Книга Анны Матвеевны стояла в переднем, как сказали бы в деревне, в красном углу палаты. Но обход больных врач начинал обычно с крайних от входа коек, а затем подсаживался к лежащей поверх одеяла Анне Матвеевне.
В этот раз Леонид Борисович и сопровождавшая его молоденькая медсестра с тетрадкой и карандашом в руках, побеседовав с болящими, что лежали на трех соседних койках, повернулись к двери и вышли. Анна Матвеевна обескура-женно посмотрела им вслед. "А меня-то почему забыли?..>>, -- вопрошало ее осунувшееся от недоумения лицо.
Накинув на плечи ветхий казенный халатик, она не медля устремилась к выходу. Врач слышался в соседней палате, и Анна Матвеевна выжидательно стала прохаживаться по коридору, шаркая старыми шлепанцами. Наконец дверь противоположной палаты отворилась и оттуда вышли Леонид Борисович и медсестра. Врач через левое плечо бросал девушке сдавленные до едкого шепота слова:
-- Я ж предупреждал, я говорил вам: нельзя ему это делать! Он же форменный алкаш, и не этим и не здесь его лечить надо!..
Анна Матвеевна метнулась было навстречу Леониду Борисовичу, но, наскочив взглядом на его сердитое лицо, прильнула к стене, уступая дорогу. Малорослый, но толстенький, с молодой, все еще в реденьком пушочке, ранней лысиной, с жестко черными, нездешними глазами и такими же аспидными усиками, Леонид Борисович, даже пребывая в добром духе казался ей неподступным, а сейчас и подавно... Лучше не лезть ему на глаза. Анна Матвеевна шагнула к двери своей палаты, но ее остановил резкий голос врача:
-- А вы почему во время обхода шляетесь?
-- Да я хотела бы... Всех-то вы осмотрели, а меня забыли, -- извинительно заговорила Анна Матвеевна, не смея
Иван УХАНОВ
поднять на Леонида Борисовича глаза.
-- А что тебя смотреть? -- Леонид Борисович с нахму-ром взглянул на Анну Матвеевну, что-то вспоминая. Он вынул из кармана халата сигареты, сунул одну себе в губы, но не закурил.
-- Я вас, мамаша, позавчера смотрел, -- переходя на <-вы>>, помолчав, сказал он. -- И неделю назад смотрел... У вас такая болячка, что за неделю ничего с ней не случится.
-- Это что же за болячка такал? -- с испуганной улыбкой спросила Анна Матвеевна.
-- У вас опухоль... последней стадии. Понимаете? Врач и больная с минуту молча смотрели друг другу в глаза.
-- Да, -- Леонид Борисович вынул из губ сигарету и вяло развел руками.
Опять помолчали, чего-то ожидая друг от друга.
-- А зачем в область посылали меня, на кой каталась я в этакую даль? -- с робким упреком и обидой сказала Анна Матвеевна.
-- На более глубокое обследование направляли вас. Предполагалась операция, но... решили без операции обойтись.
-- И так заживет, решили? -- хиленькая надежда ворохнулась в голосе Анны Матвеевны.
-- Опоздали с операцией... Да и возраст... Вам давно за семьдесят. Ну вот. Решили лучше ничего не трогать.
-- Ну да, конечно, -- покорно закивала Анна Матвеевна, и сникла, но, видя, что врач хочет уйти, вскинула на него укорно-вопросительный взгляд. -- Коль лечить меня зряшный труд, тогда чего я туг дожидаюсь, пошто лежу-вылеживаюсь, как барыня?
-- Почему зряшный? Мы подлечили вас, как могли... Но... если с позиции здравого смысла, то да, согласен: лежать вам здесь и дальше проку мало. Что лежать-то? Вам успеть бы сына-инвалида определить куда, пристроить. Времени у вас в обрез...
Говорил, словно обухом дубасил по голове. Тяжелый жар обдал Анну Матвеевну, и тут же в дрожь кинуло. "Как это... в обрез? Сколь дней моих на земле осталось?>> Хотела выспросить у врача, разузнать все начисто, но отшатнулась от
НАДО ЖИТЬ
него, как от черного гадателя, нарекшего ей близкую неминучую кончину.
Видя ее немое растерянное лицо, Леонид Борисович с легким кивком буркнул "всего доброго" и пошел в свой кабинет, на ходу вкладывая в губы сигарету. Самое тяжкое, неприятное -- сказать больной правду -- позади, теперь можно кофе выпить, покурить.
Опираясь поясницей о стену, Анна Матвеевна согбенно какое-то время постояла в коридоре, потом шагнула в сторону своей палаты, но споткнулась и рухнула в зашторенную нишу, куда уборщица складывает швабры, тазы, ведра свои. Штора сорвалась, жестяная утварь посыпалась с полок на пол, пустое ведро отскочило к лестничному маршу и, звеня, покатилось по ступенькам со второго этажа -- на первый. <<В душе этакий же тарарам: все рухнуло, опрокинулось..." -- поднимаясь с пола, подумала Анна Матвеевна. В палате она выгребла из прикроватной тумбочки туалетные и прочие свои вещицы, потом торкпулась в каптерку сестры-кастелянши и попросила свою одежду.
-- Выписка больных производится после обеда, -- начальственно напомнила ей толстая кастелянша.
-- А мне сейчас надобно... сам врач мне велел поспешать. Времени у меня в обрез, понятно?!
В палате Анна Матвеевна тоже получила замечание.
-- Чегой-то заторопилась, как на пожар? -- урезонила ее пожилая соседка по тумбочке. -- Сама же сказывала: дом на взрослого сына оставила -- может и печь истопить, и корову подоить...
-- Да. Слава Богу, Петенька на многое горазд, но не в полном уме он, младенческая его в пеленках еще заколотила. Пригляд за ним нужен... Сорок два ему, а будто дите. Не набедокурил бы там чего без меня...
Пз райбольницы Анна Матвеевна двинулась к зданьицу автовокзала -- на рейсовый автобус успеть бы. Тридцать километров до родимой Ново-Петровки трястись, а там еще с полчаса от большака до дома топать...
Утренний автобус уже ушел, до следующего оставалось более двух часов, и Анна Матвеевна решила скоротать время у двоюродной сестры Полинки, что почти в ста шагах от вокзала жила.
Полинка до пенсии работала врачом-терапевтом в рай-
Иван УХАНОВ
больнице, она-то и поспособствовала обследованию и лечению Анны Матвеевны. Но теперь эти Полинкины хлопоты вызвали в Анне Матвеевне не благодарение, а досаду и обиду: сестрица Полинка как бы объединилась с Леонидом Борисовичем в лукавом сговоре против нее.
"Ученые люди, точно выведали, какая смертная беда во мне угнездилась, а смолчали, скрыли... Значит, не для выздоровления лечили, а так, для близиру... Эх, Полинушка, тебе ли меня утайками обижать..."
У ворот знакомого дома-сруба Анна Матвеевна присела на лавочку и, чуть отдышавшись, вошла в калитку. Полинка, дородная, черноглазая, с пышной короной седеющих волос, сидела на верхней ступеньке крыльца, и, припекаемая нежным сентябрьским солнцем, вязала пуховый платок.
-- О, Анюта! Никак своим ходом, а? -- встретила она Анну Матвеевну чересчур веселым голосом. -- Сбежала, значит, до сроку. А кто ж лечиться будет за тебя?
-- Не даст Бог здоровья, не даст и лекарь, -- мрачно отшутилась Анна Матвеевна, буровя Полинку тяжелым взглядом. -- И не лебезила бы ты, сестрица, себя и меня не хорохори-ла... Леонид Борисович сейчас напрямик сказал, какая у меня болезнь. Сказал, что жизни у меня в обрез...
Полинка перестала сверкать спицами, опустила на колени вязанье и поверх забора устремила грозный взгляд вдаль, в сторону белеющего на холмике двухэтажного здания райбольницы.
