Мощные винты судна разогнали лед между причалом и судном, он, регулируя углы насадки, поджал нос к кранцам. Матрос в ярком оранжевом нагруднике со сверкающими в свете прожектора отражателями спрыгнул на заснеженный причал и ловко накинул гашу шпринга на швартовую пушку. Через минуту буксир уже стоял вплотную у причала. Сбросив обороты двигателя до самого малого, Велев встал с кресла и, не удержавшись, по многолетней привычке погладил рукою пульт, поблагодарив судно за проделанную работу. Пожав руку стоящему рядом капитану, попрощался с ним и поднявшимся на мостик за дальнейшими распоряжениями механиком, спустился по трапу и вышел на палубу.
Морозный воздух наполнил грудь, налитую необычной тяжестью, несколько взбодрил его, освежил лицо, но тупая боль там, где было сердце, не проходила. Скрывая все усиливающуюся слабость в ногах и прерывающийся голос, попрощался с матросом и мотористом, стоящими у трап-сходни с готовностью помочь ему сойти на причал, и, не оборачиваясь, решительно шагнул в темноту к стоявшей у здания управления порта автомашине. Идти было трудно, хотелось вернуться и передохнуть, но он чувствовал, что за ним наблюдают, и сделал все, чтобы не остановиться. Эти пятьдесят метров дались ему с трудом, и когда он открыл дверь своего "Фольксвагена", то понял, что ехать в таком состоянии не сможет.
Минут десять отрешенно сидел, откинувшись к спинке сидения, не замечая ничего вокруг. Салон постепенно нагревался, снег на ветровом стекле оттаял, но он не видел, как слепящий луч прожектора скользнул по свежему голубому снегу и уперся в его машину. Яркий свет вернул к действительности, на судне ожидали отъезда и беспокоились за его состояние. Плавсостава в компании было немного, почти со всеми он проработал около восемнадцати лет, и они знали его так же хорошо, как и он их, и, как ни старался скрыть от них свои чувства, они прекрасно понимали, что ему сейчас нелегко. Он мигнул два раза дальним светом -- все нормально, луч прожектора возвратился на место, огни палубного освещения погасли, и судно начало быстро отходить от причала. Буксир, названный именем первого президента компании Хельмута Кантера, в эту зиму осуществлял ледовую проводку судов в Пярнуский порт и торопился вывести в море уже готовое к отходу груженное лесом судно.
Эту работу несколько лет подряд осуществлял здесь он, на своем буксире "Сымери", на котором проработал без малого семнадцать лет. Как только ему исполнилось шестьдесят пять, "Сымери" был передан филиалу компании в Риге, и хотя он это предвидел, пережить прощание с судном оказалось нелегко. Обидно, что руководство сделало это, словно подчеркнув, что в его опыте и услугах больше не нуждается. Видимо, так оно и было, потому что решение передать именно его судно принималось срочно, втайне от него, пока он находился в отпуске в Турции.
Впрочем, имелась возможность остаться на некоторое время на другом судне, вряд ли бы ему в этом отказали, но возраст штука серьезная, и он понимал, что такой конец все равно неизбежен. К тому же он всегда был убежден, что все нужно делать в свое время. А время на флоте всегда безжалостно к возрасту капитанов, и если оставляло их к шестидесяти пяти в живых, что, в общем-то, случалось редко, с командного мостика заставляло уходить: ответственность за стареющих капитанов не возьмет на себя никто. Вот и настала пора прощаться с флотом окончательно, и он жалел, что не сделал этого сразу, когда расстался со своим буксиром.
Служба на берегу, после того, как ты постиг все таинства работы в море, неинтересна и не приносит удовлетворения. Он это хорошо знал, проработав несколько лет в береговых кабинетах после того, как врачи временно запретили ему плавание, и сама мысль о том, что ему предстоит делать вновь то, что его тяготило, заставляла не спать по ночам. Вот уже месяц, как он был назначен в компании на должность помощника менеджера по мореплаванию, но кабинетная работа ему не давалась, и он стремился вырваться на суда, туда, где чувствовал себя по-настоящему нужным. Там было все привычно просто и понятно, без секретов, интриг, недомолвок и, главное, без фальши.
