

    24


    НАЛОЖИТЬ

       -- Да, да, конечно... Все мы ринулись куда б подальше, -- покачивая головой, грустно согласился Дмитрий. Он долго вглядывался в низкое степное небо с белыми каракулями облаков.
       -- Погляди, послушай... Ни коршуна, ни жаворонка, ни суслика. Всех потравили... ради высоких урожаев. А чего добились? Хлеб по-прежнему из-за границы везем... Поче­му? -- глядя в даль, спрашивал Дмитрий.
       -- Отучились работать. Вышибли из людей охоту, любовь к земле...
       -- А почему из мамы не вышибли? -- мягко прервал жену Дмитрий. -- Прошли поколения, мама доживает век, у нас лучшие годы позади, а никаких сдвигов, перемен. Повсюду
       -- дурь и бесхозье.
       -- Не обобщай, Дима. -- Ирина прильнула к плечу мужа.
       -- Вот ты погляди внимательно на село. У одного дома резное крылечко, зеленый палисад, у другого -- убогий забор, пыль, глина... Гляди, у мамы -- сирень, рябины под окнами, ого­род как лоскут черного бархата... вспахан, к весне сготовлен. У Ветчуткиных же, наших соседей слева, чертополохом все поросло. Но сам он, Василь Акимыч, с удочкой у пруда посиживает. В прошлом году при мне они картошку убира­ли. Не проветрив, не подсушив клубни, ссыпали в мелкий погребок, отчего уже к началу зимы они наполовину сгни­ли. Как-то пришел к маме и канючит: <<Одолжи, Матвеевна, к Празднику килограмма два мясца да десяток яиц". Спра­шиваем его: "А сам-то что живность не держишь?" Кряхтит в ответ: "Мороки, канители много. Да и с кормами теперь туго". Словоблудил, конечно. Зерна артельщикам выдается вдоволь, соломы бери, сколько хочешь, дробленка и комби­корма завсегда выдаются по заявкам. Так кто виноват в его бедной бестолковой жизни? Вся вина в нем -- лодырь!
       -- У мамы совсем другое, -- помолчав, продолжила Ири­на. -- Корова, овечки, куры, пчелы, кошка, боровок -- все ее ждут, всем нужна, все получают от нее корм, ласку, уход. Ты послушай, она даже разговаривает с этой живностью. И теперь не столько о себе печется, сколько о них: успеть бы всех обустроить, не кинуть в спешке на произвол судьбы... Я читала о большом композиторе: узнав о близкой смерти сво­ей, он только и думал как бы успеть произведение свое досо­чинить. Вот и мама. У нее свое произведение.
       -- Ты считаешь ее положение безнадежным? -- вырвалось
       2 Зак. 252 25
      
       Иван УХАНОВ
       у Дмитрия непотребное: они негласно дали себе зарок не говорить об этом.
       -- Считай, не считай, но есть, как ты сказал, официаль­ная бумага, заключение врачей, -- тускло ответила Ирина и ее большие, в карих искорках, зеленые глаза застили слезы.
       Помолчали.
       -- Совестливая, работящая, а в чем преуспела мама? -- со вздохом подытожил свои размышления Дмитрий. -- Отдува­лась за всех нас, грыжу, болячки нажила, а чего добилась?
       -- Добилась, -- твердо сказала Ирина. -- У мамы на всей земле нет другого, лучшего места, чем это... село. Дом, зем­ля. Этим и сильна... А ты, кстати сказать, можешь назвать такое место, есть оно у тебя?
       -- Если подумать... -- Дмитрий почесал в затылке. -- Род­ная моя Покровка полузабытая, а Москва... что она? Место службы. Какие там у меня корни, какое место, какое тепло? Всегда там как на сквозняке... Правда, я все же -юридичес­кий закончил и все же занимаюсь своим делом, а ты после сельхозинститута одного месяца агрономом не проработала.
       -- В голосе Дмитрия заслышались нотки оправдания.
       -- Не обязательно же быть агрономом... Просто надо было учиться, выходить в люди, как мама советовала.
       -- То есть уходить, уезжать из села... подальше от навоза,
       - с сарказмом уточнил Дмитрий. -- Вот мы и уехали, самые способные, прилежные, активные покинули деревню. А те­перь претензии предъявляем: нет в деревне перемен, бесто­лочь там, разор, запустение. А нам встречные претензии суют: "Ах, такие-сякие, бросили, уехали!" Да я, к примеру, не хотел уезжать, меня родители вытолкнули: "Уезжай от вил и лопат, авось выучишься, человеком станешь. А мы уж как-нибудь доживем тут..." Вот и доживают старики. А село омолаживать надо, учить, образовывать!
       -- И так заучили, задергали крестьянина, -- вяло отмах­нулась Ирина. -- А земля как женщина. Она хочет, чтобы лелеял, любил ее один, а не все кому вздумается, кто во что горазд... Вот и теперь делят, сдают ее, продают. Помыкают ею, как потаскухой какой... Оттого она и рожать не может.
       -- Увы, тут я ничем помочь не могу, не в моей компе­тенции повышать плодородие почв, -- сухо сказал Дмит­рий. -- А вот маме смогу пригодиться. Без мужских рук хозяйство сразу захромало.

    26


    НАЛОЖИТЬ

       -- Да, папа каждый день подправлял что-то, подлатывал, пилил, строгал... Полтора года уж тишина во дворе. А дел целая очередь скопилась... Крыльцо повело, сруб колодез­ный подгнил, крышу курятника бурей снесло, мама брезен­том прикрыла на пока...
       -- Всего не переделать, -- со вздохом прервал жену Дмит­рий. -- Надо сосредоточиться на главном... Что нужно чело­веку для нормальной жизни? Воздух, вода, пища. Воздух здесь прекрасный, пища здоровая, без нитратов. Вода вкус­нейшая, родниковая -- из колодца... А вот бани действую­щей нет.
       -- Есть банька, но ты ж видел, старая развалюха. Еще дед ставил. Папа не охотник был париться, оттого и уделял ей прохладное внимание. Есть где теплой водой сполоснуться, ну, и слава Богу. Не до жару, не до пару. У нас, детей, тоже не было банной страсти. Мама, правда, любила горячей во­дой попользоваться -- и намоется до радостного стона, и на-стирается...
       -- А теперь в чью баньку ей идти, где, больной, немощ­ной, кости старые прогреть?.. Соседям кланяться?
       ...Сложенная из камня-плитняка банька напоминала со­бой блиндаж, врытый в скат, что соединял двор с огородом, войти в нее можно было лишь изрядно согнувшись. Входная дверь крепкая, жестяная, смастеренная Иваном Яковлеви­чем, видимо, из бункерной стенки списанного комбайна, со скрипом впустила Дмитрия в маленький, обмазанный гли­ной предбанничек, с крохотным, в три ладони, оконцем и полом из стертых, наполовину осевших в землю, сырых гор-быльков. Далее открыв еще одну дверь, узкую, тесовую, Дмит­рий шагнул в черное, донельзя прокопченное нутро баньки -- в моечную она же -- парильня. Каменные стены ее были обшиты тонкими, продымленными дощечками: за десятиле­тия работы баньки, из-за резких смен зноя и сырости до­щечки внутренне истлели, при малейшем ударе по ним изда­вали нежилой, коробочно-пустой звук. Доски пола, щерба­тые, старинные, какие-то черепно-белесые, в пороках тре­щин и червоточин, лежали не на слегах, а прямо на земле, как бы вмятые в нее. Исправны и надежны были лишь железная труба, вмонтированная в низкий сажный пото­лок, и большой чугунный котел, обложенный округлыми, величиною с кулак, камнями. Кладка просела, придавив со­бою топливник каменки...
       2* 27
      
