Полдень. Августовское солнце в зените. Высоко в небе заливаются жаворонки, поднимая на крыло уже оперившихся птенцов, и их песня вместе со знойным маревом дрожит над полями, заросшими уже пожухлой от жары травой. Вторят жаворонкам кузнечики, и воздух, напоенный настоем увядающей травы, густой и плотный обволакивает все вокруг неповторимым очарованием конца лета средней России. Деревня Семеновка, затерявшаяся в бескрайнем просторе полей и лесов, приютилась у речки Малышки, на окраине березовой рощи, с замшелыми брошенными срубами изб, буйно растущей у самых стен бузиной, громадными листьями лопухов вдоль истлевших изгородей. Почерневшие от старости соломенные крыши поросли мхом и почти незаметны на фоне леса. Уткнулись в воду низкие, вросшие в берега баньки, покосившиеся сеновалы и риги. Кое-где торчат у брошенных изб телеграфные столбы с обрывками проводов, да вытянули в небо шеи колодезные журавли.
По давно неезженой, заросшей травой дороге с видом полноправных хозяев этих мест разгуливают вороны, невесть что выклевывая из травы. У самого въезда в деревню стоит изба с уцелевшей, крытой дранкой крышей и стеклами на низких оконцах без единой занавески и с неплотно прикрытыми ставнями. Настежь распахнутые двери обнажили темное нутро сеней, на пороге которых нежится серый кот, подставив солнцу тощее, грязное, с колтунами колючек брюхо. Изредка кот прядет ушами, открывает желтые глаза и косит их в сторону, отчего кажется, что он внимательно прислушивается к тому, что говорит дед на завалинке. У самых ног, уткнувшись носом в валенок, спит пес, такой же старый, как и дед, накрыв лапой морду, будто прикрывая глаза от палящего солнца.
Старик в ватнике, накинутом на застиранную рубаху, в ватных штанах сидит, опираясь подбородком на руки, сложенные на крюке сучковатой палки и выставив на солнце правую ногу в валенке. Левая, обутая в чувяк на манер лаптя из веревок, торчит из коротких штанов, словно протез. Слезящиеся глаза устремлены на дорогу.
- Ёксель-моксель, - бормочет дед. - Уж, почитай, две недели никто к нам, Василь, не заглядывал. Чую, бедовать нам одним таперича долго. Покос кончили? Кончили. Стога ноне не кладут? Не кладут. У Марьина болота порубку еще год назад закрыли. Кому таперича в нашу Семеновку путь держать? Некому.
Кот прядет ушами и переворачивается на другой бок. Дед, не глядя на кота, произносит:
- А ты не вертухайся, не вертухайся, слухай, что говорю. Тебе тоже, почитай, не грех покумекать.
Кот, словно слушаясь, переворачивается в прежнее положение и лениво приподнимает голову.
- Вишь, - продолжает Митяй, - совсем пусто на дороге. Коль такая погода станется еще долго, никого к нам не жди. Рыба не клюёт, малинники посохли, грибы поздно пойдут. А кому до наших мест дело, коли ни грибов, ни ягод, ни рыбалки. Вон Матрена в пол-лета еще уехала, и Евсей к старшому в город перебрался. Остались мы только, четверо - вы, да я с Тонькой. Куры да козы не в счет. Автолавка третью неделю не едет, видать Верунька Задорнова разродилась, а заместо её кто поедет? Никто.
Старик горестно вздохнул, кот опустил голову и закрыл глаза.
- И Тонька, вишь, опять где-то застряла. Не иначе как по лесу коз гоняет. К вечеру ноги набьет, а ей в сельсовет и на почту надобно. Небось, снова босиком пойдет. Ботинки новые так и лежат, она их даже в центер не берет. Скольки раз говорю, а ей по фигу. Одно слово, непутевая.
Он помолчал, словно ожидал ответа от своего собеседника, глубоко вздохнул и продолжил:
- А, может, и права наша Тонька. До зимы еще о-го-го, ежели, носить будет, то, чай, не хватит до весны. Ноги-то у нее шустрые, бегать любит, а ботинки не сапоги-керзухи, подошва тоненька, тоненька, только на танцульках да по "сфальту" ходить. А у нее даже валенок к зиме новых нет. Сколько раз деньги ей давал, а она не покупает. Лекарства, говорит, тебе, дедуля, нужно, на печи вон даже летом теперь лежишь. А как не лежать, когда окиян-море в костях сидит и крабами шкрябёт днем и ночью. Руки все время крючит и крючит, будто я опять рыбу шкерю у Груманта. Вчерась снова всю ночь в бахилах в воде по палубе шастал. А вода холоднющая, спасу нет, аж до седалища добирается. Вот и сейчас будто того гляди, норд - ост потянет.
Дед поежился, плотнее запахнул пиджак. Кот, словное ему тоже стало холодно, встал, подошел ближе, свернулся клубком и прижался к собаке.
По дороге из леса вышли козы, погоняемые босоногой девчушкой в светлом выцветшем платье с распущенными волосами цвета спелой соломы. Казалось, она выплывает из дрожащего марева, походка ее была легкой и плавной. Козы послушно шустро бежали впереди, несмотря на жару, видимо, хорошо зная нрав своей юной хозяйки. Мелодичный звон колокольчиков заставил первой встрепенуться собаку, которая подняла голову и лениво замахала хвостом. Старик приложил руку к уху, поднял вверх лицо, на котором расплылась улыбка.
- Ишь, идуть, - промолвил он и закричал, деланно строгим голосом:
- Тонька-а-а. Ягод-то набрала?
Не дожидаясь ответа, зная, что с такого расстояния внучка отвечать не станет, он засуетился, встал с помощью палки со скамейки и направился к дверям дома. Кот тотчас же поплелся за ним. Собака, немного помедлив, не торопясь, направилась козам навстречу...
Так я увидел Тоньку. В это лето мы с отчимом рыбачили на озерах Валдая и остались без капли бензина для нашего верного коня - мотоцикла ИЖ-49. Около трех километров по жаре и пыли катили мы его в надежде достать в этой деревне хотя бы литр бензина. Я учился на последнем курсе мореходки и, закончив практику на судне, приехал к родителям на пару недель. Отчим был заядлым рыболовом, за что получил кличку среди своих друзей Карась-Профессор. Мы, когда бывали вместе, все свободное время проводили с ним на озерах и реках, что мне было очень даже по душе.
Отчим был военным летчиком, человеком общительным и рыбалку очень любил за радость общения с природой и людьми. Сам он происходил из кубанских казаков, и голос предков звал его на простор, подальше от города. Я знал, что его больше интересовали люди, близкие к природе, которых мы называем простым людом.
Когда кончился бензин и стало ясно, что мы элементарно заблудились, уж очень не точной оказалась карта, тогда с холма и открылась эта деревенька с небольшой речкой. Отчим сделал стойку и удовлетворенно промолвил:
- Здесь нам светит что-то очень интересное. Носом чую, - добавил он.
Я ничего интересного пока не видел, такие заброшенные деревни к тому времени встречались довольно редко. Здесь не было видно ни электрических проводов, ни хозяйственных колхозных построек, ни брошенной техники - непременного атрибута советского деревенского быта, не было даже кур. И потому я промолчал.
Прислонив мотоцикл к заброшенному колодцу, мы отправились в поисках людей, но, обойдя всю деревню, никого не обнаружили и только в конце деревни наткнулись на старика, как раз в тот момент, когда девочка вышла из леса. Дед нас не видел, и мы решили дождаться ее приближения, полагая, что общение надо начать с молодежи.
