Капитан проснулся рано. За окном, задернутым тюлевыми занавесками стояла по прибалтийски серо-темная стена, и он не сразу понял, где находится, отчего забеспокоился и повернул голову. Да я же дома! - вспомнил он, когда увидел на подушке лицо жены и услышал ее ровное дыхание. Осторожно, не зажигая света чтобы не разбудить любившую поспать утром жену, он выбрался из-под одеяла, накинул халат и прошел в гостиную. Прикрыв дверь, включил торшер. Рассеянный свет выхватил из темноты накрытый стол с остатками пиршества по поводу возвращения из рейса - с тех пор как он стал капитаном, вошло в обычай давать, как говорил его первый старпом и учитель Чижиков, "приходную осамблею" для близких родственников. В этот раз он не был дома около года, и прием был довольно пышным с большим количеством спиртного, но на удивление голова была светлой, однако давала знать о себе расшалившаяся язва желудка. В свои неполные сорок капитан был хроническим язвенником и состоял на учете в поликлинике, иногда проводя там неделю-две на восстановительном лечении, после чего врачи со словами: в этот раз даем вам "добро" на плавание в Африку в последний раз, выпускали в рейс. Однако "производственная необходимость" и нежелание капитана работать ближе к дому привели к тому, что этот "последний раз" длился уже десятый год, а язва неохотно расставалась с капитаном только на время отдыха и отпуска да непродолжительного лечения. Надо сказать, что он не был большим любителем спиртного, по возможности занимался на судне спортом, старался соблюдать диету и возможно давно бы справился с недугом, да вот беда - пристрастившись к курению в 21 год, теперь никак не мог избавиться от этой напасти. При беспокойной капитанской работе с годами количество выкуренных в день сигарет лишь увеличивалось, а язва становилась слишком разговорчивой и давала о себе знать все чаще и чаще. В надежде облегчить нагрузку на желудок попробовал курить трубку, но вскоре понял, что это скорее самообман. В последнем рейсе два раза бросал курить, но он выдался беспокойный - долгое стояние в Лагосе на рейде, тревожные дни на рейде Бейрута во время войны в Ливане, неприятности с грузом, вот и довел он свой "дневной рацион" до двух пачек сигарет в день. Язве это здорово не понравилось, она взбунтовалась, и никакие бульоны и таблетки на нее не действовали. Увидев его с приходом, жена пришла в ужас, немедленно объявив ультиматум - или я, или море! Хотя такое было и не впервой, все же что-то подсказывало, что на "последнее китайское предупреждение" это было не похоже, а поскольку капитан жену любил, то заявил, что в рейс он не пойдет пока не отгуляет отпуск.
Сейчас, сев в кресло с рюмкой коньяка, он окончательно понял, положительно решить этот вопрос в отделе кадров, вряд ли удастся, а смутные сомнения подтверждали события по приходу - уж очень хвалили результаты их работы. Вручили вымпел победителей социалистического соревнования, премию и необычайно быстро предоставили подменный экипаж на время стоянки. Все шло к тому, что им готовили какой-то не совсем обычный рейс, от которого отвертеться ему не удастся. В другое время он бы немного этим гордился, но боль в желудке порой становилась нестерпимой и готовность к подвигам отступала на второй план.
Все, баста! Завтра же, нет сегодня, иду в кадры и заявляю окончательно - либо отпуск, либо ухожу с флота, решил он и вернулся в кровать, с надеждой уснуть еще на пару часиков. Однако уснуть он так и не смог, и не только язва была тому причиной. Он вспомнил лицо своего старшего диспетчера с приходом. Обычно сдержанный и невозмутимый в этот раз он улыбнулся и совсем как сына похвалил:
- Молодец капитан. Я рад за вас, вы доказали, что пароходство может на вас положиться. Начальник просил передать - в пароходстве очень довольны, что вам в Алжире удалось сдать груз сахара без претензий, а вот два других судна до сих пор стоят невыгруженными.
- Да моей-то заслуги в этом нет, - ответил капитан, собираясь поведать, как удалось выгрузить этот злосчастный сахар, но диспетчер, приложил палец к губам.
- В конторе этого лучше не говорить, пусть все остается, как есть - ведь дело сделано.
- А что делать с этим? - капитан вынул из ящика стола фотографии размокших развалившихся коробок сахара в трюмах.
- Оставьте их нашим коммерсантам на всякий случай. Лучше расскажите, как вам пришла в голову мысль, сдавать груз не по числу мест, а по весу?
- Если честно, то не сразу. Ведь когда в порту в двадцати градусный мороз грузили аккуратные коробки прямо из вагонов, никто и не думал, что этот новый кусковой и быстрорастворимый сахар уже полон влаги и только мороз не дает ему раствориться, а коробкам развалиться. Когда же у берегов Франции вода за бортом стала плюс шестнадцать, сахар от отпотевания и потек, картонные коробки перестали держать форму. В трюмах нижние ряды коробок под тяжестью остальных стали сдавливаться, сверху образовались провалы. Тогда-то мы и поняли, ЧТО нам подсунули и стали искать выход. Неделю "чесали репу", как говорят наши остряки, но так ничего и не придумали.
За день до прихода пришел ко мне артельщик, он у нас хотя и не одессит, но из Николаева и мужик тертый - не один год проработал в торговой сети Тогмортранса на продовольственных складах. Помялся так немного и говорит:
- Положение ваше, товарищ капитан, понимаю - очень оно, прямо скажем незавидное, но уж не такое безвыходное. С одной стороны мокрый сахар - сплошные убытки, а с другой - от этого можно еще и навар получить, если ко всему с головой подойти.
- Ты что, издеваешься? - говорю. - Какой навар, когда кроме клизмы ждать ничего не приходится.
- Никак нет, зря вы так безнадежно заявляете. Еще мой учитель по химии Семен Исаакович говорил - если где-то убудет, то непременно кто-то с прибытком должен быть.
Думать нужно, соображать, ищите и непременно обрящете.
- Да не крути ты, хитрован николаевский, говори, что задумал, - говорю ему, а у самого что-то неясное, но с надеждой, проснулось.
- А вы, товарищ капитан, не горячитесь. Хорошая мысля созреть должна до наших масштабов, как-никак сахара в трюмах у нас две тысщи тонн, это не то, что у меня в артелке - три мешка. При таких масштабах можно и сгореть, не зря говорят - жадность фраера сгубила.
- Садись, говорю, чудо ты наше коммерческое. Нет у меня больше сил слушать твои разглагольствования.
- Обижаете, но сесть можно, - согласился артельный, - да только давайте я кофеёк сварганю, уж больно у вас кофейничек знатный - кофе в нем выходит, что в Лондонской гостинице нашей чудесной Одессы, а пока он готов будет, мы как раз с "нашими баранами" и разберемся. Занялся он приготовлением кофе, а я уже, правда еще смутно, догадываться стал, что "где убудет и что где прибудет", и налил по рюмке коньяка. Артельный не торопясь сел, рюмку отодвинул.
- Пока к согласию не придем, я рюмку не беру. Думаю, в нашем деле выход есть, хотя и обмозговать все нужно. Послушайте, что я вам расскажу. Служил я во флоте на Крайнем Севере при учебном отряде, где матросиков к службе на кораблях готовят, в самой, что ни на есть важной боевой части - хозяйственном взводе. Начальник его Петр Синицкий у нас вроде иконы был - и хотя башковитый мужик, а всем заведовал сверхсрочник Василь Загоруйко. Он продукты принимал, он же их и по столовым и боевым кораблям выдавал. Как-то получили мы двадцать мешков сахара, и он весь сахар из мешков в ларь высыпал. Захожу я к нему через час, а он с заплечным опрыскивателем водой сахар в ларе опрыскивает. Я-то сразу догадался, почему у него по документам всегда все в ажуре было - в магазине, что рядом с частью, где сахар продавали, его особо любили и часто рюмкой к обеду угощали, и пустые мешки ему передавали. Так вот: он на корабли отпускал сырой сахар, который по весу гораздо тяжелей, а образовавшиеся при этом излишки продавал. Я к вам спросить пришел - вы можете посчитать на сколько "потяжелел" НАШ сахар?
Мысль его я уже понял, а на вопрос ответить было нетрудно с приходом по осадке судна, с учетом израсходованного топлива и запасов.
- Ну, узнаем мы, а что дальше? - спросил я.
- А дальше, рискнуть можно, если уговорить, принимать груз не по количеству мест, а по весу, пусть даже и не в той кондиции. В коносаментах вес коробки 25 кг, так ведь это тот, что был на фабрике в цехах, где наверняка влажность небольшая. Груз работники складов принимать будут, а они хоть и арабы, а от наших снабженцев не отличаются. Если "лишний" груз появится, нам он ни к чему, а и им - халява. У арабов сахар продукт очень ходовой, непременно клюнут, если тактично и вовремя на излишки намекнуть, - уверенно заявил ушлый артельщик.
Я задумался. Другого выхода вроде не было, но и уверенности в успехе тоже, хотя если еще никто с таким грузом в Алжир не приходил, то может быть и выйдет. Обсудили это со вторым помощником и стали готовиться. С приходом нам здорово повезло - из-за очередного военного переворота в столичном порту выгружать нас не стали и через три дня стоянки на рейде переадресовали в порт Биджайя. К тому времени мы уже подсчитали наш "перегруз" из-за влаги, он оказался весьма значительным.