       Иван УХАНОВ
       Такой запущенной банька оказалась потому, что, как дав­но уже догадывался Дмитрий, топором и пилой Анна Мат­веевна владела намного хуже, чем другими инструментами, баню же целиком относила к мужским заботам.
       ...Переодевшись, Дмитрий прежде всего начал расчистку подступа к баньке -- короткую дорожку вымостил плитня­ком, натаскав его с плоского берега полузасохшей речки. Гвоздодером и топором обрушил затем внутреннюю, вконец обветшалую обшивку парильни, оголив каменные стены ее. Чихая от едкой сажной пыли, набирал охапки хлама и, пригибаясь на каждом порожке, выносил наружу. Потом ломиком начал отрывать доски пола -- тяжелые, рыхлые гнилушки, -- обнажая сырую, пахнущую мышами и плесе­нью, затхлопогребную землю, которая полвека впитывала в себя все то, что -- стекало с досок. Весь этот прокисший от мыльной пены и обмывок слой земли следовало счистить и выбросить вон.
       -- Ой, Димушка, пошто самую черную работу на себя взвалил? Извини, не смогла я баньку обладить, хоть и соби­ралась, да руки не доходили. А теперь и сил нет. Только и могу подмести тут да разок-другой истопить, -- заглянув в баньку, повинилась Анна Матвеевна, приглашая зятя на обед.
       -- Давно хотел до нее добраться! -- с улыбкой погрозился Дмитрий, стирая с лица пот.
       После обеда он спешно начал выносить из баньки все лишнее, отжившее. Грязная работа так увлекла его, что вы­полнял он ее почти машинально, бездумно, потому и не смог вразумительно ответить на здравый вопрос жены:
       -- Хотя какая-то банька да была, а теперь -- что? Все порушил, повыбрасывал, а что взамен? Где ты найдешь дос­ки на стены и на пол?
       -- Неужели не найдем? -- вопросом ответил Дмитрий.
       -- Сначала надо было найти, -- мягко укорила Ирина и отошла, оставляя его с запоздалым раздумьем.
       Да, сначала он и не мыслил капитальный ремонт баньки затевать. Хотел лишь заменить сгнивший порожек, укрепить в косяках дверные петли, почистить трубу... Не мыслил, ибо знал, что всякая добротная работа не имела оправданья, здравого смысла: ну зачем на многие годы продлевать жизнь баньки, если дни самого подворья и его хозяев предельно

    28


    НАЛОЖИТЬ

       сочтены, если через три-четыре месяца здесь, возможно, не будет ни души, и банька никому уж не понадобится, по­скольку дом скончавшейся Плетневой Анны Матвеевны, не имеющий жильцов-наследников, с заколоченными окнами и упраздненным подворьем, пополнит сиротский рядок ново­петровских дворов, оставленных на разор и погибель.
       Вообразив страшную картину надвигающихся перемен, Дмитрий начал отталкивать, гнать их от себя, утешаясь тем, что они вовсе не бесспорная неотвратимая реальность, не окончательный приговор, а всего лишь его воображения, основанные на свидетельствах врачей, которым можно ве­рить, а можно и не верить. К последнему склоняло то, что в поведении и внешнем облике матери не замечалось особых перемен, уведомлявших о резком ухудшении ее здоровья. Она была почти такой же, прежней, всегдашней, как и в прошлый его приезд, легко сновала по двору с кастрюлями и ведрами, чередом исполняя несчетные свои дела: мыла, чис­тила, варила, пекла, жарила... Лишь почаще, чем прежде, с тяжким выдохом-стоном сваливалась на диванчик <<малость оклематься", но не проходило и пятнадцати минут, как она встряхивалась и бросала себя в работу. Да, она ни в чем не уступала себе прежней, недавней, и Дмитрию оставалось лишь суеверно, зыбко предполагать наличие в ее изношен­ном, но еще бодрствующем организме страшного чудовища, которое, опознанное, но ничем неукротимое, не спеша изго­товляется для нанесения смертельного удара...
       Мрачные мысли эти он глушил работой, радуясь похва­лам от тещи-матери, которая, как он заметил, нуждалась теперь не столько в его визитах, гостинцах и такой вот по­мощи, сколько в том же тепле, которое всю жизнь безогляд­но отдавала детям и которое теперь должно было возвратить­ся и согреть ее. Именно накоплением в ней этого врачующе­го тепла и следовало укреплять, усиливать ее против болез­ни. Так мыслил Дмитрий, все глубже сознавая, что веру в выздоровление матери нужно ей и себе не словами внушать, а потопроливным трудом, не брезгуя самой грязной рабо­той, исполняя ее на совесть, то есть надежно, надолго, на последующую, Богом померенную жизнь. Значит, не смерть у матери впереди, а жизнь, коль он, Дмитрий, вдруг спон­танно, по наитию вознамерился вместо легкого ремонта бань­ки все нутро ей обновить, считай, почти заново сладить. Значит, и доски для нее должны бы найтись.

    29


       Иван УХАНОВ
       Однако в аккуратном хозяйстве Анны Матвеевны каждая толстая или тонкая тесина знала свое место, несла незаме­нимую нагрузку. Ни одной дощечки не было лишней. И когда Дмитрий, облазив сараюшки, закутки, чердак, нашел, наконец, несколько толстых досок, которыми накрывался сусек с пшеницей, Анна Матвеевна растопырилась вся, как клушка, защищающая цыплят.
       -- Нет, нет, Димушка! -- запротестовала она. -- Раскры­вать сусек никак нельзя. В нем же главное добро -- хлеб.
       -- Но он еще и фанерой прикрыт. Фанеру я оставлю, а доски...
       -- Нет, нет! -- с испугом прервала зятя Анна Матвеевна. -- Фанера слаба, от влаги покоробится, мыши в момент ее догрызут... А доски эти либо годов двадцать лежат тут... зерно спасают.
       На задворках Дмитрий облюбовал дощатый навес, куда некогда ставился трехколесный "Урал". Теперь нет ни хозяи­на, ни мотоцикла и навес можно бы разобрать.
       -- Тут сено, дровишки прячем от дождя, -- слабо заарта­чилась Анна Матвеевна, затем разрешающе махнула рукой... Часа два Дмитрий возился с навесом и еще дольше, упорнее ручным рубанком строгал жухловатые, дождем и солнцем выбеленные, но еще крепкие доски. В мыслях он то и дело возвращался к Анне Матвеевне, норовя объяснить, понять мотивы ее странной бережливости, похожей на скопидом­ство. Зачем ей те доски? Сколько жить собирается?.. Значит, еще не ощущает лютой болезни своей. А может, только вида не показывает? Но зачем бы ей саму себя обманывать, в показушки играть, если она и все близкие уведомлены о скорой и неминуемой?..
       Временами Дмитрий виделся себе человеком, оказавшим­ся на обреченном, с гибельной пробоиной, тонущем судне, капитан которого с безумной невозмутимостью исполняет привычные свои обязанности, а матросы буднично драят палубу...
       Многие вопросы Дмитрия оставались не отвеченными да и не просили ответа еще и потому, что все в подворье шло обычным четким чередом, в действиях и словах его обитате­лей не улавливалось никакого намека на свертывание хо­зяйственной и прочей тутошней жизни. Ирина повытаски­вала из дома все постели и одежду, повсюду развесила, раз-