Однако отношения с директоратом становились все более и более натянутыми, его хорошее знание плавсостава и стремление, прежде всего, обеспечить безопасность мореплавания, четкую организацию работы на судах все чаще и чаще не совпадали с взглядами директоров, которых больше интересовал финансовый результат. Расхождения должны были неизбежно вылиться со временем в ненужный скандал, для избежания которого он принял решение уйти от дел, чувствуя, что постоянное нервное напряжение и ночи в раздумьях сокращают оставшиеся годы жизни. Для того чтобы попрощаться с морем и капитанским мостиком, а заодно оценить работу нового судна во льдах, приехал он сюда, в Пярну, на новейшее судно компании, о котором мечтал с первых лет работы на буксирах и к строительству которого был тоже причастен.
Ледокольная проводка его всегда привлекала, еще с тех пор, как на судах пароходства много раз ходил в Арктику, так как считал, что для нее требовались особое мастерство и призвание, которые он с удовольствием передавал своим молодым коллегам. Сидя в удобном кресле, управляя мощным судном легкими движениями джойстика, он с удовольствием отметил, что теперь судоводитель избавлен от многочасового стояния на ногах, управляет судном непосредственно сам, не давая команды матросу или лоцману и выбирая ту нагрузку на двигатели, которую он ощущал и считал нужной. Впрочем, напряжение и ответственность остались прежними, к тому же в кресле теперь сидеть приходится все четыре часа вахты, и нередко не удается даже выпить чашку кофе. Однако и удовольствие от работы получаешь большее, что компенсирует все её недостатки.
Время, проведенное на мостике в этот день, его несколько успокоило, и казалось, что сойти с мостика и с судна ему удастся, как обычно, с чувством удовлетворения от выполнения задуманного, но, вопреки ожиданию, он едва владел собой. Сидя в машине и глядя, как удаляется и растворяется в огнях порта силуэт судна, он понял, что жизнь теперь потеряла для него прежний смысл, не остается главного -- цели. Почти полвека он знал, что пусть не сейчас, но он обязательно вернется на судно, к своему экипажу, к привычному образу жизни и к морю, которое любил так, как любят его моряки, которых на флот привела романтика. Теперь же это все уходило из его жизни окончательно, и надежды на возвращение не оставалось.
Наверное, он еще долго сидел бы так, без желания двигаться, но дверца машины отворилась, зажегся плафон салона, осветив озабоченное лицо знакомого лоцмана.
- Ты никак собрался ехать в Таллин, Михалыч? До утра делать это я бы тебе не рекомендовал, метель усиливается, обещают гололед. Выходи, закрывай свой аппарат и пошли в лоцманскую, выпьем рюмку кофейку, мне тут рыбаки лососинки свежекопченой подкинули. До смены четыре часа, утром вместе и махнем, вдвоем оно веселей и надежней.
Лоцман был из моряков среднего возраста, раньше плавал у рыбаков, потом трудился в рыбном порту. Сейчас постоянного места работы не имел и на зиму устраивался на временную работу в Пярну. Работали они с ним уже не первую навигацию и ценили друг друга за знание своего дела и доброжелательное сотрудничество, несмотря на разницу в возрасте.
В лоцманской было тесновато, но тепло и уютно. Забив в компьютер данные проделанных работ, просмотрев информацию с факса, лоцман уменьшил громкость динамика и, достав из холодильника рыбу, стал нарезать ее, причмокивая от удовольствия.
- Ты, Михалыч, булочку нарежь и намажь маслицем, а то кофеварка уже отстрелялась, чего доброго кофе наш остынет, а нам согреться не мешает, так что не сачкуй, шевелись, - последние слова он произнес дружески, но так, как побуждал к действию на мостике в работе. От этого Велев встрепенулся, словно очнувшись, извинился за бездействие и стал выполнять указания. Напряжение немного спало, но руки временами плохо слушались, что не укрылось от глаз лоцмана.
