Веселов Лев Михайлович
Своим курсом. книга 1

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 11, последний от 14/03/2024.
  • © Copyright Веселов Лев Михайлович (leveselov@rambler.ru)
  • Размещен: 18/09/2011, изменен: 20/10/2011. 1087k. Статистика.
  • Повесть: Проза
  • Иллюстрации/приложения: 26 шт.
    • Оценка: 7.77*11  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Мореходство - одно из давних занятий человечества. Поэтому и в литературе морская тема - одна из распространенных. Читателю предлагаются первая книга Трилогии Льва Веселова о разных людях моря, судьбы которых пересекались с судьбой автора и сформировали его будущее.

    • Лев Веселов

    Трилогия

    Книга перавя

      

    СВОИМ КУРСОМ

      

    0x01 graphic

      
      
       ОТ АВТОРА
      
       Жизнь и судьбы людей во многом похожи, и в то же время у каждого человека все же своя судьба, свой путь. Шел своим путем и я, но шел не один, а с теми, кто был рядом многие годы - с моими близкими, друзьями, коллегами. Без них вряд ли состоялась эта книга - итог многолетних переживаний, наблюдений, строк дневников и разрозненных записей. Многое, что человеку удается в жизни, это не только его заслуга, а часто зависит от тех, кого мы считаем своими учителями, кому подражаем в стадии становления и, понимая это, остаемся в долгу перед ними.
       Все имеет свой конец и свое начало, и потому книга была бы неполной, не будь в ней страниц о тех, кто в годы войны и детства не только буквально сохранил мне жизнь, но и помог выбрать свою дорогу по призванию. Именно о них моя первая книга и во многом оттого, что мне не удалось передать своим детям те убеждения и ценности, которыми жили я и мое поколение, воспитать в них уважение и любовь к близким, окружающим, достойное отношение к своим корням, своему роду. Все это погибло под обломками мира, в котором я прожил основную часть жизни, похоронив вместе с тоталитаризмом не только прошлое, а и заветы предков, их культуру, подменив основные ценности человеческой жизни безжалостной, уничтожающей погоней за богатством. Деньги, золото, нажива стали целью жизни, и теперь даже первоклассник судит о своих товарищах только по размеру содержимого карманов и богатству их родителей. Гуманность, сострадание, дружбу, верность, преданность покупают так же, как пучок редиски на рынке или дорогую машину, все зависит от желания, обстоятельств, цели и возможностей. В борьбе за обладание богатством не щадят жизни даже близких. Люди превратились в хищников, убивающих своих же сородичей ради того, чтобы утолить ненасытную жажду денег, которая сродни морской воде - чем больше пьешь, тем больше хочется. Люди забыли, что деньги это снотворное для совести и порождают, как правило, жадность и подлость. Большие деньги порождают беспредельную жадность и беспредельную подлость. Апологеты нынешней морали утверждают, что когда все люди станут богатыми, эта гонка закончится и наступит благословенный и счастливый мир. Чушь, в которую могут верить только глупцы. Хищник никогда не станет травоядным, разве что на время, чтобы выжить, и опять возьмется за свое, как только накопит силы. Эйнштейн ошибался, утверждая, что беспредельны только пространство и время. То же можно сказать о жадности и глупости.
       Куда мы идем, и что нас ожидает? Еще важнее, что ждет наших внуков? Бездуховность, безнравственность, кибернетический интеллект, клонирование? Уже сейчас я не слышу от них слов романтика, любовь, верность. Они возбуждаются не от робкого прикосновения к плоти, а от спиртного и наркотиков, без стеснения и независимо от пола продают тело и чувства за деньги. Кем они станут, если уже сейчас, кроме денег и удовольствий, их больше ничто не интересует? Бедность, которая множится вокруг нас с каждым днем, не обойдет стороной многих из них, потому что мы стали безразличны к тем, кто не способен взять богатство у других силой или хитростью. Мы молимся на американский образ жизни, но забыли что слова, "если свободное общество не может помочь тем, кто беден, оно не сможет спасти и того, кто богат", принадлежат совсем не бедному человеку, американскому президенту Д.Ф.Кеннеди.
       Я не собираюсь учить, как спасать бедных, а тем более богатых, и вряд ли найдется тот, кто знает, как это сделать. Я решил просто рассказать, как жили мы, наши отцы и деды, которые тоже заблуждались, верили в другой путь развития человечества и надеялись построить свой мир, в котором не будет ни бедных не богатых, и поэтому все будут счастливы. Они во многом были наивными, потратили много сил, но все, что они делали, было не зря, ибо на земле ничто не проходит бесследно. Мы не вправе забывать о них и обязаны передавать внукам сохранившееся в памяти, потому что без прошлого нет будущего. А где истина, я не знаю, как не знает этого никто, и поиски ее будут продолжаться, пока будет на земле жизнь.
      
       ПЕРЕД ВОЙНОЙ
      
       Мне суждено было родиться 1937 году в бывшей Тверской губернии, тогда Ленинградской области, где проживали мои родители. К тому времени весьма запутанная Октябрьской революцией биография позволяла отнести их по происхождению к служащим, так как оба моих деда были до революции таковыми и в годы первой мировой войны стали офицерами. Один из них, по материнской линии, в интернированной армии генерала Юденича был врачом и предположительно под Нарвой умер, борясь с холерой, косившей голодных и замерзающих в лагерях солдат, но достоверных данных об этом нет. Второй в годы Гражданской войны сражался на стороне красных, а потом, в числе трехсот тысяч коммунистов, был направлен в родные места, проводить коллективизацию. Однако в чем-то его взгляды на это мероприятие с решениями партии не сошлись, и он остался без партийного билета, посвятив оставшуюся жизнь кузнечному делу.
       Благодаря сестре бабушки по матери, женщине получившей до революции блестящее образование и сохранившей нейтралитет в советское время, многочисленные братья отца учились под ее присмотром и отличились с ранних лет хорошими общеобразовательными знаниями, что впоследствии сыграло в их жизни важную роль. О том, что наши предки долгое время жили в Питере, об их происхождении в семье предпочитали не говорить, поскольку мне заранее было уготовано пролетарское происхождение. Мои отец и мать были не только советскими служащими, но и убежденными сторонниками коммунизма, чем мать гордилась всю свою жизнь.
       Семья отца была многочисленной, и старшие братья с ранних лет трудились, а отец, проявивший большие способности в литературе, учась в восьмом классе, одновременно преподавал в младших классах начальной школы соседнего села. После окончания школы он стал журналистом, а затем редактором небольшой газеты, попав тем самым в ряд номенклатурных работников. Трудолюбие, умение работать с людьми и знание иностранных языков привлекли внимание органов госбезопасности, которые в то время как никогда нуждались в молодых и энергичных руководителях. Так он оказался в школе НКВД, а затем на работе в ее контрразведке.
      

    0x01 graphic

    Мать и отец 1937 г.

       Мать активно работала в комсомоле, отличилась при раскулачивании в Минусинском крае, где некоторое время проживала семья. Причина ее пребывания в столь отдаленном месте, надолго оставалась загадкой, но факт, что семья вернулась оттуда в Максатиху, недалеко от Твери, где проживало много сосланных "бывших", а не в Ленинград, станет, известен мне через много лет. Отец был энергичным не только в делах и обратил внимание на веселую, симпатичную певунью сразу же, на первой репетиции драматического кружка, и к тому времени, когда он примерил погоны, на свет появился я. Воспитанием моим долго ему заниматься не пришлось, к рождению брата он быстро продвигался по службе. Работал отец в Ленинграде, в широко известном здании на Литейном проспекте, мать в Максатихе бухгалтером-ревизором, и вся их жизнь состояла из переездов туда и обратно, а воспитанием моим занимались, подменяя друг друга, то бабушка по отцу, то няни. После войны с Финляндией отца назначают начальником отделения НКВД в городе Суоярве Карело-Финской ССР. Судьбой ему было уготовлено погибнуть именно в Карелии, в истребительном батальоне при обороне Выборга. После его смерти в 1941 году мать по убеждению вступила в ряды ВКП(б), чем она, по ее мнению, отдала последний долг отцу.
       Этим она всегда искренне гордилась и потратила много сил для воспитания меня таким, как завещал ей отец в своем последнем письме, написанным за несколько дней до гибели. С фрагментами его мы еще ознакомимся, но сразу хочу сказать, что в первую очередь благодаря этому письму и матери я рос, очень преданным Родине, партии и идеалам моих родителей. В итоге я не только состоял, но и выдвигался, избирался, отмечался, награждался и, разумеется, не привлекался и был, как говорили тогда, активным строителем новой жизни или, как говорят теперь, законопослушным гражданином своей страны. Посему заявляю, что к числу людей, приложивших усилия к разрушению "империи зла", я не принадлежу, партийного билета с трибуны не бросал и считаю, что не сделал в жизни ничего, за что мне было бы стыдно. Меня не жжет позор за прожитые годы, и я не собираюсь посыпать голову пеплом. Все, что с нами произошло, мы заслужили, и история сама рассудит, было ли наше прошлое таким, как теперь об этом любят говорить те, кто разрушил старое, но сами еще и не знают, какое новое они построят.
       Жизнь мою с первых дней легкой не назовешь, в силу обстоятельств, продиктованных не только временем моего рождения, но и судьбой, которая уже в раннем возрасте заставила испытать многое. И, как положено в раннем детстве, все началось с болезни. Так сложилось, что при обилии бабушек и других родственников и знакомых, желавших принимать непосредственное участие в моем воспитании, как-никак первенец и продолжатель рода, родители решили иначе, а в силу своей занятости наняли няню, молодую девушку. Та в первую же осень оставила меня на лавочке во время встречи с любимым и спохватилась лишь под вечер, когда я мокрый промерз настолько, что, несмотря на длительное лечение, почти до трех лет не ходил и жил на уколах. В период неоднократных обострений болезни врачи не раз прощались со мной, но я выжил. На фото того времени ясно видно, что основную массу моего тела составляла голова, а рахитичные ноги в теплых чулках явно не соответствовали ногам твердо стоящего на земле. Основное время по рассказам родных я проводил лежа или на руках родителей и никаких детских учреждений, кроме больницы, не посещал.
       На мое счастье, после изгнанной няни уходом за мной занялись две женщины, которые считали основным достоинством в человеке не физическое, а нравственное. Отличались они друг от друга только тем, что одна из них воспитывалась, как тогда говорили, в "господской" семье и получила в царское время самое блестящее образование. Другая, тоже из "бывших", закончившая пансион благородных девиц, посвятила с юных лет свою жизнь уходу за ранеными сестрой милосердия на фронтах. Первую звали Антониной Андреевной, которая в годы Гражданской войны потеряла все и всех и осталась сеять доброе и вечное - учительствовать в сельской школе. Она жила в большой семье моего отца и помогала воспитывать детей. Именно благодаря ее заботам все братья отца знали языки и были весьма образованными людьми того времени.
       Вторая, просто Настя, появлялась в нашей семье всегда, когда становилось трудно и нужно было, заменить мать, которая не менее отца отдавалась работе и часто отсутствовала дома неделями. Жили мы, по обстоятельствам, иногда в Ленинграде, но больше в Максатихе, где в то время проживала в изгнании тверская интеллигенция. Многие из них часто бывали в нашем доме и вносили в жизнь много интересного. У бабушки по матери был небольшой, но уютный дом в Максатихе и квартира в Ленинграде с хорошей библиотекой, рояль, патефон с множеством пластинок, которые были в полном моем распоряжении. Читать я научился рано благодаря своим няням, но еще раньше полюбил музыку. В нашем доме много пели, нередко устраивали репетиции актеры местного самодеятельного театра, очень часто читали стихи. Перед самой войной, в четыре года, я уже знал множество стихов, легко узнавал арии из опер, фрагменты классической музыки и с нескрываемым удовольствием демонстрировал свои знания гостям. Судя по всему, семья наша была благополучной, и ее ждало приличное будущее. В доме был достаток, многочисленные гости делали жизнь интересной и полезной. Среди гостей преобладали музыканты, журналисты и, конечно же, военные, которые в то время тоже принадлежали к сливкам общества. Успехи страны в экономике позволяли надеяться на светлое и счастливое будущее, но война не только нарушила все планы, а просто выкосила родных и близких, фактически уничтожив многочисленный клан. Убеждения и высокий патриотизм не позволяли отсидеться в тылу не только мужчинам нашего рода, но и женщинам. Немало их погибло в блокадном Ленинграде, и к концу войны в живых остались только мать с двумя детьми, ее сестра в Армении да одинокие, сломленные горем женщины, старше шестидесяти, которые стали уходить из жизни быстро и незаметно, как отцветают полевые цветы в конце лета.
      
       БЕЗ ОТЦА
      
       В июне 1941 года, мы с братом под присмотром Насти ждали отца из Суоярви в отпуск, мать работала бухгалтером-ревизором и проводила ревизии по всему району, почти не бывая дома. Как мы узнали о войне, не припомню, только в доме чаще стали появляться люди в военном и среди них братья отца, которых мы ходили провожать на фронт к вокзалу. Отца мы больше так и не увидели, он погиб самым первым в августе, и похоронка пришла раньше, чем его последнее письмо. Наверное, поэтому все мы поверили в его смерть не сразу, тем более что в первом извещении не указывалось место его гибели. К тому времени война дошла и до нас в виде бомбежек, которые в основном совершались ночами. Смутно помню вспышки от разрыва бомб и выстрелов зениток стоявших вдоль полотна железной дороги под прикрытием деревьев.

    0x01 graphic

    Отец Михаил Веселов 1941 г.

       Мы так и не смогли выехать в Ленинград, к тому же после вступления в партию мать стала номенклатурой райкома ВКП(б) и неделями не приходила домой. Мы оставались под присмотром няни Насти, и во время бомбежек из-за отсутствия подвала она прятала нас под стол и накрывала одеялом, чтобы мы не пугались вспышек разрывов. Звук пикирующих самолетов все равно был слышен, а от разрывов бомб стол подпрыгивал. За продуктами ходили в центр через железную дорогу мимо зениток и штабелей снарядов. Однажды утром после бомбежки мы увидели у нашего крыльца раненных немецких десантников в изорванной пятнистой одежде. Угрюмые и злые люди стояли и смотрели, как протягивают они руки, ползают в каше из собственной крови, грязи и снега, стонут от боли и просят помощи. Но война успела породить столько ненависти к врагу, что их уже не считали за людей и их страдания не вызывали сочувствия. Так и остались они, лежать на снегу до утра, пока не пришли солдаты и уже мертвых и окоченевших увезли на санях вместе с другими, подобранными в других местах.
       В обед я перестал отвечать на вопросы, а к вечеру совсем онемел. Никто не мог понять, что произошло, а я не мог объяснить им, что, только глядя на мертвых немцев, понял, что означает похоронная. До того я думал, что отец потерялся, а слово "погиб" не доходило до моего сознания, и понял это, глядя, как удаляются сани с белыми, запорошенными снегом лицами. Мне казалось, что один из них был с лицом отца. Всю неделю приходили врачи, о чем-то расспрашивали мать и няню, тормошили меня и разводили руками. Потом приходили друг за другом бабки, привели священника, но я молчал и даже не стонал во сне. Я все видел, но язык мне не повиновался. Через две недели мы с няней за чем-то опять шли через железную дорогу, когда внезапно из-за леса на бреющем полете вылетел немецкий самолет. Пролетев прямо над нами, отчего мы бросились на землю, он сбросил бомбу в стоящий невдалеке паровоз под парами. От взрыва паровоз подпрыгнул, его котел взорвался с оглушительным грохотом. Я очнулся первым. Няня лежала на земле, глядя в небо открытыми глазами, видимо без сознания. Не понимая этого, я стал тормошить ее, но она оставалась неподвижной и не отвечала. Тогда я закричал так, что из лесопосадки, находящейся на приличном от нас расстоянии выскочили зенитчики. Когда няня очнулась, я бормотал что-то несвязное, а к вечеру ко мне вернулась речь.
       Еще долго я не пел песен и не читал стихов, и именно тогда, в четыре года, понял, что отец уже не вернется никогда. Если мать приходила в дом с другим мужчиной, я убегал из дома на улицу или сидел с няней на кухне и не разговаривал с ними, пока гость не уходил. Когда же она бывала одна, я становился прежним. Масла в огонь подлил один из числа старых гостей, который как-то сказал, что мы слишком малы и никогда не узнаем, какой замечательный был у нас отец. Эти слова я надолго запомнил и считал, что не имею права его забыть, поэтому впоследствии у меня возникали осложнения с матерью, которой по детскому недомыслию не мог простить второго брака.
       Время появления в доме отчима я прекрасно запомнил из-за шоколада, который он нам принес из своего боевого пайка. Шоколада было много, няня дала нам по плитке, а оставшийся кусковой положила в буфет, но ночью я достал его и разделил на двоих с братом. Все сразу мы съесть не смогли и спрятали остатки под подушки. К утру он расплавился, и наши подушки прилипли к простыням. Мать не сказала ни слова, няня целый день хмурилась, но тоже молчала, и с тех пор я ничего никогда не брал без разрешения.
       Отчим был боевым летчиком-истребителем, прилетел с фронта отбирать молодых пилотов, проходивших тренировки на полевом аэродроме, и пришел к матери просить помощи. Летные части тогда использовали английские самолеты, и для их эксплуатации в зимнее время было необходимо большое количество технического спирта, которого постоянно не хватало. Впрочем, не хватало тогда всего, и обмен, как теперь называют бартер, широко практиковался, и только так можно было достать у военных медикаменты, витамины, сахар для детских учреждений. Мать к тому времени, несмотря на молодость, за ее энергичный характер, принципиальность и безупречную честность назначили заведующей Главпотребсоюза района. Одной из задач этой организации было снабжение гражданского населения, цель трудно выполнимая, так как все шло для фронта. Мать уговорила директора спиртзавода выделить летчикам часть продукции для обмена. В детских садах и больницах появился сахар, масло, медикаменты. Пройти незамеченным это в годы войны не могло, и мать мы не видели около месяца. За нее вступились летчики и партийные органы, мать вернулась к работе, а бравый старший лейтенант улетел на фронт.
      
      

    0x01 graphic

    Курская дуга. Молодая эскадрилья перед вылетом.

    Правый из стоящих вне строя летчиков - отчим.

       Здоровье мое значительно поправилось, няня Настя отлично справлялась с домом, и мать стала появляться дома еще реже, положение на фронте ухудшалось. Я между тем успешно осваивал чтение, а хитрая няня всячески способствовала моему желанию, подсовывая книги из домашней большой библиотеки. Вскоре я научился читать довольно бегло, но попытки няни научить меня писать были тщетны, поскольку процесс чтения был гораздо интереснее и приносил массу удовольствия. Вскоре появились и любимые книги, которые я читал постоянно и обязательно показывал гостям. Не знаю, по какой причине в их число попали учебник физики для пятого класса и "Учебник матроса морского судна". С ними, по рассказам Насти, я не расставался никогда и особенно любил второй, ту его часть, где описывались оснастка парусных судов и основы навигации и морской практики. Незнакомые практически для всех, а для меня невероятно таинственные и красивые слова - рей, нагель, стаксель, бим-бом-брамсель и тому подобные, я произносил с таким трепетом и восхищением, что оно передавалось слушателям. Взрослые подыгрывали мне, делали мечтательные лица и начинали разговор о голубых, теплых морях и дальних странах. Это вдохновляло меня еще больше, и я начинал объяснять, как прокладывать курс, что такое норд или рубка. Даже оставаясь один, сам себе громко и четко отдавал команды на руль, управлял парусами. За все это я получил прозвище "капитан", которое будет сопровождать меня многие годы, пока мечта не превратится в реальность. Однако путь мой к капитанскому мостику будет хотя и не долгим, но и не легким, и одна из величайших войн человечества и последующие за ней трудные годы восстановления могли неоднократно изменить мое детское увлечение.
       После смерти отца мать рвалась отомстить фашистам и, уверенная в наших воспитателях, в трудные дни обороны Москвы окончательно решила, что ее место на фронте. Расставания я не помню, но с того дня меня повели в детский сад. Без матери в доме мало что изменилось, только брат вечерами спрашивал, почему не приходит мама. Детские учреждения готовились к эвакуации, снабжение стало очень скудным, а няня, изо всех сил стараясь заменить мать, отдавала нам последний кусок хлеба. От голодания она стала сдавать, настал день, когда слегла, и врачи решили, что она не выживет. К тому времени родных в Максатихе не осталось, война забрала всех, кто мог носить оружие, остальные с заводами уехали в эвакуацию на Восток.
      
       В ДЕТДОМЕ
      
       Нас решили определить в детдом, когда стало ясно, что мы остаемся одни. Вместе с другими, подобными нам, в сопровождении девушки в военном полушубке нас на грузовой машине повезли в Торжок. Девушка, боясь нас потерять и перепутать, привязала на запястья бирки, на которых были написаны имена и фамилии. Писал их высокий однорукий кавказец. Брата звали Роберт, да и мое имя для него оказалось редким. Он относился к нам с особым вниманием, все время в силу своего характера пытался развеселить брата, который боялся его черной бороды и грозных бровей. Наверное поэтому, он решил слегка изменить нашу фамилию, заменив Е на Ё, что в дальнейшем сыграло немаловажную роль. По дороге мы попали под бомбежку, но успели добежать до леса, машина вместе с нашими документами сгорела, а грузин погиб.
       В Торжок мы добрались со слегка измененной фамилией, с которой и попали в детский дом под Сызранью на берегу Волги, где провели целых три года. Когда-нибудь я, может, напишу об этих годах отдельно, поскольку если все, что было до этого, я помню эпизодами, то те три года остались в памяти до мельчайших подробностей. Не знаю, почему я не люблю рассказывать о них, но думаю, что именно они дали мне то главное, что потом всегда присутствовало в моем характере. Это, прежде всего, чувство справедливости, коллективизма, уважение к мнению других, необходимость заботится о ближних и помогать тем, кто слабее и нуждается в помощи других, потому что в жизни всегда наступает момент, когда даже самый сильный нуждается в помощи. Именно там научили меня не сидеть без дела, стремиться узнать как можно больше и обязательно поделиться этим с другими.
       Одновременно я встретился тогда лицом к лицу с человеческой жестокостью и презрением к слабым в то время, когда другие люди отдавали нам, детям, все ценой своего здоровья, а порой и жизни. А главное, там я узнал, что хороших людей больше. Я провел эти три года не только в заботах о своем брате, но научился помогать и другим, особенно тем, кто был младше и нуждался в этом. Там я обрел способность преодолевать страх и боль, держать удары, не бояться угроз, и, как ни странно, полностью избавился от последствий болезни. Как потом объясняли врачи, этому способствовали нервные потрясения и голодания. Мы с братом выстояли и выдержали, прежде всего, благодаря тем, кто был днем и ночью рядом.
       За стенами детдома нас часто ожидали мерзость и жестокость. Лишь за то, что мы детдомовцы, нам приписывали, чего мы не совершали и просто били не только сверстники, но даже чаще взрослые. И сколько нужно было сил нашим воспитателям, чтобы мы сохранили веру в доброту людей. Да не обидятся ушедшие в иной мир близкие, но детдом стал мне вторым домом и учителем.
       Война гремела где-то далеко от нас, но все же она проходила через наши души, потому что каждый из нас ждал, как никто, ее окончания, возвращения своих близких. В основном, в детдоме были дети Ленинграда, которые крепко держались друг за друга, уже тогда они знали, что многие больше не увидят родителей. Все эти три года иногда родные забирали своих детей, но среди ленинградских таких не было, и когда по разным причинам наши ряды редели, мы становились еще дружнее.
       А жизнь не становилась легче. Все хуже было с питанием, мы чаще болели, не отставали от нас и воспитатели. Заболел воспалением легких и мой брат. Очень подвижный и веселый, он перестал двигаться и сгорал от высокой температуры. От смерти его спасла татарка-знахарка, лечившая травами и нефтью, сочившейся около ее лачуги из земли, в овраге на окраине города. Но он еще долго не мог оправиться от болезни, стал очень худым и слабым. Когда сошел лед на Волге, я с ребятами постарше убегал на рыбалку, добывая в ледяной воде пескарей и ершей, часть которых пёк на углях костра и приносил брату. Другую часть отдавал в общий котел, хотя сам, как и другие "рыбачки", нередко оставался голодным. Рыбалка вскоре стала в детдоме не только любимым занятием, поощряемым воспитателями, но и помогала существенно пополнить рацион, хотя была занятием небезопасным: желающих отобрать улов было немало. К лету брат выздоровел, но уже никогда не смеялся, как прежде, видимо болезнь затаилась в его теле и ждала случая.
       Наступил 1945 год. Все ждали победы, теперь становилось всем ясно, что она придет непременно. На стене в столовой каждое утро сам директор детдома на большой карте Европы переставлял флажки на линии фронта. Для нас это было очень важно, ведь многие надеялись, что с окончанием войны вернутся родители и заберут их отсюда. 9 мая, еще до обеда, мы услышали стрельбу и побежали во двор главного корпуса. Стоя на балконе, директор палил в небо из револьвера и, размахивая флагом, то плакал, то смеялся. Весь обслуживающий персонал и мы не остались в стороне - ПОБЕДА!
       В обед устроили праздник, съели все запасы, а вечером вышли на берега Волги, где у костров праздник гудел до утра. Люди никак не могли успокоиться, смех и радость сменялись слезами и рыданиями, однако лица у всех были одинаково счастливыми. С тех пор праздник в моем представлении обязательно должен состоять из обильной еды, музыки, танцев и многочисленных гостей. Ощущения большого праздника тогда усилилось еще и тем, что на берегу расположился большой табор трудолюбивых цыган, изготовлявших ведра, ванны, кованую утварь. Было в нем много хороших гончаров, сапожников, а главное, были прекрасные музыканты, певцы и танцоры. Каждый вечер мы убегали тайком к реке, где цыгане пели и танцевали при свете костра. Там я получил первые уроки игры на гитаре и узнал, что могу неплохо подпевать.
       С победой пришла новая жизнь, люди стали добрыми и счастливыми, и казалось, все печали ушли навсегда. Но еще приходили похоронки, умирали в госпиталях раненые, да и жизнь не становилась легче. Потом пошли составы на Восток. В открытых товарных вагонах усатые солдаты с загорелыми лицами в выгоревших гимнастерках играли на невиданных до этого аккордеонах и на ходу поезда бросали нам подарки. Были среди них и трофейный шоколад, и американская тушенка. Счастливчикам доставались губные гармошки, складные ножи, зажигалки, носки, носовые платки. Особо ценились толстые карандаши, тетрадки в крупную клетку с необыкновенно гладкой белой бумагой. Воспитатели заливали чернилами орла и свастику на последней странице обложки и складывали тетради в кабинете директора, готовясь к новому учебному году. Готовился пойти в школу в тот год и я, в детдоме в первый класс брали с восьми лет.
       Нас становилось с каждым днем все меньше и меньше, большую часть вывезли под Ленинград. Мы с братом опасались, что застрянем здесь навсегда и даже испугались, когда в столовую вошла наша, сильно изменившаяся няня Настя. Оказывается она осталась жива, и все время искала нас, но две точки над Е сделали свое дело, а бюрократы и в военное время предпочитают больше думать о себе, чем о других. Нашей радости не было предела, и грусть расставания с домом, в котором мы прожили около трех лет, не могла омрачить ее. Но уехать сразу не удалось по причине отсутствия денег на дорогу и согласия матери. Настя пошла работать няней в младшей группе, и мы с братом стали ее звать "баба Настя", впрочем, так ее звали все, включая администрацию. Однако она не прекратила хлопотать о нашем отъезде, который состоялся после ее обращения в комитет госбезопасности области.
      
       ВОЗВРАЩЕНИЕ
      
       В начале сентября, когда я пошел в школу, пришло разрешение на выезд в Ленинград к Марии, сестре Насти, до демобилизации матери. Провожал нас весь детдом, ехать все же было страшно, но интерес к дальней поездке по железной дороге на поезде пересилил страх. Ехали долго, с пересадками и ожиданиями на переполненных вокзалах. Где баба Настя добывала пропитание для нас, не знаю, но к ноябрьским праздникам мы оказались в Ленинграде. Поздно ночью добрались до квартиры Марии, но она оказалась занятой чужой и очень важной персоной из профсоюза, которая не пожелала с нами разговаривать. Баба Настя умела все, но не умела скандалить, и ночь мы провели в котельной у человека, которого в темноте не рассмотрели, вернее не видели. Туда нас Настя с лифтером принесли спящими. Утром мы встали рано и первым трамваем отправились на поиски сестры Марии. Я смотрел в окна на холодный и, как мне тогда казалось, враждебный город, он оказался совсем не тем Ленинградом, о котором так много говорили в нашей семье и детском доме.
       Мария жила в полуподвальном помещении своей подруги на Фурштадской, ближе к центру города, где она работала все годы войны. Отсюда было легче добираться до работы, и комнаты обогревались находящейся за стенкой котельной. В своей квартире жить стало невозможно с началом блокады. Топить буржуйку для обогрева четырех комнат бесполезно, да и добираться до места работы пешком около трех километров было не по силам. К тому же, как и многие ленинградцы, во время блокады она часто спала на работе, особенно когда умерла подруга. Мария после блокады слегла и теперь почти не выходила на улицу. Добрые соседи ухаживали за ней, как могли, да знакомые, дети которых брали у нее уроки, помогали выжить последние два года. Настя долго плакала над хрупкой Марией, причитая и оправдываясь, что до сих пор не смогла повидаться с ней. Признаюсь, мы с братом многое не понимали и страх от неизвестности заставлял сожалеть об отъезде из детского дома, где все было проще и яснее.
       Через несколько дней сестры решились искать правду выше и, по совету матери одного из учеников Марии, собрались идти на Литейный проспект в Большой дом, который был известен практически каждому ленинградцу, в надежде, что там есть люди, которые, может быть, еще помнили нашего отца. Под проливным холодным дождем, дрожа от холода и страха, подошли мы к огромным дубовым дверям, у которых прохаживались дежурные офицеры. Ждали мы недолго. Дежурный проводил нас в большой кабинет с огромным столом и кожаными диванами вдоль стен. Седой человек в штатском выслушал няню и попросил подождать. Нам принесли чай в красивых подстаканниках, бутерброды с сыром и печенье. Мы не решались есть, и смотрели на няню. Брат неожиданно заплакал. Начальник вышел из-за стола, усадил брата на колени и начал успокаивать. Брат продолжал сидеть испуганным, но плакать перестал.
       Вскоре подошел офицер с документами, которые начальник подписал, и мы в сопровождении нескольких солдат на большом высоком "Студебекере" поехали по мокрому городу, казавшемуся по-прежнему очень неприветливым. Заехали на Фурштадскую, забрали Марию, и через полчаса офицер позвонил в знакомую дверь. Все повторилось сначала. Новые хозяева не хотели открывать дверь даже ему. Но офицер, хотя и молоденький на вид, шутить не собирался. В организации, к которой он принадлежал, привыкли обходиться без шуток и уже через несколько минут процесс выселения чужих и вселение законных хозяев шел полным ходом. Как теперь я понимаю, вселившиеся незаконно в прекрасную квартиру, с высокими потолками и хрустальными люстрами дореволюционного изготовления, полностью меблированную и с прекрасной библиотекой, были в шоке и никак не могли поверить в происходящее. Они уже свыклись с тем, что настоящие хозяева не вернутся. И вот все рухнуло. Мы стояли молча и смотрели, как офицер, выполняя приказ своего командира, указывал на вещи и спрашивал Марию и Настю, наши они или нет. В случае утвердительного ответа вещи оставалась в доме, а в случае отрицательного - солдаты грузили их в машину.
       Через час все закончилось, и вещей в машине оказалось совсем немного. Мы получили квартиру в наше полное распоряжение, правда, как потом выяснилось, ненадолго. Офицер передал какие-то бумаги Марии, и, пожелав нам всего хорошего, уехал, а мы остались в большой и красивой квартире, подобной которой я еще не видел. В ней было огромное количество вещей, названия которых я даже не знал и боялся дотронуться до них, опасаясь, что они также внезапно исчезнут, как и появились. Большие зеркала в тяжелых бронзовых рамах, хрустальные люстры с многочисленными лампочками, изящные бра и подсвечники, блестящий черным лаком рояль, огромный с инкрустацией стол, красивые мягкие стулья. Все это я видел, разве на иллюстрациях книг и даже не думал, что они могут существовать на самом деле. Все скорее было похоже на сказку, только няня с Марией без тени смущения двигались по комнатам, что-то выискивая в шкафах и ящиках столов. От обилия впечатлений мы с братом уснули прямо на ковре гостиной и проснулись лишь тогда, когда няня усадила нас в горячую воду ванны. Я чуть было не заорал, не столько от горячей воды, сколько от страха перед ванной. К тому времени мне пришлось мыться в банях, бочках, корыте и даже в русской печи, но большой белой посудины я еще не видал. Однако вскоре успокоился, и вся процедура мне даже очень понравилась, а брат не хотел успокаиваться и устроил такой скандал, что няня еще долго его уговаривала.
       После помывки няня уложила нас спать вновь, но уже на чистые простыни и под теплое пушистое одеяло. Мы уснули быстро и сколько проспали, не знаю, но проснулся я от голода. Брат сидел на подушке и тихо хныкал. Сестер в квартире не было, и он боялся плакать громче, по привычке опасаясь заработать от меня легкий подзатыльник. К этому виду силового воздействия, пожалуй, только одного из широкого арсенала подобных, освоенного мною в детском доме, он хотя и привык, но относился с опаской. К тому же ему было, наверное, очень страшно в этой большой квартире, да он уже и привык к тому, что няня за последнее время не покидала нас ни на минуту. Мне и самому стало страшно: вдруг она не вернется. Но няня вскоре пришла и не одна, вместе с нею вошел огромный бородатый дядька в тельняшке. При ходьбе он хромал и притом стучал по паркету деревяшкой, которой заканчивалась одна нога. Мы уже привыкли к людям с такими, чисто русскими, протезами, но на этот раз изрядно испугались, ибо уж больно он не подходил к обстановке нашей квартиры. Брат сполз с подушки и молча полез под одеяло. Так появился в моей жизни на очень короткое время человек, который во многом повлиял на выбор профессии. Память о нем я храню всю жизнь. Это был наш новый знакомый, старый моряк, боцман в прошлом, а к тому времени истопник кочегарки нашего дома. Именно он тогда предложил свои услуги няне и повел нас к себе. Ведь мы еще не имели карточек, и денег на еду у нас не было. Картошку в мундире и селедку, которые ели в тот вечер у него в котельной, я не забуду никогда. "Старый морж", как называл себя он, Герасим Васильевич Рындин сидел между нами и подкладывал в алюминиевые миски рассыпчатую картошку, строгал в них мелко-мелко кусочки сала от завернутого в холщовую тряпочку куска и к ним добавлял кусочки рыбы. Няня, глядя на нас, улыбалась и уговаривала не спешить. Когда мы запили ужин морковным чаем, начали ужинать они. Он достал бутылку, няня долго отнекивалась, но потом выпила вместе с ним. В котельной было тепло, немного влажно и пахло серой. Электричества не горело, на столе коптила "Катюша" - лампада из артиллерийской гильзы.
       Мы лежали в углу на топчане, с расстеленными на нем черными потертыми матросскими шинелями, наверное, в первый раз за долгое время чистыми и сытыми, а потому ужасно счастливыми. Дядя Герасим что-то тихо рассказывал няне, и его низкий голос, напоминающий гудение большого шмеля, сливался с шипением пара и скрипом парового насоса. Я лежал в полудреме, и мне казалось, что я в волшебном сне плыву на океанском пароходе. До этого еще не бывал на судах, но впоследствии, поработав кочегаром на пароходах, понял, что та котельная мало чем отличалась от судовых, и, наверное, именно она и дядя Герасим виноваты в том, что настоящую свою трудовую деятельность я начал потом с кочегарки. В той же котельной услышал незабываемое исполнение песни "Раскинулось море широко", ставшей моей любимой морской песней, слушать которую без слез не могу. И тогда я залился горючими слезами в том месте, где "напрасно старушка ждет сына домой". Меня долго успокаивали, мне было страшно выходить наверх, и я попросился ночевать у Герасима. Я навсегда благодарен няне за то, что с ее согласия провел там не одну ночь и нередко засыпал прямо на руках моего бородатого кумира. Знакомство наше было недолгим, но я запомнил все, что было связано с ним, и считаю его, как и Настю, своим учителем, ибо он стоит в числе первых хороших людей, которых еще немало предстояло мне встретить в жизни.
       В школу меня, в тот год не приняли, и Настя с Марией, поняв, что мое начальное образование откладывается, взяли роль учителей на себя и делали это весьма умело, что потом очень мне понадобилось. Гуляли мы мало, двор нас не принял, да и мы с братом не очень на этом и настаивали. К тому же котельная и квартира давали с избытком все, что нам было нужно в трудные послевоенные годы. Пользуясь тем, что свободного времени хватало, я много читал, а библиотека в доме была просто огромной. Подбор литературы делала Мария, она же научила меня азам техники быстрого чтения. Жизнь быстро налаживалась, в квартире стали появляться гости из числа уцелевших знакомых моих родителей и возвращающихся из эвакуации подруг Марии. Но меня они интересовали мало, при их появлении, я отпрашивался к Герасиму. Он всегда очень радовался мне и с нескрываемым удовольствием слушал мое чтение.
       В конце октября приехала мать, и у нас появился новый отец, бравый, боевой летчик-истребитель Погуляйко Александр Васильевич. Красивый, веселый, с боевыми наградами на гимнастерке, а главное, с гитарой. Он сразу расположил к себе всех, кроме няни, которая приняла его сурово и очень внимательно следила за мной, стараясь не оставлять меня надолго одного. Особенно потянулся к нему брат, который не сходил с его рук и ходил за ним по пятам. Мать, безмерно счастливая, но несколько смущенная, торопилась представить отчима в наилучшем свете, особенно нам и няне. Я не понимал ее суетливости, за эти годы отвыкший от ласк, стыдился их и никак не мог понять, что от меня требуется. Потому пытался выскользнуть из ее объятий и убежать к Герасиму, но няня останавливала меня и тихо шептала: - Побудь еще немного с ними. Квартира быстро наполнилась людьми, соседями, знакомыми Насти и Марии, сослуживцами отчима. Люди шли и шли, принося с собой нехитрую еду, а отчим разводил спирт из большой резиновой грелки. Когда все увлеклись застольем и про меня забыли, няня, открыв дверь и поцеловав меня в маковку, шепнула: - Иди с богом.
       На лестнице я обернулся и увидел, что няня стоит, прижав фартук ко рту, а из ее добрых и таких любимых мною глаз ручьем льются слезы. Я не удержался, расплакался и сделал несколько шагов обратно, но она решительно махнула рукой и почти закричала - Ну, иди же, иди!
       Рыдая, я вбежал в котельную и очутился в объятьях своего кумира. Еще не осознавая, что случилось, по поведению няни я понял: происходит что-то очень важное для нас всех и для меня, не совпадающее с желанием няни. В ту ночь мы долго сидели с Герасимом одни, не зажигая огня и крепко прижавшись, друг к другу, глядя на огонь в окне топки. Старый моряк то шумно вздыхал, то кряхтел, вытирая глаза рукавом тельняшки, качал головой и гладил мою голову шершавой от мозолей рукой, другою крепко до боли прижимая меня к своей груди. Потом он включил свет, достал пожелтевшие фотографии и начал знакомить меня со "своими". К сожалению, после его смерти снимки эти не сохранились, но я хорошо помню один из них. На стульях сидели он и маленькая хрупкая женщина, скорее похожая на ребенка, а сзади стояли два морских офицера в белых кителях. Фуражки они держали на левой полусогнутой руке, как держали их раньше офицеры царского флота. Сам Герасим был тоже в кителе, только черном, с пышными черными усами и без бороды. Ноги были обуты в короткие матросские сапоги с отворотами и светлой подкладкой.
       - Смотри, капитан, это я с женой. А те два морских волка наше потомство. Думал, приведут в мою боцманскую команду Рындиных еще матросов, да, видимо, прогневал я бога, нет больше фамилии. Оба лежат на дне Балтики в своих стальных гробах. Один у Ревеля в подводной лодке, другой не дошел до Кронштадта полсотни миль. В одном конвое вышли мы из Ревельской бухты, он на эсминце, я на транспорте "Октябрь". Разбомбили нас почти одновременно, снарядов у нас уже не было. Рядом тонули, меня подобрали, вылечили, вот только нога моя где-то там осталась. В госпиталях я провалялся долго, а потом запил. Не оттого, что ноги лишился, жить и без нее можно. Обидно было, мне бы за детей отомстить, а меня не то, что на флот, даже в Питер не пускали. Все воюют, а меня в инвалиды записали. Даже к Насте своей не очень-то рвался, без ноги вроде как дезертир, а образумился, поздно уже было. Умерла моя ласточка в блокаде на заводе прямо у станка. Прилегла на обед и больше не встала. Вот с тех пор я и дрейфую один, словно буй сорванный. Никакого навигационного значения, и никому ненужный. И смерть меня не берет, видно, во мне соли морской много.
       Мне нестерпимо стало его жаль, я обнял, прижался щекой: - Ты мне нужен, дядя Герасим, очень нужен. Я от тебя никуда не уйду.
       Он молчал долго, шевеля губами и еще крепче прижимая меня к себе. Потом усадил и, почистив фитиль "Катюши", произнес целую речь: - Спасибо тебе. Никто уже давно не говорил мне таких слов. Хоть ты и малец, а человек правильный. Душа в тебе добрая, беззлобная, хотя и досталось тебе, не дай Бог такого кому другому. Кто я в твоей жизни? Старый больной кашалот, потрепанный кранец. И котельная моя для тебя временная стоянка в тихой гавани. У тебя впереди рейс еще долгий, длиною в жизнь. Много еще на твоем пути таких как я будет, если правильным курсом пойдешь. Своим курсом, потому как у каждого в жизни свой курс должен быть. Я вот многое потерял, потому что на свой курс поздно лег. Фамилия наша Рындины не богатством славна была, а отменным служением России славилась. Я хоть и не дворянского сословия, а в царском флоте офицером был, но после октября семнадцатого года обиделся, сам погоны снял. С флотом порвать не смог, в боцмана на торговый флот подался, а сыны революционному народу сразу присягнули. Мы, сказали, отец, России служим, а она одна и за море ее не вывезешь. Царь от нее сам отрекся, а значит, и от нас. Ну, тебе этого пока еще не понять, вот любовь к морю у тебя уже проснулась, а ведь моря-то еще не видал. Знать, на роду тебе написано, и душа у тебя морская. Разобьюсь, но море тебе покажу, если мамаша разрешит. Есть у меня еще корешки плавающие, Рындину не откажут. Ты пока молчи, я сам с мамашей поговорю и с папашей твоим новым.
       Здесь до меня дошло, почему плакала Настя. Я резко прервал его речь вопросом: - А разве он мне отец? У меня другой отец.
       Неожиданно он рассердился и, погрозив мне пальцем, сказал строго: - Ты это брось. Отец у тебя был и есть один, Веселов Михаил. Знал я его, до войны часто приезжал, а моя комната напротив вашей была. В серьезной организации служил, а с людьми был прост и добр. Они, Веселовы, часто здесь вместе собирались, дружно жили, да война их забрала, они первыми в мясорубку попали. Курс у них такой был, не проходил по тылам. Я это к чему говорю, может так случиться, что ты последний в роду станешь, и с тебя род опять в рост пойдет. Вот и Настя так думает, а против отчима она ничего не имеет. Он, по всему видно, человек неплохой, раз мать с двумя детьми берет, видно, крепко любит. Если так, то и к тебе любовь иметь будет. Ты его не обижай, отцом зови, но фамилию свою сохрани. Фамилия это у мужика как лицо, оно одно и менять нельзя - уважения не будет, и корень семейный на нет сойдет.
      
       Эти слова я вспомню, когда стану получать паспорт, да и в школе при неоднократных попытках записать меня под другой фамилией буду стоять на своем до конца. Однако сразу хочу отметить, что с отчимом по этому вопросу разногласий у меня никогда не было, и мое поведение он всячески одобрял.
      
       Приезд матери принес в нашу жизнь много непонятного. Догоняя упущенное, она пыталась заставить нас делать все по-своему, не считаясь с Настей и практически изолировав ее на кухне. К такому повороту дел я не был готов и в отличие от брата всячески уклонялся не только от ее ласк, но и от общения, стараясь улизнуть к Герасиму или отсидеться за книгой. Первоначально мне это удавалось, у нее просто не хватало времени на все. Кончилось тем, что однажды Настя ушла к Марии, а я сбежал к Герасиму. Оттуда мать меня увела силой, отчим попытался урезонить мать, но безуспешно. В пылу спора мать сказала слова, которые я не только не смог забыть, но и как ни старался, так и не смог ей простить. Она обвинила Настю и Герасима в дурном влиянии на меня, поставив им в вину взятые из лексикона детдома простонародные слова, которыми я иногда по привычке пользовался. Как раз Настя и помогла нам с братом отделаться от них за то время, пока была с нами. Я думаю, что прохладные отношения у матери и с ее сестрой возникли именно в то время.
       Но служба отчима не закончилась, а время отпуска подходило к концу, и начались сборы к отъезду. После регистрации брака мать готова была ехать хоть на край света. Этим краем света оказалась Эстония, которая хоть и находилась недалеко от Ленинграда, но была для нас землей неизвестной. Герасим, услышав об этом от меня, покачал головой и долго бурчал о том, зачем тащить детей из Питера к эстонцам, которые к нам, русским, любви не питают и радоваться нам не станут. Потом успокоился, узнав, что жить мы будем у моря в небольшом поселке Клоога, недалеко от порта Палдиски и Ревеля, в которых он часто бывал в годы своей молодости. И хотя мне очень хотелось увидеть море, все же было, очень жаль няню, библиотеку и особенно Герасима. Но мнения моего никто не спрашивал, и после недолгих сборов, с минимальным количеством вещей, по привычке военных лет, мы собрались в дорогу. К отчиму я еще не привык, но относился к нему без неприязни, а брат не отходил от него ни на шаг. Провожали нас ночью, в вагон мы садились тайком, билетов на нас с матерью не было, дверь в тамбур вагона отчим открыл специально изготовленным заранее ключом-тройником. Провожали нас Герасим и Настя, которая со слезами умоляла мать оставить меня и Роберта ей до того времени, как они устроятся. Мать была непреклонна. Герасим не проронил ни слова и, прощаясь, взял меня на руки, и его соленые слезы попали мне в рот. Я сказал ему об этом, а он шепнул мне: - Соль для моряка привычней сахара. Привыкай, сынок, с нею в море и радость, и горе. Не забывай старика, а я тебя всегда буду ждать. Мне вновь стало почему-то страшно, как тогда, когда нас увозили от Насти в эвакуацию.
       По ночам уже подмораживало. Мы ехали до Таллина в тамбуре рядом с котлом, сидя на узлах и чемоданах. Я не выпускал из рук связку непомерно тяжелых томов "Жизнь животных" А.Брема и несколько томов "Истории воздухоплавания", великолепного издания и прекрасно иллюстрированных. С ними я долго не расстанусь, и буду возить с собой в многочисленных переездах с места на место, пока не затеряются они после того, как уеду на учебу в училище.
      
       В ЭСТОНИИ
      
       В Таллине нас встретили сослуживцы отчима, и на потрепанном "Вилисе" мы приехали в Клоога. Разумеется, вещей у нас собой было немного, пара фибровых чемоданов да столько же узлов. До сих пор я не могу понять, что заставляло жен военнослужащих вот так, как мою мать, бросать великолепную квартиру в Питере и, не раздумывая, ехать в неизвестность да еще с двумя детьми. Жилья в Клоога для нас не оказалось, поселок был переполнен военными. Помимо летчиков, здесь еще стоял знаменитый полк имени Александра Матросова, того, который лег грудью на амбразуру дзота. Несколько дней мы жили в казарме, а потом нам выделили две комнаты на пустующем хуторе, стоящим в пятистах метрах от аэродрома. Аэродром был полевым с травянистым покрытием, и из окна хорошо видны самолеты идущие на взлет и посадку. В летнее время, когда он покрывался густой травой, морем ромашек и колокольчиков, мы подбирались по некошеной его части ближе и, лежа на спине, смотрели, как самолеты спускаются. Пилоты сверху, разумеется, видели нас и нередко, открыв фонарь кабины, махали нам рукой. Отчим знал об этом, но никогда не ругал, лишь пояснил, до каких пределов мы могли подходить. Думаю, в то время он надеялся, что я захочу летать и сменю мечту о море на небо.
      

    0x01 graphic

    Отчим Александр Васильевич 1945 г.