    30


    НАЛ О ЖИТЬ

       ложила залежалый скарб -- на ветерке, на неярком, но еще ласковом сентябрьском солнышке, а сама принялась обре­зать кусты смородины и рябины-черноплодки. Анна Матве­евна, кашеваря у плиты, одновременно делала отлучки в сарай, где освобождала, очищала просторный угол, куда по обыкновению ставились на зимовку перенесенные с огорода ульи. Поглядывая на родичей, шустро и сообразительно тру­дился Петенька, возвращая на крышу курятника сорванные листы шифера. Потресканные, ущербные заменял новыми, запасными и, одобряя свою работу, вскрикивал резко и ра­достно, как иволга...
       Нарвав себе мышцы с непривычки тяжелым трудом, Дмит­рий, едва добравшись до постели, рухнул в нее без чувств и мыслей. Утром, перекусив наспех, ринулся в баньку. Вспом­нилось, как давно-предавно в какой-то другой сказочной жизни ставили с отцом на об доньях такую же баньку-неве­личку, только не каменную, а из осинового бруса. Всего тогда было, кажется, вдоволь и задешево -- и стройматериа­ла и умелых рук... А теперь ни того, ни другого. Выкраивай, кумекай, приноравливайся...
       Слоем речного песка Дмитрий покрыл земляной пол бань­ки, на плоские камни положил лаги, а на них -- доски... Обшивка стен далась легче, быстрее. На предбанничек тесу не хватило, и Дмитрий высветлил, облагородил его побел­кой. Отремонтировал моечную скамеечку, двумя брусьями подпер, укрепил полок... Смел в кучу щепки, стружку и ими же затопил печь-каменку, а сам вышел на воздух -- отды­шаться, смыть с лица сажу и пот.
       -- Ой, это же не баня, а бар! Запах камня и дерева! -- заглянув в баньку, громко оценила Ирина. -- А я-то думала, что ты только в своей бумажной работе силен...
       Анна Матвеевна, осмотрев баньку, вышла оттуда со слеза­ми.
       -- Спаси и сохрани тя, Господи, Димушка златорукий. Из неудобья и рухляди экую пользу смастерил, - помолчав, в растерянности, благоговейно запричитала она. -- Теперь нам с Петенькой только и жить не тужить. Банька парит, банька все поправит...
       В тот же день Дмитрий подладил и колодец, изъяв из его замоховелого срубика два нижних подгнивших венца. Затем натаскал в котел воды, подбросил в каменку дровишек...
       Поздно вечером, намытые, напаренные, сидели за сто-
       31
      
       Иван УХАНОВ
       лом, на котором в окружении разной снеди блестели само­вар и бутылка водки.
       -- Я даже в Москве давно уж так не парилась, хоть там бань и саун на выбор, -- с устало-блаженным видом сказала Ирина.
       -- Всю тяжесть сняло, тела не чую, будто летаю, -- дели­лась ощущениями Анна Матвеевна, разрумяненная, помо­лодевшая.
       -- Хорошо! -- шумно выдохнул Дмитрий, опрокинув себе в рот стаканчик водки.
       -- Хорошо-то хорошо, а чураетесь родного дома, годами не приезжаете, -- без укора заметила Анна Матвеевна, с умиле­нием глядя Дмитрию в глаза. -- Я вас тут каждый день жду-поджидаю, а вам главнее всего -- дела, дела... Но надобно ли так напрягаться, ушкуйников да шарапников защищать рети­во?
       -- Кого, кого? -- не понял Дмитрий.
       -- Разбойников, воров и проходимцев, мама хотела ска­зать, -- пояснила Ирина. -- Ты же адвокат, правозащитник.
       -- Вот именно: защитник прав и закона, -- подхватил Дмитрий. -- У нас нередко человек на деле бывает прав, а на бумаге виноват. Судьи подчас такое состряпают, так дело повернут!..
       -- Дедушка говаривал: судья как плотник -- что захочет, то и вырубит, -- поддержала Анна Матвеевна.
       -- Вот, вот. У наших судей много затей, -- поощряюще подморгнул Дмитрий. -- Не дать им ошибиться -- вот! Еще Екатерина Вторая вещала: лучше десятерых виновных про­стить, чем одного невиновного казнить.
       -- Вот и прощаете... главных воров, как бы не видите их, а мелочевку отлавливаете, -- с ухмылкой сказала Ирина. Дмитрий уперся в жену тяжелым взглядом.
       -- А ты, Димушка, не серчай, -- уберегая в застолье мир, Анна Матвеевна заспешила поддержать Ирину. -- То она и сказала, что ныне все говорят: страну разворовали, в неви­данный разор ввели, тыщи людей с родных мест в беженство столкнули, тыщами без войны убивают... Лиходейство, во­ровство есть, а воров нет, и суда им нету. Вот! Потому как и судьям и адвокатам они деньгами завсегда глаза запорошат.
       -- Ты что же, мам, во взятках меня обвиняешь? -- напру-жинился Дмитрий.
       -- Не виню я, а советую... не утруждать себя, шибко не

    32


    НАЛ О ЖИТЬ

       заступаться бы за них. Тогда, может, словили и засудили, наконец. А ныне, поглядь, все они главные ушкуйники на воле, по телевизору только и галдят, только и вразумляют нас, как жить. А я уж все, хватит, нажилась. Но пока на ногах, прошу приезжать... А то пожелаете, а ехать будет уж некуда.
       Эти слова матери вернули Ирину и Дмитрия к мыслям о смертной болезни ее, к завтрашнему прощанию с ней. Тяж­кое оно будет. Предстоит расстаться не до следующего приез­да, а неизвестно, на какой срок, возможно -- навсегда. Воз­можно, мать они уже не застанут в живых, и явятся зимой лишь на ее похороны.
       Дмитрий душевно содрогнулся, вообразив маленькое, за­несенное по самые верхушки крестов, кладбище на взло-бышке, возле трех старых осокорей, железистый запах мо­роза, мерзлую, чугунной твердости, глину, которую придет­ся долбить ломом и киркой, вырубая глубокую ледяную яму... Для мамы, которая сидела сейчас напротив, распустив по сухоньким плечам свои длинные, не очень еще седые влаж­ные косы -- улыбчивая, ясно мыслящая, благостная.
       Дмитрий налил себе водки и выпил не закусывая.
       -- А что, если прихлопнуть весь этот табор и в Москву?! -- взметнулся он над столом. -- Давайте к нам, мам. Там и врачи, и больницы рядом. Не то, что здешняя глухомань. И Петра определим... Есть там трудовые лагеря...
       Предложение Дмитрия встретили молчанием: такое мате­ри уже не раз предлагалось, когда она еще в добром здоровье была. Но сразу же заболевала от одного лишь разговора о переезде.
       "Неужели никак нельзя отвести, отдалить беду, неужели покориться и ждать?.." -- с воинственным отчаянием терзал себя Дмитрий почти всю дальнюю дорогу, возвращаясь из Ново-Петровки в Москву.
       ...Зима тянулась долго, выжидательно. Всякий телефон­ный звонок междугородки, резкий, требовательный, зас­тавлял Дмитрия судорожно хватать трубку и с упавшим сердцем прикладывать к уху. "Это оттуда, от матери?!" Особенно травмировали ночные звонки. Дмитрий пани­чески вскакивал и, даже убедившись, что звонят не "отту­да", долго не мог успокоиться, заснуть. В голову лезли разные предположения, одно страшнее другого, но все эти