-- Я бы давно шуганула оттуда этого придурка, -- глухо, себе под нос, пробурчала она и уже погромче добавила: -- Солидный врач, неглупый человек, а рот нараспашку.
-- А по-твоему, лучше бы в прятки ему со мной играть? Пусть лучше уж горькая правда, как говорится...
-- Не всякую правду спеши сказывать. Знай, где, когда и кому... Один выдержит ее, другой обломится... А ты присядь, сестрица, рядышком. -- Полинка колыхнулась всем многопудовым телом, подвигаясь, освобождая для Анны Матвеевны место. Но старуха не шевельнулась, с мрачной вопроси-тельностью продолжая сверлить Полинку винящими глазами.
-- Ты не сердись, сестрица, а рассуди, -- душевно призывала Полинка. -- Небось, слыхала о Дашковцеве?.. Ну, как же! Начальник райотдела милиции. Бравый мужик! Сорок
10
НАЛОЖИТЬ
лет. Поехал тоже в областную онкологическую больницу, а там ему врачи... даже не врачи, а какой-то знакомый техник-рентгенолог возьми и брякни. "У тебя опухоль печени". Дашковцев вышел из больницы, сел в автомобиль, вынул милицейский свой пистолет и -- трах себе в висок. Во-от. Еще не узнал толком, что там в печенке, а уж струхнул. Не пуля, а паника убила его.
-- Он не знал, а я-то знаю про свою болячку...
-- Ну и что ты знаешь? -- Полинка громко прервала Анну Матвеевну. -- Да, у тебя опухоль! Но никто тебе сейчас не скажет, как она поведет себя. Никто не знает, когда она образовалась -- год или полгода назад... А я тебя, между прочим, каждую осень на осмотр приглашала. А что ты отвечала? "Ох, на кого дом, хозяйство оставлю?!" Ишь, какая хозяйственная! На день не могла отлучиться, бросить домашнюю канитель. Тут вон, поглядь, производство всей страны остановили, бросили, подлецы, и говорят, что этак они Россию преобразовывают. А ты овец, кур, корову пожалела, а себя нет. Теперь же меня винишь: смолчала, утаила! Да я за тебя еще больше переживаю, чем ты сама.
-- А ты не переживай. Стреляться мне нечем, да и нужды нет. У меня иная паника-забота: успеть бы дела по порядку сладить.
-- Вот опять ты: дела, дела! -- Полинка с досадой отмахнулась. -- Опять не лечение тебя заботит, а дела: картошка, моркошка.
-- Картошку мы с Петенькой выкопали, а морковь, свекла, капуста покуда на грядках. А ведь не ныне-завтра заморозки клюнут. Ульи утеплить бы, не то пчелки перемерзнут либо мыши их изведут. На мельницу пшеничку бы отвезти, часть на муку, часть на дробленку смолоть...
-- Можешь не перечислять. Тебе, сестрица, восьмой десяток капает. Пора б угомониться! -- не то жаловалась, не то ругалась Полинка. -- Зачем тебе такое хозяйство? Одной коровы хватило бы. Нет! Целое подворье развела. Сорок соток огорода имеешь, зачем еще-то тридцать взяла?
-- Давали. Каждому пай положенный. Что ж мне, отказаться бы?
-- Раздали землю, дабы колхоз раздавить. Теперь ни колхоза, ни фермеров. Ну, чем этот пай, махину такую возделывать? Тяпкой, лопатой?
11
Иван УХАНОВ
-- Эх-ма. Начни вспоминать: только завсегда и прижимали нас при дележе землицы, с каждой сотки налог стригли. А туг даром дают, бери, паши, засевай, сколь осилишь.
-- Но сил-то нету! Зачем же захватывать то, чего не унести?
-- Что так, то так. Силы не те, -- уныло согласилась Анна Матвеевна, робко шагнула к крыльцу и села на ступеньку, рядом с Полинкой.
-- Да не особо где болит... Слабость. Прошла вот чуток -- и вся уж сырая. -- Анна Матвеевна вдруг развернулась к Полинке и уторопленно, умоляюще зашептала, готовая заплакать:
-- Скажи мне, сестрица, что дальше-то будет? Чего мне ожидать? Может, это конечная просьба к тебе. Может, последний разок я тут на крылечке твоем сижу. Скажи, ответь напрямик, какой мне срок отмерил он, врач-то. До Михайлова дня жить мне осталось, аль до Рождества?
-- Давай, сестрица, договоримся так. -- Полинка взяла в свои руки вялые влажные ладони Анны Матвеевны и приказала: -- Эти вопросы больше не задавать! Никому. Все равно никто толком не ответит. Потому и нечего терзать себя попусту... Надо жить, как жила. Даже лучше надо жить!.. А я приеду к тебе на той неделе, помогу чем могу. Время есть теперь -- пенсионерка. Да и подворье свое мы с Егором урезали, сад-огородик небольшой оставили да козу Дашку... Вон пасется... А тебя я провожу сейчас на вокзал и... не горюй. Авось, все образуется. Все под Богом ходим.
-- Да, да. Бог вымочит, Бог и высушит... И я бы ничего... Я потерпела бы, а только бы хоть маленько уведомиться, сколь у меня житья в запасе...
-- Ни один человек не ведает, сколько у него дней впереди, а тебе скажи, назови -- и все тут!.. Грешно этак за глотку людей брать. Я ведь тоже могу тебя припереть: а долго ли мне жить? У Бога да у кукушки об этом спрашивай.
В голосе Полинки звучал искренний и очень справедливый укор, Анна Матвеевна виновато хмыкнула, даже как-то извинительно улыбнулась чуть-чуть.
-- Ты прости меня, сестрица. Грех этот со страху у меня.
12
НАЛОЖИТЬ
Я хоть и стара, а живая ить и пожить еще охота. Ради Петеньки бы... А он, врач-то: "Времени у тебя в обрез". Сказанул, как варом меня обдал. Взаправду, хоть ложись и помирай.
-- Опять ты за свое... Ведь договорились же -- не хныкать! -- одернула Полинка.
-- Ага, не буду... Оно, можа, и взапрак все образуется... После черной тучи даст Бог солнышко, -- запричитала Анна Матвеевна и, высвободив свои руки, поправила, подоткнула за уши нечесаные кудельки седеющих волос.
...На крыльцо своего дома она взошла с облегченным стоном, в поту вся от излишне теплой одежды и получасовой ходьбы. Сдернув с головы пуховый полушалок и расстегнув пуговицы на длинном и крепком, как старая шинель, демисезонном пальто, она изнуренно оперлась спиной о дверной косяк и прослезилась вдруг от какого-то горького счастья. Вот она и дома, на родном старинном крылечке, и здесь ей теперь намного легче, чем где-либо, обороняться от навалившихся передряг.
-- Ой, м-м-мамака! Приехала... Ж-живая! -- услышала она резко-радостные восклицания и в тесном дверном проеме сарайчика-курятника увидела Петеньку, такого донельзя родного, одинокого, сиротски беззащитного... Низкорослый, в грязной фуфайке и пыльных кирзовых сапогах, давно не стриженный и небритый, Петенька выглядел очень запущенным и нуждался в срочной жалости и заботе.
-- Жива вот... Упарилась вконец, -- Анна Матвеевна поманила Петеньку и, когда он подошел и блестящими от синеватой влаги глазами уставился на нее, задрожавшим голосом сказала: -- Соскучился, поди... Ну, как тут?
Спотыкаясь почти на каждом слове, Петенька бурно начал сообщать, как он <<в-в-воевал" с овцами, курами, коровой, как варил себе и гусям кашу из дробленки...
-- Да ить пшено есть. И лапши я намесила, насушила, а ты -- дробленку... Господи, сердешный ты мой. Зарос весь... Сейчас я тебя буду отмывать, откармливать. Сейчас, сейчас...