Все остальное прошло удивительно легко, жадность арабов помогла, к тому же еще и полчища пчел, из-за которых выгружали медленно, что позволило нам своевременно корректировать подсчеты. Россыпи было ужасно много, мокрые коробки разваливались в руках неопытных солдат, которые заменили грузчиков, отказавшихся работать из-за пчел. Страдали от них и мы, и если не было дождя, едва успевали открыть трюма, в которых солдаты работали в масках. Выгрузка затянулась и всем, в том числе и грузополучателю хотелось быстрее ее закончить, тем более было видно, что по весу мы привезли больше, чем было указано в документах. Для убедительности попросил арабов об этом умолчать, иначе, мол, меня дома запрячут в тюрьму. Вот и весь секрет.
- Все хорошо, что хорошо кончается, - сказал диспетчер, - и на этом забудем.
Сейчас сидя в кресле, в голову капитана пришла мысль о том, что диспетчер, который принадлежал к числу людей, которые стремятся не оставлять нерешенных вопросов, что-то не договорил. Язва тоже не спала и, почувствовав боль, он отложил рюмку с коньком в сторону, вернулся в постель, решив начать день все же с визита в отдел кадров.
Несмотря на то, что полдень еще не наступил, в кадрах было непривычно тихо и безлюдно. Новый инспектор старшего командного плавсостава, о котором он знал только понаслышке, хмуро ответил на приветствие и с притворным удивлением взял в руки заявление капитана на отпуск.
- Неделю назад я давал по этому поводу радиограмму, - пояснил как можно безразличней капитан. Инспектор остался невозмутимым, внимательно вчитываясь в строчки заявления, словно искал там что-то очень важное для себя.
- Какой повод вы имеете в виду? - взяв длительную паузу, спросил он похожим на скрип старой двери голосом.
- Я уже больше года не был в отпуске, да и язва моя расшалилась.
- У всех капитанов с отпусками проблема, а с язвой обращайтесь к врачам, отдел кадров решает другие вопросы - инспектор по-прежнему не поднял головы.
Вот и решайте, подумал капитан, но вслух произнес: - Через два месяца мне придется идти в Арктический рейс, не мешало бы и отдохнуть перед этим.
- Удивительный вы, капитаны, народ. Вам доверили командовать судном, воспитывать людей, а вы сами не имеете понятия о дисциплине и командирском долге, - он поднял голову и впервые удостоил взглядом капитана, от которого стоящий перед ним должен был, вероятно, вздрогнуть. Один глаз инспектора глядел строго, не мигая, а другой с большим бельмом придавал лицу немного зловещее выражение. Очевидно, инспектор привык, что это, особенно впервые, производило впечатление на собеседника. Однако капитан был предупрежден об этом своими коллегами, и сокрушительный взгляд оказался холостым выстрелом.
- Простите, но меня несколько удивляет ваш тон. Прошу передать мое заявление заместителю начальнику пароходства по кадрам, а ваше мнение о капитанах я учту на будущее, - сказал капитан, с интересом ожидая, какое впечатление произведет это на инспектора. Реакция не заставила себя ждать, лицо инспектора обрело цвет зрелого помидора.
- Настоятельно рекомендую запомнить - я не зря прослужил на флоте столько лет. Звание капитана второго ранга просто так не дают, - сказал он, для убедительности стуча кулаком по столу.
Спасла положение вошедшая в кабинет инспектор, у которой капитан, состоял на учете еще с матросов. - Здравствуй, Михалыч, с приходом - дружески произнесла она. - Ты, видимо, по поводу замены? Вынуждена тебя огорчить - капитанов не хватает, даем отдохнуть нашим старичкам, а ты у нас еще молодой и потерпишь, тем более рейс у тебя намечается нетрудный и недолгий, и до Арктики еще успеешь недельки две-три отдохнуть. Она взглянула на своего коллегу и продолжила, подмигнув капитану:
- А пока тебе отдыхать положено, судно твое на фумигации и до ее окончания нечего тебе здесь делать. Люби жену, развлекай сыновей, когда будешь нужен, я позвоню.
Капитан, как и все его коллеги, не только уважал эту женщину, но и верил ей, поэтому развернулся и, бросив "Слушаюсь и повинуюсь", закрыл за собою дверь.
Хорошая все-таки эта штука отдых, особенно для моряка дальнего плавания! Уж кто-кто, а они знают ему цену, особенно семейные. От хорошей пищи, регулярного сна и отсутствия неприятностей дальнего плавания через неделю боли в желудки беспокоить стали реже, отдохнувший организм сорокалетнего тренированного мужчины быстро восстанавливал силы, и безделье начинало надоедать. Чтобы ни говорили, а моряки, тем более капитаны, привыкли к укладу судовой жизни и в период отпуска более комфортно чувствуют себя вдали от дома где-нибудь у моря, куда, как правило, отправляются вместе с семьей. Когда же судно стоит в родном порту, даже находясь на отдыхе оставаться равнодушным к нему и работе невозможно, и он уже в который раз порывался зайти пароходство, а жена каждый раз одерживала. Долго так продолжаться не могло, и вот он с коньяком и готовыми бутербродами, взятыми в кафе у ворот порта, открывает дверь в Службу мореплавания. В просторном кабинете с видом на причалы, за столами с навигационными картами и лоциями солидно восседают морские волки с капитанскими нашивками на рукавах и встречают его, не теряя достоинства, наделенного не только званием наставника, но и солидным стажем работы на капитанском мостике. Сам визитер уже зарекомендовал себя неплохим специалистом и, несмотря на возраст, принимается почти как равный. Его персональный наставник, который "вывозил его в капитаны", не намного старше, но известен крутым характером и высокими требованиями на этот раз сама любезность.
- Садись имининничек, поведай нам, как ты заслужил такую награду? - говорит он, с долей таинственности, принимая коньяк и сэндвичи.
- Не ведаю о чем речь, - отвечает капитан, - о какой награде вы говорите?
- О какой? Да вы хитрец. Ему доверили рейс с грузом Организации Объединенных Наций, а он прикидывается, хотя пузырек и принес. Только им не отделаешься - такой рейс тебе дали!
- Какой?!
- Да он, кажется, действительно еще не знает, - вступает в разговор начальник службы.
- Или не понимает, - поясняет старший по возрасту капитан-наставник. - Почетный тебе рейс дают, с грузом безвозмездной помощи освободившемуся народу Африки.
- ХАЛЯВА тебе подвалила, - добавляет другой.
- Не пойму я вас что-то, а почему халява? - искренне удивляется капитан.
- И понимать нечего, груз тебе сдавать не придется - прилетит представитель ООН из Нью-Йорка и все подпишет. Разве это не халява? Ведь, наверное, в первый раз в твоей практике такое подфартило - без печали и забот, загорай как бегемот!
- Это ты "загнул", Эдуард. Если так считаешь, может быть, подменишь его на рейс? - спросил начальник службы. Шутник сразу стал серьезным.
- Вы же знаете, что по плану мне через неделю "вывозить" молодого капитана, - заявил он и принялся перебирать бумаги на столе.
- Так-то! - подвел итог старейший наставник. - За тридцать лет работы капитаном, я что-то не припомню этой самой халявы. Может быть, кому-то в жизни и подфартило, да только не нашему сословию. Не было в моей жизни беззаботного рейса - вернулся домой без "клизмы" - и ладушки! Главное в нашей жизни вернуться и чтобы дома тебя ждали.
- Вот за это и выпьем рюмку перед обедом, - предложил начальник, - и пожелаем капитану дальнейших успехов.
На том визит в Службу и закончился. Заглянув на судно, поинтересовавшись ходом фумигации, отправился капитан домой, следуя совету мудрой и всеми уважаемой Ильиничны, незабываемого многими эстонскими моряками инспектора отдела кадров ЭМП.
Далее повествование пойдет от лица капитана, что более достоверно передаст события так называемого "халявного" рейса, подробно зафиксированные в его дневнике.
5 марта. Таллин.
Вчера принял судно от подменного капитана после фумигации. Часть груза для следующего рейса уже погружена, это восемьсот тонн риса в мешках. Осталось погрузить еще сто тонн, задержавшихся в пути со Средней Азии да около сотни тонн медикаментов, сгущенного молока в банках и детского питание. С легкой руки остряков рейсу уже присвоили название "халявный", но пока достаются одни неприятности. Мешки риса оказались значительно подмочены отпотеванием, медикаменты уложены в пакеты, которые рвутся даже при легком прикосновении стропов. Второй помощник вот уже вторые сутки не вылезает из трюмов. Все его претензии разбиваются о идиотские заявления портовиков: "груз вы сдавать не будете, это безвозмездная помощь и не стоит беспокоиться - это же подарок, а дареному коню в зубы не смотрят".
По-вашему выходит, - отбивается штурман, - груз есть, но его одновременно вроде и нет. А зачем тогда обычные коносаменты на него выписываете?
Пришлось начинать работу с вызова представителя пароходства из коммерческого отдела, а тому удалось пристегнуть к решению вопросов таможню, но это все равно не избавило от головной боли командиров судна. А руководство торопит - нас ждет еще догрузка мукой в Антверпене и медикаментами в Дюнкерке. Впрочем, мой капитанский подсказывает, что беспокоится за груз, особых оснований действительно нет, все равно его частично разворуют, и будет достаточно уличить в этом грузчиков, а с ними пусть разбирается грузополучатель. Но и такая ситуация ничего общего не имеет с "халявой", а вот "клизму", как говорил наставник, заработать элементарно. При этой мысли начинает побаливать отдохнувшая за время стоянки язва и портится настроение.
7 марта. Таллин.
Документы подписаны в 16.00, ожидаем комиссии КПП и таможни почти два часа. В это раз провожать пришли все жены, их отпустили еще в полдень в честь Женского дня.