    33


       Иван УХАНОВ
       ночные мысли имели молитвенный, просительный уклон. Дмитрий умолял кого-то заступиться за мать, помочь ей дотянуть хотя бы до весны, взглянуть напоследок на све­тоносный вешний мир, проститься... Как зелена, солнеч­на Ново-Петровка в мае и как глуха, безжизненна зимой!
       У Дмитрия и прежде случались бессонницы, и прежде иногда доводилось по ночам "обмозговывать" служебные про­блемы, но если прежде бессонные ночи он тратил только на себя, теперь они заполнились тревогами о матери, сквозь космическую толщу ночи неслась его бессонная душа в дале­кую, укутанную снегом деревеньку и как бы восполняла там физическое отсутствие его; размышляя о матери, он в эти часы-минуты находился как бы рядом с ней, ободряя и уси­ливая ее.
       Ирина жила в таком же душевном напряге, "в подвешен­ном состоянии", она даже не планировала сроки и маршру­ты летнего отпуска, не советовалась, как обычно, с мужем о том, куда им удобнее бы махнуть -- в Ялту, в Коктебель или в Анталию... Эти привычные поездки, думала она, у них еще будут, а вот дорога к матери может в любой день обо­рваться навсегда.
       -- Из твоих и моих родителей в живых осталась только наша мама. Теперь она одна у нас, детей, одна на всех, -- с печалью заключила как-то Ирина, высказав простую, оче­видную, но потрясшую Дмитрия истину.
       -- Да, -- горестно согласился он и, помолчав, тихо, вспо-минательно продолжил: -- Когда были живы мои родители, я чувствовал себя защищенным от многих бед, даже от вре­мени. Коль еще живы они, старики, то моей жизни впере­ди, казалось, еще так много, непочатый край. Там впереди по дороге жизни двигались, маячили они, а я шел следом, как в очереди. Теперь впереди никого нет. Теперь подходит, близится моя очередь...
       -- Почему никого нет? А мама? Или для тебя она уже не жива? т- с робким вопросом произнесла Ирина, -- или ты вне очереди хочешь туда?..
       -- Не хочу, но... Нынче все спешат к смерти, напере­гонки, вне очереди. Современный человек не проживает и половины отпущенного природой срока. И этой своею преж­девременностью смерть больше всего страшит его. А ему устрашиться бы того, как много он курит, пьет, обжирает­ся, злится, воюет, алкает...

    34


    НАЛОЖИТЬ

       -- Мама не пила, не курила, но разве сполна изжила свой век?
       -- Она еще не изжила, -- хмуро поправил жену Дмитрий.
       -- Извини, я не так выразилась, но... мама почему-то молчит, не отвечает на письма. Хуже всего эта неизвест­ность... Что с ней? Жива ли вообще?
       В середине марта пришла запоздалая поздравительная от­крытка, исписанная развалистыми загогулинами. Анна Мат­веевна сообщала, что она и Петенька живы-здравы, что по­зади лютая зима, о которой красная рябина еще осенью своим большим урожаем оповестила, что одышка стала до­нимать, но сестрица Полинка наезжает с лекарствами, да и Димушкина настойка хорошо помогает...
       Прочитав открытку, Ирина всплакнула и тут же второ­пях стала складывать свое представление о происходящем в родительском доме.
       У мамы явное ухудшение... Она сейчас только и держится на уколах и таблетках. Нужно срочно созвониться с тетей Полиной и узнать точно, что с мамой.
       Когда в дом Плетневых приезжала бывший врач-терапевт райбольницы Полина Федоровна Ганюшкина, то Анна Мат­веевна едва успевала встречать и выпроваживать непроше­ных гостей. Со всех концов Ново-Петровки волочились они за советом и лекарством. Но Полинка приезжала без лекарств, если не считать простеньких таблеток снотворного и флакон­чиков йода, которыми она делилась с особо настойчивыми просителями.
       -- Лекарства у вас тут на каждом шагу. Берите и пользуй­тесь. Но лень-матушка мешает! -- грубо, с досадой отчитыва­ла она просителей, и они оторопело поглядывали на нее, не совсем признавая в ней того самого терапевта, к которому они когда-то не без труда попадали на прием, выходя из кабинета с листками многих рецептов. А теперь, ишь како­ва! Ишь чего говорит: "Аптека лечит, но и калечит!"... Ново-петровцы озадачивались, недоумевали. Что же получается: слыла Полинка толковым врачом, но ушла на пенсию и перестала быть им?
       Анна Матвеевна даже сжалилась над Василием Акимы-чем Ветчуткиным, соседом, слыша, как сестрица Полинка грозно турнула его из избы.

    35


       Иван УХАНОВ
       -- Мозжат суставы, -- приложи горячий отвар сенной трухи. Горло, грудь застудил -- подыши над чугунком теплой картошки и чай с малиной на ночь... Ах, у тебя нет ни сена, ни малины, ни картошки?! Зато с удочкой у пруда целоднев-но штаны протираешь, шаныжник хренов. Нет у меня ле­карств, ни гостинцев тебе. Где пил, там и закуску ищи. Иди! И чтобы духу твоего пьяного здесь никогда не было!
       Досталось и самой Анне Матвеевне. Когда Полинка стала выкладывать из своей дорожной сумки лимоны, орехи, па­кеты с изюмом и курагой, куски парной телятины, Анна Матвеевна протестно завопрошала:
       -- А мясо-то зачем? Ну, эти фрукты южные у нас тут в диковинку, но мясо-то зачем? У нас своего мяса вдоволь.
       -- Знаю, какое у вас мясо! -- рыкнула Полинка и как бы жалуясь кому-то, продолжила обличительно: -- Насолят жир­ной свинины и баранины, потом весь год таскают из погре­ба и варят эту солонину. Пусть ее Петенька ест, а тебе све­жатина нужна. Тебе, сестрица, сейчас иное питание полага­ется. И оно у тебя есть. Тыква, капуста, редька, свекла, морковь, мед, чеснок. Да еще и мои вот деликатесы прибавь. Привезла я тебе еще и электрическую соковыжималку и при­казываю, нравится -- не нравится, выпивать каждый день полтора литра сока -- капустного, свекольного, морковного. Никаких других лекарств я тебе не назначаю. Никакие дру­гие лекарства тебе не нужны, потому как бессильны.
       Эти командирские наезды Пол инки встряхивали буднич­но, вяловато текущую жизнь Анны Матвеевны, вызывали маленький переполох. Оповещенная о дне приезда сестри­цы, она начинала готовиться к нему, как к празднику: усер­днее обычного прибирала в избе, в подворье, затапливала баньку, стаскивала с себя и Петеньки старье, переодеваясь в приличную, либо в новую одежду...
       Уезжая, Полинка обычно голосом начальника давала один и тот же строгий наказ:
       -- И чтоб не киснуть! Вот только закисни, одряхлей, я тебе тогда знаешь, что сделаю?!
       В словах этих Анна Матвеевна слышала более конкрет­ную, истинную суть:
       -- Вот только попробуй умри, я тебе тогда такую выволочку устрою!
       Она слышала и слушалась, напружиниваясь всею душой, всеми неисповедимыми ее приливами, всеми мыслями и мо-
       36
      

    НАЛОЖИТЬ

       литвами, дабы не оплошать, дабы соблюсти наказ.
       Ирине и Дмитрию не вдруг удалось спариться для совмес­тного проведения отпуска. То ей служба не позволяла отлу­читься, то его задерживали неотложные дела. Вообще, люди вокруг настолько измызгались, истаскались, изнервничались в беличьем колесе выживания, настолько устали сопротив­ляться внедряемым в их сознание волчьим повадкам и раз­бойничьим нормативам бытия, что многие уж и не идут, опасаются идти в отпуск: вернешься, а твое место уж сокра­щено либо занято. Попробуешь доказывать свою правоту -- жаловаться некому: вокруг тьма-тьмущая маленьких началь­ников всяческих громкоименных фирм, акционерных об­ществ, кампаний с ограниченной ответственностью, но с без­граничной, никем не контролируемой властью маленьких этих, но непременно генеральных директоров, в чьих руках чело­век скукоживается до бесправного ничтожества. Болеть че­ловеку нынче тоже стало весьма накладно, даже зазорно: во многих коммерческих структурах бюллетень ныне перестали оплачивать, больничный лист лишь уличает его владельца в нестойкой трудоспособности, настораживает работодателя. А служебная командировка? Прежде в нее работника прямо-таки выталкивали, теперь же замучаешься обосновывать ее цель и необходимость. Теперь всем всего не хватает. И -- прежде всего денег.
       -- Не денег, а совести, -- уточнила Ирина, слушая дорож­ные размышления Дмитрия. -- Мама о наших правителях так и сказала: жили, жили, а стыда не нажили.
       Таксист подрулил прямо к крылечку, на котором, опер­шись на палочку, стояла в своем парадном бордовом платьи­це и в белом платочке клинушком Анна Матвеевна и из-под ладони высматривала улицу. Ирина прямо из кабины мет­нулась к ней и сгребла в объятьях. Вынув из багажника чемодан и расплатившись с таксистом, Дмитрий нетерпели­во шагнул к крыльцу.
       -- Вот мы и встретились, мам! А ты прощалась, плака­ла... Я же говорил: поправишься! -- с радостным придыха­нием негромко восклицал он, прижимая к груди ветхую плоть матери. Словно не доверяя глазам своим, он осторожно ог­лаживал, ощупывал ее сухонькую, как у подростка, спину.
       -- Да, да, Димушка. Не всяк умирает, кто хворает. Авось, поживем Бог даст, -- слезно лепетала Анна Матвеевна.

