Герои и сюжет этого романа вымышлены мною от начала и до конца; любое совпадение имен, фамилий и названий является случайным.
Юлия Вельбой
КАМЕННЫЕ МОГИЛЫ
роман
Посвящаю моему другу О.
Пролог
В некотором царстве, в некотором государстве жила-была красавица, и был у нее жених. Ушел жених на войну, а она осталась ждать его. Год прошел - нет жениха, второй прошел - нет жениха, а на третий год пришла похоронка. Плачет его мать, убивается, а красавица ей и говорит: "Не плачь, матушка, он живой".
Закончилась война, вернулись солдаты домой; радуются их матери, жены, невесты, а красавица затворилась в своем дому и на белый свет не глянет. Сидит она в затворе год, другой, третий... Многие приходили к ней свататься, но всем она отказала. Так прошло десять лет. Все уж давно позабыли красоту ее и стали считать красавицу обыкновенной дурочкой.
Но однажды рано на заре в село пришел человек: горькие морщины залегли у него на лице, и радость давно не озаряла его глаз. Подивились люди: что за человек такой? Одна лишь старушка упала к нему на грудь и заплакала от радости. Разошлась молва по селу: красавицын жених вернулся.
Как прознал он про то, что невеста его затворилась в своем дому и ждет, стал он к ней под окошко и говорит: "Выгляни, моя ясочка, я пришел тебя сватать". Но красавица лишь ставни затворила. Он к двери подошел: "Выйди, моя люба, я вернулся, чтоб жениться на тебе". Но захлопнула она дверь покрепче и ни слова в ответ. Он людей созвал: "Люди добрые, клянусь перед богом, если не откроет мне красавица, удалюсь в пустыню, и сгниют там мои косточки!" Покачали люди головами, подивились, а мать его все причитала: "Не ходи ты, Ванюша, в пустыню! Не ищи красоты непонятной, а женись ты, Ванюша, на девушке простой и покорной!"
Но сидела красавица у закрытого окна и, слушая это, молчала.
Сдержал свое слово Ванюша - в тот же год удалился в пустыню и, в глубокой пещере сидючи, молился до самой смерти. И до самой смерти красавица просидела в своем терему.
Старику моя сказка понравилась - сквозь темноту я чувствую, как он улыбается.
- Где ты взяла ее? - спрашивает он.
- Это по реальным событиям.
- Вот и видно, что сказку сочинял тот, кто стоял в толпе, глядя, как Ванюша и его мать убиваются.
- Как ты это понял?
- Но ведь так и осталось неясным: почему она не открыла?
- А если бы сказку рассказывал Ванюша?
- О! тогда бы он сказал, что это был перст божий для того, чтобы удалиться ему в пустыню и стяжать там царствие небесное.
- А разве не в этом разгадка?
- Объяснение красивое, но оно ничего не объясняет.
- А как бы рассказала его мать?
- Я думаю, она начала бы так: "Жила-была гордячка несусветная, и был у нее жених..."
- Так что же там было на самом деле? Пусть одно и то же событие видится по разному, но где та единственная точка, взглянув с которой, все становится на свои места?
- Мне кажется, эта точка - Красавица. Нужно понять, что она думала, сидя в своем теремке...
Старик замолкает, и я молчу. Даже предположить не могу, что думают красавицы в таких случаях.
- Вот вопрос, - заговаривает он снова, - Почему она затворилась, когда все стали возвращаться с войны?
- Может, чужая радость была невыносима?
- Нет - она боялась увидеть его.
- Почему?!
- Представь - она ждет жениха. И вот ей говорят, что он умер. Какой ее первый порыв?
Я только пожимаю плечами.
- Первый ее порыв - отдать самое дорогое свое сокровище, чтобы только он был живой.
- А что у нее самое дорогое?
- Это он.
- Но кому она может отдать его?
- Кому угодно. Она клянется никогда не видеть его взамен на то, чтобы он остался живым.
- Так значит, сказку нужно было писать не так!
- Тогда не было бы сказки...
Глава 1
Мама умерла, когда Олегу исполнилось одиннадцать лет.
Единственным близким существом после смерти матери у него оставалась сестра Люба, сама еще полуребенок. До этого он едва замечал ее и не понимал, что это такое - старшая сестра, но теперь как-то враз ощутил ее присутствие в своей жизни. Они остались жить в своей трехкомнатной квартире, которая показалась им сразу слишком большой, пустой и неуютной.