Недовольные тем, что мы уходим накануне их праздника, они косо поглядывают на меня, ворчат на мужчин, которые вынуждены заниматься своими делами в эти последние минуты. Я их хорошо понимаю, моя вот уже три часа сидит в спальне, прислушиваясь к ничего незначащим разговорам бесконечных посетителей капитанской каюты, изредка выходя из нее, чтобы помочь буфетчице убрать со стола и приготовить очередную порцию кофе. Ей кажется, что в этот раз их намного больше, и задерживаются они дольше обычного. Наконец прибывает комиссия и предлагает женам и провожающим сойти на берег.
К своему удивлению обнаруживаю, что среди пограничников и таможни, за редким исключением, все люди новые с неприветливыми лицами и чем-то озабоченные. Представляюсь, спрашиваю, есть ли у них ко мне вопросы, и на время их работы выхожу на крыло мостика, оглядываю причал. В свете мощных ламп на причале стоят женщины с детьми, укрывая от ветра подаренные цветы. Ветер по-зимнему сырой и холодный заставляет их прятаться за корпусом судна. От этого они стоят, как в модной в то время у моряков песне: "на самом краешке причала..., голову задрав", надеясь в последние минуты, разглядеть в глазах любимых что-то известное только им. Еще не до конца понимая, что означает для их родителей расставание на несколько месяцев, молчат дети. Как и многие, я не люблю эти минуты, и в этот раз расставание затягивается. Проходит час, а окончание работы комиссии не предвидится: пограничники зачем-то переворачивают верхние ряды мешков с рисом, таможенники сверяют документы с маркировкой пакетов с медикаментами.
Спускаюсь в кают-компанию и застаю там капитана пограничника и скучающую знакомую карантинного доктора, спрашиваю причины задержки. Пограничник смотрит на часы, пожимает плечами и под моим недовольным взглядом выходит.
- У вас сегодня работают пограничники и таможенники железнодорожного отдела и аэропорта, - поясняет мне доктор. - Учеба у них или обмен опытом не знаю. Им бы сначала с судном ознакомиться, как бы ни заблудились. А если честно, капитан, многие медикаменты просрочены, вероятно, из военного НЗ, но это не наше с вами дело.
- Не совсем согласен - все, что происходит на судне это наше общее дело, а результат зависит от того, кто и как будет принимать.
- Я не хотела вас обидеть, да только в Африку сейчас все страны сбывают залежавшиеся лекарства по просьбе их же врачей и бизнесменов. Все равно половину разворуют, - говорит с сожалением доктор и машет рукой. - Я рейс делала на "Покровском", из пятидесяти фур до места назначения дошли только четыре! Да вы это знаете лучше меня.
Конечно же, я знал, но почему-то сейчас мне ее рассуждения испортили настроения еще больше, и я вышел на палубу к трапу.
- Шли бы вы домой, - обратился я к жене с ребятами, - комиссия не спешит, чего доброго затянут еще на пару часов.
- Ты за нас не беспокойся, мы тепло оделись, подождем. Завтра праздник - отоспимся. Другие жены кивают головой в знак согласия.
"Учения" закончились через сорок минут, к этому времени на мостике уже скучал лоцман. Судно стояло носом на выход, ветер дул вдоль судна. Неспешно и уже окончательно прощаемся с провожающими, отдаем швартовы и бесшумно отходим от причала, уходя из освещенной части порта в царство темноты, ветра, волн, огней маяков и в какой-то мере, неизвестности.
Привычка к тому, что отрываясь от берега на долгое время, я всегда как бы исключал себя из числа тех, кто оставался на земле и готовился к изолированной жизни, наполненной одним смыслом - с максимальной эффективностью выполнить основную производственную задачу и благополучно закончить рейс. С этой минуты судно становилось частью меня самого, объектом приложения моего разума, силы воли, расчета, глазомера, как бы частью меня самого. Вибрацию корпуса от винта, раскачивание от ударов волн, изменение траектории движения от руля, ветра, все до работы экипажа я ощущал теперь своим телом, разумом и чувством, которое вырабатывается от долгого пребывания в море, наполняясь смыслом понятным только мне, капитану, который один отвечает за все, что происходит на моем судне.
В полночь сходит на катер лоцман, боцман крепит якоря по-походному, делает обход судна и коротко докладывает - "Порядок". Третий штурман сдает вахту второму и тот в черновом журнале записывает:
Я остаюсь равнодушен к явному нарушению устава и едва сдерживаю улыбку. Как только проходим Нарген, спускаюсь в каюту и раскрываю свой дневник и делаю в нем ту же запись, что и штурман в черновом журнале. Начальник рации приносит прогноз - утром обещают туман, поэтому ложусь отдыхать не раздеваясь. Подушка еще хранит запах духов жены и, как мне кажется ее тепло, и я довольно быстро засыпаю. Через некоторое время сквозь сон слышу гудки тифона, следуем уже в тумане. Включаю малый свет, смотрю на часы - шестой час. На вахте опытный старпом, значит можно еще выбрать слабину прозапас, но просыпаюсь через час от вибрации корпуса на среднем ходу.
- Рыбаков - тьма! - поясняет старпом, завидев меня на мостике, - понаставили всюду переметов с вешками, вынужден был ход сбавить и выставить на бак впередсмотрящего. Последнее ни к чему, вряд ли в таком тумане и темноте впередсмотрящий что-то увидит раньше, чем на мостике, но я молчу. Все по уму - старпом опытный капитан, пониженный в должности и риск ему ни к чему. Видя, что я не собираюсь его осуждать, он быстро успокаивается.
- А почему у вас такая вибрация на среднем ходу - спрашивает он меня.
- Лопасть винта поменяли после Арктики на плаву, в док ставить не стали в целях экономии. Винт не снимали, не балансировали, вот теперь и трясет как припадочных. Забыл вас предупредить, чиф, нет у нас среднего хода, пока доковый ремонт не пройдем. Так что не тревожь механиков, давай малый, когда с рыбаками расходишься.
- Значит, вам лопасть на халяву поставили, - говорит чиф, впервые при мне применяя слово, которое теперь в ходу у экипажа. - Только, капитан, я что-то халявы не вижу, думаю и Зунд в тумане проходить придется.
- Не в первой, - отвечаю я и перевожу рукоятку машинного телеграфа на малый ход.
Первый день рейса жизнь на судне никак "не остаканится" по-выражению боцмана. Все еще оглядываются назад и живут воспоминаниями берега - обсуждают в узком кругу домашние дела, вспоминают близких. Воспоминания одолевают и меня, чтобы отвлечься, сажусь за бумаги. Куча грозных приказов по работе капитанов, которые на судах, как правило, кажутся несущественными. Кто-то потерял в море винт, дугой во время шторма, подмочил какао, третий мало работает с экипажем и так далее. И в каждом масса в большинстве не пригодных в море рекомендаций. Чем дольше работаешь в должности капитана, тем яснее становиться желание берегового начальства переложить ответственность за все случившееся на судах на капитанов и плавсостав.
Вот один такой к примеру:
- "Во время проверки несения вахтенной службы в порту Таллин на одном из судов отсутствовал у трапа вахтенный матрос, при этом спал одетым вахтенный помощник".
А что им было делать? Судно небольшое, стоит на линии, матросов всего трое и они стоят по 12 часов. Штурмана, бывает, стоят и по двое, а то и по трое суток (кто-то заболел, кто-то уехал к жене и детям на время стоянки в другой город). Подменные экипажи таким судам, поскольку они небольшие почему-то не положены. А вообще экипажи "охраняют" суда в своих портах только на нашем флоте, иностранцы в родном порту запирают судно на замок и берут сторожа. А уж в наших-то портах, где на территорию без пропуска не пройдешь, имеется охранная организация ВОХР, охранять судно - глупая перестраховка, ведь то количество вахты, три, четыре человека, вряд ли эффективно справятся с пожаром.
Посчитав это занятие бесполезным, (все равно придется знакомить всех командиров на совещании командного состава) обхожу судно. На камбузе сегодня трудятся мужчины: лепят пельмени на ужин, второй механик в белом колпаке и обсыпанной мукой куртке колдует над большим тортом, похожим скорее на пирог. Между ними, как всегда топчется первый помощник, успевший с утра "поздравить" женщин, отчего на его лице масленая улыбка и он усиленно прячет от меня свои глаза. Напротив камбуза, из каюты повара, где собрались все женщины судна, приглушенный женский смех, и сразу я подумал: как там, в Таллине встречает праздник жена? Так уж сложилось, что за двадцать лет совместной жизни в этот день мы с нею ни разу не были вместе. Вспомнил, что в этот раз жена была на редкость молчалива, хотя может быть, мне это только показалось. Где-то я вычитал, что красивая женщина, как и произведение искусств, прекрасна в своем безмолвии. А ведь точно, черт возьми! И как я не вспомнил это, когда был с нею.
Расстроенный прекратил обход и вернулся в каюту. Вечером, пользуясь необходимостью подстраховать молодого третьего штурмана, попросил старпома поздравить женщин вместо меня.
9 марта. Прилив Зунд.