Нашему присутствию она ничуть не удивилось и прошла мимо, безразлично оглядывая нас на ходу. Так же молча, ответив кивком на наше приветствие, скрылась вслед за стариком в темном проеме дверей. Несколько озадаченные таким приемом, мы сели на лавочку. Собака, постояв у крыльца, повернулась, подошла ближе и равнодушно развалилась у наших ног.
- Что, тут все немые? - нарочито громко сказал я, но даже собака не соизволила хотя бы поднять голову. Отчим был человеком решительным и потому тут же направился в избу, бросив: - Если сено не идет к ослу, осел идет к сену. Ты пока постой.
Между делом я еще раз огляделся, но присутствия людей в округе снова не обнаружил. От усталости и жары размышлять по этому поводу не хотелось и, закрыв глаза, облокотился спиной к забору. Тот внезапно затрещал и опрокинулся вместе со мной в густую и жгучую крапиву. Надетый тельник не защитил потную шею. Как ошпаренный я вскочил и отпрыгнул на дорогу. Собака глухо заворчала, но с места не сдвинулась.
Из избы тем временем не доносилось ни звука. Рубленная, наверняка, лет сто назад, изба представляла жалкое зрелище. Казалось, она вот-вот рухнет. Из-за высокого бурьяна и крапивы, вплотную подступавшим к стенам, она казалась низкой, с окнами прижатыми к самой земле. Ни огорода, ни сада видно не было, лишь под оконцами на солнце чернели спелыми шляпками три больших подсолнуха. Следы запустения, и только протоптанная тропинка к крыльцу да козий помет говорили о том, что здесь все же живут, если не постоянно, то временно. Голосов в избе я не слышал и потому решил подойти поближе. Когда передо мной на пороге появилась девочка, я вздрогнул от неожиданности. Глядя на меня все тем же непроницаемым взглядом, после недолгого молчания, она, неожиданно грудным, глуховатым, и потому не по годам взрослым голосом, сказала:
- Ну что стоите-то? Проходите, пожалуйста, капитан.
В глазах ее мелькнула усмешка и некоторое любопытство. Я вздрогнул еще раз оттого, что она обратилась ко мне так, как меня звали уже много лет за мою мечту, и показалось, что я слышал этот голос уже раньше. От этого внезапно смутился, но быстро справился со смущением. Ведь передо мной, двадцатилетним парнем, моряком, уже почти штурманом, стояла всего лишь девчонка, и потому я не к месту надулся и шагнул мимо нее в избу, отчего чуть не стукнулся о низкую притолоку в сенях. После яркого света почти вслепую прошел в комнату.
В избе было приятно прохладно и неожиданно чисто. В глубине комнаты у большого деревянного стола по обе стороны стояли две скамьи. На одной уже по-хозяйски расположился отчим, а на другой сидел дед все с тем же котом рядом. Пахло скошенным сеном, мятой и чабрецом. После жары солнечных лучей прохлада избы была сродни глотку ключевой воды. Отчим жестом пригласил сесть рядом с собой. Через минут пять на столе уже стояла холодная отварная картошка, соленые и свежие огурчики, сковородка с жареными грибами и домашний козий сыр.
В избе была всего одна комната, в которой из мебели были только стол, две скамьи, небольшая тумбочка с книгами, что-то среднее между буфетом и шкафом. У дверей прибита большая вешалка с одеждой, накрытой марлевой занавеской. Все, что висело на ней, видимо, и было всем гардеробом этой семьи. Большая русская печь, чисто побеленная, занимала почти целую стену, а между ней и стенкой находилась, отделенная занавеской из такой же марли, ниша. Нетрудно было догадаться, что там и спит девочка. В проеме между окон висели фотографии под стеклом -- обычный семейный альбом в русских деревнях.
В переднем углу комнаты, как и положено, блестела латунью икона с незажженной лампадкой. Рядом с нею на стене висел портрет Сталина и пожелтевшие вырезки из газет. Стены были серо-черными с вылезающими кусками пакли между бревнами. Прямо над столом на тонкой цепочке висела керосиновая лампа "летучая мышь", которой, видимо, не так давно пользовались, стекла ее были чистыми. Следы паутины тянулись от нее к потолку, в которой висели сухие мухи. Я уже знал, что паутину над столом в деревнях нередко не сметали веником, чтобы она хотя бы частично избавляла от мух. Пол в комнате был неровным, со следами неоднократного ремонта, но очень чистый и я, невольно, сидя за столом, снял свои брезентовые туфли и задвинул их под лавку.
Все это время, пока я знакомился с обстановкой, девочка бесшумно скользила по комнате, иногда выходя в сени, и накрывала стол. Я слушал, но до меня не доходил смысл разговора отчима со стариком. То ли от жары, то ли от непонятного чувства ожидания чего-то необычного, я пребывал в состоянии некой заторможенности и очнулся только тогда, когда отчим потряс меня за плечо и, удивленно на меня глядя, послал за нашим вещевым мешком. Я поднялся с лавки, вышел на улицу. У входа стоял наш мотоцикл, но, к моему вящему удивлению, нашего вещмешка на нем уже не было, лишь зачехленные удилища и подсачек сиротливо торчали в положенном месте.
Я обернулся. Тонька стояла у двери, протягивая мне рюкзак. При этом она легко держала его на вытянутой руке, а ведь в нем было килограммов десять. Я что-то пробормотал насчет того, что мотоцикл я и сам бы мог прикатить, на что та все тем же низким голосом твердо произнесла: - Берите быстрее, отец ведь ждет.
К заходу солнца мы были уже "готовы". Мы - это дед, отчим и я. Выпитое спиртное быстро сблизило нас, наше знакомство легко перешло в бесконечную беседу. От выпитого под нажимом деда почти полного стакана водки я готов был вырубиться, но опытный отчим был начеку и заставлял наравне с ним поддерживать разговор. Дед обращался все время ко мне с байками о том, как ловил рыбу в Баренцевом море и спускал деньги в "самом лучшем городе мира Мурманске", считая, что мы с ним "одной крови" по родственным морским профессиям. Поскольку в Мурманске я бывал неоднократно, а труд матросский от рыбацкого не очень-то далек, я, как казалось, очень авторитетно комментировал все сказанное...
Проснулся оттого, что кто-то настойчиво тряс меня за плечо. В сенях было еще темно, но через открытый дверной проем уже пробивались первые лучи рассвета. Я лежал на широкой лавке, устланной сеном. Голова гудела, во рту пересохло. Сел и увидел перед носом ковш, протянутый Тонькой.
Я пил холодную воду и, проясняясь, вглядывался в темноту. Она стояла передо мной в белой рубашке. Глаз и лица ее не видел, но ощущал на себе пристальный взгляд.
С каждым глотком возвращались бодрость и уверенность. Я еще не успел возвратить ей ковш и сказать спасибо, как она наклонилась ко мне и обдала жарким дыханьем.
- Пошли со мной, - прошептала она и выскользнула за дверь на улицу бесшумно и ловко, словно ласка. Я, как ни старался, бесшумно выйти не смог. Что-то загремело, валившись со стены, и больно ударило по плечу. На шум тявкнул пес. На улице было прохладно, босые ноги обожгла леденящая роса. Тонька стояла, ожидая меня с прижатым к губам пальцем.
- Громко не разговаривайте и идите за мной. А то дед проснется и тятенька ваш. За нами увяжутся. А на что они нам. Толку-то, - говорила она на ходу, ловко огибая крапиву, осыпанную каплями росы. Я с осторожностью двигался за ней, едва поспевая.