После похорон отец пытался поговорить с ними, но, скомкав первые слова, так и не предложил им перейти в свою новую семью. Да они и не пошли бы, - Люба оканчивала школу и была уже достаточно взрослой для того, чтобы привыкать к мачехе, а Олег - слишком маленький и перепуганный, чтобы пойти жить к чужой тете и, по сути, к чужому дяде. Люба была рада, что отец не произнес этих слов, хоть и не представляла себе, что они будут делать дальше.
Сначала он заходил часто, а потом все реже и реже, и в конце концов стал появляться раз в месяц для того только, чтобы занести продукты и деньги. Обычно они ждали его в первых числах, когда бывала зарплата, но один раз он совсем не пришел. Лишь вечером вместо отца на пороге появилась тетя Шура, соседка; она вошла своей шаркающей походкой и передала Любе некую сумму.
С тех пор они его больше не видели. Отец не избегал встречаться с ними, но его приход всегда совпадал со временем, когда Люба с Олегом были еще в школе. Иногда он встречал соседку на улице, спрашивал: "Ну как там мои?", но не дослушав ответ, торопливо совал ей деньги и сворачивал разговор. В глаза тети Шуры он не смотрел.
Но это были еще не самые худшие времена для них, - худшие времена наступили, когда соседи начали поговаривать, что отец их запил. Вскоре Люба и Олег ощутили это на себе: денег становилось все меньше, а к осени их стало хватать только на хлеб, картошку и постное масло. Чай и сахар приносила от себя тетя Шура.
Стоял теплый осенний вечер, почти ночь, - очень тихая, в которой слышен каждый шорох. Люба вышла на балкон. Она развешивала белье на веревках, чтобы за ночь оно протряхло, а с первыми лучами солнца начало сохнуть. В воздухе пахло чуть-чуть сыростью, чуть-чуть пожухлой травой и первой опавшей листвой, - это всё были запахи уходящего лета, самого грустного лета ее жизни. В окно их дома смотрел пушистый клен, еще совсем зеленый и не потерявший ни единого листочка, - он один во всем дворе не признавал осени. Сквозь его крону, рассеявшись в листве, пробивался свет фонаря.
Услышав свое имя в темноте, она замерла и прислушалась. Внизу соседки на лавочке судачили об их семье. Они жалели бедных деточек и склонялись к тому, что при таком отце только и остается, что сдать Олега в интернат, а над Любой, поскольку она уже почти взрослая, оформить опеку. Она разобрала слова: "...детская комната милиции", а потом: "да-да, подать ходатайство...". Оказывается, это соседи уже давно собирают им деньги - складываются, кто сколько может. Дальше стали перемывать кости отцу, обсуждая подробности его личной жизни.
Люба замерла с отжатой простыней в руке и вслушивалась в ужасные слова, но слышала лишь громкий стук своего сердца.
Олег сидел на маленьком трехногом стульчике в кухне и чистил на завтра картошку.
Он заметил, как тенью выскользнула с балкона сестра и некоторое время ходила из комнаты в комнату. Вот она зашла на кухню, вскипятила чайник, и встала как вкопанная. Застыл ее взгляд, застыли руки, держащие коробочку с чаем, Люба смотрела впереди себя и ничего не видела - все, к чему прикасались ее руки и на что натыкались глаза, приобрело вдруг второй смысл.
Олег посмотрел на нее удивленно и немного испуганно.
***
На следующее утро она проснулась, совершенно ясно осознав себя взрослой. "Как теперь добывать нам обоим пропитание?" - было первое, что пришло ей в голову. Мысль о том, что сейчас они живут на подаяние, - тайное подаяние Христа ради, - заставила ее скорчиться на постели. Отец со своей бурной личной жизнью никогда не был близок их семье, но она все же верила, что он не оставит их; во всяком случае, не оставит совсем, - так, чтобы чужие люди собирали им на хлеб. Раньше, в свои более счастливые дни, мечтая поскорее вырасти, она и предположить не могла, что ежедневная забота о хлебе насущном - это та граница, которая отделяет мир взрослых от мира детей, и если человек не содержит себя сам - он еще ребенок, сколько бы ему ни было лет.