После прохода Борнхольма с заступлением на вахту второго помощника ветер усилился. Прилегший вздремнуть, проснулся от усиления качки и свиста ветра в открытом иллюминаторе спальни и это, хотя не было неожиданностью, удовольствия не доставило. Волна от зюйд-веста не крупная, но жесткая, судно зарывается в нее, поднимая тучу брызг. Вода кругом - сверху, снизу, все вокруг промокшее и унылое вместе с туманом производит тягостное впечатление. Радар с сильно засвеченным экраном совсем теряет встречные суда в одной - двух милях, а их с подходом к проливу их становится все больше. Сначала Дрогденский маяк обнаруживает радар, затем сквозь туман пробивается робкий луч его огня. Волна уменьшается, но боковой ветер вызывает сильный дрейф. "Дрейфует" и заступивший на вахту старпом, он с больших судов, которые Зундом ходят редко, и советует мне подождать.
Поздно, попутное течение даже на малом ходу несет нас в канале со скоростью около 12 узлов и с управлением судна на таком течении с трудом справляется наш лучший рулевой. Зато в это время паромы редки и не беспокоят. Сквозь туман видим только смутное зарево Копенгагена, а у Хельсинборга туман плотный, словно вата и в нем вязнут даже гудки встречных судов, которых к счастью очень мало.
- Вот вам и Халява, - с облегчением бросает старпом, - в таком тумане пролетели пролив без сучка и задоринки. Везунчик вы, капитан.
- А вы? - задаю ему вопрос, после которого у него пропадает желание ерничать. Впрочем, он вел себя неплохо, и быть им недовольным, у меня оснований нет, да и притирается к экипажу он неплохо.
11 марта. Северное море.
Северное море оно и есть Северное, хотя конечно же, не сравниться по капризному и суровому характеру с нашими северными морями, но в этот раз оно одаривает нас всеми своими "прелестями". Ветер сменяется на северо-западный, туман становится еще плотнее, а волна как в свое время писали домой в деревню новобранцы-моряки ВМФ, выше сельсовета! Тяжелая волна и, выходя из тумана, бьет перпендикулярно в борт, гребни ее достают шлюпочную палубу. Крен большой, такую качку долго не выдержат люди и груз, меняю курс на Вест, привожу волну справа по носу, уменьшаю ход до среднего, чтобы уменьшить качку, сделать ее более плавной, на ночное время. По прогнозу ветер вскоре пойдет к Норду, тогда и ляжем на прежний курс. Отдыхаю на диване в рубке, прислушиваясь к тому, что делается в трюмах.
12 марта. Северное море.
После полудня, ложимся на Зюйд-вест. Во время поворота все же попадаем под девятый вал, левый борт уходим в воду по комингсы трюмов, из машины докладывают, что срывает масляные насосы главного двигателя и в третьем трюме был слышен глухой стук.
Успокаиваю, что с окончанием поворота качка уменьшится, и некоторое время следуем малым ходом, осматриваем трюма. Обнаруживаем в третьем трюме два рассыпанных поддона с детским питанием, которые грузили последними и, вероятно забыли раскрепить. Вопросительно смотрю на старпома, тот на второго помощника, это мне не нравится, но при команде делать выговор не хочу, хотя при его опыте упущение непростительное. Раскрепив груз заново, даем полный ход. Получаем радиограмму, в которой заход в Антверпен отменяется из-за штормовой погоды, а ведь от этого захода во многом зависело наше благосостояние - в этом городе у наследников знаменитого Флиса уже много лет дешевые "колониальные" товары (дефицитные в СССР ковры и многое другое) как называют их моряки. Вечером связываемся по радио с Дюнкерком, нас ждут и лоцмана такую погоду доставит вертолет, если мы укроемся под английским берегом в миле от входа в Дувр. К двадцати трем подходим к Дувру. Туман не отступает, а на экране радара в радиусе десяти миль постоянно 20-35 целей. Ветер стихает, но волнение по-прежнему сильное - волна складывается с приливным течением. Радист вновь приносит неутешительный прогноз - 9 балов в Бискайском заливе с переходом обратно к Весту.
Начинаю задумываться - где же халява, пока еще ни одного приятного дня в пути. Лоцмана вертолет с ювелирной точностью спускает на палубу четвертого трюма. Слышу позади себя голос третьего штурмана:
- Карлсон прилетел.
"Карлсон" - представительный мужчина лет пятидесяти удивительно похожий на киноактера Жана Гобена, здоровается на русском, просит кофе и рюмку армянского коньяка. Оказывается он "французский армянин", чему я улыбаюсь к его удивлению.
Выражение "лицо двойной национальности" встречал только однажды, - поясняю ему.
- И кто же это был? - не теряется он.
- Мой первый капитан - Сейдбаталов. Он называл себя Ленинградским татарином
- Тогда я, видимо Руанский армянин. Мой отец осел в Руане в после резни армян турками, а до того был капитаном порта Трабзон, - уточняет лоцман, не прерывая командования рулевым.
Лихо подходим к шлюзам и вскоре швартуемся к причалу. Лоцман не задерживается, невдалеке его ждет вертолет.
От того, что исчезли качка и свист ветра, кажется, что ты очутился в другом мире. Чтобы отделаться от этого впечатления спускаемся со стармехом на причал, осматриваем судно в ожидании эмиграционных властей. Те не торопятся, здесь прекрасно знают, что советские моряки ни ходоки в злачные места и судно до их прихода не покинут.
13 марта. Дюнкерк
Утром начинают погрузку. Груза немного: палатки, матрацы, тюки с одеждой БУ и консервированное молоко и детское питание в маленьких металлических баночках по 100 граммов. К обеду погрузка закончена, но мы стоим в ожидании оформления документов. К шестнадцати приходит лоцман, звоню агенту и спрашиваю, когда будут документы.
- Ваши документы на груз летят в Нуакшот самолетом, таможня придет в шлюзе.
Французы как всегда верны себе и даже в работе не лишены легкомыслия. Впрочем, вероятно так и нужно жить, это мы привыкли все усложнять, а если подумать - жизнь-то всего одна.
С выходом из шлюза становится ясно, что в море ветер, как и прежде, разводит высокую волну, только уже от Веста. И все же сразу замечаешь, что здесь пахнет весной, и нет прежне пронизывающей сырости. Французский берег в зелени и, несмотря на ветер на набережной много гуляющих.
- Не желаете ли поговорить с домом, - предлагает радист, - только что говорил с Таллином, слышимость отличная.
Действительно, качество связи с установкой новой радиостанции достаточно устойчивая, но в этот раз удовольствия от разговора с женой не ощущаю. Что-то неладно в нашем королевстве в последнее время - ответы односложные, в голосе отсутствует прежнее волнение и радость. Стал замечать, что все больше она думает о наших детях, часто обижается, что я считаю их взрослыми, и по ее мнению, устранился от их воспитания. Какое к черту воспитание, когда на него не имеешь права из-за долгого отсутствия дома.
Выхожу "в люди" - на палубу, где боцман с матросами смыв пресной водой соль с роликов крышек трюмов и блоков грузового устройства, заново набивает масленки. Эту работу придется выполнять еще не раз, и каждый раз они будут делать это с присущей им ответственностью. Палубная команда на судне толковая, хотя и молодая, да и с машинной особых хлопот нет. Вот только ремонтный моторист Кузнецов, направленный на один рейс успел простудиться - отхватил флегмону на левом глазу, ходит забинтованный, за что сразу заработал кличку "Билли Бонс", а за небритость, жесткую черную щетину и наголо остриженную голову - "курбаши".
Чтобы успокоиться спускаюсь в машину, куда хожу с удовольствием. Вспоминаю свою работу кочегаром еще в училище на практике и любуюсь чистотой, неспешной деловитостью. Мне понятны и приятны ритмичный стук двигателя и дизель-генераторов, гул турбонагнетателей и электромоторов. Все эти звуки - технический ритм жизни судна. Здесь его сердце, и если в море оно остановиться хотя бы на минуту, просыпается весь экипаж. От него зависит наша жизнь - пока двигатель крутится, будем живы в любой шторм.
Перед ужином заходит помполит, горя желанием устроить занятия с экипажем по материалам парткома.
- Креста на тебе нет. Ночью выйдем в Бискай, а там опять минимум на пару суток свистопляска. Лучше пусть посмотрят кино и поспят впрок, - говорю ему. - В тропиках отыграешься!
- С вами отыграешься, - бурчит он, - липу я в отчете писать не буду. Так и напишу, что вы политработу отдыхом подменяли.
- Пишите, что хотите. Кстати, я совсем не вижу вас ни на палубе, ни в машине, а ведь вы с экипажем еще не познакомились.
- Так они все либо спят, либо работают. Как с ними знакомиться?
- На работе, - коротко отвечаю я и указываю глазами на дверь.
Правильно мне намекнули в парткоме, что с ним вряд мы ли сработаемся, тогда непонятно зачем направляли.
Плохое настроение, которое было ушло, вновь вернулось. Сажусь готовить совещание комсостава, но собраться никак не могу. Смотрю на календарь и впервые нахожу причину неудачного звонка и плохого настроения - сегодня тринадцатое число, да еще и пятница. В такие дни многие капитаны за границей в море не выходят. Я, как моряк тоже верю в приметы и из своей практики знаю, что некоторые из них верны. Словно подтверждая эту мысль, раздается звонок телефона.
- Михалыч, обращается стармех. - потекла крышка шестого цилиндра, разреши дать малый ход где-то на час. Как обследуем, сразу доложу.
Поднимаюсь на мостик. Старпом колдует над картой, значит, уже знает о нашем разговоре со стармехом.
- До хорошей якорной стоянки часа три хода, - говорит он мне. - Там в ожидании улучшения погоды стоят три судна нашего пароходства.
Сообщаем стармеху, тот соглашается, при такой качке смена тяжелой крышки на ходу - большая вероятность получить травму.