- Да не бойтесь вы крапивы, она же мокрая, потому не злая, ее можно руками брать. Ой, да что ж вы такой неумечий - вдруг залилась громким смехом, запрокинув голову и смешно размахивая руками.
- Ты что? - грубо спросил я, не понимая причины веселья. Но она снова взглянула на меня и залилась пуще прежнего. Смех прервался так же внезапно, как и начался.
- Вы на себя посмотрите. Штаны-то ваши где? А ноги-то, ноги как ставите. Они у вас, как у молодого телка болтаются.
Я глянул на себя и залился краской. Ноги были босы и, естественно, как человек, отвыкший ходить босиком, я неуклюже ступал по мокрой тропе с колючками. Но главное, я был без брюк, а форменные казенные трусы, намокнув от росной влаги, прилипли к телу. Когда и при каких обстоятельствах снял брюки, не помнил, и потому повернулся к ней спиной и решил отправиться назад.
- Да ладно. Пойдемте так. Все равно они нам не нужны, мешать только будут.
Она решительно зашагала к лесу. В голове у меня все смешалось. Я ничего не понимал.
- Как это штаны не нужны?
Она резко обернулась. Рассвет уже прогнал остатки темноты и окрасил в розовый свет узкую полоску неба над полем. Её золотистые волосы от резкого движения взлетели и плавно опустились на грудь, где под рубашкой просматривались два соска.
Широко раскрытые глаза ее были невероятно чисты и красивы. Бездонные, необыкновенные, светло-коричневые с золотинкой, подстать волосам, они смотрели на меня без тени смущения.
- Конечно, не нужны, - ответила она мне. - В воду же полезем.
- Это еще посмотрим. Ты лучше скажи, куда мы идем? - я действительно не понимал, куда мы направляемся. - Купаться?
На ее лице появилось искреннее удивление.
- Чего купаться-то? Вы сюда купаться приехали, что ли? Рыбарить мы идем на озеро. А вы что подумали?
Я покраснел. Действительно, чего это я подумал. Она насупилась и спросила недовольно: - Ну, идем или нет? - и, не ожидая ответа, двинулась дальше.
Я шел за ней, пытаясь не отставать. Ее босые крепкие ноги, казалось, летели над землей. Под легкой рубашкой покачивались округлые бедра, вызывая во мне желание, прикоснуться к ним руками. Мы некоторое время шли молча.
- Тоня, сколько тебе лет?
Она ответила быстро, как будто ждала вопроса:
- Мне уже пятнадцать будет, - сказала она. - И, помедлив немного, добавила. - Скоро, совсем скоро.
А потом резко обернулась и спросила:
- А вам это зачем?
- Так, просто, - соврал я, пытаясь принять безразличный вид. Она отвернулась и ускорила шаг.
Мы шли молча минут десять. Солнце уже встало, но в лесу было еще прохладно. Я ежился от холода, но одновременно будто ощущал тепло впереди идущей девчонки, для которой, казалось бы, не существовало прохлады. Ее оголенные плечи и руки светились теплом утреннего солнца. Золотистая, только слегка тронутая загаром, кожа была чистой и очень нежной. Я ощущал ее запах, запах парного молока, смешанного с ароматом трав и леса. Молодое и здоровое мое тело нестерпимо тянуло прижаться к ней в эти часы пробуждения природы.
Вдруг она резко остановилась и так же резко сказала: - Идите-ка вы лучше впереди.
Лицо ее было серьезным и недовольным. Я снова покраснел, показалось, что она угадала мои мысли. Стараясь быть безразличным, выдвинулся вперед. Тропинка была едва различима среди травы, Тонька подсказывала мне направление, и вскоре мы вышли к небольшому, удивительной тихой красоты лесному озеру. Песчаные берега плавно спускались к воде. Окаймляли его березы необыкновенно ровные и высокие. Под ними почти не было мелколесья и, несмотря на закат лета, стояла ровная, мягкая, жемчужно-зеленая трава. Гладкая, спокойная поверхность воды блестела, словно зеркало. У берегов местами заросло камышом, высоким и сочным, а гладь озера почти сплошь покрылась кувшинками, таких крупных я ранее не видел и замер в восхищении. Тонька стояла рядом и с удовольствием наблюдала за мной.
Подошел ближе к воде. Первозданной чистоты песок и вода поразили еще больше, ведь воды лесных озер часто темны. Дно уходило в глубину довольно резко. Попробовал войти в воду, но она оказалась холодной, и я отступил обратно. По воде от берега пошли небольшие волны, тотчас вода заискрилась от убегающих мальков... - Ну, и как мы будем ловить рыбу? Снасти-то где? - Задал вопрос с иронией. Это смутило Тоньку. На лице ее впервые появились признаки растерянности. Стало понятно, что ей не знакомо слово "снасти".
- Как ловить, мы даже удочек не взяли?
- Идите за мной. - И мы двинулась по берегу туда, где камыши были особенно густыми. Шли, молча, заметно, что ирония ее задела. Девушка с характером, подумал я и вспомнил старый фильм.
- Тоня, - обратился я к ней. - А ты кино видала?
- Видела, - не сразу ответила она. - Когда я была маленькой, к нам кинопередвижка приезжала два раза в месяц и по праздникам. А сейчас только зимой смотрю, когда в райцентре живем с дедушкой. А почему вы спросили?
- А ты видела фильм "Девушка с характером"?
- Это про то, как она шпиона поймала, - обрадовалась Тонька. - Видела, но давно. А вот дедушка его часто вспоминает. Он со мной и про кино много говорит. Забыть все боится, вот и говорит, и говорит. А еще с собакой да с котом, когда меня нет.
Но он еще многое помнит. А вы, наверное, тоже много говорите...
- Это почему ты так решила? - удивился я.
- Знаете много. Когда много знаешь, то и говорить не стыдно. Вот я больше молчать люблю. Я знаю мало. Вот про лес, про озеро я все знаю. Но с ними говорить не надо.
- Это почему же. Говорят, что они тоже между собой разговаривают, только мы этот язык не понимаем.
- Как это не понимаем, - она возмущенно потрясла головой и развела руками - Это вы, городские, не понимаете, а я понимаю. Вот, послушайте. Слышите, камыш зашумел?
Она остановилась, прислушалась.
- Слышите? - еще раз спросила она.
Камыш действительно шумел, хотя царило безветрие.
- Ну и что же он шумит? -- спросил я с легкой лукавинкой.
Как ни странно на этот раз она не обиделась.
- Предупреждает нас и рыбу.
- О чем?
- Нас о том, что рыбы много, а её о том, что мы идем.
- Как это, много рыбы, разве в озере может быть то много, то мало?
- Да не в озере, а в мережах. Сегодня много, а бывает, что совсем мало. Ее из них ОН сам иногда таскает. Тогда ее лучше не брать. Он рассердится и тебя может в глубину утащить.
Я опешил. Что-что, а такого от нее услышать я не ожидал. Меня понесло:
- И кто же это ОН?
- Как, кто, водяной. - Она произнесла это искренне и убежденно.
- Ну, ты даешь, - не выдержал я. - В наше время верить в эту чушь, кто же верит. Какой водяной, где ты его видела?
- Здесь, - ответила она и резко повернулась ко мне. - И в Утином озере, и в Черном. В этом озере добрый живет, и в Утином тоже. А вот в Черном - злой. Из-за него там и коровы пропадали, и люди топли. Особенно, такие как вы, которые в него не верили.
- Не верил, не верю, и верить не хочу. Да и тебе не советую.
- А мне советов не надо, я без них проживу. А сейчас лучше молчите, мы уже пришли.