       На хуторе, в двухэтажном деревянном доме, проживали еще две семьи офицеров. На первом этаже, через кухню, жила семья начальника полкового госпиталя майора Фашера, крупного и шумного еврея с басом Шаляпина и ангельским характером. Жена его Фая, тоже врач, женщина красивая, всегда сдержанная, но с властным характером, встретила нас приветливо, и ко мне с братом была внимательна и добра. Их дочь Люда, моя одногодка, девчонка отважная и шустрая, на два года стала верным товарищем и не отставала от меня ни на шаг. На втором этаже жили бездетные Петуховы, муж и жена, безумно влюбленные друг в друга. Он числился хорошим, отчаянным летчиком, она руководила полковым клубом, и в нее влюблялись все без исключения холостые офицеры. Она очень походила на Мерлин Монро, которая в то время многим была неизвестна, но я видел у них в комнате обложку журнала и думал, что это ее портрет. Благодаря ей, на хуторе часто бывало много гостей и нередко в брюках с лампасами. Петуховым предлагали комнату в поселке, но ей больше нравилось жить именно на хуторе. Петухов разобьется на учениях через три года, вернее, его собьют, когда болванка корабельной артиллерии вместо конуса попадет в его самолет. Он упадет в море, и его не найдут. Розу увезет с собой в Москву один из высоких чинов Генштаба, я встречу и узнаю ее через много лет на отдыхе в Сочи. Не узнать ее было невозможно, она будет по-прежнему красива даже через много лет.
       Некоторое время у нас не было мебели, и мы спали прямо на полу, пока Фашер не подарил нам две железные койки из лазарета. Основное время проводили в просторной, метров на тридцать, комнате с большим красивым камином, который топили редко, дом был теплым. Комната прогревалась от плиты на кухне, которая топилась практически круглые сутки, так как в ночное время огонь поддерживали два автоматчика, охранявшие нас с наступлением темного времени суток. Наша комната была самой теплой в доме и, учитывая гостеприимство моих родителей, она стала кают-компанией, в которой по вечерам станут собираться все обитатели усадьбы.
       Электричество по вечерам отключали, осветительные приборы работали на керосине, который тоже был дефицитом. Летчики отважились заправлять трофейные бензиновые фонари авиационным бензином, разбавляя изобретенными ими добавками. Естественно, многие курили, и запах не столь благородного табака смешивался с выхлопными газами световых приборов, особенно в зимнее время, пропитывая белье и одежду. Поэтому с наступлением лета все собирались во дворе, где соорудили приличную беседку от дождя. Жизнь понемногу налаживалась, хотя и с трудом. Здесь было легче с продуктами, офицерского пайка хватало, на хуторах можно было купить молоко, масло, творог и овощи. В лесу росло много ягод и грибов, но далеко от дома уходить было небезопасно, по ночам раздавались выстрелы, нередко случались нападения на офицеров по дороге из Таллина.
       В сентябре я пошел в первый класс - не по своей вине - во второй раз. Для человека, не знавшего послевоенного периода, такую школу трудно представить. Она находилась в центре поселка в небольшом деревянном доме, где были три небольших классных комнаты метров по пятнадцать да учительская и того меньше. В комнате с трудом умещались два десятка учеников. В нашем классе обучались ученики первого, второго, третьего и четвертого класса одновременно. Занятия вели три учителя, жены офицеров с педагогическим образованием, и директор, бывшая заключенная лагеря смерти Клоога, профессор Минского педагогического института, которая не захотела возвращаться туда, где была расстреляна вся ее семья. Эта женщина жила в школе, в учительской, и строго следила не только за учебным процессом, но и за нашим поведением, а главное, за языком, который у многих был ужасным, ведь в школе учились и такие, кто прошел фронт, концентрационные лагеря и бродяжничество.
       Рядом со мной за партой сидели сын полка шестнадцатилетний Василий и того же возраста бывший узник концлагеря Саласпилс. Оба едва умели читать и знали лишь сложение и вычитание в пределах числа папирос в пачке. Мат для них был нормальным языком общения, а без затяжки махоркой они не могли прожить и полчаса, поэтому им официально разрешали покуривать во время урока, выпуская дым в приоткрытую дверцу печки. За это они кололи дрова и топили печки во всех классах.
       Того же возраста были у нас и три девушки, одна из них, беременная, очень торопилась научиться писать до родов. Учителя сносно относились к их опозданиям, разумеется, по уважительным причинам, но очень строго следили за выполнением домашних заданий. Оставление в школе после уроков тех, кто не справлялся с заданиями, было обычным явлением, директриса, как теперь говорят, школу не покидала и с удовольствием вела дополнительные уроки. Нарушителей дисциплины было немного, в школу ходили с удовольствием. Занятия проводились интересно, хорошая учеба поощрялась самым ценным подарком того времени - книгой. Войска НКВД в подвале одного из хуторов обнаружили очень много книг и передали их в полковую библиотеку. Часть книг директриса упросила замполита пустить на поощрение учеников, зная, что мы будем передавать их друг другу. Из этих книг я запомнил подаренные мне рассказы В.Бианки и "Муму" И.Тургенева. Занятия в классе шли одновременно со всеми учениками, и можно было слушать, что проходят во втором и в третьем классах.
       Труды Насти и Марии не прошли даром и, учитывая уровень моей подготовки, к Новому году меня перевели во второй класс, что выразилось в том, что я пересел за парту девочки второго класса Ольги, дочери командира полка. Успехам моим больше всех радовались отчим и брат, который, несмотря на запрет, почти каждый день приходил встречать нас после занятий. Школа находилась от хутора километрах в двух, и некоторое время нас подвозил по утрам дежурный взвод, который осуществлял смену охраны хутора, но возвращаться обратно приходилось пешком. Когда не было полетов, мы шли кратчайшим путем через небольшое болото и летное поле, но чаще всего приходилось идти обходной дорогой через железнодорожную станцию. Если брат не встречал нас у школы, и мы возвращались одни, то до самого дома я переживал, опасаясь за Роберта, не случилось ли чего с ним в пути. Но ругать его не мог, ведь он очень любил меня, а потому я всегда заступался за брата, когда мать наказывала его за эти походы.
       Учеба давалась мне легко, но в школе я чувствовал себя не очень хорошо. То, что учителя ставили меня в пример, вызывало неприязнь со стороны учеников постарше, и они давали мне знать об этом пинками и подзатыльниками. Детдомовская выучка помогала сносить это, но все же своим среди них я себя не чувствовал и общения с ними избегал, за что получил прозвище "хуторянин". С началом зимы обострилась обстановка в связи с повышением активности лесных братьев, и нас стали возить в школу и обратно на машине с охраной. Вскоре из Таллина пришло указание ликвидировать школу и возить учеников в Кейла, где стоял Эстонский корпус, но командиры воинских частей и пограничники с таким решением не согласились, дошли до Первого секретаря ЦК Эстонии Кароттамма, и под школу было выделено новое здание, но до весны мы продолжали учиться в старом доме.
       Жизнь на хуторе протекала медленно и однообразно. Радиоприемников не имелось, электричество выключали рано, около восьми часов вечера, выйти в гости было далековато и небезопасно. Праздники справляли в тесном кругу, скрашивая жизнь застольями. Много играли в карты, любили и лото. Часто собирались просто на пироги, пельмени или вареники. В Клоога рынка не было, продукты приобретали в гарнизоне и изредка выезжали за ними на рынки Кейла или Таллина. Продукты, получаемые раз-два в месяц, разнообразием не отличались, для меня и сейчас удивительно, как наши матери ухитрялись приготовлять вкусные блюда. Более половины пайков составляли консервы, из которых делались паштеты, колбасы, а из сгущенного молока конфеты и даже шоколад. Правда, в то время давали много крабов, соленой красной дальневосточной рыбы и красной икры. Эти продукты тогда деликатесами не считались, и их часто меняли на соль, муку, сахар, на которые был большой спрос. Соль и спички считалась ходовым обменным товаром. Большой популярностью пользовались настоящая астраханская вобла, шоколад, керосин. На рынке рубли брали неохотно, помню, что за лекарства отдавали золотые украшения. Трудно было с детской одеждой и обувью. Все мы в то время щеголяли в сшитом из казенного сукна и носили обувь из кожи, которые выдавались офицерам. Как и наши родители, мы одевались в курточки, похожие на гимнастерки, носили брюки галифе, считали самым шиком хромовые сапожки, перешитые шинели или летные кожаные куртки. В школе мы мало отличались друг от друга, а с учетом того, что все стриглись у одних парикмахеров - своих родителей, были похожи скорее на плохо экипированных кадетов. В летнее время основной формой одежды служили трусы, которые теперь называют "семейные", шаровары, майки и рубашки-косоворотки. Обувь в летнее время одевалась только в вынужденных случаях, в торжественных - чаще всего сандалии, в холодное время - резиновые сапоги. Дороже всего зимой ценились валенки. Достать детские валенки в Эстонии было трудом непосильным, и их привозили и присылали из глубины России. За них мы подчас сурово наказывались: к валенкам крепились лыжи и коньки прикручиванием веревкой или кожаным ремешком способом жгута с палочкой, отчего в месте крепления нередко валенки просто перерезало или они стирались до дыр. Лыжи и коньки были, чаще всего, тоже самодельными. Лыжи переделывали из тяжелых и широких военных лыж, неплохие коньки изготовляли умельцы в авиационной мастерской.
       Школьные занятия кончились в начале июня, почти на месяц позднее, чем планировалось, на этом настояла директор школы, учитывая уровень знаний своих учеников и желая дать дополнительно знания, столь необходимые для детей послевоенных лет. Удивительно, как ей это удалось, но нас ознакомили с видами стрелкового оружия, мин, детонаторов с целью осторожного обращения с тем, что обильно валялось в то время на полях сражений, в лесу, траншеях и окопах. И я уверен - в том, что никто из моих сверстников серьезно не пострадал в те годы, прежде всего заслуга этой женщины и наших родителей, постоянно напоминавших нам об угрозе неосторожного обращения с оружием.
       Ни для кого не секрет, что в то время у каждого офицера помимо табельного оружия в доме хранились вальтеры, парабеллумы и шмайсеры, не говоря о гранатах и обрезах. Кстати, пистолет можно было выменять на пару плиток шоколада "Золотой якорь", который выдавали летчикам в пайке. Однако все равно мы оставались детьми и случались казусы, если попадалось оружие ранее неизвестное. Так однажды мы чуть не взорвали будку водяной колонки, стоящую всего в десяти метрах от дома. Нам очень захотелось выстрелить 85-миллиметровой миной от немецкого миномета, но самого миномета не было. Тогда мы установили обрезок чугунной трубы у водокачки, закрепив под углом в 50 градусов в направлении леса. В нижней части ее установили дно молочного бидона с гвоздем, заточенным под капсюль. Саму мину подвесили на веревочке и, перекинув через сук сирени, привязали к вбитому в землю колышку. Насыпав дорожку из пороха, подожгли его и спрятались за углом, рассчитывая, что мина улетит в лес. Зарядный патрон мины сработал, от его взрыва газы вырвались наружу раньше, развернув трубу вверх. Мина со страшным воем взлетела метров на пятнадцать, затем упала, пробив легкую крышу колонки, на бетонный пол. К великому счастью, она не разорвалась. После этой талантливо проведенной боевой операции ее трое исполнителей, и я в том числе, были прилюдно высечены во дворе, с приспусканием штанов, и награждены недельным домашним арестом. В другой раз мы нашли запаянную патронную коробку и когда открыли ее, обнаружили патроны того же калибра, что используются в пистолетах-ракетницах. Поскольку таковой не имелось у нас в запасе, а на патронах и коробке не имелось предостерегающей маркировки, мы решили сначала достать ракету и поджечь ее, чтобы узнать цвет. Вскрыли пыж, там вместо ракеты оказалась стеклянная колба с какой-то жидкостью. Когда мы осторожно раздавили ее кирпичом, она вспыхнула, и мы едва унесли ноги. Оказалось, это были патроны с зажигательной жидкостью, и старый сарай, в котором мы их открыли, сгорел дотла. Наказание было более строгим.
       Как ни странно, в отличие от нас взрослые страдали от оружия чаще. Были случаи неосторожного обращения с минами, гранатами при попытке глушения рыбы, несколько офицеров погибло на охоте, правда, как правило, в нетрезвом виде. Впоследствии и я пострадал. Меняя место рыбалки, проходил мимо костра, в который рыбаки бросили снаряд. Заметили они меня поздно, и когда снаряд взорвался, в теле оказалось несколько мелких осколков. Во второй раз при стрельбе из найденного пистолета от отдачи сорвался "затыльник" и, оставив глубокую рану у основания большого пальца, просвистел мимо, слегка зацепив мочку уха. Спасло только то, что в целях предосторожности я стрелял вверх нагнув голову, а не прицеливаясь. До сих пор часто гляжу на большой шрам и благодарю судьбу за снисходительность.
       Лето 1946 года принесло много солнца и надежду на встречу с Питером, няней и Герасимом. Отчим был на моей стороне, но хорошая погода сыграла злую шутку. Из-за нее полеты были интенсивными и летчики, как говорят, не вылезали с аэродрома. Мы привыкли к постоянному днем и ночью реву моторов истребителей и уже не бегали к окнам смотреть на взлет и посадку самолетов. В отличие от нас, матери следили за полетами постоянно - и не случайно. В то лето разбились три летчика, прошедших всю войну. Двое из них - на хваленных американских "Кобрах", самолетах тяжелых, которых летчики не любили. Вскоре их заменили на "ЯК-9Т".
       Интересно, что примерно в то же время из пайка пропала американская тушенка и яичный порошок. Но еще бегали шустрые "Виллисы", джипы "Шевроле", высокопроходимые "Студебекеры", но из нашей жизни стали постепенно уходить атрибуты "второго фронта" и американской помощи.
       Зато было много немецкого трофейного, на что, оценив по-настоящему качество и надежность, стали смотреть уже по-другому. Становились престижными швейные машинки, велосипеды, мотоциклы, автомобили, бритвы, ножи, электрические фонарики и прочее, что продолжали вывозить из Германии. Все же многие приезжали оттуда, как и мой отчим, с одним чемоданом, но встречались и другие, которым и пульмановского вагона не хватало. Как правило, это были высокие чины, штабисты, офицеры тыловых служб. Один из таких, начальник автоколонны, временно остановился у нас на хуторе и жил в комнатах Фашера, сменившего хутор на квартиру в городке при госпитале. Выбор на хутор пал в основном из-за большого сарая усадьбы, в него выгрузили большое количество крепко сколоченных ящиков, сундуков и несколько контейнеров, в которых привозили американские самолеты. Туда же вкатился огромный, блестящий никелем "Хорх", с роскошными кожаными сидениями, с кабиной, отделанной красным деревом и бархатом. Двери сарая закрылись на замок, и здоровенный старшина, всегда хмурый и злой, строго следил за тем, чтобы мы не вздумали забраться на чердак сарая, где проводили раньше время в дождливую погоду. Во дворе стали часто останавливаться на ночь огромные "Опели" с брезентовым верхом, которые, заночевав, уезжали в Ленинград и дальше. Сам полковник, человек хмурый и вечно озабоченный, так ни разу и не пришел к нам в гости. Скорее похожий на бухгалтера, с кожаными нарукавниками на рукавах гимнастерки, он ходил всегда с карандашом за ухом и большой полевой сумкой, все что-то считал и записывал. Иногда он брал с собой в сарай небольшой чемоданчик. Однажды мы подсмотрели через щель в стене, как он достал из него большую лупу и, ползая на разостланных толстых коврах, внимательно разглядывал их рисунки. С этой же лупой он осматривал большие картины в золоченых рамах, которых в сарае было немало. Сын его был лет на пять старше меня, зазнайка и хвастун, общаться ему на хуторе было не с кем, и он неоднократно приводил меня к себе домой, показывал дорогие картины, старинное оружие, книги в дорогих переплетах, альбомы марок и монет. Всем этим были заставлены комнаты и большой коридор с верандой. Помню, что многие вещи имели один и тот же вензель какого-то барона фон G... Красивая шпага, меч и кинжалы имели те же буквы, как и дорогая посуда и постельное белье. Буквы были готическими и нанесены золотом, отчего их таинственность и значимость возрастали и очень влияли на мое воображение. Пробыли они у нас более месяца, уехали, и мы о них быстро забыли.
       Надежды на поездку в Ленинград не оправдались, и отчим компенсировал мое разочарование походами на рыбалку, которые я полюбил, к чему он и стремился. К концу лета я здорово окреп и овладел искусством управления лодкой не хуже, чем его партнеры. Стоит пояснить, что рыбалка по нынешним нормам была браконьерской, с острогой при свете мощного фонаря ночью, вернее было назвать это охотой. Охотились на крупного окуня щуку и линя. Рыбалка начиналась в конце августа, когда вода начинала стынуть и светлела, и продолжалась до появления льда. Отчим очень азартный, быстро увлекался, отдыхать не давал, и к утру руки начинало сводить. Нужно было идти в школу, а я просто валился с ног. Мать ругалась, виновник каялся, но через пару дней все начиналось сначала и, если не было ветра, и не мешала рябь, он опять уводил меня на рыбалку. Сам он совершенно не боялся холодной воды и, несмотря на полноту, был очень подвижен и неплохо физически развит. Теперь я понимаю, что свою задачу - сделать из меня мужчину, он неплохо выполнял, и в десять лет я не только не уступал своим сверстникам, а во многом их превосходил. Именно он научил меня отлично плавать и нырять, стрелять, владеть инструментами, ходить по лесу и болотам, не бояться темноты и еще многому другому. Он ненавидел вранье, презирал трусость, строго следил за тем, чтобы я не проявлял ни того, ни другого, и что, было самым ценным, он делал это на своем личном примере.
       Брата он любил особой любовью, жалел его и не был к нему так строг и требователен, как ко мне. Брат отвечал ему лаской на ласку, он вообще был очень открытым, добрым, необыкновенно внимательным, и его любили все без исключения. Роберт старался во всем поспевать за мной, но болезнь, видимо, так и не оставила его. Он часто беспричинно температурил, хандрил, плохо ел. Детской поликлиники и врачей в Клоога не было, несколько раз его возили в Таллин, но все только пожимали плечами и говорили, что с возрастом это пройдет. В то лето казалось, что так и будет. Он чаще стал смеяться и больше времени проводил на улице, на солнце. Вот только купаться не любил, сильно замерзал в воде, да и вообще ее боялся. Больше всего он любил цветы, которых было много вокруг хутора на полянах: набирал большие букеты, подолгу любовался ими и просил, чтобы они всегда стояли у его кровати. Вопреки возрасту, он был умней, догадливей и читал больше, чем я. К тому времени, когда я пошел в школу, он отлично читал и писал, обладал феноменальной памятью. Был силен в арифметике, любил географию, читал подряд все книги, удивляя нас пересказанным с мельчайшими подробностями.
       Летом мы с мальчишками несколько раз убегали к морю, не обращая внимания на запрет. Несколько раз нас отлавливали пограничники и возвращали родителям, делая им замечания за несоблюдение правил проживания в пограничной зоне. На побережье тогда, кроме рыбаков и живущих в пределах береговой черты, никого не пускали. Море, которое я увидал с этого побережья, разочаровало меня, оно было тихим, пустынным и безжизненным, совсем не таким, каким его представлял.
       По воскресным дням отчим часто ездил в Таллин играть в бильярд, который очень любил и считался хорошим игроком. В конце августа он взял меня с собой, и я впервые увидел "Русалку", порт, пароходы, парусники на рейде. Я был просто потрясен. К тому времени уже прочитал А. Грина, и мне показалось, что я стою на берегу сказочного Зурбагана. Поняв мое состояние, отчим оставил меня на время одного, и эти часы пролетели, как один миг. В тот день мне страшно повезло, из порта, отчаянно дымя, вышел настоящий пароход с высокой черной трубой. Я даже прочитал его название "Стрельна", а через некоторое время один из парусников снялся с якоря, и я увидел, как он поднял большие паруса. И хотя они были сильно помятыми и серыми, мне казалось, что паруса отливают алым цветом. Уходили мы с отчимом перед заходом солнца, когда море уже окрасилось в вечерние цвета и стало еще более сказочным. Шли по улочкам старого города, но меня уже больше не интересовали ни Вышгород, ни его башни, ни высокие церковные шпили. Последний раз, взглянув на потемневшее море с Вышгорода, я сказал решительно: - Я все равно стану моряком!
       Ответ отчима последовал немедленно: - А кто спорит? Конечно, и станешь им уже очень скоро.
       Лето пролетело стремительно, оставив в памяти вкус земляники, малины, ежевики, которыми были полны окраины аэродрома и перелески вокруг хутора. Свежий воздух, солнце, частое купание, рыбалки и нормальное питание сделали меня сильным и здоровым ребенком, которого не пугало общение со сверстниками, какими бы они ни были. Но общение с ними было все же редким, основное время мне приходилось проводить с братом, который оставался слабым и был не в состоянии составить полноценную компанию в играх, походах по лесу и на рыбалке. Взрослые уделяли мне внимание, когда бывали свободными, но это случалось довольно редко: отчим изматывался полетами, мать увлеклась общественной работой в гарнизоне и дома тоже бывала только вечерами. Брата она обычно брала с собой, и много времени мне приходилось проводить в одиночестве. Складывалась парадоксальная ситуация. Я был любим многими, нередко оставался в центре внимания и в то же время часто бывал одинок. Мало кто догадывался, о чем я думал, когда оставался один, и что творилось в моей душе. Мечты мои были настолько необычны для окружающих, что я не решался говорить о них. И не доверял их, потому что мир, в котором я жил, когда оставался один, был, для многих был нереален и не доступен пониманию, настолько он отличался от настоящей жизни. Во многом он был рожден книгами, которые для меня значили больше, чем то, что меня окружало. Лес превращался в непроходимые джунгли, небольшой ручей в могучую Амазонку, поляны, залитые солнцем, в южноамериканскую пампу. В этом мире были романтика, поиски и находки, масса открытий. Я бредил названиями далеких городов, островов, строил шалаши, острожил рыбу в ручье отточенным копьем из орехового прута, запекал ее на углях в листьях лопуха.
       Осенью у матери все чаще стала болеть спина, сказывались прогулки по утренней росе в комсомольские годы и тяготы войны. Она становилась все более капризной. Болезнь лишала ее внимания окружающих, роли примадонны в гарнизонной жизни. Она держала нас все время рядом и теперь чаще была несправедлива к нам. Я затосковал по няне, Герасиму, людям, которые бы не только поняли меня, но и могли помочь войти в тот прекрасный и недоступный пока мир моря и моряков.
       Матери становилось все труднее справляться с домашними заботами, но она упорно отказывалась вызывать Настю. Не знаю почему, но в то время мы почти не поддерживали отношения с оставшимися в Ленинграде родственниками. Наверное, это был период, когда люди, уставшие от войны и вынужденной коллективной жизни в окопах и казармах, просто наслаждались тем, что теперь было доступно - относительной свободой, независимостью и возможность сделать каждый день праздником. Не так много прошло времени с тех пор, когда ЗАВТРА для них не существовало, и жизнь могла прерваться в любую секунду. И хотя они еще часто вспоминали о войне, о ее ужасах, но больше смеялись, пели и радовались. Пусть по ночам еще снились кошмары, но смерть уже не казалась такой близкой и неотвратимой. На время можно было забыть прошлое, а будущее непременно представлялось прекрасным, хотя каким конкретно, никто не представлял. Да и поддерживать связи тогда было непросто, почта и телеграф работу свою только налаживали, а транспорт, почти полностью разрушенный войной, был не всем по карману.
       Осень наступила, как всегда в Прибалтике рано, с нудными дождями и холодными ветрами. Сказывалось второе подряд неурожайное лето, хуже стал паек, на рынке поднялись цены. Появилась необходимость в частых поездках в Таллин. Однако с наступлением темных ночей поездки стали еще опаснее и были ограничены командованием. Летали на фотографирование теперь только опытные, прошедшие войну летчики, жизнь в городке замерла в ожидании демобилизации, стране уже не нуждалась в столь многочисленной армии. В семьях военных царило напряжение, к жизни на гражданке многие все же были не готовы, основное поколение летчиков пришло на войну со школьной скамьи и мирных профессий не имело. Уезжали в запас тоже без особой радости, все же оклады военных были значительно выше и жизнь в военных городках более устроенной. Вскоре на хуторе мы остались одни. Для охраны на ночь приезжал наряд из двух, трех бойцов с пулеметом, которые утром отвозили меня в школу. Как правило, это были молодые, послевоенного призыва ребята из сельской местности, очень уважительно относившиеся к нам. Со мной они общались охотно, и я благодарил их за это историями о пиратах, морских сражениях и путешествиях. Мать пыталась ограничить мое общение с ними, но отчим резко оборвал ее попытки. Сам он был человеком хотя и строгим к подчиненным, но помнил свое происхождение и всегда относился к ним с уважением.
      
       ПОЧЕМУ ТЫ УШЕЛ ОТ НАС, БРАТ?
      
       Брату между тем становилось все хуже и хуже. Он часто температурил, плохо ел, худел и стал кашлять по ночам. Наступил день, когда отчим решил отвезти его в Таллин. Брать мать он решительно отказался, но я проявил такую настойчивость, что отчим взял меня с собой, тем более что брат отказывался ехать без меня. Ехали мы в "Додже", открытом джипе, которые буксируют самолеты на старт. Брата завернули в тулуп, отчим взял его на руки. Всю дорогу молчали, только отчим что-то шептал брату в воротник тулупа. Была суббота, приехали мы уже к вечеру, и приняли нас не сразу. Больница находилась на улице недалеко от кирхи Карли, в ней было тихо и сильно пахло лекарствами. Врача, к которому нам рекомендовал обратиться гарнизонный медик, не оказалось, и отчима долго не понимали. Он горячился, и когда его попытались вытолкнуть за дверь, схватился за пистолет. Аргумент убедительный и после войны многим хорошо знакомый - к нам вышел заспанный дежурный врач. Брат, видимо от волнения, стал кашлять кровью, врач без слов взял его на руки и скрылся за дверью с закрашенными стеклами. Мы остались стоять, не зная, что делать.
      

    0x01 graphic

    С братом Робертом (слева)

       Прошло достаточно много времени, когда к нам вышла сестра и сказала, что нужен пенициллин, которого в больнице и аптеках нет. Отчим сказал, что обязательно достанет, и попросил сестру вынести брата попрощаться. Сестра сказала, что это невозможно, но отчим взял ее за руку и не отпускал до тех пор, пока она не согласилась. Затем она вышла вновь и подвела нас к стеклянной двери. За ней на расстоянии метров десяти стоял врач с Робертом на руках. Брат, уже одетый в длинную не по росту рубаху, как мне показалась, даже не плакал. Лицо его было совершенно белым, как и лицо отца, которое видел зимой, когда увозили мертвых. Ужас охватил меня, я хотел закричать, но голос пропал. Через мгновение врач взял брата за руку и помахал нам, затем резко развернулся и стал удаляться по длинному белому коридору. Отчим схватил меня и бросился к машине, мы оба плакали. Отчим рыдал, как ребенок, и даже не замечал, что я плачу молча. Водитель, пожилой старшина, прошедший войну, что-то говорил на украинском и пытался успокоить. На выезде из города он достал из-под сидения фляжку и два стакана. Оба они выпили залпом чистый спирт, после чего отчим успокоился. Он прижал меня к своему плечу, и так мы ехали до самого дома под тихое пение водителя, сильно тосковавшего по родной неньки Украине да гарной дивчине, так и не дождавшейся своего казака. Матери отчим сказал, что у брата все будет нормально, и легли спать, так и не заметив, что я не проронил ни слова.
       Ночь я не спал. Когда пришло время ехать в школу, родители еще спали и я, собрав свою сумку-планшет, отправился в класс. Там на мое молчание обратили внимание сразу, и я оказался в кабинете директрисы, которая знала о болезни брата и нашей поездке. Весь день провел с нею, она успела проконсультироваться с гарнизонным врачом и командиром полка и, несмотря на возражение матери, оставила меня у себя до утра. Отчим вместе со своим другом с разрешения командира дивизии вылетел на "спарке" в Ленинград за пенициллином. За тот полет комдив поплатился выговором, а отчим и его друг - звездочкой на погонах. Все эти дни директриса не отпускала меня ни на шаг. В первый же день она дала мне книгу Николая Островского "Как закалялась сталь". Я пробовал читать ее раньше, но дошел только до середины. На этот раз прочел всю, и на долгое время образ Павки Корчагина будет для меня предметом подражания.
       Пробыл я в школе четыре дня, пока не вернулся отчим и прямо с аэродрома помчался в Таллин с коробкой заветного пенициллина. Вернулся он оттуда веселым, с шампанским и коньяком, заявив, что через неделю Роберт будет дома. Родители закатили пир до утра, и жизнь стала на время веселее. Говорить мне не хотелось, хотя временами казалось, что сделать это я уже в состоянии. Вспоминая, всегда удивляюсь тактичности окружающих, которые не только не лезли с расспросами, а даже и не пытались заговорить со мной. Видимо, в то время люди более чутко и внимательно относились к боли и несчастьям, которые всем были хорошо знакомы. Не пытались расспрашивать меня и в школе, все делали вид, что ничего не произошло. Мать тихо плакала по ночам. Ее слезы капали мне на лицо, мне было ее жаль, но не знаю почему, я не мог заставить себя обнять ее и прижаться к ней. Они с отчимом почти каждый день ездили к брату в больницу, но их к нему не пускали. Наконец сказали, что не следующий день Роберта выпишут. Отец для встречи взял машину командира полка, громоздкий, черный "Паккард", нагрузился шоколадом и шампанским. Дежурная сестра в регистратуре, совершенно не владеющая русским, никак не могла понять цели нашего визита и волнения, пока ей не помогла уборщица, русская женщина из местных. Сестра долго искала фамилию брата в толстом журнале регистрации, затем что-то возмущенно и резко высказала нашей добровольной переводчице. Та побледнела, стала спорить с сестрой, настаивая на своем. Тогда медсестра протянула ей развернутый журнал и ткнула пальцем в нужную строку. Женщина, побледнев еще больше и растерянно глядя на нас, произнесла: - Она говорит, что он умер, пять дней назад.
       Отчим неестественно рассмеялся и умоляюще произнес: - Этого не может быть. Ведь только вчера мы приносили передачу и нам сказали, что он уже здоров и сегодня мы можем его забрать.
       Сестра протянула журнал нам. Женщина показала текст и перевела запись о регистрации смерти. Брат умер ровно тремя днями раньше.
       Остальное я помню плохо. В память врезался только морг и лежащий на мраморном столе трупик брата, необыкновенно маленький, с распоротым от горла до промежности и плохо зашитым животом, из которого сквозь шов торчали куски ваты. Больше в этот день не ничего не запомнил. На похороны меня не взяли, мать говорила, что я был не в себе, плакал днями и громко кричал по ночам. Труп брата мне снился еще долго, живым его во сне не видел больше никогда. Говорить я начал, но от людей прятался, и все время после школы проводил в одиночестве. Брата похоронили в Кейла, рядом с могилами летчиков, установив на могилке пирамидку со звездочкой, какие ставили тогда от Дальнего Востока до Берлина. Через две недели ее уничтожили, могилу сравняли с землей. Мы восстановили её, но все повторилось сначала. Так продолжалось до снега. Мать плакала и жаловалась в ЦК, но это не помогало. Отчим был вне себя от гнева и бессилия, вскоре запил, гоняя по ночам на машине по хуторам, угощая хозяев спиртом, словно искал смерти, пока не загремел на гауптвахту. В итоге его не направили в академию и не присвоили очередное звание. Попытки усмирить его были безуспешными и, вероятнее всего, отчима бы демобилизовали, но в конце декабря случилось ЧП, которое вернуло его к нормальной жизни.
       Ночью на хутор напали лесные братья, которые ворвались во двор на гусеничном транспортере с черными крестами на бортах. Наряд, охранявший нас на втором этаже, заметил нападавших, когда они сбили ворота и часть изгороди. В перестрелке, длившейся продолжительное время, был ранен один солдат наряда и убиты трое нападавших. Меня родители спрятали в камин, сами взялись за автоматы, которые в то время, несмотря на запрет, многие военные держали под кроватью. Ночь была лунной, и я видел, как висевшее напротив большое зеркало рассыпалось, прошитое автоматной очередью, слышал звон разбитого стекла и разрывы гранат. Когда приехал дежурный взвод, все было кончено, оставшиеся в живых нападавшие отступили, бросив бронетранспортер и оставив убитых. Их принесли на кухню и уложили на пол. Все трое были одеты в немецкие мышиного цвета френчи без погон, обросшие и грязные. От них нестерпимо пахло перегаром и псиной. Я спросил отчима, почему они так пахнут, на что старший наряда, пожилой старшина сказал: - Так, сынок, пахнут волки. Они когда-то были людьми, а теперь такие же волки.
       Походили они на тех немцев, что лежали у нашего крыльца в сорок первом, только у этих почему-то почти не было крови. По свидетельству солдат наряда и расследованию стало ясно, что нападающих было много, но все они были пьяные, и у них не было гранат и патронов для тяжелого пулемета бронетранспортера. Нам повезло, в тот день в наряде стояли опытные стреляные солдаты, которые всегда носили в своих вещмешках запас гранат. Это и решило все. Война еще раз напомнила нам о себе, и мы убедились в том, что еще есть те, для кого ее окончание было не по душе. После этого происшествия нам предоставили комнату в бараке поселка, ближе к гарнизону, и мне стало проще ходить в школу. Вскоре кто-то сжег хутор, когда в нем никого не было. Ненадолго сохранились выложенные из валунов стены сарая да камин с трубой, отделанный голландскими изразцами. К весне не стало и их, и еще до нашего отъезда из Клоога фундамент дома густо зарос ежевикой, которую я ходил собирать для вареников.
       После Нового года полк расформировали и офицеры быстро разъезжались либо к новому месту службы, либо по домам. Отчима и еще нескольких опытных летчиков придержали, на аэродроме оставались два звена самолетов для спец полетов. К весне стало понятно, что мать беременна, только мне было непонятно, почему это скрывали от меня. Мать к тому времени оказалась в гуще работ в связи с расформированием части. В начале ее как дипломированного бухгалтера включили в ликвидационную комиссию, а затем включили в состав райкома. К партийным поручениям она относилась особо серьезно и выполняла их всегда с блеском, поэтому ее часто привлекали к финансовым проверкам, а ревизором она была хорошим, безжалостным и, главное, убежденным в справедливость. Нередко ее стали вызывать в Таллин, где она пропадала по нескольку дней. Отчим, привыкший к воинской жизни, где и при отсутствии жены накормит, постирает и уберет обслуживающий персонал, не придавал отлучкам матери особого значения. Однако это сказалось на моем внешнем виде и поведении, на что сразу же обратила внимание директриса. У нее состоялся серьезный разговор с родителями, результатом которого явился приезд Насти. Сказать, что я был счастлив, мало, да и отчим значительно повеселел. Мать, хотя и улыбалась, следила за Настей внимательно, ограничивая мое общение с няней, но ее нагрузки по службе все больше отвлекали на работу, и няня вскоре стала полновластной хозяйкой в доме.
       Я няне не понравился, ее пугали моя молчаливость и стремление к одиночеству. Да и в образовании моем она обнаружила, как она выразилась, недопустимые провалы. Среди них - неумение себя вести, слабое знание Российской, по ее выражению, истории, музыки, иностранного языка. Теперь занятия в школе стали пустяком, настоящая учеба ждала меня дома. По ее настоянию отчим купил в Таллине радиоприемник "Маршал Б.", и теперь мы с Настей слушали оперы и оперетты, концерты оркестров и исполнителей. Через пару месяцев я стал узнавать композиторов и певцов многих классических произведений. И незаметно для себя снова стал петь, сначала с отцом и матерью, а затем и один. Казалось, в доме воцарилась идиллия всеобщего согласия и понимания. К весне завели огород, где больше всех работал отчим, это отвлекло его от безделья и собутыльников. Огород на время стал местом, где мы все дружно пытались освоить азы сельского хозяйства, но к нашему великому сожалению в борьбе за урожай мы потерпели сокрушительное поражение. Нашу капусту съели гусеницы, морковь оказалась зараженной морковной мухой, огурцы не хотели завязываться, лук пожелтел и даже картофель дал урожай, лишь незначительно превышающий посевной материал, только горох порадовал своим количеством. Поражение серьезно переживал отчим. Как потомок кубанских казаков, он объяснял случившееся климатическими условиями Эстонии и непригодностью ее земли.
       В июле родилась сестра, которую назвали Татьяной. Мать родила ее в машине по дороге в роддом Кейла. Отчим был на седьмом небе и выпускал сестру из рук только на период кормления. Настю мать к сестре не допускала, каждый раз подчеркивая, что ее муж отличная нянька. Настя не скрывала своего недовольства тем, что муж занимается не своим делом и вскакивает к ребенку по ночам, когда кормящая мать спит непробудным сном. Она уехала внезапно, не простившись со мной, ссора произошла в то время, когда я находился в пионерском лагере Клоога, а отчим был в командировке. На мой вопрос, почему Настя уехала, мать ответила раздраженно - уехала, и все. С отъездом няни начались ссоры, которые чуть не закончились разводом, но в августе отчим получил новое назначение на аэродром в Пааралепа и уехал в Хаапсалу. Мы с матерью остались одни. Мать по-прежнему привлекали к выполнению партийных поручений, и нередко мне приходилось оставаться с сестрой одному под присмотром соседей. Нянькой я был неплохим, но все же однажды произошел случай, когда все чуть не закончилось трагически.
       У нас гостили родственники, и теплым днем в конце августа мы с ними отправились на хутор, где жили раньше, чтобы сходить за грибами по местам, которые я там хорошо знал. Построек к тому времени уже не осталось, их практически растащили по частям, но большой сад был полон спелых яблок и слив. Отведав фруктов, мы отправились в лес, оставив сестру с девочкой двенадцати лет на берегу ручья, через который было перекинуто в качестве моста длинное бревно. Минут через двадцать после нашего ухода девочка пыталась перейти на другой берег, но потеряла равновесие и выронила Татьяну. Глубина ручья была около двух метров, девочка плавать не умела и бросилась с криком к нам. Мы были недалеко и когда прибежали, то увидели, что сестра лежит на берегу в мокром одеяле и, как ни в чем не бывало, спит, посасывая пустышку. Рядом никого не оказалось, и сколько мы не звали, никто не отозвался. Мы так и не узнали, кто же оказался спасителем, но с тех пор я очень не хотел оставаться с сестрой дома один, чем очень возмущалась мать.
       Летом 1948 года началась печально известная депортация, в то время называемая "раскулачиванием", принимаемая нами как мероприятие необходимое, потому что должно было лишить лесных братьев поддержки. Кстати, последние приносили немало бед и эстонцам за сотрудничество с властями. Мать вызвали в Таллин и направили в составе комиссии по учету имущества. На одном из хуторов они были обстреляны, матери повезло, пуля разбила лампу у изголовья и пробила пуховый платок.
       Отчим приехал за нами к началу учебного года, и мы поселились в Хаапсалу рядом с центром, в небольшой комнатке с верандой старого домика, стоящего вплотную к крепостной стене городского замка. Теперь мы жили, пусть небольшом, но все же в городе, правда, здесь, как и прежде, не было водопровода, а удобства располагались во дворе. При этом, чтобы добраться до них, приходилось обходить вокруг дома. Отапливала комнату плита, и моею обязанностью стала колка дров, которых заготавливать приходилось много, так как крепостная стена в доме была изолирована только рубероидом и фанерой, и даже летом от нее веяло могильным холодом. Ранее здесь жили слуги хозяина большого магазина, в котором теперь размещался гарнизонный клуб. Сам хозяин, которого на русский манер величали Иваном Ивановичем, жил в этом же домике во второй половине. В большом подвале дома некоторое время размещалась пекарня, и запах свежевыпеченного хлеба разносился по всему дому. Иван Иваныч жил один, был, в принципе, человеком не злым и частенько с удовольствием посматривал за сестрой, подменяя меня. С отчимом они ладили неплохо, особенно если находилась бутылочка.
       Русских в то время в Хаапсалу проживало немного, это были местные, жившие здесь еще с царского времени, да семьи военных, пограничников, летчиков и моряков. Здесь у меня появились настоящие друзья, о которых я с теплом вспоминаю до сих пор. Двое из них - из интеллигентных семей, так называемых "бывших", с бабушками и внуками, ютились в частично отнятых своих домах и сохранили не только память о прошлом, но и свои манеры и свое понимание чести, достоинства и смысла жизни. Их дети отличались от нас, они знали эстонский, немецкий, одевались в бархатные потертые курточки и носили гольфы и чулки. Они не ругались, не плевались через зубы, не стреляли из рогаток. У них были длинные, ухоженные волосы, аккуратная закладка в учебнике и чистый носовой платок в кармане. Бабушка одного, очень энергичная старушка, проводила все часы в библиотеке, куда часто приглашала нас, ребят, подсовывая книги для чтения. Библиотека была сравнительно большой, и именно тогда я прочел довольно много рыцарских романов, познакомился с поэзией мне еще неизвестных И. Северянина, А.Ахматовой и М.Цветаевой. Увидев эти книги, мать пришла в ужас, но, подумав, запретить посещение дома моего друга не решилась, да и отчим стал на защиту. Я думаю, мать к тому времени понимала, что жизнь меняется и строгому воспитанию в духе безликого патриотизма и верности коммунистической партии лишняя образованность не помешает. Конечно же, ее настораживала моя дружба с семьей обедневших дворян, а я еще многого не знал и не понимал ее опасений. Однако больше всего ее раздражал небольшого роста коренастый и сильный сын мичмана-сверхсрочника пограничного корабля по имени Гаврик. Особенно не по душе пришлось матери то, что все лето при любой погоде он ходил в одних трусах. Благодаря ему, а вернее его отцу, я впервые попал на корабль, от посещения которого осталось смешанное чувство. С одной стороны это был настоящий боевой корабль, но на нем совершенно не пахло романтикой. Суровая дисциплина, строгость и напряженность вызывали уважение и одновременно настороженность, оставляя мало места для восхищения. Да и море в Хаапсалу почти ничем не отличалось от озера в Клоога, заросшее камышом и пахнущее тиной. Но вместе с матросами можно было заниматься зарядкой, крутиться на турнике, играть в городки и волейбол. Особенно нравились занятия по рукопашному бою и самбо, что еще пригодится мне в дальнейшем.
       Когда я оставался один, частенько убегал на причал рыбкомбината, где настоящее море вплотную подступало к городу. Сюда приходили с уловом рыбаки на небольших суденышках. От них и их сетей пахло рыбой и водорослями, свежестью соленых просторов. В большинстве своем это были крепкие, мужественные старики-эстонцы в грубых свитерах и робах, просоленных зюйдвестках, курившие, как и полагается старым морским волкам, трубки. В основном молчаливые и потому таинственные, они перебрасывались короткими фразами на незнакомом языке, и потому таинственность становилась еще более значительной. Казалось, что они знают такое, что мне не дано понять. К тому времени я уже прочитал немало книг о море, о пиратах и многое понимал по-своему, оставаясь в плену у романтики.
       Осень напомнила о необходимости продолжения учебы. Школа была рядом, в здании бывшей гимназии. Учились в ней совместно русские и эстонские дети, только в разных классах и на разных этажах. Русских учеников было немного, так же, как и учителей. Дисциплина поддерживалась неоправданно строгая, я бы даже сказал суровая, но качество обучения невысокое, что привело к потере заинтересованности. Почему, не знаю, но всё в школе мне казалось нереальным и временным. Теперь я понимаю, что этому виной - наличие учителей буржуазного времени, очень опасавшихся репрессий со стороны властей. Страх преследовал их постоянно, они были скрытными и души держали под замком. Падение интереса вскоре привело к прогулам, желанию уединиться, за что я был строго наказан родителями. Меня, до этого не знавшего рукоприкладства, это настолько поразило и обидело, что я стал готовиться к побегу к Насте в Ленинград. Отыскав конверт с ее адресом, написал ей письмо, а поскольку был наказан и сидел дома, попросил отнести его на почту одного из друзей, который показал письмо своему отцу, начальнику милиции. Тот его вскрыл и поведал о подготовке к побегу моим родителям. Второй раз меня драть не стали, но мать со слезами несколько дней безуспешно объясняла мне, какой я неблагодарный и жестокий. Побег так и не состоялся и после бурных дебатов между родителями на зимние каникулы отчим отвез меня в Питер. Стоит ли говорить, что я этому был несказанно рад, впрочем, так же как и Настя.
      
       БАБУЛЬКИ И РОДЯ
      
       Но особо радоваться оказалось нечему. Настя все же лишилась квартиры, которая приглянулась кому-то из руководящих лиц города. Взамен ей предложили комнату в конце Международного, ныне Московского, проспекта, почти в двух часах езды от места проживания сестры, к тому времени нуждающейся в присмотре. Она отказалась и переехала к сестре, оставив все, в том числе и большинство книг. Узнав об этом, я очень расстроился, но больше всех расстроился отчим, который отправился искать правду. Что ему ответили, он никогда не говорил, но с тех пор всегда встречал в штыки разговор о нашем возвращении в Питер и навсегда оставил мысль о вступлении в коммунистическую партию.
       И все же главным ударом для меня оказалась нелепая смерть Герасима, о которой мне поведала Настя. Какие-то подонки убили его на трамвайной остановке, когда он заступился за женщину, которую они хотели ограбить. И хотя бандитов по законам того времени расстреляли, это не послужило мне утешением. Я проплакал всю ночь, а утром попросил поехать к нему в кочегарку в надежде, что там осталось что-нибудь из его вещей. Насте это было нелегко, но мы отправились с ней туда, в тайне от отчима. Кроме лампы "катюши", мы не нашли ничего и с трудом выпросили ее у вдребезги пьяного кочегара. Он же объяснил нам, что все вещи покойного были сожжены после смерти по его желанию.
       Много лет прошло с тех пор, но я до сих пор помню, что именно тогда мне пришла в голову совсем не детская мысль - почему именно на мою долю пришлось в эти годы так много потерь? Уходили самые любимые и самые дорогие для меня люди - отец, брат, Герасим. Я понимал, что скоро не станет Насти и Марии. Настя меньше чем за год здорово сдала, она часто кашляла в платок, который спешно прятала, отворачиваясь и тайком вытирая слезы и, как потом я понял, кровь. Из сильной, крупной женщины она превратилась в старушку, и только глаза оставались по-прежнему теплыми и добрыми. Ее сестра уже редко покидала кровать, и каждый день Настя переносила ее в кресло-каталку, потому что по привычке она несколько раз в день мылась и меняла белье с обильными кружевами. Перед едой Настя обязательно надевала ей платье или блузку, причесывала и мыла руки в белом тазике. Говорила Мария тихим голосом, но всегда убедительно, красиво и несколько возвышенно. Не обходилась по утрам без любимых духов, с едва уловимым запахом ландыша.
       В небольших комнатах было много книг в красивых переплетах, правда, многие из них были на иностранных языках, в основном на французском и немецком. Мария часто перечитывала из них некоторые места и, не глядя, называла местонахождение нужной книги на полках. Впоследствии я узнал, что она была известной переводчицей и, начиная с Февральской революции до 1946 года, проработала в Смольном, с перерывом в четыре года эмиграции в Париже. Вернулась она по просьбе самого Луначарского.
       Ленинград оставался пока для меня огромным, чужим, неизвестным городом и даже несколько пугал, но детское любопытство брало свое и, выходя на улицу, я стал постепенно расширять район прогулок. Отчим вернулся домой и должен был приехать за мной после Старого Нового года. Прошло три дня моего пребывания, когда к вечеру в нашу дверь постучали. Настя открыла дверь, и я увидел на пороге высокого худого человека в морской фуражке с огромными, красными от мороза ушами. Он был одет в полушубок черного цвета, а ноги обуты в валенки невероятно большого размера с калошами, отчего он напоминал смешного клоуна. Неловко отдуваясь, гость вытащил из кармана бумажку, прочитал ее и спросил хрипловатым голосом: - Простите, Настасья Григорьевна здесь проживает?
       Настя, рассматривая посетителя с интересом, не торопясь, ответила: - Здесь.
       Посетитель улыбнулся и облегченно прохрипел: - Ну, слава богу. Значит, это Вы и будете. Я, признаться, сразу так и подумал, уж больно Герасим Матвеич Вас хорошо обрисовал. Точь в точь и будете. Я ведь Вас второй месяц ищу, через милицию только и нашел.
       Глаза его, как буравчики, уперлись в меня из-под больших и лохматых бровей, словно он заглядывал в мою душу.
       - А это, видно, и есть наш юнга, которому корешок мой Герасим просил море и пароходы показать. И зовут Вас Лев Михайлович?
       Оттого, что он назвал меня по имени и отчеству, я оторопел, засмущался, чего он, казалось, не заметил.
       - Вы уж простите еще раз, - обратился он к Насте. - Уж больно просил меня Матвеич, а ему я отказать не могу, побратим он мне, значит. Вместе с ним лямку на флоте тянули, вместе плавали, вместе и тонули. Мне вот только больше повезло, жив я еще курилка. При этом он посмотрел на меня и смешно затопал ногами, как бы показывая, что он действительно жив и у него обе ноги целы.
       Настя спохватилась: - Да вы садитесь, валенки снимайте, раздевайтесь. Я сейчас чайку приготовлю, согреетесь, да за столом и поговорим, как положено. Помянем Герасима Матвеевича. Я вот на друзей его в обиде, не позвали меня на панихиду, не проводила я его в последний путь. Был он для меня человек не чужой. До войны еще они соседями у нас были. Голос ее доносился уже из кухни, где она уже ставила самовар. - Они за квартирой нашей приглядывали, когда мы на лето на дачу или в Максатиху уезжали, а он ремонт, если нужен был, всегда делал. Мастер был на все руки, несмотря на то, что моряк. Настя замолкла внезапно, и я понял, что она плачет.
       Гость между тем, не торопясь, снял полушубок, но валенки снимать не стал, стянул только калоши, повесил фуражку. Голова его оказалась без единого волоска, с удлиненной макушкой, отчего я сразу вспомнил гоголевского героя с головой " редькой вверх".
       - Ну, давайте знакомиться, капитан, - совершенно серьезно обратился он ко мне и протянул несоразмерно большую с его комплекцией ладонь руки. - Радомир Евграфьевич, значит, я, а так меня зовут просто Родя.
       От столь необычного имени я растерялся, хотя страха или неловкости перед этим человеком не испытывал. От него веяло знакомым, и к тому же с его приходом в комнате запахло котельной Герасима. Было ясно, что он принадлежал к тому же миру. Рукопожатие его было крепким в меру, а рука оказалась неожиданно теплой, с большими, хорошо ощутимыми мозолями. Через открытую дверь я увидел, что Настя справилась с собой и хлопочет у самовара.
       - Извините, капитан, но это не дело, - произнес Родя, глядя в проем двери. - Самовар предмет мужского обхождения и должен в готовность приводиться, как машина на судне, без женского участия. Пошли-ка, покажем, как должно пары разводить. Он по-свойски, легко и уверенно прошел на кухню и через некоторое время уже вместе с Настей расставлял на столе в столовой принесенную им скромную снедь. При этом они оживленно разговаривали, как давно знакомые люди. Родя оказался человеком общительным и замечательным собеседником, а к тому же обладал энциклопедическими знаниями флотской жизни и своего города. Это по достоинству оценила Мария, которая сильно оживилась с приходом гостя, и, надев лучшее, превратила встречу с новым человеком в праздник. За разговорами засиделись за полночь, и сестры не отпустили гостя в ночь. Спать мы улеглись с ним вместе, на широкой тахте, а Настя еще долго возилась на кухне. Удивительно, но в этот вечер она совсем не кашляла. Я не хотел засыпать, опасаясь, что Родя исчезнет так же внезапно, как и появился, а когда проснулся, то чуть не заплакал от расстройства. Роди не было, остался только легкий запах машинного масла. Настя тоже отсутствовала, а ее сестра тихо похрапывала в соседней комнате. Я выглянул в окно. На дворе было необыкновенно светло - чистый белый снег и яркое зимнее солнце. Мое огорчение сразу прошло, и меня охватило предчувствие чего-то необычного и радостного.
       Настя пришла вскоре, принеся морозную свежесть и явно в приподнятом настроении. - Настя, а где Родя?
       Няня весело рассмеялась: - Ушел твой Родя. На работу ему непременно нужно. Это у тебя каникулы, а у них они давно-давно прошли. Придет твой Родя, - успокаивающе добавила она. - Обязательно придет, раз обещал.
       Тот пришел к обеду все в том же полушубке, но уже в шапке-ушанке, а под мышкой он держал аккуратно свернутый ватник. Поздоровался со всеми и, не раздеваясь, обратился к Насте и Марии одновременно: - Так я, уважаемые, как и договорились, прошу "добро" мальчонку забрать на время. Вы уж не волнуйтесь, пожалуйста, вернем в целости и сохранности. Я вот и ватничек припас, больно уж у него одежонка несерьезная для морской прогулки Мы, значит, за Герасима должны ему море показать. Ежели слово давали, должны непременно исполнить, на море такой закон. Вы уж не обессудьте, может, до следующего вечера задержимся, нам до Кронштадта и обратно. Если бы не лед, может, и раньше бы успели, а ночь мы в тепле на пароходе будем. Я со своими договорился, пусть посмотрит наш капитан, как моряки живут. Мы и накормим, и спать уложим. Я его как сынка хранить буду. Быстро пообедав, мы вышли из дома и направились к набережной Невы.
      
       До сих пор храню большую благодарность этим людям, особенно Насте, отдавая должное ее уму и мужеству. Чтобы понять это, видимо, нужно пройти долгий путь потерь, который прошли они. Останется ли такая же вера в добро и людей у нас? Слишком изменился мир, и сами вырастили мы другое поколение, которое молится уже другим богам.
      
       ПОДАРОК ГЕРАСИМА
      
       Родя шел довольно быстро, несмотря на свой возраст, и я едва поспевал за ним. Мы прошли Литейный проспект и вышли на набережную. Нева уже покрылась льдом, и только в средней ее части, там, где течение было быстрым, в разводьях блестела вода. Мы прошли мимо Зимнего дворца, перебрались на Васильевский остров по Дворцовому мосту и направились к мосту Лейтенанта Шмидта на одноименную набережную. Тогда я не предполагал, что в здании училища имени Фрунзе на этой набережной проведу месяц и сбегу из него, но своего добьюсь, и почти этим же маршрутом буду ходить на экзамены при поступлении в ЛВИМУ им. адмирала Макарова.
       У памятника Крузенштерну мы задержались, где к нам подошел небольшой полный человек в длинном кожаном пальто с меховым воротником и кожаной шапке-ушанке с блестящим капитанским крабом. С ним мы продолжили путь к стоящей у дебаркадера небольшой группе судов, засыпанных снегом. Капитан достал из кармана свисток и засвистел неожиданно громко. Убиравший на палубе снег матрос бросил деревянную лопату и быстро подошел к нам.
       - Старпом на борту? - спросил капитан. Получив утвердительный ответ, сказал, как отрубил: -Проводи. Скажи, пусть возьмет пассажира с собой и доставит обратно. Договоренность имеется. А ты, - обратился он к Роде, - мальчонку на палубе долго не держи, не лето, да и показывать его не стоит кому не надо. Потом он наклонился ко мне, внимательно посмотрел в глаза. - Это тебе, значит, Герасим просил море показать? Для нас его слово закон, ему многие обязаны до конца жизни. Значит, капитаном мечтаешь стать? Это хорошо, что мечта есть. Капитан без мечты, что судно без руля. Мечта она, знаешь, свой курс помогает держать. А свой курс это, брат, не легко. Он не договорил, задумался на минуту. - Вот возьми, - он взял мою руку и вложил в нее свисток. Это было столь неожиданно, что я выронил его в снег. Он поднял свисток, продул от снега и снова вложил мне в руку. - Бери, он мне теперь не понадобится. Я свое отсвистел. Пусть теперь он принесет тебе удачу. Все время носи его с собой. Когда меня в тумане ударной волной от мины за борт выбросило, он меня спас. Кричать сил не было, свистел я, брат, тоже не очень, но все же услышали. А когда тебя в море слышат, это всегда хорошо. Попутного тебе ветра и удачи, без которой в капитанской жизни нельзя. Он резко развернулся и быстро зашагал обратно.
       Тогда я не придал особого значения его словам, но запомнил их. Уже второй человек говорил мне про СВОЙ КУРС. Эту встречу я помню до сих пор подробно, в деталях, как запоминаются в детстве некоторые сны, все происходило, словно в романах А. Грина и казалось таким же полусказочным. И шестьдесят лет, до написания этих строк, сохранил свисток, который на судах был всегда со мной.
       Мы спустились на борт небольшого портового буксира и поднялись в рубку. Там было тепло, пахло машинным маслом и паром, как в кочегарке у Герасима. Мне сразу стало уютно, пропал страх неизвестности. После короткого знакомства меня усадили на стул в углу у небольшого иллюминатора, буксир бесшумно отошел и двинулся, ломая тонкий еще лед, вниз по Неве. Родя спустился вниз в машину, оставив меня в рубке с молодым рулевым, управляющим буксиром. Я вытер запотевшее стекло варежкой, стараясь разглядеть берег. Рулевой в легком полузастегнутом бушлате, из-под которого виднелась тельняшка, весело крутил небольшой штурвал, изредка поглядывал на меня и подмигивал с одобрением. На вид ему было лет семнадцать, но выглядел он браво и, по всему, управление буксиром было для него делом привычным. За иллюминатором вскоре показались краны верфей и стоящие у причалов корабли, которые казались мне невероятно огромными. Особенно один с его длинными орудийными стволами носовых башен и высокими трубами и мачтами. Рулевой подмигнул мне и произнес многозначительно: - Крейсер "Киров".
       Я уже узнал этот корабль, он был точно таким на фотографиях отчима, и потому сказал как можно безразличнее: - Знаю. На нем воевал мой отчим еще в Финскую.
       Мои слова озадачили рулевого. Важность и улыбка исчезли с его лица, и он, помолчав немного, спросил уже серьезней: - А он что у тебя, моряк?
       - Нет, летчик, - ответил я, озадачив его еще больше.
       - Ты того, загибай да не заговаривайся, - с обидой в голосе произнес парень. - Летчик-налетчик, кочегар на подводной лодке.
       - Да нет. Отчим был морским летчиком. Взлетал с катапульты крейсера, а садился на воду или береговой аэродром, - со знанием дела, и не без гордости пояснил я. - У нас дома фотки есть.
      

    0x01 graphic

    Ейск 1937 г. Отчим в первом ряду в центре

       Рулевой посмотрел на меня уже без обиды и затем сказал, вздохнув: - А мой на "Марате" был. Слыхал про такого? - Он еще раз вздохнул и добавил: - Там его бомбой и накрыло. Я тогда из дома и ушел. Отомстить за батю хотел.
       Теперь наступила моя очередь сомневаться.
       - Ну, и отомстил?
       - А как же. Я в двух десантах участвовал.
       Увидев, что я не совсем ему верю, он расстегнул бушлат и распахнул его. На темно-синей форменке я увидел две медали и нашивку за ранение и сразу же проникся к нему уважением, признав, что он, конечно же, старше меня и принадлежит к числу моряков уже опытных. Вероятно, он почувствовал это и сказал, неожиданно: - Мне повезло, я раньше тебя родился. А ты бы тоже смог. Таких, как мы, только в разведку посылали. Там главное, страх победить. Потом подумал немного и добавил: - Хотя все равно боязно, но потом уже не так.
       Наш разговор прервали появившиеся в рубке Родя и небольшой человек в тельняшке, со страшно изуродованным лицом, на котором были видны только глаза и впадина рта. Родя предусмотрительно взял меня за руку и, слегка сжав ее, сказал: - Познакомься. Это Степан Макарыч, механик, значит. Говорить он не может, но все слышит и видит. Когда фрицы накрыли пароход прямым попаданием в котельное отделение, сварить его хотели, да не вышло. Выжил он все же, и потом их три года по Балтике гонял, до Кильской бухты, пока война не кончилась. Теперь вот здесь у котла греется.
       Степан Макарыч кивнул головой в знак согласия и тут же занялся осмотром рулевого устройства, давая понять, что пришел сюда не для знакомства со мной. Закончив осмотр, он подошел ко мне поближе, поднял голову. Я сидел на стуле выше него и увидел страшное лицо, которое помню до сих пор, особенно глаза. Они были лишены век и неподвижны, способные глядеть только прямо перед собой. В полумраке рубки это были два пятна серого цвета почти без зрачков.
      
       До сих пор я часто думаю, почему все, что было тогда, станет для меня важным и запоминающимся? Наверное, потому, что тогда увидел не только настоящих моряков, настоящие большие морские суда, но еще и узнал, что рядом с нами есть другой мир, где живут люди, живущие только прошлым и, казалось, будущего для них не существует. Главное для них то, что уже ушло, и люди, которых уже нет, а живут они воспоминаниями о них так же, как мы живем надеждами на будущее. Это сотни тысяч инвалидов войны, сироты и вдовы, оставшиеся в одиночестве, с покалеченной войной психикой. В какой-то мере я считал себя таким же, но при встрече с ними ближе понял, что все мои потери несравнимы, ибо у меня было много близких, которые заботились обо мне, о моем здоровье и будущем. Но все же потеря отца, брата нас сближали, и с тех пор я стал внимательнее относиться к инвалидам, по возможности оказывая посильную помощь. Одним помогал перейти улицу, поднести покупки, почистить одежду. Говорят, что сострадание красит человека. Потом я пойму, что оно, как и любое общение, обогащает внутренний мир человека, помогает быстрее понять окружающих тебя людей, а значит, и быстрее найти с ними контакт. Эти качества в будущем окажут мне незаменимую помощь в работе на судах и в жизни.
      
       До Кронштадта мы не дошли. На канале лед был плотнее, и нас после бесплодных попыток повернули обратно. Когда мы поравнялись с портом, стемнело, и я уснул, сидя у иллюминатора. Проснулся от толчка и увидел в свете прожектора высокий черный борт и уходящий ввысь длинный трап. Родя помог мне выйти на палубу и подсадил на трап, на площадке которого стоял, ожидая, наш рулевой. Он пропустил меня вперед, и мы поднялись на главную палубу судна. Это был пароход "Донбасс", первое настоящее морское судно, показавшееся мне тогда громадным и подавившее своими размерами.
       На палубе нас встретили два молодых матроса, которые, как было видно по приветствиям, были с нашим рулевым хорошо знакомы. Они почти на руках внесли меня в коридор. Все тот же запах масла, пара и тепло окутали меня. Я, оглушенный и окончательно растерянный от происходящего, опомнился лишь только тогда, когда оказался в шестиместной каюте, а вернее, в кубрике у матросов. Меня усадили на одну из коек, заправленную грубым шерстяным одеялом и, сняв с меня верхнюю одежду, вложили в руки большую алюминиевую кружку с горячим чаем. Отхлебывая крутой напиток, я постепенно приходил в себя. Хозяева, не проявляя ко мне особого интереса, весело общались между собой, рассказывая нашему рулевому события последнего рейса в Германию. Как и положено молодым морякам, они обильно снабжали свою речь морскими терминами, значение которых в основном я уже знал, но сути рассказываемого до конца не улавливал. Поэтому принялся с интересом рассматривать кубрик. Свет под потолком исходил от довольно тусклого электрического светильника военного образца, освещая неширокое пространство между койками. Лица сидящих на койках оставались в тени, и я хорошо видел только их ноги и колени. Один только наш рулевой сидел на свету у стола. На его возбужденном лице я заметил откровенную добрую зависть, смешанную с досадой. Мне стало жаль его, я подвинулся поближе и слегка прижался к нему. Он, казалось, не обратил на это внимание, но положил руку мне на плечо. Я продолжил рассматривать кубрик.
       Два ряда коек поперек судна. Койки двухъярусные, с одной стороны четыре, с другой две. Там где две, как продолжение - шесть узких рундуков, по числу живущих, на двери небольшое зеркало. Стол между койками под иллюминатором. С одной стороны иллюминатора полочка с графином и стаканом для питьевой воды, с другой динамик судовой трансляции и небольшой календарь. Под нижними койками по два ящика для спасательных жилетов. Вот и вся обстановка кают того времени. Все удобства, туалет и душевая на весь рядовой состав находились в коридоре. Пароход был из числа трофейных, а немцы, хотя и любили уют, однако на рядовых особо не тратились. Но зато каюты старшего командного состава и кают-компания отделывались с особым шиком.
       Разговорам, наверное, не было бы конца, но дверь открылась, и на пороге появился человек, фигура которого закрыла все дверное пространство. В каюту он не вошел, а нагнул голову, чтобы просунуть ее внутрь. Густым и сочным басом, чеканя каждое слово, он произнес приказание выйти на палубу для открытия трюмов. Все быстро оделись, я вместе с ними, и вышли на палубу. Боцман, а этот огромный человек мог быть только им, развел всех по трюмам, и уже через минуту застучали паровые лебедки, поднимая грузовые стрелы. Работа выполнялась быстро и без суеты, на флоте это главное качество, потому что каждый знает свою операцию в совершенстве и выполняет ее вовремя без особой команды и в любых условиях. Я стоял на палубе, с завистью и восхищением глядя на этих ребят.
       Внезапно передо мной возник боцман и тем же басом произнес: - На палубе праздношатающихся во время работы быть не должно. Уж коли пришел, бери "комету" да сметай снег с люковых брезентов. - И он показал мне на метлы стоящие у комингса трюма.
       Я, не раздумывая, схватил самую большую метлу и, буквально взлетев на крышку трюма, начал с остервенением ею махать. Ни легкие усмешки матросов, ни улыбка боцмана не смутили меня. Я был счастлив, как будто меня уже назначили в штат судна. Открытие трюмов в то время являлось делом нелегким, трудоемким, особенно с началом холодов и обледенением. На открытие и подготовку к работе грузовых стрел ушло часа три. Я работал, не чувствуя усталости в упоении от того, что понимал почти все термины и догадывался, где и как нужно было крепить вместе со всеми такелаж стрел, складывать лючины. Моим напарником оказался наш рулевой и высокий рыжий матрос с русским именем Алексей и легким эстонским акцентом, запоминающимся хрипловатым тембром голоса.
       Когда же работа закончилась, руки перестали повиноваться мне и повисли, как плети. Только тогда я ощутил, что рубашка мокрая от пота, а колени подгибаются. Но надо мной никто не смеялся. Боцман протянул свою громадную руку, осторожно сжал и без усмешки поблагодарил за помощь. Пароход есть пароход, и от налета сажи на рангоуте и брезентах руки мои и лицо оказались черными, впрочем, как у всех, и через несколько минут меня уже драили жесткой мочалкой в душевой с паром и горячей водой. Сажу предварительно смыли холодной водой, объяснив, что горячей ее только размажешь. От тепла и горячей воды я обмяк и погрузился в состояние необыкновенного блаженства, которого ранее не испытывал. Все дальнейшее было похоже на сон, невероятный и чудесный. После бани меня одели в настоящий тельник, упрятав в штаны немало его длины и закатав почти половину рукавов, повели в столовую команды ужинать.
       Столовая была большой, и в ней уже сидело около двадцати человек, в основном пожилые на вид люди, которые расположились за одним длинным столом. Я поздоровался, мне ответили кивком головы. Мы сели за другой стол, свободный и накрытый. Нас ждали. Меня усадили между Алексеем и нашим рулевым Адольфом. Вся посуда на столе была алюминиевой, включая кружки с традиционным на флоте компотом. Хлеб, порезанный крупными кусками, лежал отдельно у каждой тарелки. На столе стояли два бачка со щами, от которых шел пар и аппетитный запах. Мы расселись бесшумно, было видно, что у каждого есть свое постоянное место. Разливать щи никто не спешил, все чего-то ждали. В столовую вошли боцман и старший матрос, сели во главе стола. Боцман степенно, не торопясь, достал из бачка половником большую кость, то же проделал и старший матрос, и только после того, как они заполнили тарелки, начали наливать свои все остальные. Таков был порядок поведения тех лет в столовой команды, аналогичный такому же в кают-компании, где не начинали без капитана или старшего помощника.
       Ел я тогда так, как будто хотел наесться на всю жизнь. Невероятно вкусным показалось все, от хлеба судовой выпечки до макарон по-флотски и жиденького, но сладкого компота. И все же было огромное желание посмотреть все судно, но сил моих после ужина хватило только на то, чтобы дойти до каюты. Там меня уложили на верхнюю койку, и я почти сразу же уснул, укрытый толстым и кусачим шерстяным одеялом.
       Проснулся рано и долго не мог понять, где нахожусь. Шторы койки были плотно сдвинуты, и тусклый синий свет дежурного плафона не пробивался сквозь плотную ткань. Я чуть было не запаниковал, но услышал голос Роди и, нащупав шторы, тихонько их раздвинул. Родя сидел с боцманом на койке напротив и рассказывал ему про Настю. Увидев меня, он смутился и смолк. Через мгновение оправился и, вынув меня из койки, направил в душевую. Я быстро помылся, и боцман повел меня на верхнюю палубу. Было еще рано. Низкие тучи висели почти над мачтами, мелкий колючий снежок падал на палубу. У парадного трапа нес вахту Алексей, которого я едва узнал, в огромном тулупе и валенках он казался великаном. Мы обошли с боцманом все судно с бака до юта, и он коротко, на морском языке объяснил мне назначение всех палубных механизмов. Затем мы поднялись на шлюпочную палубу и, с разрешения старшего помощника, прошли в ходовую рубку. Минуло больше чем полвека с того времени. Более сорока лет рубка была основным местом моей работы и до сих пор, поднимаясь, как теперь говорят, на мостик, я испытываю чувство легкого волнения, конечно, не сравнимого с волнением первого знакомства с этим самым главным местом на судне, но все же близким к нему. Иначе быть и не могло, для меня это место навсегда стало вторым домом, и там прошли многие и лучшие дни и годы моей жизни...
       Мы покидали судно после завтрака. Матросы провожали нас до трапа, сунув в карман кулек с кусочками сахара, который, не сговариваясь, они оставили мне в дорогу. Я с трудом сдерживал слезы, готовые хлынуть из глаз, и это были слезы благодарности людям, которые приблизили меня еще на один шаг в выборе профессии. Часы, проведенные на судне, оставались с тех пор незабываемыми, и я с нетерпением ожидал новой встречи с морем и моряками.
       Настя с Марией встретили нас с Родей праздничным столом с обилием пирогов. Обе они были празднично одеты и светились радостью и любопытством. Я, не раздеваясь, принялся бессвязно рассказывать про наше путешествие и пароход. Сестры ахали, взмахивали руками, искренне удивлялись услышанному. Родя сиял, как начищенный самовар, и только изредка поддакивал мне или пояснял, когда на лицах женщин появлялось недоуменье. Рассказ мой был подробным и долгим, за окном наступил ранний зимний вечер. Я не испытывал усталости, а когда меня отправили спать, как только закрывал глаза, передо мною вновь и вновь вставало увиденное. Сквозь сон я слышал, как благодарили сестры Родю, а он обещал все же показать мне большое море, если я приеду летом. Родя ушел утром, не прощаясь, и я не мог предположить тогда, что больше его не увижу. Несколько дней подряд я бегал на набережную, но буксира так и не увидел. Я подолгу бродил вдоль Невы, каждый раз заканчивая обход у Морского музея, на посещения которого тратил деньги, оставленные мне отцом. В то время рядом с музеем стоял небольшой павильон, где продавались морские учебники и книги о мореплавателях. Там я купил "Морского волка" Дж. Лондона. Мы читали его с сестрами вечерами по очереди, восхищаясь романтикой парусов и удивляясь жестокости капитана Ларсена. И хотя мне было не жаль его, но почему-то уже тогда хотелось стать таким же сильным и волевым. Сестры не одобряли мое мнение, но признавали: чтобы стать капитаном, нужно быть настоящим мужчиной.
       За это время я очень привык к ним, но мой мир не сузился до нашего уютного полуподвала, набережной Невы и этих двух удивительно добрых и умных женщин. Помимо чтения книг, они шлифовали мой немецкий, а Мария частенько пела старые английские морские песни. Ее безупречный английский меня притягивал, но Настя сердилась, утверждая, что пока мне еще рано браться за второй язык. Мария не соглашалась, обе сердились и переходили на французский, и я сразу же вспоминал трех мушкетеров и представлял, как они ссорятся с гвардейцами кардинала. Но больше всех мне нравилось, когда Мария пела на итальянском или испанском. Песни были красивыми и звучными. Затем она открывала свои книги и рассказывала мне про Рим, Венецию, Севилью и Барселону. Аккомпанировала она себе на небольшой гитаре, но играла так мастерски, что в своей жизни я мало слышал такого исполнения, разве что на Кубе, в Испании да у цыган.
       Эти две женщины и Родя превратили мои зимние каникулы в большой праздник, с которым, пожалуй, не могли сравниться даже праздники на новогодних елках в ленинградских дворцах впоследствии. Я уезжал, уверенный в том, что еще неоднократно вернусь к ним в ближайшее время. Но этому не было суждено сбыться. Отчим за мной не приехал, прислал телеграмму и перевод. Я не без слез распрощался с Марией и выехал в Таллин. Провожала меня Настя. Долго целовала и прижимала к своей груди, а когда я сел в вагон и поезд тронулся, она осталась стоять на месте, видимо, у нее не было сил идти по перрону. Я удержался от слез с трудом.
       Встреча с Родей, пребывание на буксире и настоящем морском судне убедили меня в окончательном решении посвятить свою жизнь морской профессии. Отныне моряки были для меня не книжными полусказочными героями, а реальными людьми, такими как Родя, боцман и матросы с "Донбасса", рулевой буксира Адольф. Я был убежден, что смогу стать такими, как они.
      
       ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ДЕТСТВА В ЭСТОНИИ
       В Таллине меня встретил отчим с машиной и всю дорогу до Хаапсалу я рассказывал о Ленинграде, о Марии и Насте. Он слушал с интересом и был очень доволен моим рассказом. Когда мы подъезжали к дому, он внезапно прервал меня и промолвил очень серьезно:
       - Ты матери с таким восторгом не рассказывай. Ревнует она. Мать все же.
       Я кивнул головой в знак согласия, и мне стало как-то неуютно. Я замолчал и прижался к нему.
       Мать долго целовала меня, показывала гостям, собравшимся по поводу моего приезда. Вскоре она увлеклась хлопотами вокруг стола и я, вспомнив науку моих питерских старушек, проскользнул в другую комнату. На сердце было почему-то тоскливо и одиноко. Слушая застольное пение компании, я вспоминал Марию с ее гитарой. Очень захотелось вернуться обратно. Заснуть не мог, пока не написал письмо в Ленинград.
       Утром отправился в школу с совершенно новым к ней отношением. Я был уверен в необходимости учебы, поскольку теперь твердо знал, что поступить в одно из лучших морских высших учебных заведений СССР мне будет нелегко. Я быстро ликвидировал отставание и окончил пятый класс четвертым. Отношение учителей ко мне изменилось, но я был к этому равнодушен, в этой школе не находилось среди них яркой личности, наверное, поэтому мне не запомнился ни один из них. Я много читал и к лету прочитал почти все, что было доступно для меня тогда в библиотеке.
       Мать много работала по партийной линии, у отчима начались интенсивные полеты. Мы сестрой часто оставались одни. Сестра росла беспокойным, но не вредным ребенком, и у меня с ней проблем не возникало. Отчим очень ее любил, баловал и, обеспокоенный частым отсутствием матери, вызвал свою мать с Кубани. Эта властная женщина быстро прибрала все к рукам. Относилась она ко мне неплохо, была сторонником свободного воспитания, и я целый день пропадал на море. Получилось так, что мои друзья разъехались на лето и остался только Гаврик, сын пограничника. Мать, узнав о том, что мы с ним целыми днями пропадаем на кораблях, пришла в ужас и запретила мне с ним встречаться, но это было уже бесполезно, контроль надо мной она потеряла. Бабушка, не любившая мать за то, что, как ей казалось, она мало внимания уделяет отчиму, запрет немедленно отменила, и я этим пользовался во всю. Я был дитя солнца, ветра и моря. Домой приходил только спать, пока мать не поставила ультиматум - в субботу и воскресенье уходить из дома только с ее разрешения. Меня это устраивало, так как в остальные дни практически получил право уходить на целый день. В тот год я овладел управлением парусами, научился неплохо играть в волейбол и городки, и меня уже брали в команду матросы- пограничники.
       В конце лета внезапно уехал отчим, вызвали в Москву, откуда он скоро уже не вернулся. Нас официально уведомили, что он направлен в длительную командировку. Через слухи мать узнала, что в Корею, где к тому времени стало ясно: война неизбежна. О ней отчим рассказывать не любил, и я понял только одно, что там ему летать не пришлось, он был советником. Только однажды признался, что летать было просто некогда. Бабушка стала собираться в обратный путь, ее дом был все лето без хозяйки, да и хотела, чтобы мать больше внимания уделяла сестре. Состоялся разговор в отношении меня. Бабушка желала взять меня к себе, но мать не отпустила. Если говорить честно, то я хотел бы отправиться с бабушкой, до этого мы еще не видали Кубани, да и Кропоткин был побольше Хаапсалу, а значит, и школа там получше. Но мать наотрез отказалась. Позднее она сказала, что только один язык на Кубани - ужасная смесь русского с украинским - на котором говорила бабушка, ее ужасно пугал.
       После отъезда бабушки я был значительно урезан в правах и посажен под строгий контроль. Потеряв внезапно свободу, обреченный на выполнение мелких поручений, впал в хандру, которую не смогли разогнать даже книги. Возвратившиеся к тому времени друзья догуливали лето без меня, а я в основном занимался сестрой.
       Следует отметить, что Хаапсалу, того времени - это городок, скорее всего напоминающий сонного отдыхающего. Пара санаториев, хлебопекарня, несколько магазинов, кафе и ресторанов. Летом городок немного оживал, но не настолько, как его южный сосед Пярну. Благодаря лечебным грязям, курорт имел своих постоянных клиентов, в основном пожилого возраста, которые на жизнь города не оказывали особого влияния. Русских было немного, однако отношение к ним - скорее безразличное, чем негативное. Военных постоянно в городе практически не было - с аэродрома в Параллепа да немного пограничников. Дети, как и взрослые, держались отдельно. Я не припомню случая участия в наших играх эстонских ребят. Конфликтов особых не возникало, за исключением спровоцированного учителями, когда эстонцам выделили не первый, а второй этаж школы. Он был быстро погашен офицерами НКВД. Пару раз попытались организовать встречу на спортивной почве, но обе стороны предпочли не явиться к назначенному времени. Интересно, что совсем не могу вспомнить ни одной девочки, то ли их было совсем мало, то ли они держались настолько отдельно, что не существовало никакой дружбы между нами. И вообще этот период в школе мне запомнился как самый бесцветный и неинтересный, несмотря на то, что здесь я жил ближе к морю, но оно оставалось больше похожим на большое заболоченное озеро, поэтому я очень ждал перемен и меня так тянуло в Питер. Но мать была непреклонна и пресекала любую мою мысль о нем.
       Наверное, так бы мы и остались в Хаапсалу, если бы отчим не полетел в Кричевицы Новгородской области получать новые самолеты. Вырвался он оттуда на три дня, и мы буквально за сутки собрались и покинули Эстонию, как думали тогда, навсегда.
       Кричевицы представляли собой огромный военный городок с весьма крупным аэродромом. К тому времени он продолжал в основном лежать в послевоенных руинах, и жилья там практически для нас не нашлось. Мы сняли комнату в деревеньке неподалеку, и целых две недели я не уходил с берега Волхова. Места там необыкновенно красивые, ближе к средне русским, с холмами и великолепными травами. Леса почти не было, бои в этих местах были тяжелыми и долгими, земля изрезана траншеями, и даже в то время таблички "мины" встречались на каждом шагу. Из-за обилия мин крестьяне боялись заводить скот и обходились в основном курами и утками.
       После Хаапсалу, где никакой проблемы с продуктами не возникало, здесь опять сели на паек. В Эстонии в то время только в Таллине были видны следы войны, и к тому же частично многое восстанавливалось, а в Хаапсалу казалось, что войны не было вообще. Здесь же на каждом шагу валялись осколки бомб и снарядов, стреляные гильзы, смятые и простреленные каски, футляры от немецких противогазов. Дома военного городка стояли без крыш и перекрытий. С самолетами была задержка, и встал вопрос - что дальше?
       Основной причиной такой постановки вопроса являлась проблема продолжения моей учебы. В конце концов, уже в конце сентября, к моей нескрываемой радости, мы с матерью выехали в Ленинград к ее сестре тете Лиде. Я до этого у нее не бывал, но знал о ее существовании и о том, что у нее есть дочь Нелли моложе меня и сын Игорь, еще младше. Мне казалось, что с ними вместе мне будет веселее и легче привыкнуть к новым условиям, и, конечно же, я надеялся увидеться с моими любимыми бабульками.
      
       В ЛЕНИНГРАДЕ У ТЕТИ
      
       Когда я увидел тетю первый раз, оптимизма у меня, честно говоря, значительно поубавилось. Передо мной стояла довольно высокая, красивая, но серьезная и, как тогда показалось, очень суровая женщина. Мать при виде старшей сестры как-то сразу сникла, засуетилась, было видно, что она не в своей тарелке. Я совсем спасовал, но в это время в комнату зашел муж тети, Бабкен Манукович, или просто дядя Боря. Он был еще выше тети, с густой темной шевелюрой, ласковыми голубыми глазами и невероятно доброй улыбкой. Казалось, что в комнате стало светлее и просторнее. Скажу сразу же, что скромнее, добрее и порядочнее человека я в своей жизни больше не встречал. Кроме того, он обладал талантом много делать, ничего не говоря. Впрочем, и тетя Лида не была болтушкой, скорее наоборот. К вечеру стало ясно, что мне придется провести с этими людьми вместе не менее девяти месяцев. Однако, какого-либо сожаления или огорчения от расставания с матерью я не испытывал. Поскольку оба моих новых "родителя" были простыми мастерами на заводе и к богатым людям не относились, то мать оставила им доверенность на получение 800 рублей пенсии ежемесячно, которая полагалась мне за погибшего отца. Но это не очень большие деньги, и я знаю, что они тратили на меня больше, чтобы я ни в чем не отличался от их детей. Не знаю, может я несправедлив к родителям, но скажу, что эти два человека для меня стали на то время матерью и отцом. Они так же считали меня сыном до конца своей жизни, всегда следили за моей карьерой и очень радовались моим успехам.
      

    0x01 graphic

    Тетя Лида (справа)

      
       Мать уехала на другой день, облив меня слезами, чем вызвала легкое неодобрение тети, которая взяла выходной день, чтобы устроить меня в школу N 245, находившуюся напротив дома, в котором теперь мне предстояло жить. Директор глянул в мои табеля и, узнав, что отец погиб, спросил, какие предметы у меня самые любимые. Я назвал географию, литературу, историю. Он, отослав тетю, взял меня за руку и повел в учительскую, где передал в руки пожилой учительнице с улыбкой и словами:
       - Берите к себе, он больше по вашей части, так сказать, по изящной словесности, да к тому же еще географией и историей балуется. Правда, не проверял, но думаю верить можно.
       Так я оказался в классе учительницы, которую запомнил на всю жизнь. Я любил ее как друга, как человека, без которого, вряд ли удалось бы выдержать ту нагрузку, которая досталась мне тогда в школе.
       Средняя школа N 245 г. Ленинграда в 1951 году была мужской, в которой обучались дети с Международного проспекта и так называемого Порт-Артура, квартала между Лиговским и Международным проспектами. В этом треугольнике, основанием которого был Обводный канал, находились знаменитые Бадаевские склады, основное хранилище продуктовых запасов города. Здесь и до революции и после обосновались многочисленные группировки, существовавшие за счет утечки продуктов со складов, порою просто за счет обычного воровства. Район состоял в основном из старых, небольшой этажности домов, на узких и мало освещенных улочках которого подрастало пополнение криминального мира города. Часть представителей его обучалось в этой школе, придавая ей в городе известность не совсем благополучной, если говорить дипломатично. Большинство преподавателей иначе как "сумасшедшим домом N245" ее не величали и были не совсем далеки от истины. Мне предстояло войти в коллектив, где свое место приходилось завоевывать в жестокой конкурентной борьбе или стать мальчиком для битья, с чем я уже в то время согласиться не желал. Но это не самое главное. Были вещи поважнее грубой физической силы, которой я не боялся, видимо, потому, что просто с нею еще не встречался.
       На первом же уроке по математике я с ужасом понял, что не понимаю, о чем идет речь, а когда пришла очередь химии, в прекрасно оборудованном кабинете, окончательно понял, что пришел не туда, куда надо. Я растерянно глядел, как все привычно орудуют колбами, спиртовками, реактивами, и мне казалось, что здесь собрались если не Менделеевы, то его лаборанты. Добила меня преподаватель, сухая, бледная, с бесцветными равнодушными глазами неопрятная женщина, которая, увидев, что я ничего не делаю и сижу в растерянности, произнесла скрипучим голосом:
       - Новенький, ты вообще-то знаешь, что такое ХИ-МИ-Я? Может, ты по ошибке попал двумя классами выше?
       В горле у меня перехватило. Я не знал, что ответить, но она, не дожидаясь, тут же потеряла ко мне всякий интерес и начала объяснять всем реакцию, происходящую у нее в колбе. Я очнулся от довольно громкого замечания соседа:
       - Не обращай внимания на эту "Пипетку". Делай вид, что все понимаешь, и главное, чтобы в колбе что-нибудь бурлило.
       Так я познакомился с Жилкиным, проще Жилой, предводителем подростков одного из кварталов Порт-Артура, человеком испорченным, противоречивым, обыкновенным послевоенным представителем неблагополучных детей. Благодарен ему за то, что он первым поддержал меня в момент, когда я был почти раздавлен отставанием в своих знаниях. Позже я увидел, что у "Пипетки" большая часть учеников откровенно халтурила, зная, что если будет много двоек, то ее просто выгонят. Поэтому в классе основная масса зарабатывала "трояки". Было три-четыре отличника, с которыми она занималась отдельно и изредка дарила им благодарную улыбку. С тех пор я всем фибрами души ненавижу этот предмет, потому что ни черта в нем не понимаю, а само слово "химия" использую как ругательство в случае откровенной лжи или неудачного творчества.
       С трудом дождавшись звонка, я выскользнул в коридор первым и рванулся было к раздевалке, но был остановлен бдительным старостой класса, который, казалось, понял мое желание улизнуть.
       - Следующий урок вон там, в кабинете физики. Физичка не любит грязных досок, смочи тряпки в туалете и протри их хорошенько, - доброжелательным голосом обратился он ко мне.
       Так я познакомился с еще одним будущим товарищем, который станет мне другом на время учебы в школе и с которым вместе потом будем поступать в ЛВИМУ. Физичка оказалось очень молоденькой симпатичной женщиной, скорее девчонкой на вид, немногим старше нас. Наверное, поэтому я решил, что этот предмет одолею, чего бы мне ни стоило. Впрочем, быстро понял, что в физике смыслю тоже очень мало, но в отличие от прежнего урока, у нее все были сосредоточены и внимательны. Даже мой сосед превратился в пай-мальчика, старательно записывающего все, что она говорила. Когда он увидел, что я с удивлением смотрю на это, он, несколько смутившись, поднял большой палец и промолвил: - " Во!"
       В тот день были еще пение и физкультура. Учитель пения одобрил мой тенор, хотя я специально пел не очень хорошо, понимая, что в первый день выделяться не стоит, но на физкультуре я показал почти все, что мог, от подтягивания, кувырка на турнике, лазания по шесту и канату до игры в футбол. Занятия проходили во дворе, на школьном стадионе, и я видел, что за мной наблюдает из окон в перерыве не только мой класс, но и другие ученики школы. Показав неплохой результат, сразу почувствовал совершенно другое отношение ко мне одноклассников. Однако я сразу же заметил группу ребят, которые смотрели на меня с неодобрением. В основном это были все те же "портартуровцы". С ними мне еще предстояло разбираться, правда, тогда я не знал, чего мне это будет стоить.
       И все же с окончанием занятий чувство безнадежности и желание сбежать из школы вновь усилилось, и я собрался это сделать, но классный руководитель остановила меня и повела в пустой класс на первом этаже. Не знаю почему, но я сразу признался ей во всем, хотя мое откровение, казалось, не произвело на нее никакого впечатления. Она, не комментируя ничего, внезапно спросила:
       - А кого из поэтов ты знаешь и любишь?
       Я растерянно произнес: - Пушкина и Лермонтова, конечно.
       - Ну, а еще кого?
       - Тютчева, Фета, Блока, а еще Байрона, - смелее проговорил я.
       На ее лице я заметил легкое удивление. - А советских поэтов ты знаешь?
       - Конечно, - ответил я. - Маяковского, Светлова, Михалкова, Пастернака.
       При упоминании последнего, она улыбнулась. - И где же ты читал Пастернака?
       - Тетя Мария читала, бабушка моя, - не зная почему, назвал я Марию бабушкой.
       - Хорошо. Давай завтра начнем наш урок с того, что ты прочитаешь нам Федора Ивановича Тютчева. Выбери сам, что хочешь. - Она открыла большой, видавший виды портфель и протянула мне томик поэта, - Договорились?
       Я молча кивнул головой.
       Домой шел со смешанным чувством. Страха и смятение в душе не исчезли, но в то же время во мне проснулось любопытство, смешанное с азартом. Что же будет завтра, да и вообще - что дальше будет? Это чувство начало понемногу вытеснять страх, и "завтра" мне уже не казалось катастрофическим. Дома меня встретил только Игорь. Неля после школы ходила в балетную школу и возвращалась домой довольно поздно. Игорь был парнем самостоятельным и болтался на улице целый день с ключом на шее. Обычно за ним приглядывала лифтер тетя Катя, одинокая женщина лет пятидесяти, которая вместе со своими коллегами в других подъездах осуществляла основную воспитательную работу в доме и во дворе в отсутствие родителей. Если к ним прибавить десяток дворников и не меньшее количество домработниц, то получался внушительный коллектив воспитателей, без которых вряд ли в то время многие дети выросли бы благополучными.
       Дом наш был огромным, девятиэтажным, с одиннадцатью подъездами и стоял обособленно. С двух сторон его окружали руины разбитых войной таких же больших домов, с тыльной стороны двор упирался в забор депо Варшавского вокзала. Лишь с одной стороны, выходящий на проспект, был небольшой сквер со скамеечками и клумбами, в летнее время с большим количеством цветов. Это место принадлежало девочкам и пожилым людям, которые и обеспечивали безопасность обеих сторон. Нам, мальчишкам, принадлежал двор, где находились пыльное футбольное поле, волейбольная площадка и площадка для игры в городки. Несколько гаражей представляли хорошее место для курения, которое не проглядывалось из окон дома, там же по-мужски разрешались все конфликтные вопросы. Днем здесь можно было найти почти всех свободных от школы, а ночью этой территорией завладевали здоровенные крысы, которых, благодаря близости Бадаевских складов расплодилось бесчисленное множество.
       Эти мерзкие, но очень хитрые и умные твари были невыводимы, хотя война против них велась тотальная, с применением всех видов оружия, вплоть до химического и огнеметов. Умело маневрируя на обширном пространстве, они совершали опустошительные набеги на продовольственные магазины, молокозавод, рефрижераторные вагоны в депо, загоняли надолго собак в дома, а кошек на крыши. На детей они нападали редко, но избежать укусов их в то время вряд ли кому-то из нас удалось. Поэтому нередко мы пропускали занятия в школе из-за уколов после укусов. Двоюродный брат Игорь как раз не посещал детский сад по этой причине и сидел дома в карантине. Обязанность довести его до поликлиники на укол и многочисленные вопросы медперсонала помогли развеяться, и мое настроение улучшилось.
       Тетя пришла домой поздно, дядя Боря монтировал новую линию станков и неделю ночевал на заводе. Она, как всегда не выдавая усталости, быстро сварила кашу и, накормив нас, усадила меня на диван. Я, пожалев ее, соврал, сказав, что у меня все отлично. Она улыбнулась, в ее глазах ощущалось сомнение.
       Так, с невинной лжи, я начал свою жизнь у этих добрых и бескорыстных людей. Я долго не спал по этой причине и уснул с твердым намерением больше такого не делать. Считаю, что свое обещание выполнил, чем, наверное, и завоевал на всю жизнь их уважение. Уснул с твердым намереньем не подвести и мою учительницу.
       До начала занятий оставалась минут десять, когда я, стоя рядом с туалетом, еще раз перечитывал выбранные мною стихи. Внезапно двери в туалет распахнулись и несколько учеников старших классов впихнули меня в него. Внутри стояло человек десять, среди которых я заметил одноклассника, щеголеватого, с бегающим и неприятным взглядом, который заглянул в класс вчера во время моей беседы с классным руководителем. Парень не из нашего класса, крупнее и выше меня, подошел вплотную.
       - А ну-ка, дай свою книжечку - промолвил он и силой вырвал томик из рук. Вывернув его и тряхнув, бросил в раковину, наполненную водой. - Значит, записочки будем писать, сиксотить?
       Я заметил, как его правая рука сжимается в кулак, да и книгу он бросил не зря. А я не зря много дней провел вместе с пограничниками и матросами, они меня научили довольно многим приемам защиты. Парень этого, конечно, не знал и рассчитывал на легкую победу. Первый же его удар я отвел левой, и он оказался совершенно открытым. Решив, что просто промахнулся, он вложил всю силу в размашистый удар левой. Я, поймав руку, развернул его по ходу удара и ударил ребром ладони по затылку. Он рухнул на колени оглушенный. От неожиданности остальные стояли в растерянности. Я молча вынул книгу из воды и пошел к двери, оттолкнув сильным ударом локтя в солнечное сплетение щеголеватого доносчика, который сложился, как перочинный ножик. Все вышло, как нельзя лучше. До этого мне никогда не приходилось драться по-настоящему, и до сих пор я не знаю, почему тогда решился на такое. Наверное, потому что это было неожиданно и для меня самого, все великолепно получилось.
       Когда со звонком я вошел в класс, то понял, что все уже всё знают. Стояла такая тишина, что вошедшая учительница удивилась. Если до этого я не решил с чего начать, то теперь знал, что буду читать и раскрыл мокрые страницы.
       - Друзья, так всегда обращалась к нам эта женщина! Сегодня мы начнем урок необычно. Нам предстоит ознакомиться с творчеством русского поэта, о котором нет напоминания в учебниках, поэтому отложим их в сторону. Ваш новый одноклассник любезно согласился выбрать и прочитать одно-два стихотворения поэта, которые ему нравятся. Не судите строго, понятно, он будет волноваться, но мы ему это простим, ведь он же у нас новичок. Итак, дайте послушаем.
       - Что ты будешь читать? - обратилась она ко мне.
       - Стихотворение "Славянам", - ответил я.
       Густые брови учительницы взметнулись, но лицо не выдало удивления.
      
       Они кричат, они грозятся:
       "Вот к стенке мы славян прижмем!"
       Ну, как бы им не оборваться
       В задорном натиске своем!..
      
       Читал я тогда все же не очень хорошо, поскольку думал о своих противниках, но, наверное, убедительно. Класс слушал молча. Когда я закончил, учительница спросила:
       - Почему ты выбрал это стихотворение?
       - Моя няня рассказывала мне, что его очень любил мой отец.
       - А кто еще знает стихи этого поэта? - спросила учительница, обращаясь к классу. Встал парень, которого я приметил еще вчера. Он понравился мне независимым видом, скромной одеждой и уверенностью поведения. - Хорошо, Соколов, я слушаю.
       - Многие слышали романс на его стихи и путают с Пушкиным: "Я встретил Вас". - Он замолк и сел.
       - Ну вот, дорогие мои, двое ваших сверстников подтвердили, что русские люди помнят и любят наших поэтов, которые входят в золотой фонд русской поэзии и литературы. Их стихи не просто красивы, но и бесценны. Пройдут годы, человечество создаст необыкновенные машины, построит огромные города, откроет для себя другие планеты. Будет другая живопись, музыка, другая литература, но вряд ли кто скажет лучше о нашей Родине, о нашей России:
      
       Умом России не понять,
       Аршином общим не измерить:
       У ней особенная стать -
       В Россию можно только верить.
      
       А когда вы подрастете, к вам придет настоящая любовь. Придет потому, что наши отцы и братья совершили самое великое для вас, победили большую войну, предотвратили рабство и тем самым позволили нам строить счастливую жизнь. Я уверена, тогда вы поймете, что только истинно русский человек, которым был поэт Федор Иванович Тютчев, мог так сказать о любви:
      
       Тут не одно воспоминанье,
       Тут жизнь заговорила вновь,-
       И то же в вас очарованье,
       И та ж в душе моей любовь!
      
       Я не знаю, правильно ли было с педагогической точки зрения говорить так с пятнадцатилетними школьниками, но искренность, открытость этого человека, полное отсутствие ханжества и штампа после школы в Хаапсалу меня поразили и заставили верить ей беззаветно. Слова Россия, русский в Эстонии несли совершенно другое содержание, чем в устах этого человека. Там они нередко означали что-то нехорошее, их старались не произносить, чтобы не обидеть, ради бога, национальное самосознание другого народа. В устах этой старой учительницы они звучали гордо и с достоинством. Впоследствии я часто буду вспоминать ее, когда в Эстонии, где мне придется прожить многие годы, эти слова вдруг опять станут синонимом зла и ненависти, хотя политическую свободу той стране подарит именно Россия и лояльность проживающих на её земле русских, которых за это станут называть как безродных - русскоязычными.
       В этот день страх перед школой у меня пропал окончательно, я поставил себе цель в короткое время стать, как раньше говорили, хорошистом, но не знал, что это будет таким трудным делом. Когда после окончания занятий расходились по домам, меня ждали, но подошел Жила и поставил точку:
       - Если кто-то хочет "поговорить" с ним, то прошу один на один в моем присутствии. "Перо" и кастеты отдать мне, он пустой, я за это ручаюсь. Желающих не оказалось. - Кто вздумает сделать подлянку, будет иметь дело со мной.
       Так я неожиданно приобрел очень важного покровителя, с которым особой дружбы у нас не получилось, да он и не пытался втянуть меня в свои дела. Вскоре, когда я вступил в морской кружок при Дворце Пионеров, он попросил меня помочь записаться туда. И хотя занимался он там недолго, после призыва в армию сам пожелал служить во флоте. Потом он окончил Мореходную школу, и лет тридцать проплавал боцманом на Севере у рыбаков. К сожалению, прошлое все же достало его. Когда наркотики пошли в Европу, старые дружки соблазнили его большими деньгами, а при попытке выйти из этого бизнеса Жилкин был убит выстрелом в висок в своем родном "Порт-Артуре".
       Конечно, мне очень нужна была поддержка бабулек, но тетя упорно отговаривала меня от поездки к ним, обещая поехать вместе, как только освободится. Две недели я терпел, но когда наступило второе воскресенье, по субботам мы тогда занимались, пользуясь тем, что тетя с дядей работали, я отправился на Фурштадскую. Добирался, как мне показалось, долго, наверное, потому, что сгорал от нетерпения, и когда увидел заветный дом, бросился бежать к нему. Дверь во двор оказалась закрытой, и тогда я принялся стучать в нее ногами. Как только дворник приоткрыл дверь, я проскользнул мимо него и бросился к знакомой двери. Она была не запертой и висела на одной петли. Я толкнул ее, что есть силы. Предо мной открылась страшная картина. Некогда уютное жилое помещение подверглось полному разгрому. Не было ни пола, ни стен. Только теперь я заметил, что в окнах не был рам, а на полу валяются разбитые стекла. Старая коляски Марии, без колес, с оторванной кожей сиденья валялась в углу там, где раньше находилась кухонная плита. Я стоял пораженный, не замечая, что слезы во всю текут у меня по щекам. Из шока меня вывел дворник, который сначала сгреб за шиворот, явно готовый дать взбучку, но, увидев мое состояние, взял под руку и, успокаивая, повел к себе в комнатку. Там от него я узнал то, что от меня пыталась скрыть тетя.
       Первой умерла все же Настя, не выдержав весенней сырости, так и не дождавшись лета. Похоронили ее на Пискаревском кладбище - там, где похоронены жертвы блокады. Чудом выжила она в сорок втором, но война не отмерила ей более десяти лет жизни. Марию сразу же отправили в дом инвалидов, одна она была беспомощной. Перебраться помогли тетя, друзья и Родя, который очень много времени проводил у них. Но с тех пор, как растащили подвал на дрова, дворник его не видел.
       Уже немного упокоившись, я спросил, куда делись вещи. Дворник вздохнул и промолвил коротко:
       - Растащили! Да там и вещей-то было с гулькин нос. Мебеля старые, на дрова пошли. Дрова-то нонче дороги, вот и растащили все по досточке, по щепочке. Домоправ, ух шибко ругалась, грозилась в тюрьму отправить. Да кто теперь тюрьмы боится. Разве что книжек много было, так их еврей, шайтан, с третьего этажа, упер. Русские книги в дом инвалидов Мария с собой увезла, а нерусские туда не взяли. Красивые книжки, с золотыми буквами, толстые - жуть. Он привел бугаев и давай таскать. Никому другим брать не позволил. Он и пианину взял, да ее у него в детский сад отобрали. Ух, и кричал он, пока в милицию не забрали. Да на него управы и там нет. Вечером уже домой пришел. Но теперь тихий ходит. А книжки не вернул. У него их три комнаты заставлены, и все не наши. Старинных, страсть, как много.
       Я слушал дворника и до конца не хотел понять, что произошло непоправимое. Ушло из моей жизни еще одно хорошее, что было мне очень дорого, с которым было связано очень доброе и незаменимое, и не понять, почему это пыталась скрыть от меня тетя.
       Ушел, не оглядываясь потому, что сделать это просто не было сил. Домой идти не хотелось, и ноги сами привели к Смольному, где находился Дом инвалидов для ветеранов войны и труда. Там меня и приметил милиционер, который, узнав все, проводил до трамвая и объяснил, что в Дом инвалидов меня без взрослых не пустят.
       Тетя ждала у подъезда и, не расспрашивая, усадила ужинать. Наши все уже спали, и мы сидели на кухне молча. Тетя, конечно же, сразу догадалась, где я был.
       - Ты прости меня, - сказала она. - Твоя мама просила мне не говорить тебе об этом, потому что знала, как ты их любил. В следующее воскресение мы пойдем к Марии, но ты должен знать, что тебе будет нелегко. Не детское это дело, а ты хоть и не ребенок, но все же еще мальчик. На твою долю и так пришлось не мало, но знать прошлое мы должны, они не для того жили, чтобы мы все время оглядывались. Она вздохнула вновь и добавила:
       - А знать нужно и обязательно помнить. Но всему свое время.
       В следующее воскресенье утром, после завтрака дядя с детьми отправились в центр города, а мы с тетей стали собираться к Марии. Перед тем как уходить, тетя села на диван и усадила меня рядом.
       - Прежде чем мы пойдем, я должна сказать тебе еще очень важное, - обратилась она ко мне. - Там же, где и Мария, есть еще один человек, с которым ты должен встретиться. Это твой дядя, старший брат твоего отца. От тебя потребуется много мужества и самообладания. Он инвалид, герой войны и ее жертва. С такими ты еще не встречался. Когда ты его увидишь, то поймешь, почему тебе не говорили о нем до сих пор. Вообще-то ты еще мал, но ждать уже нельзя, можно опоздать. Будь умницей. Я тебя очень прошу. Мы не имеем права огорчить его. Я очень надеюсь на тебя.
       День был ясный и солнечный, отчего город казался чистым и праздничным. Тетя улыбалась мне, но тревога и волнение предстоящей встречи не отступали.
      

    0x01 graphic

    Мария 1917 г.

       Мария лежала в большой палате, где стояло много коек, и мы долго шли между ними, пока медсестра не указала на одну из них. Узнать Марию было трудно. Она совершенно высохла и стала совсем маленькой, как ребенок. Нам пододвинули табуретки. Я сел рядом и взял ее руку. Она была невесомой и холодной. Когда-то теплые и насмешливые глаза ее совсем выцвели и смотрели в пустоту. Она была в сознании, но на грани жизни и смерти - губы ее едва шевелились, голоса не было слышно. Мы сидели молча, только тетя время от времени повторяла:
       - Мария ты меня слышишь?
       Подошла врач и сказала:
       - Ей уже все равно. Даже если и слышит, не ответит. Для нее все уже позади. И боль, и радость, и жизнь. Она еще не там, но уже и не здесь. Вчера она еще могла говорить, сегодня уже нет. Это хорошо, что вы пришли, она вас ждала. Попрощайтесь с ней. Она просила передать вам вот это. Только, пожалуйста, спрячьте пакет в сумку. У нас запрещено передавать что - либо без разрешения администрации.
       Тетя растерялась. Пакет был хотя и небольшой, но в сумочку не вмещался. Тогда она расстегнула блузку и спрятала пакет за пояс юбки.
       В очередной раз смерть отбирала у меня очень дорогое, без чего, казалось, будет невозможно жить. Тетя плакала молча, не вытирая слезы. Они капали на подушку и лицо Марии. Тогда я еще не знал, что именно Мария в свое время заменила ей мать и воспитывала тетю и маму, как нас Настя.
       Мы были измучены прощанием, но нам предстояла еще встреча с дядей. Перед этим врач заставила тетю выпить микстуру, а меня взяла за руку и сказала:
       - Ну, дорогой, ты уже мужчина. Держись. Бери пример с него. Им здесь все гордятся. Война обошлась с ним жестоко. Но он живет, хотя у него нет ни ног, ни рук.
       По длинному коридору мы прошли в другое отделение и вошли в палату. Она была небольшой, всего на четыре койки, но просторной, с высокими потолками. Через огромные, во всю стену окна лился яркий солнечный свет, но не слепил глаза и превращал все в воздушное и нереальное. Дядя лежал на койке прикрытый, как мне показалось, ослепительно белой простыней. Открытыми оставались только небольшая часть лица, большой лоб и голова с редкими и совершенно седыми волосами. Врач дала нам немного опомниться и, легонько подтолкнув, усадила меня на стул.
       - Иван Федорович! Вот и дождались. Племянник ваш пришел, - громко, но спокойно сказала врач.
       Дядя медленно повернул голову в мою сторону. При ярком свете было хорошо видно, что глаза его потеплели. Обезображенный рот задвигался, издавая звуки. Но слов я не мог понять. Подошла миловидная медсестра, стала рядом. Врач сказала:
       - Вот Машенька вам все пояснит. Она с Иваном Федоровичем уже три года вместе. Ну, а я пошла. Если что, Маша, позовешь.
       Мы пробыли у дяди около часа. Сначала я совершенно не понимал, что он говорит. У него не было челюсти и части языка. Маша понимала все, и было видно, что она очень хорошо его знает и очень привязана к нему. Разговор давался дяде трудно. Маша вытирала ему пот на лбу, придерживая ласковыми и привычными движениями. Он расспрашивал меня обо всем, но больше всего его интересовало то, что я знаю о своем отце. Перед уходом я уже понимал многое, что он говорит, и без Маши. Он попытался приподняться. Под простыней стало ясно видно его короткое обрубленное туловище, он обратил лицо ко мне и произнес почти внятно:
       - Ты остался последний мужчина из нашего рода. Много нас было, да вот видишь, как получилось. Помни об этом. Помни отца и гордись им. Он был самый младший из нас и самый лучший. И погиб первым. И не верь, что он пропал без вести. Он погиб за Родину и за всех нас, значит, будет еще у него могила и памятник с золотыми буквами. Обязательно будет.
       Здесь силы покинули меня, я прижался к нему щекой и заплакал, вернее, зарыдал горько, как рыдают дети, и принялся целовать его лицо и голову. Мне казалось, что я целую отца, который вдруг на миг вернулся ко мне. Я целовал и целовал, не замечая, что плачет Маша и без чувств сидит тетя. Дядя тоже прижимался ко мне шершавыми губами и что-то непрерывно говорил, но я уже не понимал его.
      

    0x01 graphic

    Дядя Иван 1914 г.

      
       Увела из палаты нас врач. Тете делали укол, приводя в сознание, меня заставили пить валерьяну. После мне расскажут, что дядя уже после войны вылавливал банды на территории Белоруссии и Литвы. Недалеко от польско-литовской границы несколько дней и ночей вели они бои с большой бандой, пришедшей из Польши. Неделю дядя провел без сна и однажды ночью выдернул чеку из гранаты на одном из ухабов, в котором подпрыгнул его "Виллис". Граната взорвалась. Взрывам оторвало обе ноги, правую руку до плеча, левую до локтя, нижнюю челюсть. Он потерял частично зрение, слух вернулся тоже частично, но он продолжал жить, хотя и не хотел этого. С первых дней в госпитале за ним начала ухаживать Маша, и была рядом почти три года, до последних дней, переезжая с ним из госпиталя в госпиталь. Он не хотел видеть родственников до моего приезда в Ленинград. Тетя Лида и Настя были единственными, кто ходил к нему, для остальных он умер в 1949 году в бою с бандитами в Литве. Узнав от тети о моем приезде, он захотел сказать мне последние слова, наверное, потому, что у отца моего не было тогда могилы, а уж он-то, по долгу службы в своей организации, знал что детям без вести пропавших будет нелегко в жизни при порядках, которые существовали в то время.
       Несколько ночей меня мучили кошмары, и по ночам я сильно кричал. В школе произошло удивительное - меня не спрашивали учителя и практически не беспокоили одноклассники. Потом я узнал, что в этом была заслуга моей тети и классного руководителя. Марию хоронили через три дня, мне ничего не сказали, даже тетя узнала об этом только из официального извещения по почте. Через неделю после Марии похоронили дядю. Перед смертью он упросил Машу вынести его на балкон четвертого этажа, куда обычно вывозили неходячих, подышать воздухом. Как он смог проползти через решетку балкона, никто не знает. Упал он на ступеньки крыльца, и смерть наступила мгновенно. Медсестру судили за халатность, отправили в лагеря, что породило разговоры о том, что она помогла покойному уйти из жизни.
       После всех этих событий я поставил перед собой цель найти Родю или кого-либо из матросов "Донбасса", но сделать это оказалось практически невозможно. Я не знал ни телефонов, ни адресов, а в порт и пароходство проходить запрещалось, в то время они усиленно охранялись. Несколько раз я ходил на набережную, но знакомого буксира так и не увидел. Стоящие у стенки суда постоянно менялись, и на них о буксире ничего не знали.
       Вскоре в школе ко мне стали относится строже, чаще спрашивали, и мне пришлось подналечь на учебу. Тетя и дядя вставали на работу утром очень рано, около пяти часов, и я, вставая вмести с ними, успевал до школы сделать все письменные задания. После школы у меня оставалась масса свободного времени, и я отдавался многочисленным увлечениям. Одними из них были театр и музыка. Я дружил с сыном заведующей центральной театральной кассы на Невском, которая не только сама была заядлой театралкой, но и хотела того же своему сыну. Она частенько доставала нам контрамарки и билеты на спектакли в ТЮЗ, Театр Музкомедии, Театр Ленинского Комсомола и Драмтеатр Горького. Тете очень нравилось мое такое времяпрепровождение, и она всячески этому способствовала. Сами они, несмотря на занятость, всегда стремились всей семьей посещать премьеры в Мариинском театре, в то время в Театре Оперы и балета им. С.М. Кирова. Я познакомился со знаменитыми операми и балетами, увидел Галину Уланову, услышал Козловского, Михайлова, Петрова, Рейзена. До сих пор знаю многие арии из опер и оперетт и очень люблю классическую музыку. Нередко мы отправлялись на балет с сестрой Нелей, которая успешно занималась в танцевальной школе и была фанатично влюблена во все, что касалось балета. Для меня до сих пор загадка, почему она оставила балет и сменила его на такую нудную профессию, как бухгалтерия.
       Тетя жила в одной из комнат четырехкомнатной квартиры. Две комнаты занимала семья геологов, которые чаще всего отсутствовали по причине пребывания в экспедициях или поездках по институтам. Бездетные, они если бывали дома, то стремились уделить нам как можно больше времени. Получалось это у них плохо, но они были отличными, как теперь говорят, спонсорами: как правило, финансировали затраты на билеты в театр, на каток, спортивные зрелища и при этом получали огромное удовольствие. Ну, а уж о том, что угощали нас изысканными деликатесами, когда бывали в Питере, говорить не стоит. К сожалению, эти два прекрасных специалиста и человека в экспедициях пристрастились к спирту, пагубная страсть приводила к длительным запоям и быстро разрушила их здоровье и жизнь. Но в период моего пребывания они еще не опустились и сделали для меня много хорошего, в том числе и показали на своем примере, к чему приводит пьянство.
       В этом отношении многому научил меня дядя Боря и тоже на своем примере, который как настоящий армянин прекрасно разбирался не только в винах и коньяке, но и великолепно знал, как их правильно и красиво употреблять.
       Третьим квартирантом в нашей квартире был музыкант оркестра очень знаменитой в то время обувной фабрики "Скороход" Антон, занимавший четвертую, самую маленькую комнату. Он был самоучкой и музыкального образования не имел, но играл на многих инструментах, чаще всего на кларнете и саксофоне. В своем маленьком уездном городишке он, сын конюха, вряд ли смог бы стать музыкантом, если бы не случай. С началом войны в городок попал небольшой ансамбль, руководитель которого поселился в их доме. Репетировали нередко там же, и первым слушателем был Антон. Мальчик имел неплохой слух и быстро освоился, помогая музыкантам, а вскоре выучил ноты и стал понемногу играть, сначала на контрабасе, а затем и на других инструментах. Когда музыканты халтурили, он со временем стал заменять загулявших. Так продолжалось почти четыре года, пока артисты не получили разрешение вернуться в Ленинград. Уезжали они после солидных проводов, практически невменяемыми, и забыли кларнет. Через год Антон сбежал из дома для того, чтобы вернуть музыкантам дорогой инструмент. Когда он их разыскал в Ленинграде, те ахнули и объяснили, что кларнет оставили ему на память.
       Возвращаться домой Антон не захотел, и поскольку ему было всего четырнадцать лет, то музыканты помогли поступить в Профессиональное техническое училище при фабрике "Скороход". После окончания училища он несколько месяцев приклеивал подметки на конвейере, но за приличную игру на кларнете его приняли в фабричный оркестр.
       У Антоши было доброе сердце, веселый нрав и масса энергии. Появлялся в комнате он только поздно ночью, спал до обеда, и на замечания, что проспит самое главное в жизни, отвечал с улыбкой, что он человек творческой профессии и сон для него это часть вдохновения, которое есть Муза, а она приходит тогда, когда ей удобно. Мне с ним было легко. Я, как и он, любил петь, с удовольствием аккомпанировал на гитаре, и он заставлял меня писать ему тексты песен к сочиненной им музыке. Песни, конечно же, были плохими и наивными, но ему и парням с нашей лестницы нравились. В то время в СССР стали проникать подпольные записи с роком, и в исполнении Антона я впервые услышал Рок-энд-Рол и негритянские блюзы. Играл он их на кларнете самозабвенно, с джазовой импровизацией и благодаря этому впоследствии попал в один из известных эстрадных оркестров. Антону я многим обязан, потому что общение с ним снимало напряжение и помогало чувствовать себя в большом городе более комфортно.
       Как уже говорил, все мы, а это пять человек, жили в одной комнате и спали там же. Я спал с двоюродным братом на одной кровати, что меня не совсем устраивало. Сном я дорожил, хотя и уделял ему не более шести часов, а брат спал очень беспокойно и часто будил меня. Кухня у нас была большая и на ней стояла широкая скамейка. Я очень много читал перед сном, а нередко мы с Антоном устраивали посиделки за полночь, и тогда я оставался спать на кухне. Дядя, видя это, удлинил скамейку и соорудил что-то вроде дивана. Постепенно спать я стал только на кухне, там же делал уроки. Так стал довольно свободным человеком, правда, стоит уточнить, что позже десяти домой никогда не приходил.
       К тому времени город меня принял, он мне очень нравился, я постоянно познавал его и неплохо знал пригороды. В Красное Село, Павловск, Стрельну, Петергоф мы ездили по воскресеньям, разумеется "зайцами", поскольку иного способа передвижения ленинградские дети тогда не признавали. Я очень любил Пушкинские места и неплохо их знал. За три килограмма зерна, собранного в пустых вагонах на территории депо Варшавского вокзала, выменял у голубятника из нашего дома дореволюционный путеводитель по Петрограду и удивлял своих друзей названиями дворцов, улиц, домов и скверов, что не осталось без внимания бдительных школьных "доброжелателей". Меня вызвали на педсовет, где строго предупредили, что мое увлечение Фетом, Есениным, Блоком и им подобными, до добра не доведет. Я в свою очередь заверил, что очень люблю Пушкина, Лермонтова, Некрасова и особенно Маяковского. Педсовет окончился тем, что мне предложили написать рассказ о нашей школе для "Пионерской Правды", что я и сделал, после опубликования которого в газете был прощен, но как оказалось, не надолго. Это был мой дебют в журналистике, который, если говорить честно, принес популярность, но оставил у меня двойственное чувство. С одной стороны было приятно, что и учителя и сверстники стали относиться ко мне уважительнее, правда не все. С другой стороны я видел, что самые уважаемые мной люди - тетя, дядя, Антон и парни с лестницы отнеслись без особой похвалы.
       Но главное, я не услышал похвалы от самого уважаемого мной в этой части человека - моей учительницы русского языка и литературы Надежды Андреевны. Она даже не прокомментировала статью, только после урока оставила меня в классе одного и сказала коротко:
       - То, что ты написал статью, это хорошо. Написано неплохо, но могло быть лучше. Из статьи ясно видно, что ты написал то, что тебя просили, а это плохая журналистика. А что ты сам обо всем этом думаешь? Ты уверен, что это интересно другим? Я смогу сделать тебе снисхождение лишь потому, что ты выполнял заказ. Пока я могу поставить за это твердую тройку, а это означает, что ты написал посредственность. После этого разговора я вел только дневники, и это, наверное, было правильным. И все же привычка писать, когда в моей жизни даже не случалось ничего особенного, стала потребностью, особенно с годами. Однако почти ничего написанного, за исключением стихов и песен, я так никому и не показывал. Супруга по собственной инициативе сохранила многое. Кое-что из написанного мне нравится, и я сожалею, что в свое время не отнесся к этому серьезно, но винить классную мне никогда не приходило в голову.
       Вскоре в школе произошли события, серьезно повлиявшие на нашу жизнь: процесс объединения женских и мужских школ дошел и до нас. После каникул в нашем классе появились первые представительницы прекрасного пола. Среди них была одна, которую сразу же посадили со мною рядом. Причину я узнал уже на первой же перемене. Это была Белла Суворова, подающая надежды бегунья на коньках. Мы стали тренироваться с ней в одном клубе. Дружба с этой умной и скромной девочкой была доброй, без ссор и обожания, и помогла мне остаться совершенно равнодушным к нашим другим одноклассницам, которые откровенно и навязчиво стремились заставить меня обратить на них внимание.
       Надо отметить, что при появлении девочек в школе творилось что-то невероятное. Вопреки опасениям учителей, мальчики вели себя необыкновенно вежливо, оказывая всяческое внимание вновь прибывшим. У некоторых неизвестно откуда появилась даже галантность. Им уступали места, помогали носить портфели, точили карандаши, отдавали свои любимые ручки и перья. Правда, это делали не все, но таких оказалось большинство. И что удивительно: драк почти не было, девочкам самим предоставляли возможность выбора, и его никто оспаривал. Впрочем, попозже начались и осложнения.
       Я уже говорил, что основную часть учеников школы составляли жители неблагополучных районов, а там дети знали многое, в том числе и об отношениях между полами. Скоро в нашем классе разразился скандал. Одна из девочек, рано созревшая и сексуальная Катерина, положительно относилась к прикосновениям к запретным частям тела, которые у нее были весьма соблазнительны. Нередко после занятий она отправлялась домой то с одним, то с другим из наших ребят, в основном из тех, кто был старше нас. Результаты свиданий передавались шепотом, но, учитывая мощную систему доносительства того времени, они дошли и до учительской. Вызвали Катину мать и отца нашего самого великовозрастного ученика на педсовет. После унизительной разборки из школы почему-то исключили Катерину, на что ее возлюбленный ответил поджогом кабинета директора, который с трудом удалось потушить. Виновник поджога отправился в колонию для несовершеннолетних, а Катерина продолжила учебу в ремесленном училище по соседству, и родила двойню, чем открыла новую страницу в истории нашей школы.
       Но Белла была девочкой серьезной, и мне подобное не грозило. К тому же мы с ней постоянно находились под бдительным оком тех учителей, для которых подобные наблюдения доставляли невероятное удовольствие. К сожалению, с подобным ханжеством и хамством мне предстояло встретиться еще и после, но тогда наша классная сумела сделать так, что в целом эта история на нас не повлияла, как и на взаимоотношения полов в нашем классе.
       Слияние нашей школы с женской вылилось в увеличение численности учеников в классе до 30-40 человек, что не могло не сказаться на качестве обучения. Учителя работали с огромным напряжением, особенно те, которым приходилось проверять после уроков домашние работы учеников. Из школы ушло немало хороших учителей, и мы со страхом ожидали появление новых, которые, как правило, начинали с непонимания аудитории, что выливалось в неудовлетворительные оценки и конфликты. Во многих классах сменились свободолюбивые лидеры, уступив место подхалимам и ябедникам. Мы очень боялись, что уйдут нашу классную, но такого не произошло. И на сей раз судьба хранила этого удивительного человека. Казалось, еще чуть-чуть, и недоброжелатели отпразднуют победу, а их, как ни странно, было много, в том числе и среди родителей. Некоторые, особенно те, кто считал, будто классная обходит их детей вниманием и ставит заниженные оценки, постоянно выражали недовольство, вплоть до анонимок в органы. Но, видимо, и там были люди понимающие важность для нашего поколения гуманитарного образования на высоком уровне.
       В марте закончились занятия зимними видами спорта, и я очень серьезно увлекся стрельбой. Наша школа являлась в районе основным поставщиком кадров для армии, именно из рабочих районов военкоматы черпали кандидатов в военные училища. Поэтому именно под эгидой военкомата в школе существовали секции военной подготовки, в дополнение к программным занятиям. В тот год весна была бурной и теплой, уже в апреле, как только сошел лед, мы начали купаться. Милиция усиленно гоняла нас от пляжей у стен Петропавловской крепости, да разве угонишься за мальчишками, которые собирались там почти со всего города. Впрочем, милиционеры были явно на нашей стороне и ловили только тех, кто, вопреки особым запрещениям, нырял с моста, а таких было не мало. Нырнул один раз и я, когда в присутствии девчонок меня обвинили в трусости. Чувство восторга от свободного полета с большой высоты, смешанное с гордостью и самоутверждением, не смогли испортить ни привод в милицию, ни боль в спине от не совсем удачного приводнения. Спина болела довольно долго, что несколько отрезвило меня, но до сих пор я вспоминаю об этом как о достойном поступке, который убедил в том, что нужно всегда найти в себе силы и смелость тогда, когда надо постоять за себя и сохранить свою честь. И все же нужно стремиться делать это умело и без глупого риска. Несомненно, конечно то, что подобные поступки, прежде всего, воспитывают волю и характер, которые необходимо иметь каждому мужчине. Таких поступков в моей жизни будет еще немало, но этот имел последствия, он свел меня еще с одним человеком, которому я тоже очень благодарен.
       В отделение милиции, куда меня привели, я заупрямился и долго не хотел называть своей фамилии, за что меня посадили в КПЗ. Сидел там недолго, но успел познакомиться и разговориться с Ашотом Миграняном, судовым поваром пароходства, задержанным в нетрезвом виде на набережной, когда он, вставая на парапет, читал стихи на армянском языке проходящим мимо девушкам. Ко времени моего появления он уже отрезвел, а поскольку был очень добрым, общительным человеком, то к вечеру мы стали друзьями. От его рассказов о плавании на судах во мне опять проснулось, уже казалось забытое желание увидеть все самому.
       Вечером нас обоих выпустили, и Ашоту в наказание велели отвести меня домой и все рассказать моим родителям. Домой ко мне мы пришли, но рассказал он не все, да это и не имело значения, так как при появлении Ашота дядя просто обалдел от счастья. Они долго сидели за столом, понемногу пили темное армянское вино, вспоминая родные края, то радовались, то плакали, роняя скупые мужские слезы. Тетя с умилением глядела на них, улыбалась, и изредка прерывая их короткими фразами на армянском языке. С тех пор Ашот еще много лет приходил в этот дом, как к себе домой, потому что в городе у него не было родных и близких. Благодаря дяде, он перестал пить между рейсами и вскоре был переведен на пассажирские суда, где проплавал в круизах шеф-поваром много лет. В возрасте пятидесяти пяти лет он встретил в Сирии, в порту Латакия, земляка-армянина, живущего там после захвата турками Западной Армении в 1915 году. Тот свел его с людьми, знающими старшего брата Ашота, живущего в Дамаске. И остался Ашот потом в Сирии у брата, где работал поваром в одной из гостиниц, принадлежавшей брату, и умер в возрасте 92 лет. Именно Ашот привел меня к своему знакомому, инспектору отдела кадров Балтийского Морского пароходства Орлову, который позже поможет мне попасть на большой флот. Он же в период обучения в училище направлял меня на практику в штат судов БМП.
       Чем ближе было окончание учебного года, тем тревожнее становилось у меня на душе. Возвращаться домой очень не хотелось, тем более ехать нужно было в совсем неизвестную мне Каменку-Белинскую в далекой Пензенской области. В тайне для всех я готовился все же попытаться выйти в море юнгой и ждал возвращения из рейса Ашота, который вместе с Орловым должен был определить меня на пару месяцев на судно. Еще в начале мая Ашот отнес в отдел кадров Балтийского государственного морского пароходства мои документы, и мне нужно было предоставить лишь согласие матери. Этого-то я и боялся. Если бы необходимо было согласие отчима, то проблема не возникла: я знал, что он даст его в любое время. Но мать могла и не уступить, хотя в последнее время в письмах она, казалось, смирилась с моим выбором. Орлов был в курсе этого, но оказалось, что в отделе визирования и слышать не хотели о юнге, у которого отец хотя и считался погибшим, но к тому времени не было установлено место его захоронения. Каботажный флот в пароходстве почти отсутствовал, а посылать на суда портового флота юнг не полагалось. Это было тяжелым ударом, и тетя расстроилась не меньше меня, но утешала тем, что в следующем году все получится.
       С окончанием занятий в школе я был вызван к директору. В кабинете находились, кроме директора, наша классная, завуч, школьный военрук и несколько незнакомых с военной выправкой. Мне задали около десятка вопросов, после чего было предложено продолжить учебу в школе, как мне сказали, военных переводчиков. Сути я тогда не понял, но по выражению лица классной понял, что должен отказаться, что и сделал с легкостью. К тому же я не видел для себя будущего без моря. Позже узнал, что это были люди из ведомства Берии, и вряд ли бы мне удалось выкрутиться, если бы не заверения классной, что я буду полезней им после окончания десятилетки, к тому же не следует решать такие вопросы без родителей. На них это подействовало и, хотя вызвало некоторое недовольство, меня все же отпустили. Но два ученика параллельного класса и самая лучшая ученица нашего, мать ее была очень известным переводчиком, дали или, может быть, вынуждены были дать согласие. С одним из них я встречусь в посольстве одной из стран Африки, когда уже стану капитаном. Вряд ли я бы узнал его - в раздобревшем и самоуверенном секретаре посольства было столько важности и надменности, но тогда на борту находился пассажир из аппарата военной разведки, который предложил мне пригласить его в гости. Уже на судне, за столом, он сказал, что узнал меня, после чего я вспомнил, что его в свое время частенько били одноклассники за доносительство. Подумал, что его должность вероятнее всего связана с этой особенностью его характера, и, как убедился позднее, не ошибся.
       В конце мая я выехал к родителям. Поезд шел довольно медленно, часто останавливался на небольших станциях, и я впервые воочию убедился, что живу в очень большой стране. Лежа на верхней полке, почти не спал и смотрел в окно днем и ночью на проплывающие мимо поля, леса, города и деревни. Было грустно, несмотря на хорошую солнечную погоду. Лето выдалось жарким, в вагоне стояла нестерпимая духота, и я мысленно оставался с прохладным Ленинградом. Очень хотелось выйти из поезда и вернуться.
      