Люба встала с кровати, ощущая головокружение и слабость в ногах, - с этой ночи и на всю жизнь она приобрела пониженное давление, - и пошла готовить Олегу завтрак. Те мерзкие слова об отце, а еще хуже недомолвки, под которыми подразумевалось нечто совершенно отвратительное, вспыхивали в мозгу с такой ясностью, что хотелось умереть. Ощущение тошноты от всей этой грязи, которая каким-то образом могла быть к ней причастна, мучило ее почти физически.
Люба крошила в сковородку картошку и жалела себя, потом резала хлеб и снова жалела себя, и жалость эта лишала ее последних сил. Но тем сильнее захлестывала волна ярости, тем яснее в глубине души зрела решимость все изменить, - любой ценой. Как изменить свое положение и с чего начать, она пока не знала, но ясно было одно - она не будет предметом жалости и не будет жить на иждивении посторонних людей, чего бы ей это не стоило.
Олег проснулся и прошел на кухню. Он не расслышал, как сестра сказала ему "Доброе утро". Сегодня он выглядел маленьким сгорбленным старичком и почему-то не ждал от этого утра ничего доброго.
- Ты плакала?.. - спросил он и сам испугался того, как по-взрослому прозвучал его вопрос.
Люба остановила на нем свой взгляд, помедлила немного и ничего не сказала. От этого взгляда, от всей ее фигуры на него дохнуло чем-то непоправимым.
Несколько раз за эту ночь Олег просыпался от ощущения неясной тревоги и лежал, глядя в темноту. Тревога преследовала его в виде сна, который запомнился ему очень четко и стоял сейчас перед глазами.
Он видит себя погруженным в океан, темный и неведомый; над головой черное небо без звезд. Он колышется на волнах и держит за руку какую-то девушку, возможно, Любу или очень похожую на нее. Он чувствует ее страх, смятение и надежду. В другой его руке фонарь - единственный источник света в этой кромешной тьме. Луч фонаря прощупывает сине-черную бездну, но дно так и остается невидимым. Нет никаких ориентиров; вокруг одинаково-черный океанский простор. Так и плывут они медленно, не зная куда, и ясно обоим, что нет ни цели, ни конца их пути.
Он проснулся, и тихий плеск океанских волн оказался тихими всхлипываниями Любы, доносящийся из ее комнаты.
***
Олег был неуспевающим, рассеянным учеником и ненавидел школу. Ненавидел не потому, что плохо учился, - плохих учеников в его классе было достаточно, и они прекрасно чувствовали себя в этом статусе, - а потому, что ничего из того, о чем толковали учителя на уроках, он совершенно не понимал. Высиживание долгими часами без всякого смысла приводило его в подавленное состояние, а унижения около доски, когда он не мог ответить на вопрос, зарождало в душе тихую злобу на себя и на весь свет. Иногда он знал ответ, но продолжал упрямо молчать, - вопросы казались уж слишком простыми, и отвечать на них было ниже его достоинства. Школа была его тяжким крестом, от которого он не ждал избавления, а переносил стоически в надежде, что когда-то, через несколько долгих лет наступит, наконец, освобождение.
Учительницей украинского языка была безобразная горбунья.
Она шевелила старческими губами, и сухая, как шелест опавшей листвы, речь усыпляла слушателей. Но иногда, совершенно неожиданно, в нее вплетались резкие повизгивания, и тогда весь класс, словно по команде, фокусировал на горбунье взгляд. Олег добросовестно смотрел на нее первые десять минут, но чувство омерзения пересиливало желание хоть что-нибудь понять из ее путаного и долгого рассказа. Ему пришлось отвернуться и смотреть в окно.
Окна кабинета украинского языка располагались на четвертом этаже; сквозь мутноватые стекла виднелось только серое небо и ветка тополя с пожухлыми листьями. Но тем-то и лучше: бесцветный лист окна давал простор воображению, на нем так ярко вспыхивали образы, что роились в его голове.
Читал Олег в свои годы необыкновенно много и все подряд. Страсть к чтению привил ему отец тем, что строго-настрого запрещал брать книги из своей библиотеки и пару раз жестоко избил его за это. С такой же страстью он мог заниматься только музыкой - в музыкальной школе он посещал класс фортепиано. Все, что отрывало его от этих двух занятий, он воспринимал как досадные помехи.