Я это и сам понял по вырезанным в камышах проходам и торчавшим из воды кольям, с уходящими от них в воду веревками. Не обращая на меня внимания, Тонька подняла подол рубашки, сняла ее и бросила на траву. На ней остались только трусики, вернее женские штанишки из белого ситца с синими незабудками. Ловко ступая по срезанному камышу, не глядя на меня, она двинулась в воду спиной ко мне. Через метров пять, когда вода достигла ее плеч, она погрузилась в воду с головой. Прошло около минуты, но она не выныривала. Мне стало не по себе. Я вошел в воду и пошел к месту ее погружения. Но не прошел я и двух метров, как над водой показалась ее голова.
- Отвяжите веревку от колышка и потихоньку тяните на берег. Да не торопитесь, а я другую мережу за это время достану.
Меня уже охватил азарт рыболова, и я стал плавно вытягивать снасть из воды. Кажется, там действительно было много рыбы. Предчувствие меня не обмануло. Мережа оказалась большой, а в ней были и полосатые окуни, и крупная плотва, серебрились лещи и золотом сверкавшие среднего размера лини. А между рыбой щелкали клешнями около десятка довольно крупных раков.
Только вытащил мережу на берег, как Тонька позвала меня вновь. У нее улов был еще больше. Мы вытащили с ней еще две, но в других рыбы почти не было, зато раков было достаточно. Я старался вовсю. Порезал о камыш ноги меж пальцев, с головы до ног покрылся мочалками тины, но азарт рыболова делал свое дело. Вода к тому же была довольно холодной, и я понял, почему она в озере светлая - в нем били холодные ключи. Когда последняя мережа оказалась на берегу, я уселся на траву, разглядывая наш улов.
Внезапно сообразил, что все это время не обращал внимания на Тоньку. Повернув голову, украдкой я взглянул на нее. Она сидела на корточках перед мережей и выбирала из нее раков в невесть откуда взятый мешок. В отличие от меня, на ее теле не было заметно ни малейшего признака дрожи от утренней прохлады. Капли воды скатывались по ее плечам. Она успела собрать волосы в большой узел на голове, отчего казалась гораздо старше. Обнаженная грудь ее оказалась уже довольно развитой. Передо мной была совершенно другая Тонька, совсем не девчонка, а молодая, необыкновенно красивая русалка, внезапно выплывшая на берег этого сказочного озера. Она почувствовала мой взгляд, но работу не прервала и не отвернулась, только тень смущения пробежала по ее лицу.
Чтобы не выдать своих чувств, я принялся выбирать рыбу.
- Тоня, а куда мы денем столько рыбы? - спросил я с нарочитой будничностью.
- Возьмем сколько надо, а остальную здесь оставим. В субботу дядя Володя приедет, заберет.
- Но ведь еще три дня ждать, и куда мы ее денем?
- Как куда. В садок отнесем.
- В какой садок, мы же ничего с собой не взяли? - Она рассмеялась. - Какой же вы... городской. Мы же проходили мимо них. Один для рыбы, другой для раков. Вы же чуть не наступили...
Я действительно не помнил, чтобы видел что-то наподобие садков на нашем пути.
- Вы возьмите рыбу, которая вам нравится. Вот вам мешок.
Она привстала и взмахнула рукой, как птица крылом, бросив мне мешок. От броска обнаженное тело вскинулось вверх, словно маня меня подойти поближе. Во рту сразу пересохло.
Тонька, ощутив мой взгляд, резко повернулась ко мне спиной, мешок на лету зацепился за ветку рядом с ней. Я решил воспользоваться этим, чтобы подойти поближе. Снимая мешок с ветки, я украдкой посмотрел на нее сверху вниз. Мне видны были только красивые гладкие колени, полные упругие плечи и спина, хрупкая и нежная. Я с трудом удержался от соблазна прикоснуться к ней пальцами. Она на мгновение прекратила работу, сжалась, и плечи едва заметно вздрогнули. Я резко сдернул мешок и вернулся на место.
Молча, мы разложили рыбу по мешкам. Тонька, не поворачиваясь ко мне, натянула еще мокрую рубаху. Я понес свою мережу к воде, но она сказала, что сегодня их ставить не будем. Пусть остаются здесь до завтра. Мы отнесли рыбу в садок и туда же вытряхнули мешок с отобранной мною для стола рыбой вместе с раками. Тонька сказала, что нам еще предстоит выбрать мережи на Утином озере.
До него мы шли минут пятнадцать вдоль ручья, вытекающего из Светлого озера. Тропы не было совсем, и я с трудом ставил на густую траву порезанные камышом ступни ног. Тонька казалось, не замечала этого, от чего я начинал злиться. К озеру мы подошли по заболоченному участку, с торфяными кочками усыпанными крупной, еще неспелой клюквой. Озеро практически не было видно из-за стены камыша и мелкого кустарника. Тонька зашла в воду выше пояса, презирая полчища пиявок. Мне было немного не по себе, но я пытался не отставать от нее. Наконец, камыш кончился, и открылось небольшое зеркало воды, с которого с шумом поднялась громадная стая уток, обеспокоенная нашим появлением. Не меньше осталось их и на воде.
Каких уток тут только не было - кряквы, лысухи, нырки, шилохвосты и еще много других, породы которых просто не знал. Такое обилие птицы я встречал только в северных морях, в устьях рек перед началом перелета. Пока я любовался пернатой братией, Тонька уже вытащила цилиндры двух вершей. Я кинулся на помошь. Мы уперлись плечом к плечу, я с трудом держал сплетенные из ивовых прутьев мережи, а Тонька выбирала из них блестящих на солнце золотом карасей и укладывала в круглую, сплетенную из таких же прутьев, корзину с ручками и крышкой. Перед этим она выстелила дно корзины тиной и время от времени перекладывала карасей слоями новой тины. Все она делала очень ловко и быстро, и я невольно подумал, что без нее мне с этой работой было бы не справиться.
- Тоня, а кто плетет корзины и верши? Дед?
- Нет, дедушка больше не плетет, пальцы не слушаются. Он только иву выбирает. Корзины плету я, а верши вместе с ним. Он командовать любит, да и каждый раз выдумывает что-нибудь новое.
Карасей было много, килограммов десять. Тонька вытряхнула верши, прополоскала их в воде и поставила заново. Я поднял корзину, с трудом поставил на плечо и двинулся обратно. Не успел пройти и двух метров, как онa обогнала меня и возмущенно запричитала: - Вы что, не понимаете. Здесь осторожно ходить нужно. По таким местам чужие не ходят. Меня дедушка много лет учил, и то я два раза чуть не утопла. Вон на ту березу держите, там меня подождите, я мигом, - она свернула в сторону и растаяла в камышовых зарослях.
Дойдя до березы, которая росла на возвышении, я обрадовался сухому месту, с удовольствием скинул тяжелую корзину и лег на траву, раскинув руки. Сквозь листву пробивались теплые и ласковые солнечные лучи. Я закрыл глаза, и тотчас же в моем воображении возникла юная и гибкая фигурка Тоньки.