Анна Матвеевна нежно поглаживала ущербно маленькую голову сына и благодарно размышляла о дивных, неисповедимых изворотах судьбы. Вот оно с Петенькой-то как обернулось! С рожденья инвалид, юродивый, как сказали бы ос-
13
Иван УХАНОВ
трые языки -- обуза, тяжкий крест, божье наказание. Ест, спит, исполняет кое-какие посильные дела, телом мужает, сил и годов набирается, однако не суля в обозримой дали жизни никакой надежды, отдачи. Живет как бы вне времени и возраста, поскольку самому ему и окружающим домочадцам безразличен этот его возраст: мало иль много ему лет, все равно ожидать каких-то сдвигов, обыкновенных для обычной человеческой жизни перемен бесполезно -- в школу он, например, по слабоумию своему так и не смог пойти со сверстниками, женитьба не предполагалась... Жил Петенька как бы в качестве не наемного домашнего работника, с прохладцей исполняя хозяйские поручения родителей. Когда же старшие дети, Ирина и Павел, окончив десятилетку, один за другим упорхнули в город, воз домашних обязанностей Петеньки потяжелел. К тому же были они, обязанности эти, настолько скучны и однообразны, что Петенька частенько "взбрыкивал", сбрасывал с себя рабочую упряжь и уединялся где-нибудь на сеновале или на чердаке. Без воды и хлеба он мог пропадать сутками, мстительно ввергая родителей в беспокойство и страх. Однова Анна Матвеевна разыскала его аж на третий день отлучки -- за речкой, в стоге сена. Лежал Петенька на фуфайке своей, в уютном подкопчике, спасавшем его от дождя и ветра. Завидев мать, Петенька нырнул в нору-лазейку, в теплое нутро стога. Ни пряником, ни конфетами Анна Матвеевна не смогла выманить его оттуда. Свое убежище Петенька покинул лишь тогда, когда к стогу прибыл "папака", то есть его отец родной, Иван Яковлевич, с пластмассовым аэропланом в руках -- большой, яркой игрушкой. При магазине открылся пункт, где в обмен на макулатуру и тряпье выдавали бытовые вещицы и игрушки. Особенно ребятишкам понравился белый, с алым пропеллером самолет на длинной леске, с помощью которой он кругами набирал высоту. Возжелал самолет и Петенька, насобирал целый мешок тряпья, но "мамака" урезонила его: "Тебе ль, дяде, игрушками тешиться?" Вместо аэроплана десяток бельевых прищепок приобрели. В тот же день у Петеньки случился срыв в послушании...
А еще, годом раньше, было: залез он в погреб и забаррикадировался. Никак и ничем не могли вызволить. Пока из райцентра не прибыла машина с людьми в белых халатах. Петеньку увезли в психоколонию. Месяца три Анна Матвеевна с супругом еженедельно ездили к нему, скармливали
14
НАЛОЖИТЬ
сладкие гостинцы. Петенька поначалу не тяготился житьем-бытьем в колонии, потом вдруг страшно затосковал и стал худеть, сохнуть у всех на глазах. И Анна Матвеевна потребовала возвратить сына: "Мы родили его таким, нам и отвечать. Пока живы, вместе будем терпеть..." Забрали, вернули Петеньку домой. Со смертью отца Петенька должен был бы сделаться главным хозяином в доме, но, по причине своего слабоумия, не сделался, по-прежнему прозябал, бестолко-вился на побегушках. Более того, без строгого отцовского пригляда он начал даже пререкаться с мамакой: "В-везде Петя да Петя! Р-работай да р-р-работай..." Анна Матвеевна терпеливо вразумляла: "Как же Петь, не работать-то? Все люди, поглядь, работой живут. А ты теперь и вовсе... один мужик на весь дом. Без тебя я как без рук..."
Анна Матвеевна понимала, однако, что Петенькин протест не с жиру. Сам супруг в последнее время не раз ворчливо поговаривал о ее неуемной жадности к работе, сулился сократить подворье: "Нам, старым, много ль теперь надо... Ах, детям норовишь подсобить?.. Было время -- кормили, растили, подсобляли. А теперь они сами с усами. По Моск-вам и Челябинскам на иностранных автомобилях разъезжают. И зачем им твое мясо, сало? Жилы последние тянешь из себя..."
Анна Матвеевна каждый раз соглашалась с мужем: "Все, Вань, последний разок -- и будем отпрягать..." Но рука никак не поднималась ломать налаженную круговерть домашнего доброделия. Когда, например, прошлой весной Жданка одарила хозяев веселой белолобой телочкой, Анна Матвеевна безоглядно решила не сдавать ее в колхоз и никому не продавать. Рассудила: Жданке десятый год, ничего еще бу-ренка, но уже и не первый сорт -- преклонный для коровы возраст. Ее-то и заменит Звездочка, та самая белолобая телочка, которая за пару годков в ладную, по матери в удойную корову выгуляется... Следом овцы начали ягниться, и как было не оставить на племя четырех хорошеньких кара-кулистых ягненочка! И совсем опростофилилась бы, если бы, живя в деревне, не пустила на откорм боровка. Все объедки, омывки со стола -- кому?.. Без поросенка нет подворья. А пчелки-труженицы?.. Тоже пусть поживут пока. Семь ульев многовато, конечно, содержать, хлопотно, но и самолично сокращать их не надобно, пасека -- промысел
15
Иван УХАНОВ
рискованный, малый недогляд -- и всех роев можно в один час лишиться... Ну и огород опять же не так просто урезать. Десятилетиями землицу холили, унавоживали... Конечно, можно бы не все тридцать соток картофелем засаживать, хватило бы и половины. Но... такие солнечно ласковые стояли те майские деньки, так спорилась с детства привычная добрая работа, что мокрый лоб свой Анна Матвеевна утерла, лишь кинув картофелину в последнюю выкопанную Петенькой на краю огорода, лунку. Сажая картошку, тысячи раз нагнулась она, поклонилась, как бы загодя благодаря землю еще дедовского надела за устойчивое плодородие: положишь в мае клубень, а в сентябре целую дюжину выкопаешь. Как бросить, предать такую землицу, позволить бурьяну заполонить?! Ну а что излишки овощей бывают, так не беда, завсегда их в колхоз сдать можно. Почти каждую осень одной только картошки на шестьсот -- семьсот рублей сдается...
Но главным мотивом и оправданием своего трудоголизма у Анны Матвеевны были, конечно же, не деньги, не прибытки, а совсем другое. Так уж повелось: три-четыре раза в году, в канун больших праздников, отправляла она детям и внукам своим посылочки. Каждому -- килограмма два чеснока, трехлитровую банку меда да избранный шмат соленого свиного сала. Собирала и отправляла посылочки с ощущением благостынности и какой-то тайной радости за себя: она не только чает, хочет, но еще и может детям подсобить, как и прежде побаловать их гостинцами, то есть, несмотря на свою отнимающую силы старость, еще способна быть матерью, исправно исполняющей свой пожизненный долг.
После кончины мужа, когда Петенькина помощь в хозяйстве не возросла, как ожидалось, а, наоборот, ослабла, Анна Матвеевна начала сокращать подворье: прошлой осенью сдала шесть овечек из девяти имевшихся, начисто избавилась от гусей, а совсем недавно со слезами рассталась со Звездочкой, продав ее, еще не огулявшуюся телку-полуторницу, заезжим кавказцам-шашлычникам. Опутали, связали они Звездочку толстой веревкой и взгромоздили в кузов грузовика. Как тяжко взмыкивала она, будто стонала, сердешная, чуяла, видно, куда ее увозят ретивые добытчики.
Анна Матвеевна расстроилась, даже прихворнула в тот день, но уйма дел не позволила расслабиться, поддаться хво-
16
НАЛОЖИТЬ
ри. Однако в начале сентября, на Воздвиженье, она всерьез <<расхрулилась" и слегла. Потом пошла по врачам, больницам, то на день, а то и на неделю покидая подворье, возлагая его на безответственного Петеньку...
Но вдруг в поведении Петеньки стала замечать неожиданные перемены... Благуша, недоумок вдруг начал неплохо соображать, обнаружилась в нем воля и сметливость, пристально-тупой, равнодушный взгляд оживился грустью и смыслом.