       КАНИКУЛЫ
      
       Каменка-Белинская оказалась небольшим поселком в Пензенской области с деревянными домами и пыльными улицами. Пыль была его основной достопримечательностью. Она повсюду лежала толстым слоем: на дорогах, на стенах и даже крышах домов, на покосившихся заборах, на редких деревьях. Любой транспорт при движении поднимал такое облако, что видимость пропадала на некоторое время. Из-за жары, от которой было невозможно укрыться, поселок, казалось, был покинут на лето, и оживал только по вечерам. Основная часть его обитателей собиралась у клуба в здании бывшего собора, с купола которого были сняты кресты. Часть его, в которой сохранилась роспись, была зернохранилищем. Отделенная стеной из грубо сколоченных досок половина у главного входа являлась клубом, а вернее простой танцплощадкой, на которой вечерами собиралась местная молодежь, а иногда крутили фильмы совершенно бесплатно. Напротив клуба находился местный универмаг, точнее небольшой магазин, в котором продавались в большом количестве водка и дешевый портвейн. Здесь же на полках лежали, как говорили в то время, товары легкой промышленности - ведра, тазы, алюминиевая посуда, лопаты, косы, топоры. Стоял густой смешанный запах дегтя, скипидара, кожи и хозяйственного мыла.
       Население поселка, в основном мордовской национальности, состояло из многочисленных женщин, детей и стариков. Мужчин было мало, большинство из них работали на заводах Пензы и появлялись в поселке в конце недели. Многие женщины к их приезду одевались в яркие национальные одежды и задолго до поезда толпились на привокзальной площади, лузгая семечки в невероятном количестве и с невероятной скоростью. К вечеру весь поселок гулял - так, как гуляли в России издавна, под гармошку, с водкой, песнями и драками. Дрались ради забавы, но зло, стенку на стенку, улица на улицу. Женщины и старики в драках участия не принимали, но присутствовали обязательно, подзадоривая мужчин и уводя пострадавших. Дрались кулаками, иногда дело доходило и до кольев, но ножи в ход не пускали. На утро зла не помнили, обиды не таили. Молодым разрешалось участвовать только с четырнадцати лет, и мальчишки устраивали потасовки отдельно. Из-за женщин не дрались, их в поселке было в несколько раз больше чем мужчин, а вот женщины из-за мужиков нередко устраивали жестокие баталии, которые делали подруг врагами на всю жизнь.
       У одной такой неудачницы мы жили на квартире, а вернее, в доме. Это была озлобленная на весь мир женщина, у которой несколько раз уводили мужей более удачные соперницы. Из семьи зажиточного крестьянина, раскулаченного советской властью, она была работящей и скупой, а потому еще более нелюбимой среди женщин, которые, в большинстве своем ленивые и неряшливые, пили наравне с мужчинами и своего хозяйства не имели. Несмотря на свою неграмотность, хозяйка наша была умна и аккуратна, жила в достатке, чем вызывала черную зависть окружающих. Дом ее, доставшийся от отца, был, пожалуй, одним из лучших в поселке, а дружили с ней только местный батюшка, хитрый продавец-татарин, угрюмый немой мельник, да несколько пожилых вдов. К нам она относилась настороженно, но старалась быть внимательной и предупредительной, так как отчим отдавал ей неплохие квартирные. Как я уже говорил, в доме было чисто, и мы удивлялись, как ей удавалось сохранять эту чистоту в царстве пыли. Деревянный, рубленый дом снаружи был обмазан толстым слоем глины и побелен, благодаря чему даже в сильную жару в нем было прохладно. В большом и глубоком погребе хранились домашние колбасы, консервы, творог, масло, молоко, как мне тогда показалось, все в огромном количестве. Просто непонятно, как удавалось этой женщине одной управляться с большим хозяйством. У нее имелись поросята, козы и овцы, куры, гуси, корова и телка. Но самым удивительным казалось то, что у нее была лошадь, которую практически в то время иметь в личном хозяйстве запрещалось. И не только вся живность была ухоженной, но и территория около дома содержалась в отменной чистоте.
       Отчим сразу же проникся к ней уважением, хотя в принципе жадных людей терпеть не мог, но хозяйка его просто сразила своей работоспособностью. Мать же, напротив, не выносила ее и пыталась мешать отчиму, когда тот помогал хозяйке. Он был человеком, который вообще не мог сидеть без дела и к тому же очень любил все живое и особенно лошадей и птиц. Первых за ум, силу, терпение, а перед птицами он преклонялся, как летчик за умение летать и особенно парить в воздухе. Несмотря на многое новое и интересное, я находился в каком-то полусонном, безразличном состоянии, которое очень беспокоило отчима. Думаю, он отлично понимал, что после Ленинграда я очень изменился и стал еще более самостоятельным. Мать этого понимать не хотела и требовала от меня постоянного внимания к себе, тем более что в Каменке она оказалась без особого внимания окружающих, для которых оставалась чужой. Общественной жизни в поселке не было и быть не могло. Здесь не чувствовалось влияния интеллигенции, на нее не обратили никакого внимания и в партийной организации, и ее способности оказались не востребованы.
       Для меня до сих пор непонятно, чем занимался отчим в этой ссылке. Аэродром был в тридцати километрах, и за ним приезжали на машине, увозили дней на пять-шесть, после чего он приезжал очень усталый и молчаливый. В поселке кроме него жили еще несколько летчиков, которые так же проводили время в ожидание вызова. Вместе их вызывали редко и встречались они мало. Практически они совсем не пили спиртного, видимо, из-за необходимости быть всегда готовыми к экстренному вызову. Через много лет отчим признается мне, что время, проведенное в им в Каменке и Сердобске, было для него самым трудным в послевоенные годы. Вот только почему, он так и не скажет. Я предполагаю, что шли испытания новой техники и перегон ее в Китай и Корею, но это всего лишь предположения, как и то, что они охраняли небо над знаменитым "Арзамасом" городом атомщиков находившемся не так далеко. Это лето оказалось бы вычеркнутым из моей жизни, если бы не редкие рыбалки и короткий отпуск отчима с первой поездкой на его родину - Кубань. Природа средней России удивительно красива и разнообразна. Каменка расположена на восточной окраине Приволжской возвышенности. Климат прекрасный, суровая зима и жаркое сухое лето. Там, где нет недостатка в воде, растут великолепные лиственные леса с большим количеством лесного ореха, ягод, фруктовых деревьев. Я больше нигде не видел таких чудных березовых рощ, с ярко-зеленой мягкой и чистой травой в их тени. Много клена, орешника, а дубы просто сказочные, кажется, сейчас выйдет из-за них ученый кот. Фруктовые деревья растут в глубоких оврагах, которых здесь много, но они совершенно не похожи на овраги южной России. Здесь их стенки пологие, изрезанные ручьями многочисленных родников, покрыты мягкой травой, которая в тени деревьев остается зеленой все лето. В этих глухих оврагах много зверья, в том числе и хищников: волков, лис. По берегам речушек и ручьев ютятся бобры, а на водопой приходят лоси и косули. В реках много рыбы, которую здесь ловили немногие, местное население к ней не приучено. Мы с отчимом очень любили ловить голавля, рыбу сильную, осторожную и очень хитрую. К тому же ловля нахлыстом очень интересна и позволяет увидеть и услышать многое, чего сидя на одном месте не увидишь. Ловили на кузнечика снастью без поплавка. Сначала пользовались лодками местных жителей, но течение речек, как правило, небольших, довольно быстрое и за несколько часов спускаешься на большое расстояние а грести против течения трудно. Однажды нам удалось поймать сома на восемнадцать килограммов. Вытащили из воды мы его сравнительно легко, а вот везти на мотоцикле без коляски замучились.
       Ловля голавля осталась навсегда в моей памяти, как одно из самых приятных воспоминаниях: ты плывешь по течению вдоль берега и бросаешь в тень под склонившиеся ветви кузнечика. Солнце жаркое, но под широкой соломенной шляпой, с ногами в воде не жарко. Воздух напоен ароматом цветом и трав, наполнен птичьим пеньем, но это не мешает ощущать тишину, в которой слышно все, от всплеска рыбы до падения в воду кузнечиком и жуков. Отчим плывет рядом, только ближе к другому берегу. Мы почти не разговариваем, все понятно без слов. Именно в эти минуты я очень понимал отчима и его стремление к одиночеству. С его тяжелым характером ему временами было трудно находить взаимопонимание, а человеком он был легко ранимым, хотя этого никогда не показывал. Через много лет пойму, что он был таким же неисправимым романтиком, как и я, только мне посчастливилось осуществить больше своих надежд. На его же долю досталась другая жизнь, в которой он не мог всегда делать то, что хотел, хотя и стремился к этому. И только в часы, когда он был один на один с природой, которую не только очень любил, но и умел чувствовать гармонию воды, неба, флоры и фауны, был счастлив. И особенно если в эти минуты рядом с ним находились любимые им люди. К сожалению, в этом списке было не столь много людей и особенно близких.
       Июнь и июль пролетели быстро. С местными мальчишками я особо не сошелся, однако меня не пытались обижать. В играх в футбол, лапту и городки я был не последним, и всего один раз произошла попытка выяснить мои способности в драке. Предусмотрительный отчим где-то заранее раздобыл две пары боксерских перчаток, которые и предложил надеть желающему "набить мне морду". Результат был виден буквально через несколько секунд. противостоять технике соперник не смог. Надо отдать должное, ребята в поселке хотя и не были ангелами, но не пили и на подлые действия были не способны, поэтому мстить мне никто и не подумал. А еще, конечно, я покорил их пением и игрой на гитаре. Кстати, именно здесь, в Каменке, состоялось мое первое выступление перед публикой, где мы пели дуэтом с местным гармонистом, потом отчим солировал на балалайке, а я аккомпанировал ему на гитаре. И пели здесь ребята и девчата неплохо, практически каждый вечер.
       Девчонки моего возраста здесь были более зрелые, чем в Ленинграде и позволяли многое, если не сказать все. Взрослые смотрели на это сквозь пальцы, замуж девочек отдавали довольно рано, и потому погулять в девках, за грех не считалось. Но я к тому времени был довольно робок в этих вопросах, да и мать меня стерегла строго. Одна девочка мне очень нравилась, но меня предупредили, что за нее меня просто зарежут татары. Несколько раз она приглашала меня на танец, но танцевал я тогда очень плохо. К тому же танцевали там в то время кадриль, народные и легкие бальные танцы, которых я не знал, так что партнер из меня был плохой. От прикосновения ее груди, крепких и горячих бедер дух захватывало и кружилась голова. Может быть, предупреждение и не остановило бы меня, но отчим, случайно увидевший меня с ней, прокомментировал коротко: - Она королева, а ты еще, увы, пока даже не принц!
       Его мнение было для меня всегда бесспорным, и после этого я больше к ней не подходил.
       Внезапно отчим пропал надолго. Меня не было дома, когда за ним приехали и, как всегда ничего не объясняя, увезли вместе остальными офицерами на военном автобусе. Перед отъездом один из летчиков шепнул, что на этот раз они вернуться недели через две. Вернулись на шестнадцатый день, когда от ожидания и переживаний мать слегла с воспалением седалищного нерва, несмотря на тридцати пяти градусную жару. Поскольку эта болезнь у нее становилась регулярной, дело принимало серьезный оборот. По ходатайству отчима ему все же дали двухнедельный отпуск и выделили матери санаторную путевку в Крым. Без сопровождения мать двигаться не могла и, оставив свой немногочисленный скарб у нашей хозяйки, мы выехали в Кропоткин на родину отчима.
      
       ПОГУЛЯЙЧЕНКИ
      
       Город Кропоткин Краснодарского края, имеющий еще и второе официальное название по вывеске на вокзале - станица Кавказская, важнейший железнодорожный узел на берегу Кубани, имел самое большое железнодорожное депо в крае, которое обслуживало все Черноморское побережье Кавказа. Как все города Краснодарского края, он представлял собой город-сад, с небольшими фабриками и заводами переработки зерна, овощей и фруктов. Большая часть населения проживала в индивидуальных домах, окруженных садами и огородами, продукция которых в изобилии продавалась на перроне железнодорожного вокзала, на рынке и просто на его улочках. Без этого многие семьи просто не выжили бы, так как почти половина взрослого населения работы не имела. Не зря жители Краснодарского края составляли значительную часть рабочей силы в районах Крайнего Севера и Сибири.
       "Погуляйченки", так называли по улице семью бабушки, жили в небольшой приземистой хате, которую построил первый муж бабушки, Евдокии Титовны - Василий Данилович Погуляйко, прослуживший в охранной царской казачьей сотне в Петербурге двадцать пять лет. За это был наделен государем землей по месту призыва и с окончанием службы увез из столицы молодую жену армейского сапожника, родом из Малороссии. Старый служака от крестьянского труда за годы ратной службы отвык и денежное довольствие в основном потратил на угощение земляков, а хата, которую он построил на этой земле, получилась совсем небольшой. Оставался большой надел земли в степи, который он сдал в аренду, но коня, карабин и шашку сохранил. Под южным солнцем молодая жена родила ему трех сыновей, из которых отчим был младшим и стал для матери самым любимым.
       Несмотря на молодость, Евдокия была женщиной решительной и волевой, а в сочетании с крепким телосложением и необыкновенным трудолюбием оказалась прекрасной хозяйкой и была принята казацким кругом своей, несмотря на "кацапское" происхождение. Земельный участок на окраине города быстро превратился в хороший сад, вскоре зацвели акации, посаженные в день возвращения, и семья становилась зажиточной и считалась в станице счастливой. Василий Данилыч, муж бабушки стал человеком весьма уважительным, был выбран в казачий Круг и отвечал за набор молодых казаков на царскую службу. Поэтому когда началась первая мировая война, ему пришлось много заниматься призывниками, и роль его в органах казацкого самоуправления значительно выросла. К тому времени здоровье его ухудшилось, и хотя он еще много времени проводил в седле, в армию его не взяли, двадцать пять лет ратной службы давали себя знать.
       На фронте казаки несли огромные потери, их всегда использовали в атаках на самых тяжелых участках фронта. Вдов становилось все больше и больше, и вместе с ранеными казаками они пополняли число недовольных войной в станице. С приходом большевиков для бабушки наступили черные дни, муж пропал. Кто говорил, что видел его в Новороссийске с отступающими казаками, другие уверяли, что он был расстрелян большевиками. Бабушка осталась одна с сыновьями, средним Федором и младшим - отчимом, родившемся перед самой революцией. Михаил и Федор с двенадцати лет работали в депо. Федор сначала помогал мыть вагоны, затем стал слесарем на смене вагонных пар, поскольку был в родителей - крепким и сильным парнем. Старший сын Михаил пропал в Гражданскую, в четырнадцать лет забрала его с собой революционная круговерть.
       Наверное, от того, что отчим рос в годы смуты и волнений, был он, в отличие от старших братьев, роста небольшого, но очень подвижным и ловким. От матери унаследовал сильную волю и властность, с малых лет став лидером среди мальчишек. В отсутствии мужа, бабушка взяла все в свои руки, и все свои силы направила на обеспечение достатка в доме и воспитание детей. Сама она едва умела читать, плохо писала, но понимала, что при новой власти без учебы в люди не выйдешь. О потерянной земле и казацких привилегиях она не жалела, была рада тому, что остался дом и десять соток земли, которая теперь кормила семью. Работала от рассвета до заката, успевая еще отрабатывать обязательную трудовую повинность сначала в госпиталях, потом в местной больнице прачкой. В двадцать пятом, как она говорила, "приблудился" квартирант, терский казак Мартыненко, который вскоре и стал ее вторым мужем. Маленький, жилистый и молчаливый мужичок не то чтобы покорил уставшее сердце сильной и крупной женщины, скорее приглянулся он ей своим трудолюбием и большой любовью к саду и цветам. Впрочем, он умел все, но сад, цветы и пчелы были для него не просто увлечением, а смыслом жизни. Было еще в этом человеке много загадочного, таинственного, начиная от неизвестного прошлого, кончая магической силой его рук, оживляющими любой погибший цветок, сломанную ветку, засохший черенок и лозу винограда. С пчелами он работал без маски и дыма, и они не трогали его. Мало того, я не помню, чтобы в нашем доме хоть раз они ужалили кого-то. А если это и происходило на улице с кем-либо, то сразу бежали к нему. Стоило ему дотронуться до укуса своими пальцами, как спадала боль и пропадала опухоль.
       За таинственность, темный цвет кожи, мохнатые брови и пронзительный взгляд черных как уголь глаз соседи опасались его, а набожные старушки прозвали чертом. Причину появления Мартыненко в станице так никто и не узнал, и ушел он из жизни таким же непонятным и загадочным, каким и прожил в станице более сорока лет. Как выразилась жена брата Федора, которую он терпеть не мог за лень и безделье, был он скорее колдуном и домовым, чем человеком. Но бабушка его любила, и ее взгляд всегда теплел при его появлении. С детьми он был строг, но никогда не наказывал, оставляя это право матери. Федора не любил за пристрастие к спиртному и женщинам, но замечаний ему не делал, считал делом бесполезным. По этой причине Федор позволял себе вольность, по словам бабушки, недопустимую, не оказывать никакой помощи по хозяйству. Федор долго ходил в холостяках, пользовался успехом у местных невест, но предпочитал вдов и замужних женщин, за что был неоднократно жестоко бит обманутыми мужьями. От этих побоев остались неизлечимые боли в спине, а от спиртного - язва желудка, от которой он и ушел из жизни еще довольно молодым.
      

    0x01 graphic

    Погуляйченки

      
       Отчима дед любил, но не баловал, в отличие от матери. В школе Саша учился средне, но был первым в спортивных состязаниях и самодеятельности, очень популярных в те годы. Он прекрасно пел, сосед научил его играть на гитаре и особенно виртуозно на балалайке. Однажды в составе концертной бригады попал он в город Ейск, где выступал на аэродроме перед летчиками. По установившейся традиции в День авиации его усадили в кабину самолета. Именно тогда он решил, что станет летчиком, и решение это было окончательным. Ни насмешки ребят, ни шутки казаков и деда уже не могли убедить его в том, что он на это не способен. Мать молчала, улыбалась и, гладя вихрастую голову, говорила не очень убедительно в первую очередь для себя: - Хорошо, сынок. Расти быстрее и обязательно полетишь.
       В тридцатом году под Новый год в дом пришла большая радость, а вернее, ввалилась с клубами холодного воздуха и метели. Объявился старший сын Михаил, которого до сих пор считали пропавшим. Из дома он ушел в двадцать втором году, вместе с ночевавшими в хате матросами отряда специального назначения. Матери не сказал ни слова, но ей нетрудно было догадаться, что сын ушел сражаться за новую жизнь. В отличие от своих сверстников Михаил был очень самостоятельным и очень рано окунулся в революционную деятельность в депо, где с двенадцати лет работал подручным машиниста. Сильный физически, с ранних лет приученный матерью выполнять любую работу, он стал любимчиком у рабочих депо и в годы гражданской войны выполнял серьезные поручения подпольного революционного комитета станицы. Мать и братья об этом знали, но тайну хранили строго. В станице еще не простили большевикам смерть многих казаков и могли пустить "красного петуха"
       Посетитель у порога сбросил полушубок, и в тусклом свете керосиновой лампы на широкой груди заблестели ордена, которые до этого мать видела только у военных на вокзале да в госпитале при выписке. Из-под папахи, сдвинутой на затылок, выбивался лихой чуб цвета соломы, и пышные усы дополняли портрет, который до боли напомнил матери ее первую и последнюю любовь. Возмужавший Михаил был копия отца, и мать, охнув, почти без чувств уронила полотенце и опустилась на стул.
       В хате не спали до утра, слушая рассказ Михаила о его одиссее. За эти годы он успел повоевать в Крыму, с бандами Махно, белополяками, басмачами. Учился на офицерских курсах, охранял нефтепромыслы в Красноводске и Баку. Вступил в партию, женился на медсестре, но в двадцать шестом она погибла от рук басмачей. Сейчас он направлялся в Москву на учебу.
       На следующий день он уехал так же внезапно, как и появился. На перрон разрешил придти только братьям, мать провожала до калитки, надеясь на старую примету: до калитки - к скорой встрече, за калитку - долго ждать. Однако ждать его всегда приходилось подолгу. Следующий раз он появится перед отъездом в Испанию, ровно через шесть лет. О том, куда едет, он скажет только Федору, который, конечно же, проговорился за праздничным столом. В третий раз он возникнет перед войной, весной сорок первого, проживет в станице месяц и даже чуть не женится на черноокой дочке соседа, но все же не решится по причине того, что твердо был уверен в том, что война с Германией неизбежна. Сам он говорил, что с третьей воины уже не вернется. Но вернулся целым и невредимым, даже ни одного ранения не получил. Беда придет совсем неожиданно на совершенно мирной работе.
       После отъезда старшего брата в Испанию отчим решил, что надо быстрее учиться летать и сбежал в Ейск. В училище его, конечно, не приняли, но дали рекомендацию в аэроклуб города Армавира, до которого от станицы было около часа езды по железной дороге. К тому времени он уже работал слесарем в депо и ездил в аэроклуб по свободным дням. Мать по ночам плакала, но сына не отговаривала. В тридцать пятом он был принят в училище в возрасте восемнадцати лет за хорошее знание материальной части самолета и наличие полетов с инструктором аэроклуба. И, как старший сын, на много лет пропал из дома. Сначала виной была молодость, затем две войны, которые забросили его далеко от родных мест, вырвали с корнем из Кубанской земли, в которую он уже не вернется на жительство даже после демобилизации. На это у него были свои причины, о которых он расскажет мне незадолго до смерти.
       И вот впервые всей семьей мы ехали на юг, каждый, по-своему волнуясь перед встречей с родиной отчима. Больше всех волновалась мать, ведь до сих пор она так и не была у свекрови, но уже хорошо знала ее характер за время пребывания той в Эстонии. Она была уверена, что бабушка не очень ее любит, любимому сыну она желала бы жену из своего круга. Этого она и не скрывала, и мать понимала, что свекровь не позволит у себя капризов и потребует беспрекословного подчинения. Я очень радовался тому, что увижу, наконец, то, о чем мне много рассказывал отчим, да и кубанскую бабушку я тоже любил, хотя и побаивался.
       Приехали мы в Кавказскую в полночь, но на перроне нас встречали все Погуляйченки включая детей и многочисленные соседи. Завидев нас, Федор кинулся обнимать так, что трещали кости, он был, как всегда, навеселе. После объятий и поцелуев мы пошли пешком по затемненным улицам под небом с яркими и крупными звездами. Было приятно прохладно, и в воздухе стоял удивительный аромат роз, до этой поры мне неизвестный. Как и положено южному городу, он еще не спал, и к моему удивлению на улицах встречалось много пар. На лавочках у своих домов сидели люди, которые по голосам узнавали нас в темноте и здоровались, поздравляя бабушку с приездом долгожданного сына. В голосе незнакомых нам людей было много доброжелательности, словно мы были для них старыми и хорошими знакомыми. Потом я привыкну к тому, что на этих улицах знают многих и многое и делят вместе и горе и радость.
       Мы почти до утра просидели за столом на дворе под высокими деревьями тутовника, по-местному тютинами. Время от времени к нам подходили ненадолго многочисленные соседи, друзья отчима, тиская его от души. Видно, он был любимчиком на улице, и его приезду искренне радовались. Для меня все казалось необычным - и теплая ласковая ночь, и эти люди, совсем не похожие на нас, говорившие на смеси русского и украинского языков. И хотя было выпито много, все же пьяных, как в Каменке и в рабочих кварталах Ленинграда, не нашлось. А как красиво пели о Ермаке, о Стеньке Разине, бросавшего в волну княжну, о молодом казаке, который гуляет по Дону и о Галине, которая пидманула, пидвела. Постепенно в разговорах все же подошли к войне и попросили отчима рассказать о его боях в воздухе. Веки у меня начали слипаться, и дед повел меня на сеновал. Там уже была готова постель, матрас, набитый сеном и такая же подушка. Я уснул, не дождавшись окончания праздника, и спал крепко до самого обеда.
       Проснулся я оттого, что на сеновале стало жарко. Пахло сеном и еще чем-то незнакомым мне. Потом я полюблю этот запах засушенного чабреца, который вместе с запахом полыни останется для меня символом Кубанской степи. Я спустился с сеновала. Бабуля встретила меня у летней кухни, в тени тютин, высокой стопкой блинов, жареными пирожками с картошкой, кислушкой-ряженкой с коричневой поджаристой корочкой. Родителей в доме не было, только тетя Мария с полным ртом семечек восседала на табурете и, ловко сплевывая шелуху, беспрерывно трещала, словно пулемет, обсуждая ночное застолье. Ее прервал внезапно появившейся из-за винограда дед: - Сгинь, чума. Займись делом, бесстыжая. Полдень уже, а ты еще пальцем не шевельнула.
       Мария хотела огрызнуться, но, подумав, бесшумно исчезла в своей половине хаты вместе с табуретом. Я с трудом справился с блинами, густо намазанными абрикосовым вареньем, запил кислушкой и поднял руки. Бабушка, еще не привыкшая к тому, что я ем мало, неодобрительно покачала головой:
       - Господи, эти пистонцы, вместо эстонцы, ничего не едят. Оттого и ходят, как шкилеты, срам перед соседями. Тебя вот наши мальчишки зашибуть, ей богу зашибуть. Они у нас на варениках да домашних ковбасах вскормлены. А ты все с книжками да с книжками. Придется мне тебя откормить, чтобы перед соседями не стыдно было.
       Скажу сразу, что бабушка была человеком, который слов на ветер не бросает, и жизнь моя превратилась в непрерывное принятие пищи, между купанием и прогулками.
       Последние годы в прессе и по телевидению довольно часто подвергается сомнению подлинность богатства ярмарки в сценах фильма "Кубанские казаки". Это, может быть, и верно в части товаров легкой промышленности, но относительно овощей, фруктов и еды сомнению не подлежит, что подтвердят все, кто в те годы ездил на Черноморское побережье поездом. В Кавказской на перроне вокзала было все: горячая отварная картошка с домашними колбасами и солеными огурчиками, вареники, всевозможных видов пирожки, блины, ряженка. На горящих примусах в больших кастрюлях дымился ароматным паром настоящий борщ, в эмалированных ведрах отливала зеленым луком окрошка, холодная уха, с отдельно разложенными на тарелках кусками вареного карпа и сазана, на горячих сковородках в томатном соусе дразнило чесночным запахом куриное рагу и всевозможные домашние котлеты. Поезда здесь останавливались все и стояли по двадцать - тридцать минут, специально для того, чтобы пассажиры могли плотно поесть.
       Под навесом вокзала сидели и стояли в основном мужчины, в излюбленных для того времени полосатых пижамах, отличительной униформы отдыхающих. И они ели от души, покупали огромные арбузы, ведрами тащили в вагоны виноград, груши, яблоки, крупные, сахарные степные помидоры, вареную кукурузу, птицу, рыбу. Жители станицы делали все, чтобы эта торговля процветала, для многих она была единственным источником дохода.
       И хотя я не был похож на пассажира проходящих поездов, но есть мне приходилось много. Да и как было не есть, если все, что готовила бабушка, было потрясающе вкусным, а фрукты и овощи я сам выбирал себе в саду и огороде. Мне жилось хорошо у этих добрых людей, но все же сердцем теперь я был в моем Питере и вечерами каждый раз задумывался над тем, как быстрее туда вернуться.
      
       ЧЕРНОЕ МОРЕ В ПОДАРОК
      
       Я готовился поговорить с бабушкой об этом, как вдруг приехал старший сын Михаил, человек легендарный для нашей улицы. Он был таким же энергичным, как отчим, столь же требовательным и справедливым, но за свою жизнь испытавшим очень многое и для одного человека просто невероятное. По окончанию гражданской войны в Испании, более года он провел во Франции, в лагере для интернированных, и не только изучил французский язык, но и познакомился с графом Игнатьевым. После освобождения Михаила из лагеря тот рекомендовал его на работу в Торговое представительство СССР в Париже. С началом Второй мировой войны он сражался с французами против гитлеровцев, а после оккупации Франции фашистами пробрался через Норвегию в Союз и вскоре был арестован как иностранный шпион. С началом Великой Отечественной войны его реабилитировали и направили в Узбекистан, в Управление нефтяными разработками. Так он стал нефтяником, и после войны работал в Министерстве нефтяной промышленности, отвечая за строительство нефтезаводов в братских странах. По этому поводу шутил: - За двадцать лет на шести войнах воевал, а на Великую Отечественную не пустили, потому что стал нефтяником. А войны-то все, между прочим, и из-за нефти теперь начинаются. Значит, будет еще одна, самая большая, я ее и начну, потому что опыт большой имею.
       К матери он заехал по пути в Новороссийск, куда направлялся с проверкой отгрузки нефти в порту. То ли бабушка его попросила, то ли сам он догадался, но через три дня мы уже ехали в купе мягкого вагона к морю. С таким комфортом мне ездить еще не приходилось, и я с удовольствием просидел всю ночь у окна, пока дядя куролесил в вагоне-ресторане. Натура у него была широкая, а деньги при его должности водились, так что не хватало только цыган.
       Утром нас встретили на вокзале высокие местные начальники, дяде подали большой черный ЗИС, в котором я впервые познакомился с кондиционером. Дядя, совершенно без признаков бессонной ночи, сразу же вник в дела, а меня передал на попечение не очень добросовестного портового начальника. Морские чиновники, как правило, не очень боятся даже больших начальников, и потому тот передал меня капитану лоцманского катера, чему я, конечно, безмерно обрадовался. Катер был чистым и быстрым, а моряки катера и лоцмана в ослепительно белой форме курили трубки с таким ароматным табаком, что даже у меня текли слюнки и кружилась голова. Но ни ослепительные моряки, так не похожие на виденных мною на "Донбассе", ни громадные танкера, ни белоснежные пассажирские лайнеры не могли затмить моего восхищения перед Черным морем. Оно было потрясающим и совершенно не черным, а чистым и голубым, как южное небо. Солнечные лучи, проникая далеко в толщу воды, делали его ласковым и зовущим в глубину. В этой глубине у берега прямо под ногами резвилась мелкая кефаль, а в море нас несколько раз сопровождали дельфины, не уступая в скорости быстроходному катеру. За знание морской терминологии меня быстро приняли за своего и к вечеру дали постоять у штурвала, предусмотрительно снизив скорость. Я был счастлив, как никогда. Теперь я был уверен, что мой путь выбран окончательно и уже ничто меня не остановит. Вечером мы с дядей гуляли по набережной, а затем поехали в Анапу. Так я познакомился с этим курортом, и знакомство буду поддерживать долгие годы, до распада СССР.
       Неделя пролетела на едином дыхании. Целый день я проводил у моря, купался, дышал морским воздухом, опьяненный встречей с прекрасным. Когда мы выехали обратно и море исчезло за покрытыми лесом горами, я испугался, что не увижу его больше никогда. Дядя, поняв это, прижал меня к себе и тихо сказал: - Если полюбил море, то его уже никогда никто у тебя не отберет, если только сам его не разлюбишь. Красиво море на картинке, а моряки на берегу. Помни это и готовься быть сильным и смелым. Море любит сильных, а сильные любят поесть, - внезапно пошутил он и повел в вагон-ресторан.
       Утром мы прощались с ним на перроне Кавказской. Он был необычайно серьезным и, мне показалось, грустным. Нас никто не встречал, он не дал телеграммы. Мы долго стояли у вагона, он хлопал меня по плечу, но было видно, что думает он о своем. Перед тем, как поезд тронулся, он встрепенулся и, прижав меня к себе, сказал, будто прощался навсегда: - Будь счастлив. Я очень хочу, чтобы ты стал капитаном. Я бы гордился, если бы у меня был такой сын и непременно показал бы ему Испанию. Эх, брат, - с тоской в голосе добавил он, - какая это страна, а какие там люди. И море у его берегов такое, какого я не видал больше нигде. Ты обязательно должен увидеть эту страну и услышать ее песни. Знаешь, если бы мы победили, я остался бы там навсегда.
       - А как же Москва, а Родина? - удивился я.
       Он повернул меня лицом к себе и сказал, глядя в глаза: - А на Родине человек должен быть счастлив. Я был счастлив там, потому что там у меня было все, чего я хотел от жизни. Значит те люди и та земля для меня тоже Родина.
       - Как это, две Родины? Так не бывает.
       Внезапно он произнес с улыбкой: - Бывает, мой друг, еще как бывает. Я это знаю, потому что видел очень много всего, а счастлив был только там. Вот начнешь свою жизнь в море и поймешь многое.
       Тогда я и представить не мог, что и сам к концу жизни окажусь в такой же ситуации, и буду жить в стране, которую буду любить так же, как и свою Родину, Россию, в которой останутся могилы моих предков, как и милую моему сердцу Украину, где похоронены моя мать и отчим. А сына у дяди так и не будет, и счастье к нему уже больше не придет. Когда с ним случится несчастье, его бросят жена и дочь, и я знаю, что это не очень огорчило его. Мне кажется, что он предвидел свой страшный конец и как будто торопился ему навстречу. Когда я увижу его вновь, это будет уже совершенно другой человек. При приемке нефтехранилищ в Монголии, через год после нашей встречи, он поскользнется на обледенелой крыше нефтяного бака, недобросовестно приваренные перила рухнут вместе с ним с двадцатиметровой высоты. Он приземлится на корточки на бетон, после чего три года пролежит в больницах. Четыре позвонка превратятся в обломки, тело ниже пояса станет медленно отмирать, но он будет еще пытаться ходить с костылями, ездить на автомобиле. Предательство семьи и одиночество будет топить в вине, станет человеком скандальным, необузданным, и только бесконечное терпение его племянницы Эммы, дочери Федора, которая ухаживала за ним, позволит ему прожить еще семь лет. Он будет похоронен в Москве как герой войны и труда, а на приличную пенсию до этого поможет Эмме окончить Фармацевтический институт и поступить на работу в Кремлевскую аптеку.
       Я буду заезжать к нему каждый год во время учебы в училище, хотя общение с ним стоило большого терпения. Никто меня не просил этого делать, но я не мог проехать Москву, не побывав у него. Писем ему не писал, знал, что не получу ответа. Он вычеркнул себя из жизни еще до смерти, потому что понимал: она обязательно и скоро придет, и ждал ее каждую минуту.
       - После меня в этой жизни ничего не должно остаться, - говорил он.
      
       Тогда я не мог понять его решения, но и не осуждал, как это делали некоторые, в том числе и родственники. Он успел сделать для меня всего за неделю то, что было главным - показал мне настоящее море, да к тому же красивое и заманчивое, так похожее на море моей мечты. С годами я пойму, что он был романтиком с трагической судьбой, с душой авантюриста и бессребреника. В 1973 году, когда первый раз я сойду на Испанскую землю в Валенсии, где он повстречался впервые с этой страной, возьму горсть обожженной жарким летним солнцем земли и привезу в Москву, на его могилу. И хотя я не познал Испанию, как он, она станет для меня такой же горячо любимой, и так же как он, я буду скучать о ней от встречи до встречи.
      
       После отъезда дяди, в хате стало тихо. Дед все время проводил в саду и огороде или же колдовал в погребе и на чердаке. Бабушка, присмиревшая и задумчивая, часами просиживала на лавочке у калитки, как будто кого-то все время ждала. Наверное, материнское сердце чувствовало, что она видела сына в последний раз. Как-то она сказала мне, что лучших ее сыновей у нее забрали чужие женщины, небо и войны.
       Лето кончалось, а жара не спадала, Кубань высохла еще больше, вода в пруду стала похожей на кисель. Темнело рано, как бывает только на юге, наступала относительная прохлада, стимулирующая активные действия, так же как и вино, продававшееся в парке в избытке. Под открытым небом стояли огромные деревянные бочки с краниками, и молодое вино разливалось в стеклянные литровые пивные кружки. Здесь же в аллеях стояли старушки с закуской, помидорами и огурчиками, пеклись блины, варились вареники. Было много ряженки, всевозможных пирожков и, конечно же, подсолнечные жареные семечки.
       Хорошо танцевать я так и не научился, но часто приходил сюда вечерами. Меня интересовало пение. Пели много и самозабвенно. Особенно отличались девушки, которые здесь, под южным солнцем, на путях скрещения рас и народов, были очень красивыми. Одна такая пригласила меня однажды на кадриль, что положило начало нашему знакомству. Жила она на соседней улице и, сам не зная почему, я стал провожать ее до дому. Она стала моей постоянной спутницей до моего отъезда. Звали ее Раисой, но я называл ее Ассоль, что ей очень нравилось, после того, как я рассказал ей о "Алых парусах". Рая была из семьи машиниста поезда, человека строгого и властного, а вернее, очень жестокого. Красавица мать страдала от побоев по причине необыкновенной его ревности, которая подогревалась частыми разлуками. В отсутствии отца все хозяйство ложилось на плечи матери и Раисы, днем они были всегда заняты, так что встречались мы только вечером в те дни, когда отца не было дома. Интересно, что мы заранее никогда не договаривались о встрече, но стоило только мне появиться вечером в тени деревьев у высокого ее забора, как она тут же выходила, а вернее, выбегала из калитки. До моего отъезда я так и не видел ее при дневном свете и считал, что у нее большие черные глаза и волосы. Только на перроне разглядел ее в солнечном свете. Волосы у нее оказались темно-каштановыми, глаза карими, с огромными ресницами. Бабушка, которой, конечно же, доложили о наших встречах, отнеслась к моему знакомству одобрительно, похвалив в первую очередь мать Раисы, но посоветовала не попадаться под руку отцу и старшему брату. Совету этому я следовал неукоснительно все время моего знакомства. Отношения с Раисой навсегда так и остались дружеские, хотя позже я увидел в ней очень красивую и любящую меня девушку. Но это было уже при следующей встрече, когда мое сердце было уже занято.
       Мать с сестрой приехали в конце августа, когда я с тревогой ждал решения, где же я продолжу учебу. Мать поправилась, совсем не жаловалась на боли и хорошо выглядела. Перед бабушкой робела, но старалась не выдавать этого. Вопрос о моей учебе, видимо, был решен заранее, но я не хотел ждать и послал тете Лиде телеграмму с просьбой взять меня к себе. Ответ пришел в тот же день. Мать обрушилась на меня с обидой, что я совсем не хочу жить с ними. Я молчал. Это была правда. Поддержала меня бабушка, которая заявила, что в "Тьму-Таракань" к басурманам меня не отпустит и лучше оставит у себя.
       За два дня до начала школьных занятий я ехал в поезде Сочи - Ленинград с зашитыми в трусы деньгами. Если говорить честно, разлуку с близкими переживал недолго, наверное, потому, что меня ждала встреча с Ленинградом и людьми, которые стали для меня такими же близкими, как и моя семья.
      
       СНОВА В ЛЕНИНГРАДЕ
      
       Ленинград встретил мелким дождем, который после долгой жары и духоты общего вагона показался приятным и родным. Встречали меня все "Фалакянчики", и мы с трудом выгрузив с помощью опекавшей меня проводницы обильный багаж, состоящий из компотов, домашней снеди и частично подпорченных фруктов, устроили дома праздник. Тетя с дядей были искренне рады мне, и в этой атмосфере я быстро забыл о прошедшем лете, тем более, что меня ожидали напряженная учеба, спорт и мой любимый город, который на этот раз уже не пугал меня. Учителя, в основном, были те же, но в свой класс я не попал, по настоянию моей любимой учительницы меня приняли в класс с более высоким уровнем учеников, что я почувствовал сразу же. В нем, правда, было несколько старых одноклассников, но больше - незнакомые ребята из ликвидированной спецшколы для особо одаренных детей. Среди них я чувствовал себя не очень уютно, эти очкарики были людьми другого мира, сплошные Ньютоны и Ковалевские.
       К моей радости вместе с ними я был не долго, так как класс этот перевели в другую спецшколу, но за месяц пребывания в нем мне стало ясно, что я отнюдь не вундеркинд и им никогда не буду. Однако у этих ребят было чему поучиться, и я понял, что их успех есть не что иное, как слагаемое из таланта, настойчивости и умения работать с информацией. Но физика, математика и химия оставались для меня науками малоинтересными, к тому же среди этих ребят было очень мало тех, которые увлекались спортом. Правда, некоторые, как и я, любили музыку и театр, но на этом сходство наших увлечений и заканчивалось.
       Попытки сделать из меня отличника провалились, и меня стремились завалить общественной работой, от которой я не отказывался, но стать по-настоящему лидером в этом деле мне не хватало времени и порой желания. Стиль моей жизни вне школы оставался прежний.
       Питер жил жизнью большого города, в котором были прекрасные, если не лучшие театры и актеры. Я отдавал предпочтение Театру музыкальной комедии, ТЮЗу и Кировскому. После спектаклей непременно собирались на лестнице, где Антон проигрывал в лицах оперу или драму так, как мог только он, на радость и удивление парням с улицы. Я уверен, что в нем погиб большой актер. Он умел ухватить не только самую суть, но и донести ее по-своему - проще и искренней. К сожалению, он нередко стал выпивать, хотя тогда это ему особо не мешало.
      
       Настал март 1953 года. Известие о болезни и смерти И.Сталина было настолько неожиданным и потрясающим, что, казалось, парализовало жизнь в стране. Всех мучил только один вопрос: - что будет без него? Многие верили этому человеку больше, чем себе, связывали с ним все победы и достижения и не видели в его окружении равного. Занятия в школе почти прекратились. Мы стояли в траурном карауле у портрета вождя в школьном зале, а учителя молча ожидали распоряжений свыше. Как и многим, мне хотелось в Москву, увидеть похороны, но вокруг Московского вокзала стоял непроходимый кордон, сквозь который пробирались единицы. За попытку его преодолеть пришлось отсидеть несколько часов в отделении милиции, где таких, как я, было не счесть. В эти дни меня, как и многих моих сверстников, приняли в комсомол. В отличие от других, я был сразу же включен в состав райкома комсомола кандидатом. По тем временам это было ответственно и почетно.
      
       К весне особых успехов в учебе я не достиг, но тройки ликвидировал. Перед экзаменами меня пригласила в гости Надежда Андреевна и попросила принести мои последние стихи.
       - Плохо, очень плохо, - бросила она мне, не скрывая разочарования. - Эти стихи почти ничем не отличаются от первых. Ты совсем не совершенствуешься. Для чего ты их пишешь? Это же не школьные домашние задания. Разве тебя заставляют их писать? Ведь в этих строчках твои чувства, твои переживания. Но где они? Ты пишешь о городе, который очень любишь, словно рапорт на пионерской линейке. Послушай, что ты сочинил:
      
       Я так люблю тебя, мой город славный,
       Среди столиц ты самый главный
      
       и дальше:
      
       Я весь тобою опьянен,
       Когда ты в пламени знамен
       Гремишь оркестром первомайским.
      
       - У кого ты это, извини меня за выражение, стянул? У Маяковского или у современных поэтов из газеты "Гудок"? Разве такие мысли приходят тебе в голову, когда ты стоишь у памятника Петру или у Ростральных колонн? Бывает же у тебя просветление. Вспомни свои же строки:
      
       Иду я к Пушкину. И в тишине аллей
       С душевным трепетом взираю сквозь ограду,
       Как он творит под сенью тополей.
       И рвется лет невидимых преграда,
       В душе рождается еще неясный стих,
       За юную любовь к нему в награду.
      
       - Это же другое дело. Пусть еще не совсем, как надо, но это же твое. Твои мысли, а не дяди с трибуны. Поверь мне, Маяковского из тебя не получится. Ты поймешь его позже, когда познаешь жизнь нашего общества с его партийной идеологией глубже. А сейчас не трать времени зря, тебе еще рано решать проблемы страны и общества. Ты видел, как самозабвенно прыгают жеребенок и теленок, радуясь солнцу и свободе? Пройдет время, и один будет покорно таскать телегу, а другой тупо жевать жвачку в тени деревьев, даже не поднимая глаз к небу. Так прыгай, скачи сейчас, наслаждайся солнцем, небом, свободой, позже у тебя уже не будет этого желания, да свободы тоже.
       Весной я зачастил на Неву. С мостов до самого торгового порта она хорошо просматривалась, а небольшие суда вставали на якорь недалеко от набережной лейтенанта Шмидта. При виде их меня опять потянуло к морю. Несколько раз я уезжал по выходным в Стрельну и Петергоф, смотрел на проходящее Морским каналом суда, корабли на Кронштадтском рейде. В мае я не выдержал и поехал в отдел кадров пароходства. В вестибюль здания управления прошел легко, никто не обратил на меня внимания, но перед лестницей меня застопорил охранник, и быть бы мне позорно изгнанным, если б не случай. Меня узнал Алексей, один из матросов с "Донбасса", схватил в охапку, словно старого знакомого, и потащил в буфет. За чашкой чая и бутербродом с кетой он рассказал мне, что теперь плавает третьим штурманом и только что вернулся из рейса в Лондон и Антверпен. От одного названия этих городов он вырос в моих глазах больше, чем оттого, что стал штурманом. В буфет вошел инспектор Орлов, я заметил его сразу и он, заметив меня, подошел к нам. На этот раз мне крупно повезло, Орлов сообщил мне, что из Дворца пионеров прислали запрос с возможностью направить юнг на летнюю практику, на что руководство пароходства ответило согласием. Правда, пока решено допустить юнг только на период стоянки судов в Ленинградском и Выборгском портах. Моя фамилия в списках есть, и как только будут сданы экзамены, я должен буду зайти к нему. Можно представить себе, какая радость охватила меня. Я примчался домой и, не откладывая в долгий ящик, начал укладывать вещи, в свой фибровый чемодан.
       Тетя и дядя встретили мое сообщение с улыбкой, однако вечером все же потребовали, чтобы я обо всем сообщил родителям и получил от них благословение. Примерно то же сказала и классная, по лицу которой было ясно видно, что она рада за меня. Письмо я написал в тот же день. Учитывая важность сего послания, посоветовался с Надеждой Андреевной, которая нашла, что оно не слишком убедительное для матери и приписала от себя несколько слов. В свою очередь и тетя послала пространное письмо, в котором она просила разрешить мне задержаться в Ленинграде на месяц - два.
       Время шло, а ответа все не было. На грани отчаяния я послал телеграмму, а когда возвратился домой, обнаружил долгожданное письмо в почтовом ящике, и хотя оно было адресовано тете, я вскрыл его. Мать писала очень деликатно, но сквозь обтекаемые формулировки прослеживалась сомнение в правильности решения и опасения, что я ничего хорошего не получу от пребывания среди взрослых мужиков, да еще моряков. В конце письма она спрашивала, не начал ли я курить. Этот вопрос ужасно возмутил тетю, которая, к моему большому удивлению, впервые при мне резко высказалась в адрес своей сестры. В Сызрань, где тогда жили родители, полетела телеграмма следующего содержания:
      
       "ТОНЯ, ПИСЬМО ПОЛУЧИЛИ ТЧК. МЫ НЕ КУРИМ ЛЕВА ТОЖЕ ТЧК.
       ТВОИМ РЕШЕНИЕМ УДИВЛЕНЫ ОН УЖЕ СОВСЕМ ВЗРОСЛЫЙ ОЧЕНЬ ПОХОЖ НА ОТЦА ТЧК
       ПОДУМАЙ СООБЩИ ЖДЕМ ТЧК"
      
       Благословение все же было получено, но мать не простит этого тете, и в Ленинград я вернусь только после окончания школы, с твердым намерением уже никогда не возвращаться домой при любом исходе вступительных экзаменов. Однако до этого мне придется провести не один год вдали от любимого города. Судьба словно испытывала меня на прочность, бросая все дальше и дальше от него и от моря. Но перед этим она подарила мне встречу с морским судном и экипажем, на котором я немного, но побуду почти настоящим матросом.
      