- Что-то не узнаю я тебя, капитан. Сколько знаю, вибрации за тобой не наблюдалось даже в самой паскудной ситуации. Что случилось? Уходить с мостика, конечно, трудно, но не в твои годы. Мало кто может похвастать такими годами на флоте. Твоих сокурсников я на судах уже давно не встречал, мне все больше твои ученики попадаются. Ты в плавсоставе и так задержался. Чего тебе в море еще искать? Свое ты и так сверх нормы заработал, уважение и хорошую память заслужил, о тебе плохого никто не посмеет сказать, а за почетом ты особенно и не гнался, да он нынче и ни к чему. Так что я бы на твоем месте переживать не стал.
Слово "память" больно резануло ему слух, окончательно убедив, что отныне только это будет связывать его с морем и станет главным, чем будет он жить оставшееся время. На некоторое время он ушел в себя, и слова лоцмана плохо доходили до его сознания. Усилием воли заставил себя сосредоточиться.
- Вот меня поперли в тридцать пять за то, что я в погоне за рыбой в запретную зону залез, хотя для кого я эту рыбу гнал сотнями тонн, для себя что ли? Ну, если бы еще местные власти прихватили, а то свои, старпом накапал, я ему пай по делу урезал, он за рейс так и не научился кошелек заводить. Мужики его хотели за борт выкинуть, на кой хрен нам такой балласт, который за троих жрет. Правда, руки у него были волосатые, аж в самой Москве блат, но ты же знаешь, что в море это до лампочки. Потом меня хотели простить, но при условии, чтобы я прощения попросил, да не у начальства, а у этого "инвалида". Долго на меня давили, пока не послал я их на три буквы и ушел в лоцмана. Так вот с капитанством и покончил. Жалеть не жалел, а если простили бы, опять бы в море пошел.
Закончив нарезать рыбу, он помыл руки и раскрыл свою лоцманскую сумку.
- Смотри, что мне фриц презентовал, - и достал коробку коньяка "Реми Марти". - Поскольку сегодня у тебя знаменательная дата, дарю я его тебе от всего сердца. Сколько тебе уже? Я что-то запамятовал. Шестьдесят шесть! Да ты что? Капитаны обычно так долго не живут, так что считай, тебе здорово повезло, и потому радуйся. И я буду радоваться вместе с тобою. За хорошего человека радоваться не грех.
Он налил две больших кружки ароматного кофе, скинул форменную тужурку, удобнее уселся на диванчике, глядя, как капитан открывает коньяк и наливает его в пустые кофейные чашки.
- Правильно решил, капитан, только извини, что рюмок не держим. Наш босс - выпить не дурак, потому мы сами на работе обычно ни-ни. К тому же рыбаки говорят, что французский коньяк и в кружке, и в чашке особый шарм имеет, а знаешь какой? Женщиной пахнет. А это самый желанный запах для рыбака в долгом рейсе. Я своей на приход запрещал парфюмерией пользоваться, чтобы свой настоящий дух не портила, чтобы все было "ганц натюрлих", как говорят друзья незабвенных Горбачева и Ельцина. Ну, давай за тебя.
Коньяк обжег горло, но пошел хорошо, разливая тепло по всему телу. Боль в груди стала понемногу спадать, исчезла тяжесть в голове. Лоцман, смакуя вкус коньяка, облизал губы и произнес удовлетворенно:
- А ты знаешь, если французская женщина так пахнет, то я не возражаю против встречи. Когда в море на сетях стояли, частенько желание появлялось узнать, как пахнут представительницы разных стран. А с приходом в Таллин за всю стоянку и свою не нанюхаешься. А что сейчас? - продолжил лоцман. - Вижу ее каждый день, а запах тот до сих пор помню. Для меня сейчас все равно, какими духами она пользуется. Запахов у нее стало много разных, а того уже больше нет. А знаешь почему? Тот мы на расстоянии чувствовали, много дней один и тот же, запах желания, любви и встречи. Его даже вонь рыбы перебить не могла. Он один такой для мужика - запах ожидания любимой женщины. Тебе этого не понять, у тебя на судне женщины всегда были. Вы, торговые моряки, - аристократы, женским присутствием избалованы, и потому понять нас не в состоянии.