    37


       Иван УХАНОВ
       -- Пож-ж-ивем, мам. Обязательно поживем! -- угрожаю­ще-радостно пообещал Дмитрий.
       Неделя пролетела, не видя как. Три дня копали картош­ку, остальное время Дмитрий ремонтировал обветшалые, с замазанными глиной щелями, самодельные ульи. Для чего съездил в райцентр, привез оттуда упаковку вагонки и об­шил ею темные от старости пчелиные домишки.
       -- Ой, мама, а печка-то у тебя никак другая, новая?! -- перед самым отъездом нечаянно обнаружила новостройку Ирина и очень подивилась: -- Кто сложил такую красавицу?
       -- Нашелся такой. Сложил на скорую руку да на большую муку, -- отмахнулась Анна Матвеевна. -- Ваня-то, помню, обычно три дня печь клал. Столько колодцев-дымоходов в ней наделает, что весь жар-дым на согрев печи тратился и только потом, чуть тепленьким, из трубы улетал. А этот де­док покровский за полдня сотворил. Тяп-ляп, тяп-ляп. Не успела оглянуться, а уж вот она готова. Давай, говорит, деньги, бабуля, и магарыч ставь. Нетушки, говорю, сперва опробуй. Затопили. Ух, как загудело, ажник искры из трубы летят!.. Ну, забрал он заработок и уехал. А через пару дней мы с Петенькой сызнова печь затопили. Не для обсушки и прогрева, а чтоб в полный загруз испытать ее. И чего же? Весь жар прямиком, напролет, глядим, в небо вымахивает. Кидаем, кидаем в нее дров, -- как в прорву. Ощупала я ее, матушку, а у нее только сердцевина горячая, а бока стылые. Дедок-то покровский никаких колодцев не сделал, а лишь одну трубу. Летит в нее тепло без задержки, не печь, не дом, а небеса обогревает. На такую дыру дров не напастись, до половины зимы топки не хватит...
       -- Ну и как же теперь? -- озадачился Дмитрий. -- Может, пусть стоит? Как никак, а все же греет, печет...
       -- А мне как-никак не надо... -- твердо не согласилась Анна Матвеевна. -- Делать как-нибудь, так никак и не будет. Надо по-людски, на совесть... А тут обманная близирная работа на самом виду выставилась. Вот и буду я по зимам, думаю, каждое утро о печь эту натыкаться, душу себе бере­дить, поминая того дедка лихорукого? Нетушки... Поискала, поспрашивала в округе. Другого печника мне привезли. И вот эта печь -- его добрых рук дело. Развалил, разобрал по кирпичику прежнюю и заново сложил. Добротно получи­лось, как у Вани моего, царствие ему небесное.
       -- Ну, ты у нас, мам, упорная, -- похвалила Ирина.

    38


    НАЛОЖИТЬ

       -- Не знаю, -- качнув острыми плечиками, сказала Анна Матвеевна. -- Но эта матушка теперь десять годов без ремон­ту будет греть и кормить нас с Петенькой.
       -- Удивительно! -- задумчиво изумился Дмитрий и осто­рожно, опять как бы ощупывая, погладил мать по плечу.
       Следующим летом Ушаковы не смогли приехать в Ново-Петровку. Весной Дмитрий перенес пневмонию и по совету врачей август провел вместе с Ириной в безоблачной Ялте. Матери они вместо себя, как бы в качестве некой компенса­ции, отправили две посылки и несколько утешающе-ободря­ющих писем. Где-то в октябре получили открытку, исписан­ную знакомыми загогулинами, и прослезились от счастья, перво-наперво выхватив из аляповатой слововязи простень­кие, как предобеденная молитва, но исконно великие слова: <<Живы-здравы, чего и вам желаем"...
       -- Господи, будто камень от сердца отвалился, -- взмоли­лась Ирина, промокая платочком слезные глаза. -- Мама жива, еще сражается!.. Дим, давай в следующем году поедем к ней не в конце лета, а в начале. Картошку как раз поса­дим, пасеку с задворок в огород переведем...
       Поехали собственным ходом -- на стареньком "жигуле". Решили: так быстрее, удобнее, да и дешевле. С учетом ны­нешних диких цен и окаянного безденежья вокруг...
       -- Экая у вас резвая лошадка! -- возрадовалась Анна Мат­веевна приезду детей и тому, на чем они приехали. -- И зачем вам прихоть автобусов да поездов, когда сами при руле?
       Внешне она почти не изменилась, и сколько бы Дмитрий ни вглядывался в ее морщинистое, сухокожее, будто из ста­рой бересты, легкое лицо, никак не мог отыскать в нем про­исков страшной болезни. Мать была неизменно старенькой, но не квелой, -- всегдашней.
       -- Почти два года прошло, мам, а ничего... по-прежнему вроде бы... нормально живете, а? -- взъерошивая в себе веселость, говорила Ирина.
       -- А по мне, кажись, цельную вечность мы с Петенькой ждали вас тут, поджидали, -- ласково пожаловалась Анна Матвеевна.
       -- Извини, мам, извини. Хотели, очень хотели вырвать-

    39


       Иван УХАНОВ
       ся, да не смогли. Не обессудь, пожалуйста, -- торопью ви­нилась Ирина.
       -- Да я ничего... -- мирно улыбнулась Анна Матвеевна. -- Нас тут, слава Богу, не забывали. Сестрица Полинка наве­щает, Павлуша из Челябинска также самоходом на легко­вушке осенью приезжал, вон тропку к колодцу щебенкой вымостил... А вы в самый раз прикатили. Земля прогрелась, готова. Завтра мы с Петенькой сготовились картошку са­жать. Коль сможете, ох как нам поможете. Двадцать-то со­ток засадить -- это не пирог испечь.
       -- Мам, а зачем столько картошки сажать?
       -- Землица рожать должна, -- тихо, будто самой себе, ответила Анна Матвеевна. -- Иначе она -- пустошь, безро-дье, сирота, И пока я жива, в обиду не дам.
       Целых два дня, в четыре руки, сажали картошку. Дмит­рий под конец работы сбросил ботинки и босыми ногами месил прохладный пух борозд.
       -- Чудесно! Удивительно! -- с тихими всхлипами вдыхал он влажный, горьковато-спиртуозный дух вешней земли, из­немогая от тяжкого труда и давней детской радости.
       Только жаркой баней смогли восстановить вконец выхо­лощенные силы, поправить веником натруженные члены.
       Утром Дмитрий теплой, оставшейся со вчера в баньке, водой вымыл машину и предложил семейно прокатиться в Беркутиную степь за тюльпанами.
       -- Это ж во-он где, считай, около райцентра, -- без инте­реса заметила Анна Матвеевна.
       -- Ну и что? Пятнадцать минут -- и мы там, -- бойко заверил Дмитрий.
       -- Ты, Димушка, извини меня докучливую, но... коль на цветочки время у тебя нашлось, то, может, и мою заботу попутно присовокупишь, -- сбивчиво, несмело продолжила Анна Матвеевна. -- Чего праздно, порожняком машину го­нять? Коль у райцентра будем, то заехать бы на районный базарчик... Крыша на баньке совсем у нас никакая. Не кры­ша -- обломки замоховелые. Всего-то листов шесть шифера надобно. И еще дельце... У меня пол фляги прошлогоднего меда осталось. Можно на базарчике с ним постоять, аль оптом задешево в магазин сдать.
       -- Нет проблем, мам. Поехали.
       Торопливые сборы прервал сосед, Василий Акимыч Вет-