Становимся на якорь рядом с теплоходом "Ольга Варенцова", на которой капитаном мой сосед Стас Козловский. Обмениваемся по УКВ новостями. Они идут с цементом и огромными железнодорожными дозаторами на палубе из Калининграда. В Северном море один дозатор ушел за борт, на палубе остались только колесные пары.
- Был закреплен за накопитель к рымам на фальшборте, а те не выдержали. Хорошо, что он ушел чисто, - поясняет Стас, - мог бы и "похулиганить" - побить иллюминаторы на надстройке. Вот и решил я подождать здесь, пока шторм в Бискае не успокоится или ветер не повернет на юг. А у тебя-то, Михалыч, что за груз?
- "Халява" - невольно вырывается у меня.
- Это что еще за зверь такой? - Стас в недоумении.
- Это в Таллине так окрестили мой рейс и груз. Рис, медикаменты, палатки - безвозмездная помощь бедуинам Западной Сахары.
- Ты, Михалыч, не обольщайся. Был я в этом Нуакшоте. Бедуины там дремучие и на всякие гадости зело охочи, а на рейде и пираты могут напасть. Ты двигатель держи все время в полной готовности и чуть что сматывайся на ночь в океан.
- Я уже наслышан, но за совет спасибо. Как механики крышку сменят, я попробую все же выйти, с моим грузом хотя и качает, но угрозы нет. Выскачу в Бискай, непременно сообщу обстановку.
16 марта. Бискайский Залив
Крышку вчера заменили за восемь часов, еще четыре ушло на обкатку и, попрощавшись с коллегами, малым ходом отправились на выход из пролива. Ветер вроде ослабел, но волна лютует. Не помню, от кого из капитанов я услышал или где то читал: "Бискай это вам не ванна с теплой водичкой" и чтобы не писали и не говорили о нем, другим я его не принимаю. Прошел его уже более сотни раз, но всего пару раз он был приветливым и спокойным, а так всегда либо шторм, либо большая зыбь. Сколько бы ни брали прогноз и ни строили планы, он все равно выкинет что-то новенькое. Вот и теперь по прогнозу ждали зыбь от Зюйд-веста, а она шпарит себе от Норд-веста и высота зыби около шести метров, но ветровая волна не меньше идет от Зюйд-веста. Судно испытывает сильную смешанную качку и валяется во всех направлениях, слава Богу ветер давит в высокую надстройку и не дает войти в резонанс. Приходится приспосабливаться. Часа два успокаивали двери, стулья, предметы обихода. Все равно время от времени выползают откуда-то давно потерянные ручки, карандаши. Заметно потеплело, время от времени налетают ливни. В два часа ночи встречаемся с пассажирским лайнером "Михаил Лермонтов", весь в огнях он идет почти не качаясь. Ему хорошо, у него есть успокоители качки.
Хотя в каюту идти и не хочется, но нужно немного поспать. В койке долго ищу выгодное положение, но только уснешь, очередной девятый вал швыряет тебя к переборке и вновь приходится приспосабливаться, чтобы как-то расклиниться. Нудно позвякивает посуда в буфете, стучатся в двери рундука вешалки. С сердитым шорохом разбиваются брызги о стекло иллюминаторов. Так, на мгновения забываясь, кручусь до утра. О зарядке не может быть и речи, во время утреннего туалета теряю бдительность, лечу на ванну и больно ударившись, заваливаюсь в нее, спасая конечности от переломов. Что значит потерять бдительность.
Завтракаем в кают-компании стоя, на стульях не усидеть. Сначала жуем куски колбасы с хлебом, потом запиваем горячим чаем, держась одной рукой за стол. Среди наших женщин укачавшихся к счастью нет, буфетчица с ловкостью акробата моет посуду, на камбузе повару помогают борьбе с взбесившимися кастрюлями доктор и артельный. Матросы ухитряются красить рундуки в раздевалке.
День проходит в поисках места, где можно расклиниться и дать отдых уставшим мышцам. Уже от нескольких слышал: Ни хрена себе халява! Им бы там, на берегу такую. Но говорят беззлобно, просто для того, чтобы немного отвести душу. Ветер не утихает и не слушается прогноза. Но "Хельтермаа" не сдается и упрямо идет на юг.
18 марта. Атлантический океан.
Действующие лица все те же: мы, ветер, волна, опостылевшая качка. С целью уменьшения качки идем курсом мористее, где-то в милях сорока слева Испания, но ее не видно. Радар "цепляется" за мыс Финистере. Здорово потеплело до 22 градусов, когда тучи отпускают солнце, матросы раздеваются до пояса. К обеду зыбь пропадает, качает меньше, идем проверять груз в трюмах. Все в норме, только в тамбучине углекислотной уплотнения двери пропустили воду. Легко отделались.
Как и положено, при смене широт экипаж понемногу начинает хворать - хлюпают носами, чихают, но без температуры. Врачиха гоняется за ними с каплями в нос и таблетками, они вежливо посылают ее подальше, обещая быть паиньками. К вечеру разразился первый скандал, как я и ожидал между начальником рации и комиссаром. С моего разрешения радист предоставлял в день четыре звонка по телефону, в первую очередь женатым из рядового состава (командиры обязаны терпеть). Комиссар, сам бывший радист, в резком тоне высказал недовольство и заявил, что он не будет ждать. Начальник рации предложил ему самому настроить аппаратуру (мол, вы же радист). Тот, измученный качкой, вспылил и прилюдно обещал "завязать ему визу". Скандал кончился тем, что за радиста вступился старпом, высказав нашему главному коммунисту все, что он о нем думает. Комиссар обещал пожаловаться мне, но не решился. Я немного расстроился - старпому в его положении ссориться с "партией" ни к чему. Решил готовиться к серьезному разговору со своим первым помощником, так официально называется должность партийного смотрителя и начал записывать все его "подвиги".
Что-то рано на судне стали выяснять отношения, рейс еще только начинается.
20 марта. Атлантический океан
Наконец-то ветер стих. С утра безоблачное небо, солнце слега подернутое дымкой, ласковое и не жаркое зовет всех на палубу. Сброшены надоедливые одежды, плавки и сандалии на ногах и пока еще неприкрытые головы. Работа на палубе спорится, и даже мотористы чистят детали разобранных механизмов на солнышке. Судовые женщины в бикини невольно заставляют вспомнить о ласках жен, в период летнего отпуска. В минуты послеобеденного отдыха все словно коты, нежатся под солнцем. Кондишен не включен, холод северных широт еще судорожно цепляется за переборки кают, но вскоре раскаленные солнцем переборки окончательно разделаются с ним, до возвращения на Балтику.
На сотни миль вокруг океан с глубинами по 5 километров. Под яркими лучами висящего почти над головой солнца, он необычайно красив - голубой с бирюзой и покрытый барашками волн, блестит и переливается, играя изумрудными блестками. Небо еще слегка выцветшее, не приобрело такой же голубизны, но через день два оно будет подстать океану. Воздух чист и не несет сырости, видимость изумительная, но океан все еще безжизненен, ни чаек, ни дельфинов, ни рыбы, ни судов. После обеда наполняю ванну забортной водой, она даже в этой белоснежной чаще заметно отдает голубизной. Плескаюсь с удовольствием, ощущая как тело, тронутое первым загаром становится более упругим.
На вахте старпома поднимаюсь к нему на мостик. Впервые за много дней судно идет на авторулевом, вахтенный матрос работает на палубе. Старпом сам заводит разговор об экипаже и неожиданно спрашивает:
- А вы не хотите узнать, почему я оказался в этой должности?
Для меня это не столь важно, но я понимаю, что ему хочется высказать свое мнение, в чем-то несогласное с официальным. Словно угадав мою мысль, он продолжает:
- В приказе изложено все верно - "загулял за границей, опоздал к визиту консула, не хотел писать объяснительную". Вот этоне хотел, для меня обиднее больше всего и не потому, что объяснительную я написал и не одну, правда, истинную причину своего поступка не указал, посчитал, что незачем, все равно меня не поймут.
- Вы рассчитываете на то, что я вас пойму? А вдруг нет?
- Может быть, и вы не поймете, хотя думаю, вы из тех, кто относится к другим не безразлично, а мне просто нужно высказаться. Так уж сложилось, что у меня нет тех, кто бы меня выслушал, а вы, как я понял, внимательно относитесь к другим.
- Спасибо за комплемент. Вы угадали, люблю слушать других, если они искренны и нуждаются в сочувствии. Мои бабули и учителя учили меня уважать мнение других, не кривить душой и были уверены, что у любого человека можно чему-то научиться, и для этого нужно всего лишь внимательно его выслушать, - сказал я и усомнился, что он посчитает мои слова искренними. Но лицо его оставалось прежним со следами неуверенности в правильном решении и в то же время надежды, что я его пойму. Я решил ему помочь, придвинул ближе лоцманское кресло и сел в него, показывая, что я никуда не тороплюсь.
- Я рос в семье без отца, мать никогда не говорила, кто он и долгое время считал, что у меня его и не было. Мама, учитель пения в музыкальной школе была хрупкой, очень молчаливой женщиной и вела замкнутый образ жизни. Как ни странно она не настаивала на учебе музыки, хотя в нашем доме она звучала почти всегда, я засыпал и вставал под звуки пианино. Долгое время для меня оставались чужими звуки улицы, совсем не волновали заботы моих сверстников, их игры. Мне было хорошо одному и с матерью, все остальные были для меня чужими.