Капитан понимал, что лоцман решил отвлечь его воспоминаниями и делал это от души. Напряжение спало, но говорить по-прежнему не хотелось, к тому же ему было интересно то, что говорил лоцман. Тот продолжал:
- Вот я уже двенадцать лет в лоцманах, а океан забыть не могу, по ночам снится, особенно после вахты. На каких лайнерах только не побывал, а снится мне мой СРТМ, мои ребята, из которых многих уже нет, ведь я, несмотря, что капитан, моложе их был раза в два.
Он задумался на мгновение, потом спохватился:
- Что это я все о грустном. Наливай еще, капитан. Выпьем за наших подруг, именно подруг, потому что слово "жена" я не люблю. Какое-то пресное оно, скучное, обыденное. В нем нет романтики, радости, надежды. Что-то вроде балласта, который нужен, чтобы не опрокинуться, а нужда пропадет, и откатать не жалко. То ли дело парус - романтика! Вот и слово подруга тоже на "П" начинается.
Эти слова показались Велеву обидными, про аристократов торгового флота он последнее время наслушался, часто приходилось иметь дело с рыбаками, и не обижался, но жен лоцман обижал незаслуженно.
- Ну, положим, на "П" многие слова начинаются, - ему захотелось ответить лоцману как можно убедительней. - Подлость, предательство, к примеру, но романтикой от них и не пахнет, хотя я лично тоже люблю слово "подруга", но и жена для меня слово не обидное, а с балластом ты перегнул. Не будь ее, еще не известно, как бы ты пережил свой уход на берег. Для меня только одно словосочетание - ППЖ (полевая походная жена) кажется оскорбительным, хотя, как видишь, там даже сразу два П. Вот тебе и парус! Давай-ка, выпьем за всех, кого мы любили, и тех, кто любил и любит нас, кому любовь наша не принесла горя и разочарованья.
- Хорошо сказал, Михалыч. Я согласен, - лоцман залпом выпил свой коньяк. - Ты всегда умел сказать вовремя хорошие слова, за это тебя и любят. - Я не подруга и не жена, - перебил капитан. - Любить меня бесполезно, а от уважения не откажусь. Уважение - это благодарность за то хорошее, что ты сделал для других. Любовь слепа, прощает все, и хорошее, и плохое, а уважения можно добиться только хорошими делами.
Бутылка быстро пустела, лоцман хмелел, видимо, усталость от трех дней вахты брала свое. Он попробовал встать, но ноги не слушались. Смущенно улыбаясь, он погладил колени.
- Вот видишь, совсем ноги не слушаются, лоцмана они, как волка кормят. За трое суток так набегаешься, кажется, ступни отвалятся и колени больше не согнутся. В старое время больше суток работать не разрешали, а сейчас и неделю рад стоять, лишь бы заплатили. За работу зубами держаться приходится. Только теперь и поймешь старую пословицу - работа дураков любит, а по нынешним временам добавляют еще, что умных теперь не на всякую работу берут. Давай-ка, соснем чуток до утра.
Лоцман открыл дверь в комнатушку для отдыха и рухнул на койку, заснув налету. Велев убрал стол, помыл чашки, заварил еще кофе. Опьянение не приходило, и он понял, что заснуть уже не сможет. Тяжесть в левой стороне груди утихла, немного отдавая под левую руку. После многочисленных медицинских курсов он понимал, что причиной все же сердце, и, открыв лоцманскую аптечку, нашел и принял таблетку валидола, зная, что это вряд ли поможет. Коньяк все же сделал свое дело, думать ни о чем не хотелось, гнетущее состояние прошло, и он решил прогуляться по ночному Пярну.
В отличие от столицы, здесь это было безопасно даже ночью, к тому же причал находился в самом центре города у моста через реку. Снегопад прекратился, только ветер, сменив направление, нес гораздо более теплый воздух с моря, отчего потяжелевший снег уже не срывался в метель. Он прошел мимо театра к автобусному вокзалу, как раз, когда ночной экспресс Рига - Таллин подошел к остановке. Появилось желание сесть в него и уехать, оставив машину, но он удержался и, взяв в кафе для завтрака салат, сосиски, пошел вдоль берега реки обратно в лоцманскую.