    40


    НАЛОЖИТЬ

       чуткий. Небритый, взлохмаченный, помятый, в грязной май­ке и шароварах, заправленных в валенки. К крыльцу его выбросили вроде бы прямо из постели. Анна Матвеевна молча вынесла ему стаканчик водки. Он поднес его к запекшимся губам и, горько зажмурив глаза, тянуче выпил.
       -- А закусь, Аннушка? -- возвращая стаканчик, с дрожа­щей хрипотцой напомнил он. -- Со вчерашнего дня в брюхе простор.
       -- Ты, Акимыч, что-то не пашешь и не сеешь, а чем же занят, жив? -- шутливо спросил Дмитрий.
       -- Роблю по заказам. Кому дровишек попилить, кому мо­гилку выкопать, -- деловито прохрипел Ветчуткин.
       -- На все руки мастер, а что ж у тебя -- ни выпить, ни закусить?..
       -- Он как цыган: чем голодней, тем веселей, -- ответила за соседа Анна Матвеевна, подавая принесенный из кухни ломоть хлеба с салом-шпик.
       Ветчуткин энергично задвигал челюстями, жадно, плото­ядно задергался заросший белесой щетиной его кадык.
       -- Э, на такую закусь еще бы стакашик! -- озорно возмеч­тал он.
       -- Иди, ступай, -- замахала на него Анна Матвеевна. -- В твою луженую глотку сколько ни лей, дна не будет.
       -- А ты, Анна, не гони меня. Я тебе еще сгожусь, -- с мирной угрозой забасил Ветчуткин. -- Я тебе скоро такую могилу, с подкопчиком смастрячу!
       Сказал, как по рукам ударил. Все -- Ирина, Дмитрий и Анна Матвеевна -- разом смолкли, замерли, растерянно гля­дя друг на друга.
       -- А ты меня прежде сроку не хорони, шаныга беспортош-ный, -- руша тягостное молчание, с вызовом сказала Анна Матвеевна. Покрывая голову белым платочком, уже помягче добавила: -- Наперед не узнаешь, соседушка, кому по ком плакать.
       -- Верно, мам! -- подхватил Дмитрий и всей грудью навис над Ветчуткиным. -- Давай, Василь Акимыч, топай. Опох­мелился,-- ну и полный вперед, с песней...
       Ветчуткин послушно зашагал прочь, изрядно омрачив, однако, веселые сборы. В кабину сели, молчаливые, озада­ченные. В дороге Дмитрий улыбками и смешливыми репли­ками норовил развеять эту озадаченность, но вызволить жену

    41


       Иван УХАНОВ
       и тещу из оцепенелого раздумья не получалось. Да и его мысли были нелегки, назойливо крутились вокруг грозною своей непредсказуемостью, как притихший вулкан, давнего вопроса: взаправду ли мама смертельно больна, или диагноз ошибочен?
       Женщин он завез на базар, а сам, купив десять мало­форматных листов шифера и уложив их в багажник "Жигу­лей", порулил в райбольницу.
       Леонида Борисовича он нашел на втором этаже в уютном кабинете с надверной табличкой "Заведующий гинекологи­ческим отделением". Внутри его, у солнечного окна, боком к двери, стоял лысоватый, со жгучими усиками, крепенький толстячок. Поздоровавшись, Дмитрий попросил уделить себе несколько минут аудиенции.
       -- В принципе я не мужчин, а женщин принимаю. Но сейчас нет времени и, видите, нездоров. -- Леонид Борисо­вич приложил ладонь к своему, обвязанному тонким пухо­вым шарфиком горлу и, отойдя от окна, сел за рабочий стол. -- Бронхит, понимаешь, пристал вот.
       -- Такой прекрасный степной воздух... С чего же брон­хит? -- не посочувствовал Дмитрий, продолжая стоять у две­ри.
       -- Вам, собственно, что нужно? -- помолчав, равнодушно спросил Леонид Борисович, вышел из-за стола к вешалке и начал снимать с себя халат. -- Я ухожу, а вы можете прийти послезавтра, если надумаете.
       -- Я уже надумал, -- сказал Дмитрий, вынул из кармана служебное удостоверение с печатью весьма солидного юриди­ческого учреждения столицы. Леонид Борисович, заглянув в него, начал застегивать пуговицы халата, затем попятился к столу и снова занял крутящееся кресло.
       -- Итак, я слушаю вас, Дмитрий Максимович, -- учтиво сказал он своим юношески жидким голоском, кивая на стул.
       -- Леонид Борисович, почти четыре года назад в этой боль­нице вы объявили одной пациентке смертный приговор и от­правили ее домой -- умирать, -- сказал Дмитрий, присажива­ясь на краешек стула. Разговаривать ему сейчас хотелось поче­му-то стоя.
       -- Так, так, так... -- Леонид Борисович захлопал по карманам халата и, найдя пачку сигарет, кинул одну в тонкие губы. -- Приговор, говорите?.. То был, вероятно, тяжелый случай, когда медицина, как говорится, бессиль-

    42


    НАЛОЖИТЬ

       на... А что за пациентка?
       -- Анна Матвеевна Плетнева из Ново-Петровки.
       -- Что-то не припомню. Так, так, так... Ну и что дальше? Вы в чем конкретно меня обвиняете? -- прикурив от зажи­галки, с улыбкой и напускным самообладанием заспраши-вал Леонид Борисович.
       -- Я не обвиняю, я лишь предполагаю, что диагноз паци­ентке Плетневой вы поставили неточный, предписали здоро­вому человеку скорую смерть.
       -- Стоп, стоп, стоп! -- Леонид Борисович взметнул корот­кую руку и привстал с кресла. -- Давайте по порядку. Во-первых, я никому приговоров не объявлял и смертей не предписывал. То есть служебного преступления я не совер­шал и ваши слова принимаю как оскорбление.
       -- Извините, я не хотел вас оскорбить. Я хочу лишь дойти до истины...
       -- Тогда давайте искать истину вместе, -- прервал Дмит­рия Леонид Борисович, нервно затягиваясь дымом. -- Да­вайте плясать от печки -- от фактов! Не от эмоций, предпо­ложений, а от документов.
       Леонид Борисович поднял трубку телефона и нежно приказал:
       -- Леночка, найди-ка в картотеке историю болезни Плет­невой. И скоренько ко мне.
       Положив трубку, убежденно произнес:
       -- Вот сейчас мы и узнаем... точно или неточно диагноз поставлен.
       -- Но если даже в диагнозе вы не ошиблись, то зачем было говорить пациентке, что у нее рак, и она обречена? Есть же врачебная этика...
       -- Нынешняя врачебная этика позволяет в особых случа­ях сообщать больному всю правду, -- прервав Дмитрия, про­светительским тоном произнес Леонид Борисович и поднял затренькавшую трубку. -- Нет в текущей? Поглядите в архи­ве.
       Сердито отодвинув телефонный аппарат, продолжил с аб­страктным укором:
       -- Вот видите. Плетневой даже в картотеке нет. Значит, не объявлялась, не приезжала ни разу, либо давным-давно умерла, а история болезни ее сдана в архив и будет хранить­ся здесь десять лет.
       -- А почему бы вам не навестить больную дома? Не каж-