Как, с чего начались эти перемены -- сие было непонятно, необъяснимо не только Анне Матвеевне, но и самому Петеньке...
Когда поутру мать увезли в больницу, он, обретя полную свободу и независимость, привычно разлегся на полу, подсунув под грудь подушку, и дотемна таращился в телевизор, в малопонятную, как нерусская сказка, нарядную, сверкающую жизнь. Так и уснул на полу, отуманенный и убаюканный зрелищем. Под утро зазнобило. Петенька вскочил и устремился на полати, прильнул к кирпичной стене печи-голландки. Но печь была мертвецки холодна. Петенька сдернул с вешалки отцовский шубняк, затем стянул с кровати ватное одеяло и с головой укрылся этим добром. Однако вскоре снова начал дрожать от холода и, пожелав писать, выбежал на крыльцо. На ступеньках, на перилах, на пожухлых листьях рябины под окном искрился иней. Вглядываясь в студеный сумрак зари, Петенька цепко, лихорадочно размышлял, как согреться бы. И вдруг сообразил, не умом тугим своим, а всем трясущимся нутром дошел, догадался, что виною всему -- холодная печь!
Он кинулся под поветь, где в штабельках сушились сготовленные к зиме березовые поленья. Натаскав дровишек, начал совать, вкладывать их в черный зев печи таким же порядком, как мамака учила: рядками крест-накрест, мелкий сушняк снизу, а крупные поленья сверху. Петенька вспоминал, очень старался, и все у него получилось, как у ма-маки. Пламя дружно охватило поленья, загудело под чугунной плитой... От печи Петеньку оторвало неурочное, а потому страшное, бедственное какое-то мычание Жданки. Он вспомнил, что корова недоена со вчерашнего утра, схватил подойник и бросился в сарай. Когда он взялся за соски донельзя напрягшегося вымени, корова болезненно вздрогнула, резко и угрожающе мотнула рогатой головой. V
3 Зак. 252 1J
Иван УХАНОВ
тенька отпрянул и замер в раздумье. Затем принес краюшку хлеба и стал скармливать корове, другой рукой поглаживая ее по теплой шее и бормоча что-то ласковое. Через пару-тройку минут Жданка подпустила его к своему переполненному до боли вымени... Петенька отнес полное ведро молока в холодные сени, а сам побежал в хлевушок, где воинственно взвизгивал боровок Васька. Отворив дверь, ахнул. Боровок, будучи сутки не кормлен и не поен, взломал свою клетку и оказался в курятнике. В ночном тьме куры слепы, беспомощны, некоторые свалились с низкого насеста прямо под копыта и звериные клыки боровка, тут же были растоптаны им, растерзаны и съедены. Петенька схватил гвозди, молоток и принялся залатывать пролом, предварительно пинками загнав боровка в закут...
"В-в-воюя" со скотинкой, добывая в дом тепло. Петенька мало-помалу начинал осознавать, что благо, уют дальнейшей его жизни отныне напрямую будут зависеть от него самого, от его умения и усердия исполнять те дела, какими безотказно, с непонятной ему охотою каждодневно с зари до зари занималась мамака, вовлекая в них и его. Теперь же все свалилось на него одного, даже соседей не вдруг позовешь на помощь -- ветхие пенсионеры-перестарки.
И еще Петенька осмыслил, с пронзительным отчаянием и смутною виною ощутил вдруг гибельное для себя отсутствие мамаки. Ему всегда казалось, что она, заступница и кормилица, приставлена к нему навечно. ан нет -- увезли мамаку и остался он один на всем белом свете. Один! Нет у него и никогда не было ни приятелей, ни подруг. Только мамака... Не станет ее -- сгинут дом, подворье. Сгинет и Петенька без родного угла и теплых рук матери. Упекут, засадят его в ту самую колонию, казенный приют которой он уже однова изведал.
Страшные мысли толклись по ночам в маленькой, обычно порожней от мыслей и забот Петенькиной голове. И он, прежде не ведая каких-либо умственных напряжений, теперь до звона в ушах вдумывался в себя, в жизнь, норовя всю толкотню мыслей выстроить в том спасительном направлении, как исправно бы вести подворье, сберечь его до возвращения мамаки -- тем самым отдалить собственную погибель.
-- Так-то, Петенька, без мамаки. -- Анна Матвеевна вынула из сумки коробочку с халвой и подала сыну: -- Ешь,
18
НАЛОЖИТЬ
работничек. Молодец, не растерялся... Вот бы и дальше так... Петенька обеими ладонями принял коробочку и, не вскрывая ее, сунул в карман фуфайки.
-- Чего ж не попробовал?.. Ишь как заботы охомутали, что не до сладостей, -- сочувственно усмехнулась Анна Матвеевна и вспомнила вдруг аспидные усики Леонида Борисовича, сухие от злости губы, вышелучившие убойные слова: "Вам успеть бы сына-инвалида определить куда, пристроить..." Нетушки! Не определила и не буду никуда пристраивать, определять. Мне теперь без Петеньки шагу не ступить, столь делов нас ждет. Управиться бы с подворьем, скотинку и птицу кому бы раздать, продать, в избе прибраться, покуда болезнь не придавила. А дальше видно будет, как и что там... Как Бог даст.
-- М-мамака, а у нас г-гости, -- гортанно воскликнул Петенька всем видом крича, что новость эта для матери самая важная. -- Вон они в о-о-городе к-капусту убирают. Иринка с дядей Дмитрием... П-прямо из Москвы!
-- Ох, а чегой-то я стою, распустила гужи? -- спохватилась Анна Матвеевна. -- И чего ж ты, Петенька, сразу не сказал?..
Меж тем дочь Ирина и зять Дмитрий уже увидели ее и, побросав работу на грядках, уже подходили со стороны огорода к крыльцу. Последние метры Ирина покрыла трусцой и прильнула к матери, буровя головой ее грудь.
-- Здравствуй, мама! -- негромко сказал Дмитрий, поддерживая обнявшихся женщин за спины.
-- А ты ничего, мам... Улыбка, румянчик на щеках, -- ласково щебетала Ирина, отстранясь от матери на расстояние вытянутых рук, тараща на нее блестящие от слез глаза.
-- То с дороги у меня... Пока с большака дотопала сюда, покраснела, упарилась, -- пояснила Анна Матвеевна, зная, что радость дочери ненадолго -- ведает же, зачем приехала...
-- А Павел-то, братик, такую телеграмму отгрохал нам, что мы сразу ночью -- в аэропорт. Паникер. А зачем паниковать?.. Дима, ты посмотри на нее. Мам, я очень рада видеть тебя такой. Все при тебе, все как надо! -- Ирина продолжала как-то излишне весело восхищаться матерью, показушно-натужно ободряя ее и себя. Анна Матвеевна слабо улыбалась и в подкрепление слов дочери приподняла голову, выпрямила спину, как бы греховно похваляясь неверным здоро-
з* 19
ИванУХАНОВ
вьем своим. Душу покалывала печаль: "Коль детки, бросив дела свои, за тыщи километров ко мне доскочили, знать и вправду, худы дела мои".
-- А что Павел... как он там в своем Челябинске? -- заспрашивала Анна Матвеевна, желая переместить разговор с себя на детей. -- Давненько не приезжал... А вот заболела^ вщ>уг сыскался, В болъшшу кашу,, скааыаанк, звонил, врачей расспрашивал, беспокоился. Ох, всем хлопот причинила я.
-- Ну что ты говоришь, мам?! Все нормально. Это ты извини нас: не ездим и не пишем... А с Павлом все хорошо. Только ногу на заводе ему зашибло, сейчас ступня в гипсе. Недельки через две гипс снимут, и тоже приедет, если чего такое... Мы ему в ответ на телеграмму позвонили...
-- Вы чего ж... прямо из Москвы? -- обращаясь больше к зятю, с удивлением спросила Анна Матвеевна.