Тонька все не шла, и я начал волноваться. Понимая, что идти за ней безрассудно, твердо решил дожидаться ее здесь. Как уснул, не помню. Проснулся оттого, что рядом со мной кто-то крякнул. Я открыл глаза. В полуметре от меня сидели две жирные кряквы и смотрели на меня своими глазами-бусинками. Пересилив желание броском схватить одну из них, я потянулся к корзине, но вспомнил, что она с рыбой. Тогда начал потихоньку шарить рядом с собой. Утки присели, но не улетали. Помаленьку стал подвигаться к ним. Когда мне показалось, что они уже близко, попытался их схватить. Утки захлопали крыльями, подпрыгнули и упали совсем недалеко, а я по инерции перевернулся на живот лицом в траву. Тотчас же раздался звонкий Тонькин смех. Стараясь сохранять достоинство, не торопясь, поднялся, но Тонька еще звонче рассмеялась. Только теперь обнаружил, что обе утки связаны шпагатом, который она держит в руках. Я рассердился и резко встал. Тонькин смех оборвался внезапно. Глаза ее стали округляться.
- Ой, - сказала она. - А вы исподнее порвали.
Еще не видя, что случилось, почувствовал, как лицо мое запылало. Я поспешно отвернулся от нее.
- Во, вот так и стойте, сейчас все поправлю.
Откуда-то из-под волос она достала булавку и скрепила порванную штанину.
- До дому дойдем, там я вам ее зашью. Только осторожнее, а то булавка расстегнется, и беда может случиться.
Улыбаясь, она забросила мешок мне на спину. Сама взяла в одну руку веревку, связывающую уток и перекинула их себе через плечо так, что одна оказалась спереди, другая сзади. Загалдевшие было утки смолкли, как только оказались вниз головой.
- Берите другой рукой вагу, - указала она на просунутую под ручки корзины палку, - и идемте, только не шибко.
То ли оттого, что груз равномерно распределился, то ли оттого, что ощущал ее рядом, идти было легко.
- Тоня, а как ты их поймала?
- На карася, на крюк. А другой раз на лягуху ловлю.
- Не понял. Как это на крючок? На удочку что ли?
- Не. Крючок да веревочка. Из камыша кинешь, и сиди тихо в воде. Главное головой не верти и глазами. А когда она возьмет, то сразу глотает, если рядом другие.
Говорила она убедительно, да и у нас с отчимом неоднократно утки попадали на перемет во время рыбалки.
- Значит, теперь мы с хорошим обедом, - сказал я, но Тонька не согласилась.
- Утку надо дня три - четыре на травах да зерне держать. Хорошо бы еще улитами кормить. Тогда они рыбой пахнуть перестанут, и мясо мягче становится.
- Или, как французы, в вине подержать, - сказал я.
Тонька удивилась.
- Как это в вине, в водке что ли?
- Нет, в вине, - сказал я и пояснил. - Перед тем как готовить. В красном или белом, французы так делают.
Тонька замедлила шаг.
- Это кто ж их тогда есть будет? С вином-то. Это ж гадость-то, какая!
Я понял, что объяснять тайны французской кухни здесь бесполезно и спросил:
- А ты вино пила?
Она смешно оттопырила губы и обиженно сказала:
- Еще чего. Лимонад люблю. "Дюшес" особенно. В центре всегда пью, если деньги лишние есть.
- А что, лишние деньги-то бывают у тебя?
Она посмотрела на меня и сказала с сожалением:
- Нет, - потом вздохнула и добавила. - Лишние не бывают.
Лицо ее стало серьезным и озабоченным. Мы вышли из лесу к дому. Мне почему-то очень захотелось угостить ее лимонадом или мороженым, таким, которое в Ленинграде мы называли "ореховым батончиком". Я даже представил, как она облизывает свои полные губы, и глаза ее искрятся от удовольствия. Но Тонька уже стала совершенно другой, чем-то озабоченной и опять молчаливой.
Дома нас ждали. Было видно, что отчим и дед опохмелились и нагуляли аппетит. Тонька заперла уток в сарайчик и внесла вместе со мной рыбу и раков в избу. Достав из-под лавки вместительный ушат, она высыпала в него карасей. У отчима округлились глаза. "Подожди", - подумал я, зная, что больше всего на свете отчим любит раков с пивом. Казалось, Тонька поняла меня и, обращаясь ко мне внезапно ставшим очень ласковым и хитрющим голосом, сказала:
- Принесите мне из сеней котел, он там, под лавкой, - а сама выскочила за дверь.
Котел я нашел не сразу и когда внес его в избу, то застал совершенно ошеломленного отчима, сидящего над раскрытым мешком, с вцепившимися в его пальцы раками.
- Ну и ну. Да какие ж вы молодцы! Это ж надо - раки, да сколько и какие!
Он был счастлив, как ребенок, и я понял, что это конец. Теперь ни мне, ни Тоньке не уйти от озера, пока он не выловит последнего рака. Такой уж он был, мой отчим. Единственное, что подавало слабую надежду, - отсутствие пива на довольно значительном расстоянии. Хотя это было слабым утешением, так как, по его собственному выражению, если есть раки, за пивом можно идти и во Владивосток. А уж если мой отчим что-то решил, то его никакой танк не остановит. Перспектива проторчать даже у такого красивого озера безвылазно несколько дней, а потом с огромными мешками раков трястись у него за спиной на неудобном втором сиденье мотоцикла не один десяток километров, представлялась ужасающей.
Бесшумно появилась Тонька с солидной охапкой крапивы, которую она поместила в котелок, а сверху залила ее водой. Дед тем временем возился у печки, разводя огонь, отчим кинулся помогать ему. К моему удивлению, он делал это очень ловко, хотя дед и мешал ему. Я почувствовал усталость и, зная, что им лучше не мешать, вышел в сени. Нашел в сене свои брюки, надел их и вышел на улицу. Подойдя к мотоциклу, достал из сумки багажника часы. Был уже двенадцатый час. "Хорошо половили", - подумал я. Время пролетело незаметно. В избу идти не хотелось, и я решил посмотреть огород.
Он оказался небольшим, если не считать приличного картофельного поля. Огороженный от коз забором, он был довольно неплохо ухожен. Здесь понемногу было все, что нужно для деревенского стола. Сомнений в том, что здесь хозяйничала Тонька, быть не могло, дед не смог бы при любом желании обработать весь участок. Сразу за огородом протекала небольшая речушка. На берегу стояла банька с покосившейся железной трубой. По отсутствию ржавчины на трубе можно было определить, что банька действующая. Я открыл дверь. В нос ударил банный запах, но внутри было сухо.
На веревке висело белье и мешки из-под рыбы. Они уже были чисто выстираны и совсем не пахли. Ну и Тонька! Я даже улыбнулся, все успевает.
Прозрачная вода речки колыхала изумрудную зелень водорослей своим течением. На чистом песчаном дне лежали крупные, под цвет песка, пескари. Их было много, и все они расположились носом против течения. У противоположного берега под листьями кувшинки застыл щуренок в ожидании поживы. С берега в воду был оборудован сход из бревен осины, с вырубленными топором ступенями. Видимо, здесь брали воду для бани и огорода. Влево по берегу вела протоптанная тропинка, я пошел по ней и через десяток метров обнаружил родник. Опустил в него руку, вода тотчас же обожгла ее холодом. Нагнулся и начал пить. От ледяной воды ломило зубы, но вода была настолько вкусна, что оторваться было невозможно. Чуть выше родника стояла копна свежего сена. Оно было еще зеленоватым и не утратило запаха свежескошенной травы. Я не удержался и с разбегу бросился в него. Сено, мягкое и не колкое, приняло меня в свои объятия. Я перевернулся на спину и стал думать о Тоньке. Благодушное настроение, обилие впечатлений и ранний утренний подъем сморили меня, и я не заметил, как сморило. Мне снились золотые караси, смеющаяся Тонька, которую я хотел обнять, но она каждый раз выскальзывала у меня из рук, превращаясь то в утку, то в русалку. Я и смеялся, и сердился, а Тонька вновь возвращалась ко мне, выходила из воды обнаженная, дразня меня качающимися бедрами и зовущим взглядом. Я бежал за ней, не поспевая за ее летящей походкой, и длинная трава и камыш хватали меня за ноги. Я падал в высокую траву и не мог подняться.