       БОЦМАН ДУГОВ
      
       Экзамены я сдавал легко и уже в начале июня с направлением отдела кадров и временным удостоверением вошел в проходную Ленинградского морского торгового порта. Внимательно проверив мои документы, пожилой охранник вернул их, хмыкнул и пожелал мне счастливого плавания. От охватившей меня гордости, я чуть было не забыл свой чемодан и, чтобы скрыть волнение, спросил его, как пройти в Гутуевский ковш, хотя это мне подробно объяснили еще в пароходстве. Через двадцать минут я уже стоял у трапа, как мне тогда показалось, громадного судна типа "Либерти", на борту которого красовалось странное для того времени название: "Жан Жорес". Уходящий ввысь трап я с чемоданом преодолевал торопливо, но с непривычки долго. Трап раскачивался, я все время, теряя равновесие, неуклюже цеплялся за леер, рискуя уронить чемодан. Вахтенный матрос спустился и освободил меня от груза. В каюте старпома, исполнявшего обязанности капитана, мне устроили подробный допрос с пристрастием, но ответами моими были удовлетворены и отправили в распоряжение боцмана.
       Первый мой непосредственный начальник на судах, боцман Василий Иванович Дугов, с первой встречи производил ошеломляющее впечатление своей мощью и неординарной внешностью. Этим он был обязан, прежде всего, своим размерам, невероятно большим рукам с огромными ладонями, пронзительному взгляду и голосу, негромкому, но рокочущему, словно прибой или гром, в зависимости от ситуации. Если смотреть на него спереди, поражала ширина плеч и груди, а сбоку он был столь же необыкновенно широким, словно могучий многолетний дуб. Лицо, на первый взгляд грозное, благодаря большим мохнатым бровям и крючковатому носу, было бы более привлекательным, если бы не постоянная сосредоточенность, которая исчезала лишь тогда, когда он отдыхал. Человек невероятной силы, он вместе с тем не любил показывать ее без надобности и нормально относился к людям, природой этим качеством не наделенным. Он был терпелив к подчиненным, мог подолгу объяснять и показывать приемы работы молодым, но ложь, лень и трусость выводили его из себя, и он становился непримиримым врагом людей, которые эти качества проявляли. Как человек, всю свою жизнь связавший с морем, к берегу он относился с некоторой опаской и чувствовал себя вне судна не в своей тарелке, за исключением мест постоянного посещения моряками. Судно было для него всем, особенно после того, как в блокаде потерял всю семью. Разумеется, это был асс своей профессии, для которого не существовало ничего невозможного, и это сыграло существенную роль для меня, ведь только одно общение с таким человеком учило многому.
       Судно стояло на котлоочистке и производило ремонт трюмов, часть экипажа находилась в отпуске. На судне оставались только подобные боцману одинокие, бессемейные моряки, почти все уже преклонного возраста люди, которое в то время на судах морского флота составляли основную часть экипажа. Работы было много, экипаж работал вместе с ремонтниками, а после окончания их работы еще долго исправлял их ошибки и устранял недоделки. Морской труд неблагодарен вообще, а то, что сделано ремонтниками, как правило, приходится переделывать.
       - Ремонтник выполняет работу за деньги и думает, прежде всего, о том, как бы ему больше заработать, то есть быстрее и больше сделать, - объясняет мне боцман. - Нам же нужно качество, без него потом в море наплачешься. Там цехов нет, придется все своими руками исправлять. Ремонтник этого не понимает, у него план, дети и жена дома есть просят. А у нас дом здесь, на судне. Судно оно не просто место работы, а еще и кормилец. Ведь это оно груз возит, а ты им только управляешь. Вот для крестьянина лошадь всегда была всем. Она на него работала, и он ее нередко любил больше, чем жену, потому что от нее зависело благополучие всей семьи. Вот отец мой на мельнице знал каждый гвоздь, каждую трещину в бревне. Бывало, в дождь ветер сорвет дранку с крыши, он дыру своей грудью закроет, лишь бы в мельню вода не попала. А работяги инструмент бросили, краску открытой оставили, в обед в коридоре чернь пролили, не убрали. А все почему? Своего у них ничего нет. Инструмент заводской, краска тоже, судно для них чужое, это только на митингах говорят - все вокруг колхозное, все вокруг мое. Хрена с два! Мое у него в штанах, а все остальное чужое. Вот и моряк, нонче, на флот идет за деньгой, ему на пароход плевать, если его гонять не будешь. И гоняю, а если меня завтра не станет? Вот ты зачем сюда пришел?
       - Я, Василий Иванович, хорошим моряком мечтаю стать, капитаном. Мир посмотреть. Я море люблю, оно красивое, - с обидой говорю я.
       - Ишь ты, капитаном. Капитаном это хорошо, да только дорога на капитанский мостик через матросский труд лежит. Из плохих матросов и капитаны плохие получаются. Труд матросский одну свою черту имеет, через него судно и морские законы познаются, любовь, и уважение к ним рождаются, без которых потом хороший экипаж не создать и людьми достойно командовать не удастся. Это хорошо, что ты о море с любовью говоришь, к морю моряку должен с уважением относиться, зла на него не таить, а насчет того, что оно красивое, это, брат, как сказать. Хотя все, к чему с любовью относишься, всегда красивым кажется, это верно. Ты вот смотри вокруг внимательнее, все подмечай, не только в работе, а и за людьми наблюдай. Люди они на первый взгляд все одинаковые, а в каждом их них есть такое, что и тебе сгодится. Вот Емеля, старший матрос-плотник, образования никакого, умом бог обидел, а зато другим наделил. Он дар бесценный имеет - дерево понимает, видит и слышит его. На парусниках ему цены не было, весь рангоут, словно книгу читал. Капитаны приглашали его мачты и реи на своих судах посмотреть, борт пощупать. Он насквозь видит, словно этот, как его - рентген. Все скажет, где трещины внутри, где устало дерево и в шторм сломается, где его червь внутренний точит. И знает, как его лечить и как из него полезные вещи для человека мастерить, как красоту его показать. Это, брат, от бога, а бог плохим людям много не дает. Только я тебе так скажу, людей хороших на судно набрать можно, да вот экипажа хорошего может и не получиться. Я многих капитанов повидал, бывали люди вроде и правильные, умные, а экипаж у них никудышней, а все потому, что людей подбирать надо, как колер, чтобы каждый был на своем месте. А твое место пока при мне, делай как я, как другие матросы, непонятно - спрашивай, да обиду не высказывай, если что не так. Здесь все привыкли друг друга уважать и ценят понятливых.
       Так говорил боцман, который с первых минут проявил ко мне интерес, быть может, по просьбе капитана или инспектора отдела кадров, но, скорее всего, просто оттого, что таким уж человеком он был и считал себя обязанным помочь любому матросу, ступившему на палубу его судна. Кроме меня на судне были на практике еще четверо курсантов школы мореходного обучения, возраста на пару лет старше. Они тоже в первый раз попали на практику, но боцман предупредил меня сразу же, чтобы я был с ними осторожнее, заявив при этом, что без его разрешения он запрещает мне сходить на берег. Его замысел я понял, он желал оградить меня от ребят, поведение которых было, прямо скажем, далеко от идеального. С учетом того, что район порта всегда считался не очень благополучным в городе, его опасения не были напрасными. Перед моим уходом он признался и в том, что хотел также привить мне привычку спать на судне и научиться подниматься ночью в случае необходимости.
       Работу мне давали для начала самую простую, за выполнение спрашивали строго, и уже на третий день боцман заставил переделать все заново, при этом в личное время, и мне пришлось пару раз потрудиться до двух часов ночи. Будили меня все равно в шесть утра, как будто ничего особенного не произошло. Не скажу, что я был рад этому, испытал стыд и обиду, считая, что о моих грехах можно бы сказать и раньше, но когда все закончилось, я понял, что сам виноват, будь я внимательней, ошибок можно было избежать. Первую неделю я уставал настолько, что к вечеру у меня каждый раз возникала мысль уйти с судна, но утром вновь бежал на завтрак и с началом работы забывал об усталости.
       Первое воскресенье все, кто оставался на судне и не был на вахте, проспали почти до обеда, а затем отправились в город, но у меня не хватило смелости просить на это разрешения у боцмана. Часам к шестнадцати он сам предложил пройтись с ним по причалам, посмотреть на суда. Мы бродили около четырех часов, и за это время я увидел и узнал много для себя нового. Тогда я впервые увидел легендарный ледорез "Литке", ледоколы "Волынец" и знаменитый "Ермак", парусники "Сириус" и "Кодор". На парусниках проводили тренировки матросы-практиканты из училища, осваивали работу на мачтах и реях. Передвигались они еще неловко и осторожно, и мне казалось, что я смогу сделать это гораздо лучше. Когда сказал об этом Василию Ивановичу, он рассмеялся:
       - Вот как. А я, когда меня первый раз послали наверх по вантам, скажу тебе честно, здорово струхнул. Добрался до марсельной площадки, глянул вниз и все, пальцы свело, ноги свинцом налились, дальше идти не могу. Сняли меня оттуда с трудом, я ведь уже тогда более шести пудов весил. Оставили за это без обеда, а ночью боцман разбудил, подвел к мачте и говорит, если не доберешься, как положено, до нока фор-бом-брам-рея, будешь всю ночь на вантах висеть там, где остановишься, до утра. А это, брат, четвертый снизу рей, высота метров двадцать. Часа два я потратил на это, а когда спустился, думал, что больше меня никто не заставит лезть туда во второй раз, но через две недели стал, как все бегать по вантам. Если не успеваешь, получаешь такой удар головой в самое больное мужское место, поэтому бежишь как миленький. К тому же в царском флоте в наказание чарки лишали, а матросская чарка была единственной отрадой на флоте. Повисел я в своей жизни на мачтах достаточно, сначала работая с парусами, а теперь с краской и кистью. На пароходах мачты всегда быстрее всего коптятся, а многие капитаны этого не любят. Думаю, и тебе еще придется и по вантам побегать, и за бортом повисеть, а потому и говорю, что в нашем деле без страха не обойдешься, только дурак не боится, потому что не понимает, что происходит. А преодолеть страх можно, только имея волю, а ее человек должен воспитать в себе сам, и первым делом сказать себе - НАДО! Вот мне лично, что надо? На флоте остаться, значит, сделать все, что от меня требуют, а уж если не будут требовать, значит, я и не нужен. Вот и весь секрет нашей жизни, раз нужен - живи, не нужен - на помойку! Вот и живи так, чтобы нужным быть.
       Немного помолчав, глядя искоса, какова будет моя реакция, он останавливается и поворачивает меня к себе лицом: - Ты вот хоть и малец, но уже умнее меня и знаешь то, чего я не знаю. Ты книжек много прочитал, а что в книжках про таких как я написано? Наш капитан меня иногда Ларсеном называет, а кто такой Ларсен, я, признаться, так и не знаю? - он недоуменно пожал плечами, - разбойник, что ли? А спросить его стесняюсь.
       - Да вы что, Василий Иванович. Ларсен это же капитан. У Джека Лондона, повесть такая есть, "Морской волк" называется.
       Боцман стоит удивленный, смотрит на меня с недоверием. - Если эта книжка про капитана, то причем здесь я, - задает он мне вопрос.
       Я теряюсь на мгновение, а потом говорю горячо, но не очень уверенно: - Капитан этот Ларсен, на вас похож. Сильный, властный, смелый и решительный. Видя, что что боцман еще сомневается, пообещал: - Да я вам книжку принесу, сами прочитаете.
       Боцман несколько успокоился, лицо его стало задумчивым, и мы прошли оставшееся до судна расстояние молча. Перед самым трапом он остановился, снова взял меня за плечо: - Ты это, мужикам нашим не говори про фор-бом-брам-рей, я это только тебе. Они же языкастые, изведут. А книжку принеси, только вот читаю я плохо, грамоте у жизни учился. Может, почитаешь, у тебя должно неплохо получиться, на язык ты востер.
       Книгу я попросил у Надежды Андреевны, заодно взяв у тети свою - "Соленый ветер" Дмитрия Лухманова, попросив написать дарственную надпись на книге Д.Лондона боцману, а "Соленый ветер" подписал сам. За две недели вечерами мы прочли их, и я с помощью этого человека открыл для себя, что книга может дарить хорошее всем людям без исключения, независимо от возраста и положения. На чтение приходили его друзья на судне, и нам порой приходилось из каюты перебираться в столовую команды. Обязательными слушателями были и дневальная Маша, и кок, который ради этого пожертвовал самым любимым свои увлечением - распитием спиртных напитков.
       Так незаметно я стал если не любимчиком, то признанным своим в экипаже. Вскоре мы с боцманом стали выходить в город, где подолгу гуляли по историческим местам. Он удивлялся моему знанию прошлого, хотя сам знал немало неизвестного для меня. Однажды я предложил ему пойти в гости к учительнице, на что он сначала ответил отказом, но потом согласился. Оделся во все лучшее и когда появился на палубе, я его не узнал. На голове берет, а в руках он держал голландскую морскую шапочку с помпоном, не зная, что лучше надеть. "Мужики" однозначно высказались за шапочку, и мы шли по порту под внимательными и восхищенными взглядами встречных. Выглядел он, конечно, очень эффектно и шел, к моему удивлению, полный достоинства, ничуть не смущаясь посторонних взглядов. В трамвае женщины откровенно разворачивались и глядели с восторгом, даже его возраст не был помехой. Я сам любовался им и гордился тем, что был рядом.
       Учительница встретила нас пирогами и чаем и была тоже очарована гостем, но виду не подавала. На фоне мебели, явно уступавшей размерами боцману, фигура его казалась огромной, и он, понимая это, старался, как можно меньше двигаться и сидел так, будто боялся раздавить кресло, в которое втиснулся с трудом. И все же, как человек бывалый он, не без помощи хозяйки, вскоре освоился, и беседа их приняла оборот, при котором я мог отправиться к тете, но дома у нее никого не застал. Оставив записку у лифтерши Кати, я вернулся, когда Надежда Андреевна читала боцману страницы из дневника Витуса Беринга. На столе стояла полупустая бутылка водки, и по числу рюмок я впервые обнаружил, что и моей учительнице ничто человеческое не чуждо.
       Расстались мы под вечер, до судна боцман молчал и только у трапа сказал, как мне показалось с большим сожалением: - А я вот такой женщины за всю жизнь так и не встретил. Куда уж нам, лапотникам. - В его голосе мне послышалась несвойственная для этого человека обида.
       - Василий Иванович, она вас обидела?
       - Да ты, что? - удивился он. - Разве такой человек способен на это. Просто есть люди, которые не чета нам, как-никак другого мира, а видишь, тоже хорошие. Нас всегда после революции как учили? Все городские, кроме рабочих, контрики, значит, враги, и сколько мы людей загубили только за то, что они раньше были богатыми да умными. Нам, говорили, барские все это штучки и нам они ни к чему и книжки читать потом будем, а сейчас некогда. Мы всему верили, тем более учиться действительно было некогда. Вот капитан наш, умница, но он столько, сколько она, тоже не знает. Это хорошо, что она учительница, значит, вас научит тому, чего мы не знали, что вам в новой жизни сгодится. А у вас другая жизнь будет. Ты только не смейся, я ведь в Бога стал верить, не совсем, правда, не так, как попы. Вот я ее и спросил, хорошо это или плохо. Знаешь, как она сказала? Раз у Вас есть в душе вера, то значит, он есть. Только, говорит, что у меня Бог другой, чем у попов и монахов. Ваш бог - это ваша совесть, говорит. Понимаешь, это моя-то совесть - Бог! Такого мне еще никто не говорил, и знаешь, я ей поверил. Вот ведь какой она человек.
       На другой день вечером в столовой команды собрались все, кто остались нас судне. В основном это были наши "патриархи" и кочегары постарше. После недолгих препираний боцман рассказал о нашем визите, причем чувствовалось, что он все еще находится под сильным впечатлением от моей учительницы.
       После рассказанного неожиданно разговорился старший кочегар Бойко, в голосе которого, как мне показалось, чувствовалась некоторая зависть и обида за то, что боцман не предложил ему пойти вместе с ним: - Это ты, Вася, правильно сказал, умные бабы, оно, конечно, хорошо, да только от них нам не всегда польза имеется. Нет, я о твоей учительше ничего плохого сказать не могу, и по нашему бычку, это про меня, видно, но я тебе так скажу - они есть, да не про нашу честь. Ты на себя посмотри и увидишь, что краб он и есть краб, да еще и старый. Они, умные, особую ласку любят, обходительность и слова там всякие заковыристые, а ты всю жизнь больше по-матерному, да по нашему морскому, соленому словарю выражаешься, нешто ей это интересно? К ним подход нужен особый, ухаживания всякие с подарками, а что мы своим бабам в портах дарим? За любовь да водку полюбил молодку, утром встал, глаза продрал и от страха убежал. Помнишь, что на воротах Бухенвальда было написано - "Каждому свое". Была у тебя одна любимая женщина, попова дочка, да ты и от той сбежал. Жену свою законную откудова взял, из деревни, которая в тридцать лет первый раз МА-МА с трудом написала. В городе ее только на грязную работу ставили, потому что институтов она не кончала. Может, ты за эти годы какой университет, окромя нашего, гальюнно-палубного, окончил? Давно ли еще вместо росписи крестик ставил. Что это тебя развезло? Один раз кофию с руки мамзели испил, и другой жизни захотелось. Поздно, Вася. Ты, почитай, лет на пятьдесят опоздал, а потому об энтой учитилке и думать не моги, зачем она тебе? Посмотри на себя, коряга старая, не сегодня так завтра тебя на берег спишут, неужто она тебя примет?
       - Ты чего несешь, мумия засушенная, - боцман возмутился до глубины души. - Я тебе что, про любовь толкую? Я про уважительность, ум и образованность говорю, про то, чего ты, дурья твоя башка, отродясь не видал. Только и знаешь, что лопатой махать, потому и понять этого никогда не сможешь. Женить меня собрался, тоже мне сводник нашелся. Зря я рассказал про нее, вам бы только в портки залезть, да за титьки подергать, а другого обхождения и не понимаете.
       - Ты, Вася, охолонись, - вступился за Бойко плотник. - Не пойму я тебя чего-то, чем он виноват. Целое утро ты нам про нее талдычишь, аль взаправду влюбился? По мне все бабы хороши, ежели не перечат, да только баб таких на свете нет. Меня в первый раз отец за блуд женил на немой. Поначалу все хорошо было, в доме тихо, баба была ничего из себя, ладная и работящая, а через месяц скучно стало. Скотина и та тебе голос подает, когда хозяина видит, а ее и не слышно. Ну, не выдержал я, дал ей тумака, а она даже не охнула, только головой покачала. От меня другие-то девки в любви слова ласковые говорили, а то и криком кричали, а тут не поймешь - хорошо ей или тяжко. Стало мне невмоготу, начал по ночам к другим бегать. В деревне, сам знаешь, долго не попартизанишь, и хотя в открытую супротив меня желающих не было, подловили в ночи ироды, за месяц едва отлежался. Антонина моя все время около сидела, благодаря ее заботе и не окочурился, а как поднялся, собрала узелок и к себе в соседнюю деревню ушла. Время было в гражданскую войну, остановился у них в деревне отряд матросский, а через неделю она с отрядом и ушла, сказали, к доктору ихнему притулилась. Я молодой был, долго не горевал, а через месяц душа зашлась, и такая тоска меня взяла, уснуть не могу, все вижу ее одну, а глаз вспомнить не могу. Стыдился, значит, ей в глаза смотреть, а от чего - и сам не знаю. Полгода маялся, а потом собрался и пошел в Питер, куда матросики ушли, думал, отыщу свою молчунью, а когда до Питера добрался, понял, где ее в таком городище найдешь. Устроился для начала строителем, потом на верфь Адмиралтейскую попал, мы в роду все плотники были и этому ремеслу обучались сызмальства. Хороший плотник он завсегда в цене и при деньгах, а раз так, то и с бабами фарт имеет. К тому же я еще и гармошкой баловался и на балалайке не дурак, среди рабочих девок на верфи первым женихом был. Выбрал я самую тихую среди них, и когда после свадьбы мы спать легли, понял я, что Анну бог дал мне за мои грехи. В постели-то она совсем молчаливой была, только целует и в глаза смотрит, словно Антонина. Зачем, говорит, Емелюшка, слова-то нужны, если и без слов все ясно. Ей, может, и ясно, а мне страшно, вместо нее Антонину вижу. От этого запил я, ну и во хмелю бить ее стал, она молчит, только слезы глотает, а мне от ее молчания выть хочется. Нанялся я на пароход и ушел, а вернее сбежал, не сказав ей ни слова. В разлуке понял, что грех от судьбы бегать, и когда через шесть месяцев пришел в Питер, отправился домой, да Бог меня наказал. Анна за месяц до моего прихода с лесов упала на стапель-палубу и убилась вместе с дитем, которого от меня носила. Я тебя, Вася, понимаю, учительница она умом богата и тем тебя взяла, да только ты подумай, что у тебя осталось. Силушка уже не та, от кораблядской жизни болячками, как ракушками, оброс, к городской жизни так и не сподобился. Не про тебя она, Вася, наши бабы потом, а не духами разными пахнут. Вот у них, - он указал на меня, - другие будут, как у наших командиров, вроде балерин да артисток расфуфыренных. А по мне это не бабы, надето на них слишком много, а развернешь, так и подержаться мужику не за что. Нет, Вася, умные да образованные не про нас. Плотник произнес последние слова с полной уверенностью в том, что основная часть слушателей с ним полностью согласна. Бойко, довольный поддержкой, покачал головой и положил руку боцману на плечо.
       Боцман сбросил руку и уже без прежнего запала произнес как можно убедительнее: - Да вы совсем из ума выжили, старые развратники, женить меня хотите. Я вам о человеке говорю, который не чета нам, лапотникам, а обхождение уважительное ко мне проявил. Меня бабы никогда не обижали, ни в чем не отказывали, а вот чтобы душу мою понять с первого взгляда, такого не было. Я, когда вышел от нее, знаете, о чем пожалел? Что не довелось учиться. Всё, думал, ни к чему, мы люди простые, деревенские! Дурные мы и пустые, и никому ненужные, от того и трезвоним, как рынды в шторм. Вы что хотите думайте, а я теперь знаю, что и среди женщин умные бывают.
       Тут внезапно вскочила молчавшая до сих пор дневальная Маша, которой были милы все наши "патриархи", но больше всех молчаливый плотник. Однако боцман для нее был олицетворением порядка, мужской силы и предметом на судне всем известного, обожания. - Это, что ж такое, Василий Иваныч, получается. Увидал учителку ладную, и бес в ребро. Она, значит, умная, а мы все дуры. Не ожидала я от вас такого. Книжки читать и детей учить, конечно, умной нужно быть, а кормить вас и убирать за вами ума не надо, значит, и дуры могут? Эх, Вася, Вася, старый ты стал, коли тебя мы уже не устраиваем. Ну, сказал раз о ней и ладно, а что ж ты талдычишь целый день, вот мужики и подумали, что ты умом тронулся. Тебя женишь! Сколько раз пытались, да не нашлась такая. Ты обчеству прямо скажи, надоели, мол, вы мне. Ну и надоели, да куды ж ты, Вася, от нас денешься? В монастырь? Да с твоими грехами туда и на порог не пустят.
       - Ты, Мань, не туда загнула, - заступился за боцмана Емеля. - Грехами, мы все одинаково богаты, и ты в том числе. Вася про любовь и не вспоминал, да и против нас ничего не имеет. За всю свою жизнь он привык сам баб заговаривать, а тут все наоборот, слушать ему пришлось. Он-то только тремя языками владеет - русским, морским и матерным, а встретил женщину, которая вроде и по-русски, да непонятным для него языком говорит, вот и оробел, чуть умом не тронулся. А мы тоже хороши, женить его собрались. Вот ремонт закончим, в море выйдем, и услышите, как запоет он другую песню.
       - И свернутся ваши уши в трубочку, а душа затрепещет, словно вымпел на свежем ветру, и раскроют рот от удивления молодые, и заткнут уши, чтобы не упасть в обморок, даже видавшие всё морские женщины, - подвел итог третий механик, человек хотя и молодой, но на судне считавшийся весьма образованным. - А я на стороне Василия Ивановича, потому что встречи с такими людьми любого человека могут заставить задуматься, как он жизнь свою прожил и для чего на свете живет. Так что вины его я не вижу, а разговор был очень полезным, во всяком случае, для меня. Я бы эту женщину на судно пригласил, вместо того, чтобы по десять раз один и тот же фильм смотреть.
      
       Не знаю, наверное, благодаря отчиму, к тому времени я имел опыт общения людьми, иногда не имеющими даже начального образования и вышедшими из неблагополучных семей и низов нашего общества, которых было принято называть простыми, и совсем не испытывал к ним неприязни. У них даже ярче проявлялись чувство дружбы, взаимопомощи, уважения. Среди них были непопулярны ложь и обман, презирались зазнайство, угодничество, подхалимство. Они редко обижали молодых и искренне пытались им помочь. С ними было просто и, я бы сказал, уютно в любых обстоятельствах. Многим в этом я обязан моему отчиму, для которого слово хороший человек было лишено ханжества, и для него было безразлично, какую ступеньку человек занимает в нашем обществе, был бы человек хороший. Среди них я научился не замечать ругательств, уметь разговаривать с нетрезвыми, выбирать аргументы в зависимости от аудитории. Правильность такого подхода к людям доказало и мое пребывание на судне, где тогда я общался в основном с рядовым составом.
      
       Между тем ремонт подходил к концу, и на судне стал собираться весь экипаж. Приехали старший механик, второй штурман, начальник рации. Ждали капитана, но он задерживался. Матросы были заняты теперь с утра до вечера, заканчивали покраску судна, набирали в трюмах рыбинсы, вымыли все судно сверху донизу.
       Я так и был на подхвате у боцмана и потому принимал, хотя и несущественное, участие во всех работах, что послужило рождением моего первого прозвища на флоте - хвостик. Оно не казалась для меня обидным, особенно после пояснения моего кумира: - Хвост вещь не постыдная, хотя и произрастает из срамного места. Он свое важное значения имеет, вот родись без него телок или жеребенок, тогда срам. Главное, кому он принадлежность имеет. Вот, к примеру, ежели черту, тогда плохо, а мой хвост, что моя рука. Сегодня тебя хвостом называют, а подрастешь, глядишь, и рукой моею назовут, что же здесь плохого. Это они полюбовному так - хвостик, а не хвост.
       Провожал в рейс свое первое судно с тайной надеждой еще встретиться с его экипажем. Они прощались как с равным, крепко пожимая мне руку, пока пограничники не попросили сойти на берег. Пожилой швартовщик снял рукавицы и протянул их мне: - Бери и отдай с пушки шпринг своего первого судна на счастье уходящим в море, и пожелай им удачи и возвращения. Теперь это главное, что им нужно. И не уходи, пока они не скроются из вида, тогда встретишь их непременно. - Я так и сделал, потому что очень хотелось подняться на палубу моего первого судна - парохода "Жан Жорес". И удивительнее всего, что встреча эта произойдет через несколько лет.
       Пребывание в должности юнги на судне еще более убедило меня в правильности выбора профессии. Теперь я твердо знал, что не отступлюсь от своего решения, и понял, что мне еще многое нужно понять и уяснить. После этого ближайшей моей целью стало окончание школы и поступление только в Ленинградское Высшее Инженерное Морское училище имени адмирала Макарова. И все же самым важным для себя я считаю, что именно благодаря знакомству с экипажем парохода "Жан Жорес" узнал я простую, но очень важную истину - судно это дом, в котором люди не только работают, но и связывают с ним, как правило, всю свою жизнь. И выжить в море без уважения и поддержки товарищей очень трудно.
      
       ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ
      
       В середине июля поездом Ленинград - Куйбышев я прибыл в Сызрань, где в военном городке Авиационного училища инструктором высшего пилотажа служил теперь мой отец. Впервые за все время после войны семья наша жила в нормальных, даже, как нам тогда казалось, в очень хороших условиях. Большой, удобный городок с уютными трех-четырех этажными домами находился на окраине города и имел все удобства, начиная от водопровода, канализации, до наличия прекрасного дома культуры, новой школы, бассейна, стадиона. В отдельных квартирах со всеми удобствами имелся газ, ванные комнаты, с верхних этажей из окон открывался красивый вид на Волгу. Городок состоял из двух комплексов, жилого, где проживали инструкторы, охрана, техники и преподаватели, и учебного с общежитиями для курсантов, лабораториями и тренажерами. Комплексы разделяла глухая стена, это было обусловлено тем, что в училище обучались иностранные офицеры-летчики: немцы из ГДР, венгры, болгары, чехи, китайцы, корейцы. Общаться с ними нам запрещалось, у них были свой стадион, свой клуб, свой бассейн.
       Я приехал в разгаре лета, когда стояла ужасная жара, от которой практически выгорела вся листва скверов, и спастись от нее удавалось только в доме или на Волге. Дома были сложены с учетом местных климатических условий, имели стены почти метровой толщины и хорошо хранили прохладу. Курсанты в это время находились в отпусках, а летчики, пользуясь хорошей погодой, много летали. Городок поэтому показался мне поначалу полусонным и тихим. Ребят моего возраста было всего шестеро, которые встретили меня как старого знакомого, и через два часа мы уже лежали под палящим солнцем на пляже, любуясь проходящими пароходами. Ребята понравились мне сразу же - все спортивного вида, симпатичные, образованные с хорошими открытыми лицами.
       Один из них, наш затейник Рашид Сулейманов станет потом руководителем Татарского Национального балета, другой Слава Ефремов - конструктором космических кораблей, Петр Смык - спортсменом и тренером по хоккею, двое будут работать за рубежом, один дипломатом, другой - в разведке. Завоевать их расположение мне не стоило труда, во многом мы были очень похожи, и уже в то время каждый из нас знал, к чему себя готовит. Не следует забывать, что мы жили рядом с летчиками, и всем нам хотелось прикоснуться к сказочному для ребят - полету на самолете. Именно то, что я уже летал с отчимом, прибавляло мне авторитета, так же, как мое пребывание юнгой на флоте. Однако с первых дней я понял, что среди этих ребят добиться признания будет нелегко, но к этому я уже подготовился, однако сделать первый шаг в нужном направлении пришлось не по своему желанию.
       Досуг мы проводили весьма разнообразно. В нашем распоряжении были в дневное время стадион, спортивный зал, Дом культуры, бильярд. Вечерами офицеры собирались на волейбольной или городошной площадке. Мы играли в составе сборной, но нередко и своей отдельной командой, которую усиливал кто-то из наших родителей. На эти матчи выходили, как правило, все жители городка, игра продолжалась много часов до темноты. В клубе нам отводилось время с утра до обеда, затем приходили жены офицеров, самодеятельность в городке была поставлена очень неплохо, ставили даже классику.
       Девочек нашего возраста в городке оказалось всего четыре, но зато каких. Все они были красивы и талантливы, двое отличные музыкантши, одна акробатка и гимнастка, а четвертая, Элеонора Кучумова, просто невероятно красивой, яркой и необыкновенно энергичной девочкой. Тонкая гибкая талия, изящные руки и шея, длинные стройные ноги, огромные темно-карие глаза, обрамленные длинными ресницами и красиво изогнутыми бровями. Прибавьте к этому пышные каштановые волосы, нисколько не портящий ее задорный, курносый нос, невероятно легкую, изящную походку и чарующий грудной голос. Ее мать, красавица, в которую влюблялись все без исключения мужчины городка, в свое время был актрисой Львовского театра, а здесь руководила драматическим кружком и помогала Рашиду ставить народные танцы.
       Элеонора обратила на меня внимание не сразу, но когда на концерте самодеятельности в День авиации я по просьбе ее матери прочитал свое стихотворение, она стала держаться ко мне ближе. Я стал бывать у них в доме и она, не смущаясь, входила в наш дом. Эля писала неплохие стихи, но все же больше всего ей удавались короткие рассказы, особенно о цветах и природе. Вскоре мы подружились и много времени проводили за чтением Паустовского и Волошина, рылись в городской библиотеке в поисках чего-нибудь новенького.
       К весне я опять затосковал по Ленинграду, но понял, что конкурировать с выпускниками ленинградских школ на вступительных экзаменах не смогу. Когда растаял снег, случилось то, что случается в моем возрасте: я понял, что влюбился. Эля еще более похорошела и, видимо, испытывала ко мне то же самое. Теперь я ни дня не мог прожить без встречи с ней. Любовь была еще детской и непорочной. Как ни странно, моя мать делала вид, что не замечает ничего, а вот мать Эли вызвала меня на откровенный разговор. Говорила она со мной как с взрослым человеком, объясняя возможные последствия и желая оградить меня и дочь от необдуманных поступков. Вначале я думал, что сгорю от стыда, но эта красивая и умная женщина делала всё настолько тактично, что к концу разговора я даже в присутствии Элеоноры освоился и перестал краснеть. До сих пор благодарен этой женщине, которая в мои неполных семнадцать лет сумела убедить меня, что любовь - не просто обладанье женщиной, а серьезное чувство, определяющее отношение любящих на многие года, а нередко и на всю жизнь.
       Но разум разумом, а когда руками и губами ощущаешь красивое и любимое тобой трепетное тело с горячей и упругой грудью, когда глаза любимой становятся зовущими и вся твоя плоть кричит и рвется наружу, устоять против зова природы трудно. Судьба и провидение неоднократно останавливали меня в последний момент. Но какими усилиями мне это давалось, знаем только мы с нею. За городком находился большой овраг, где протекал ручей, вдоль которого рос небольшой, но густой кустарник с ивами. На дне оврага было прохладно в любую жару. Мы с Элей часто спускались туда и искали наш самый любимый цветок, воспетую Паустовским мальву, которая росла на откосах под солнцем, и слабый запах ее смешивался с запахом полыни, горьким, казалось, как наша любовь. Мы прятались в тени деревьев, я осыпал ее лицо, грудь, тело поцелуями, доводя до экстаза, и убегал в степь на ветер и солнце, прыгал под откос с высоких круч в холодный песок и виноватый возвращался к ней снова.
       Увезли ее от меня внезапно, к родственникам на Черное море под Одессу, на все лето. Мне было обидно, что не дали проститься с ней, но ее мать сделала так намеренно, и с годами я пойму, что это, возможно, спасло нас от необдуманного решения. Мать уехала с ней вместе, а просить адрес у ее отца, заместителя по политчасти училища, я не осмелился. Надежду на встречу с Элей я буду сохранять целый год, пока перед самым поступлением в училище не узнаю от приехавших из Сызрани офицеров о том, что Элеонора в апреле следующего года, еще учась в школе, родила дочь от венгерского курсанта. Был большой скандал, отца демобилизовали, исключили из партии, курсанта выгнали. Они уехали во Львов, где в течение долгих лет Элеонора пыталась выбраться в Венгрию к отцу ее ребенка, который увидел дочь только через пятнадцать лет. Уже долгое время она живет со своим мужем, выходцем из старинного рода, на озере Балатон.
       Эля так и останется в памяти моей первой и еще детской любовью, воспоминания о которой греют душу, но уже не волнуют меня, как прежде. Да и Сызрань помнится городом, который я толком и не узнал, но военный городок Авиационного училища всегда вспоминаю с большим теплом. Не омрачило память и то, что здание нашего детдома было частично разрушено, а уцелевшая часть превращена в склад мясокомбината. Пройти на его территорию нам с отчимом так и не удалось, поскольку нам не поверили, что мы не собираемся полакомиться копченой колбасой.
       Через несколько дней мы с ребятами белой краской на красной кирпичной стене написали:
      

    ЗДЕСЬ С 1942 ПО 1946 БЫЛ НАШ ДЕТСКИЙ ДОМ

    и поставили подпись

    ленинградцы

      
       Судьба так и не сведет меня больше ни с кем из моих сызранских друзей, но кое-что о них буду узнавать от моей сестры, до которой доходили вести от ее школьных подруг. Бурная, стремительная весна, жаркое лето и суровая, сухая, снежная зима, остаются в памяти как приметы истинно русской природы среднего Поволжья. Часто вспоминаю дружных и доброжелательных жителей городка, живших одной семьей, общими заботами и праздниками. Впервые за многие годы там не разбился ни один летчик и не было ни одних похорон. Ничто не омрачало нашей жизни и, казалось, благословенное время, которого ждали те, кто пережил войну, наступило.
       Но опытные люди знали, что счастье не бывает бесконечным. Зимой, в масленицу, которую в городке праздновали дружно шумно, накрывая большой стол с блинами на краю оврага, после катания на больших санях сделанных из сдвоенных лыж самолета ЛИ-2, я случайно услышал разговор офицеров, прошедших войну, и слова замполита училища, Бориса Семеновича Кучумова, запомнил почти слово в слово: - Что-то мы живем в последнее время слишком счастливо и беспечно. Мир без войн это утопия, в которую даже нас, военных, пытаются убедить. Раз есть разногласия между государствами и политическими системами, всегда будет угроза конфликта, да и армии остаются слишком большими. А раз есть армии, войны неизбежны, потому что войны начинают не военные, а политики, которые сами в бой не ходят. Войны в нашей жизни еще будут и, дай бог, чтобы мы не ввязались в них без надобности.
       Эти слова были сказаны тогда, когда США и СССР имели атомные и водородные бомбы и шла титаническая работа по созданию ракетного оружия. Война уже шла, называемая Холодной, затяжная, изматывающая экономику государств и нервы политиков и генералов. Но нам, простым людям, она тогда казалась неопасной и несерьезной. Ужас прошлой войны прошел, а вера в победу мира была слишком велика.
      
       Я ВЕРНУСЬ К ТЕБЕ, ПИТЕР
      
       В то лето мы успели побывать на Кубани, у родителей отчима, но радости от поездки не ощутили. Старики были угнетены известием о сносе их домов, для расширения филиала завода сельскохозяйственного оборудования. Отчим, надев все ордена, отправился за разъяснениями в горисполком, но пришел оттуда раздраженным, и мы поняли, что визит оказался бесполезным.
       К моменту возвращения в Кропоткин меня ждала неприятная новость. Отца в очередной раз перевели на новое место службы в г. Сердобск Пензенской области, подсластив пилюлю повышением. Жилья, как обычно, сразу не предоставили, и родители решили, что я останусь жить и учиться у бабушки. Я попробовал не согласиться, надеясь все же уехать в Ленинград, но на этот раз мать была непреклонна. Пришлось согласиться, но этого решения я ей не простил. А время учебы в этом городе до сих пор остается самыми тягостным в моей памяти. Если бы не бабушка и дед, которые делали все возможное для меня я, наверное, все же сбежал бы, потому что думал об этом постоянно.
       Время тянулось ужасно медленно, спортом здесь не увлекались, и если бы не Раиса Деминская, моя Ассоль, я не знал бы, куда девать себя. Эта девушка понимала меня, как никто, и когда я был готов сорваться, всегда находила нужные слова. Конечно, она уступала Элеоноре, но в ней была своя красота, а отношение ее ко мне стоило многого и спасало от непростительных поступков.
       Школа, в которой я учился, считалась лучшей в городе, но все, что в ней делалось, было чистейшей показухой. Однако отчим был очередной раз в командировке, а мать твердила: - "Терпи, сынок!"
       Весна после холодной и ветреной с буранами зимы, была очень бурной, уже в начале апреля мы регулярно купались в Кубани, гоняясь за проплывающими с верховьев льдинами.
       Ожила надежд на окончание моей "кавказской ссылки", и меня все же решили отправить в Ленинград чтобы восполнить пробелы в знаниях в более "сильной" школе, но лето мне предстояло провести еще в одном новом месте - городке Сердобск Пензенской области. Проведя почти год в Кропоткине, я уезжал из него с облегчением, уверенный, что мое пребывание в Сердобске не будет длительным.
       Сердобск оказался маленьким городком, расположенным на холмах, с небольшим собором, остатками православного монастыря в пещерах да двумя промышленными предприятиями - Государственный часовой завод и номерной завод, производивший часовые механизмы для снарядов и торпед, которые были известны в стране. Когда я не без труда нашел дом родителей, то первой меня встретила сестра Танюшка, которая, словно петух, восседала на высоком заборе, командуя ребятами старше её. Узнала она меня с некоторым опозданием и, спрыгнув с забора, завизжала от радости на всю улицу так, что из раскрытых калиток выскочили на дорогу почти все хозяева рядом расположенных дворов. Мать радовалась не меньше, но дольше, чем мне хотелось - задержала меня на показ соседям. Отчим отсутствовал, в хорошую погоду летчики летом дома бывают редко, и мать долго расспрашивала меня про Кропоткин, даже забыв покормить, а потом спохватилась и началась вторая стадия встречи с кормлением блудного сына и продолжением беседы.
       По городу меня водила сестренка, которой нужно было родиться мальчишкой, она же познакомила с будущими моими друзьями, о которых писал отчим. Не вдаваясь в подробности, могу сказать, что эти пятеро ребят, мало в чем, уступали моим друзьям из Сызрани. Они были из среды высококвалифицированных рабочих, прекрасно воспитанные, хотя и не столь интеллигентные с виду, хотя над их внешностью и не трудились офицерские портные и парикмахеры. Однако это не помешало им стать в последующем людьми известными. Сын талантливого токаря стахановца Анатолий Денисов станет академиком и будет работать в Звездном городке, Виктор Михеев - служить в МИД-е, Коля Рудный к тридцати пяти годам возглавит часовой завод, а затем будет руководить большим военным заводом автоматики. Брат Анатолия станет известным оружейником, и его танковые пушки будут громить израильские колонны во время арабо-израильской войны.
       Но меня нестерпимо тянуло в Ленинград и я написал письмо Надежде Андреевне, прося у нее совета. Ответ пришел неожиданно быстро и несколько ошеломил меня. Она писала, что проживание мое в одной комнате у тети, где еще есть и сестра южной крови на год младше, может породить нежеланную ситуацию, неприятные разговоры и существенно повлиять не только на мою репутацию. Я не имею право осложнять их жизнь, они и так живут в стесненных обстоятельствах, в том числе и финансовых. Если не возражают мои родители, она была бы счастлива, если бы я пожил у нее, и готова принять меня в любой момент. Письмо было адресовано мне и родителям, поэтому я показал его им. Слушая, как мать всю ночь плачет за стенкой, я чувствовал себя неблагодарной свиньей и несчастным одновременно. Утром вошел в комнату к родителям и сказал только одно слово: - остаюсь. Больше всех обрадовалась сестренка, которая все лето старалась не отходить от меня ни на шаг.
       Потянулись дни, похожие друг на друга, скучные, как сцены невзрачной пьесы без смены декотраций. Я понимал, что при возвращении в Ленинград могу споткнуться на вступительных экзаменах. Несмотря на активное участие в общественной жизни школы, свободного времени у меня оставалось много, ритм жизни здесь, особенно зимой, был вялым. Оживить нашу жизнь старался отчим, с которым я часто ходил на охоту, а однажды в его отсутствие отправился один. Увлеченный преследованием по следу, я провалился в овраге под лед ручья на тридцати градусном морозе. Чудом добрался до города, но в больнице пролежал без сознания более суток. На мое счастье еще были живы врачи военной поры, которые и не в таких условиях вытаскивали раненных с того света. К их изумлению, я серьезно ничего не отморозил, но общее охлаждение организма было велико. Естественно, не обошлось без воспаления легких, очень серьезное опасение вызывали мои уши, которые болели так сильно, что казалось голова вот-вот лопнет, как арбуз. Левое ухо навсегда останется неполноценным и при малейшем охлаждении будет воспаляться.
       Я пропустил почти месяц занятий в школе, а те домашние задания, которые делал в больнице, восполнить потери не могли. Из больницы вышел только в конце февраля, когда прекратились сильные морозы. С наступлением весны все помыслы теперь были только о поступлении в училище. Оставалось успешно закончить учебный год и хорошо сдать экзамены. И с тем, и с другим я справился неплохо, правда, серебряной медали не получил, подвела болезнь и химия, но это для меня уже не имело значения.
       Выпускной вечер праздновали, как было принято, всем городом, с большим гулянием на берегу реки, примерно так же, как в Прибалтике празднуют Янов день. Хочу заметить, что почти никто из выпускников в этот день не выпил ни грамма спиртного, и это в глубине России, но так было в мое время, даже восемнадцать лет не давали права напиваться, как теперь делают и в пятнадцать.
       Документы для поступления училище я отослал на следующий день заказным письмом через Надежду Андреевну, а родители настояли, чтобы я поехал с ними в отпуск на Кубань, чего мне делать очень не хотелось. Однако обижать их и стариков не было желания тоже и, заручившись словом, что меня отпустят через три дня, я согласился, к тому же билет Кавказская - Ленинград был уже на руках. В дороге мне все время казалось, что опоздаю с приездом в Ленинград, и документы мои не будут приняты.
       Старики здорово сдали за этот год, особенно дед. Он совсем высох и стал похож на обиженного ребенка с лицом старого гнома. У бабушки сильно болели руки, она уже не могла поднять кастрюлю с борщом, но по-прежнему готовила потрясающие вареники, пекла блины, правда, уже не так ловко. Теперь если мать помогала ей, она не возражала, и мать старалась во всю.
       Через три дня меня провожали шумно, на перрон пришли многие ребята из школы, но Раисы не было, она сдавала экзамены в Краснодарский институт пищевой промышленности. Мать всплакнула, вытирала платком уголки глаз бабушка, балагурил как обычно пьяный Федор. Мне было немного стыдно за то, что совсем не испытывал грусти и хотелось, чтобы поезд быстрее тронулся. С годами пойму, что это одна из черт моего характера, прощаний я не люблю до сих пор, и всегда старался, чтобы они были как можно не продолжительней.
       Перед самым отходом поезда отчим, уловив момент, отвел меня в сторону и сказал серьезно: - Я очень рад за тебя, за то, что ты не изменил своего решения. Если бы я не стал летчиком, тоже пошел бы в моряки. Но сегодня я хочу сказать, что всегда буду ждать тебя. Однако знай: если вдруг ты не поступишь в училище, не возвращайся. Отступать нельзя, если решил, нужно идти до конца. Вот возьми деньги, на первое время тебе хватит, а нужно будет, сообщи, я всегда вышлю.
       - Спасибо, папа. У меня есть столько, сколько мне нужно для начала. Я не хочу обижать тебя, но ты ушел из дома только с буханкой хлеба и куском сала, а у меня есть гораздо больше. Нужно будет - попрошу. Для себя я уже давно решил, что возвращаться домой даже в случае неудачи не намерен, да и что бы я делал в маленьком провинциальном городке, в котором не было главного для меня - моря.
      
       НЕЛЕГКИЙ ЭКЗАМЕН
      
       В Ленинграде на этот раз меня никто не встречал, Неля и Игорь были в летних лагерях, и я знал, что в рабочее время не застану тетю и дядю дома. С вокзала направился к Надежде Андреевне. Ее дома тоже не оказалось, она входила в состав приемной комиссии Ленинградского педагогического института, но меня она ждала и оставила ключи у дворника. В дороге я почти не спал, намереваясь сразу же направиться в училище, но все же решил сначала поговорить с учительницей и услышать ее советы. В квартире было тихо, на столе, как всегда, стояла корзиночка с печением и лежала записка для меня, где сообщалось, что она меня ждет и просит никуда не уходить без встречи с ней. Я заволновался, не произошло ли чего серьезного, может, вернули мои документы. Приготовив чай, выпил его и незаметно для себя уснул в кресле.
       Разбудил меня осторожный стук на кухне. В городе стояли летние ночи, и в комнате еще было сравнительно светло. Сквозь приоткрытую дверь я увидел спину Надежды Андреевны, хлопотавшей у стены. Я прошел на кухню, стараясь ступать как можно тише, но она услышала шаги и обернулась.
       - Ух, как ты вытянулся. Почти настоящим мужичком стал, - улыбаясь, промолвила она и взяла меня за плечи. - Как чувствуешь себя, великий охотник Чингачкук, обязательно расскажешь мне про свою знаменитую охоту. И не смущайся, твоя мать написала тете, а та поведала мне при встрече - часто вижу ее на трамвайной остановке после работы. Я взяла новые классы и теперь работаю во вторую смену, вот мы и встречаемся. Садись, поужинай со мной, - устало сказала она. - С этими экзаменами забудешь правила хорошего тона - не есть на ночь, а ничего не поделаешь, я так и не привыкла обедать в столовых. Уже сколько лет ем лишь то, что сама готовлю.
       - Да я что-то есть не хочу, - соврал я. - Может, лучше к тете сбегаю.
       - Ну, уж нет. Я тебя, на ночь глядя, людей беспокоить не пущу. Ты не волнуйся, я уже консьержке Кате позвонила, чтобы она передала, что ты доехал благополучно. Давай-ка, лучше накроем стол да отпразднуем твое окончание школы, заодно и поговорим о наших планах, а говорить есть о чем. Через полчаса она поставила на стол тонко нарезанную жареную картошку с кусочками рыбы и свежие листья салата с веточками укропа. Улыбаясь, достала бутылку белого вина, явно припасенного для данного случая, и сев во главе накрытого в столовой большого стола, торжественно произнесла:
       - Разливайте вино, молодой человек, в запотевшее лоно бокалов, как говорил в дни нашего знакомства поэт Андрей Белый. Выпьем с Вами за начало новой жизни, в которую вступаете тогда, когда, кажется, наступают лучшие времена. Детство Ваше закончилось и пришла самая прекрасная пора для романтиков и мечтателей, к которым, сударь, принадлежите и Вы. Нет, нет, не спорьте, - видя мое желание возразить, прервала меня Надежда Андреевна. - Несмотря на то, что детство твое было не очень счастливым, оно оставалось относительно беззаботным, ведь ты рос в благополучной семье, окруженный заботой близких. В то же время ты знаешь, как вести себя и в неблагоприятных ситуациях, время войны и детского дома оставляет свой след на всю жизнь. Давай выпьем за твою удачу и за то, что как бы ни было трудно, ты не отступишь. Я в это верю и думаю, что ты к этому почти готов.
       Свой бокал я выпил полностью, хотя пил вино только во второй раз. Видимо, учительница поняла это и больше мне не наливала.
       - Знаешь, вы будете жить в очень интересное время, продолжила она. - В отличие от нашего героического и одновременно трагического, оно будет, я бы сказала, романтическим. Так всегда бывает, когда заканчиваются большие войны. Я надеюсь, что мир станет более открытым и, наверное, более справедливым. В мире столько интересного, что одной жизни не хватит, чтобы все познать, а тем более понять, но стремиться к этому нужно, и я хочу, чтобы ты помнил это и никогда не останавливался на достигнутом. С годами ты поймешь, что упущенное всегда очень трудно вернуть, а чаще всего просто невозможно.
       Она замолчала на минуту, затем внезапно спросила: - Скажи мне, твоя мать говорила когда-нибудь с тобой о твоих предках или прошлое для тебя окружено тайной?
       Вопрос поставил меня в затруднительное положение. В нашей семье часто говорили об отце, о его братьях, погибших в войну, но мать строго оберегала меня от знания нашего происхождения и прошлого деда и бабушки, и почему-то побаивалась своей старшей сестры. Дома постоянно подчеркивались необходимость быть верным партии и коммунистическим идеалам, и вместе с тем мать панически боялась моих знакомств с детьми "простых" родителей, твердо убежденная, что бедность порочна. Даже мне, мальчишке, было нетрудно уловить эти противоречия, но зная обидчивость матери, я старался не расспрашивать ее о прошлом. Когда же я находился у тети или общался с Марией и Настей, мне многое становилось еще более непонятным, и догадывался, что мать многого не договаривает. Тетя Лида лишь однажды, прочтя письмо от матери, не зная, что я вошел в комнату, сказала дяде: - Тоня неисправима. Она все опасается, что наше прошлое испортит сыну карьеру, вот и пытается воспитать его верным только партии и не понимает, что ошибается. Миша так бы не поступил, а Лева весь в него, - тут она заметила меня и замолчала.
       Все это пронеслось в моей голове сейчас. От выпитого вина в голове слегка шумело, и легкое опьянение придало мне смелости: - Нет. Мама не очень любила говорить об этом. Надежда Андреевна! А вы можете сказать мне, что связывает вас и нашу семью? Почему моя мать и тетя что-то утаивают от меня?
       Она глубоко вздохнула, встала и подошла к старому резному комоду. Открыв верхний ящик, достала фотоальбом в сафьяновом переплете бордового цвета и положила на стол рядом со мной, пододвинула ближе свой стул. Перевернув несколько страниц, указала на фотографию. На ней изображалась большая группа девушек в красивых белых форменных платьях с кружевными воротничками и несколько важных женщин, среди которых в центре выделялась одна с широкой лентой через плечо. Внизу четкими буквами красовалось: "Соб. Изд. Фотогр. и худож. Фото т. К. А. Фишеръ. Москва-С. Петербургъ. 1909 г."
       - Смотри внимательней, узнаешь третью слева в первом ряду? - сказала учительница, указывая вязальной спицей. Я скорее догадался, чем узнал, что это была Надежда Андреевна.
       - Верно. А теперь смотри внимательней на четвертую, кого она тебе напоминает?
       - Очень похожа на маму.
       - Да, это твоя бабушка Нина Николаевна Воробьева. Она была старшей среди нас. Мы на Бестужевские курсы шли прямо из Смоленского института, а она приехала из Твери. Здесь мы в день окончания курсов, а эта дама с лентой сама императрица. Вторая справа от нее стоит твоя любимая Мария, она была самой талантливой из нас, красавица, от которой сходили с ума даже знаменитые волокиты. Она же была тайно влюблена в одного из морских офицеров Императорского флота, близкого к Колчаку и вечно пропадавшего в арктических экспедициях. Когда он однажды не вернулся, она поклялась не выходить замуж и отправилась в путешествие по Европе, зарабатывая хлеб свой преподаванием в семьях русских дворян. Вернулась из эмиграции только в 1924 году. Она приходится двоюродной сестрой твоей бабушке.
      

    0x01 graphic

    Антонина Павлова-Либман 1928 г.

      
       А вот в центре наверху стоит еще один человек, который сыграл в жизни вашей семьи очень важную роль. Это подруга Марии и бабушки, Антонина Андреевна Либман-Павлова, родственница твоего деда по матери. После революции она сначала ушла в монастырь, но затем пошла, учить детей в сельскую школу и с 1924 года жила в семье твоего отца, помогая воспитывать многочисленных детей. Именно благодаря ей, все мальчишки получили хорошее образование и знание языков, позволившие им быстро сделать карьеру. Кстати, маму твою назвали в ее честь, дедушка и бабушка очень ее уважали.
       Нина Николаевна умерла после известия о смерти мужа Павла Павлова. Сестра Павла Павловича, Татьяна Николаевна, в 1919 году взяла твою мать и тетю Лиду к себе. Она еще до революции против желания родителей вышла замуж за мастера Путиловского завода и сбежала с ним из дома. Своих детей у них не было, и когда девочки остались сиротами, она воспитывала их. После 1920 года из-за голода они перебрались к родным под Тверь, где у Павловых было небольшое родовое поместье, но в Гражданскую войну поместье разграбили, тогда они перебрались подальше от города, в Максатиху. Там ее муж организовал кузницу для ремонта сельскохозяйственной техники. Он был неплохим хозяином, имел лошадь, скот. До коллективизации он не дожил, а вот Татьяну Николаевну раскулачили и сослали в Хакасию вместе с твоей матерью.
      

    0x01 graphic

    Павловы - Павел Иванович и Татьяна Егоровна - дедушка и бабушка

      
       Она замолчала, словно думая, стоит ли продолжать разговор дальше и, помолчав, продолжила, уже не касаясь моей семьи: - Когда наши возлюбленные ушли в 1914 году на фронт добровольцами, мы все стали сестрами милосердия. После Октябрьского переворота могли уйти с Белой армией, но решили остаться в своем городе. Преподавали в военных учебных заведениях, а потом в Военно-Морской Академии. После убийства С. Кирова Марию меня спасло вмешательство Жданова и то, что тогда мы преподавали на курсах у чекистов. Тетю Лиду, она работала в аппарате Смольного, отправили подальше, в Армению.
      

    0x01 graphic

    Любимая учительница Надежда Андреевна 1916 г.

      
       - Одно время мы жили все вместе на Большой Конюшенной, недалеко от Эрмитажа, но в город после двадцатых годов работать и учиться приехало пол-России. О "бывших", вроде нас, особенно не заботились и выселяли из квартир наших предков, а уезжать из Питера мы не хотели. Для русского человека Родина и этот город всегда были святы. Они даны судьбой и Богом, любить их нужно такими, какие они есть, и беречь, потому что других у нас все равно уже не будет. - Она захлопнула альбом, поставила его на место и налила себе остаток вина.
       - Запомни этот альбом. Я отдам его тебе, когда ты окончишь училище и заведешь семью. Думаю, что до того времени еще доживу, должна дожить. А мать прости, она многое не помнит или не хочет помнить. Так проще жить. Кажется, что проще. Она потянулась к комсомолу, потому что ей были по душе коллективизм, романтика и власть, которую давала принадлежность к этой молодежной организации. Отец твой погиб убежденным коммунистом, он искренне верил в коммунистическую идею. Помни, что своему народу и Родине можно служить по-разному, но делать это нужно обязательно честно, не обманывая себя. Большинство народа в семнадцатом году выбрало советскую власть, а это значит, что она народная и нам нужно было с ней согласиться. Такой же выбор может стать со временем и перед вашим поколением, ведь многие в мире считают, что жить нужно иначе. Помни всегда, что ты русский и предки твои служили только России. Род твой по матери был известным, можешь найти сведения о нем в большом русском словаре Брокгауза и Ефрона. Были среди Павловых воеводы, врачи, писатели, общественные деятели и священнослужители. Мать твоя боится, что это скажется на твоей карьере, но я обязана сказать тебе всё, потому что верю - настанет время, когда русские люди вспомнят о прошлом, и вновь будут гордиться своими предками. Однако знай, что пока говорить об этом рано и небезопасно.
      
       Все, что рассказала мне учительница, было мне совершенно неведомо и показалось тогда не столько невероятным, сколько не очень существенным. В моем возрасте прошлое представлялось не главным, больше всего тогда меня волновало, что будет завтра. Рассказанное Надеждой Андреевной я в свободную минуту запишу в дневник и на довольно долгое время забуду. Через несколько лет спрошу об этом мать, но разговор не состоится. Уклонится она от ответа и позже, как всегда без объяснений, и только за несколько лет до смерти сама заведет разговор на эту тему, но опять многого не расскажет. Тетя тоже была не слишком разговорчива и откладывала разговор до лучших времен, как и мать, опасаясь за мою карьеру. Обе они так и уйдут из жизни, оставив лишь несколько фотографий да листки писем. Мы не имеем права осуждать их, такая доля им выпала, и они как матери заботились о будущем своих детей. Поэтому я бесконечно благодарен моей учительнице за ее смелый по тем временам поступок, ведь она брала на себя ответственность за мое будущее. Так у меня в восемнадцать лет появилась тайна, которую я хранил много лет, пока не узнал, что всесильный КГБ СССР знает об этом гораздо больше, но не оборвал мою карьеру, уважая память моего отца и павших в войну его братьев. Да к тому же и сам я не давал повода сомневаться в моей лояльности к существующему строю, честно исполняя долг перед своей родиной, как и положено русскому человеку.
      
       Утром я отправился в училище. В проходной, проверив паспорт, направили в приемную комиссию, где меня ожидал неприятный сюрприз. Высокая и строгая секретарь, взглянув в мой паспорт, ничего не объясняя, протянула повестку из военкомата, в которой мне предписывалось с ее получением явиться в Московский районный отдел военкомата г. Ленинграда. Еще до конца не понимая, что происходит, я поехал по назначению. Дежурный направил к начальнику, и через минуту я уже сидел перед нашим покровителем стрелковой школьной секции, который встретил меня как старого знакомого. Я пробыл у него более часа, упираясь, как мог, но он остался неумолим, доказывая, что мое место только в военно-морском училище имени Фрунзе. В ход шли многочисленные аргументы - от необходимости отдать долг отцу до чести стать выпускником знаменитого Петровского морского кадетского корпуса. Окончилось все очень прозаично, в советском духе - партия приказывает, комсомол обязан ответить - есть. Я вышел из кабинета, узнав, что мои вступительные документы изъяты из приемной комиссии ЛВИМУ и направлены военкоматом в училище имени Фрунзе, куда я обязан явиться в течение двух дней, как лицо, подлежащее призыву.
       Лучшее училище военно-морского флота СССР встретило меня равнодушно, как встречают стальные двери кораблей, надежно отгородив тебя от прежней жизни. Еще не сдав вступительных экзаменов, не приняв присяги, мы попали под неусыпный надзор старшин и мичманов, которые своим поведением словно целенаправленно внушали отвращение к будущей профессии и образу жизни. Наверное, они должны были внушать трепет и беспрекословное повиновение, но во мне, сравнительно хорошо знавшего настоящую жизнь военных, такое поведение вызывало только внутренний протест. Бесцельная муштра вместо самоподготовки, хождение строем под громкие и грубые окрики старшин в столовую, запреты на выход из аудиторий, казармы, закрытые дворы делали училище похожим скорее на штрафную роту. Попытки развеять эти впечатления прогулками по трем дворам и экскурсиями в роскошные залы с многочисленными портретами адмиралов русского флота были уже бесполезными, к тому же затворничество продолжалось. Усатые дядьки, похожие на фельдфебелей, продолжали ежедневно и ежечасно крепить мнение, что многие из нас попали не туда, куда надо. Бежать отсюда было невозможно, да и документы наши находились в канцелярии, доступ к которой охранял матрос с карабином. Более реальным казался другой план - завалить экзамены, хотя это грозило направлением на действительную службу во флот, а служили тогда там целых четыре года. Вскоре для наглядного примера отчислили на флот группу энергичных абитуриентов лишь за то, что на глазах старшин они затеяли игру в "слона" и при этом так наловчились, что запрыгивая друг на друга, перемахнули трехметровый забор. "Слона" запретили, а самых активных участников, как выразился усатый нянь по прозвищу "Пришибеев", направили служить во флот рядовыми.
       После этого на утро я очень вяло и неуверенно отвечал на физике, так и не решив задачи, сколько киловатт затрачено на нагрев утюга в 300 ватт для отглаживания флотских штанов. Преподаватели в погонах пошептались, посмотрели на меня с жалостью и отпустили с миром. К вечеру на доске результатов я с удивлением обнаружил против своей фамилии "хорошо". В сочинении, перед тем как его сдать, я нашел семь грубых ошибок, не считая отсутствия запятых, но опять получил четверку. Оставались еще математика и ненавистная мне химия. На математике, ознакомившись с моим черновиком, инженер-капитан второго ранга с головой, словно биллиардный шар и большими навыкате глазами, с ехидством спросил, учился ли я в школе N 245 нашего славного города. Получив утвердительный вопрос, он шепнул мне на ухо: - Надеюсь, прозвище "гриб", так звали нашего математика, вам что-то говорит? Мне тоже. Перестаньте дурить, молодой человек. У него математику знают даже его кот и собака. Я ставлю вам отлично, и проваливайте, симулянт.
       Окончательную точку поставил комсорг училища, он же физорг, поведав мне, что я буду, принят несмотря ни на что, поскольку имею первый разряд по стрелковому спорту и скоростному бегу на коньках. К тому же замполит училища в курсе того, что я активно занимался общественной работой. Его заявление потрясло меня, и ночью мне приснился кошмарный сон. Пятнистая корова совершала немыслимые пируэты на коньках и, хохоча мне в лицо, стреляла в ведро с молоком из спортивного пистолета системы "Марголина". Я стоял в эполетах и затыкал дырки в ведре флажками, а усатый старшина грозился отправить меня в штрафную роту, если я не донесу ведро с молоком до экипажа.
       Кошмар приснился не случайно, перед обедом зачитали приказ, по которому я в числе других, не набравших двадцать три балла, зачислен не на штурманский факультет, а на минно-торпедный. С минами мое знакомство закончилось еще много лет назад в Клоога, когда разорвавшаяся в костре мина оставила на моем теле шесть шрамов от осколков, а торпеды меня совсем не интересовали. И я пошел к замполиту, в глубине души не испытывая никакой надежды на благополучный исход. Но, как говорила Мария, хороших людей много, просто они так не бросаются в глаза, как плохие, и капитан первого ранга Сержин меня понял, хотя мои приключения на этом не закончились.
       После 25 дней пребывания в училище им. Фрунзе я вышел на волю, правда, в сопровождении младшего лейтенанта, который увез еще несколько таких же, как я, в другое, еще более помпезное, хотя и не до конца восстановленное здание Екатерининского дворца в Пушкине. Там располагалось другое военно-морское училище, из стен которого я вышел в тот же день, благодаря Сержину, его другу начальнику Пушкинского Радиотехнического училища и начальнику ЛВИМУ Кошкину. К экзаменам в ЛВИМУ я был допущен в порядке исключения. Через три дня получил на руки выписку из приказа о зачислении меня на первый курс судоводительского отделения. Правда, далось мне это нелегко - сдавал по два экзамена в день, зная, что получив первую тройку, буду обязан забрать свои документы обратно. Я с трудом верил в чудо, и радости моей не было предела. До начала занятий оставалось еще около месяца и чтобы не попасть на глаза военкому, по совету тети и учительницы, я по путевке Московского райкома комсомола отправился вожатым в пионерской лагерь в Луге.
       Три недели я впервые в жизни зарабатывал хлеб своим трудом, безмятежно командуя пионерами детского дома, не предполагая, какой удар еще готовила мне судьба. Встреча с детдомовскими детьми даже обрадовала и еще раз убедила меня, что среди этих ребят очень много таких, которые достойны другой жизни и настоящей дружбы, хотя многие родители стремились оградить от них своих детей. К великому нашему стыду обыватели всегда путались, да и до сих пор путаются в понятиях беспризорник и детдомовский. И в том, и в другом случае за то, что он стал таким, ребенок не виновен. В то время детей не бросали, как сейчас, и в детские дома при живых родителях они попадали редко. Все детдомовские твердо знали, что у них нет ни отца, ни матери и самым страшным словом для них было "безродный". У них было одно, что всегда делало их равными с прочими - Родина. Поэтому для меня они навсегда останутся такими же, как я, моя сестра, мои друзья. Наверное, поэтому мы всегда отлично понимали друг друга. Этим детям во многом приходилось отвечать за себя гораздо раньше, чем нам. Именно при общении с этими детьми мне стало ясно - детство окончилось, а с ним этап моей жизни, который был связан с войной и нелегким послевоенным временем потерь и надежд. Моя жизнь в эти годы состояла из многочисленной перемены мест, школ, обретения новых друзей только для того, чтобы потерять их через короткое время. За эти годы мне пришлось познать все типы советского жилья, кроме тюрьмы, - от индивидуального дома, детского дома, хорошей ленинградской квартиры до коммуналки, барака, крестьянских русских и не русских изб, кубанской мазанки. И все это воспринималось как осознанная временная необходимость с обязательной надеждой на лучшее. Мы видели и пережили многое: смерть и потерю дорогих нам людей, послевоенную разруху, голод, людскую жестокость, но верили в добро и справедливость, ибо так нас учили те, кто отдавал нам душевное тепло вместе с надеждой и бескорыстной любовью.
      

    0x01 graphic

    Последний день в семье 1955 г.

       Самые лучшие воспоминания на все годы останутся у меня о днях, проведенных с моими питерскими бабульками, в доме кубанской бабушки, в семье тети. Именно там были тепло настоящего дома, ощущение постоянства и надежности, не терялась связь прошлого и настоящего, а будущее обретало реальность в мечтах, благодаря этим мудрым и удивительным людям, чувству свободы, человеческого достоинства, которые они хранили, вопреки всему. Это они во многом помогли мне не растерять мечту и остаться верным ей, независимо от обстоятельств. Низкий поклон всем им, моим родителям и родным, друзьям, а особо моей любимой учительнице Надежде Андреевне, значение которой в моей жизни я пойму с годами и потому хочу закончить эту часть книги ее словами:
      
       Хороших людей гораздо больше, но для того, чтобы убедиться в этом, нужно уважать всех, кто идет с тобой рядом. Хороший откликнется любовью, плохой уйдет в сторону, искать себе подобных. Добро и зло могут существовать в жизни рядом, но никогда не уживутся в одной душе. Быть хорошим совсем не трудно, если хранишь в душе своей любовь и добро.
      
      
      
      

    0x01 graphic

      
      
      
       ОТ АВТОРА
      
       У моряка две жизни. Одна там, где кончается трап судна и начинается берег, другая там, где кончается берег и начинается Океан - на судне. Закончив учебу, моряк уходит в море молодым и с тех пор появляется на берегy только для отдыха или вынужденной стоянки.
       Время пребывания его на берегу сравнительно непродолжительно и однообразно, состоит из стоянок, не всегда для него понятных, как непонятно береговым людям, что так тянет моряков в море, где нет ничего, кроме воды и неба. Старые моряки, которые большую часть своей жизни провели в море, как правило, по меркам берега наивны, поскольку их зрелость проходит в море, на судне, где все просто и понятно, а праздники и будни имеют одно и то же лицо. К тому же в море при любых экстремальных ситуациях рядом всегда друзья и помощники, объединенные одной целью и готовые разделить все тяготы и неудачи. Поэтому если бы не стрессы в период стоянок в портах от бесчисленных проверок и семейных неурядиц, моряки были бы такими же долгожителями, как и горцы, ведь и в море много свежего воздуха, тишины и времени для того, чтобы заглянуть в себя.
       Вот почему старые моряки, в большинстве своем, сойдя на берег, где для них теряется смысл жизни, остаются невостребованными, их опыт и знания быстро теряют силу. Тело, привыкшее к постоянным нагрузкам и качке, жиреет, теряет способность противостоять многочисленным вирусам. От избытка неизрасходованной энергии, однообразия застаивается кровь, обедненная адреналином, становится вялым сердце. Они удивляют окружающих и раздражают близких наивностью и неприспособленностью к жизни на берегу, и никому невдомек, что эти смелые и сильные люди по существу никогда до конца не постигают образ мышления берегового человека, часто оставаясь неспособными к интригам и непостоянству. Берег они воспринимают как гавань, как причал, которые необходимы для временного убежища, пополнения запасов, в том числе и здоровья.
       У моряка две жизни, но обе, как и всё, однажды кончаются. Нередко это происходит вдали от дома, где, как правило, моряки умирают внезапно, не причиняя больших страданий и неудобств родным и окружающим. Одних принимает Океан, и его волны стирают память о нем, ибо могилы в нем безымянны. Других провожают в последний путь на берегу и нередко ставят памятники, по которым и не узнаешь, что их жизнь прошла в море. Немногие государства и народы хоронят моряков на специальных кладбищах. Нет такого и в Таллине, как нет памятника погибшим в море в годы войн, и только "Русалка", благодаря ее талантливому скульптору, напоминает о том, что многие остались в море навсегда.
       Пройдет еще немного времени, и в Эстонии не будут помнить о ее морском прошлом, о том, что многие тысячи ее мужчин провели в море всю свою жизнь, нередко до последнего дыхания. Морская профессия уже сейчас не престижна, а суда стали слишком дороги для такой маленькой страны.
       Мне не хочется, чтобы мои внуки забыли, что нас кормило море, суда и наша трудная, но интересная профессия, которую помогла выбрать уходящая ныне в забвение романтика. Ее ветры до сих пор дуют в мой парус, прошлое возвращается ко мне, и я вновь ухожу в рейс по волнам памяти СВОИМ КУРСОМ.
      