В 1944 году мы вернулись из эвакуации в Ленинград, а в год Победы я пошел в школу. Учился посредственно, мать за это не переживала, повторяя, что из троечников вырастают самые настоящие мужики. Слово мужик меня пугало, в моем представлении это было зло. Когда мне исполнилось двенадцать, меня здорово побили за то, что я не захотел курить вместе со всеми. Из-за этого я не ходил в школу несколько дней, выстраивая планы, как отомстить обидчикам. В один из вечеров на пороге квартиры появился здоровенный мужик, как мне тогда показалось свирепого вида. Мать охнула, засуетилась, потом заплакала. Гость неспешно разделся и подошел ко мне. Глядя на мои синяки и ссадины, спросил, откуда они у меня. Выслушав меня, сказал коротко - это дело поправимое. Мать залилась слезами еще больше.
Так в моей жизни появился отец, о существовании которого я только догадывался. Каждое утро теперь мы с ним обливались холодной водой, делали зарядку и бегали по дорожкам тихого кладбища между Лиговкой и Международным проспектами. Вечером отец уходил до утра, как я считал на работу. Вскоре он начал боксировать со мной одновременно обучая запрещенным тогда приемам каратэ. За день до летних каникулов утром он сказал мне:
- Вызывай своих обидчиков на честный бой, пора отплатить за унижение. Иначе нельзя, - обратился он к матери, - без этого не стать настоящим мужиком.
Мои противники, надеясь на легкую победу, пригласили весь класс посмотреть на "избиение младенца" по выражению их предводителя, чем только усугубили свое положение. В результате они потерпели поражение и позорно бежали на глазах у всех. Это была моя первая победа, в корне изменившая мою жизнь. Теперь у меня появились друзья и враги, затворническая жизнь окончилась.
Отец по-прежнему никогда не ночевал дома, и я был уверен, что по ночам он работает. Однажды он не явился утром, мать прождала целый день и к вечеру ушла, сказав, чтобы я ее не ждал. Вернулась она через двое суток измученная с почерневшим лицом и, ничего не говоря, легла спать. Утром сказала, что отец не придет еще долго.
После окончания седьмого класса мать признается мне, что в законном браке с отцом она никогда не состояла и что он вновь сидит в тюрьме и вернется не скоро. Я никому не должен говорить о нем, так как официально она мать одиночка, у меня ее фамилия и отца я не знаю. Так у меня появилась большая тайна, и пропало желание ходить в школу.
Во время летних каникул, купаясь на пляже около Петропавловской крепости, я спас тонущего мальчика Павлика из семьи капитана первого ранга. Не зная, как отблагодарить меня (мать денег не взяла) он помог поступить в Мореходное училище, которое окончил в 1952 году и был направлен на работу в Балтийское пароходство. По совету все того отца Павлика сразу же поступил на заочное отделение Макаровки. К тому времени я уже знал, что отец сидит в тюрьме, поэтому визы у меня не было, а Питере бывал часто и неожиданно для себя окончил ЛВИМУ за пять лет. К тому времени я был уже старшим помощником на небольшом танкере-бункеровщике.
В 1957 году перебрался в Таллин, работал на парусно-моторных шхунах, потом на каботажных судах, а в 1962 году был визирован.
К тому времени отец сгинул в лагерях, мать похоронил, еще работая в Питере. Это все я вам рассказал, чтобы не было необходимости задавать лишние вопросы. Ну а теперь, если не возражаете, о главном.
Все годы учебы я оставался человеком не очень контактным, если не сказать замкнутым. Учеба давалась мне нелегко, приходилось уделять ей много времени, да и сказывалось воспитание матери, которая жила в своем замкнутом мире, в котором невольно оказался и я, пока не стал работать на судах. На девушек я почти не обращал внимания, все силы и свободное время уделяя спорту, в котором достиг многого. Было несколько мимолетных увлечений, но женщины были гораздо старше и не примерного поведении, а мне хотелось настоящей большой любви.
Когда начал работать в БМП, на берегу нужно было где-то жить, и я снял комнату у такой же одинокой и молчаливой, как моя мать учительницы. Как простому учителю литературы в школе удалось сохранить за собой в Питере трехкомнатную квартиру, для меня остается загадкой, хотя она была весьма образованной и очень хороша собой. Еще одну комнату она сдавала, поскольку единственной ее слабостью была любовь к деньгам. Некоторое время в другой комнате жила женщина средних лет, работник торговли, которая частенько подкармливала нас деликатесами. Пару раз она залезала ко мне в постель, но я выгонял ее. Неожиданно она съехала, не заплатив за два месяца проживания и прихватив с собой два дорогих бронзовых подсвечника. После некоторого колебания хозяйка сдала комнату молодой коллеге по школе, учительнице математики. Она была всего на год младше меня, ладная, неяркая и жила скромно, часто помогая мне в учебе.
Через полгода я обнаружил, что у нее неплохая фигура, крутые бедра и высокая грудь. Карие, на первый взгляд невзрачные глаза, таят в глубине ум и нежность. Она чистоплотна, всегда опрятна, ловко убирает всю квартиру, включая мою комнату. Однажды она осталась у меня ночевать, а вскоре мы расписались, потому что я был уверен, что она любит меня и когда приходил даже с коротких рейсов, глаза ее светились счастьем. Через полгода она сказала, что у нас будет ребенок и это еще больше сблизило нас. Я, по характеру необщительный и довольно замкнутый, был бесконечно счастлив и отдавал ей все. Но судьба жестоко обошлась с нами, девочка прожила всего несколько часов. Жену дважды вынимали из петли, после чего она замкнулась в себе. Все мои старания вернуть ее к прежней жизни ни к чему не привели. Она бросила работу, изредка давая уроки на дому, в каботаже мне платили немного. Постепенно между нами сложились отношения, которые нельзя было назвать даже дружбой, она стала ходить в церковь и все дальше и дальше отдалялась от меня, Как-то сказала, что в смерти девочки виноват я, какая-то предсказательница убедила ее, что у меня плохая наследственность.
Я надеялся на лучшее и старался не тревожить ее расспросами, запасясь терпением, но черпать бесконечно силы в себе невозможно. Любой человек временами нуждается в сочувствии, и чем больше зрелость, тем оно нужней, а когда его нет, приходит одиночество. Ценность зрелого мужчины нашей профессии в его успехе, способности влиять на окружающих, сдерживать ненужную страсть, уметь терпеливо и настойчиво добиваться своей цели. Все это у меня было на работе, в море, а дома не было даже сочувствия, не говоря о любви. Вы, капитан, знаете, что сила моряка в том, что в море он свободен от многих предрассудков, свойственным людям берега. На судне он живет не только сегодняшним днем "от звонка до звонка". Он всегда целенаправлен, готов к неожиданностям и в отличие от берегового человека, сам того не подозревая связывает выполнение производственных и личных целей с задачами и целями своего коллектива. Если он капитан, то при этом испытывает постоянную необходимость скрывать свои слабости, а для этого нужно откуда-то черпать силы. Нельзя жить в постоянном напряжении, срыв в этом случае неизбежен и я это понимал.
Когда я узнал, что мы на три месяца уходим на ремонт в Польшу. Я предложил ей приехать ко мне в Гдыню, надеясь вырвать ее из того болота, в которое она погружалась, но она ответила решительным отказом и даже не выехала в Таллин, перестала отвечать на звонки по телефону. Через хозяйку квартиры узнал, что она не хочет со мной говорить и пропадает на сборищах сектантов-иеговистов. Поехать в Питер я не смог, нас после выгрузки в Ростоке приняли на ремонт в Гдыне.
Можете понять мое состояние. Пока был много работы, психовать было некогда, но вскоре ремонт пошел своим чередом, стало много свободного времени. Появились знакомство среди работников верфи, стали больше времени проводить в городе. Ну, а польские женщины не хуже других, понимают наш язык. Меня познакомили с вдовой одного из заводских яхтсменов. Пани Владислава была красива и ласкова, говорила, что ей хорошо со мной, а тут еще от жены пришло письмо, в котором она официально заявляла, что уходит от меня к своим "братьям и сестрам". Владислава стала еще внимательней ко мне. Такой заботы и такой ласки я еще не знал.
Разумеется, донесли нашему консулу и в Таллин. Тот сказал - завязывай или... Дело шло к концу ремонта и консул назначил мне встречу для окончательного решения за день до отхода. Я не мог не проститься с этой женщиной, и пришел на судно только к обеду, а остальное вы знаете из приказа.
Он вышел на крыло и подставил лицо ветру. Я не удержался и спросил:
- Как же вам после этого оставили визу?
- Не знаю. Говорят, за меня заступился секретарь ЦК Эстонии и академик Наан, который у меня на судне ходил пассажиром в Осло. Спасибо им если так, я ведь и каботажа не боюсь, практика у меня большая. Думал если без визы останусь, уеду на Север, меня ни в Таллине, ни в Питере ничего не держит, последний близкий человек - моя мать умерла шесть лет назад.
21 марта. Атлантический океан
Рассказ старпома меня разволновал. Подобные истории для моряка близки и невольно что-то похожее ищешь в своей жизни, ведь в рейсе душевное одиночество приходит временами каждому. Поводов для этого хоть отбавляй: короткие сухие радиограммы, несостоявшийся телефонный разговор и просто хандра. Почти всю ночь не спал, записал разговор в дневник. Вспомнились слова жены, брошенные вроде бы не невзначай: А ты долго собираешься плавать? Дети вырастут, уйдут из дома, и что я буду делать? Тогда я отшутился:
- Как всегда будешь меня любить и ждать.
- Ты, как всегда, слишком самоуверен, - заключила она, но я не придал ее словам значения, но теперь вспомнил беседу с капитаном А.Юдовичем во время работы на теплоходе "Эльва". В день своего рождения, стоя в рейсе на вахте я стал думать о жене и расстроился. Вышедший капитан заметил это и с улыбкой спросил:
- О чем грустите юноша?