-- В Оренбург утренним рейсом прилетели. Ирина сразу же на автобус -- и сюда, а я придержался малость... И вот только час назад прибыл.
-- В областную больницу, мама, в ту самую, где тебя обследовали, Дима ходил, у врачей о тебе спрашивал... -- торопливо начала пояснять Ирина, но, взглянув в глаза мужа, осеклась, смолкла: Дмитрий не одобрял эти поспешные ее откровения.
-- А ты постой, доченька. Димушка сам все обскажет, -- сказала Анна Матвеевна, улаживая заминку и вся превращаясь в слух.
-- Что говорить-то? -- помолчав, Дмитрий вопросительно поднял плечи. -- Мне сказали то же самое, что и тебе, наверное... Лечиться, мам, надо.
-- Лечиться-то... это само собой. Но есть ли прок? -- задумчиво поразмыслила Анна Матвеевна и при всеобщем, нехорошем каком-то молчании добавила грустно-равнодушно: -- Стара я уж лечиться. Особливо от этакой хвори.
-- Зачем сразу падать духом, мам, руки опускать?! Тут не все еще однозначно. При таких диагнозах нередко ошибаются. Сейчас важно налечь на болезнь всеми силами. Сейчас она излечима. Сейчас медицина сильна в этом плане...
-- Сильна, говоришь. А чего ж ошибаются? -- Анна Матвеевна с хмурой улыбкой прервала бодрые утешения дочери и повернулась к зятю, ожидая от него какого-то ясного, честного мужского слова. Она всегда стеснялась его, хотя давно
20
НАЛОЖИТЬ
уж, четверть века -- в родственниках. В разговорах с сельчанами о детях своих она обычно о нем больше, чем о других, рассказывала -- о зяте Дмитрии Максимовиче Ушакове, нечаянно возвышая этими рассказами и свою фамилию, и -прежде всего дочь: очень толковый, видный мужик ей, рядовой ново-петровской девке, достался. Ума и доброй силы у Дмитрия так много оказалось, что вскоре же после института и женитьбы начали его должностями немалыми потчевать, и пошел, пошел, дальше и дальше -- теперь в Москве где-то в самой высшей коллегии адвокатов. А никакой спеси, гонора. Как и в молодости добрый, ладный, статный, только залысины к самому темени взобрались да глаза сделались серыми, строгими, а казались когда-то синими.
-- Теперь дела наши, мам, не столько от диагноза зависят
-- точный или неточный, страшный или не очень, сколько от нашего поведения, -- основательно помолчав, заговорил Дмитрий. -- Я о психологическом факторе говорю. Надо взять себя в руки, поднапрячься, усилить организм. Болезнь ведь, как и разбойник, нападает на слабого, беззащитного...
-- Да уж, верно: стань овцою, и волки готовы, -- закивала Анна Матвеевна, поддерживая зятя. Ей нравилось, что он не ослабляет ее душу пустыми утешениями, не сторонится ее беды, а принимает как свою собственную, норовя заодно с ней, совместно ("дела наши") выходить, выкарабкиваться из несчастья.
-- Отдыхать надо, мам, -- с укором предложил Дмитрий.
-- Отдыхом и питанием будешь лечиться. А у тебя сплошные перегрузы. С этим надо кончать.
-- Может, и перегрузы, -- виновато покачала головой Анна Матвеевна. -- Но... У меня всегда не то была забота, что много работы, а то забота, когда ее нет. А такого не помню, не случалось. И в колхозе и дома никогда я не увертывалась, в коренниках шла... Но тут, на сей раз столь работы в августе подсобралось, так подперло, что не дыхнуть. А без отца-то сразу прореха в хозяйстве зазияла. Как Ваня помер -- все на одни плечи мне свалилось. А они, плечи-то, уж не те.
-- А Петро? -- строго спросил Дмитрий.
-- Петенька-то, ясное дело, помогает. Особливо теперь. Достается и ему... В августе-то, говорю, такие работные деньки навалились, что хоть разорвись... Сено на поветь сложили, а тут кизяк под навес тащи. Опять же глину затеяли месить.
21
ИванУХАНОВ
Угол дома вон просел, одырявился, крысы прямо с улицы в подпол шныряют, а зимой сквозняк. Ведер десять намесили, всю завалинку обмазали. А тут огород подоспел. Одной картошки тонны две ведрами в погреб стаскали.
-- Ну и вот, однова вечером села корову доить, -- с тусклой улыбочкой продолжала Анна Матвеевна, -- а встать никак не встану, будто гирю мне к пояснице кто привязал... Вареной картошкой прогревала, речной песок калила, прикладывала -- бестолку. Тогда в район, к сестрице Полинке, врачихе, давай звонить. С того дня и пошли мои мытарства.
-- Ничего, поправишься, мам, -- тихо, доверительно сказал зять. -- Я привез спирта, а мед, прополис, алоэ у вас, знаю, имеется. Прекрасную настойку сделаю, получше женьшеня. Ты по рюмочке, мам, будешь ее натощак пить, два раза в день.
-- И целодневно пьяненькая буду, -- с больной веселостью погордилась Анна Матвеевна.
-- Не пьяненькая, а бодрая... мобилизованная на борьбу, -- уточнил Дмитрий. -- И наступление болезни приостановится.
-- Ох, Димушка, спасибо тебе на добром слове. -- Анна Матвеевна кивнула зятю медленно, будто поклонилась. -- Красное словцо -- не вранье, не грех, слышь, хотя и неправда.
-- Мам, я говорю то, как думаю, как оно есть, -- чеканно произнес Дмитрий, начиная немножко нервничать: -- Зачем мне какие-то придумки-неправды, когда есть факт, есть официальная бумага, есть история болезни, наконец, и там четко, объективно записано...
Дмитрий смолк, и все молчали, потому что не знали, как вести дальше главный, но тягостный разговор.
-- Ой, чегой-то я гостей дорогих на крыльце держу?! -- выручая всех из этого молчания, захлопотала Анна Матвеевна. -- В избу пошли. Извините, что не прибрала, более надели в отлучке. Пожалуйте, проходите. Я так рада! А тебе, Димушка, особое спасибо, что выведал про меня все. Вот и хорошо: теперь знаем, в чем наш грех, а где спасение. И нечего вокруг моей болячки хороводиться, идемте... стол стряпать.
ставили самовар, муки и картошки принесли, Петенька достал из холодного погреба присоленой баранины. Дмитрий занялся мясорубкой, Ирине поручили месить тесто, Анна Матвеевна, гремя посудой, хлопотала у плиты. Примерно через час уютно уселись за привычный, напротив дышащей березовым жаром печи, давнишний стол, который помнил всякие встречи, всяких гостей. Первой рюмкой помянули главу семьи, Ивана Яковлевича, скоропостижно скончавшегося еще прошлым летом, затем выпили за встречу, потом -- за пельмени. Разрумянились, заговорили, гася в себе тлеющую мысль о жутком поводе нынешней встречи. Только Петенька был всецело счастлив, жадно уминал крупные пельмени, запивая шипучей, привезенной из Москвы сладко-ядреной водицей, радуясь, что с возвращением матери вернется к нему прежняя вольготная жизнь.
Когда Дмитрий поднял рюмку-тост за "здоровье мамы", Анна Матвеевна, не давая развернуться его речи, схватила свой стаканчик.
-- А я за ваше здоровье! -- тихо воскликнула она. -- Живите дружно, детки. А за меня не переживайте, не пужай-тесь. Я пожила... Петенька, а ты включи телевизор. Может, наши гости по своей Москве развеселой соскучились.
-- Нет! Что угодно, только не телевизор, -- резко запротестовал Дмитрий. -- Хоть здесь отдохнем от него.
-- О-один об-м-ман там, -- кивнув на телевизор, поддержал его Петенька. -- Я к-к-котенка тряпочкой на ни-нитке д-д-дразню, а т-там людей д-дразнят. Знай себе к-кричат: ш-шанс, лови свой ш-ш-шанс, а д-делов, мол, никаких не д-делай.