    43


       Иван УХАНОВ
       дал немощная престарелая пациентка способна добраться до больницы.
       -- У нас нынче нет возможности объезжать всех больных района, транспорта не хватает. Но мы посылаем им пригла­шения на диспансеризацию, поручаем работникам медпунк­тов наблюдение за теми больными, кто стоит на учете...
       Вошла медсестра, молча положила на стол тоненькую желтоватую тетрадку и удалилась. Леонид Борисович бе­режно взял тетрадку и начал листать, не спеша просматри­вая каждую страницу.
       -- Так, так, так... Плетнева Анна Матвеевна. Поступила с жалобами... Так, так, так... Направлена в областную он­кологическую больницу... Да, я вспомнил эту бабулю. Мы ее обследовали и, для подтверждения диагноза направили в об­ласть. Подстраховались, так сказать. Ну и что же там напи­сали?.. Ага, вот... гангер пролапсус... Простым языком гово­ря, рак с инфильтрацией на стенки таза с метастазами в региональные лимфоузлы. Прогноз тяжелый, хирургическое вмешательство бессильно...
       -- Был я в областной, зачитывали мне там все это, -- хмуро отмахнулся Дмитрий.
       -- Тогда что же вы хотите? -- победно взглянул на него Леонид Борисович и откинулся на спинку кресла, расслаб­ляясь. -- Я же профессионал, а не знахарь, не экстрасенс, не шарлатан. Я в своей практике опираюсь только на фак­ты, на данные тщательного обследования. Вот читайте... Плетневой сделали анализ крови, мочи, рентгенографию, УЗ И, визуальное и зеркальное обследования. И я со всею ответственностью как профессионал...
       -- Что вы наладили: профессионал, профессионал! Уце­пились за модное словечко! -- перебивая его, вспылил Дмит­рий.
       Уж слишком тяжко, безысходно навалился Леонид Бо­рисович со всею бесспорностью доводов и фактов, с не­уязвимой выверенностью страшной правды, что хотелось воспрепятствовать ему, не согласиться с беспросветными прогнозами, которые каменными глыбами придавили Дмитрия, не оставляя никакой надежды, никакого выхо­да.
       -- Профессионал -- это человек, который занят своим и только своим делом. Что в этом плохого? -- с нарочитой обидой назидательно произнес Леонид Борисович.

    44


    НАЛОЖИТЬ

       -- Гайдары и Чубайсы тоже считают себя профессионала­ми...
       -- Ну, это, мягко говоря, к нашему делу не относится. Меня начинает интриговать другое. Почему вы, Дмитрий Максимович, получив конкретные подтверждения правиль­ности диагноза, продолжаете сомневаться...
       -- У меня есть веские основания для сомнений.
       -- Гм, какие же это основания? -- с улыбкой насторожил­ся Леонид Борисович.
       -- Плетнева Анна Матвеевна, которой вы прогнозирова­ли три-четыре месяца жизни, жива! И поныне живет и тру­дится, -- чеканя каждое слово, негромко сказал Дмитрий.
       Леонид Борисович с минуту молча и недвижно сидел пе­ред ним, замерев, будто для фотографирования.
       -- Бывают, знаете ли, случаи, когда... особенно в старом организме... когда опухоль как бы осумковывается и даже обезызвестляется, -- наконец сбивчиво заговорил он, выводя себя из оцепенения. -- Организм, знаете ли, этакая непрос­тая штука... допустит промашку и тут же ее исправит... Воз­можно, и здесь такой же случай, хотя как профессионал я отказываюсь вам поверить. В истории с Плетневой диагнос­тику и последующие решения отличает серьезный професси­ональный уровень.
       -- А я думаю, что узкая профессионализация -- гибель всякого творчества, -- ненавязчиво сказал Дмитрий. -- Про­фессионал упорно самонадеян, самоуверен, во всем у него железная логика, факты, здравый смысл, все у него стопро­центно, наверняка, без трепета и сомнений, его конек -- это отшлифованный до автоматизма навык. Это автопилот, ко­торый никогда не заменит живого летчика. Вот Плетнева как раз и есть жертва вашего холодного профессионализма.
       -- Вы говорите о ней так, будто лично видели ее живой.
       -- Видел. И вам советую поглядеть. Отправили человека умирать, а карточку сдали в архив. А она не пожелала уми­рать, господа профессионалы.
       -- Все не желают, однако... Ну, хорошо. Давайте догово­римся так. -- Леонид Борисович хищно передернул жгучими усиками. -- Как только у меня малость полегчает с горлом, я обещаю в тот же день съездить в Ново-Петровку и навестить Плетневу. Волшебный, феноменальный случай! Это ж для моей диссертации сгодится.

    45


       Иван УХАНОВ
       -- Не надо ехать, она здесь, рядом, -- остановил его сло­воизлияние Дмитрий.
       -- В приемном покое? -- с легким испугом спросил Лео­нид Борисович.
       -- На базаре она. Мед продает. Вон, в ста метрах отсюда. -- Дмитрий поднялся со стула и шагнул к окну.
       -- Так, так, так... -- Леонид Борисович вышел из-за стола и мелкими шажками начал гулять по кабинету, на ходу расстегивая халат. Кинув халат на вешалку, он поправил на шее шарфик, прикрыв его поднятым воротником пиджака.
       -- Я готов, -- сказал он, покорно передавая себя во власть Дмитрия.
       Чем ближе подходили к базару, тем медленнее у Леонида Борисовича становился шаг. В движении он словно бы со­противлялся самому себе; перед входом в открытые ворота базара у него сделалась одышка.
       -- Минуточку! -- обратился он к Дмитрию, приостанавлива­ясь.
       Базар -- четыре длинных ряда железных столов под об­щей крышей -- в будни тих, немноголюден, и Дмитрий сразу же увидел жену и тещу, стоящих за угловым столом-прилав­ком.
       -- Почем мед, хозяюшка? -- подойдя к ним, громко при­ценился он.
       -- Дешево. Дешевле, чем у других, -- с зазывной улыбоч­кой ответила ему Ирина и, подморгнув сидящей рядом мате­ри, добавила: -- У нас и товар хорош, и цена веселая!
       -- Нам не до барыша, свое бы выручить. Вощинки да сахару пчелкам бы купить, -- сказала Анна Матвеевна и, подцепив деревянной лопаточкой янтарный ломтик, пре­поднесла мужчинам.
       -- Прекрасный мед, натуральный! -- бездумно ответил Ле­онид Борисович, лишь бы что-то сказать и подрагивающими пальцами отщипнул кусочек меда.
       -- Натуральный? А иного у пчёлок и не бывает, -- уведо­мила Анна Матвеевна.
       -- У пчёлок -- да, а люди примешивают к нему добавки всякие, -- брезгливо скривил губы Леонид Борисович.
       -- Так, те разве ж люди? -- с тихим вздохом вымол­вила Анна Матвеевна.
       -- Да, да, да, -- согласно залепетал Леонид Борисович, причмокивая и облизываясь. Тут он заметил, что Дмитрий