- Думаю, как встречает в одиночестве этот день супруга, - ответил я.
- В одиночестве? - удивился капитан. - Вы заблуждаетесь, мой юный друг. Наши жены слишком красивы, им не грозит одиночество. Ответ был беспощадным, я растерялся, он это заметил и, взглянув на часы:
- Но расстраиваться не стоит, а почему объясню вам после вахты. Жду у себя в каюте в шестнадцать тридцать.
Не трудно понять мое нетерпение, оставшиеся тридцать минут вахты тянулись ужасно медленно и в голову приходили мысли одна хуже другой. Еще раз побрившись, надев парадные рубашку и брюки, постучался в дверь капитанской каюты. Стол был застелен белоснежной скатертью и накрыт по-домашнему с изобилием закусок. Посреди стола открытка с цифрой 25 и подарок, завернутый в яркую фольгу. Капитан налил коньяк в две рюмки.
- Садись юбиляр, скоро подойдут стармех и комиссар, а пока хочу поздравить тебя с твоим первым мужским юбилеем и пожелать тебе еще трижды по двадцать пять. А теперь, - продолжил он, когда мы выпили, - послушай меня внимательно. Не понравилась мне твоя хандра на мостике. Не гоже будущему капитану, а я уверен, что ты им непременно станешь и очень скоро, терзаться сомнениями в море. Поганое это дело заниматься самоедством. Настоящий мужчина должен быть одет в доспехи мужества, воли и романтики. Тогда он рыцарь не только для дамы своего сердца, а и для всех окружающих. И еще: моряк, а тем более капитан, не должен в своей искренности обнажаться до наготы. Голый человек всего лишь жалкое тело с его недостатками. Береги те рыцарские доспехи, которые дарит нам наша профессия. Помни, моряку любить не просто, но еще труднее оставаться всегда любимым. Правда, последнее часто от нас мало зависит. Как правило, у моряков если и бывают счастливые браки, то это скорее от Бога.
В последующие годы я убедился в мудрости этого человека, который всегда умел найти подход каждому члену экипажа, вовремя дать нужный совет. Именно от него я узнал главное - не дать замкнуться в себе, не отгородиться от людей завесой непроницаемости. Ведь даже гусеница должна выйти из кокона или она просто погибнет - говорил он. И при этом, как узнаю в последствие, он испытывал душевное одиночество и потому согласился командовать судном, рейсы которого, как правило, длились больше года. Именно как капитан легендарной немагнитной парусной шхуны "Заря" вошел он число моряков, совершивших важные открытия в мировом океане.
Уснул под утро все еще с надеждой, что обещанная "халява" должна же, в конце концов, появиться.
22 марта. У Канарских островов
Ура! Вот она долгожданная халява - воздух плюс 24 градуса и плюс 24 вода. Принимаем телевизионную программу из Санта Курс де Тенерифа. На экране пальмы, горы, шикарные отели, пляжи, катера, яхты и, конечно же, красивейший океан на взгляд с берега. Шикарные женщины, фламенко, завораживающие голоса Пласидо Доминго, Хулио Эглесиса. На этих райских островах каждый второй - турист и не просто турист, а отдыхающий. Однако все это не для нас, за все годы посещения Канар ни разу не встречал советских людей в роли отдыхающих. Есть рыбаки, ремонтники, но они не танцуют фламенко, не нежатся под солнцем на пляжах и бассейнах шикарных отелей. У них для этого нет ни свободы, но и "тугриков", то бишь, песет. Они тратят их для дома, для семьи, разве что останется еще на бутылочку дешевого бренди и совсем ничего не стоящего здесь муската. Как только подумаешь об этом, надежда на халяву исчезает, уступая место суровой действительности.
К вечеру далеко за кормой остаются Канары, с шипением гаснет экран телевизора и теперь уже надолго. До свидания Лас Пальмас и фламенко. Только по радио еще слышен голос Эглесиаса, но к утру и он замолкнет, а дальше только бесконечная гладь океана, с голосами в радиоэфире бесчисленных рыбацких судов и баз - жестокая и безрадостная правда жизни наших коллег океанских рыбаков. Где-то среди них не мало моих однокашников и мой хороший друг Володя Бурданов. Если нам удастся встретиться в этом безбрежном океане - это и будет наша с ним халява.
С наступлением темноты третий помощник вызывает на мостик, подходим к району интенсивного лова скумбрии. Над сотнями судов почти над всей южной частью горизонта огромное зарево от прожекторов и палубных огней. Путина и сюда пришли рыбаки со всей Европы и даже из Японии и Китая. Все они рассчитывают на халяву, а вернее на удачу.
По УКВ вызываем наших Таллинских, отзывается траулер "Лейзи - 9108" и "Маху". На последнем по голосу узнаю нашего однокурсника Костю Белякова. Он только что пришел на лов вместе с Володей Бурдановым. Шли из Таллина очень трудно более 20 суток, у Бурданчика, так мы зовем Владимира, есть серьезные штормовые повреждения, и он лег в дрейф ближе к берегу в ожидании подхода ремонтников, а заодно отдохнуть. Будить его жалко, да и обходить район лова мы будем не у берега, а подальше в океане.
23 марта. Берега Мавритании
Лег под утро, поэтому встал к обеду. Погода прекрасная, но уже жарко, ночью прошли тропик Рака и ощущается дыхание Сахары. По плану сегодня должна была состояться встреча с теплоходом "Максим Литвинов", на которого мы должны были передать ремонтника, сварщика высшей квалификации, но она не состоится. У них полетела турбина главного двигателя, и они стоят на рейде Дакара. Что-то многовато аварийных случаев в этом году, хотя еще только первый квартал.
Днем всем судном перебираем картофель и опять треть его выброшена за борт, это около тонны и минус из суммы нашего питания.
Идем вдоль берега Мавритании страны нашего порта назначения. Он в тридцати милях по нашему левому борту, но визуально не виден. Сахара - берег низкий, ветер хотя и небольшой, но с берега и хорошо видно желтая песчаная пыль, выносимая в океан. Радар отбивает ровную линию, никаких бухт и заливов. Температура уже за тридцать и постоянно растет.
С заходом солнца подходим к Нуакшоту, столице страны, которая стоит в трех километрах от берега. Порта, по обычным понятиям, нет, просто обнаруживаем по радару группу мелких судов на якорях в полумили от берега. Становимся на якорь рядом с ними, в эфире мертвая тишина, даже стоящие суда не отвечают. Впервые за много дней замолкает шум двигателя, и сразу наступает необычная тишина, в которой стук дверей и даже наши голоса кажутся слишком громкими. Кроме вахты все укладываются спать, хотя судно на плавной зыби качается как утка. Убедившись, что якорь держит хорошо, спускаюсь в каюту, но сон не идет, сказывается возбуждение и перегрузки. В этот раз путь, который обычно проходим за 7-8 суток мы проделали за рекордно долгое время - 15 суток, и причиной этому вероятно обещанная Халява.
24 марта. Рейд Нуакшота
Просыпаюсь затемно, чувствуется недосыпание многих дней, и расслабившиеся мышцы еще отдыхают от долгой качки. Состояние как с похмелья - гул в голове, тяжесть во всем теле. Пересилив себя, встаю и выхожу на ботдек на зарядку. Сразу за дверью вздрагиваю от неожиданной свежести, можно сказать даже холода, за много лет в Африке такого не встречал. Старпом на крыле мостика смотрит на термометр и удивленный сообщает - всего плюс одиннадцать градусов! Он уже сменил шорты на брюки и одет в легкий свитер.
Светает, в небе быстро гаснут крупные звезды, но на берегу непроницаемая темнота, ни одного огонька. Даже суда на рейде стоят без огней. Вскоре темнота уползает в Сахару, открывается невысокий песчаный берег. Вопреки ожиданию песок не желтый, а серый, на котором разбросаны около двух десятков рыбацких пирог, выше них серо-зеленые, с сероватой, скорее даже черной, низкорослой растительностью. Перпендикулярно к берегу в океан тянется причал метров пятьсот на высоких сваях. На нем краны, по виду довольно приличной грузоподъемности, окрашенные в красный цвет и около десятка такого же цвета понтонов и небольших барж. Стоящие на рейде баржи, которые мы приняли за суда, такого же цвета. При внимательном рассмотрении все это покрыто толстым слоем серой пыли, которая успела за ночь осесть и у нас на палубах. Столица Мавритании Нуакшот сливается с серой пустыней, и только верхняя часть двух высоких заданий и водонапорной башни качаются в утреннем мареве над землей. Вот и вся цветовая гамма берега - унылая и давящая и пока совершенно безлюдная.
Около девяти утра не берегу появляются редкие фигуры, к десяти - небольшие буксиры, а к одиннадцати к борту подходит один их них. На палубе черные африканцы, одетые под фон окружающего - рубашки и шорты цвета хаки. После короткого совещания двое из них карабкаются по трапу - один важный лет тридцати, другой - паренек лет двенадцати с ранцем для бумаг за спиной. Знакомая картина - в Африке начальники сами бумаг не носят. Однако сразу отмечаем, что даже у первого нет той развязности и наглости, как в бывших англоязычных колониях. В бывших французских владениях с белыми ведут себя более осмотрительно. В каюте гости ждут, когда сядет хозяин, с первых слов понятно, что английский им почти не знаком. Для начала предлагаю им минеральную воду и спиртное. Выбирают воду и это понятно - чем меньше коснулась африканцев цивилизация, тем строже выполняются мусульманские обычаи. Демонстративно убираю спиртное, предъявляю грузовые документы, понимая, что оформления прихода по всем канонам торгового мореплавания в этот раз не будет.