Следующим уроком была история. Монотонным голосом, подвывая в конце каждой фразы, учительница рассказывала о каком-то древнем государстве. Чтобы как-то развлечь себя, Олег попытался вслушаться в рассказ, но слова учительницы, почему-то, не превращались в его голове в живые образы, а оставались разрозненными, бессмысленными звуками. У самого лица, на шее, она носила крупную брошь, которая тускло мерцала при малейшем движении. После некоторого времени, проведенного в напряженном внимании, Олег уже видел только эту брошь и шевелящийся, похожий на кошелек рот, не имея при этом ни капли понимания того, о чем этот рот говорил. Он почувствовал себя уставшим, выпитым до дна, и под протяжные звуки, источаемые ртом, ему невыносимо захотелось спать. Спать... спать... - пусть умереть, но прилечь хотя бы на минутку...
***
В этот день в школу Люба решила не идти. Она лежала в постели и продолжала жалеть себя и свою несчастную жизнь. "Как невыносимы для тебя становятся люди, делающие тебе же добро, - думала она, - Люди, которые знают твою боль. Одним только этим знанием они увеличивают твою боль во сто раз. Несносные доброжелатели..."
Устроиться на работу прямо сейчас было невозможно - еще целый год учиться в школе, да и где работать? Без образования - разве что полы мыть, этого она не могла себе представить даже в самом страшном сне. Высшее образование Люба хотела получить непременно, при чем поступать она намеривалась ни много, ни мало - в иняз. Для небогатой рабочей семьи, в которой она воспитывалась, было бы трудно, но возможно поддерживать ее в этом стремлении, но с тех пор, как семья окончательно разрушилась, эта мечта оказалась недостижимой.
Нет будущего. Разумеется, всегда есть какой-то выход, можно, в конце концов, и в швейное училище пойти, - там кормят и выдают крохотную стипендию, - но это то же самое, что у тебя нет будущего. Да и что делать с Олегом?
Люба уже не была в таком отчаянии, как ночью, и ход ее мыслей был несколько стройнее, но все же в который раз она столкнулась с той проблемой, что не может думать. Удерживать в голове более-менее сложное понятие или логическую конструкцию для нее всегда было очень трудно, внимание постоянно перескакивало с предмета на предмет, и никак не получалось выстроить четкой картины. Она чувствовала досаду на саму себя - ей казалось, что от того, насколько ясно она сейчас сможет понять и осмыслить все происходящее, зависят ее шансы найти сколько-нибудь приемлемый выход.
Люба пролежала в постели целый день, выпив только чаю с куском хлеба, но в голову ей не пришло ни одной удачной мысли. Так что выход был пока один - надеяться на милость судьбы.
Дни текли за днями, и решение пришло неожиданно. Было оно таким простым естественным, как сама жизнь - она должна выйти замуж, и как можно скорее. Олега она заберет к себе, а муж заплатит за обучение в институте. Осталась одна проблема - Любе шел семнадцатый год, но у нее не только не было жениха, а во всем ее окружении не было человека, который хоть немного нравился бы ей или вызывал уважение. Она перебрала в памяти всех молодых людей, которых знала давно и с которыми познакомилась в последнее время, и поняла, что выбирать не из кого.
***
Незаметно пришел Новый год. Так захотелось праздника! Нового платья, подарков, новых, интересных встреч...
Еще с утра тетя Шура принесла немного муки и варенья, и, вдобавок к их скромному ужину, состоящему на этот раз из картошки-пюре, двух отварных сарделек и засоленных еще в более счастливые времена огурцов, Люба решила испечь пирог. Она уже давно плыла по течению, привыкнув к тому, что ей остается только ждать, и, поскольку такое отношение к действительности экономило душевные силы, настроение ее не то, чтобы улучшилось, но выровнялось.
К вечеру должна была прийти подруга, Светка, - верней, теперь уже просто одноклассница. Из-за появившейся откуда-то замкнутости подруг у Любы совсем не осталось.
Зачем эта бывшая подруга напрашивается к ней в гости, да еще и на Новый год, Люба так и не поняла, но почему-то не отказала. Когда же она увидела, что Светка пришла не одна, а со своим новым хахалем-студентиком, то решила вообще не впускать их. "Зачем она притащила еще и этого?" - нервически размышляла Люба, стоя перед дверным глазком. Она не хотела в своей жизни лишних глаз, и Светка отлично это знала.