Ветер стих ненадолго, как бывает всегда, когда приходит центр циклона. Тучи на некоторое время исчезли, открыв небо с тусклыми из-за высокой влажности звездами. Город спал, изредка через мост проносились легковые машины и междугородные автобусы. На голых ветвях деревьев сквера и мачтах на мосту горели гирлянды рождественских огней, еще не убранных после новогодних праздников. В воздухе быстро теплело.
Ветер сменится на западный, невольно подумал он. Опять загонит в Пярнуский залив весь лед, напрессует его и сломает ледовый канал. Достанется ребятам. Маломощные суда станут застревать в этой каше, как мухи на липучке. Провести их в порт можно будет только методом толкания или на буксире. И то и другое хлопотно и небезопасно. Буксиры теперь мощные, и при толкании не избежать повреждений корпуса судов, поэтому опытные капитаны предпочитают либо стоять, либо идти на буксире по одному. Темпы проводки резко падают, портовики нервничают, жалуются капитану порта и судовладельцу. Капитану ледокола формально предоставляется право самому решать в таких случаях, что и как делать, но рыночная экономика внесла свои коррективы и безопасность мореплавания отступает теперь перед материальной выгодой.
Пока он прогуливался, у причала уже ошвартовался теплоход с высокой современной надстройкой и мощной аппарелью в средней части судна. Она лежала на причале, открыв широкий зев портала, ярко освещенного мощными прожекторами. Чрево трюмов в ночном освещении казалось непомерно большим для этого стометрового судна. Моряки, одетые в фирменные меховые комбинезоны, в серебристых касках, убирали палубу и проверяли работу огромного лифта, способного поднять на верхние палубы трейлеры весом в десятки тонн. Два из них на причале оббивали лед на аппарели деревянными кувалдами-барцелями, чтобы не повредить краску, и он невольно вспомнил, как делал это сам когда-то на лесовозах зимой в портах Белого моря. Не удержавшись, ради любопытства подошел ближе.
Матросы были совсем молоденькими, почти мальчишками, и отсутствие опыта в работе замещали огромным рвением, из чего легко было определить, что это практиканты, как теперь говорят, кадеты. Один из них, который повыше, взглянул на него недовольным взглядом и произнес на хорошем английском:
- Проходите, вы нам мешаете.
Второй, небольшого роста, с пухлыми щеками, румянец на которых был виден даже при электрическом освещении, возразил на русском:
- Ты что, Леша. Видишь, он в форменной одежде. Наверное, работник порта. Смотри, у него, эмблема "PKL", значит он здешний, портовской.
Логика выдавала в маленьком человека любознательного и находчивого. Велев улыбнулся и ответил:
- Почти угадали. Вот только эмблема, как вы выразились, означает мою принадлежность к одной эстонской буксирной компании.
- Точно. Я вспомнил, на трубе у ледокола, который нас привел, была такая же, -- произнес кадет и тут же добавил: - А вы кто?
Вопрос кадета застал его врасплох. Привыкший всегда отвечать правдиво на этот вопрос, он даже растерялся от неожиданности, впервые в жизни не сразу сообразив, как ответить.
- Бывший капитан, теперь на пенсии, - сказал он, и сам удивился произнесенным словам.
Высокий, все такой же серьезный, произнес неожиданно:
- Отец говорит, что капитанов бывших не бывает, тем более на пенсии. Капитан - он всегда капитан.
Он понял, что ответил, не подумав, и, исправляя ошибку, сказал примирительно:
- Вы правы. Это я так ляпнул. Пролет на судоводительском языке получается. Извините, не привык еще к своему новому положению. А вы откуда?
- Из Морской академии имени адмирала Макарова, - дуэтом ответили они с гордостью.
Новое название "Макаровки", как привыкли называть это учебное заведение многие годы они, даже резануло слух. От него веяло отчужденностью, словно молодое поколение сознательно обрывало связь с прошлым, не принимая в обиходе название учебного заведения, которое бытовало многие годы.
- "Макаровцы", значит, кадеты, - намеренно четко, даже жестко произнес он. - По-нашему, по-старому, практиканты. И какого же курса, если не секрет?