- Ну, вставайте же, вставайте, - смеясь, говорила мне она, протягивая руки. С ее помощью я поднимался, а она снова убегала от меня. Обессилив, я упал в траву. Тонька подошла ко мне, взяла мою голову в руки и, согревая теплом своего дыхания, позвала.
- Идемте за мной, мы вас ждем.
Я обхватил ее руками. И проснулся.
Тонька стояла надо мной, прижав по-женски подол платья руками.
- Я вас ищу, ищу, а вы спите. Хорошо Трезор показал.
Собака стояла рядом, лениво помахивая хвостом и глядя на меня подслеповатыми глазами.
- Без вас начинать не хотят, ждут, меня послали.
Мне показалось, что последнюю фразу она произнесла специально, чтобы чего иного не подумал. Я пошел за ней, опустив голову, усмехаясь тайне своего сна. У речки остановился, сполоснул лицо. Тонька стояла надо мной в ожидании, все так же прижимая подол. Я понял, что она смущена, только не мог понять чем.
Нас приветствовали шумно, особенно отчим:
- А я думал, что вам так понравилась, что опять на рыбалку подались, - произнес он радостно.
Стало понятно, что они уже "причастились". На столе стояли полные стаканы. Я от своего отказался. Отчим подумал и тоже отставил свой в сторону. У меня упало сердце, быть рыбалке непременно и не иначе как после обеда сразу. Тонька взглянула на меня и вдруг промолвила своим теплым и обещающим голосом:
- Ну, как же вы под рыбку-то не выпьете. Грех ведь, да и к дому неуважение. На дворе скоро ночь, а наши места ночью гиблые, мы ведь все равно вас никуда не отпустим.
Она пододвинула мне стакан. Как-то само по себе, просто и без затейливости, вслух вспоминал о южных морях, о Сингапуре, Индии. Будто вновь прошел с моими новыми знакомцами путь от Мурманска до Стамбула. Рассказал им, как проходят пролив Вилькицкого с ледоколом, выгружают суда в Арктике заключенные. Про белых медведей, выпрашивающих сгущенку у экипажей застрявших во льду судов, о мартышках, ворующих булочки у туристов, и о слонах, таскающих огромные бревна вместо кранов и тягачей одновременно. За окном стало смеркаться, когда дед уронил голову на палку и чуть не свалился с лавки. Отчим с гордостью и восхищением похлопал меня по плечу и подмигнул явно замечтавшейся Тоньке:
- Как наш капитан? Далеко пойдет он. А рассказывает-то как!
Мы с отчимом вышли на улицу. В темнеющем небе загорались первые звезды. Дед побрел в бурьян, а мы уселись на лавочке. Было тихо, только в лесу изредка ухал филин, да откуда-то со свистом крыльев пролетали на озера утки. Мне всегда нравилась такая тишина. Она напоминала мне плавание на паруснике, когда ухо не ловит звуков, слышимых только на земле. Самые счастливые минуты в моей жизни в море уже тогда были связаны с вахтами в ночное время в океане, когда нет предела фантазии, когда кажется, что во всем мире только ты, океан и звезды. В такие минуты ничто не мешает думать о том, на что не хватает времени в дневной суете.
Отчим тоже был великим мечтателем, и поэтому мы часто проводили время на рыбалке в полном согласии, молча вглядываясь в бездонное звездное небо. Он больше всего любил именно небо, в которое мог смотреть часами. При этом не важно, какое оно было. Он любил небо любым, ночное в звездах или дневное в тучах и без них. А еще он очень любил свою работу и летал блестяще, как говорили его товарищи. И меня он любил за то, что я выбрал профессию, такую же, как и он - из мечты. Вот и сейчас разговор пошел о небе и звездах.
Отчим был человеком военного времени. После окончания в 1938 году производственно-технического училища закончил только сокращенные летные курсы при Ейском училище морской авиации и сразу попал на Балтику, где началась Финская кампания. Потом собрался "учиться по-настоящему", как он говорил. Но началась новая война, которая для него закончилась через несколько лет, после капитуляции немцев в Курляндском котле. На войне он научился пилотировать так, что стал летчиком-испытателем, а затем учил летать других. А еще на его долю достались войны в Китае, Корее, где он не только был инструктором, но и привелось сбивать "летающие крепости" и истребители бывших союзников.
После этого войну он стал считать самым великим бедствием на земле, называя ее не иначе, как чума. Любознательный от природы, он и сейчас принялся расспрашивать меня о названиях звезд и созвездий.
Так мы просидели с ним не менее часа и не заметили, что уже давно позади нас сидит на траве Тонька и внимательно слушает мою звездную экскурсию. Первым ее заметил отчим и поднялся, давая мне понять, что разговор пора кончать. Простившись с нами, он взял из багажника фонарик и отправился спать, приказав Тоньке обязательно разбудить его утром. Мы остались с Тонькой одни.
Тонька молчала, а я не знал, с чего начать разговор. Потом, через несколько лет я задал вопрос отцу, думал ли он, что оставлять нас тогда одних было рискованно. Ведь он, человек опытный не мог не видеть, что я был просто околдован ею. А ведь она была всего ребенком, хоть и выглядела очень красивой и соблазнительной девушкой. Отец ответил для меня неожиданно.
- Нет, не думал. Что бы ни случилось, я был уверен - такие, как она, не мелкие люди. Они рождены, чтобы приносить счастье. Баловством они заниматься не станут, а за себя постоять умеют. Думаю, что ты этого тогда еще не знал и потому прошел мимо своего счастья. Значит, не судьба. А еще я верил, что ты никогда не обидишь человека, который тебе искренне нравится, особенно женщину. А если бы на то была судьба, то разве я смог бы тебя остановить.
Некоторое время мы сидели молча. Тонькины глаза были устремлены в небо, и мыслями она была там, наверху.
- Расскажите мне еще что-нибудь, - попросила она.
- А я не надоел?
- Да что вы! Так интересно все, как сказка. Только моя мама и бабушка умели так же интересно рассказывать. Мама много знала и бабушка тоже.
- Тоня, лучше расскажи ты мне о них.
Тонька замолчала. Мне показалось, что она плачет.
- Тоня, ты что, плачешь? -- спросил я.
- Нет. После смерти мамы я больше не плачу. Слез нет.
Она произнесла это как-то очень по-взрослому.
Тонька вдруг спросила:
- А почему вы, называете меня Тоней?
- Как это почему, - удивился я. - Потому что ты Тоня, Антонина, как и моя мать.
Я замолчал, ожидая, как она отреагирует на это. Она шумно вздохнула.
- Меня после мамы никто не называл Тоней. Тонька и Тонька, а в школе по фамилии. А вы меня - Тоней, вроде как смеетесь.
- Да ты что. Я по-другому и не умею. Ну, мальчишек так, по кличкам, звать можно, а женщин я не могу, - хотел сказать девчонок, но вырвалось женщин. Тонька подняла лицо и, глядя на меня, произнесла:
- Вот вы и проговорились. Смеетесь надо мной. Считаете меня маленькой.
Я вспылил:
- Да что ты заладила, вы да вы! Зови меня "ты". Как я тебя.
- Нет. Вы вон какой, а я другая. Мне здесь всю жизнь жить. Как это я чужого человека "ты" звать буду. Меня и так считают ненормальной.