Прошла уже минута, как в дверь настойчиво звонили и, по-видимому, уходить не собирались. Люба щелкнула замком, надеясь на ходу придумать что-нибудь подходящее для отказа.
- А вот и мы! - Светка улыбалась так, как будто одаривала ее большим счастьем.
Она не сразу сообразила, что стоит в стареньком халате, вся перепачканная мукой, простоволосая и неподкрашенная, а когда осознала это, было уже поздно.
Люба, конечно, хороша была и без всякой краски, но когда смутилась, стала неотразима: нежный овал лица зарозовел, заблестели голубые широко расставленные глаза.
- Ты так и будешь держать нас на пороге? - Светка шагнула в прихожую, как к себе домой. - Познакомься, это Виталик, - она взглянула игриво. - Ты не против, если он будет с нами?
"Хороша... - подумала Люба, - Тонна косметики на лице, на голове кандибобер, - чувствует себя королевой!"
- Виталик, - парень улыбался и, забывшись от смущения, протягивал руку. Улыбка его была глупой и невыразительной.
"Клоун", - пронеслось у нее в голове. Но она не могла показать свое пренебрежение человеку, даже такому нелепому и жалкому, как этот. Люба протянула ему руку, перепачканную тестом, которое уже слегка подсохло и прихватилось кое-где коростами.
- Люба.
Тут еще сильней ее охватило смущение - в другой его руке она заметила какие-то пакеты. "Решили подкормить голодное семейство?.."
Гости прошли в квартиру. Люба растерялась: быть с ними или идти на кухню лепить пирог? Но в больших пакетах было все, что нужно, и всё такие деликатесы, - куда ей со своим пирогом! Завернув кое-как края теста на противне, Люба засунула его в духовку и пошла приводить себя в порядок.
Она намеренно долго стояла под душем, надеясь, что они, может быть, почувствуют неловкость и уйдут, но, по-видимому, эта парочка была только рада, что есть возможность побыть наедине. Что ж, раз так, она покажет этой Светке, кто здесь королева!
Что надеть? - вечный вопрос всех женщин всех времен и народов. У нее осталось трикотажное платье, подаренное еще в прошлом году мамой на шестнадцать лет, - голубое, в меру длинное и того особого покроя, который, не выявляя фигуру полностью, дает возможность дорисовать воображению самые восхитительные линии. Люба расчесала и слегка взбила свои волнистые волосы - в укладке они практически не нуждались.
Гости явно смутились, когда она вышла к ним: Виталик - потому, что Люба слишком красива, а Светка - оттого, что не знала теперь, в каком тоне начать разговор. Долгое время, около полугода, они почти не общались; к тому же, как выяснилось, никогда и не были настоящими подругами. Но тут выручил всех пирог.
- Пирог! - Люба метнулась на кухню.
Светка пошла за ней. Девушки засуетились над противнем, а Виталику ничего не оставалось, как в ожидании прохаживаться по квартире. Она была обычной и ничем не примечательной, с приличным количеством накопленных родителями за всю свою жизнь самых разномастных книг и стандартным набором мебели; в углу стояло темное пианино. У окна робко притаился праздник: искусственная елка, под ней немного ваты и редкие игрушки на ветках... - Виталику стало грустно, как на празднике вчерашнего дня.
Он постоял немного у окна, посмотрел на серую погоду, на линялый, грязноватый снег, и снова обернул лицо внутрь комнаты. Неожиданно в проеме двери он заметил мальчика лет одиннадцати, неподвижно сидящего за письменным столом. Мальчик не писал, не читал, а просто сидел, глядя перед собой - и это было поразительно. Виталик подумал, что ребенок в течение всего этого времени никак не дал знать о себе - ни словом, ни движением. Он не заглядывал любопытно к гостям, пытаясь обратить на себя внимание, как это делали почти все знакомые ему дети, а только теперь обернулся немного насторожено. В белом свитере, белоголовый, с остренькими плечиками, он казался застигнутым врасплох.
- Привет, - проговорил Виталик и попытался придать своему лицу новогоднее выражение. - Как тебя зовут?
- Здравствуйте. Олег, - мальчик уже был собран; лицо его стало серьезным, без тени улыбки.