    46


    НАДО ЖИТЬ

       подает ему какие-то знаки. Он отступил от прилавка, пятясь из тенечка на солнечный свет, опустил руки по швам и робковато спросил: -- Вы узнаете меня, Анна Матвеевна?
       -- Тебя-то? -- Анна Матвеевна сложила уголком ладошку и начала из-под нее прицеливаться в Леонида Борисовича подслеповатыми глазами. -- Чегой-то есть... Где-то видала.
       -- В больнице нашей, районной, -- бодро подсказал он. -- Помните?
       -- Ага. Вы меня, кажись, лечили, -- оживилась Анна Матвеевна. -- Помню, помню... лечили вы меня, лечили, а потом домой послали помирать.
       -- Это, мам, как в том анекдоте: лечили, лечили, но я все равно живым остался, -- весело съязвил Дмитрий, со снис­ходительной усмешкой глядя на Леонида Борисовича.
       -- Да, детки... Видно, не всякая болезнь -- к смерти -- благостно заключила Анна Матвеевна.
       Какое-то мгновение Леонид Борисович, смущенный, ви­новатый, стоял на солнцепеке, затем махнул головой, слов­но отряхиваясь от наваждения, и снова приблизился к при­лавку.
       -- Ну и... какое теперь у вас самочувствие, здоровье? -- вкрадчиво заворковал он.
       -- Какое есть... Не спрашивай здоровья, бают, гляди в лицо, -- сухо ответила Анна Матвеевна.
       -- Вид у вас в норме... по возрасту, но... надо бы придти, провериться... Я вне очереди приму вас, Анна Матвеевна, -- твердо посулил Леонид Борисович. -- Хоть сегодня, а?
       Анна Матвеевна угрюмо промолчала в ответ. Молчали и Дмитрий с Ириной.
       -- А я, знаете ли, сейчас еще больше вас зауважал, -- со слащавой искренностью продолжал Леонид Борисович. -- Сильный человек вы, Анна Матвеевна. Бывает, скажешь, что у него этакая страшная бяка внутри -- и конец. Сразу начинает таять, сгорать, как свеча, у всех на виду. А вы -- молодцом... Только не сердитесь на меня. Я как профессио­нал, специалист, лишь обобщил данные анализов и прочих показаний медицинской техники, науки. Понимаете?
       -- Понимаю, -- закивала Анна Матвеевна. - Ученому человеку без науки -- куды?
       -- Но вы не поверили мне, -- прищурив аспидно-черные глаза, мягко, как-то игриво уличил ее Леонид Борисович.
       -- А вы что хотели бы, чтобы мама поверила вам и через

    47


       Иван УХАНОВ
       три месяца послушно умерла? -- вмешалась в разговор Ири­на.
       -- Как не поверила? Очень даже поверила и взаправду собралась помирать, но...
       Анну Матвеевну прервали голоса подошедших покупате­лей. Дабы не мешать им, Леонид Борисович и Дмитрий отошли от прилавка.
       -- Вы идете на попятную, начинаете самого себя опровер­гать, -- полушепотом сказал Дмитрий. -- Вроде бы уже при­знаете ошибочность диагноза. Так вот, я и хочу спросить напрямик: есть ли у нее опухоль или нет?
       -- Конечно, есть. Самая настоящая раковая опухоль, -- не громко, но твердо ответил Леонид Борисович.
       -- Тогда чего же вы нас морочите? Вопросики всякие подбрасываете, когда все ясно, -- Дмитрия опять, как в ка­бинете врача, начала обволакивать тяжелая душевная тя­жесть, вызывая в нем бессмысленное, но ярое сопротивле­ние.
       -- Насчет точности диагноза у меня нет и не было ника­ких вопросов и сомнений, -- наступательно продолжил Лео­нид Борисович. -- Всех нас сейчас должен интересовать, по-моему, лишь один вопрос: почему она до сих пор не умерла?
       -- А не лучше ли: "Почему она до сих пор жива ?" -- поправил Дмитрий.
       -- Можно и так, -- согласился Леонид Борисович и, по­дойдя к прилавку, напомнил: -- Вам, Анна Матвеевна, не дали досказать то, как вы собрались умирать, но... что-то помешало.
       -- Сперва дела, заботы охомутали... Вот, думала, управ­люсь, по полочкам все разложу, и предстану перед Богом без долгов, и недоделок... А делов-то у нас без края, -- неохотно заговорил Анна Матвеевна, не желая ворошить историю своей непонятной ей самой болезни.
       -- Ну, дела делами... От смерти ими не загородишься, -- заметил Леонид Борисович. -- Болезнь надо лечить. Чем-то вы, надеюсь, лечились, Анна Матвеевна, а?
       -- Полина, сестрица, кое-какие лекарства достает. Вот зять Димушка настойку удачную сотворил. Павлуша, сы­нок, из Челябинска Золотой корень привез... Дети всем ду­хом навалились на мою болячку, и вся я вскрылилась, воз­неслась над ямой, что вы мне нарекли... Зазорно мне стало

    48


    НАДО ЖИТЬ

       сподличать, оплошать перед детьми, когда таким вниманием меня укутали... Не знаю, чего еще вам сказать.
       Дмитрий видел, как трудно матери отвечать на вопросы Леонида Борисовича и, ощущая в ней единомышленника, кинулся ее выручать.
       -- Вот такая деталь. Я затеял ремонт баньки, а досок нет. Но я какие-то нашел и хотел пустить в дело. Но мама каж­дую тесину берегла, не отдавала без боя. Вот тогда я и пове­рил: такая хозяйка сто лет собирается жить...
       -- А то как же! -- с гордецой удостоверила Анна Матвеев­на. -- И я очень поверила, когда однова перетрудилась и слегла, а Ириночка давай меня, как дитя, с ложечки кор­мить. А что я не съем, она тут же доедала. А могла побрезго­вать, в таз объедки выплеснуть. А она -- нет. Тут я и пове­рила: не так уж погана, страшна моя болезнь...
       Анна Матвеевна всегда увертывалась от разговора о сво­ей болячке, но сейчас такой разговор давал ей возможность открыто перед чужим человеком похвалиться родными деть­ми, публично поблагодарить их.
       -- И про зятя Димушку скажу, -- оживляясь, продолжила она. -- Завсегда побритый, наглаженный чистюня... А тут с ремонтом нашей баньки-развалюхи в такую грязюку влез. Гляжу: гниль, сажу, вонючий хлам голыми руками вычи­щает. А зачем бы? Разве так заусердствовал, если бы, как вы, думал, что жить мне с гулькин нос? Тут я опять повери­ла... Вот такие лекарства.
       -- Да-а, очень надежные... -- начал Леонид Борисович, но его прервал очередной покупатель. И опять он и Дмитрий отступили от прилавка.
       -- Ну, и какое резюме? Скажите мне как мужчина муж­чине, каков прогноз? -- вполголоса буркнул Дмитрий в ухо Леониду Борисовичу.
       -- Если с позиции объективных данных, с позиции здравого смысла, то она давно должна быть там, -- Леонид Борисович ткнул пальцем в землю. -- Если же с позиции всего только что сказанного, то... жизнь ее будет настолько беспредельной и бессрочной, насколь­ко хватит вашей доброты и любви к ней. А наука тут бессильна.
       Расшевелившись в разговоре, Анна Матвеевна приободри­лась, осмелела и, когда Дмитрий и врач вернулись к прилав­ку, спросила у Леонида Борисовича:
       5 Зак. 252 49
      
       Иван УХАНОВ
       -- Пошто в такую теплынь пуховичком обмотались?
       -- Горло. Ангина прицепилась, Анна Матвеевна, -- пожа­ловался тот.
       -- Э-эх, чегой-то сразу не сказали? -- укорила Анна Матве­евна и, схватив литровую банку меда, обеими руками подала ее Леониду Борисовичу. -- Раза два-три попьете с чаем, и отцепится вся зараза. Берите, берите. Я от чистого сердца...
       Малость поартачившись, Леонид Борисович принял бан­ку и стал прощаться.
       -- Спасибо, Анна Матвеевна! Долгих лет вам жизни, -- строго сказал он, кланяясь.
       -- Я провожу вас, заодно свою машину заберу, -- пред­ложил Дмитрий.
       Леонид Борисович еще раз тяжко, медленно поклонился и, не поднимая головы, пошел к воротам.
       Дмитрий, отстав на шаг, двинулся следом, ведя Леонида Борисовича словно под конвоем.
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Уханов Иван Сергеевич
  • Обновлено: 17/02/2009. 137k. Статистика.
  • Статья: Проза
    • Оценка: 5.00*3  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.