- Как это - ненормальной, за что?
- За маму, за бабушку. Их все вокруг ненормальными считали, а они нормальные были, только не такие как все.
- Вот и расскажи мне о них.
Тонька молчала, как будто собиралась с мыслями.
- Ладно, попробую. Только вы не смейтесь. И пойдемте в баньку, лампу засветим. Я вам чаю приготовлю, видела, как вы его любите.
Я согласился.
Тонька нырнула в избу, окна которой уже были темны и вскоре, бесшумно как кошка, вышла оттуда с чайником. В баньку она вошла первой и разожгла керосиновую лампу с треснутым стеклом. Свет ее после нескольких часов, проведенных в темноте при свете звезд, показался мне ярким. В буржуйке быстро запылал бойкий огонь, согревая чайник и уже остывшее к ночи помещение. На чистом платке Тонька разложила хлеб и пряники, старым немецким штык-кинжалом отколола от большого куска несколько кусочков сахара. Я еще раз с тихим восхищением отметил про себя, какой легкости, ловкости и природного изящества наполнены ее движения, как споро удается ей все, за что она берется. При этом она совсем не была похожа на тех деревенских девчонок, которых встречал до нее. А среди городских - тем более. И речь ее, несмотря на легкий деревенский выговор, была слишком правильной для человека, прожившего всю свою, пусть маленькую жизнь, в этой глуши.
Чистой марлей она тщательно протерла алюминевые кружки, прежде чем поставить их на небольшой столик у окна. Посмотрев на меня внимательно, она заговорила:
- От бабушки многое узнала, а еще мама говорила да ее подруга тетя Катя, жена нашего председателя Василь Василича. Мама мне тетрадь схоронила толстую, да дед отыскал и спалил. А теперь молчит, мне ничего говорить не хочет ни про маму, ни про бабушку. Даже когда пьяный бывает и то молчит. Я вам первому скажу. Наверное, потому, что я больше вас все равно не увижу. И отцу вашему верю, он тоже человек хороший. Вот чайку попьем...
Чайник закипел быстро. Тонька бросила в него чай и щепотки каких-то трав из железной банки с крышкой. Покрутив его на плите вокруг своей оси, она неожиданно для меня налила чай в кружку так, как его разливают арабы, высоко поднимая чайник над кружкой, метровой струей. Я видел это в Александрии и Касабланке.
Протянув мне кружку, налила себе, села на нижнюю полку, поджав под себя ноги. Задумалась. Лицо ее стало серьезным.
- А где ты научилась так разливать чай?
Она ответила сразу: - Бабушка так делала, когда приходили добрые люди. А еще бабуля умела готовить разные вкусности. Такого у нас никто не мог. Бабуля у меня была городская, как она говорила, питерская, и муж у нее добрый, но не русский, а немец, говорила, очень хороший человек, только погиб, но об этом она никому не велела говорить.
В то, что рассказала мне она, было трудно поверить, но такую историю не могла бы придумать и самая опытная деревенская женщина. Похоже, все было правдой, да и зачем ей было мне врать?
Родилась Тонька в 1944 году, через несколько месяцев после отступления немцев. Принимала роды бабуля и местная повитуха Антонина, в честь которой и назвали девочку. Жили они тогда в землянках, упрятанных в партизанских лесах. В деревни к тому времени, некоторые партизаны возвращаться боялись, их сразу же забирали в армию, а после страшных партизанских лет воевать не очень хотелось. Да многим и некуда было возвращаться. С первых дней мать от Тоньки отказалась, и не будь бабушки, девочку вряд ли выходили бы. Мать ушла из землянки на второй день после родов и не вернулась. Помогла выкормить Тоньку партизанская немужняя повариха, которая рожала каждый год. Так и жили они в лесу до весны сорок пятого, а когда дошла до них весть о Великой Победе, бабушка собрала пожитки в узел и двинулась, как она сказала, "в люди", вместе с теми, кто возвращался в родные дома.
Отец Тоньки, партизан, не особо отличавшийся в боях, в родную деревню возвращаться не хотел, но, подумав, зарыл трофейный автомат и отправился вслед за ними. Шли лесами, в большие деревни отец заходить боялся, там были военные и милиция. Бабушка хотела от него уйти, но он ее не отпускал, с ними ему было удобнее выдать себя за беженца. По дорогам тогда таких брело много, и люди делились с ними последним куском хлеба, несмотря на голодное время.
Бабуля занемогла и слегла, когда они вошли в эту деревню. Здесь пустовала половина домов, мужиков совсем не осталось, одни старики. Председатель, инвалид, которому немцы отдавили танковыми гусеницами ноги за помощь партизанам, уговорил отца остаться, пообещав как можно дольше не сообщать о нем в район. Отец выбрал избу с самого края, и еще долгое время ночевал в лесу, опасаясь облавы. Вскоре он знал окрестные леса и болота лучше местных, а поскольку в них было много дичи, часто в доме было охотничье мясо и особенно рыба. Председателю власти выдали берданку для защиты от дезертиров и бандитов. Тот давал ее отцу с условием, чтобы делился мясом с сельчанами. Соседи в свою очередь продавали его рыбу, и жизнь понемногу наладилась. В доме не хватало только хозяйки и, пересилив страх быть пойманным, отец отправился на поиски матери. Как он ее нашел, он никому не рассказывал, но только через три месяца он вернулся один. Бабушке признался, что мать отыскал, но велел никому не говорить об этом.
К тому времени в деревне понемногу подрастал молодняк, и встал вопрос о школе, хотя все понимали, что строить школу для столь малого количества детей никто не станет. До ближайшего села было более тридцати километров, и председатель отправился с отцом в район за "училкой". Оттуда они вернулись с матерью. Бабуля была счастлива, но решили, что в деревне никто не должен был знать об их родстве. Матери выделили пустующую избу, всей деревней ее отремонтировали. Председатель привез немного учебников, и мать начала учебный год. Когда Тонька пошла в школу, в доме появился еще один жилец. Отец привел в дом деда - своего отца, но тот в деревне не прижился и через три месяца отправился за длинным рублем в Мурманск ловить селедку. Весной он появился в деревне с большими деньгами. Неделю поил всю округу, а потом отправился вместе с отцом и мужиками в район за пивом. Там их всех по пьяному делу и забрали.
Мужики вернулись, а отец с дедом пошли под суд. Отца посадили за проживание без документов и сопротивление властям, а деда отправили ловить в Мурманск рыбу как условно осужденного. При задержании отец сломал два ребра милиционеру, и так и сгинул. Мать его не искала, а дед вернулся через три года спившийся, больной и без денег.
Бабушка тоже часто болела, и мать взяла ее к себе. Изрядно изменившегося в норове деда не бросили, и стал он для Тоньки заместо отца. Сына не ждал, говорил, что тот сломал всем жизнь так же легко, как ребра милиционеру. Семью-то коримть надобно было, дед и занялся рыбалкой всерьез, и вскоре почти все время Тонька проводила с ним. Мать была этому рада, а бабушка, если и ругала девочку, то только за простонародный говор в подражание деду.
Беда пришла неожиданно. Бабушка давно мечтала поехать в Ленинград, но паспорта у нее не было. За документом пришлось отправляться в район, но обратно она не вернулась. За нею в район поехала мать с председателем, но через три дня председатель вернулся с женщиной в форме НКВД и милиционером. Они осмотрели школу, долго рылись в учебниках, собрали школьные тетрадки и уехали, приказав деду привезти Тоньку в район. Тоньку собирали два дня всей деревней. Кто принес ботинки, кто бельишко. Жена председателя подогнала на нее пиджак своей дочери. Тонька почувствовала, что ее отправляют навсегда.