- А меня Виталик, - он замолчал. - Будешь клубнику?
- Спасибо, я не голоден.
"Есть, конечно, робкие дети, - подумал Виталик, - Которые стесняются брать угощение, но этот что-то уж слишком серьезен...и никак не робок".
***
После полуночи, когда уже был выпит традиционный бокал шампанского и даже кое-что покрепче, отношения в их маленькой компании потеплели. Всем хотелось праздника и счастья.
- У вас тут мило, - говорил Виталик. И, встретив настороженный взгляд Любы, добавил: - Я имею в виду ваш городок.
- Наш городок? А ты...
- Я не здешний.
- Он у нас столичный фрукт, - Светка прильнула к Виталику и ласково растрепала ему челку.
- Так уж и столичный, - он принужденно улыбнулся. - Если быть объективным - областной.
- Ну не скромничай, зай, - Светка смотрела восторженно и как будто снизу вверх, хотя лица их находились на одном уровне, - Зай - студент университета, биофак, - она бросила победоносный взгляд на Любу и снова перевела на него, - Правда, зай?
- Правда-правда, - отмахнулся он.
- А еще у нас папа профессор.
- Светуль, - он слегка тронул ее руку, - Ты думаешь, всем так интересно знать мою генеалогию?
- Девчонки, ну может хватит?! Мы еще о науках в новогоднюю ночь не говорили! Пусть лучше Люба расскажет о себе, а то мы в гости пришли, а о хозяйке ничего не знаем.
- Почему это не знаем, - Светка наморщила носик и заглянула в свою рюмку. - Все мы знаем...
Люба посмотрела испуганно.
- Ты одна живешь? - спросил Виталик, оглядывая комнату.
- Да, - лицо Любы сделалось напряженным.
- А твои родители...
- Мама умерла.
- Ой, извини. Действительно, как глупо... расспрашивать человека о его жизни, - и добавил после некоторой паузы: - Наверное, узнать что-то о человеке можно только в процессе самой жизни.
- О-о, пошла философия, - вздохнула Светка.
- А ты откуда? - спросила Люба.
- Зай из Донецка.
- Из Донецка? А как ты здесь...
- О, это целый анекдот!
- Светуль, - прервал ее Виталик, - Анекдоты я сам рассказывать люблю. И я еще в состоянии отвечать на вопросы.
Она обиженно передернула плечами.
"Неплохо, что я их впустила, - думала Люба, - Не такой уж никчемный этот студент. И глаза у него совсем не бесцветные, как показалось вначале, а светло-зеленые. Да и Светка вовсе не профура, а так просто... дурочка".
Ей нечасто приходилось бывать в пьющих компаниях, но когда это случалось, она замечала, что после определенной дозы спиртного у человека начинает проступать другое лицо. Привычное лицо его расплывается, не в силах сопротивляться действию алкоголя, и сквозь расслабленные мышцы начинают проглядывать совсем другие черты. Обычно это были черты какого-нибудь животного, и хорошо еще, если животного, - ей встречались лица рептилий и даже насекомых.
Бывало и так, что лицо не выходило за рамки человеческого лика, а становилось как бы размазанным портретом своего хозяина с глазами, похожими на дыры. Всегда с любопытством и отвращением наблюдая эту жуткую метаморфозу, сегодня она была удивлена - она впервые видела человека, чье лицо не становилось ни тем, ни другим; оно не расплывалось, а только как будто истончалось и бледнело, глаза же становились прозрачней и, как ни странно, красивей.
Она перевела взгляд на свою подругу и заметила, что та резко опьянела.
Одну свою руку Светка положила Виталику на плечо, другую - на колено, и в таком положении почти повисла на нем.
- Любань, мы пойдем, а? - она недвусмысленно указывала глазами на дверь соседней комнаты.
- Там Олег, - ответила Люба и покраснела.
- А туда? - Светка кивнула на смежную комнату, совсем маленькую, дверь в которую не закрывалась.
"Это моя спальня", - хотела сказать Люба, но слова застыли у нее на губах. Ее растерянный взгляд упал почему-то на Виталика.
Подруга смотрела на нее нахально и пьяно, а она все медлили с ответом.
- Что, дорогая, не сладко затянувшееся девичество? - вопрос прозвучал так грубо и так неожиданно, что Люба вспыхнула.