-- Да, да, о том и я тебе, Петенька, говорила. Благо, что и сам смекнул, -- поддакнула Анна Матвеевна, хваля Пе-тенькино пробуждающееся разумение. -- Только и втемяшивают людям, как, не трудясь, большие деньги заиметь. А такого не бывает. Коль к работе не приучен, иди -- воруй...
Дабы не испортить доброго застолья, не отяготить детей разговором о своей болезни, Анна Матвеевна начала отвлекать их рассказами о недавней своей поездке в город.
-- Дома высокие, прямые, машин и людей -- тьма-тьмущая, но все чередом, аккуратненько движутся... однако и там не везде по уму. Вижу: стены и заборы портретами уклеены. Это понятно: уважаемых людей показывают, коих нам во власть избирать. Но зачем так густо -- пять, семь
23
Иван УХАНОВ
портретов одного и того же лица впритык друг к другу лепить? Хватило бы и одного -- поглядеть, ознакомиться. А то в глазах двоится, пятерится. Чехарда какая-то... А еще вот диво-дивное: негр мне встречь попался. Никогда не видывала вблизь, не в кино, а живых. Черный что сажа. А так ничего, такой же человек -- и глазаст, и рогат. Только зачем бы ему белую рубашку надевать, коль она о чернючую его шею в момент испачкается?
Ирина и Дмитрий рассмеялись.
-- А я тоже белые сорочки люблю носить, -- заметил Дмитрий. -- Хорошо, что не негр, а то Иринка замучилась бы стирать.
-- Больница эта областная -- агромадная, чистая, как храм, но врачи там не шибко ученые, -- продолжала Анна Матвеевна. -- Ехала, надеялась: там-то все решат, помогут. А они три дня крутили, вертели, наскрозь всю просмотрели, протискали, а в конце говорят: поезжай-ка, мамаша, в свой район, там тебе все обскажут, там и пролечут. Тогда на кой ляд такая областная, ежели она в районную меня сызнова к Леониду Борисовичу попятила на поклон?
Утром, Дмитрий пригласил Ирину на прогулку. В каждый приезд любил он взойти на пологий продолговатый холм, что оберегал село от северных ветров, и сверху оглядеть выгнутую подковой Ново-Петровку и плывущие от нее к горизонту рыжеватые квадраты полей в зеленых опоясках березовых рощ, в вилюжинах, заросших боярышником и чили-гой, оврагов...
Ослабив галстук и расставив руки, как крылья для взлета, Дмитрий театрально закричал:
-- Спасибо, сторона родная, За твой врачующий простор!
Ирина насобирала пучочек чабреца, пожухлого уже, но еще не утратившего дикого древнего запаха, и поднесла к лицу Дмитрия. Он шумно, раза три, втянул травяной аромат ноздрями и, будто охмелев, сник вдруг, задумался.
-- Как прекрасна наша земля! И как беспризорна, заброшена! -- помолчав, с горьким восхищением тихо сказал он.
-- Какие бестолочи хозяйничают на ней.
-- Толковые-то разбежались, разъехались, -- с многозначительным намеком произнесла Ирина.
24
НАЛОЖИТЬ
-- Да, да, конечно... Все мы ринулись куда б подальше, -- покачивая головой, грустно согласился Дмитрий. Он долго вглядывался в низкое степное небо с белыми каракулями облаков.
-- Погляди, послушай... Ни коршуна, ни жаворонка, ни суслика. Всех потравили... ради высоких урожаев. А чего добились? Хлеб по-прежнему из-за границы везем... Почему? -- глядя в даль, спрашивал Дмитрий.
-- Отучились работать. Вышибли из людей охоту, любовь к земле...
-- А почему из мамы не вышибли? -- мягко прервал жену Дмитрий. -- Прошли поколения, мама доживает век, у нас лучшие годы позади, а никаких сдвигов, перемен. Повсюду
-- дурь и бесхозье.
-- Не обобщай, Дима. -- Ирина прильнула к плечу мужа.
-- Вот ты погляди внимательно на село. У одного дома резное крылечко, зеленый палисад, у другого -- убогий забор, пыль, глина... Гляди, у мамы -- сирень, рябины под окнами, огород как лоскут черного бархата... вспахан, к весне сготовлен. У Ветчуткиных же, наших соседей слева, чертополохом все поросло. Но сам он, Василь Акимыч, с удочкой у пруда посиживает. В прошлом году при мне они картошку убирали. Не проветрив, не подсушив клубни, ссыпали в мелкий погребок, отчего уже к началу зимы они наполовину сгнили. Как-то пришел к маме и канючит: <<Одолжи, Матвеевна, к Празднику килограмма два мясца да десяток яиц". Спрашиваем его: "А сам-то что живность не держишь?" Кряхтит в ответ: "Мороки, канители много. Да и с кормами теперь туго". Словоблудил, конечно. Зерна артельщикам выдается вдоволь, соломы бери, сколько хочешь, дробленка и комбикорма завсегда выдаются по заявкам. Так кто виноват в его бедной бестолковой жизни? Вся вина в нем -- лодырь!
-- У мамы совсем другое, -- помолчав, продолжила Ирина. -- Корова, овечки, куры, пчелы, кошка, боровок -- все ее ждут, всем нужна, все получают от нее корм, ласку, уход. Ты послушай, она даже разговаривает с этой живностью. И теперь не столько о себе печется, сколько о них: успеть бы всех обустроить, не кинуть в спешке на произвол судьбы... Я читала о большом композиторе: узнав о близкой смерти своей, он только и думал как бы успеть произведение свое досочинить. Вот и мама. У нее свое произведение.
-- Ты считаешь ее положение безнадежным? -- вырвалось
2 Зак. 252 25
Иван УХАНОВ
у Дмитрия непотребное: они негласно дали себе зарок не говорить об этом.
-- Считай, не считай, но есть, как ты сказал, официальная бумага, заключение врачей, -- тускло ответила Ирина и ее большие, в карих искорках, зеленые глаза застили слезы.
Помолчали.
-- Совестливая, работящая, а в чем преуспела мама? -- со вздохом подытожил свои размышления Дмитрий. -- Отдувалась за всех нас, грыжу, болячки нажила, а чего добилась?
-- Добилась, -- твердо сказала Ирина. -- У мамы на всей земле нет другого, лучшего места, чем это... село. Дом, земля. Этим и сильна... А ты, кстати сказать, можешь назвать такое место, есть оно у тебя?
-- Если подумать... -- Дмитрий почесал в затылке. -- Родная моя Покровка полузабытая, а Москва... что она? Место службы. Какие там у меня корни, какое место, какое тепло? Всегда там как на сквозняке... Правда, я все же -юридический закончил и все же занимаюсь своим делом, а ты после сельхозинститута одного месяца агрономом не проработала.
-- В голосе Дмитрия заслышались нотки оправдания.
-- Не обязательно же быть агрономом... Просто надо было учиться, выходить в люди, как мама советовала.
-- То есть уходить, уезжать из села... подальше от навоза,
- с сарказмом уточнил Дмитрий. -- Вот мы и уехали, самые способные, прилежные, активные покинули деревню. А теперь претензии предъявляем: нет в деревне перемен, бестолочь там, разор, запустение. А нам встречные претензии суют: "Ах, такие-сякие, бросили, уехали!" Да я, к примеру, не хотел уезжать, меня родители вытолкнули: "Уезжай от вил и лопат, авось выучишься, человеком станешь. А мы уж как-нибудь доживем тут..." Вот и доживают старики. А село омолаживать надо, учить, образовывать!
-- И так заучили, задергали крестьянина, -- вяло отмахнулась Ирина. -- А земля как женщина. Она хочет, чтобы лелеял, любил ее один, а не все кому вздумается, кто во что горазд... Вот и теперь делят, сдают ее, продают. Помыкают ею, как потаскухой какой... Оттого она и рожать не может.
-- Увы, тут я ничем помочь не могу, не в моей компетенции повышать плодородие почв, -- сухо сказал Дмитрий. -- А вот маме смогу пригодиться. Без мужских рук хозяйство сразу захромало.