Начальник бегло осматривает коносаменты и отдает их мальчишке, который быстро вникает в их суть. Видно, что он немного понимает английский, но при начальнике этого не показывает. Получив согласие босса, он пишет на листе бумаги дату 26, это должно означать начало выгрузки и два свободных дня ожидания. Пытаемся договориться о поездке в Сахару, но он испуганно предупреждает, что это невозможно - у СССР нет дипломатических отношений с Мавританией, пояснят он мне. На этом формальности кончаются, и оба просят свой "коду", что в переводе с французского означает презент. Указываю на сигареты, но оба не курят. Даем конфет, сгущенного молока, протягиваю два журнала "Советский Союз" на французском языке. Старший от журналов отказывается, а мальчишка хватает с горящими глазами, поясняя, что его босс не умеет читать. После этого оба выходят на палубу, долго ждут катера, но во внутренние помещения не идут, там работает кондиционер и им холодно. К тому времени ветер начинает дуть с берега и береговая часть неба становится мутно-коричневого цвета, темнеет солнце, становится душно, во рту вкус пыли, песок хрустит под ногами. Так вот оно - дыхание Сахары. Как же живут здесь люди? Через час Сирокко (ветер из Сахары) заставляет вспомнить, что такое жажда. Стармех обеспокоен - фильтры кондиционера забиваются на глазах, а если выключить вентиляцию, задохнутся люди и механизмы. На наше счастье, часа через три Сорокко стихает и на время чистки фильтров все спешат открыть иллюминаторы. Но тут новое бедствие - налетают мириады мух. Кажется, что все песчинки враз превратились в них и атакуют судно. Маленькие, но злые и нахальные, лезут в рот, в нос, в глаза, в уши. Задраиваемся и сидим некоторое время в духоте. Механики задерживаются с чисткой фильтров, мы не выдерживаем и, несмотря на угрозу нападения акул, сигаем за борт. К вечеру становится ясно, что за время стоянки нам предстоит немало помучиться. Вот она - африканская халява, незнакомая простому советскому человеку. В этот момент я завидую тем, кто остался на берегу.
Вентиляторы бесполезно гоняют воздух, тело становится липким, не помогает споласкивание под душем. Выходить из каюты не хочется, включаю телевизор и, вот удача, четкая картинка какого-то африканского праздника. Оказывается, телевидение ретранслируется из Сенегала, оно немного отвлекает, но с ужасом ожидаешь отхода ко сну. На счастье механики все же придумали способ борьбы с песком, с помощью анти радиационных фильтров на случай военных действий и к часу ночи кондиционер оживает.
25 марта. рейд Нуакшота
Два дня отмучились. Воздух днем плюс 35-40, душно, не хватает кислорода. Больше всех достается обслуживающему персоналу - повару, буфетчице, дневальной. От жары они опухли, мыть посуду можно только горячей водой, и с нездоровым цветом лица они ходят вялые и ко всему безразличные. Приказал подменить их матросами на пару суток для отдыха, чем вызвал неудовольствие врачихи, мол, у матросов нет медицинского допуска к пищеблоку.
- Хорошо - согласился я, - допуск есть у вас, завтра подменяете буфетчицу, потом повара и дневальную. Сразу же исчезают претензии, но записала в медицинский журнал, что вынуждена выполнять приказ капитана. И все-таки работы на судне продолжается. Приспособились работать ночами, днем отдыхают, но без регулярного сна так долго не протянут - жди срыва.
В 11.00 к борту подводят лихтер, полсотни африканцев в балахонах расползаются как тараканы по судну. Срочно задраиваемся, чтобы не остаться "без штанов". Словно по заказу ветер с океана, воздух чистый, дышишь им одно удовольствие, будто пьешь прохладную воду. Грузчики кутаются в свои балахоны, в ожидании подхода еще одного лихтера и какого-то большого начальника. Большой начальник оказывается маленьким сухоньким арабом в феске с крупными четками в руках. Оглядев сверху груз в трюмах, дает отмашку и следит за ходом выгрузки. Верхний слой мешков сухой, чуть ниже успели заплесневеть, и "большой начальник" предъявляет претензии. Разрезаем мешковину, под ней пластиковый мешок, в нем мука совершенно сухая. - "Бьен, бьен", - хорошо, бормочет босс и подгоняет грузчиков. Работа шла бы еще быстрей, если время от времени грузчики не выскакивали из трюмов на молитвы и в течение пятнадцати минут не били поклоны, подстилая под себя газеты, молельных ковриков ни у кого нет. Все очень худы, а одеты тепло - в дубленки-куртки, теплые бурнусы, свитера. Пьют очень много воды. По цвету разделяются на черных и светлых - негры, берберы, арабы. За день выгрузили почти 270 тонн, стивидор обнадежил, что на следующий день выгрузят вдвое больше.
Поздно вечером пользуясь тем, что исчезают мухи, нет пыли и песка смотрим на палубе кино "А зори здесь тихие". Хороший фильм, изумительна игра актеров и очень знакомая природа места действия, язык поморов. Сразу вспоминаешь рейсы в Ковду, Умбу, Мезень Онегу - простые и хорошие там люди. А если честно, могу сказать, что по Северу я скучаю, хотя и в Африку ходить люблю. Вот почему я так цепляюсь за свое судно, которое ледового класса и каждый год с открытием навигации на Северном морском пути, отправляется на два-три месяца в Арктику. Да еще потому, что скучно жить не люблю, а при таком плавании масса неожиданностей и нового.
27 марта. Нуакшот.
Нуакшот, как место действия я назвал не случайно, поскольку в этом городе мне пришлось побывать и не просто из любопытства, впрочем, все по порядку.
Стивидор не обманул - выгрузка шла нормально, и сегодня к обеду стало ясно, что дело идет к завершению. Количество выгруженного удовлетворяло грузополучателя и по числу мест и по качеству. В 13.00 к борту подошел катер с клерком от агентирующей фирмы и попросил меня отправиться на берег для подписания документов и оформления отхода. Обычная процедура для Африки, где принимающий груз, считает себя большим начальником, и желает, чтобы капитан прибыл к нему лично. Приведя в себя в надлежащий для мусульманской страны вид (сменив шорты на брюки и накрыв голову белой фуражкой), спустился на катер один, поскольку контора агента, судя по вывеске, находилась у основания пирса. Когда подошли к пирсу, я тщетно искал трап, а когда подали сетку с грузом муки и агент пригласил меня в нее, я понял - как и в первые годы плавания на этот континент, придется карабкаться по сетке во всем белом. На пирс я выбрался благополучно, сохранив надлежащий вид, но когда меня подвели к встречавшему нас высокому арабу в бурнусе из не совсем чистой ткани, подать руки ему не смог. Это было непростительной ошибкой - араб оказался управляющим фирмы SOGECO. Правда, я особо не комплексовал по этому поводу, мы привыкли к тому, что нередко хмурые укутанные в несвежие бурнусы из грубой и выцветшей ткани арабы оказывались миллионерами и министрами.
Здороваемся на французском, английский здесь не в ходу. Заходим в контору и садимся в довольно грязной комнате, почти лишенной мебели. Управляющий что-то объясняет стивидору и достает из-под бурнуса пластиковую папку с документами. Стивидор передает ее мне, босс отводит глаза, демонстрируя полнейшее безразличие к происходящему. Все бумаги на арабском, но по цифрам понятно, что это итоги выгрузки. Цифры знакомые, соответствуют коносаментам и вроде бы все в порядке, но обнаруживаю документ, где столбики цифр со значками американского доллара. Несомненно, это дисбурсментский счет (стоимость услуг подлежащих оплате) на сумму 4 500 ам. долларов или 211 000 франков, который я должен оплатить, при этом, мне поясняют, наличными.
Я пытаюсь сдержать улыбку и объясняю, что все расходы по выгрузке и в порту согласно документам уже оплачены. Босс бурно выражает неудовольствие, я настаиваю на своем. Тогда босс звонит куда-то, и мы ждем около 40 минут. Появляется агент с невзрачной, довольно старомодно одетой женщиной лет семидесяти с жалким и угодливым лицом. Выслушав босса, она обращается ко мне на плохом русском, путая слова:
- Вам, капитан, надлежит заплатить наличными за выгрузку и портовые услуги, без чего ваше судно будет арестовано.
Я разъясняю ей условия перевозки, она долго переводит все боссу и повторяет все сначала. Отвечаю мною уже сказанное, пускаю в ход последний аргумент - копию оплаченного в Париже Внешторгбанком счета за погрузку и говорю, что у них должен быть подобный ему за выгрузку. От моих слов управляющий вскакивает, бешено вращая глазам, что-то кричит. Переводчица почти в обморочном состоянии, глаза ее полны ужаса.
- Что вы так расстраиваетесь, - пытаюсь ее успокоить. - Покричит, покричит и затихнет.
- Вам легко говорить, а этот человек страшный. Это же племянник президента, его все боятся.
- Вы ничего не путаете? - удивился я. - Что-то не верится, больно уж он какой-то зачуханый, похожий на обычного бедуина.
- Что вы! Он три года учился в Германии.
- В Германии? Так это меняет дело, - и я перехожу на немецкий.
- Тихо, - как можно убедительней говорю ему без положенного "битте", - мы потратили зря слишком много времени. Мне повторять то, что сказала вам переводчик или вы сами разберетесь?