- Она пьяна, - быстро проговорил Виталик и тоже покраснел.
- Ты что-то сказал, милый? - Светка зашевелила рукой под столом.
- Да, милая, - ответил он ей в тон, - Я сказал, что нам не мешало бы повторить, - с этими словами он плеснул ей и себе коньяка.
Когда Светка запрокинула голову, чтобы влить в себя содержимое, Виталик только пригубил.
- Можно тебя на минутку? - он кивнул в сторону кухни.
Люба молча вышла из-за стола.
От мягкого света абажура под глаза ее залегли легкие тени, отчего они стали больше и темней. Почему-то захотелось плакать, и она крепилась изо всех сил.
- Кажется, Света немного перебрала, как ты считаешь? - Виталик стоял напротив и смотрел на нее не отрываясь.
- Так и есть, - Люба скупо роняла слова из боязни, что голос ее задрожит.
- Ты не возражаешь, если я уложу ее... где-нибудь?
Люба молчала.
- Я думаю, лежать ей сейчас будет лучше, чем сидеть, правда?
- Правда.
Когда вернулись за стол, Виталик налил всем еще немного вина, а своей пассии - пол бокала коньяка из бутылки, которую она пила весь вечер.
- Не много ей? - спросила Люба, расширив глаза.
- В самый раз.
Светка смело взялась за бокал:
- Зая, а ты? - она смотрела на бокал Виталика, на одну треть наполненный вином.
- Зай, это как раз та доза, которая мне нужна, не больше и не меньше...
- А-а-а... - Светка попыталась улыбнуться по-человечески, но мышцы лица уже не слушались, и губы застыли в лягушачьей улыбке.
После выпитого коньяка Светка обвисла на Виталике, что-то бормоча, и он поволок ее в спальню.
Люба сидела за разворошенным столом и слушала осипшее Светкино бормотанье. Веки ее отяжелели, и она сама не заметила, как впала в какое-то оцепенение. Она не двигалась минут десять, дремля с открытыми глазами, и все это время мысль о том, что нужно вставать, мыть посуду и убирать весь этот праздничный бардак, мучила ее невыносимо. Из этого сонного отупения ее вывел Виталик, внезапно тронув за плечо.
- Ты устала с нами?
Люба думала, как ей быть: продолжать играть роль радушной хозяйки или вежливо выпроводить припозднившегося гостя?
- Она не засыпает. И ее, кажется, сейчас рвать начнет. У тебя есть что-нибудь?
Она мигом вскочила, принесла тазик и поставила перед кроватью - еще не хватало ей этого безобразия! Светка лежала, тяжко постанывая, вся помятая и расхристанная, как тот праздничный стол.
Пока Люба возилась с подругой, чьи рвотные спазмы, наконец, благополучно разрешилась, Виталик убрал со стола, вымыл посуду и заварил чай. Люба вышла из спальни удивленная: он, кажется, хочет продолжать вечер? Или поблагодарить за вечер?
Они не заметили, как за одной-единственной чашкой чая проговорили до половины шестого утра.
***
После окончания университета Виталику открывалась широкая дорога: можно было идти работать преподавателем на кафедре у отца или в частную фирму, опять же по протекции отца. Это не мешало одновременно продолжать образование - поступить в аспирантуру. Работа преподавателем ему не очень нравилась, но зато давала гарантированный результат: быстрое продвижение по карьерной лестнице, стабильный доход, связи с нужными людьми и, в конце концов - деньги. Работа на частника тоже давала свои преимущества: молодой специалист - эксперт на знаменитом концерне по производству медицинских препаратов - имел хороший оклад, плюс бонусы в случае успешного выполнения плана продаж. Место и в отношении учебы было выгодным: работа не пыльная - знай, корми себе мышек таблетками, а потом разрезай их и смотри, что у них внутри от этих таблеток сделалось - остается много времени для диссертации.
Когда Нина Сидоровна, женщина строгая и властная, услышала о женитьбе, она перестала разговаривать с сыном, но тайком начала собирать информацию о будущей невестке. Виталик, единственный и любимейший ребенок в семье, ни в чем не знал отказа, но тут наткнулся на железобетонную стену материнской любви.
- Что с того, что тебя окрутила эта шустрая девица, - не ты первый! - кричала она в периоды их примирения. - И ладно бы хоть любила, а то ведь на деньги идет!