       В ТАЛЛИНСКОЙ МОРЕХОДКЕ
      
       Был последний день августа 1955 года, когда они вышли из вагона поезда Ленинград - Таллин на влажный после короткого дождика перрон вокзала древнего города, столицы Эстонской ССР. Утреннее солнце, еще летнее, но уже не такое жаркое, едва поднялось над густыми кронами каштанов привокзального парка, и в его свете Вышгород с Длинным Германом казался еще выше и могучее. От прогреваемого асфальта и прудов сквера поднимался легкий пар, придавая романтическую таинственность крепостной стене, которая, казалось, нависала прямо над ними и подавляла своей тяжестью. Пассажиров, как и прохожих, было немного, вскоре они будто растворились в тени парков и за городской стеной.
       На четырех приезжих парней с чемоданами никто не обращал внимания, и они стояли в нерешительности, словно не зная, куда идти, или очарованные древней красотой Вышгорода. Оставшиеся на перроне говорили на незнакомом им языке, отчего казалось, что они очутились в другом мире, где все было несколько иначе. Следует сказать, что ребята были отнюдь не провинциалами и не робкого десятка, но увиденное было для них новым и неожиданным. Только один из них, а это был я, твердо знал, что многое в этом городе начинается рядом, в трехстах метрах от перрона. Стоило только пройти узкой улочкой до Ратушной площади и улицы Виру, на которой вам обязательно объяснят, где находится Мореходное училище. Сам я, во время кратких поездок в Таллин в прошлом, в училище не бывал, но знал, что в этом городе моряка можно встретить всюду. Дал остальным немного опомниться, а если говорить честно, и сам залюбовался, слегка оробел перед стариной и торжественностью города, знакомого с детства, не позабытого за многолетнюю разлуку. Он всегда прекрасен в зелени парков и скверов, с большим количеством цветов летом, а особенно в то время суток, когда подсвечивается мягкими солнечными лучами, в которых его старинные здания и улочки обретают средневековую реальность. Но на этот раз я приехал сюда не любоваться им и потому первым поднял свой легкий фибровый чемоданчик и скомандовал: - Пошли, ребята.
       Так я вернулся в тот город, где впервые около памятника "Русалка" увидел с берега море и уходящие вдаль суда, дымящие высокими черными трубами. Прошло почти девять лет с той первой встречи, и я все это время оставался верен мечте, к исполнению которой теперь был близок, как никогда. Наверное, поэтому был спокоен, хотя и испытывал радостное душевное волнение, но особой робости перед будущим не испытывал. Я был убежден в том, что теперь все будет, как надо, и иначе быть не должно. А еще два дня назад случились события, которые казались мне катастрофой.
       Да, это была катастрофа, иначе то, что случилось в моей жизни 29 августа 1955 года, не назовешь. По возвращении из пионерского лагеря меня ждал вызов в Макаровское училище, который я расценил как начало наших занятий и примчался с надеждой выйти из него в форме курсанта первого курса. К моему удивлению, перед приемной начальника стояла группа ребят, проходивших вместе со мной мандатную комиссию, сильно взволнованная, без радости на лицах. Еще в коридоре я заметил немало молодых людей маленького роста с желтыми лицами и раскосыми глазами. Они по-хозяйски расхаживали вдоль моделей судов, не обращая ни на кого внимания. Меня oxватила неясная тревога, быстро нарастающая в предчувствии ужасного.
       Предчувствие не обмануло меня. Нас вызвали, чтобы объявить приговор: в связи с указанием свыше принять на обучение корейских и китайских студентов мы, как лица из наиболее обеспеченных семей, должны уступить им место. Нам предоставляется право поступить в следующем году без приемных экзаменов, о чем выдается справка.
       Потрясение, которое испытал тогда, помню до сих пор, но, видимо, оно заставило почти половину из всех неудачников остаться у дверей начальника. Нас пытались успокоить, убеждая, что с нашими оценками мы можем быть приняты в институты, где есть недобор, и многие разошлись, поспешая пополнить ряды студентов медиков и педагогов. Для меня перспектива стать архивариусом или дипломированным врачом была неприемлемой, и я решительно шагнул к дверям с надписью "Заместитель начальника".
       Мне невероятно везло, замполит выслушал меня внимательно и вышел к оставшимся несчастным. Все дружно уверяли, что у них выхода нет, и они если и уйдут отсюда, то только служить родине, что в принципе было реальной перспективой с учетом их призывного возраста. Оставив нас ожидать, замполит вошел в двери начальника ЛВИМУ и через несколько минут вернулся, сообщив, что судьбу нашу решит министерство.
       На второй день утром собралось человек двадцать. Нам предложили поехать в Таллин, где в Мореходном училище был недобор в группе с десятилетним образованием. Условие поступления в ЛВИМУ без экзаменов в следующем году оставалось при этом неизменным. Найдя меня глазами, замначальника вручил конверт с документами, сказал, что я назначен старшим, то бишь ответственным, и предложил выехать немедленно. Приказ министерства будет направлен в училище. Так мы оказались через сутки в Таллине...
       Как я и ожидал, где находится училище, объяснил морской военный патруль, который для чего-то проверил наши документы. Когда лейтенант, возвратив их мне, взял под козырек, я ощутил себя принятым в морское братство, хотя отдание нам чести этого вовсе не означало. Таллин в то время являлся важной военно-морской базой на Балтике, и военные моряки были в городе многочисленной и важной категорией городских жителей, о чем я узнал еще от отчима, который относился к ним с уважением, которое передалось и мне. Военным в городе принадлежали целые районы, почти все гавани, и их влияние распространялось, практически, не только на жизнь города, но и на каждого жителя. Пройдет немало времени, пока торговый и рыболовный флоты Эстонии потеснят военных моряков, значительно ослабив их влияние. Пароходство и объединение "Океан" отвоюют у них гавани, что поможет Таллину стать более открытым городом.
       Парадный вход в училище был закрыт, и мы подошли к проходной во двор. Дежурный, курсант третьего курса, с черно-синей повязкой на рукаве белой форменки открыл небольшое окошко и, взяв наши документы, позвонил куда-то. Мы ждали недолго. Курсант-второкурсник, судя по нашивкам, не выпуская из рук винтовки Мосина, которая была почти на штык больше его роста, открыл вертушку, и мы через двор в сопровождении дежурного вошли в здание, где мне предстояло провести три года и окончательно распрощаться с детством. Этот момент станет начальной точкой долгого, на целых сорок восемь лет, курса нелегкой, но для меня счастливой морской жизни.
       В училище, в отличие от ЛВИМУ, было тихо. Пахло краской, побелкой и мастикой для полов. На красивой парадной лестнице с превосходными моделями парусников и сверкающим начищенной бронзой нактоузом большого старинного компаса несколько курсантов в парусиновой робе окрашивали балясины перил, не обращая на нас никакого внимания. Мы поднялись на второй этаж и подошли к дубовой двери с табличкой "Начальник училища". Дежурный распахнул ее и пригласил меня в приемную. Средних лет секретарь, со следами увядания на полном лице, не прекращая.печатать на большой пишущей машинке, пронзила меня взглядом больших черных глаз. Через несколько секунд лицо ее из приветливого изменилось на враждебное, что заставило меня насторожиться и приготовиться к обороне. Я, умышленно не торопясь, достал пакет и, стараясь держаться как можно увереннее, положил его на стол. Опытная секретарь, видимо, оценила мое поведение, и взгляд ее несколько смягчился. Указав место на диване, она вновь затрещала на машинке, с видом, будто потеряла интерес к моей персоне навсегда.
       Я не сел, только отошел в сторону, помня, как еще наша классная поговаривала, что не следует спешить садиться в присутствии старших, даже если это вам и предлагают. Хороший тон обязывает делать так только после повторного предложения и непременного ответа: "Спасибо, я подожду". Поскольку поведение секретаря особой вежливостью не отличалось, я промолчал и всем своим видом старался показать, что особого неудобства не испытываю, одновременно осматривая приемную.
       Она была скромной, с небольшим количеством мебели. Большой, высокий старинный и красивый дубовый шкаф со стеклянными дверцами выполнял, по-видимому, роль сейфа. Там стояли папки с личными делами. Самый нижний ряд с маркировкой "1-й курс" был заставлен не полностью, и часть папок с такой же надписью лежала стопкой на краю стола. Секретарь продолжала печатать, но я видел, что краем глаза она следит за мной. Наконец она закончила, резко вытащила лист из машинки и, не торопясь, подшила в одну из папок на столе. Взяв мой пакет, вскрыла его и стала внимательно изучать содержимое. Лицо ее потемнело и, не сдерживая раздражения, она произнесла, не глядя на меня:
       - У нас для своих мест нет, а тут еще вас присылают!
       В руках у нее было письмо с копией телеграммы министра. Это придало мне смелости, и я ляпнул:
       - Приказ не обсуждается, его выполняют.
       Она взорвалась от такой наглости:
       - Ты откуда такой взялся? Думаешь, что если с телеграммой от министра, то будешь меня учить? Здесь тебе не Москва и не Ленинград. Это Эстония. У нас своих министров хватает и ЦК, между прочим, тоже свой. Иди-ка ты, милый, за дверь и скажи дежурному, пусть отведут вас в экипаж. Там будете ожидать ответ нашего министра.
       Продолжать полемику было бесполезно, и я сделал, как она сказала. Экипаж училища находился на улице Вене, куда нас привел сменившийся курсант-часовой и передал в руки дежурного офицера, здоровенного майора с добрым лицом человека южной национальности, как мне тогда показалось. Тот проводил нас на второй этаж в кубрик, где спали на железных двухъярусных койках несколько человек в гражданской одежде. Показав нам места, он пояснил, что кормить нас будут только после того, как поставят на довольствие, то есть после приказа о зачислении. Поскольку мы уже кандидаты в курсанты, то и уходить из экипажа можно только с его разрешения, которое он нам и дал, сказав, где можно недорого покушать.
       Мы прошли в указанном им направлении по узкой улочке метров сто и увидели небольшое кафе, которых в то время в центре Таллина было немало. Двери были открыты, и мы шагнули в полумрак. Старые, но чистые стены, немного деревянных столиков на четверых без скатертей и клеенок, аппетитный запах тушеной капусты, жареной свинины и пива. Хозяин, старый эстонец с седой ровно подстриженной бородой, конечно же, определил нашу принадлежность к кандидатам в курсанты и предложил блюдо, которое было очень популярно в то время среди небогатых клиентов. Вскоре на столе стояли приличной величины тарелки со свиными рульками и тушеной капустой, дополненные дымящейся отварной картошкой. Не спрашивая, он принес четыре литровые кружки пива. Увидев наше смущение, промолвил:
       - Это от меня. Когда придете с моря с большими деньгами, угостите старого Эрнста хорошим ромом или шотландским виски.
       - А если нас не примут?
       Старик улыбнулся, достал из кармана кожаного передника дымящую трубку.
       - Если не примут, море большое. В нем места всем хватит. Настоящие мужчины домой отсюда не уезжают. Кто идет кильку ловить, а кому повезет, далеко в океан уходят селедку ловить или в загранку идут. А вы поступите. Вы уже настоящие мужчины, а до вас совсем детей в мореходку принимали, им я пиво только на третий год даю.
       Я пиво не пил, а другие "настоящие мужчины", насытившись и слегка осоловев с пивка, очень захотели погулять по незнакомому городу, забыв наставления майора. Да и мне не терпелось в первой самоволке показать им Кадриорг, "Русалку", а главное, увидеть вновь море. Шли пешком, вдоль трамвайной линии. Через двадцать минут мы уже стояли у "Русалки". Вот и встретился я вновь с настоящим морем, но на этот раз уже знал, что больше не расстанусь с ним надолго.
       И сколько бы лет не прошло с тех пор, я всегда волнуюсь, когда прихожу сюда. В ясный день или серый дождливый с порывами сырого Балтийского ветра, зимой, когда море покрыто льдом с вмерзшими в него судами, я вижу его таким, каким увидел в тот день. Вечернее, еще по-летнему теплое солнце садилось в проливе между Найссааром и Суурупи, окрашивая спокойную, чуть волнующуюся гладь залива в романтический цвет холодного пламени. Оно переливалось в воде, вспыхивая серебряными бликами, отчего казалось, что из глубины залива струится таинственный свет. На серых, высушенных солнцем валунах негромко базарили уставшие за день чайки, и крики их уже не были резкими, не нарушали наступающую тишину. Широкую гладь залива окаймляли удивительно красивые, покрытые яркой зеленью берега с аккуратными полосками песка пляжей, контрастирующими с пламенем воды и бархатом зелени. Воздух был кристально прозрачен и необыкновенно свеж, каким бывает в хорошие сентябрьские дни у моря ближе к вечеру.
       Рейд был чист, лишь несколько яхт бесшумно скользили в направлении Пирита да военные моряки со стоящего в Купеческой гавани крейсера проводили шлюпочные учения. От встречи с морем, от парусов и красавца крейсера на душе вдруг стало спокойно, страх быть непринятым прошел, и появилась уверенность в завтрашнем дне. Не знаю, сколько времени я простоял на берегу, но уже зажглись яркие огни в порту, когда свежий бриз остудил мое восхищение. Ребята ушли раньше, но я не удержался и, несмотря на вечернюю прохладу, выкупался, хлебнув уже остывающую соленую воду, словно причастился к чему-то светлому и дорогому.
       В экипаж я пришел тогда, когда в кубрике стали собираться ребята, пришедшие с хозяйственных работ на других объектах училища. Их было немного, и от них мы узнали, что основная часть вновь принятых находится в колхозе, а курсанты на практике. В училище осталось только немного ребят второго курса, в основном имеющих задолженности по экзаменам. Про нас, направляемых из Ленинграда, они еще не знали, но одна русская группа с десятилеткой укомплектована уже полностью. Других, из эстонской группы, было не видно, наверное, потому, что они пока еще жили дома. От этих новостей опять стало тревожно на душе, и я почти не спал ночь и встал рано. Приведя себя в порядок в туалетной комнате, в которой стояла длинная металлическая, похожая на поилку для скота, раковина с десятком кранов над ней, я понял, что от горячей воды по утрам придется пока отказаться. Но меня это не страшило, уже много лет поутру я обливался холодной водой, а здесь был бетонный пол, который не нужно убирать за собой, вода по желобу стекала в шпигат. Такие туалетные комнаты находились у каждого кубрика, где в среднем стояло до тридцати - сорока двухъярусных железных коек.
       Когда мы окажемся на втором курсе, экипаж достроят, койки поменяют на одноярусные, но душевых так и не установят. К холодной воде прибавится теплая, что значительно облегчит бритье и стирку, но в зимнее время мы всегда будем очень ждать банный день, который приравнивался к маленькому празднику. В банях на Леннуки и Вана Каламая можно было не только хорошо попариться, а если банный день совпадал со стипендией, то и побаловаться пивком, которое банщики выставляли нам, пока самые крепкие курсанты обрабатывали вениками в парилке командиров рот, -- они в баню ходили с нами непременно.
       Мои коллеги крепко спали, и я спустился на первый этаж. Часовой дремал у закрытых дверей, сидя на табурете и сжимая винтовку обоими руками. Дежурный офицер появился внезапно и бесшумно, потом я узнаю, что он прошел всю войну разведчиком в морской пехоте, и поманил меня пальцем к себе в комнату.
       - Рано встаете, курсант. Привычка или не спится?
       - И то и другое, -- ответил я.
       - Откуда родом, кто родители? Я смотрю, на вас одежда из нашего, армейского материала. Семья, наверное, военная будет?
       Он, не дожидаясь ответа, вздохнул и протянул мне эмалированную кружку крепкого горячего чая. Сахара не было, но пил я с удовольствием. Мы проговорили с ним около часа, хотя; если говорить правду, говорил больше я, а он слушал. К концу разговора узнал главное. Эстонская группа так и не была укомплектована, в Эстонии вполне хватало высших учебных заведений, причем неплохих. Так что мы можем не волноваться, примут нас обязательно.
       В училище мы пришли вместе со всеми и, как все, отправились на завтрак в столовую, которая находилась в подвальном помещении. До этого мне уже приходилось питаться в столовых училищ, где я уже побывал, и приятно удивился, что здесь не было алюминиевой посуды, и хотя большие столы накрыты клеенкой, тарелки были нормальными, а на завтрак подавали кофе. Следует уточнить, что этот напиток многие приехавшие из глубинки России не употребляли и заменяли чаем. Так что любители кофе имели возможность пить его в неограниченном количестве. Правда, первый год сахар нормировался, его, как и масло, давали по кусочкам, поэтому многие курсанты на всю жизнь сохранили привычку пить кофе без сахара, как, впрочем, это делают в мире многие. Впоследствии большие столы поменяли на четырех- и шестиместные, накрываемыми белыми скатертями с полным столовым набором, тонкими стаканами с подстаканниками, вилками и ножами.
       Пищу подавали официантки, курсанты только помогали чистить картошку, убирать помещение во время большой приборки. Для этого выделялся хозяйственный взвод, попасть в который не хотелось по причине раннего подъема, аж в пять часов утра. Как и положено, курсанту всегда не хватало еды и сна. Первое впоследствии компенсировалось открытием буфета, а на первом курсе решалось покупкой на небольшую стипендию кефира и батона белого хлеба, которые, как правило, делили перед сном по-братски. Но в целом проблем с питанием не возникало, кормили хорошо и разнообразно. При этом уровень питания из года в год улучшался, так же, как и многoe другое, что было связано с нашей курсантской жизнью.
       О том, что мы приняты, нам сообщили после завтрака, для чего по громкой связи меня вызвали к секретарю. Та теперь была намного приветливей, но все же не преминула напомнить, что мы как чужаки должны быть благодарны и обязаны оправдать доверие. Я поблагодарил ее, и мы заключили с ней мирное соглашение на весь период моего пребывания в училище.
       К обеду нас определили на работу. Меня назначили старшим группы "питерских" и отправили в экипаж на покраску коек. Через пару дней к нам присоединились остальные "питерские", но их было немного, всего шесть из двадцати. Три дня мы были довольно вольными людьми, свободно перемещавшимися по маршруту экипаж - училище и обратно, но на четвертый нас, как и всех вновь принятых, обрили наголо и одели в робу, не подогнанную по росту, отчего мы сразу же стали похожими друг на друга. Выглядели мы, как теперь я понимаю, ужасно, а главное, смешно, но, несмотря на это, страшно гордились принадлежностью к флоту. Огорчал только головной убор - бескозырка без ленточек, да и роба была без матросского воротничка - гюйса, но это означало начало карантина, а значит, и настоящей курсантской жизни.
       Когда заболел туберкулезом старшина, я стал старшиной роты судоводителей нашего курса. Рота стала самой большой по численности в училище. В нее входили две группы (взвода) - русская и эстонская, второкурсники с семилетним школьным образованием и две группы первого курса с десятилеткой. Как командира меня приняли, и все годы пребывания в училище ребята ни разу не выразили недовольства по поводу моего командования, чем я втайне горжусь до сих пор. Успехом считаю правило, которое потом соблюдал всю жизнь, - не требовать от других больше, чем от себя самого, и не позволять себе того, чего не разрешаю другим. Однако вряд ли бы мне это удалось, если бы не командир роты майор Давиденко, но о нем и других командирах после.
      
       Прежде чем продолжить рассказ о годах, проведенных в училище, отвлечемся на минуту. Желание рассказать и умение это сделать, разумеется, не одно и то же. Многие, кто обладает даром опытного рассказчика, знают, что в хорошем рассказе всегда есть доля вымысла, так же, как во вкусной пище приправа. Умелый "травила" сродни художнику и знает, когда и в какой мере необходимо насытить краски, уменьшить или увеличить число деталей и выдвинуть на первый план совсем незаметные, а чаще всего и не существовавшие в натуре элементы. Слушатель, как и зритель, не терпит однообразия, скуки, невыразительности. Ему подавай что-то особенное, неожиданное, и рассказчик обязан тонко чувствовать своего слушателя, подыгрывать ему и увлечь в желаемом направлении. Поэтому умелые рассказчики, как правило, люди достаточно образованные, наблюдательные, импровизаторы и психологи. Они, в зависимости от аудитории, дозируют действительность с долей вымысла или слышанного и виденного ранее, ни в коем случае не допуская передозировки. На судах всегда были такие "художники слова", которых ценили за неистощимую фантазию и юмор. Они скрашивали многомесячное однообразие, спасали от сплина и нервного срыва, заменяя психологов, столь необходимых для поддержания микроклимата в ограниченном пространстве с нелегким морским трудом. Вот почему капитаны очень ценили опытных инспекторов отдела кадров, которые, комплектуя экипажи, непременно включали в них одного - двух человек с такими способностями. И беда, если на судне вдруг не оказывалось таковых, отсутствие разрядки и положительных эмоций приводило к срыву, от которого, как правило, спасаются на судах пьянством.
       Следует отметить, что мы пришли в училище в том возрасте, когда тот или иной талант уже приоткрылся, и каждый знал, на что он способен. На нашем курсе к тому же были и те, кто уже поплавал на судах и знал флотскую жизнь во всех ее проявлениях. Ну, а там, где флот, путешествия, неожиданные встречи и приключения, там обильная пища для интересных историй.
      
       Уже в дни карантина, когда два месяца сидишь без увольнения, потребность в рассказах выявила заметных и любимых нами. Их на курсе нашлось немало, но самым знаменитым все же был непревзойденный и талантливый импровизатор, прекрасный актер и тонкий юморист, кумир нашего курса красавец Валентин Ерошенко. Молодежь во все времена больше верила своим сверстникам, и мы и верили в его рассказы больше, чем своим воспитателям. Судьба щедро наделила всем этого человека, сделав его любимцем не только женщин, но и всех, кто оказывался с ним рядом. Говорят, что талантливые люди редко счастливы и живут, как правило, трудно и недолго. Он не исключение и умер от капитанской болезни -- инфаркта на мостике судна, едва дожив до пятидесяти. Я вспомнил о Ерошенко не случайно, так как долгие годы при встрече с ним слышал много интересного, рассказанного с присущим ему блеском.
       Для меня годы, проведенные в училище, остаются в числе лучших, как и для многих, кто шел к ним также, как и я, готовил себя к работе в море. На нашем курсе таких оказалось больше, и потому отсев был незначительным, до выпуска дошли, за редким исключением, почти все. Этому способствовала атмосфера большой дружбы не только в группах, но и в училище в целом, независимо от специальности обучения. Я не помню даже пустяковых конфликтов не только среди однокурсников, но и с курсантами других курсов и, уверяю вас, что при наличии строгой, почти военной дисциплины, мы и понятия не имели о дедовщине.
       И что удивительно, не было даже драк из-за девушек, свойственных нашему возрасту, хотя это легко объясняется тем, что в "дамах" не было недостатка, курсанты в городе не имели конкурентов. Блестящие морские гвардейцы с крейсеров и эсминцев отошли на второе место и довольствовались красавицами из Копли, которых было достаточно на фабриках этого района города. Причина заключалась в основном в том, что в то время моряки заграничного плавания и рыбаки все больше и больше завоевывали авторитет самых перспективных и заманчивых мужей, заработки их росли с ростом флота. Проще говоря, сами того не ведая, мы оказались в нужном месте и в нужное время.
       Однако я не умалял бы и наших достоинств. Красивая форма, выправка, в меру строгая дисциплина, активное участие в спортивной и общественной жизни города выделяли нас среди студенческой молодежи, создавали славу "хороших ребят", которых можно не бояться в любое время суток, чего не скажешь о военных матросах и особенно о моряках вспомогательного флота. Когда те пребывали в нетрезвом виде, а в увольнении случалось такое часто, если не всегда, лучше было с ними не встречаться. У курсантов ТМУ нашего выпуска со спиртным были особые отношения, благодаря и нашим отцам-командирам, которые поблажки в этом деле не давали, но в основном еще потому, что в большинстве своем курсанты происходили из благополучных семей, всегда знали меру и, несмотря на молодость, очень немногие и редко напивались до безобразия. А те немногие из наших выпускников, кто злоупотреблял спиртным, не удержались на судах, да и в жизни оказались по той же причине на ее обочине. Но об этом отдельно, потому что на флоте особые условия, в которых спиртное играет не только негативную, а иногда и положительную роль, снимая чрезмерное психологическое напряжение, и нередко помогает спастись от самоубийства, но в итоге все равно безжалостно убивает, как правило, в расцвете сил. Впрочем, об этом знают не только моряки и рыбаки, а полярники и геологи потому, что в отрыве месяцами от близких, в тяжелых условиях работы, негативные эмоции накапливаются до предела, толкая человека на непредсказуемые действия.
       Но мы тогда еще многого не знали, и каждый день учебы приносил открытия, которые все больше и больше приближали нас к первому выходу в море. К Новому году мы уже походили на настоящих курсантов, щеголявших, по существующей тогда моде, в подогнанной по фигуре и росту форме, с некоторым нарушением уставных положений. Следует заметить, что Таллинское мореходное училище, далее для упрощения - ТМУ, было гражданским учебным заведением, но в то же время скорее походило на военное. Мы жили по законам внутреннего распорядка, определяемого статьями уставов Военного Флота, со строевыми занятиями, нарядами вне очереди, увольнением в город, подъемом флага и прочими атрибутами. Курсанта в то время за проступок можно было направить даже на гауптвахту, однако наши офицеры очень редко пользовались этим, но патрули первый год нас забирали вечерами довольно часто, так как в бескозырках и с курсовыми знаками отличия мы мало, чем отличались от военных курсантов.
       Однако все это не доставляло особых неудобств, за исключением, пожалуй, раннего подъема и обязательной зарядки, отсутствия увольнения в рабочие дни и перехода строем каждое утро в училище из экипажа и обратно поздно вечером после самоподготовки. Зарядку проводили в шесть утра, в любую погоду, прямо на брусчатке улиц Вене и Сяде. Уклониться от нее было практически невозможно, дежурный офицер и командиры рот, которые к подъему уже прибывали в экипаж, строго проверяли не только наличие своих подчиненных, но и соблюдение формы одежды, а на зарядке полагалось быть в тельнике и брюках. Только при температуре ниже минус пять зарядку проводили непосредственно в кубрике, где кое-кто ухитрялся "умыкнуть" десяток минут для сна за спинами остальных.
       Зарядку не любили и за то, что в это время командиры рот проверяли состояние брюк, одной из самых важных составляющих нашей одежды. Долгие годы на флотах многих стран клеш считался для флотских брюк самым главным "писком моды". Для незнающих поясняю: клеш -- это расширение нижней части штанины брюк ниже колен, что оказывает влияние на походку, делая ее характерной у моряков. В то время нормативная ширина этой части была равна 20-24 сантиметрам в зависимости от роста. Даже самые низкорослые среди нас доводили ее, путем вшивания клина, нередко до 35, а рослый Боря Морозов - даже до 40 см. Такая ширина штанин вызывала необходимость учебы специальной ходьбе. При переходе с ноги на ногу приходилось делать дополнительное движение переставляемой ногой в сторону, иначе можно было запутаться в собственных брюках и даже упасть.
       Сие надругательство, с точки зрения командиров, над самым важным предметом мужского туалета, делающим его похожим на женскую юбку, приводило в ярость наш офицерский корпус, который решительно уничтожал клинья, путем ампутации, используя вместо скальпеля лезвие бритвы. Проводилась такая экзекуция обычно утром или перед увольнением, но к следующему увольнению брюки вновь принимали прежний вид, приводя в восторг наших подруг и в ужас военных патрулей, которые проделать экзекуцию, как наши командиры не могли, но очень хотели.
       Безуспешная борьба с этим бедствием велась около двух лет, пока не появились "стиляги" с их брюками-"дудочками", которые одевались с мылом. Мы мылом пользовались только для усиления эффекта глажения брюк, но штанины похудели сразу до ширины значительно ниже уставной.
       С форменками наблюдалась обратная картина. Вначале форменки носили по талии, в обтяжку, ушивая даже рукава и вшивая молнии сбоку. С сужением брюк стали модными широкие форменки с напуском и расширенными рукавам и, для чего опять же вшивались клинья. Ради справедливости можно отметить, что к третьему курсу офицеры уже не придавали серьезного значения таким "шалостям" и лишь подтрунивали над любителями доводить эти увлечения до абсурда. От моды доставалось и тельнику, и морскому воротничку - гюйсу. Их травили хлоркой, примерно так же, как первые джинсы, делали шире нормы, увеличивали ширину полос. Тельник в летнее время просто игнорировали, одевая под форменку обычную майку и прикалывая к ней булавками кусочек тельняшки, как можно больше открывая загорелую грудь. Особо выигрывали тут те, у кого видна, как говорил наш майор, "обезьянья сущность" -- растительность на груди, но в нашем возрасте все же у большинства -- "принадлежность к несовершеннолетним домашним птицам", то есть -- пух. С этим нарушением формы бороться было трудней, кусочек ткани легко менялся по уровню, но вытравленный гюйс уничтожался, вызывая дополнительные расходы.
       И все же польза от подобных экспериментов была очевидна: многие научились неплохо шить, стирать, гладить, что впоследствии пригодилось на флоте, поскольку не очень прочную рабочую одежду на судне приходилось ремонтировать после каждой "морской стирки" самому. Да, стирать и гладить приходится на судне, в отсутствии женщин, всем, включая и капитана. Сразу поясняю. Морская стирка -- очень эффективная очистка рабочей одежды высокой степени загрязнения в морской воде, в которой, как всем известно, есть некоторое количество хлора, заменяющего по бедности отбеливатель. Этот способ использовался еще задолго до того, как на берегу начали стирать белье с помощью валиков, стиральных досок и прочих ударно-трущих приспособлений. Способ очень прост и весьма эффективен. Одежда крепко привязывается к прочной выброске и выпускается за корму в кильватерную струю на такую длину, пока она не перестанет выскакивать из воды от движения судна и будет равномерно полоскаться. Более простого до гениальности способа человечество не знает, поскольку здесь не используются моющие средства, а все они агрессивны к тканям и особенно к нежной человеческой коже. К тому же не требуется особых физических затрат и совмещается все, что используют самые суперсовременные стиральные машины -- замачивание, стирка и полоскание, а в это время ты можешь заниматься общественно полезным трудом, нести вахту, отдыхать. Оставалось только через некоторое время выбрать из воды конец и просушить робу, если потребуется, теплом своего тела. Поверьте опытному человеку, эффект поразительный.
       Отказались от него моряки только по одной причине -- значительно возросли скорости судов, что потребовало более прочных материалов для тросовых концов и одежды. Если кораблестроители и ученые научились производить прочные концы, в простонародье -- веревки, то текстильщики не поспевали за ними в создании соответствующей прочности тканей. Правда, случались конфузы и ранее, обрывалась веревка, отрывались отдельные детали одежды, но это означало либо ошибку в выборе снасти, либо естественное старение ткани, что подсказывало прекращение дальнейшего использования ее по причине исчерпания ресурса.
       Особого совершенства уже на первом курсе мы достигли в глажении брюк. Для этого использовались различные способы. Учитывая ограниченное количество утюгов, в ходу был и простейший, но весьма эффективный метод. Доставались два листа фанеры, желательно приличной толщины, между которыми тщательно укладывались слегка увлажненные брюки, и пакет закладывался в койку под матрац. Под тяжестью собственного веса в течение нескольких ночей брюки принимали желаемый вид, и к увольнению уже не нужно было стоять в очереди за дефицитным утюгом.
       Утюги хранить в кубриках категорически запрещалось, они выдавались только в отведенное время под контролем дежурного по экипажу. Учитывая, что в кратчайший срок нужно было отгладить невероятное количество штанин, хочешь, не хочешь, а поиски других способов оттлаживания становились жизненно необходимыми. Тогда еще мебельный комбинат не имел фанерного цеха, и потому фанера добывалась с большим трудом, нередко с риском. Остаться не выглаженным - значит остаться без увольнения. Такая перспектива расценивалась равносильной самоубийству, ведь жизнь курсанта "на воле" составляла всего какие-то часы и минуты, о которых потом хватало рассказов на неделю. Кое-кто ради утюга жертвовал свободой, заключая негласное соглашение с девушками из ателье напротив экипажа, которые строго следили за тем, чтобы тот, кто отдавал гладить им свои брюки, уже не отдавал ласку другой. Из их окон по вечерам хорошо просматривались наши кубрики, особенно в вечерние часы при включенном электрическом освещении,
       и поэтому они хорошо знали все достоинства тех, кто обращался к ним с этой просьбой. Но в том-то и было их глубокое заблуждение: обладатели внешних достоинств, как правило, оставались неблагодарными и стремились выскользнуть в дни увольнения из экипажа незаметно. Следует отдать должное настойчивости некоторых портних, они ухитрились пришить брачным швом кое-кого из курсантов, но наша группа предпочитала лучше дождаться утюга, чем лишиться столь ценимой курсантами свободы.
       В целом следует отметить, что опрятность уже на первом курсе считалась непременным и важным элементом курсантской жизни и включала в себя не только чистоту и подгонку по фигуре и моде одежды, чистку обуви, но и ежедневное бритье, надлежащую стрижку, наличие носового платка. Вездесущие командиры могли проверить все это в любое время, а наказание было неотвратимым. Пресекались попытки уклониться от требований, но желающего спрятать нестиранные носки под подушку могли вынести в коридор вместе с койкой его же товарищи. А чистота, прошу поверить на слово, в училище была исключительной, с учетом большого количества курсантов на квадратный метр, особенно в экипаже. Как следствие этого, я не помню случаев отравления, инфекционных заболеваний за исключением сезонного гриппа. Лазарет училища в основном пустовал, являясь убежищем желающих устроить себе короткий отдых от занятий. Однако для этого нужно было иметь блат среди медиков, следовательно, обладать ярко выраженными мужскими достоинствами. Клятва Гиппократа хотя и обязывала оказывать помощь всем нуждающимся, но при наличии неограниченного числа желающих возникала здоровая конкуренция. Надо отдать должное, вкус у медперсонала был неплохой, и из числа "тяжеловесов" нашего выпуска этой чести удостаивались только редкие дамские угодники, которые и впоследствии успешно трудились на этой ниве, некоторые даже значительно успешней, чем по своей профессии. Интересно, что практически у всех таких не сложились семейные отношения, и жизнь свою закончили они в одиночестве и довольно рано, подтверждая истину, что любое излишество вредно для здоровья.
       И все же главным в нашей жизни в училище оставалась учеба. Программа групп с десятилетним образованием была сокращенной, рассчитанной на три года, включая девять месяцев практики, и пять - службы на кораблях ВМФ, и потому очень насыщенной. Из нас готовили офицеров запаса, и Военно-морской цикл включал в себя достаточно серьезную программу командиров штурманской службы на кораблях третьего ранга, то есть малых и средних. Преподавателями военных наук были люди высокого ранга и прошедшие войну боевые офицеры, и то, чему они нас учили, знали не понаслышке. К делу своему они относились очень серьезно, и с первых дней мы поняли, что школьные привычки и приемы здесь не проходят.
       Я думаю, что для многих на первом курсе самое трудное было привыкнуть к режиму, хотя для меня это не составляло труда, поскольку я имел хорошее представление о жизни военных, и к тому же время, проведенное мальчишкой на кораблях пограничников в Хаапсалу, не пропало даром. Часы занятий военного цикла и по специальности примерно равнялись по количеству, но, пусть простят меня отцы-командиры, "Морская практика", "Астрономия", "Навигация", "Теория и устройство судна" и другие морские дисциплины были не просто любимыми, а бесконечно обожаемыми, на которые боялись опоздать и уж, не дай бог, пропустить. Разумеется, сказывалось огромное желание воплотить мечту о море в жизнь, но основная заслуга принадлежала все же коллективу преподавателей, о которых на всю жизнь я сохранил добрую память и воспоминания с чувством глубокой благодарности, как и все мои однокурсники. Впоследствии мне придется учиться в других учебных заведениях заочно, на курсах повышения квалификации, но скажу прямо, такого сплава командиров -- воспитателей, преподавателей, лаборантов, вспомогательного персонала, как в ТМУ, я не встречал. Это были не только единомышленники, высококвалифицированные специалисты, но и очень ответственные, увлеченные своей работой люди, не жалевшие для нас времени, сил, душевного тепла. И да простит меня автор книги "Это вам, романтики" Ю. Рястас, но "временно залетавшее ничтожество" было исключением и меркло в этом коллективе, быстро исчезая с горизонта, так сказать, не оставляя даже записи в черновом журнале. Ю.Рястас очень подробно описал многие стороны курсантской жизни, дал оценку командирам и преподавателям, и я не намерен долго останавливаться на этом, но все же не могу не вспомнить тех, кто для нас особо дорог, любим, и остается таковым до сих пор. Они подготовили из нас, неопытных мальчишек, будущих командиров флота.
      

    0x01 graphic

    Поступил в ЛВИМУ им. адмирала Макарова, а учиться пришлось в ТМУ.

    Так судьбой было уготовано вновь вернуться в Эстонию, где и остаться, видимо, навсегда.

      
       В отличие от нынешних преподавателей, ограничивающих общение с курсантами только обязательными часами лекций, а потому весьма отдаленно знающих своих студентов, они проводили с нами все свое время от подъема до отбоя, выходные дни и праздники, по-настоящему готовые прийти в любую минуту на помощь. Они на время заменили нам близких, и потому мы звали их, как уважаемых и любимых в семье. Мягкого, доброго и сердечного человека, механика по профессии, начальника училища Ивана Фомича Колоса называли за глаза не иначе, как "Наш папа", командира роты майора Давиденко - "Отец родной", строгую, красивую и властную преподавателя черчения Линду Густавовну Тюндер - "Мама", с ударением на последнем слоге, ее дочь лаборантку Элину - "Музой", за приятную внешность и строгое поведение, дозволяющее только тайное обожание.
       Но непревзойденным кумиром был все же Херман Тыниссо, преподававший нам морскую практику. Его лидерство было неоспоримым, поскольку этого человека природа щедро одарила ростом, огромными трудолюбивыми и необыкновенно ловкими руками, ясным взглядом, прибалтийским спокойствием и фанатичной любовью к морю, судам и особенно к парусникам, на которых он начинал трудовую жизнь. Судьба наделила его нелегкой, но интересной жизнью, достойной написания хорошего морского романа. Трудные годы прошлого века он провел на флоте, пройдя путь от штурмана гидрографического судна до капитана не менее легендарного, чем "Ермак", ледокола "Царь Александр Федорович", он же "Волынец", он же "Суур Тылл". Все, что он говорил негромким, но проницательным голосом, показывал своими большими руками, было не просто увлекательно, а западало в наши души, как самое святое. Он умел говорить просто, без прикрас о тяжелом морском труде, о неизбежных лишениях, постоянной угрозе быть наказанным морем за небрежность, лень, обман. И в тоже время искренне верил, что прекраснее, интереснее и достойнее для мужчины профессии, чем моряк, нет. Любое судно для него было живым существом, с которым нужно обращаться так же, как с самым близким тебе человеком, потому что оно бережет и кормит моряка и его семью.
       Особенно он оживал, когда разговор шел о парусниках. Сейчас, когда парус уходит в забвение и многие не знают его роли в мореплавании, становится жаль, что Х. Тыниссо не оставил нам своих записей об использовании парусников именно в водах Эстонии и Балтийского моря, о чем он знал очень много. И становится горько от того, что попытка назвать его именем один из ледоколов, купленных в Финляндии, одобренная Министерством морского флота, не была поддержана независимой Эстонией. Об этом человеке знают и помнят только его сверстники и ученики. А ведь он готовил из нас эстонских моряков, много рассказывая о морских традициях эстонцев и их обычаях, связанных с мореплаванием. Это он научил нас уважать котермана (эстонский домовой на судах) серьезно относиться к плаванию у берегов Эстонии и в ее проливах с многочисленными банками, ловить парусом ветер, предсказывать погоду, не говоря уже о приемах матросского труда. Вряд ли вы найдете хоть одного его ученика, который не знал бы любимого изречения Х.Тыниссо: "Раньше корабли были деревянными, а люди железными, а теперь -- наоборот" и не стремился быть похожим на этого человека, рожденного для легенды.
       Вторую морскую науку, навигацию, преподавал нам человек, в чем-то антипод первому. Худощавый, юркий, всегда увлекающийся, старый моряк Яков Яковлевич Шапошников тоже, своем роде, легендарный человек. Отличить, где в его рассказах была правда, а где хорошая выдумка -- "морская травля", было невозможно, но это и не было нужно, ибо все, что он рассказывал, настолько увлекало, что все ему и всё прощали. Чего стоили его рассказы о ночном купании в Амазонке, где он отбился от крокодилов лишь только потому, что в трусах у него оказались спички, а в другой раз -- нажимая пальцем на мерзкие крокодильи глаза. Или о ритуальном купании вместе с индийскими йогами в Ганге, дрейфе на маленьком ялике за одну ночь в Турцию через все Черное море. Он насыщал свои байки таким количеством романтичных и одновременно практически нужных в навигации деталей, что мы были готовы слушать об этом неоднократно, хотя, конечно, и не принимали все за чистую правду. Поскольку по его рассказам он был участником строительства ледокола "Ермак", Цусимского сражения, не говоря уже о походах революционных моряков, мы пытались вычислить его возраст и сошлись на том, что ему минимум сто пятьдесят лет. Самый ехидный из нас, Борис Морозов однажды не выдержал и спросил:
       - Товарищ преподаватель, а в экспедиции Колумба вы не участвовали?
       На что последовал незамедлительный и невозмутимый ответ, в том же тоне:
       - Нет, товарищ курсант. В это время я еще под стол пешком ходил.
       Такие преподаватели, как Александр Иванович Постников, Борис Ионович Бак были исключительно эрудированными и являлись представителями академического направления и, хотя строго придерживались темы, но материал свой насыщали массой примеров из своей практики. Их занятия не позволяли расслабиться или отвлечься, оба не любили повторять пройденное. Александр Иванович, как гидрограф, прекрасно знал навигационную обстановку в эстонских водах да и вообще на Балтике, что для нас было немаловажно, ведь плавание в те годы осуществлялось в основном по протраленным от мин фарватерам, которые он знал не хуже, по его словам, собственной квартиры.
       На фоне этих умудренных жизнью людей молодые преподаватели Бойцов, Титов, Антонов, Дидык смотрелись не хуже, благодаря хорошему знанию предмета и, разумеется, таланту. Нам очень нравился Ростислав Титов, который был несколько сух, педантичен, но обладал редкой способностью излагать материал достаточно кратко, но доходчиво и исчерпывающе. Его конспекты, а нередко он нам диктовал особо важные моменты, делали довольно непростой предмет "Мореходная астрономия" весьма понятным. Мне лично очень понадобились знания этого предмета с началом океанского плавания в порты Африки в семидесятые годы прошлого века, когда в этих местах с уходом европейцев были погашены маяки, не работали радиомаяки, а на наших судах еще не имелось спутниковых систем. Благодаря астрономическим определениям я всегда точно выходил в заданные координаты. И все же, несмотря на внешнюю сдержанность и сухость, Титов всегда был романтик, что хорошо видно из его художественных книг. Наверное, это еще одна из причин, по которой, несмотря на возраст, он входил в круг наших особо любимых, и у него на экзаменах оценка ниже четверки считалась недопустимой.
       Коллектив преподавателей был лишен академического менторства, ореола недосягаемости. Простота в обращении и доступность давали возможность максимального общения, что приводило к быстрому и глубокому освоению материала. Почти каждый урок, каждая лекция превращались в увлекательную экскурсию в мир нашей будущей работы. Отсутствие словесной шелухи, ненужного пережевывания материала только укрепляли нашу уверенность в том, что все это очень пригодится нам для работы на флоте. Кроме того, такая обстановка способствовала раскрытию всех способностей и качеств каждого из нас, благодаря чему не только учебный процесс, но и вся жизнь в училище была очень активной и интересной. Обе наши группы имели в массе хороший уровень школьной подготовки, легко справлялись с учебным процессом, активно включились и в общественную жизнь.
       А она в училище была весьма насыщенной. Помимо занятий спортом, в училище работали два оркестра, духовой и эстрадный, драматический кружок, отличный танцевальный ансамбль. Наши курсанты пели в нескольких студенческих хорах города, привлекались к киносъемкам на студии "Таллинфильм". Оркестром управлял неутомимый человек и прекрасный музыкант Илмар Томберг, драматическим коллективом руководил известный деятель искусств ЭССР Варанди, помогала ему в этом его супруга поэтесса Дебора Варанди. Женские роли в спектаклях исполняли весьма известные впоследствии актрисы Л Лужина и Э.Киви. Послушать, как играет на трубе курсант Дима Бегунов, приходил сам Эдди Рознер, лучшая труба СССР и Европы. А как пел красавец - бакинец Апик Шамсутдинов! Какие танцы ставил и как танцевал Зеленецкий! Не зря лучшие девушки города считали за счастье попасть к нам на танцы. Сколько курьезных случаев их проникновения для этого в училище самыми невероятными способами помнят наши командиры. Успехи в музыке и хореографии дали даже основание для расшифровки сокращенного названия училища ТМУ как танцевально-музыкальное училище.
       Однажды Зеленецкий решил показать на сцене, как правильно танцевать Рок-н-ролл. Танцевали они блестяще, но... Танец этот в то время в общественных местах СССР запрещался. Но уж больно хорош он был в исполнении одного из курсантов и Л.Лужиной и понравился даже комиссии во главе с замполитом училища. Чтобы избежать неприятных последствий, решили показать его в ходе танцевального спектакля под названием "Как не надо танцевать". Успех был потрясающим, на бис выходили три раза. Правда, на сцене его в дальнейшем повторить не удалось, но многие курсанты после этого неплохо танцевали, "как не надо".
       Несмотря на разнообразие жизни, довольно насыщенный учебный процесс, учились мы довольно легко и во многом за счет того, что использовали время, отведенное на самоподготовку, по назначению. У нас практически не было таких, которые тратили бы его для сна, кроме того, отличники помогали немногим слабым.
       Кому было трудно на первом курсе, так это эстонцам, их в нашей группе оказалось трое. Яан Раоцди русским владел отлично, а вот Карел Треумутх и Вайно Лембер вначале могли объясняться с трудом. Им помогали сидящие рядом, но в основном Яан, который нес дополнительную нагрузку как переводчик. Однако переходить в эстонскую группу они не захотели, и я думаю, что об этом никогда не пожалели.
       Однако курьезных случаев произношения русских слов на свой манер было немало, что вызывало здоровый дружеский смех, а порою даже служило поводом к прозвищу. Так, В.Лембер долго не мог запомнить у артиллерийской установки деталь под названием "спусковой механизм" и, под дружный смех аудитории и добрую улыбку капитана первого ранга, громко и с ударением произносил - "спускательный механизм", за что незамедлительно получил прозвище "Бружин", так он называл одну из деталей этого механизма - пружину. Яан и Вайно были людьми весьма энергичными, остроумными, а Карел более спокойным и молчаливым, что не мешало ему наступать на пятки самым выдающимся отличникам. На наши шутки они платили тем же.
       Как-то один из наших курсантов захотел объясниться в любви понравившейся ему эстонке и решил сделать это на эстонском языке. Карел с серьезным лицом выдал ему перевод довольно напыщенного текста. Тот, не подозревая подвоха, две ночи заучивал вслух признание в туалете. Когда во время танца он, прижимаясь к своей Дульцинее, прошептал ей в нежное ушко свой сонет, та остановилась на мгновение и врезала ему звонкую оплеуху. Дословного перевода эстонской крестьянской шутки, как мы потом узнали, потерпевший требовать не стал, но в качестве сатисфакции отбил у Карела его девушку, однако никто не пытался рассматривать это как межнациональный конфликт.
       Чтобы закончить тему, скажу, что за все годы учебы в училище нам и в голову не приходило, что когда-нибудь о межнациональных конфликтах в Эстонии кто-то осмелится говорить серьезно. Все мы были тогда равными среди равных, да и впоследствии на флоте не позволяли себе другого отношения к этому вопросу. На вечеринках мы с удовольствием горланили популярные в то время эстонские песни "Ох, эта свадьба", "Эту лодку строил я не как-нибудь", и ужасно гордились тем, что учимся именно в Таллинской мореходке. В отпуск всегда брали с собой ликер "Вана Таллин" и "Кянну Кукк", незаменимое ведерко таллинской кильки, а ленточку на бескозырке, отъехав от Таллина, переворачивали другой стороной, где крупно и золотыми буквами нашими курсантскими художниками было написано Tallinna Mere Kool. Из-за нее некоторые за пределами Эстонии попадали в милицию, для выяснения личности. Даже я, которому как старшине полагалась носить мичманку, после практики на "Веге" надел в дорогу домой такую бескозырку, чем вызвал немалый интерес в поезде. В России тогда искренно считали, что в Эстонии всё, как за границей, и даже деньги свои, поэтому у многих сомнения в подлинности надпись не вызывала, а в милиции на вокзале начальник лишь спросил меня, как будет на эстонском "здравствуйте". Очевидно, он знал только одно это слово и был удовлетворен ответом. И впоследствии мы убедились, что к нам, как к "эстонцам", всегда было очень доброжелательное отношение на всех морских бассейнах.
       Первый курс пронесся, как чайный клипер с парусами, наполненными ветром романтического знакомства с азами морской науки, пьянящим чувством самостоятельности, в вихре новых ощущений и, как я уже говорил, интересных знакомств и встреч. Успешная сдача экзаменов утвердила уверенность, что мы все вместе способны на многое. Однако все же первая практика, да еще на паруснике, вызывала волнение. Как-то встретит нас море?
       От старшего курса и преподавателей мы знали, что море принимает не всех. И это были не пустые слова, на наших глазах по этой причине ушли из училища несколько второкурсников. Каждый втайне побаивался, как бы не погасла его мечта перед грядущими испытаниями. Волновался и я, но по другой причине. Еще в Хаапсалу, лазая по стенам крепости и ее башням, учился преодолевать страх высоты, который не то чтобы пугал меня, но гнал в кровь повышенное содержание адреналина. И все же я был уверен, что преодолею это. Ведь азы морской науки уже были освоены, я очень ждал встречи с тайной, и мне все еще казалось, что в море есть то, чего еще не знали ни А. Грин, ни Д.Конрад и Д.Лондон, и эта тайна ждет меня и только меня. Я волновался, душа замирала от непонятного чувства, и мне снилось, что Герасим и Родя провожают меня на причале, безмолвно улыбаясь...
       Пройдут годы, но волнение перед каждым выходом в море, как и от встречи с океаном, останется. Оно обретет другие формы, более конкретные, связанные с судовыми заботами и особенностями рейса, и пусть уже не столь восторженное, но все же это будет присутствовать до моего последнего рейса, время которого придет почти через полвека.
      
       КРАСАВИЦА "ВЕГА"
      
       Разбегутся по реям курсанты,
       Баркентину одев в паруса.
       Запоет ветер в штагах и вантах,
       Заалеют зарей паруса.
      