26
НАЛОЖИТЬ
-- Да, папа каждый день подправлял что-то, подлатывал, пилил, строгал... Полтора года уж тишина во дворе. А дел целая очередь скопилась... Крыльцо повело, сруб колодезный подгнил, крышу курятника бурей снесло, мама брезентом прикрыла на пока...
-- Всего не переделать, -- со вздохом прервал жену Дмитрий. -- Надо сосредоточиться на главном... Что нужно человеку для нормальной жизни? Воздух, вода, пища. Воздух здесь прекрасный, пища здоровая, без нитратов. Вода вкуснейшая, родниковая -- из колодца... А вот бани действующей нет.
-- Есть банька, но ты ж видел, старая развалюха. Еще дед ставил. Папа не охотник был париться, оттого и уделял ей прохладное внимание. Есть где теплой водой сполоснуться, ну, и слава Богу. Не до жару, не до пару. У нас, детей, тоже не было банной страсти. Мама, правда, любила горячей водой попользоваться -- и намоется до радостного стона, и на-стирается...
-- А теперь в чью баньку ей идти, где, больной, немощной, кости старые прогреть?.. Соседям кланяться?
...Сложенная из камня-плитняка банька напоминала собой блиндаж, врытый в скат, что соединял двор с огородом, войти в нее можно было лишь изрядно согнувшись. Входная дверь крепкая, жестяная, смастеренная Иваном Яковлевичем, видимо, из бункерной стенки списанного комбайна, со скрипом впустила Дмитрия в маленький, обмазанный глиной предбанничек, с крохотным, в три ладони, оконцем и полом из стертых, наполовину осевших в землю, сырых гор-быльков. Далее открыв еще одну дверь, узкую, тесовую, Дмитрий шагнул в черное, донельзя прокопченное нутро баньки -- в моечную она же -- парильня. Каменные стены ее были обшиты тонкими, продымленными дощечками: за десятилетия работы баньки, из-за резких смен зноя и сырости дощечки внутренне истлели, при малейшем ударе по ним издавали нежилой, коробочно-пустой звук. Доски пола, щербатые, старинные, какие-то черепно-белесые, в пороках трещин и червоточин, лежали не на слегах, а прямо на земле, как бы вмятые в нее. Исправны и надежны были лишь железная труба, вмонтированная в низкий сажный потолок, и большой чугунный котел, обложенный округлыми, величиною с кулак, камнями. Кладка просела, придавив собою топливник каменки...
2* 27
Иван УХАНОВ
Такой запущенной банька оказалась потому, что, как давно уже догадывался Дмитрий, топором и пилой Анна Матвеевна владела намного хуже, чем другими инструментами, баню же целиком относила к мужским заботам.
...Переодевшись, Дмитрий прежде всего начал расчистку подступа к баньке -- короткую дорожку вымостил плитняком, натаскав его с плоского берега полузасохшей речки. Гвоздодером и топором обрушил затем внутреннюю, вконец обветшалую обшивку парильни, оголив каменные стены ее. Чихая от едкой сажной пыли, набирал охапки хлама и, пригибаясь на каждом порожке, выносил наружу. Потом ломиком начал отрывать доски пола -- тяжелые, рыхлые гнилушки, -- обнажая сырую, пахнущую мышами и плесенью, затхлопогребную землю, которая полвека впитывала в себя все то, что -- стекало с досок. Весь этот прокисший от мыльной пены и обмывок слой земли следовало счистить и выбросить вон.
-- Ой, Димушка, пошто самую черную работу на себя взвалил? Извини, не смогла я баньку обладить, хоть и собиралась, да руки не доходили. А теперь и сил нет. Только и могу подмести тут да разок-другой истопить, -- заглянув в баньку, повинилась Анна Матвеевна, приглашая зятя на обед.
-- Давно хотел до нее добраться! -- с улыбкой погрозился Дмитрий, стирая с лица пот.
После обеда он спешно начал выносить из баньки все лишнее, отжившее. Грязная работа так увлекла его, что выполнял он ее почти машинально, бездумно, потому и не смог вразумительно ответить на здравый вопрос жены:
-- Хотя какая-то банька да была, а теперь -- что? Все порушил, повыбрасывал, а что взамен? Где ты найдешь доски на стены и на пол?
-- Неужели не найдем? -- вопросом ответил Дмитрий.
-- Сначала надо было найти, -- мягко укорила Ирина и отошла, оставляя его с запоздалым раздумьем.
Да, сначала он и не мыслил капитальный ремонт баньки затевать. Хотел лишь заменить сгнивший порожек, укрепить в косяках дверные петли, почистить трубу... Не мыслил, ибо знал, что всякая добротная работа не имела оправданья, здравого смысла: ну зачем на многие годы продлевать жизнь баньки, если дни самого подворья и его хозяев предельно
28
НАЛОЖИТЬ
сочтены, если через три-четыре месяца здесь, возможно, не будет ни души, и банька никому уж не понадобится, поскольку дом скончавшейся Плетневой Анны Матвеевны, не имеющий жильцов-наследников, с заколоченными окнами и упраздненным подворьем, пополнит сиротский рядок новопетровских дворов, оставленных на разор и погибель.
Вообразив страшную картину надвигающихся перемен, Дмитрий начал отталкивать, гнать их от себя, утешаясь тем, что они вовсе не бесспорная неотвратимая реальность, не окончательный приговор, а всего лишь его воображения, основанные на свидетельствах врачей, которым можно верить, а можно и не верить. К последнему склоняло то, что в поведении и внешнем облике матери не замечалось особых перемен, уведомлявших о резком ухудшении ее здоровья. Она была почти такой же, прежней, всегдашней, как и в прошлый его приезд, легко сновала по двору с кастрюлями и ведрами, чередом исполняя несчетные свои дела: мыла, чистила, варила, пекла, жарила... Лишь почаще, чем прежде, с тяжким выдохом-стоном сваливалась на диванчик <<малость оклематься", но не проходило и пятнадцати минут, как она встряхивалась и бросала себя в работу. Да, она ни в чем не уступала себе прежней, недавней, и Дмитрию оставалось лишь суеверно, зыбко предполагать наличие в ее изношенном, но еще бодрствующем организме страшного чудовища, которое, опознанное, но ничем неукротимое, не спеша изготовляется для нанесения смертельного удара...
Мрачные мысли эти он глушил работой, радуясь похвалам от тещи-матери, которая, как он заметил, нуждалась теперь не столько в его визитах, гостинцах и такой вот помощи, сколько в том же тепле, которое всю жизнь безоглядно отдавала детям и которое теперь должно было возвратиться и согреть ее. Именно накоплением в ней этого врачующего тепла и следовало укреплять, усиливать ее против болезни. Так мыслил Дмитрий, все глубже сознавая, что веру в выздоровление матери нужно ей и себе не словами внушать, а потопроливным трудом, не брезгуя самой грязной работой, исполняя ее на совесть, то есть надежно, надолго, на последующую, Богом померенную жизнь. Значит, не смерть у матери впереди, а жизнь, коль он, Дмитрий, вдруг спонтанно, по наитию вознамерился вместо легкого ремонта баньки все нутро ей обновить, считай, почти заново сладить. Значит, и доски для нее должны бы найтись.
29
Иван УХАНОВ
Однако в аккуратном хозяйстве Анны Матвеевны каждая толстая или тонкая тесина знала свое место, несла незаменимую нагрузку. Ни одной дощечки не было лишней. И когда Дмитрий, облазив сараюшки, закутки, чердак, нашел, наконец, несколько толстых досок, которыми накрывался сусек с пшеницей, Анна Матвеевна растопырилась вся, как клушка, защищающая цыплят.
-- Нет, нет, Димушка! -- запротестовала она. -- Раскрывать сусек никак нельзя. В нем же главное добро -- хлеб.
-- Но он еще и фанерой прикрыт. Фанеру я оставлю, а доски...