Ребята, кажется, не обиделись, и младший произнес, все так же торопливо:
- Второго, только мы не практиканты, нам деньги платят, мы ведь в штате.
От того, что это кадет произнес с гордостью, он улыбнулся.
- И много платят, если не секрет?
- Много, не много, а нам хватает, - произнес высокий. - А вообще-то это коммерческая тайна.
- Ну, раз тайна, значит, немного, - сказал он. - Вероятно, долларов триста. Нам-то в вашем положении платили семь валютных рублей в месяц.
- Это-ж сколько долларов? - спросил розовощекий.
- Тогда в долларах было около десяти, -- ответил он и сам удивился ничтожности суммы.
- Что-то вы путаете. Кто ж за такие деньги в море пойдет? - произнес высокий и для убедительности сплюнул на снег.
От последних слов Велев возмутился, расстроился, желание продолжать разговор пропало, но уходить, не сказав свое "фэ", было нельзя. Это оказалось бы проявлением равнодушия к судьбе молодых ребят, которым предстояло еще многое понять в море.
- А вы в училище и в море, значит, за деньгами пошли? И что предпочитаете? Зеленые или еврики? А если их не будет, то сделаете пароходу (так назвал он судно по привычке) ручкой? А отец ваш, - он обратился к высокому, - что, тоже только из-за денег плавал? Гнал, так сказать, в домашний бюджет, длинный рубль любой ценой и только?
Высокий заметно смутился.
- Батя мой всю свою жизнь в Арктике на ледоколах вкалывал. Ему много раз предлагали в загранку, а он отказывался. Я, говорил, Север на заграничные шмотки не променяю. И не променял. Но тогда время другое было. Теперь не до романтики, - в голосе его звучала обида. - Теперь без денег не жизнь. У бати романтики тоже поубавилось. Больше у причала стоят, ему теперь, сами знаете, какие гроши платят. На семью не хватает, а под флаг идти не хочет. Не могу я, говорит, для чужого дяди деньги зарабатывать, привык своей стране долг отдавать.
От этих слов он смягчился и подумал: зря я на ребят накинулся. У них теперь другая жизнь, на обучение в академии не у всех родителей денег хватает. Вот уж верно говорят, что теперь за все платить нужно, и за романтику в том числе. Чтобы немного разрядить обстановку, перевел разговор в другое русло.
- Практика-то у вас первая или уже раньше в море были?
Розовощекий откликнулся первым:
- Плавательная первая. Часть ребят ушла на парусную, а нам повезло, нас по контракту на норвежское судно направили.
От этих слов у него перехватило дыхание, он резко развернулся и, не прощаясь, направился в лоцманскую. Кадеты удивленно смотрели ему вслед. Зла на ребят не было. Он понимал, что время меняет жизнь, не считаясь с прошлым и его желанием, но обидно слышать, как молодые ребята, которым передадут эстафету его ученики, считают везением то, что в их время считали невезением, а порою даже трагедией. Разве в их время кто-нибудь из них отказался бы от участия в океанской гонке на большом паруснике?
Чтобы отвлечься от мыслей, он открыл багажник автомобиля, достал щетку и стал сметать снег. Однако отвлечься не удавалось, в глазах стояли лица кадетов. Сколько им сейчас, подумал он. Лет двадцать, может, двадцать два. В двадцать два он окончил училище и с дипломом техника-судоводителя пошел матросом в Эстонское государственное морское пароходство.
Вдруг мысль, словно вспышка, озарила его. Стоп! Когда же точно это было? Шестого января 1959 года. Это ж надо! Ведь сегодня шестое января, только уже 2003 года. Нет, этого не может быть! Неужели прошло сорок четыре года? Ведь кажется, что это было так недавно.
На сердце снова навалилась тяжесть, он прекратил сметать снег, бросил щетку в машину и, не закрыв ее на ключ, направился в лоцманскую за валидолом. Почему-то вспомнились слова капитана парохода "Жан Жореса" Николая Федоровича Веселова:
"Тот, кто пришел на флот по призванию, теряет в море ощущение времени, но море и время, как ревнивые женщины, не терпят невнимания. Старые капитаны знают, что жизнь у них отбирает все же не море. Их, как и многих, убивает время".