       Наутро, после бессонной у всех ночи, без привычных шуток и веселья, будто мы все словно разом повзрослели, отправились в порт на учебно-парусное судно ТМУ баркентину "Вега". Многие из нас знали ее по рассказам, видели стоящую на рейде, но вступали мы на ее палубу в первый раз. Я много раз пытался описать встречу с этим судном, и всегда делаю это с волнением и восхищением. Даже сейчас, когда прошло много лет, и я видел немало красавцев-судов, теплоходов, лайнеров с линиями корпуса и надстроек, являющимися шедеврами морской архитектуры, остаюсь при мнении, что любой парусник, идущий под парусами, это лучшее, что создал человек на море. И нет людей, даже далеких от морской профессии, которые бы не восхищались столь удивительным творением человеческих рук. Легкие, изящные, белокрылые, они, словно птицы, скользящие по спокойной глади моря или бегущие по волнам ревущего, в белой пене океана, всегда кажутся нереальными, пришедшими к нам из мира грез и мечты. У всех народов и племен, живущих у моря, тысячи легенд рождены восхищением и преклонением перед их несравненной красотой. Они кажутся творением самой природы и сродни Афродите, рожденной из пены. Полная гармония с природой, никакого видимого усилия для превращения силы ветра в скольжение или парение над океаном, это сравнимо только с полетом чайки. Кто видел "Принцессу морей" - изумительную и неповторимую "Катти Сарк", поймет, что я ничуть не преувеличиваю. Даже сейчас, глядя на нее, стоящую среди гранита доков, без ее парусов более 3000 квадратных метров, она поражает совершенством линий, стройностью мачт, ажурной паутиной такелажа. Любая деталь ее корпуса и такелажа подобна мазкам на полотнах выдающихся художников. И никогда ничто не затмит ее славы, как никогда ни один белоснежный лайнер не вызовет такого восхищения, как стройный парусник, бесшумно вырастающий из моря.
       И хотя "Вега" была не "Катти Сарк", но своим изяществом и красотой она роднилась с племенем белокрылых судов моей мечты. И не зря она часто снималась в фильмах того времени. Приплюсуйте к этому отличную команду во главе с решительным, достойным славы капитанов-парусников прошлого Борисом Николаевичем Иконниковым, и вы поймете, что для молодежи, начинающей свою жизнь на флоте, "Вега" была идеальным судном для того, чтобы профессия моряка осталось овеянной романтикой моря на всю жизнь. Я никогда не забуду ее красивого корпуса, стройных, уходящих ввысь мачт и стеньг, сверкающих светлым лаком, опутанных паутиной такелажа, блестящих золотом медных нактоузов и иллюминаторов, выдраенных до яичного блеска деревянных палуб. Огромный, более двух метров, с лицом и голосом морского разбойника старпом Иван Кузьменко и невероятной силы неутомимый и вездесущий, как морской "дракон", боцман Херман Кертман знали свое дело, и на теле и одежде этой белоснежной богини вы не нашли бы ни одного пятнышка, ни одной соринки. И потому среди старых и неуклюжих судов, из которых состоял послевоенный флот, "Вега" предстала перед нами как невеста в подвенечном наряде.
       Однако с первых минут нам дали понять, что веселого праздника не предвидится, скорее наоборот, предстоят непростые будни. Речь капитана была короткой, но весьма выразительной и прогремела, будто гром с ясного неба. Он был, как всегда, "слегка" и к тому же не в настроении. Как мы после узнали, баркентина все еще не имела парусов, и парусная мастерская в ближайшую неделю не обещала закончить работу. Борис Николаевич был капитаном, который начальство и берег не любил по многим причинам, и считал, что судно и моряки должны плавать, а не стоять у причала.
       - Вы пришли сюда не на прогулку, сказал он, обращаясь к нам, стоящим на палубе вдоль борта. - На этой палубе вы должны стать матросами, и мы вас ими сделаем. К концу практики вы будете летать под клотик, как мартышки, все без исключения. Если кто-то боится высоты и думает отсидеться в кубрике, прошу учесть, что это не удастся. Взгляните на этих людей, - кивком головы он указал на старпома и боцмана. - У них на судне комар не пролетит незамеченным. Тот, кто намерен высказывать свое мнение, когда его не спрашивают, лучше сразу же пишите рапорт на имя начальника практики. С теми, кто побаивается высоты, старпом поработает отдельно, у него это прекрасно получается. Вопросы есть? - И сам ответил: - Вопросов нет.
       После столь яркой речи он четко повернулся и, не глядя на нас, направился в каюту.
       Радостное настроение хотя и не покинуло нас окончательно, но уже было далеко от эйфории. Старпом еще конкретней объяснил нам тоном, не терпящим пререканий, что с этой минуты мы не вольные курсанты, а берег теперь будет для нас заветной мечтой и наградой за настоящий матросский труд и примерное поведение. Шаг с палубы на землю, без ведома вахтенного помощника, расценивается как бегство с судна, с вытекающими последствиями. Мы будем разбиты, именно так он выразился, на три вахты по четыре часа, однако на работу с парусами, согласно команде, выходить обязаны все. Каждый будет прикреплен к определенному парусу или определенной снасти, а авральные работы касаются всех и определяются вахтенным помощником и боцманом, которые вправе вносить изменения, и могут послать любого куда угодно. При этом ударение делалось на слова "послать" и "куда угодно".
       - Не вздумайте шутить с командирами и боцманом, этого они не понимают.
       Как мы убедились впоследствии, шуток не хотели понимать многие из команды, слишком много работы на парусном судне и мало времени для сна. Когда же тебе хочется только одного - выспаться, то шутить почему-то не получается.
       Остаток дня был нам дан для знакомства с баркентиной. Для судна, длина корпуса которого всего 39 метров, нас, 52 человека было на ее палубе многовато. Мы остаток дня пробродили, задрав головы вверх, беспрерывно натыкаясь друг на друга и выясняя в спорах, как называется тот или иной парус или снасть. Вот тут мы и вспомнили уроки нашего "Большого Билла" Х.Тыниссо и убедились вскоре, что все, о чем он нам говорил, оказалось не только важным, но и жизненно необходимым.
       После ужина, совершенно обалдевшие и притихшие, собрались группами на палубе. Все ожидали, что к нам выйдет капитан или старпом, но вышли лишь механик и моторист, вся техническая часть экипажа. Чтобы впредь мы не умаляли на судне их роль, они исчерпывающе рассказали о своем заведовании, нажимая на то, что когда не позволяет ветер, нас всегда выручат они, а вернее, их двигатель. На "Веге", как и на паровых судах, где продукты сгорания выбрасываются через трубу в большом количестве, отношения старшего помощника и боцмана, отвечающих за чистоту на судне, с механиками, наносящим этой чистоте тяжкий урон, были, мягко выражаясь, натянутыми. Они же и поведали нам свою печаль. Двигатель финского производства с запальными шарами был маломощным и при запуске выбрасывал из трубы огромное количество копоти, приводя в бешенство старпома и особенно боцмана. В зависимости от направления к ветру, выхлопные трубы переключали с борта на борт так, чтобы ветром плотное облако копоти уносило в сторону от судна. Из-за завихрений от надстроек и парусов "безопасный курс" выбрать удавалось редко, и капитан очень не любил ходить "под машиной", потому на "Веге" под парусами ходили едва ли не в любую погоду. С учетом того, что Иконников не любил берега, "Вега" в море находилась гораздо дольше, чем суда других мореходных училищ.
       Обычно на практику первый курс выходил в июне и заканчивал ее в конце августа, до осенних штормов, а у нас практика задержалась, и окончание ее приходилось на конец сентября. По этому поводу характерно выразилась "леди Гамильтон", она же наша повариха Валентина:
       - Не надо тратить стипендию на сигареты, мальчики. Лучше купите лишнюю пару трусов. Осенью, там наверху, - она ткнула в фока-рей пухлым пальчиком, - они вам очень пригодятся. И лучше поплотней, с резинками в штанинах. Наш "капитуся", - а так капитана могла звать на "Веге" только она, - ужас как не любит, когда сверху что-то сыпется. А осень в этом море приходит гораздо раньше, как любовь на юге, и первый ее признак - сильный ветер, который, как и любовь, вызовет в ваших юных сердцах трепет с непреодолимым желанием. Но это не то желание, о котором вы сейчас думаете, и трепет, которого вы еще не знали.
       У этой женщины во многих ее мудрых высказываниях непременно присутствовали слова: любовь, трепет, желание, которые были для нее любимыми, поскольку дорогого и любимого всегда не хватает. Настоящая любовь к ней так и не пришла, желания остались неудовлетворенными, и ничто уже не вызывало у нее трепета, о котором остались лишь воспоминания. Потом мы поймем, что во многом она права, и лучше ее на судне капитана не знал никто, а уж в части смягчения наказания за провинность она была бесценна. Практически любой ее просьбе командиры не решались отказать.
       Единственный, перед кем ее чары оказывались бессильны, был боцман, который при любом ее появлении на палубе приходил в ярость и становился похожим на огромного злого пса, а она в ответ шипела, как кошка, и поспешно скрывалась в каюте или на камбузе.
       Здесь к нам относились еще более строго, чем в училище, но ропота не было, и даже чем-то нравилось такое отношение. Оно свидетельствовало о том, что нас принимают за взрослых людей. Именно она, повариха, и не очень разговорчивый механик поведали нам многое, что несколько прояснило наше будущее и дало нам начальное представление о том, что собой представляет экипаж. Выходило, что здесь, в отличие от училища, рассчитывать на родительское отношение со стороны командиров не приходится.
       Несколько дней мы с утра до вечера заучивали названия такелажа и команд, лазали по мачтам, знакомились с рабочим местом высоко наверху, боролись с дрожью в коленях на тридцатиметровой высоте. Старались из всех сил, но грозный рык "Полтора Ивана", как прозвали мы старпома, и резкий, с эстонским акцентом фальцет "дракона", так звали боцманов за глаза, да и в глаза на судах, вновь и вновь загоняли нас по вантам наверх, свидетельствуя о том, что мы все еще далеки от надлежащей кондиции. Старпом звал нас "дохлые павианы", а боцман еще обиднее - "переменные пабы". "Беременные бабы" времени зря не теряли, и когда через неделю в полдень на палубу вышел капитан при полном параде, с мегафоном в руках и раздалась команда "Паруса ставить", мы взлетели по вантам так, что даже старпом крякнул одобрительно, впервые витиевато не комментируя наше восхождение. Но капитан, а это все же был Иконников, остался невозмутимым. Мы старательно имитировали постановку парусов, которых еще не было, а он переводил взгляд с мачты на мачту, фиксируя недостатки каждого из нас. Когда мы вновь построились на палубе, капитан двинулся вдоль строя и короткими фразами уточнил нашу расстановку по рабочим местам:
       - Этого - на два рея ниже, этого - на бизань, этого снять на палубу.
       Старпом и боцман выводили названных из строя, что означало: завтра для них всё начнется сначала. Около меня капитан остановился. Я почувствовал неладное. Мое место было на бизань-мачте, и по указанию старпома я взобрался на бизань-гафель, который крепится к мачте под углом около 20 градусов от горизонта. Двигаться к его ноку можно было только сидя, для того, чтобы поправить фал флага в блоке, если его заест, как мне пояснил старпом. Делать это было весьма неудобно, и хотя у меня вкрадывались сомнения, не розыгрыш ли это, я пытался выполнить такое маневрирование каждый раз с максимальным блеском, что продемонстрировал и на этот раз. Капитан, взяв рукав моей робы, на котором были нашивки старшины, довольно ехидно произнес, обращаясь к старпому:
       - Чиф. А что этот адмирал изображал там, наверху?
       Старпом застыл в нерешительности, и я решил ему помочь:
       - Я распутывал фал флага, товарищ капитан.
       В этот раз глаза капитана были ясными, он был кристально трезв, и потому в них я легко прочел нескрываемое удивление.
       - Что случилось, чиф? - подчеркнуто требовательно обратился он вновь к старпому. - Я спрашиваю вас, а мне отвечает курсант. Судя по нашивкам его камзола, вы поменялись местами?
       Я увидел, как за спиной капитана старпом показал мне свой пудовый кулак, а у боцмана лицо стало полосатым от натуги. Мне стало не по себе. Между тем капитан, не дожидаясь ответа старпома, продолжил:
       - Старшинские нашивки снять. У меня на судне и там, он показал пальцем наверх, - другая субординация. А раз он так заботится о флаге, то пусть поднимает и спускает его утром и вечером до конца практики, да заодно отвечает за чистоту рубки.
       Так я, совершенно неожиданно для меня и для всех, оказался больше в должности матроса, чем практиканта. Я думаю, что это было не совсем случайно: как потом я убедился, Борис Николаевич, видимо, знал обо мне кое-что, хотя ни разу об этом не обмолвился. На старпома я затаил зуб, хотя понимал, что так мне и надо за то, что я считал себя всезнающим, включая морские розыгрыши.
       На девятый день бесконечных тренировок, когда мозоли на наших руках от пеньковых и сизальских снастей престали кровоточить и превратились в наросты, а пальцы потеряли свою гибкость, на судно пришла радостная весть - везут паруса! Мы тщательно убрали, замели и вымыли причал около судна, боцман приготовил инструмент, свайки, гардеманы, люверсы, шкимушку, парусные нитки, воск. Паруса оказались совсем не белыми, а серыми из грубой парусины, которая срывала ногти и до крови стирала кончики пальцев. Мы с огромным энтузиазмом готовили парус за парусом, уже совершенно с другим отношением, чем ранее. Даже суровый "дракон" стал спокойнее и, казалось, простил наши прежние прегрешения. Старпом и помощники нас почти не трогали, больше гоняя штатных матросов и камбузный персонал. Работали по сменам даже в ночное время, капитан торопил. Стояла хорошая для Прибалтики погода, сухая, довольно теплая и безветренная, что было очень важно для установки парусов на место. После готовности каждого паруса его около суток еще поливали пресной водой уже на палубе, переворачивая с одной стороны на другую. От этого парус становился мягче и слегка светлее. Крепили самые внимательные и умело вяжущие узлы ребята под наблюдением боцмана, а поднимали парус на место самые сильные под руководством старпома.
      
       Далее фрагменты записей из дневников автора в тексте будут выделены курсивом.
      
       Немного из истории паруса и парусных судов
      
       Время появления паруса на службе у человека точно не установлено, но ученые считают, что впервые он появился примерно за пять тысяч лет до нашей эры, одновременно в Китае и древнем Египте. Его появление можно сравнить с изобретением колеса, столь значителен его вклад в развитие человечества.
       Первое время он использовался одновременно с мускульной силой, передаваемой через весло. Это сочетание было долго идеальным при смешанном плавании по рекам и морям на судах сравнительно небольших и плоскодонных. Однако с развитием торговли потребовались суда более крупные, устойчивые, способные перевозить груз на большие расстояния. Такую задачу на протяжении многих лет решали все древние мореплаватели, но более успешно это сделали финикийцы, которые весьма преуспели в торговле и совершали долгие плавания вокруг Европы. Они одними из первых установили фальшборта и стали использовать килевые суда, которые были остойчивей и лучше управлялись при плавании под парусами. Примерно в седьмом столетии нашей эры появились первые чисто парусные суда. Греки и римляне, отдавая предпочтение веслу, совершенствовали судостроение и стали строить многопалубные суда уже со шпангоутами, но флот все еще в основном продолжал использоваться для военных целей. Походы крестоносцев, а затем перевозка паломников на Святую землю привели к появлению в Венеции нефа -- первого комбинированного судна. Это был первый грузопассажирский и военный корабль, с надстройками в носу и на корме, осадка которого достигала б метров. Крутобокое и многопалубное судно, с твиндеками для бедных, экипажа и солдат, каютами для богатых паломников, с трюмами для лошадей и специальным входом для их погрузки положило начало коммерческому судостроению. В Северной Европе такие же суда появились в XI веке, где с изобретением байоннского подвесного руля произошли изменения в конструкции и технике движения судна. Изменения коснулись и паруса, появились риф-сизеня, которые помогали уменьшать площадь паруса при сильном ветре, брать его на рифы. Примерно в это же время появились ванты с выбленками, значительно облегчающие подъем и спуск с мачты. Исторически сложилось так, что в Северной Европе использовался прямой парус, а на Средиземноморье - треугольный. Венецианцы первыми в начале двенадцатого века построили многомачтовые суда, двух- и трехмачтовые. Эти суда имели уже смешанное парусное вооружение. В Европе долгое время использовались еще двухмачтовое судно Ганзейскогоо союза -- когг, паруса которого были прямыми. Первым трехмачтовым судном, зашедшим в Балтийское море, был французский корабль "Ля Рошель". Это судно длиной 43 метра имело ширину 12 метров, почти равное "Веге". Обшивка его корпуса была не внакрой, когда одна доска накрывала частично другую, а вгладь. Чтобы не ослабить прочность корпуса, набор шпангоутов усиливался. В Европе этот способ назвали "карвель", от которого и произошло название типа судов - каравелла. Вскоре из опыта стало ясно, что прямой парус уступает средиземноморскому треугольному, и начинается строительство судов со смешанным парусным вооружением. Начались и эксперименты с парусами, целью которых было достичь максимальной скорости при наименьших затратах на работу с парусами в море.
       В начале семнадцатого века больших успехов в строительстве быстроходных судов достигли в Голландии. Капитан Бренд Фоккерс совершил рейс из Батавии (Джакарта) в Амстердам на судне типа флейт всего за три месяца, не убирая парусов в любую погоду ни днем, ни ночью и установив на долгие годы рекорд, за который он был удостоен звания "Летучий Голландец". В военном судостроении еще долгое время использовалось прямое вооружение, и армады линейных кораблей и фрегатов бороздили все моря и океаны. Их не страшила большая численность экипажа и отставание в скорости.
       Но сражения когда-нибудь заканчиваются, а развитие капитализма требовало все больше и больше сырья, которое находилось в изобилии вдали от Европы. Нужны были и быстроходные корабли для перевозки рабов в Америку, но особенно там, где развернулось мировое соперничество по перевозке ценных грузов, таких, как чай, пряности, хлопок и золото. В ходе его родились парусные суда нового типа, которые получили названия клипера, от английского слова to clip, одно из значений которого в переносном смысле переводится - летать. В историю девятнадцатого века вошли такие имена рекордсменов среди чайных клиперов, как "Тайпинг" и "Ариэль", клипера американского кораблестроителя Мак-Кея, выигрывавшие гонки вокруг мыса Горн. В период Калифорнийской Золотой лихорадки были построены "Флайинг клауд" и легендарный "Лайтинг", сочетавшие красоту "Катти Сарк" - летящей по волнам и мощь "пенителей морей" - калифорнийских клиперов.
      
       Не зря самая морская держава мира Англия хранит клипер "Катти Сарк" как реликвию. Ничего прекраснее до них море не видело. Я горд и тем, что Россия сохранила один из последних парусников - четырехмачтовый барк "Крузенштерн", прежнее название "Падуя", из серии легендарных немецких кораблей типа "Flying Р" (летучие П). Из известных последних парусных судов в историю войдет немагнитная шхуна "Заря", которая под командованием капитана Юдовича, получившего опыт плавания на эстонских парусных грузовых шхунах, избороздит многие моря и океаны, производя замеры магнитных полей земли. Не знаю, кому мы обязаны тем, что в Советском флоте было достаточно парусников и таких, как "Вега", и другого типа, но это было мудрое решение в период, когда флот страны ожидал бурный и качественный рост. Именно парусная практика делала из ребят моряков, для которых впоследствии уже были не страшны те лишения и неожиданности, которые поджидают моряка в море.
       Но мы еще только готовились к плаванию, работа с парусами требовала многого, чему нас учили теоретически, и это было только начало. Капитан принимал работу перед заходом солнца, и редко обходилось без замечаний. Мачты быстро одевались в свой наряд, а мы всё уверенней работали с парусами и, уже не обращая внимания на страховку, двигались по реям. Первой оделась фок-мачта, затем установили стакселя, взялись за большие косые паруса латинского снаряжения грот-мачты. Команда "Все наверх! Паруса ставить!" раздавалась нередко по несколько раз за ночь, тренировки продолжались ежедневно. Это было весьма кстати, поскольку ночи к концу практики станут заметно длиннее и темнее. Еще были не готовы паруса бизань-мачты, когда подул ровный зюйд-ост. Капитан вышел на палубу и, ловя ноздрями свежесть ветра, отдал приказ готовиться к отходу. Паруса бизань-мачты было решено готовить и устанавливать во время плавания. Процедура оформления отхода заняла почти сутки, и утром следующего дня мы выстроились на реях в белых парадных форменках, а паровой буксир "Лейгер", отчаянно дымя высокой тонкой трубой, вывел "Вегу" на рейд, к месту нашей первой якорной стоянки.
       Именно эти координаты, широта 59 29,2 сев. долгота 24 47,2 вост., записанные мною в дневнике, стали для меня и многих моих товарищей координатами пункта отхода в долгое, на много лет, плавание под названием жизнь моряка. Каждый пройдет СВОИМ КУРСОМ многие моря и океаны, и у каждого последними координатами станут свои. Для меня эти координаты останутся памятными на всю жизнь. Каждый раз, уже на пенсии, проезжая по набережной Пирита, мне кажется, что однажды наша красавица "Вега" вернется на рейд, и десятки мальчишек, так же как мы, начнут отсчитывать СВОЙ КУРС и мили из тех же счастливых для нас координат.
       День нашего выхода на рейд был выходным с теплой погодой. В то время у памятника "Русалка" купались многие, и особенно дети, которые не отрывали глаз от баркентины. В бинокль были хорошо видны и стайки девушек, узнавших через докеров время нашего выхода. Многим казалось, что машут рукой именно ему, особенно из тех, кому этого очень хотелось. День уже кончался, а мы продолжали тренировки, но с якоря не снимались. Город зажег огни, набережная, в то время неосвещенная, опустела, когда без шума и аврала, под двигателем, не поднимая парусов, мы вышли в море через ворота бонового заграждения.
       Потом мы привыкнем к тому, что наш капитан предпочитал уходить в темноте, как бы растворяясь в небытие. Борис Николаевич вполне заслуженно не любил прошлое и принимал все меры к тому, чтобы оставлять его за кормой, не оглядываясь и без сожаления. Прошлое этого моряка было тяжелым, большую часть жизни он провел под угрозой опасности потерять все, в том числе и жизнь. Как и другой капитан, исполнявший обязанности начальника службы Мореплавания Эстонского Управления Балтийского морского пароходства, Сергей Николаевич Ермолаев четыре года он провел в немецком лагере ИЛАГ-13. Они в плен не сдавались, их просто захватили в немецких портах на судах еще до объявления войны - интернировали, но когда они все же вернулись на Родину, обрекли на унижение и позор: не разрешали плавать за границу, исключали из партии, запрещали плавать вообще и вновь разрешали, не извиняясь за нанесенные обиды. Справедливость до сих пор не восстановлена, и, видимо, не будет восстановлена уже никогда. Их имен нет в морских музеях, о них не написано книг, а следы многих затерялись в неизвестности.
       Для нас, курсантов-практикантов, капитан не станет горячо любимым, но мы относились к нему с большим уважением и прощали его недостатки. Мы гордились им, потому что признавали в нем не просто хорошего моряка, а командира именно парусного, да еще и учебного судна. А с годами я понял, что это не только не всем дано, но еще и очень трудно, потому что учитель не имеет права даже на незначительную ошибку.
       В то время, да и еще многие годы после, экипажу не сообщали порт назначения, это было государственной тайной даже в торговом флоте, мы только догадывались, что пойдем в Ленинград. Никто из нас не спал, ожидая первой настоящей парусной команды. И вот по громкой связи прозвучало "Все наверх! Паруса ставить! Форма одежды по-штормовому". Мы спрыгивали с коек и, одеваясь на ходу, неслись наверх, надевая на ходу бушлаты, понимая, что на этот раз это уже не учебная тренировка. Свежий ветер на палубе ворвался в легкие. Почти все испытывали легкую дрожь, то ли от ночной прохлады, то ли от волнения. Судно слегка покачивало, легкая волна с шипением прорывалась через портики на палубу. Ночи еще стояли светлые, но разглядеть с палубы верхние реи на фоне быстро бегущих туч было уже трудновато. Мы выстроились по местам, каждый у своей мачты. Старпом в штормовой зюйдвестке, видимо тоже от волнения, не поднимая мегафона, который так и продержал до отбоя в правой руке, рявкнул громовым голосом: "Фоковые, на фока-рей и фор-марса-рей, по порядку, пошел!"
       Я при постановке этих парусов оставался внизу на шкотах и в тот момент очень завидовал тем, кто взбирался наверх. На момент отвлекся и глянул на ходовой мостик. Капитан был на своем месте и, держа в руках секундомер, изредка поглядывал на него. Впервые за все время его аккуратная фуражка была закреплена ремешком под подбородком по-штормовому, что подчеркивало важность момента. Ветер был пока еще попутным, и огни города виднелись по корме, отчего можно было предположить, что мы еще идем по Таллинским створам. Мы старались из всех сил, и когда паруса на фоке поставили, капитан приказал остановить машину. Теперь судно использовало только силу ветра. Другие паруса ставить не стали, и мы могли лишь гадать -- почему.
       После команды "отбой" все приготовились остаться на палубе, но капитан приказал старпому "очистить палубу", и мы разошлись по кубрикам для "разбора полетов". Труд и свежий воздух дело свое сделали, возбуждение уступило место усталости, и мы уснули крепким сном, свойственным молодости. Но не прошло и часа, как звонок громкого боя поднял нас вновь, на этот раз по команде "Фока-стаксель и фор-стеньги-стаксель, грот и бизань, ставить". На это ушло больше часа, поскольку мы не только поставили новые паруса, но спустили фок и фор-марсель, после чего совершили поворот на ветер с фордевинда на бейдевинд. Когда прозвучала вновь команда "отбой", мы еще храбрились, но многим стало понятно, что на разговоры время лучше не тратить. До утра нас поднимали еще два раза.
       К завтраку мы были измучены настолько, что вставать не хотелось, но бачковые, разносившие пищу, получили категоричное указание боцмана и старпома поднять всех. После завтрака было объявлено общее построение на палубе. Нас поздравили с первым рейсом и разбили на вахты. Теперь вставать на подъем или уборку должны были только те, с парусами которых нужно было работать. Остальные, в том числе и рабочая команда, могли отдыхать, если не было конкретной команды "Всем наверх". Я попал в рабочую команду и даже расстроился, на что повариха заметила:
       - Что значит буек, нашел чему расстраиваться. Ты думаешь, там труднее? Скоро ты узнаешь, что лучше торчать на рее, чем быть под командой "дракона". Сам, со слезами на глазах запросишься на фор-бом-брамсель.
       Эта женщина знала, что говорила, как и отлично разбиралась в сложных названиях такелажа и парусов.
       В том, что она права, убедиться пришлось в первый же день. Начался он для рабочей команды в восемь ноль-ноль и закончился с заходом солнца. Это был "большой аврал", а проще - уборка и мойка судна буквально от клотика до киля. С перерывами по тридцать минут на обед и ужин, мы помыли все надстройки, выдраили с песком и кирпичом палубу, перебрали все спасательное имущество, вымыли шлюпки, начистили все медное и латунное до блеска. При этом следует заметить, что судовые насосы не использовались, и воду приходилось качать из моря вручную пожарной помпой. На ручках-качалках стояли сразу четыре человека, поскольку давление в шланге боцман требовал большое, а оно зависело напрямую от затраченной энергии. В требуемом темпе можно было вынести не более десяти-пятнадцати минут, после чего происходила смена. Сменившиеся приступали к другим работам, пятнадцатиминутный отдых полагался через час.
       С учетом того, что роба постоянна была мокрой то от воды, то от пота, босые ноги размокли так, что, казалось, вот-вот растворятся ногти, а на ветру было все же прохладно, в голову невольно приходила мысль, что на галерах жилось, наверное, легче. Отвлечься, не говоря о том, чтобы "сачкануть", было невозможно, потому что "дракон" носился, как дьявол, от носа до кормы, то хватаясь за шланг, то указывая как надо работать шваброй или щеткой, сбивая по пути ведра с мыльным раствором. Неискушенному читателю и то понятно, что морская уборка и мойка судна не обходится без большого количества воды, разумеется, забортной, соленой, - пресную воду моряки берегут и тратят ее только для питья, стирки белья, бани и мойки посуды. Забортную воду не жалеют и во время уборки тратят тоннами. Можно вылить эти тонны, а подсохнет судно на солнышке, и во всех углах и ватервейсах остается масса грязи, будто вовсе и не мыли судно.
       Боцман Кертман учил нас, как это делать быстро и качественно, а если не получалось, раздавались ругательства на всех знакомых ему языках в адрес не только курсантов, но и тех, кто попадался ему под руку, не взирая на принадлежность к командному составу.
       Нам тогда казалась совсем беспричинной его агрессивность и вспыльчивость, но с годами я понял, что задача, поставленная перед ним - сделать из нас всего за три месяца матросов первого класса, была практически невыполнима. Это лишь казалось, будто мы уже овладели всем, что необходимо матросу, и, карабкаясь по вантам и пертам с дрожью в ногах, решили, что уже можем ставить паруса быстро и умело. В его же глазах мы выглядели иначе и, скорее всего, были действительно похожи на "переменных паб". Он был очень хороший моряк, но педагогом я бы его не назвал. Быть педагогом и учителем не одно и то же. Учителем, в зависимости от ситуации, может стать каждый. Передавая свой опыт, умение в повседневной работе, даже не задаваясь этой целью, мы невольно становимся учителями для тех, кто это постигает. Педагогом нужно не только родиться, надо постоянно увеличивать багаж знаний, целенаправленно развивать свои способности и умение познать психологию учеников, стимулируя их мотивацию к познанию. Боцман Кертман этими качествами не обладал, поскольку был просто очень трудолюбивым человеком, любил свою профессию, и вся его педагогика сводилась к одному, испытанному и весьма распространенному на флотах всего мира методу - "делай, как я!" Но делать, как он, можно было только после того, как проплаваешь лет десять, и при этом будешь еще очень стараться и обладать той же недюжинной физической силой. Мы делать тогда, разумеется, многого не могли, и если сами что-то не понимали, его постоянное раздражение переходило в ярость. По молодости мы этого не могли уяснить и не столько боялись его, сколько на него обижались.
       Переход затягивался. Ветер оставался тех же восточных направлений, и идти приходилось галсами, что вызывало необходимость частых поворотов. По ночам ветер крепчал, и мы практически дрейфовали. Средняя скорость была маленькой, и вместо планируемых суток перехода шли уже третьи, когда рано утром мы увидели блестевший золотом купол Исаакиевского собора и мачты парусных судов на внешнем рейде Кронштадта. Это были баркентины "Меридиан", "Капелла", "Менделеев", "Сириус" и шхуна "Кодор" - парусники Клайпедской, Рижской и Ленинградской мореходок. К ним должны были присоединиться еще мы и барк "Седов", а также несколько грузовых шхун. Все суда принимали участие в съемках фильма студии "Ленфильм". Ни для кого не секрет, что морские фильмы снимаются в основном в павильонах, а штормовое море нередко бушует в бассейне, матросы скользят по наклонной "палубе" там же, обливаемые водой из шлангов добродушными пожарниками студии. Но для достоверности дальновидные киношники вставляют в фильмы кадры, отснятые в натуре. Вот для таких кадров, которые потом использовались в фильмах "Максимка", "Усатый нянь" и других, понадобилась наша эскадра
       К полудню мы подошли к указанному месту и стали на якорь. По обычаям того времени нас приветствовали суда на рейде. Грузовые суда - гудками, на парусниках курсанты выстроились на реях и махали бескозырками. Скажу честно, это было и приятно, и очень красиво. Остается сожалеть, что сейчас при встрече в море суда даже не приспускают флага, не говоря о том, что не встречают и не провожают гудками суда дальнего плавания. Конечно, при обилии отходов и приходов пассажирских паромов в портах, для которых рейс не что иное, как прыжок от одного причала к другому, этот ритуал ни к чему. Но есть суда, которые приходят издалека после многомесячного отсутствия в родном порту. На их палубах люди порою слишком долго ждали встречи с близкими и своим домом. Для них знаки внимания со стороны своих коллег весьма дороги, но всеобщее равнодушие, овладевшее в последние годы и флотом, предало забвению этот чисто морской и благородный обычай. Очень редко услышишь три длинных гудка вслед уходящему в море, которыми желали ему счастливого рейса и благополучного возвращения. А ведь и сейчас, как и раньше, возвращаются не все.
       Как и следовало ожидать, наш капитан после перехода впал в хандру. Это было нехорошим признаком, и его настроение передалось другим командирам. Занервничал могучий старпом, близость и недоступность земли и самого прекрасного города отразилась на всех, включая и курсантов. Тренировки продолжались регулярно, работы по судну не прекращались, но в организме неуклонно накапливалась критическая масса недовольства бесцельным стоянием на рейде. По распространенному в те годы морскому беспроволочному телеграфу - флажному семафору, мы обменивались этой критической массой с другими парусниками и знали, что на них обстановка была еще хуже. Их командиры были из местных и с помощью лоцманского катера использовали время бесполезного простоя для поездок на берег, отчего настроение оставшихся было близко к мятежному "Баунти".
       Нас, в отличие от них, на берегу ждали немногие, к тому же при нашем старпоме и боцмане такие мысли были равносильны самоубийству, и мы лишь вопросительно посматривали на изредка появлявшегося на палубе хмурого капитана, ожидая его приказа, который, как казалось нам, должен был непременно разрешить все проблемы. Проблему разрешил надвигающийся шторм, из-за которого мы покинули рейд и направились в шхеры на подходах к Выборгу. Все суда проходили через проливы мимо Приморска, работая машинами, а наш капитан решил идти под парусами. Это был рискованный шаг при сильном ветре и дрейфе, но Борис Николаевич знал, что делал. Мы шли с полными парусами в фордевинд, с легким креном на левый борт, при довольно сильном ветре, легко обгоняя другие суда, на сравнительно небольшом расстоянии от курортного берега. С пляжей нам махали руками девушки и отдыхающие. Наши сердца быстро переполнялись гордостью, и критическая масса покидала оттаявшие души, укрепляя веру в светлое будущее нашей практики. Самая трудная часть перехода - постановка на якорь была столько же блестящей, сколь и рискованной, но мы первыми приготовились к шторму. Из-за сбоя связи у пограничников мы прибыли для них нежданно-негаданно, и они немедленно высадили на судно десант таких же, как мы, ребят, но с автоматами. Пока офицеры выясняли отношения, "захватчики" с открытыми ртами и нескрываемой завистью на лицах разглядывали нас и высокие мачты. Тогда мы ощутили впервые чувство превосходства моряка-парусника, которое на флоте существовало до тех пор, пока эти гордые крылатые корабли не исчезли под напором прогресса и губительной для всего красивого коммерческой выгодой.
       Вода была еще теплой и, в ожидании шторма, мы упросили старпома разрешить купание. Он согласился, одновременно решив проверить наши способности держаться на воде на непредвиденный случай. Взяв в руки список, он стал вызывать по два-три человека к трапу. Там стояла спущенная на воду шлюпка с матросами в роли спасателей, с которыми я заранее договорился о задуманном. Настало время отомстить старпому за мое унижение на бизань-гафеле. Плавал я очень неплохо и всегда любил нырять в глубину, проплывая под водой метров пятнадцать. Прыгнул в воду первый из моей группы, за ним - второй, пришла моя очередь, а я стоял в нерешительности, делая вид, что испытываю страх. Старпом ехидно заулыбался:
       - Что, командир? Рожденный ползать плавать не может? Покажите нам, как плавают у вас в Питере. Может быть, вам дать жилет или спасательный круг?
       - Не надо, - крикнул я и неуклюже плюхнулся в воду. Отчаянно барахтаясь, погрузился в глубину и заплыл под шлюпку, когда глубина была уже приличной, и с борта в мутноватой воде меня не должны были уже видеть. Подождав, осторожно вынырнул и спрятался у шлюпки с ее противоположного от судна борта. На палубе уже возникла легкая паника. Старпом, все еще не врубившись от неожиданности в происходящее, крикнул, чтобы матрос со шлюпки бросился в воду меня спасать. Когда те отвлекли все внимание на себя, я опять нырнул, под водой обогнул корму и выплыл с другого борта судна. Подождав пару минут, я выбрался на палубу по штормтрапу и тихо подошел к старпому сзади. Тот был уже в состоянии крайнего возбуждения. Держась на безопасном расстоянии от его увесистых кулаков и стараясь говорить, как можно спокойнее, наклоняясь над планширем и глядя в воду, я спросил:
       - А кого вы там ищете, случайно не меня?
       Спасаться от старпома и боцмана мне пришлось, прыгнув за борт под дружный смех. Но все хорошо, что хорошо кончается, и через некоторое время, когда я уже изрядно промерз, а старпом отошел, поднялся на палубу. Поставив против моей фамилии пятерку и приписав к ней две единицы, он сказал примирительно:
       - Один - один.
       На этом мы заключили с ним перемирие на долгие годы. Встречались потом неоднократно, я бывал у него дома и знаю, что он, выйдя на пенсию, писал книгу, которую я так и не увидел.
       Шторм был жестоким, но коротким, и уже через сутки мы были вновь на Кронштадтском рейде, где всю компанию поджидал барк "Седов" и киношники. Несколько дней режиссер и консультанты с погонами, все, как один, с красными упитанными затылками, выстраивали наши суда в разных строях, заставляли делать развороты на виду у операторов, находившихся на двух паровых буксирах, которые время от времени своим черным дымом из труб накладывали вето на отснятый материал. В многочисленных дублях мы вдоволь набегались по вантам, когда, в конце концов, все было отснято, и нам разрешили заход в порт.
       Первыми снялись ленинградцы, поскольку имели в порту штатные места стоянки. Мы были чужаками, и нас поставили лагом к ледорезу "Литке". Из училища приехал капитан первого ранга Катунцевский, который был неравнодушен к "Веге" и для встречи с ней использовал любую возможность. Он привез с собой бухгалтера с заветной стипендией за целых три месяца практики. От внезапного богатства, которое жгло натруженные курсантские, уже в настоящих морских мозолях "крабы", все с нетерпением ждали увольнения, которого не очень желали наши командиры.
       Но оспорить предложение Катунцевского никто не решился, и увольнение было объявлено в два этапа, на целых двадцать четыре часа. Мы провожали первую партию с грозным напутствием командиров, которое состояло из множества "нельзя", "не положено" и клятвы увольняющихся нам, остающимся, вернуться к положенному сроку, так как от этого зависел выход второй партии. В парадной форме - белоснежной летней форменке и черных брюках, с начищенными до невозможного блеска латуни блях и неуставных, из того же благородного, что и бляхи метала, курсовок и пуговиц, в бескозырках с белыми чехлами без пружин - "блинах", увольняемые выглядели матерыми морскими волками. Руководство, сочтя, что мы выгодно отличались от курсантов военных училищ, которым такой шик и клеш был непозволителен, впервые сделало вид, что всего этого они не замечают.
       Я думаю, что это был щедрый подарок нам от капитана и Катунцевского, которые одобряли такое нестандартное отношение к морской форме, основанное на старых традициях, вспомните знаменитые офицерские "нахимовки". Глядя на этих лихих мореходов, выглядевших весьма эффектно, совсем не верилось, что они вернутся к назначенному сроку.
       Стоянка в Гутуевском ковше у борта "Литке" была недолгой, и нас перешвартовали к борту польского пассажирского лайнера "Стефан Баторий". Кому пришла эта блестящая идея, остается загадкой истории, но вероятнее всего при этом исходили из желания развлечь пассажиров лайнера видом красивого парусника, после утомительного путешествия по душному городу в автобусах без кондиционера. Все так и происходило в первый вечер, принося обоюдное удовольствие в легких беседах нам и пассажирам. Но лайнер стоял в порту строго определенное время, и настал час выхода его в рейс. К великому сожалению пассажиров и официантов ресторана второго класса, это время совпало со временем обеда, когда в ресторане собирается общество числом не менее сотни. Как-то случилось, но никто не обратил внимания, что выхлопная труба нашего калориферного главного двигателя смотрит прямо в центральный иллюминатор ресторана. Жара стояла приличная, а лайнер преклонного возраста, естественно, не имел кондиционера тоже, и все иллюминаторы ресторана были открыты настежь.
       Нам надлежало отойти от борта к новому месту стоянки, и делали мы это без буксиров, с помощью своего главного двигателя, для чего его нужно было запустить, что и сделал старший механик по команде вахтенного помощника. Двигатель, как и положено, при запуске чихнул в ресторан через иллюминатор обильным зарядом копоти, прервав чинную трапезу и заставив официантов дружно высунуться по пояс с неизменным польским "пся крив". Пока помощник понял, в чем дело, пока спускался в машину, на палубе лайнера посылали проклятья уже около полусотни поляков, принадлежность которых к команде или пассажирам было определить трудно по закопченным лицам. Затем появились портнадзор, за ним капитан лайнера и еще многие, но наш капитан подал команду "отдать швартовы", и мы, не спеша, попыхивая копотью уже с другого борта, отошли на расстояние, которое надежно отделило нас от судна и предотвратило падение на наши головы посторонних предметов. Виновник переключения выхлопной трубы на борт лайнера установлен не был, но в команде судна связывали его с тем фактом, что капитан Иконников поляков не любил. Во время пребывания в плену их охраняли поляки, которые пошли на службу к гитлеровцам. Никто этой версии не подтверждал, но и не отрицал, а в ее пользу говорил факт, что старший механик так и не был наказан.
       Между тем мы, вторая группа, готовились к увольнению. Я уже наметил порядок визитов вежливости и с нетерпением ждал счастливой минуты встречи не только с дорогими для меня людьми, но и с любимым моим городом. Первые возвратившиеся появились уже с вечера. Это были самые прижимистые, бережливые ребята, которые готовились к отпуску и, как всегда, не позволяли себе расслабиться. В нашей группе таких нашлось достаточно, и к утру следующего дня не явились только любители "гулять, так гулять". Это были, разумеется, Аркаша Павлов, Володя Чуйков, Альберт Клочков и ленинградец Борис Морозов. Над нашим увольнением нависла угроза и, после недолгих дипломатических переговоров, повариха с легкой, но неотразимой закуской, надев платье с самым большим декольте и благоухая "Красной Москвой", исчезла в каюте капитана, где коротало время за преферансом высшее общество под предводительством нашего кэпа. Такое времяпрепровождение наших вождей внушало надежду на успех, потому что именно во время карточной игры приходит желание остаться в одиночестве, сделав при том для других что-нибудь хорошее, особенно если об этом просит женщина. Причем спиртное, а это непременно коньяк, придает значительность и подчеркивает мужское начало играющих, прежде всего для них же самих, а присутствие женщины при этом, строго дозированное, несомненно, усиливает значительность момента и часто успешно используется для извлечения максимальной выгоды, что произошло и в нашем случае. Прерывать игру наши вожди не стали и доверили процедуру увольнения вахтенному помощнику.
       Сгорая от нетерпения, мы выслушали проповедь третьего штурмана, который несколько затянул ее в целях придания значительности моменту и возможности высказать свое мнение о мерах, которые непременно будут приняты к нарушителям, заставил нас показать носовые платки и, убедившись в их наличии, широким жестом указал на трап.
       Первый раз я сходил на берег уже, как считал, настоящим моряком в порту города, который был и остается навсегда горячо любимым. Я не поехал на трамвае, а пошел пешком по не очень чистым улицам рабочей окраины. На Сенном рынке купил простой букет полевых цветов, коробку конфет и, пройдя через Юсуповский сад, постучался в дверь моей любимой учительницы. Если говорить честно, мысль зайти к ней пришла мне на ходу, когда понял, что в рабочее время тетю дома я не застану.
       Надежда Андреевна открыла дверь и не сразу узнала меня в полутемноте коридора. Узнав, ахнула, искренне обрадованная, и прижалась ко мне, как прижимаются к близкому человеку после долгой разлуки. Для этой женщины все ее ученики были дороги, и многие приходили к ней, став уже взрослыми, на чашку чая и за добрым словом. Бывал у нее потом неоднократно и я, правда, редко, насколько позволяла мне моя профессия. В этот раз мы сидели долго, она заставила меня говорить много, направляя в нужном для нее русле разговор. Я старался рассказывать так, как она нас учила, доходчиво, правильным русским языком и понял, что она осталась довольна. Мы скромно отобедали, выпили немало чая, когда она спросила меня, веду ли я дневники. Я ответил утвердительно и, покраснев, добавил, что не всегда.
       - Это не столь важно, хотя постоянство играет большую роль. Скорее привычка, потому что она вытекает из желания делать что-то, со временем превращаясь в необходимость. Ты талантлив, но очень увлекающийся и человек настроения. Природа наделила тебя добротой, но одновременно ты строг и можешь быть даже безжалостным. Именно поэтому очень важно для тебя быть справедливым. Власть над людьми, а я верю, что у тебя она будет, обязывает быть мудрым. Мудрость не врожденное качество и не дается от бога. Ее нужно растить в себе на основе уважения и сострадания к тем, кто рядом с тобой и особенно к тем, кто зависим от тебя, твоей воли. Не бойся быть добрым, но опасайся бьпь добреньким. Доброта без души - это обман и нередко глупость. Обман всегда вскроется, а доброе - удвоится. Не жди от людей признания твоих заслуг, оно придет, если заслуги будут. Сейчас много говорят о карьеризме, искажая само понятие. Стремление сделать карьеру, показать себя в деле, стать хорошим командиром или специалистом не может быть плохим или недостойным. Сделать блестящую карьеру всегда считалось достойным делом для мужчины. Другое дело, каким путем и какими средствами.
       Я слушал ее и невольно для себя думал о матери. Мама любила "воспитывать" и старалась делать это при любом случае. Делала искренне, но все же, наверное, для нее был больше важен сам процесс, чем цель, при этом она постоянно повторялась. Я не боюсь признаться, что не любил ее долгие выговоры, которые знал до слова, и всячески от них уклонялся. Надежда Андреевна ничего не говорила зря, никогда не обижала и не унижала человека, какой бы неблаговидный поступок он не совершил. Она, прежде всего, давала тебе честную оценку, указывала на недостатки и обязательно говорила, как их изжить. При этом она не навязывала свое мнение, но все принимали его безоговорочно. Вот и на этот раз она сказала мне то, что, как я вскоре понял, для меня станет очень важным, и ее мнение в этом вопросе стало решающим.
       Уходить не хотелось, но пора было, как говорится, и честь знать. Пред самым уходом я решился:
       - Надежда Андреевна, можно вопрос? Когда в день смерти Сталина я вступил в комсомол, мне показалось, что вы не очень одобрили мое решение. Почему?
       Она на минуту смутилась, лицо ее стало еще серьезнее.
       - Да, это так. Я была не очень довольна, но не самим твоим поступком. Ты делал его из лучших побуждений. Тебе сейчас трудно понять то, что я скажу, однако я хочу, чтобы ты запомнил мои слова. У каждого времени есть свои идеалы, свои герои, в которых молодежь верит, которым она хочет подражать. Во время моего детства и юности верили в величие Российской империи и ее олицетворение - в монарха. Служить Родине и царю считалось благородным делом. Потом царь сам отрекся от престола и фактически бросил свой народ в самое трудное для него время. Появились, на первый взгляд, новые идеи, хотя нового в них ничего не было. Лучшие представители человечества всегда стремились к свободе, равенству и братству для всех, а не для узкого круга людей. Лучшие из них понимали, что сделать это без крови и насилия невозможно. Однако всегда находились бунтари, и одна несправедливость сменяла другую. Власть и безвластие развращают людей одинаково. Одна порождает вождей, другая преступников, и те и другие не хотят чтить закон. Наши вожди не исключение. Твой поступок был мне не по душе. Вот если бы ты вступил в комсомол таким же убежденным, как твоя мать в пятнадцать лет, было бы другое дело. Но ты вступил просто потому, что тогда вышло решение партии, а значит, ты сделал это не совсем добровольно. Вот это меня и расстроило.
       - Вы знали мою мать?
       - Нет. Но я знала ее учителей, да и ты их знал. Это Мария, Анастасия, их друг священник Суханов и еще много других, высланных из Ленинграда после революции. Разве они не говорили тебе об этом?
       - Нет, -- ответил я.
       Мой ответ явно смутил ее, и она, помолчав немного, произнесла:
       - Обычно об этом говорят детям, когда они покидают родительский дом. Значит, и я не имею права говорить тебе об этом. Очевидно, мать решила оградить тебя от прошлого из хороших побуждений. Но это глубокое заблуждение. Без прошлого нет будущего.
       На этом наш разговор закончился. То, что я услышал, меня озадачило. Раньше она никогда не говорила мне о знакомстве с моими "бабульками" -- няней Настей и ее сестрой Марией. Я считал, что она знакома только с тетей и знакомство по каким-то причинам от меня скрывают обе. Теперь эта тайна стала еще загадочней, ведь смущение старой учительницы было не случайным. Уходя, я решил, что в следующий раз расспрошу ее обязательно. Прежде чем закрыть за мной дверь, она улыбнулась и положила мне руку на плечо:
       - Счастливого плавания, капитан. Я желаю тебе большого счастья, успеха и буду ждать тебя. Моя дверь всегда открыта для моих учеников.
       Тети дома не было, дети находились в лагере, а дядя в командировке в Ярославле. Все это поведала мне лифтер тетя Катя, гордо демонстрируя меня всем входящим в подъезд жильцам, среди которых было уже много новых. Я посидел на лавочке в сквере в надежде встретить знакомых одноклассников, когда увидел тетю, устало идущую с трамвайной остановки. Она так обрадовалась встрече, что выронила из рук сумочку. Глаза ее наполнились слезами радости и гордости за меня. Я взял ее под руку, и она, счастливая, забыв про усталость, шла, подняв голову и поглядывая на окна.
       За разговором просидели с ней весь вечер одни и легли спать поздно. Я слышал сквозь сон, как пришел Антон, видимо, нетрезвый, потому что долго разувался в прихожей, гремел на кухне посудой, не заботясь о тишине. Утром я проснулся рано. Тетя, счастливая и отдохнувшая, незлобно отчитывала на кухне Антона, заставляя сбрить многодневную щетину. Увидев меня в тельнике, он удовлетворенно хмыкнул и раскрыл объятья. Но времени для разговоров не было и долгого разговора не вышло. Провожая меня, он доехал со мной на трамвае до порта и несколько раз давал обещание завязать с пьянством, хотя я его об этом не просил. У проходной он заверил меня в том, что к следующему приезду обязательно напишет чудную вещь для саксофона в честь нашей дружбы и посвятит ее мне, о чем будет каждый раз объявлять слушателям при ее исполнении.
       Через год, когда я вновь зайду к тете, он будет лежать в белой горячке в лечебнице, а выписавшись из нее, бесследно пропадет в этом большом городе. Дядя, с кавказскими убеждениями в необходимости помогать ближнему, будет долго предпринимать безуспешные попытки отыскать его следы, пока из паспортного стола не придет короткая выписка, в которой значилось, что в связи со смертью Антона ордер на его комнату выписан на имя незнакомой девушки. Так ушел из жизни еще один человек моего детства.
       Когда я ступил на трап, вахтенный, наш курсант Миша Якупов, ошарашил меня новостью - Аркаша Павлов женится! Аркадий Павлов, или просто наш Аркаша, - личность столь же легендарная, сколь и непредсказуемая. Второй по росту, меньше его был только Витя Малышев, наименьшего на курсе веса, он был к тому же самым старшим из нас по возрасту и самым известным по ряду причин. Многочисленные попытки придать ему внешний вид, соответствующий зрелому возрасту, оказывались бесполезными. Форма не могла скрыть содержания, которого, если говорить о физической составной, просто не было. Брюки держались чудом, непонятно на чем, широкий флотский ремень казался на его хилом теле без бедер мини-юбкой, а бляха занимала все пространство выше пупка и до того места, где штанины расходятся в разные стороны. Форменка, чуть больше распашонки новорожденного, закрывала хилую грудь, заросшую буйной растительностью цвета обожженной солнцем соломы, свидетельствуя о преждевременном половом созревании этого сексуального маньяка. Обладал незаурядными умственными способностями, но сексуальное содержание этого энергичного индивидуума преобладало и являлось источником всех его бед и всеобщего сочувствия одновременно. Прибавьте еще неистощимый юмор, необыкновенную изобретательность, необъяснимую любовь и снисходительность к нему женщин, и вы поймете, что Аркаша был всеобщим любимцем, от которого всегда ждали хорошей хохмы. И быть бы ему незаменимым в морской семье, где многие подобные качества всегда высоко ценились - мал золотник да дорог, но обладал он пороком, который по молодости прощается, но до добра не доводит.
       Единственное, чего он не умел -- это пить. Родился он в приличной семье военного высокого ранга, достигшего больших высот, но погибшего в бою, когда в нетрезвом виде пытался поднять в атаку батальон под шкальным огнем. Мать умерла еще раньше, и Аркадия отдали в Нахимовское училище, где он проявил свои способности и пристрастился к спиртному, которое преподносили добрые дядьки-сверхсрочники в память об отце. Все же Нахимовское он кончил с отличием и был принят в училище Подводного плавания имени Сталина, где его габариты, вес и юмор были весьма кстати. С первых минут он стал всеобщим любимцем у курсантов, чем навлек на себя немилость завистливого к чужой славе одного из командиров. Твердо решив благополучно завершить и высшее морское образование, Аркаша долгo терпел все издевательства, но все же гордая маленькая натура не вынесла, и однажды на утреннем построении в присутствии всего офицерского корпуса на ехидное замечание по поводу курсанта в "богатырской шинели" он вышел из строя, подошел к этой груде мяса, подпрыгнул, снял с нее роскошную фуражку, попросил подержать ее рядом стоящего офицера и закатил обидчику звонкую пощечину. Пользуясь немой сценой, он взял фуражку и со словами: "Это, чтобы не уронить офицерскую честь", надел ее на багровую лысину застывшего капитана первого ранга. Достоверность этого поступка неоспорима и доказывается снисходительным отношением к Аркаше наших командиров, людей в основном глубоко порядочных и достойных чести офицеров русского флота. Вначале строптивого курсанта хотели отправить в подводный флот, но, поняв, что подводники все равно узнают историю курсантской оплеухи и примут Аркашу как героя, направили на флагман Балтийского флота линкор "Октябрьская революция". Надежда на то, что в его многотысячном экипаже за четыре года службы трюмным матросом он станет безымянным, как и сотни других проштрафившихся курсантов военно-морских учебных заведений, не оправдалась. Аркаша не сдался, не зачах в трюмах этого стального монстра, а вышел оттуда с твердым убеждением стать командиром, но уже не военного, а торгового флота. При этом поступал он в ЛВИМУ уже с рекомендацией от командира линкора. Но дорогу, как и мне, перешли китайцы, и немалую роль сыграло также то, что, блестяще сдавая экзамены, он делал это неоднократно с приличного похмелья.
       Учиться на первом курсе ТМУ ему было легко, огромный багаж знаний корабельных уставов, морской практики отвел ему роль наставника при самоподготовке. Со спиртным он боролся, как мог, и все стремились ему в этом помочь, в том числе и я, как старшина роты. По моей просьбе он был назначен командиром нашего отделения, с обязанностями которого отлично справлялся на первом курсе. Но все же это была бомба замедленного действия, которая могла взорваться в любую минуту. В его годы желание женитьбы было естественным, но все поведение до этого, скорее, говорило об обратном, и поэтому его решение казалось невероятным. Проведенная разъяснительная работа во время моего отсутствии результатов не дала. "Клиент созрел", и все аргументы о неприемлемости его решения отвергал решительно. Курсанты разделились на две, примерно равные половины. Одна кричала - женись, другая - ты что, спятил! По решительному виду и благоуханию виновника торжества я понял, что отговаривать его бесполезно, и решил посоветоваться с Катунцевским.
       Он был в курсе событий, но находился явно в нерешительности. Вытирая беспрерывно свою гладко выбритую, как биллиардный шар, голову и наморщив лоб, он то склонялся дать "Добро", то выкинуть запретительное "Нет". В конце концов, взяли тайм-аут до утра.
       Курсантская братия бурлила весь вечер, а поутру меня вызвали на бак. Там собрались самые уважаемые курсанты нашей группы и отрезвевший жених. Лицо его уже не было столь решительно, но сомнения в глазах не просматривались. Сам факт того, что он был необыкновенно тих и сидел спокойно, мог рассматриваться одновременно как свидетельство наличия некоторого сомнения и твердого убеждения в принятом решении. Рядом с ним сидели его друзья, любители прекрасного пола и неравнодушные к спиртному, а напротив - поклонники трезвости и целомудренных отношений со слабым полом. Судя по всему, дискуссия затянулась, и обе стороны были готовы перейти к практической стороне ритуала бракосочетания, особо не интересуясь мнением жениха.
       "Предводителем дворянства" на этот раз стал Морозов Борис, он объявил сбор пожертвований, которые в виде мятых денежных знаков высились горкой в его бескозырке на коленях. На меня возлагалась задача получения благословения, поскольку и Аркаша, и его возлюбленная Галина были сиротами, "добро" руководства должно было означать таковое. Для меня эта задача показалась невыполнимой, и наша повариха в очередной раз с лимоном и бутылкой "Арарата" на подносе, в тонкой блузке без лифчика, направилась за благословением. Время шло, она не появлялась, надежда таяла, жених мрачнел. Когда казалось, что надеяться уже не на что, дверь каюты распахнулась и на палубу в парадной форме вышли Катунцевский, капитан, старпом и направились к нам. За ними следовала, загадочно улыбаясь, повариха, вид которой говорил, что переговоры прошли успешно и в дружеской обстановке. Лица других были непроницаемыми и скорее выражали недовольство, отчего все встали и мгновенно смолкли. Морозов хотел спрятать за спину собранный калым, но часть денег рассыпалась по палубе, и мы стояли в нерешительности, не осмеливаясь их подбирать.
       Первым заговорил Катунцевский, обращаясь к Морозову:
       - Курсанту деньгами сорить не положено. К ним надо уважение иметь и помнить, что их у него никогда не бывает слишком много, а вот слишком мало бывает почти всегда. Как я понимаю, - он обратился к Аркаше, - решение твое окончательное?
       Тот кивнул головой, видимо, решив, немного помолчать и узнать, куда клонит кап-раз.
       - Решение похвально, но трудно осуществимо. ЗАГС регистрировать такой скоропостижный брак не будет, права не имеет, а капитан зарегистрировать ваш брак не имеет права в судовом журнале, стоя у причала, тем более. Невесту в море никто не выпустит, так что дело твое труба, если смотреть с точки зрения закона. Но закон - это закон, а для любви закон не писан. И уж если она взяла тебя за цугундер, надо сдаваться.
       После этих слов повариха надула губы и капризно произнесла: "Фи!"
       Капитан глянул на нее испепеляющим взглядом, а старпом прошипел ей в ухо:
       - Сгинь, чумичка!
       В другое время она бы не стерпела такого обращения, но, поняв, что может только помешать благополучному исходу переговоров, шмыгнула за дверь камбуза.
       Речь капитана была на этот раз, наверное, самой длинной из всех публично им произнесенных во время нашего пребывания на практике.
       - Любовь для моряка, прежде всего, большая ответственность. Семья моряку нужна крепкая и такая, чтобы в портах по теткам не бегать. Для этого жену нужно выбирать только один раз и быть твердо уверенным, что лучше ее на всем свете нет. Такие иногда встречаются, но чувства все равно требуют проверки временем. А вы, Павлов, насколько я понял, видели ее только несколько часов. За это время человека не узнаешь. Указывать вам я не собираюсь, но хочу посоветовать отложить свадьбу, хотя бы на несколько месяцев. Мы еще будем и в Риге, и в Вентспилсе, где невест не меньше, чем здесь. Посмотрите, сравните, подумаете. А то, что так - пришел, увидел и женился. Так у вас по всем портам гарем наберется, а промеж баб путаться, все одно, что без порта назначения болтаться, запасы кончатся, и - деревянный бушлат.
       Старпом в знак согласия кивнул головой, но Катунцевский, оптимист и человек добрейшей души, возразил:
       - Что это вы, Борис Николаевич, сразу про деревянный бушлат? Любовь человека возвышает, радость приносит. Может, его Галина та единственная и есть. Это еще посмотреть надо. Он и так на флоте уже третью жизнь мается. Сказали же, что она сирота, и он такой же. Может, действительно родственные души. Посмотрим, подумаем, а свадьбу можно и курсантскую сыграть. Мы в свое время на фронте тоже торопились, ждать не любили, вдруг убьют. А он тоже, может, потерять ее боится.
       - Ты, Аркадий, подумай, - загудел старпом. - У тебя все впереди, а от баб моряку радости. мало, обуза большая. Сейчас ты кто? Вольная птица, и ничего тебя на земле не держит. Рано тебе еще якорь бросать, пока еще два года будешь учиться, семья засосет, чего доброго, про море забудешь. Любовь не только радость, она еще и детей приносит.
       Катунцевский замахал руками:
       - Ты, старпом, помолчал бы. Тебя-то действительно земля не держит, ни одной юбки не пропустишь, хотя и при жене, а птица вольная, только не аист, больше на филина похож, по ночам работаешь. Лучше помолчи, не отравляй ядом б...ва романтическую душу. Раз уж мы решили принять участие в его судьбоносном решении, решим так: после обеда едем к невесте, может, она уже и духом не ведает об этом Ромео. Там на месте все и обсудим.
       К невесте поехали вчетвером -- Катунцевский, жених, я и Морозов. Невесту застали дома, в ее маленькой комнатушке большой коммунальной квартиры на улице Льва Толстого. Она оказалась щуплой, ростом еще меньше, чем Аркаша, девчонкой, скорее похожей на ребенка, чем на студентку. При виде нашей делегации растерялась и превратилась в испуганную пичужку. Мы все в комнате не поместились, дверь осталась открытой, а коридор быстро заполнился любопытными обитателями, девушками других комнат. Квартиру населяли семейные студентки Университета, где и обучалась наша невеста. Роль свахи выполняла миловидная дама, которая сразу же взяла бразды правления в свои руки, оставив в комнате Катунцевского и жениха, а нас передала в руки девушек. Морозов немедленно удалился в покои с одной из них, видимо, уже знакомой, а меня усадили пить чай. Прошло около часа, а переговоры все продолжались. Наконец дверь открылась, и капитан первого ранга произнес коротко:
       - "Все вдруг, на обратный курс".
       Дом невесты мы покинули спешно, почти силой вытащив из комнаты жениха, что скорее было похоже на бегство. Наш командир всю дорогу молчал, вытирал потную лысину, а жених дурацки улыбался, и невозможно было понять, до чего они договорились. На судне Катунцевский взбодрился и, сделав глубокий вздох, нырнул в каюту капитана, как в холодную воду. На вечернее построение комсостав судна вышел в полном составе. На нем все и разрешилось. Капитан от имени экипажа судна поздравил курсанта Павлова с важным шагом в жизни, пожелал счастья молодым и вручил пухлый конверт от членов экипажа. Было также объявлено, что церемония бракосочетания состоится через два дня и о времени ее будет объявлено дополнительно. Для проведения торжеств нам, курсантам, было предложено создать оргкомитет, которому будет предоставлена увольнительная на ближайшие два дня с 9.00 до 23.00. Во время поздравлений конверт у жениха реквизировали, а к вечеру была собрана сумма, разделив которую на стоимость бутылки водки, было определено число приглашенных. Оно, исключая приглашенных со стороны невесты, было равно пятидесяти. На совместном с комсоставом совещании было решено, что за количество и качество закуски со стороны жениха несет ответственность повариха, которая согласовывает это со стороной невесты, и они же окончательно определяют количество приглашенных, сообразуясь с вместимостью "дворца бракосочетания".
       В результате титанической работы, в основном заинтересованной женской половины, на третий день двадцать семь человек со стороны судна и почти столько же со стороны невесты толпились во дворе дома под взглядами из окон многочисленных любопытных. Здесь же на ходу складывались пары, которым было суждено провести вместе, как потом оказалось, два трудно забываемых дня. На дверях подъезда красовалась надпись: "Совет да Любовь!" и "Поздравляем Галину и Аркадия!"
       Ровно в шестнадцать ноль-ноль из окна второго этажа полились звуки марша Мендельсона, и молодые вышли из подъезда во двор. Катунцевский в парадном мундире, с блеском и звоном орденов и медалей, а их у него было множество, и красной лентой через грудь, шагнул к молодым, произнес краткую, но очень трогательную речь, облобызав их, подобно церковному батюшке, и передал слово молодому очкарику - комсоргу факультета. Тот долго говорил о достоинствах невесты, которая стояла в скромном белом платье, с трудом скрывая слезы и стыдливо опустив глаза. Когда он закончил, девушки расцеловали молодую пару, забросали ее цветами, после чего все прошли на второй этаж, где в коридоре общежития были установлены столы.
       Ох уж эти старые ленинградские дома, переделанные в коммуналки и общежития. Сколько радостных и грустных событий произошли в ваших стенах. Ваши широкие и длинные коридоры помнят многочисленные коллективные праздники, свадьбы, крестины и проводы в последний путь. В них делали свои первые шаги и вырастали дети, уходили в армию, уезжали на целину. Здесь доживали свою жизнь те, которым нередко принадлежали эти дома и дворцы, наблюдая, как рушится старое, а обещанное новое совсем не такое счастливое, как обещали. Люди, выросшие в них, хорошо
       знали цену добра и дружбы, так же как зла и предательства. Испытав многочисленные неудобства, они не помнят зла и всю свою жизнь с теплом вспоминают о годах, проведенных в полутемных коридорах и душных комнатушках.
       В широком и длинном коридоре, украшенном подругами Галины, стояли столы со скромными студенческими закусками и домашними солениями, подаренными жильцами домов, с необычайным разнообразием столового "серебра". Рядом с фарфоровыми тарелками соседствовали алюминиевые, стеклянные и хрустальные бокалы - с гранеными стаканами. Банки с солениями возвышались над мисками с салатами. Достойное место среди всего этого занимали хлеб, водка и вино, самые доступные продукты того времени, что естественно сказалось на проведении этого мероприятия и соответствовало понятию "студенческая свадьба".
       Мы были посажены в той части стола, которая оканчивалась у туалетного блока. Темп торжества с первых минут показался нам чрезмерным, и мы решили предотвратить его преждевременное угасание, спрятав часть водки, которая стояла в многочисленном резерве в углу, недалеко от нас. Мы не нашли лучшего места и десяток бутылок сложили в ванне, которой, по ее виду, давно не пользовались, и она была накрыта сверху огромным зеркалом, дошедшим до нас, видимо, с Петровских времен. Наблюдать трезвым людей в подпитии - дело малоприятное, и мы с Мустакимом Якуповым вышли во двор, где с гитарой отдыхали те, кто не поместился в "зале".
       Прошло часа два с начала торжества, и появились первые пострадавшие. Упала с лестницы одна из приглашенных, пришлось вызывать "скорую". Застрял в лифте Захар Красавцев со своей спутницей, при этом они решительно отказались от помощи, предпочитая оставаться в подвешенном состоянии в одиночестве. Сердобольный Витя Малышев пытался отыскать способ передать им закуску, для чего ковырял вилкой замок двери и кнопку вызова. Витю ударило током, двери заклинило, а лифт начал беспрерывное движение сверху вниз и обратно, что находившаяся в нем пара встретила поначалу с восторгом. Но лифт долго не могли остановить, и от состояния, близкого к невесомости, у спутницы Красавцева начался приступ морской болезни со всеми ее симптомами. Однако торжество не прекращалось ни на минуту, поскольку такие пустячки только украшают молодежную свадьбу.
       Под вечер нас покинули командиры, ссылаясь на то, что скоро разведут мосты и им не попасть на судно.
       А свадьба продолжала гулять, петь и танцевать. Жених, охраняемый двумя умеющими выпить товарищами, веселил невесту и приглашенных историями из своей жизни, которых хватило бы и на неделю, но для настоящей хохмы он еще не созрел. Курсанты очаровывали женскую половину и время от времени исчезали в глубине комнат парами. Где-то к полуночи разразился скандал - жених исчез. Обыскали все комнаты, весь двор, кусты сквера, но пропавший как сквозь землю провалился. Невеста плакала навзрыд, уверенная, что больше не увидит своего возлюбленного никогда. Ее успокаивали, уверяли, что он вернется, но девушки уже поглядывали на нас с укором, уверенные в том, что жених просто сбежал. Когда было решено прекратить поиски, даже мы начали сомневаться в том, что Аркаша вернется.
       Однако надежда умирает последней, и еще не все было выпито. Невеста, добавив к шампанскому валерьянки, в безутешном горе уронила головку на грудь и захрапела. Боря Морозов, в сопровождении своей спутницы, отнес молодую вдову на руках в ее комнату и уложил в кровать, украшенную подругами лепестками роз. Свадьбу продолжили без виновников торжества. Вскоре потребовалось пополнение запасов спиртного, и мы с Мустакимом решили "отрыть клад". Когда отодвинули тяжелое зеркало, в лицо нам ударил запах водки и богатырский храп. Среди бутылок лежал жених, держа в правой руке недопитую бутылку водки, дурацки улыбаясь и пуская пузыри. Разбудить его не удалось. Не поднимая шума, мы отнесли его к невесте, раздели до трусов и уложили с нею рядом. Остальных об это не оповестили, решив прогуляться и посмотреть, как разводят мосты. До разведения мы перешли Тучков мост и оказались на Васильевском острове, который я считал всегда самым морским местом в городе.
       Вряд ли найдется в Ленинграде человек, который хотя бы раз не был свидетелем разведения мостов, этого захватывающего зрелища, особенно в период летних ночей. На ваших глазах из средства общения и соединения двух берегов разведенный мост вдруг предстает пред вами, как преграда дальнейшему движению, окончание пути, отрезая вас, как кажется, от заветной цели.
       Когда мы вернулись, свадьба еще гуляла, но участников торжества стало изрядно меньше. Измученные весельем пары кружились в томном танце, одинокие клевали носом в опустевшие тарелки, когда вдруг за дверью молодых раздались крики жениха. Для всех, кроме нас, это было сюрпризом, и мы рванулись к двери, чтобы лицезреть явление жениха народу. Кто-то распахнул дверь, и перед нами открылась картина, которая стоит перед моими глазами до сих пор. Аркаша стоял на кровати к нам спиной в обнаженном виде. Его худое, жилистое тело выражало максимальную степень концентрации и готовности к решительному выполнению супружеского долга. Невеста, сидя на кровати, безуспешно пытаясь снять через голову свадебное платье, не расстегнув пуговиц. Лицо и грудь ее были скрыты в кружевах, остальное в белых сатиновых трусиках билось в страстном желании угодить супругу. Но этого ему было недостаточно. Не обращая никакого внимания на нас, он решительным командным голосом повторял:
       - Покажь фигуру, за что деньги плачу!
       Если бы меня сейчас спросили, каким больше всего запомнил Павлова, то без колебания я бы ответил, что именно таким, каким он был в тот момент. Вся жизнь его состояла. из поступков, в которых комическое сочеталось с трагическим, было ожидаемым и непредсказуемым одновременно. Огромное количество энергии в этом маленьком человеке было растрачено впустую, если не считать двух его детей и приятные минуты его юморин, помогавших снять лишнее напряжение с окружающих. Он принесет вместе с тем неисчислимые страдания своей Галине, не оставившей его до трагического конца, любившей всю жизнь только Аркашу, да и он, беспробудно пьянствуя, оставался верен ей. И жизнь его оборвется, когда он пьяный будет спешить домой, к ней. Ее оборвет водитель, которой не притормозил, хотя и мог это сделать. И здесь Аркадий остался верен себе. С разбитой головой, сломанными ребрами он встал, прошел двести метров до дома, поднялся на второй этаж, позвонил и умер на руках своей Галины, доказав, что любовь с первого взгляда и на всю жизнь в наше время была не редкостью.
       Делу - время, потехе - час, и, отгуляв два дня, мы вернулись на судно. Потерь не было, даже жениха удалось привести к сроку. Словно подводя итог нашему пребыванию в порту, погода испортилась. Нудный и холодный по-осеннему дождь с ветром опустил тучи почти до стеньг, заставил надеть бушлаты и зюйдвестки. Сушилка на "Веге" была небольшой, и просушить одежду всех не могла. В мокрой одежде работать радости мало, к тому же видимость резко ухудшилась и приходилось нести постоянную вахту впередсмотрящего на марсельной площадке, лонг-салингах фок-мачты, находящейся на значительной высоте, под сильным ветром и дождем. За час наблюдения кожа лица разбухала от воды, глаза начинали сами закрываться. Одежда намокала, не спасала от холода, который пробирался во все суставы и органы. Впереди было все равно ничего не видно сквозь пелену дождя с туманом, и невольно приходила мысль о бесполезности этого прозябания, когда внизу на крыше рубки работал радар. Но мы не роптали по этому поводу и, отогревшись в баньке, которая теперь работала беспрерывно, вновь поднимались наверх, уже "на работу". На наше счастье, очень сильных ветров не было, хотя и при умеренных ветрах работы с парусами при поворотах оказывалось не меньше.
      