К утру ее отвезли в поселок и доставили в кутузку, где уже пребывала в печали мать. К обеду Тоньку вывели из камеры и привели в кабинет. Следователь, высокий офицер с изуродованным лицом и без одной руки, попросил сопровождающего принести два стакана чая, достал из ящика стола сверток и положил перед ней два толстых бутерброда с салом. Оглядев ее с головы до ног, усадил взглядом на стул и глухим, невнятным голосом, идущим из глубины изуродованного рта, произнес:
- Слушай меня внимательно. Сейчас приведут твою мать. Времени у вас немного. Ты уже не маленькая, должна понять меня правильно. Ее и бабушку должны сослать, и этого здесь изменить никто не может. Они неплохие люди, но к нам они пришли во время войны с немцами. Выдал их твой отец. Если бы не он, может быть, все и обошлось бы со временем. Попробую оставить тебя здесь в детском доме, по твоим годам тебе в нем быть недолго. Может быть, удастся оставить с дедом в Семеновке, уж очень просит за тебя председатель колхоза. При матери не плачь, она у тебя хорошая, да только жизнь с нею круто обошлась. Бабушка твоя лежит в нашей больнице, но плоха и уже не говорит. Мать перед отъездом с ней попрощается, а тебе ходить не надо. Через полчаса за тобой придут. Так что времени у вас с матерью немного.
Тонька ничего не понимала, но жизнь уже научила ее ничего не спрашивать.
Мать вошла в сопровождении солдата и бросилась к Тоньке, прижала ее к груди. Следователь взял ее за плечи, усадил на стул. Пристально глядя в глаза, сказал строго:
- Времени у вас тридцать минут. Это не так мало. Я очень прошу, дорожите им, оттуда в письмах уже ничего важного не напишите. Вы меня понимаете, потом может быть поздно. А чай пейте и бутерброды берите, это моя Галина вам специально готовила.
Он закрыл дверь, дочь и мать остались одни. В этом месте Тонька прервала рассказ. Она плакала беззвучно, как плачут женщины, перенесшие большое горе и измученные долгими бессонными ночами. Я говорил что-то маловразумительное, понимая, что ей нужно просто выплакаться.
Чайник еще не остыл, я подлил чая себе и ей, заполняя паузу.
Она продолжала свой неторопливый рассказ.
- Мы остались с мамой одни. Она была какая-то другая, очень грустная и очень серьезная. Долго целовала меня, мои руки, не говоря ни слова, гладила волосы. Но глаза были сухие. Мне стало страшно. Она протянула стакан с чаем и тихо сказала:
- Пей, дочка, он хороший человек, дай бог ему счастья, без него нам бы больше не увидеться. И о бабушке он позаботился, ее в больницу направил.
Я спросила: - Что случилось, мама, почему вас увозят? Разве вы такие плохие?
- Нет, доченька, мы сами во всем виноваты. У нас не хватило смелости рассказать им обо всем сразу после войны. Мы с бабушкой надеялись, что время все расставит на свои места, ведь мы не виноваты в том, что оказались на этой земле уже не по своей воле. Верь мне, девочка, что ни я, ни бабушка никогда ничего плохого никому не сделали. Просто мы для них чужие, а чужим не всегда верят. Мы очень старались быть такими же, как они, но ничего из этого не вышло. А ты ни в чем не виновата. Ты такая же, как они, и родилась здесь, на этой земле. Здесь тебе и жить. Тебя трогать не станут, а если и будут обижать, терпи, помни, что часто люди делают это не со зла, а от трудной жизни. Отец твой виноват передо мной в том, что взял меня силой, без любви, да и других незаслуженно обидел, вот его и сослали по этапу.
Тонька замолчала, воспоминания давались ей с трудом. Я вновь удивился языку, которым она излагала события. Во время рассказа речь ее становилась правильной, совершенно отличной от той, которой она пользовалась при разговоре с дедом или со мной на рыбалке. Увидев, что я задумался, Тонька спохватилась:
- Да что это я. Вам не интересно, а я об этом никому не говорила, даже деду. Да он меня и не спрашивает, не знает про это, а я ему говорить боюсь. Он меня много раз хотел в детдом отдать. Ты, говорит, на городских похожая и со мной пропадешь. А все же и деревенская, не в пример матери и бабушке.
Тонька смешно сморщила лоб, от чего опять стала похожа на девчонку, но затем лицо ее вновь обрело строгие взрослые черты.
- Мама говорила тихо, я почти ничего не понимала и все время боялась, что кто-то войдет и заберет ее. Она рассказала, что они с бабушкой родились в России, но после революции оказались сначала в Крыму, затем в Турции. Потом перебрались в Германию, где муж бабушки работал врачом. Он был хирургом и погиб в Испании, где лечил солдат, которые сражались с фашистами. Мама тоже вышла замуж за немца, врача, выходца из России. Когда началась война, его послали работать в лагерь для военнопленных русских офицеров недалеко от Берлина, потом на Восточный фронт. Бабушка и мама поехали с ним, помогали в госпитале лечить раненых. К партизанам они попали после захвата ими немецкого госпиталя да так и остались в лесу, пока немцы не отступили. Потом маминого мужа кто-то сильно избил, и он умер. Это случилось тогда, когда меня еще не было.
Мама хотела обо всем рассказать, но боялась, что не поймут, тогда и бабушку посадят, но теперь бабушке ничем не помочь. Меня отдадут в детский дом, но бояться не надо, люди становятся добрее, ребенка не обидят. Потом она сказала, что наша фамилия не Потапова, как у деда, а другая, которая написана в медальоне, который она отдала мне и велела беречь пуще глаза. А еще сказала, что следователь все знает, и обещал рассказать мне, когда я стану совершеннолетней.
Тонька поднялась, нырнула в предбанник, затем вернулась и, протянув руку, разжала кулак. На ладони лежал золотой медальон без цепочки в форме сердечка.
- Вот он. Я его от деда прячу, он о нем ничего не знает. Вы уж не говорите ему. Я осторожно взял медальон и ощутил тепло руки Тоньки.
- А где цепочка? - сам не зная почему, спросил я.
- Ее следователь взял. Сказал, что она занесена в протокол, а вот медальон не внесли. Вы его откройте, там мамина фотография.
Я осторожно открыл крышку. Фотография была в хорошем состоянии и довольно четкая. Девушка с роскошными волосами была очень похожа на Тоньку. На крышке медальона с внутренней стороны была выгравирована надпись, прочитать которую при тусклом освещении лампы и без лупы не удалось.
- Тонь, а ты знаешь, что здесь написано?
- Мама сказала, что это медальон бабушки и надпись там не на русском, я прочитать ее не могу.
- Слушай, а фамилию свою знаешь?
- Мама говорила, а я не запомнила, она такая, длинная, ну, вроде как не русская, - и она снова горько заплакала.
Я долго успокаивал ее, попросил спрятать медальон, пообещав утром прочитать надпись при дневном свете. Она успокоилась и улеглась калачиком на скамье, а я расположился на полке.
Проснулся от голоса отчима:
- Свистать всех наверх, бензин приехал. Подъем, капитан!
Он потер руки, оглядел баньку и спросил:
- Все нормально? Вы тут не набедокурили?
Уловив на моем лице огорчение, он потрепал меня за волосы и, улыбнувшись, произнес примирительно:
- Ты извини, это - ляпнул. Ты у меня умница, настоящий мужик.