- Но мама... - робко протестовал сын, - Меня что, уже и полюбить нельзя?
- Ах ты, господи... - всплескивала она руками, - Полюбить! То-то любовью глаза замылила.
- Но почему ты думаешь...
- Я не думаю - мне материнское сердце говорит!
Перечить дальше Виталик не решался.
Мать умолкала, затем вновь принималась рассуждать, но уже сама с собой:
- Не-ет, я не позволю жениться на ком попало... Нам нужна девушка приличная, из хорошей семьи, а не голытьба завидущая.
Отец в этом вопросе был более либерален. Насчет невесты особых возражений не имел, но считал, что жениться в этом возрасте - значит испортить себе жизнь.
- Ты еще не знаешь, какая женщина тебе нужна, - мягко рассуждал он, сидя в своем кабинете. - Ты еще себя не знаешь, что ты можешь выбрать? В силу недостатка своего жизненного опыта, ты еще не можешь разобраться, какая женщина рядом с тобой.
Виталик сидел напротив отца на диване и насупленно слушал его отповедь.
- И потом, сынок. Устрой свою жизнь, заработай денег, поживи для себя. Неужели ты хочешь с самой молодости хомут на шею?
- Папа, не говори так, - он скрестил руки на груди, - Она не хомут.
- Ну вот, уже надулся, - отец посмотрел усталым добрым взглядом. - Сын, я не спорю, она прекрасная девушка, - он вздохнул, взял со стола карандаш, повертел его в руках и положил на место, - Но любая постоянная женщина - это обуза. Особенно, если тебе двадцать два года, - и добавил, понизив голос: - Особенно, если это твоя жена.
- Пап, вот ты говоришь: "прекрасная девушка". А ведь ты ее даже не видел! Она действительно прекрасная девушка...
- Виталик! - оборвал его отец, - Кто мешает тебе жениться на этой прекрасной девушке несколько позже, ну лет, скажем, через пять-семь?
- Это насмешка?
- В моем предложении нет ничего смешного. Это, если хочешь, мой тебе жизненный совет, основанный на трезвом рассуждении и жизненном опыте.
- Ну папа! Я тебе еще раз повторяю, нет никакого ребенка! Я женюсь потому... потому... что я так решил!
- Решил? - теперь улыбнулся отец, - Это хорошо. Это хорошо, что решения ты принимаешь самостоятельно. Так ты говоришь, нет никакого ребенка... а что же тогда есть, Виталик? - взгляд отца сделался острым, как пика.
Черный зрачок, нацеленный прямо на него и пронизывающий его насквозь, привел Виталика в замешательство.
- Есть... - пролепетал он, - Есть эта девушка, папа.
- Эта девушка... - задумчиво повторил Николай Григорьевич и углубился в себя. Он пощипывал бородку и молчал, как будто переваривал важную информацию.
- Пап, я пригласил ее к нам в субботу на ужин, - осторожно сказал Виталик.
- Что?! - отец как будто вышел из забытья - Мама знает об этом?
- Нет.
- Гм... - брови его сдвинулись к переносице, - Когда же ты собираешься ей сообщить? Сегодня пятница.
- Я хотел попросить тебя... Ты не мог бы ей сказать?
- Я? - по лицу Николая Григорьевича пробежал легкий испуг, - Хорошо. Я скажу. Ты уверен, что... что ты этого хочешь?
- Пап, сколько можно...
- Ладно, ладно. - Николай Григорьевич поднялся и заходил по кабинету. Это новое обстоятельство взволновало его.
- Сынок... не подумай, что я хочу как-то повлиять на твое решение, но... как же твоя "девятка"? - отец намеренно употребил это "твоя", дав сыну прочувствовать весомость своего довода. Машину эту он планировал подарить сыну за успешно защищенный красный диплом. Деньги на нее Николай Григорьевич собирал загодя, хотел брать за наличные, чтобы выпускать сына в новую жизнь без долгов, чтобы, так сказать, с чистого листа...
- А что "девятка"? - Виталик привстал с дивана, лицо его вытянулось.
- Сынок, - значительно сказал Николай Григорьевич, - Расходы на свадьбу, жилье...
- Я согласен на скромный вечер, я буду работать, у Любы есть квартира, а на хлеб нам двоим я заработаю, - выпалил он скороговоркой.