-- Нет, нет! -- с испугом прервала зятя Анна Матвеевна. -- Фанера слаба, от влаги покоробится, мыши в момент ее догрызут... А доски эти либо годов двадцать лежат тут... зерно спасают.
На задворках Дмитрий облюбовал дощатый навес, куда некогда ставился трехколесный "Урал". Теперь нет ни хозяина, ни мотоцикла и навес можно бы разобрать.
-- Тут сено, дровишки прячем от дождя, -- слабо заартачилась Анна Матвеевна, затем разрешающе махнула рукой... Часа два Дмитрий возился с навесом и еще дольше, упорнее ручным рубанком строгал жухловатые, дождем и солнцем выбеленные, но еще крепкие доски. В мыслях он то и дело возвращался к Анне Матвеевне, норовя объяснить, понять мотивы ее странной бережливости, похожей на скопидомство. Зачем ей те доски? Сколько жить собирается?.. Значит, еще не ощущает лютой болезни своей. А может, только вида не показывает? Но зачем бы ей саму себя обманывать, в показушки играть, если она и все близкие уведомлены о скорой и неминуемой?..
Временами Дмитрий виделся себе человеком, оказавшимся на обреченном, с гибельной пробоиной, тонущем судне, капитан которого с безумной невозмутимостью исполняет привычные свои обязанности, а матросы буднично драят палубу...
Многие вопросы Дмитрия оставались не отвеченными да и не просили ответа еще и потому, что все в подворье шло обычным четким чередом, в действиях и словах его обитателей не улавливалось никакого намека на свертывание хозяйственной и прочей тутошней жизни. Ирина повытаскивала из дома все постели и одежду, повсюду развесила, раз-
30
НАЛ О ЖИТЬ
ложила залежалый скарб -- на ветерке, на неярком, но еще ласковом сентябрьском солнышке, а сама принялась обрезать кусты смородины и рябины-черноплодки. Анна Матвеевна, кашеваря у плиты, одновременно делала отлучки в сарай, где освобождала, очищала просторный угол, куда по обыкновению ставились на зимовку перенесенные с огорода ульи. Поглядывая на родичей, шустро и сообразительно трудился Петенька, возвращая на крышу курятника сорванные листы шифера. Потресканные, ущербные заменял новыми, запасными и, одобряя свою работу, вскрикивал резко и радостно, как иволга...
Нарвав себе мышцы с непривычки тяжелым трудом, Дмитрий, едва добравшись до постели, рухнул в нее без чувств и мыслей. Утром, перекусив наспех, ринулся в баньку. Вспомнилось, как давно-предавно в какой-то другой сказочной жизни ставили с отцом на об доньях такую же баньку-невеличку, только не каменную, а из осинового бруса. Всего тогда было, кажется, вдоволь и задешево -- и стройматериала и умелых рук... А теперь ни того, ни другого. Выкраивай, кумекай, приноравливайся...
Слоем речного песка Дмитрий покрыл земляной пол баньки, на плоские камни положил лаги, а на них -- доски... Обшивка стен далась легче, быстрее. На предбанничек тесу не хватило, и Дмитрий высветлил, облагородил его побелкой. Отремонтировал моечную скамеечку, двумя брусьями подпер, укрепил полок... Смел в кучу щепки, стружку и ими же затопил печь-каменку, а сам вышел на воздух -- отдышаться, смыть с лица сажу и пот.
-- Ой, это же не баня, а бар! Запах камня и дерева! -- заглянув в баньку, громко оценила Ирина. -- А я-то думала, что ты только в своей бумажной работе силен...
Анна Матвеевна, осмотрев баньку, вышла оттуда со слезами.
-- Спаси и сохрани тя, Господи, Димушка златорукий. Из неудобья и рухляди экую пользу смастерил, - помолчав, в растерянности, благоговейно запричитала она. -- Теперь нам с Петенькой только и жить не тужить. Банька парит, банька все поправит...
В тот же день Дмитрий подладил и колодец, изъяв из его замоховелого срубика два нижних подгнивших венца. Затем натаскал в котел воды, подбросил в каменку дровишек...
Поздно вечером, намытые, напаренные, сидели за сто-
31
Иван УХАНОВ
лом, на котором в окружении разной снеди блестели самовар и бутылка водки.
-- Я даже в Москве давно уж так не парилась, хоть там бань и саун на выбор, -- с устало-блаженным видом сказала Ирина.
-- Всю тяжесть сняло, тела не чую, будто летаю, -- делилась ощущениями Анна Матвеевна, разрумяненная, помолодевшая.
-- Хорошо! -- шумно выдохнул Дмитрий, опрокинув себе в рот стаканчик водки.
-- Хорошо-то хорошо, а чураетесь родного дома, годами не приезжаете, -- без укора заметила Анна Матвеевна, с умилением глядя Дмитрию в глаза. -- Я вас тут каждый день жду-поджидаю, а вам главнее всего -- дела, дела... Но надобно ли так напрягаться, ушкуйников да шарапников защищать ретиво?
-- Кого, кого? -- не понял Дмитрий.
-- Разбойников, воров и проходимцев, мама хотела сказать, -- пояснила Ирина. -- Ты же адвокат, правозащитник.
-- Вот именно: защитник прав и закона, -- подхватил Дмитрий. -- У нас нередко человек на деле бывает прав, а на бумаге виноват. Судьи подчас такое состряпают, так дело повернут!..
-- Дедушка говаривал: судья как плотник -- что захочет, то и вырубит, -- поддержала Анна Матвеевна.
-- Вот, вот. У наших судей много затей, -- поощряюще подморгнул Дмитрий. -- Не дать им ошибиться -- вот! Еще Екатерина Вторая вещала: лучше десятерых виновных простить, чем одного невиновного казнить.
-- Вот и прощаете... главных воров, как бы не видите их, а мелочевку отлавливаете, -- с ухмылкой сказала Ирина. Дмитрий уперся в жену тяжелым взглядом.
-- А ты, Димушка, не серчай, -- уберегая в застолье мир, Анна Матвеевна заспешила поддержать Ирину. -- То она и сказала, что ныне все говорят: страну разворовали, в невиданный разор ввели, тыщи людей с родных мест в беженство столкнули, тыщами без войны убивают... Лиходейство, воровство есть, а воров нет, и суда им нету. Вот! Потому как и судьям и адвокатам они деньгами завсегда глаза запорошат.
-- Ты что же, мам, во взятках меня обвиняешь? -- напру-жинился Дмитрий.
-- Не виню я, а советую... не утруждать себя, шибко не
32
НАЛ О ЖИТЬ
заступаться бы за них. Тогда, может, словили и засудили, наконец. А ныне, поглядь, все они главные ушкуйники на воле, по телевизору только и галдят, только и вразумляют нас, как жить. А я уж все, хватит, нажилась. Но пока на ногах, прошу приезжать... А то пожелаете, а ехать будет уж некуда.
Эти слова матери вернули Ирину и Дмитрия к мыслям о смертной болезни ее, к завтрашнему прощанию с ней. Тяжкое оно будет. Предстоит расстаться не до следующего приезда, а неизвестно, на какой срок, возможно -- навсегда. Возможно, мать они уже не застанут в живых, и явятся зимой лишь на ее похороны.
Дмитрий душевно содрогнулся, вообразив маленькое, занесенное по самые верхушки крестов, кладбище на взло-бышке, возле трех старых осокорей, железистый запах мороза, мерзлую, чугунной твердости, глину, которую придется долбить ломом и киркой, вырубая глубокую ледяную яму... Для мамы, которая сидела сейчас напротив, распустив по сухоньким плечам свои длинные, не очень еще седые влажные косы -- улыбчивая, ясно мыслящая, благостная.
Дмитрий налил себе водки и выпил не закусывая.
-- А что, если прихлопнуть весь этот табор и в Москву?! -- взметнулся он над столом. -- Давайте к нам, мам. Там и врачи, и больницы рядом. Не то, что здешняя глухомань. И Петра определим... Есть там трудовые лагеря...