    0x01 graphic

    На "Веге". Зарипов, Веселов, Совранчук

       Почти месяц мы крейсировали в Финском заливе, заходя на рейды Таллина и Локсы, без схода на берег. Представителей училища на судне не было, и командиры на деле показали нам, что означает быть в рейсе. Требования постоянно повышались, подсказки прекратились. Теперь приходилось полагаться только на себя и товарищей. Понемногу стали думать об отпуске и готовиться к поездке домой. Уже было что рассказать и об училище, и о море. Внезапно командиры заговорили о походе в шведские воды к острову Готланд, где мы должны были встретиться с парусниками Дании и Швеции, для соревнований. Курсанты, стоящие на руле, подтвердили эту новость, утверждая, что курс на карте проложен до мыса Ристна и оттуда на зюйд-вест. Ристну прошли ночью, убавили парусов, взяли рифы у фока, что окончательно подтвердило наше следование в направлении Швеции. Мы были тогда слишком наивны и еще верили, что невизированный экипаж с полусотней курсантов могут выпустить в чужие воды. Когда рассвело, то в миле по корме мы увидели пограничный катер типа БО, по простому "бобик", который, отчаянно кувыркаясь на попутной волне, следовал за нами. Вскоре мы сделали поворот и легли курсом на юг. Катер повторил наш маневр, и теперь он шел, сильно зарываясь носом в волну. Эти катера имели те же корпус и двигатели, что всемирно известные советские китобойные суда того времени. Невольно приходила в roлову мысль - если на балтийской волне он так "танцует", то что они выделывали в бурных водах вблизи Антарктиды? Какие же были на них моряки, если в рейсе экипажи китобоев находились порой более шести, а то и восьми месяцев.
       На новом курсе паруса плохо ловили ветер, судно стало хуже слушаться руля, и появилась небольшая качка, что вызвало первые жертвы морской болезни. Правда, их было всего трое, и только один не мог не только есть, но и работать. Никто из них из училища не ушел, лишь двое сделали это впоследствии, совершив рейс в Северную Атлантику на "Океанах", - один стал комсомольским вожаком, а затем партийным деятелем. Море не приняло их, и они пополнили ряды тех, кто предпочел вовремя сменить профессию, что, как известно, лучше делать молодым.
       Ночью мы прибыли на рейд Вентспилса, а уже утром ошвартовались к городской набережной, рядом с мрачным кирпичным зданием, при виде которого боцман Кертман разразился такими ругательствами, что даже мы, уже привыкшие к ним, страшно удивились. Оказалось, что в годы контрабандной торговли спиртом в Швецию и Финляндию он плавал матросом на шхуне, капитан которой славился тем, что был очень удачливым контрабандистом и много раз ускользал от пограничников, но в конце концов попался. Захватили их латвийские пограничники и упрятали на несколько лет в Вентспилскую тюрьму, которая и находилась в этом здании. С тех пор боцман не только не выходил в этой стране на берег, но и терпеть не мог латышский язык, не говоря о людях, на нем говоривших. Когда были поданы швартовы и трап, он удалился в каюту, оставив за себя старшего матроса, и появился на палубе только тогда, когда убрали трап и отдали швартовы. Так была раскрыта одна из тайн этого человека, которых он хранил немало и которые он унесет с собой, когда трагически погибнет в Бискайском заливе на пути домой из африканского порта Такоради.
       В Вентспилсе мы стояли несколько дней, подметая клешами улицы этого небольшого портового города, в то время наполовину занятого военными. Бум рыболовства еще не наступил, причалов было немного, как и жителей, что сказывалось и на численности свободных девушек, из-за чего чуть не состоялось побоище между нами и военными курсантами на танцевальной площадке. Но благоразумие на этот раз взяло верх, когда виновники волнений с нашей стороны были нейтрализованы старпомом, показавшим не только силу, но и мужество, поскольку в таких случаях миротворца могут побить и те и другие. Наблюдавшие, как всегда, из-за кустов эту сцену патрули нарекли старпома кличкой "Голиаф". Узнав об этом, повариха не удержалась и съязвила в его присутствии: "Скорее "Циклоп", чем еще раз подтвердила наши догадки о далеко не равнодушном отношении этих людей друг к другу
       С выходом из Вентспилса стало известно, что наша практика на "Веге" с приходом в Таллин заканчивается. Капитан решил следовать Моонзундским проливом, так тогда чаще называли пролив Муху Вайн, что было гораздо короче в милях, но оказалось дольше по времени. Тогда в решении капитана мы не усмотрели ничего необычного, но теперь я понимаю, что это он сделал специально, чтобы показать нам своеобразную красоту этих мест и побороть страх перед неизвестностью плавания этим путем, которым многим придется впоследствии пользоваться. Мне повезло, я стоял на
       руле при прохождении самой узкой и сложной для плавания части пролива в южной его части и был впередсмотрящим при выходе из него у острова Вормси. Из-за тумана, при полном отсутствии ветра, мы простояли на якоре около Хельтермаа почти сутки, потому что радар вышел из строя. В это время у меня произошел разговор с капитаном. Было около двух часов ночи, когда он, как всегда неожиданно и бесшумно, вошел в рубку. Вахтенный помощник вышел за чаем на камбуз, мой напарник курсант Альберт Шаров убирал баню и душевые. Я стоял у штурманского стола, склонившись над картой, когда уловил чутьем запах спиртного. Я обернулся и увидел капитана.
       - Паршивая ночь, - сказал он первый. Я вздрогнул от неожиданности, не зная, что ответить. Не обращая внимания на мое замешательство, он продолжил:
       - Туман и безветрие хуже шторма, как вы думаете, курсант? Или у вас на этот счет есть свое мнение?
       Я понял, что отмолчаться не удастся, видимо, у капитана бессонница, а о том, чтобы уйти из рубки без разрешения, не могло быть и речи. Решил потянуть время, чтобы узнать, куда клонит капитан.
       - Мне еще рано иметь свое мнение в этом вопросе, но если верить книгам, то для парусного судна это были два злейших врага, - выпалил я.
       - Да уж поверьте мне, книги не врут, если их писали моряки или люди, которые с морем были хорошо знакомы. Но много читать о море в рейсе не следует, навевает тоску. Море само по себе лучше, чем о нем пишут, если его понимаешь. А вы любите море?
       - Думаю, что да. Я ведь о нем с детства мечтал.
       - С детства, говорите? А только в детстве о нем и мечтают. Потом мечты куда-то уходят, и остается привязанность или что-то большее, но только не мечты. Мечтателей сдувает ветром с палубы после первого рейса. В море мечтать - не только пустая трата времени, но и опасное занятие. Думать в море можно и нужно, хотя думы чаще всего радости не приносят.
       - А что же тогда приносит радость моряку? - осмелился спросить я.
       - Что приносит радость? Многое. Все зависит от тебя самого. Кому радость открытий, встречи с новым и незнакомым. Кому возможность остаться в относительном одиночестве и в то же время быть рядом с такими же, как он, которые делают то же самое дело. Кто-то решает свои личные проблемы временным бегством подальше от семейной рутины, другие просто потому, что другим способом не способны заработать денег. Последних теперь большинство, авантюристов в море практически не осталось, разве что контрабандисты. Правда, на нашем флоте последних мало, остались скорее мелкие спекулянты.
       Он замолк, ушел на время в себя. Мне показалось, он сам задумался над ответом, и я решил, что задал вопрос не к месту. В рубку зашел второй штурман и застыл в ожидании разноса, однако капитан был сегодня в настроении или не хотел делать ему замечание в моем присутствии.
       - Что, сэкэнд? - он назвал второго помощника по-английски. - Сделали обход судна, есть замечания?
       - Нет, товарищ капитан, якоря хорошо держат, на борту порядок.
       - Я так и думал. На этот раз у нас хорошая группа курсантов. Даже боцман последнее время доволен. Жаль будет расставаться, с ними можно было бы и до льдов поплавать вместе. Разве не так, штурман?
       Второй помощник не скрывал, что свое плавание на "Веге" он расценивал как наказание и собирался уйти к рыбакам. Для учебного судна, да еще парусного, он был совершенно не пригоден. Эго был тихий, желчный человек с очень высоким самомнением, и всегда держался в одиночестве. Мы так и не узнали, почему его не визировали, да многие из нас этому вопросу тогда не придавали значения. Для нас эта процедура была впереди. Я, однажды уже потерпевший неудачу в этом вопросе, немного сочувствовал штурману и думаю, что капитан тоже, и только поэтому терпел его, но временами помощник вел себя вызывающе.
       - Я, товарищ капитан, им не нянька, а судоводитель. Мне все равно, какие они и сколько будут плавать. В Таллине я все равно спишусь. Не дадут визу, уйду к рыбакам. Там сейчас штурмана нужны, в Атлантику ходить.
       Капитан относился к людям, которые выражение "ходить в море", распространенное среди рыбаков, не любил, и употребление его в разговоре именно сейчас посчитал вызовом.
       - А что, у рыбаков на судах не люди плавают? Вы там с кем собираетесь работать? С вашей спесью только в колхозе, на пруду уткам курс прокладывать. Шли бы вы лучше в лесники, глядишь, и польза была бы от вас, одним дубом в лесу больше. А сейчас поищите и разбудите старпома, пусть заступит
       на вахту. Идите, идите!
       Лица штурмана в тусклом свете настольной лампы видно не было, но по тому, как резко развернулся и вылетел из рубки, было ясно, что он взбешен.
       Капитан сделал несколько шагов по рубке.
       - Дрянной человечек, - промолвил он тихо. - Море его не примет и моряки тоже. А ведь из хорошей семьи, кончил морской техникум с отличием, а визы он не получит по вине папаши, которому советский строй не по душе. Плохо это, когда дети за отцов отвечать должны. Вот сами станут отцами, тогда за детей своих пусть ответ держат. Но он для флота человек не пригодный. С такой обидой на всё и на всех в море делать нечего. Зря только время потеряет и много врагов наживет.
       Я стоял, понимая, что молчание в данном случае золото. В последних словах капитана раздражение сменилось на сочувствие.
       - Вот так, старшина. А вы, я замечаю, на людей обиды не держите. Это хорошо, что ко всем курсантам относитесь одинаково. Каждый человек, как бы плох он не был, достоин человеческого обхождения, но добреньким быть не обязательно. Любая власть требует к себе уважения, а в море тем более. Спрашивать с других - не велик труд, владеть собой, увы, труднее. Вот не теряйте времени в училище зря, учитесь этому, потом на флоте легче будет.
       Он подошел ближе, так, что видны стали его глаза, и внезапно спросил:
       - Скажите, а капитан Веселов Николай Федорович не ваш родственник?
       - Не знаю. - Мне тогда в голову не приходила эта мысль. Во время пребывания на "Жан Жоресе" я с ним так и не встретился, и никто об этом тогда не говорил, в том числе и инспектор отдела кадров.
       Пауза затянулась.
       - А где вы родились?
       - На родине матери в Калининской области, в доме бабушки, куда мать приехала на роды.
       - Да и он тверской, кажется, из Торжка. Были мы с этим человеком вместе в лихие годы. Они вдвоем с Ермолаевым Сергеем Николаевичем самые старшие среди нас были, вот им и доставалось больше всех. А я думал, родственник он ваш, что-то у вас похожее есть. Ну да ладно. Когда пойдете на индивидуальную практику и если попадете в Питер, передавайте привет инспектору Орлову и мою просьбу направить вас к вашему однофамильцу. Не пожалеете.
       Он, не попрощавшись, направился к двери, в проеме которой возникла фигура старпома.
       Этот, как казалось, неоконченный разговор, оставил у меня впечатление, что капитан остался в чем-то мной недоволен. Больше я с Иконниковым близко не встречался, если не считать заключительного построения на палубе с приходом в Таллин, но разговор с ним запомнил почти дословно и записал в своем дневнике. Ровно через полтора года я встречусь с капитаном Веселовым Николаем Федоровичем, но плавание с ним на пароходе "Жан Жорес" будет, к сожалению, не радостным и наше знакомство оборвется трагически.
       Таллин встретил нас хорошей погодой, стоя на реях "Веги", мы с радостью и волнением смотрели на город, который стал нам после практики еще роднее. Он всегда был красив с рейда, пока его вид не изуродовали безобразные, совершенно не гармонирующие с его древним и очень изящным силуэтом уродцы - жалкое подобие небоскребов. Даже Батарейная тюрьма не портила ансамбль черепичных крыш, островерхих кирх, зелени Кадриорга и высоких, но по-своему изящных, кранов порта. Застройки Ласнамяэ, находящиеся в стороне от города, только подчеркивали прелесть средневековой архитектуры Таллина. Появление мрачного здания гостиницы "Олимпия", скорее похожей с моря на громадный склеп, и дальнейшая застройка центра города безвкусными небоскребами нанесли непоправимые шрамы и отобрали у города его индивидуальность.
       Это первыми ощутили старые моряки, для которых встречи с городом выстраданы и желанны, а потому они его помнят с ранних лет и по-своему воспринимают изменение его облика.
       Нас встречать пришли немногие, и среди них начальник судоводительской специальности Федор Степанович Бойцов. Он поздравил нас с окончанием практики и объявил, что отдыха у нас в ближайшее время не предвидится. Решением сверху программа нашего обучения сокращается, и окончание нами училища, включая четырехмесячную стажировку мичманами на кораблях ВМФ, планируется в декабре 1958 года. Это означало, что без двух плавательских практик, отпусков и стажировок в ВМФ, нам оставалось чистой учебы в классах менее полутора лет. Такой вариант означал, что штурманский диплом в случае перевода в ЛВИМУ мы получили бы на три года позже, чем в ТМУ. Для нетерпеливой юности такой вариант не подходил, и те, кто имел справки на право поступления в ЛВИМУ в этом году без экзаменов, решили, что высшее образование подождет.
       На этот раз мы ступали с борта судна на землю уже не просто курсантами, а полноценными матросами, с соответствующими свидетельствами, которые давали право занимать начальные должности на нижних ступеньках иерархической лестницы палубной команды. Мы были уже совершенно другими, чем три месяца тому назад. Сказалось плавание под парусами, состоящее из бессонных ночей, тяжелого труда, когда кровоточат мозоли и по ночам ноют руки и ноги. Просыпаясь, ты не уверен, что вновь сможешь подняться по вантам, но все же идешь, потому, что это делают все твои товарищи, и это многое прояснило в нашем сознании. Стало совершенно понятно, что в море не все так прекрасно, как казалось, и пословица "красиво море на картинке, а моряки на берегу" верна, что заставило многих из нас над этим задуматься. Но отступать никто не собирался. И все же одним из самых важных открытий, мне кажется, было приобретенное в жестком режиме парусного плавания понимание бесполезности пустой траты времени. Это открытие для многих из нас стало определяющим на долгие годы.
       Закончить рассказ о пребывании на "Веге" хочу стихотворением, которое я тогда написал:
      
       Под бушпритом запенятся волны
       И растает земля за кормой,
       В первый рейс, пусть еще ненадолго,
       Мы на "Веге" уходим с тобой.
       Нас научат владеть парусами
       И без страха висеть над волной,
       Управляя штурвалом, часами
       Ровный след оставлять за кормой.
       Тяжкий труд до кровавых мозолей
       И бессонных ночей забытье,
       Силу с ловкостью, мужество с волей
       Мы отсюда с собой заберем.
       И потом на далеких просторах,
       Где еще предстоит побывать,
       Мы с друзьями в своих разговорах
       Будем, "Вега", тебя вспоминать.
      
      
       ВТОРОЙ КУРС
      
       Первые дни после возобновления занятий показали, что мы стали относиться к учебе намного серьезнее. Ощутил это и я, как старшина роты. Возросла ответственность за выполнение поручений, более продуктивно использовалось время самоподготовки. Свободное время, а его становилось все меньше и меньше, многие стали планировать заранее, отводя его уже не праздному коллективному развлечению, а целенаправленно, согласно своим наклонностям. Именно в это время окончательно сложились группы по интересам, а вернее, по интеллекту. Болезни первого курса - нехватка питания и сна - ушли в прошлое, мы стали рациональней тратить время, а кормили нас всегда неплохо.
       Изменились отношение к нам со стороны военных преподавателей, которое стало более доверительным, без муштры и окриков. Нам давали понять, что мы уже не дети, и мы отвечали на это хорошей дисциплиной и учебой.
       Не ограничиваясь только учебой, вели весьма активный образ жизни. Курсанты были желанными гостями в институтах и техникумах, домах культуры, пользовались успехом у девушек, особенно в Нарве, куда ездили самые отчаянные, ведь ускользнуть безнаказанно от местных ревнивцев было невероятно трудно. Но игра стоила свеч, невесты с Кренгольма были легко доступны и с деньгами, которые у курсантов появлялись только на индивидуальной практике, а она для нас еще только предстояла, но это не значит, что мы не искали путей для заработка. Мы всегда являлись довольно дешевой рабочей силой на разгрузке вагонов, заготовке овощей на базах. Много на этих работах не заработаешь, но хватало на то, чтобы угостить девушек, посидеть в увольнении в кафе, купить себе кое-что по мелочи.
       Иногда подрабатывал и я, шлифовал могильные плиты в мастерской Мяннику. Мастер, старый эстонец, был доволен моей работой, платил хорошо, но у меня из-за старшинских обязанностей времени не хватало. Воровства у нас не было, деньгами делились легко. Во всей группе нашлось два-три человека, у которых деньги уходили в песок, вернее, на бутылку, но даже они долги отдавали вовремя. Наверное, поэтому курсантам пиво и вино давали в долг порой в забегаловках центра города. Частыми гостями были курсанты и в баре Эстонского драмтеатра, где делились рюмочкой со служителями искусства, когда были богаты, поскольку с финансами у актеров всегда напряженка. Деньгами мы, конечно, не сорили, однако на нормальную курсантскую жизнь, в отличие от студенческой, нашей стипендии и без приработка хватало. Мы были всегда сыты, одеты, имели чистую теплую постель. Что еще надо курсанту?
       Отпраздновав Новый 1957 год, мы остались без зимнего отпуска, поскольку предстояло пройти месячную переподготовку на кораблях ВМФ. После рассказов товарищей со старших курсов о "драконовских" порядках и издевательствах на кораблях над беспогонными курсантами мореходки: особой робости мы не испытывали, но и радости тоже. Действительность оказалось, как всегда, весьма далекой от нашего представления и даже утверждения наших командиров.
       Будь моя воля, я бы никогда не направлял курсантов мореходных училищ на такую бесполезную практику, скорее порочащую Военно-морской флот. Там на кораблях курсантам-практикантам, в отличие от практики на торговых судах, не было ни места, ни дела. Места не было в самом натуральном смысле, и мы вынуждены были спать где придется, - кто в штурманской рубке на диване, кто в старшинской столовой, кто в гирокомпасной. Военные корабли так строятся, что каждый сантиметр его площади обязан, прежде всего, обеспечить возможность размещения максимального количество вооружения и всего, что связано с его военной мощью. Для жизнедеятельности человека на них отводится минимальное количество пространства, определяемого из расчета необходимости обслуживания вооружения или управления механизмами, но при этом всегда считалось, что боевая мощь корабля и его непотопляемость напрямую зависят от численности экипажа. Поэтому в корабль загоняли невероятное для его размеров количество моряков. Даже в то время, когда автоматика широко шагнула в судостроение, на каждом клапане, каждом выключателе предусматривался свой исполнитель команд. Поэтому на малых кораблях при большой численности экипажа количество полезной деятельности на одну матросскую душу мизерно и значительно уступает место выдуманной, а поэтому в основном бесполезной. Поиск ее, особенно на стоянке у причала, доставляет постоянную головную боль командиру и офицерам, они поручают это мичманам и старшинам, у которых обязанности и интеллектуальные способности не выходят за пределы устава и заведования.
       Поэтому мы в основном драили компасы, чистили прожектора, перекладывали сигнальные флаги, мыли помещения штурманской части. Командиры кораблей, озабоченные престижем своей боевой единицы, не воспринимали нас как членов экипажа и нередко запрещали даже выход на палубу в дневные часы, "дабы гнусным видом своим не позорить воинство христолюбивое", как было записано в Петровском уставе. Самым распространенным видом нашей трудовой деятельности в этот период была чистка картофеля, как правило, по ночам, что давало право "соснуть" или "подрехтовать спину" в дневное время на освободившейся койке. Для нашей экипировки в учебном отряде снабженцы использовали обмундирование БУ, т.е. бывшее в употреблении, причем, видимо, многократно, припасенное специально для таких, как мы. К нормальной носке, согласно требованиям устава "быть опрятным и одетым по форме", оно, разумеется, было совершенно непригодно. На замечания, что оно не имеет пуговиц, крючков, карманов, хлястиков, ответ был один: "Боевой мощи Балтийский флот от этого не потеряет. Не маленькие, найдете, пришьете", или более резко - "А вам это и ни к чему".
       Естественно, вид у нас был действительно не уставной, и величали нас не иначе, как "штрафники". Мы постарались привести обмундирование в божеский вид с помощью сочувствующих матросов, однако это сделали не все, несмотря на угрозу отправиться на гауптвахту. Из-за нашего внешнего вида на утреннем построении экипажа при подъеме флага нередко видеть нас не хотели и направляли убирать снег в дальних углах Минной гавани, если он выпадал. Чаще отправляли на нижние палубы подальше от глаз начальства, которое в эти часы совершало обход своей доблестной флотилии. После наших училищных щегольских шинелей с двумя рядами пуговиц из добротного сукна, надевать эти дурно пахнущие и замызганные шинели было противно, что послужило поводом для протеста в различной форме. Как старшина роты я обязан был присутствовать при обходе заместителем командира бригады с целью проверки размещения курсантов на судах. На первом же тральщике, куда были направлены Александров и Комаров, мы обнаружили в кубрике за его уборкой Александрова, а где находится Комаров, никто сказать не мог.
       Комиссия состояла из двух капитанов второго ранга и одного штабного капитан-лейтенанта, людей по-военному серьезных и облеченных значительной властью. Пожатие дежурного по кораблю плечами и его растерянный вид еще больше разожгли их командирский пыл, и весь экипаж был поднят на поиски. Обнаружили пропавшего в штурманской рубке, где он расположился на командирском диване и мирно похрапывал под дырявой шинелью. Комаров был под стать Аркадию Павлову по росту, обладал таким же чувством юмора и чем-то напоминал временами Чарли Чаплина. Обнаруживший его матрос из числа корабельных доносчиков будить не стал и с радостью сообщил о находке комиссии лично. Та быстро поднялась на мостик в сопровождении дежурного. Сгрудившись в небольшой рубке, раздуваясь от негодования, комиссия вела себя достаточно шумно, отчего Комаров наверняка проснулся, но продолжал лежать, не подавая вида. Старший по званию довольно громким и хорошо поставленным голосом произнес:
       - Товарищ матрос, встаньте! - Реакции не последовало. Уже громче, отчего дежурный по кораблю вздрогнул и сжался, он повторил приказание в более короткой форме:
       - Матрос, встать! - Тело спящего оставалось неподвижным.
       - Немедленно разбудить! - Это обращение к дежурному заставило того кинуться к дивану. Однако от волнения, вызванного нахальством спящего, он легонько потеребил его в районе, где должно было располагаться плечо.
       - Товарищ курсант, проснитесь, - произнес он просительно.
       Из-под шинели спокойный и красивый баритон, не соответствующий внешнему виду провинившегося, спросил:
       - Какое сегодня число, вы не скажете?
       Обескураженный дежурный произнес неуверенно:
       - Сегодня десятое.
       - Уточните, какого месяца, - раздалось из-под шинели все тем же издевательски спокойным голосом.
       - Десятого января, - четко по-уставному отрапортовал дежурный.
       - Тогда разбудите десятого марта (день окончания практики), дежурный. А сейчас вы свободны.
       Не стоить говорить, что происходило дальше, и Комаров был первым, который получил "максимум" - пятнадцать суток гауптвахты, по-флотски "Губы". Уже вечером об этом рассказывали на всех кораблях в кают-компаниях и в кубриках. На второй день, вслед за Комаровым, на губу отправился Борис Морозов, который соизволил во время утреннего подъема флага разгуливать по причалу в своей дырявой, без пуговиц шинели. На глазах почти всей бригады он нос к носу столкнулся с комбригом, командиром боевым, легендарным и отъявленным матерщинником.
       - Это что за рас...дяй в расположении бригады! А ну, подойди сюда, чучело.
       Борис, совершенно не робея под грозными взглядами высшего офицерского корпуса соединения, подошел и, не торопясь, откозырял.
       - Матрос-практикант Морозов, курсант ТМУ.
       - Какой ты курсант? Ты хрен моржовый. Почему не по форме? А это что? - Комбриг дернул болтающийся хлястик, тот остался у него в руке. Сжав его в кулак, он поднес хлястик к лицу Морозова. - Это что? Пришить не можешь?
       Ответ был ошеломляющий:
       - Пришить можно, а что толку. Под шинелью вид еще более неприглядный.
       - Эго еще почему? А ну, снимай.
       Морозов вздохнул и промолвил:
       - Я вас предупреждал, но приказ выполнить обязан.
       Он скинул шинель на снег и остался в одной робе. Рабочая форменка доходила ему до пупка, еще короче был тельник. Штаны в поясе не сходились, подвязанные шкимушгаром. Штанины доходили только до колен, из рабочих ботинок торчали волосатые голые ноги. Часть офицеров еле сдерживала смех.
       - Десять суток этому клоуну и тому, кто его одевал, - прогремел комбриг.
       Высокий Морозов вскинул руку к бескозырке, отчего живот оголился еще больше.
       - Убрать немедленно этого Буратино. Пятнадцать суток!
       Комбриг был готов расхохотаться, но на гауптвахту Морозов все же загремел вместе со снабженцем, нас одевавшим. Сидели они в одной камере десять дней и сильно подружились. Когда через полтора года мы пришли на мичманскую стажировку, он одел Морозова и нас как его друзей в отличные офицерские шинели и даже подарил нам белые шелковые шарфы. На фотографии 1958 года мы выглядим с ними морскими франтами.
       Я попал на сетевой заградитель "Вятка", бывшее торговое судно, приспособленное для постановки противолодочных сетей. Поскольку это был пароход, то основным его достоинством являлось наличие пара, которой поддерживал тепло по всему судну. На корабле, где на изоляцию кают и помещений не раскошеливаются, холод в зимнее время страшный бич, от которого страдают все, от офицеров до матросов, особенно тогда, когда корабли стоят у причала и не на ходу. В походе же для работы механизмов требуется много энергии, котлы работают на полную мощность, да и двигатели греют смежные с машинными отделениями помещения. Стоя у причала, корабли в зимнее время использовали пар береговой котельной, который всех одинаково согреть не мог, да и система отопления была не из лучших.
       На "Вятке" же тепло было везде, а его любят не только люди, но и бесчисленные крысы, нахальству которых не было пределов. Стоило только затихнуть на минуту, как они появлялись на кабельных трассах, трубопроводах, с любопытством взирая черными блестящими глазами, словно спрашивая: "Что случилось"? Ранее я никогда не предполагал, насколько это умные, хитрые и отважные твари. Их интеллект нередко превосходил матросский, и попытки им противостоять оказывались бесполезными. Единственное, чего можно было добиться, это мирного сосуществования, причем правила игры в основном диктовали они. Для меня до сих пор остается загадкой, как такое количество этих прожорливых животных могло прокормиться рядом с полуголодными матросами, которым самим с трудом хватало той пищи, которую готовили низкоквалифицированные повара. В период стоянки на борту хранилось минимальное количество продуктов, а у экипажа поживиться можно было только мылом да табаком, чем нередко крысы не брезговали. Матросы частенько страдали от их укусов, но не особенно обижались, потому что укушенные отправлялись на уколы в береговой госпиталь и получали непродолжительный отдых в более комфортных условиях. К тому же наличие на судах крыс избавляло от более неприятного соседства, сопутствующего тесноте, отсутствию хороших бытовых условий, санитарии и гигиены - тараканов, бороться с которыми в то время эффективно также не умели.
       Борьба с крысами велась на всех кораблях одним и тем же способом - поощрительным. Тем, кто ловил определенное количество этих животных, предоставлялся внеочередной отпуск. Для того, чтобы охотник не мухлевал, не показывал одну и ту же крысу несколько раз, пойманной полагалось отрубить лапы и хвост, по их количеству и определялся счастливчик. Но охотники редко одерживали блестящие победы, и охота нередко затягивалась на все четыре года службы, а плодовитость крыс могла восполнить любые потери.
       На кораблях в то время регулярно проводились политзанятия с рядовым составом в целях повышения политической активности подчиненных, уровень которых, особенно тех, что набирали из глубинки, был чуть выше нулевой отметки, это порождало массу анекдотических ситуаций. Я запомнил пару из них. Замполит читает лекцию о модной то время доктрине Эйзенхауэра. Все слушают внимательно, хотя для большинства изначально слово "доктрина" столь же непонятно, как, к примеру, эмпириокритицизм. Получивший политическое образование лектор в ходе многолетнего обучения в специальном высшем учебном заведении уже привык к тому, что аудитория думает о своем, с его лекцией абсолютно не связанном. Исполнив свой командирский долг, взглянув на часы и убедившись, что уложился в отведенное время, он задает вопрос, на который надеется, как всегда, получить отрицательный ответ:
       - У кого есть вопросы? - И, уверенный, что их не будет, начинает собирать листки конспекта. Но на этот раз он ошибается. Встает матрос Шахруддинов, выросший в далекой Башкирии, год назад случайно отловленный комиссией военкомата в ее бескрайних степях.
       - Скажите, а кто этот доктрина, НАТО?
       Аудитория оживает в ожидании больших политических открытий. Замполит, не теряя достоинства, показывая своим видом, что слышал и не такое, старается в кратких словах пояснить, что доктрина к НАТО имеет отношение, но в основном касается вооруженных сил США. Матрос все это время согласно кивает головой в такт чеканным фразам офицера. Когда он заканчивает, в кубрике повисает тишина ожидания. Шахруддинов тоже молчит, и по сосредоточенному виду видно, что мозг его работает в форсированном режиме. Наконец лицо выражает прозрение, и он с радостью произносит:
       - Я понимаю, товарищ замполит. А можно еще спросить, она на лошади ездить умеет?
       Замполит обескуражен, но время занятий истекло, и затягивать разговор нет смысла.
       - Нет, - резко заявляет он.
       - Тогда совсем не страшный. У нас степи большой, большой, она без лошади дорогу к нам никогда не найдет.
       В другой раз разговор шел о шпионаже. Замполит долго рассказывал о приемах вербовки иностранными агентами и отметил, что очень часто для этой цели используются женщины, особенно если они красивые и одеваются так, что выставляют напоказ все свои прелести. В конце лекции он призвал к бдительности, отметив, что шпионы могут пробраться и в расположение базы, а если кто-то знает тех, кто очень интересуется военными моряками, то следует немедленно сказать об этом ему или командиру. В заключение он показал несколько снимков женщин-шпионов, среди которых была и знаменитая Мата Хари. Пахруддинов долго и внимательно смотрит на ее фото, потом спрашивает:
       - А шпионки всегда очень красивый? - Получив утвердительный ответ, произнес полушепотом:
       - Тогда жена наш командир, наверное, шпионка. Очень красивый баба! Я не собираюсь утверждать, что в ВМФ было много таких, встречал немало матросов, которых взяли из техникумов и даже институтов, особенно в штурманской части и среди обслуживающих связь и электронные приборы. В целом к нам рядовой состав относился неплохо, а попытки морских приколов с нами не проходили, мы имели о них информацию от офицеров училища и, конечно же, отличались от матросов-первогодков, да и постоять за себя умели.
       Провести два месяца в замкнутом, мало приспособленном к нормальной жизни пространстве с ужасно однообразным образом жизни было нелегко и давалось многим с трудом. К тому же стоять без дела у причала, когда рядом за забором такая заманчивая и знакомая жизнь бьет ключом, а ты по чьей-то прихоти обязан сидеть без увольнения, равносильно тюремному заключению, против которого не может не протестовать безвинная душа. И уходили в побег отчаявшиеся, но их ловили, как правило, сразу же за забором: выдавал внешний вид, а патрулей в Копли было больше, чем фрикаделек в супе у хорошей хозяйки. Беглецов возвращали на место только для того, чтобы отправить на гауптвахту, где по утверждению Аркаши Павлова свободы даже больше, чем на плавающей "банке с кильками". К тому же там была работа, и время шло быстрее.
       Вновь построенная гауптвахта в Таллине была всемирно известна, благодаря радиостанции "Голос Америки", и представляла внушительное сооружение, рассчитанное на значительное число постояльцев. Со временем там собралась компания тех наших курсантов, которых не страшила угроза не получить с окончанием училища звание офицера запаса и остаться вечным рядовым, не подлежащим призыву на переподготовку. Мы же, честно выполнившие всю программу, потом жили долгие годы в постоянной тревоге быть призванными на эту многомесячную процедуру, бесполезность которой с годами удручала еще больше.
       Так ни разу не выйдя в море, через два месяца уже в "высоком" звании матросов первой статьи мы закончили стажировку, издевательски именовавшуюся плавательской практикой, в целях запутать разведки блока НАТО и США, и значительно усилили мощь Военно-морского флота нашей страны. Но если говорить серьезно, эти два месяца еще более убедили нас в правильности выбора и подтвердили преимущество нашей мирной профессии. В серьезность того, что можно успешно воевать на кораблях 94-й Краснознаменной Балтийской траловой флотилии того времени, вряд ли кто из нас поверил. Это весьма способствовало росту наших антивоенных убеждений в разгар холодной войны, что само по себе противоречило целям стажировки, итогом которой стало принятие воинской присяги.
       На учебу мы накинулись, как изголодавшиеся на пищу, а учиться и на этот раз оставалось недолго. Не прошло и месяца, как учебный процесс был прерван, нам предстояло отбыть в далекий Владивосток на учебное судно "Полюс", на котором предстояло совершить рейс Владивосток - Рига. Судно направляли в Латвию для ремонта, и в Министерстве морского флота решили, что в этом рейсе на судне пойдет сборная курсантов мореходных училищ. Для ТМУ выделили двадцать три места, и выбор пал на наш курс. С учетом скорости судна и портов захода рейс должен был продлиться не менее трех месяцев, а за такое время оставшиеся уйдут в учебе далеко вперед. Для того, чтобы этого не произошло, на судне в рейс выходила и сборная преподавателей, в которую вошел и наш начальник специальности Федор Степанович Бойцов. Он был не только прекрасным педагогом, но еще и очень хорошим организатором и просто порядочным человеком, что стало немаловажным в столь длительном рейсе. К тому же необходимо было держать марку: в коллективе из курсантов высших мореходных училищ только мы были представителями "середнячков", как нас потом прозвали на судне.
       Федор Степанович сделал всё с блеском и был отмечен министерством и поставлен на заметку. Впоследствии его назначили начальником Мореходного училища на Кубе, затем он работал начальником Одесского мореходного училища. Визирование шло быстро и случилось так, что выехать из Таллина могли бы только 22 человека, один из кандидатов, а это был я, визирование не прошел. То роковое извещение, в котором отец считался погибшим, но место захоронения не было установлено, сыграло свою роль, и в визе мне первоначально отказали.
       Я во второй раз на этом фронте терпел сокрушительное фиаско, но со мной было последнее письмо отца, предусмотрительно вложенное в документы матерью. Благодаря помощи курирующего наше визирование офицера КГБ, я написал письмо на имя председателя КГБ Эстонии, к которому приложил копию письма отца. Пришлось ждать недолго, уже на третий день пришел ответ с уточнением, что
      
       ... отец погиб в составе истребительного батальона в окружении под Выборгом.
       В настоящее время место захоронения уточняется...
      
       Уточнялось оно до тысяча девятьсот восемьдесят пятого года.
      
      

    0x01 graphic

    Возле "Русалки" перед отъездом на УС "Полюс"

       За три часа до отхода поезда я получил паспорт моряка заграничного плавания, именуемый в нашей среде "мореходкой", скромные командировочные на пятнадцать суток, которые наши остряки приравняли к гауптвахте. На командировочных следует ненадолго остановиться. Предстояло ехать через всю страну, почти десять тысяч километров по железной дороге, разумеется, по самому дешевому тарифу и в поездах, носивших наименование "пассажирские". Эти поезда по пути следования должны были уступать дорогу любым составам, следующим как во встречном, так и попутном направлении. Если современные поезда следуют от Москвы до Владивостока пять суток, то пассажирские того времени шли не менее двух недель, а нередко и еще дольше с опозданием до двух суток. В народе этот поезд прозвали "пятьсот веселым", что соответствовало его особенностям в прямом и переносном смысле. Проводники утверждали, и не без основания, что в каждой поездке в вагонах не только близко знакомились, но играли свадьбы, а до Владивостока успевали и развестись. При существовавшем тогда обязательном месяце ожидания регистрации брака это было сомнительным, но правил не бывает без исключения.
      
       ШИРОКА ТЫ, СТРАНА МОЯ РОДНАЯ
      
       Из Таллина мы выехали 21 марта 1957 года, тихо и скромно попрощавшись с товарищами, без официальных проводов и слез подруг. В дорогу нас снабдили вторым комплектом белья, рабочей одеждой, двумя комплектами носков, носовых платков и белой парадной формой с учетом нашего длительного пребывания в тропиках. Сами мы прикупили еще парочку трусов и в Военном универмаге на улице Пикк летние тельники и чехлы для фуражек. Все это было уложено в небольшие и очень дешевые чемоданы, с которыми впоследствии - из-за их малой цены пришлось терпеть большие неудобства. По совету старшекурсников, проделывавших ранее подобный путь в поездах, продуктовое обеспечение состояло в основном из консервов, печенья и сухарей. На свою беду мы набрали приличное количество паштетов и особенно рыбного, заманчиво именуемого "шпротный". Таллинские комбинаты только что наладили их производство, и в новинку они нам показались даже очень приличными. Спиртного взяли немного, его особые любители к участию в экспедиции не были допущены, поскольку ехали в основном добропорядочные курсанты, с хорошими успехами не только в учебе, но и в поведении. Однако в дальней дороге случается всякое, особенно если рядом с вами едут молодые скучающие женщины. Как выразился наш Альберт Шаров, присутствие женщин, как и наличие хорошей закуски, не обходится без спиртного.
       Наш опекун проделывал путешествие в купейном вагоне, к тому же по молодости в наших временных "шефских" связях не видел ничего дурного. Впрочем, до Москвы мы были паиньками, уступали место в вагоне старушкам с бидонами, женщинам с мешками, забираясь под самый потолок вагона на третью полку. Не знаю, кто таким вагонам дал название "общий", но я думаю, что он был из криминального мира и имел в виду процветающие в них воровство и грабеж, которое оправдывалось тем, что у нас все общее и потому им следовало поделиться. Наше присутствие не без основания внушало чувство безопасности пассажирам, которые были убеждены, что двадцать три молодых мужика в тельняшках надежно охраняют их от неприятных визитеров, которые при виде нас предпочитали перекурить в тамбуре или сходили иногда даже на ходу. Благодарные старушки раскрывали свои мешочки с нехитрой сельской снедью, делились с нами домашними солениями и подливали из бидонов пахучую, мутноватую, крепкую жидкость собственного приготовления. По приезду в Москву у многих от нее болела голова, и они поклялись больше "Ни-ни". Но это было только начало, и все дружно решили, что оно совсем не плохое и впереди будет еще интереснее.
       Московские кассиры не вняли нашим просьбам, не смогли дать билеты в один вагон и раскидали нас по всем плацкартным вагонам. Мы выразили резкий и столь же бесполезный протест и постарались разбиться на группы по интересам, насколько это было возможно. Как потом оказалось, это было очень мудро, поскольку предстояло не просто ехать в поезде, а прожить в нем более двух недель совершенно новой для нас жизни и нового чувства свободы, складывающего в основном от отсутствия распорядка, к которому мы успели привыкнуть в училище. В движущемся вагоне с его ограниченным пространством и однообразием сдерживающее начало постепенно отступило перед необходимостью приспосабливаться к действительности. Хотя пассажиры и менялись, но менялись только лица. Унылое однообразие одежды, характеры, диктуемые классовой принадлежностью их носителей, заставляло искать приключений на стороне, что характерно для любой поездки и в любом возрасте. В поезде мужчины, как правило, холостые, женщины либо разведенные, либо несчастные в любви. Сюжеты дорожных романов просты и убедительны, поскольку обе стороны заранее уверены в том, что это скоро закончится и пройдет, как хороший сон, оставив только приятные воспоминанья. Однако наши плацкартные душные и безразмерные вагоны были забиты так, что сидеть приходилось только по очереди, и к романам это не располагало, а с учетом спертого, дурно пахнущего воздуха, рождало чувство тоски и звало к смене обстановки. Все острее вставал вопрос с питанием, на третий день шпротный паштет вызывал у всех приступы морской болезни, и потому был выброшен в просторы Европейского Приуралья. Паштет "Печеночный" пережевывался с трудом, и даже консервированные цыплята в банках начинали надоедать. На горячий чай денег уже не хватало, и мы запивали все водой. По мере нашего продвижения на Восток, старушки-пассажирки становились прижимистей и предлагали только самогон, который действовал на нас так же, как паштет. Ужасно хотелось чего-нибудь горячего, но не горячительного. Понемногу мы теряли приличный внешний вид, а поскольку постельное белье не брали в целях вынужденной экономии, спали на матрасах, укрываясь бушлатами. Мне стоило больших трудов заставить всех регулярно бриться, желание отрастить в поезде бороду выразили многие, и если бы не одно обстоятельство, то вряд ли нам с Федором Степановичем удалось их от этого отговорить.
       Приятное обстоятельство возникло внезапно на одной из станций еще до Урала. Мы мирно спали с приоткрытыми окнами, уже не просыпаясь при многочисленных и длительных остановках, когда были разбужены звонким девичьим смехом на затемненном перроне. Чуткий к ласковому голосу слух наших донжуанов заставил их вскочить и направиться из вагона для выяснения причин. Оказалось, что на перроне шла пересадка из вагонов другого поезда в наш большой группы Ивановских девчат, едущих на строительство новой железнодорожной магистрали на станцию Тайшет. Впоследствии она положит начало всесоюзной стройке БАМ. Разведчики вернулись с притворно равнодушными лицами, но еще не рассвело, как они начали приводить себя в боевой порядок, достали отглаженные под матрасом брюки и отправились в соседний купейный вагон, где была горячая вода, бриться. Впервые в вагоне запахло "Шипром", а кое от кого даже "Красной Москвой". Достали гуталин и хранимые в чемоданах носовые платки. Я молча смотрел на все это и, не обращая внимания на их красноречивые взгляды на мою гитару в чехле, делал вид, что меня это не касается. От нашего вагона в поход ушли Виктор Собакин и Алик Шаров. Вернулись они вскоре несколько расстроенные, их опередили наши же, из другого вагона, но новости были обнадеживающие. Девчата были "зашибись" и не хватало только гитары. Настало мое время поддержать компанию. Девчата оказались действительно, что надо. Их было около тридцати, все уже имеющие опыт работы на фабриках, естественно незамужние. Мы им понравились и оказались весьма кстати, так как многие из них собрались в такой далекий путь впервые, испытывая некоторый страх перед неизвестностью. Хорошая компания ребят, уже привыкших к путешествиям, помогла им обрести уверенность и развеяться. У девчат, в отличие от нас, имелись хорошие подъемные, да и все они из рабочей среды были богатыми, по нашим меркам. Завтракали мы в тот день шикарно, с вином, салатами, пирогами и пирожными. Эту роскошь мы отрабатывали честно обильными шутками и песнями, послушать которые в вагон приходили со всего поезда. Начальник поезда и проводники вскоре стали нашими лучшими друзьями. Ужин, состоявшийся в вагоне-ресторане, затянулся и обошелся девушкам в круглую сумму, что нас несколько смутило и заставило уменьшить пыл. Но это совершенно не расстроило девчат, они продолжали баловать нас хорошей едой и лаской в течение целой недели. Она пролетела незаметно, и расставание вышло неожиданным и бурным, со слезами и клятвами помнить и писать. Двое из наших были готовы сменить курсантскую форму на одежду железнодорожных строителей и отправиться с девушками, рубить тоннели и строить мосты в тайге. Только вмешательство Федора Степановича и многое видевших в дороге проводниц позволили нам удержать влюбленных от героического шага. Лично мне, как гитаристу, достались многочисленные поцелуи и крепкие объятья русских полногрудых красавиц. Не вспоминать о тех спутницах без благодарности невозможно. Они не только подкормили нас, но и привели в надлежащий вид, успев между делом даже постирать нам белье, что в дальнейшем оказалось очень важным.
       Большую часть пути мы уже проехали. От дороги остались противоречивые чувства, главным из которых было осознание необъятных просторов наше страны, величия ее равнин, гор и беспредельной тайги. За окнами вагона прошло бесчисленное множество городов, рек, озер, фабрик и заводов. Тех, кто жил и вырос в одном месте, это потрясало, таких как я, уже поколесивших по стране, убедило в том, что до сих пор видел еще слишком мало. На время мы притихли, отсыпались, но голод не тетка, и молодые желудки побуждали к продолжению активной деятельности. Наши "тяжеловесы" довольно быстро пристроились к женщинам среднего и бальзаковского возраста, которые понимали, что с приближением к дому вероятность приключений убывает стремительно, и потому были добрыми и любвеобильными. Обычно по утрам донжуаны возвращались с подарками - бутылкой коньяка, жареной курицей или кругом колбасы, так что во Владивосток мы прибыли умеренно сытыми, хотя и изрядно усталыми от долгой дороги.
       Проводив, дам, отправлявшихся отсюда в дальние поселки и гавани, на Камчатку, Магадан и Курильские острова, мы были готовы к трудовым подвигам и горели нестерпимым желание увидеть свое судно. Однако судно порт не пришло, оно должно было прибыть только через двадцать дней. Следует напомнить, что в те годы существовала многочисленная группа моряков, именуемая коротким и емким словом "бичи". Название этого слова происходит от английского beach - пляж, на котором проводили время безработные моряки, которые в портах всех стран могли прокормиться в ожидании, когда им повезет - наймет капитан проходящего судна. В странах, где солнце светит не круглый год, в больших портах имелись для них специальные гостиницы, чаще похожие на притоны. В нашей стране Советская власть их ликвидировала, а к нашему приходу пляжный сезон еще не наступил. Проблема, где жить в ожидании судна, стала первоочередной. Попытки нашего руководителя устроить группу в экипаже ДВИМУ оказались бесплодными, и нас направили в порт на паром "Анива", стоящий на вечном отстое у причала. Это было большой японский паром, полученный по репарации, которое после пятнадцати лет варварской эксплуатации пришел в негодность, тем более что регулярных железнодорожных переправ на Дальнем Востоке тогда еще не существовало. За ненадобностью его отдали под гостиницу - "бичхауз", с расчетом, что бичи обеспечат сохранность судна и кают, которых на судне числилось более тридцати. Бичи народ особенный и трудиться задарма не желали, поскольку в ожидании судна ничего не платили. "Анива" представляла жалкое зрелище. Огромный ржавый, давно некрашеный борт дополняла захламленная и загаженная грузовая палуба, трапы с поврежденными релингами и грязные, давно не мытые коридоры. Шкипер, присматривающий за судном, указал нам каюты, такие же грязные и главное холодные, поскольку отопительный сезон уже закончился. В первые же дни несколько человек вернулись из города изрядно побитыми за то, что в Таллине считалось шалостью. Так что в город мы выходили в только в дневное время, проводя темное в нашем железном карцере. Холод можно было еще вытерпеть, но голод портил жизнь окончательно. Донжуаны изредка возвращались с добычей и делились с нами, да Федор Степанович, после многочисленных попыток получить командировочные из училища, где-то занял денег, и мы поели и сходили в баню. За это время все поняли, что быть бичом унизительно и в дальнейшем старались принимать все меры к тому, чтобы им не оказаться.
      
       НА "ПОЛЮСЕ"
      
       И все же нам везло, судно мы ждали всего десять дней. Вот оно уже стоит у пассажирского вокзала на свободном причале. Сегодня, 15 апреля к вечеру, мы будем располагаться в своих кубриках и каютах, где проведем не менее трех месяцев в очень интересном, полукругосветном плавании. Несмотря на солидный возраст, судно выглядит очень даже неплохо, а белая окраска корпуса придает ему более внушительные формы и делает похожим на пассажирский лайнер средних размеров. Палубы деревянные, чистые, все судно хорошо вымыто и все медяшки надраены. Курсанты, проходившие практику, сходят на берег щеголями, где их встречают училищное начальство, родители и многочисленные девушки. Мы стоим в сторонке, не высовываясь, понимая, что далеки от хорошей формы и довольны тем, что на нас не обращают внимания. Через час причал пустеет, и мы ступаем на трап.
       Вахтенный помощник, молодой штурман, встречает нас с радостью, но, узнав, что среди нас нет дипломированных штурманов, сникает и с грустью смотрит на берег, приказав матросу отвести нас к старшему помощнику. Федор Степанович поднимается на капитанскую палубу и возвращается со старпомом, высоким и красивым мужчиной в щеголеватом белом кителе, с крупными импортными пуговицами не по уставу. На загорелом лице нескрываемый интерес к нам, от которого мы робеем, понимая, что рядом с ним выглядим бледно. Но он радушно приветствует нас, оказывается, он закончил ОВИМУ вместе с нашим начальником специальности. На его примере подтверждаются сведения, что на Дальнем Востоке карьеру делают намного быстрей. Нас поселяют в два кубрика, ближе к корме, в районе грот-мачты. Мне как старшине группы предлагают двухместную каюту, но я отказываюсь, жить отдельно от своих в ТМУ было не принято. Не откладывая в долгий ящик, приводим себя в порядок. На судне отличная баня, правда, без парилки, большая прачечная и сушилка. Пока моемся, заглядывает доктор с прачкой. Первый интересуется относительно состояния здоровья, прачка предлагает услуги в стирке белья. К первому мы привыкли, второе смущает, во время практики на "Веге" "постирушки" мы привыкли делать сами. После бани вкушаем необыкновенное блаженство и готовимся ко сну, когда по громкой связи нас приглашают на ужин. Это уже слишком. В столовую провожают как гостей, отчего все кажется нереальным и полусказочным. Обалденные щи, пусть даже в алюминиевой тарелке, гречневая каша с гуляшом, и все это в неограниченном количестве, придают окончательную уверенность, что мы попали в рай. Обе дневальных, весьма довольные тем, что мы очень быстро управились с трапезой, поблагодарив нас, заторопились домой. Кто-то из наших пошел провожать одну из них, она списывалась, а вещи были тяжеловаты для женщины. Судно опустело, только вахтенный у трапа с тоской поглядывал на зажигающиеся на сопках огни города. Мы кинули по-морскому, на пальцах, кто его сменит. Тот обрадовано вскрикнул и понесся спрашивать разрешения у старпома. Приветствуя наше рвение, чиф провел вводный инструктаж и благословил нас на первую вахту. Впоследствии это зачтется, и команда судна во время рейса относилась к нам с особым расположением. Последнее, что я помню в тот вечер, это холодок, как мне показалось, ослепительно чистых простыней. Заснул сразу, словно провалился, как засыпают после долгой дороги люди, приходя к себе домой. Если говорить откровенно, то немного было в моей жизни судов, на которых я испытал похожее чувство в первую ночь. У каждого судна своя, как теперь говорят, аура, а у "Полюса" она оказалась очень добрая, и этот пароход нельзя было не любить, как и людей, которые на нем работали.
      

    0x01 graphic

    Учебное судно "Полюс"

       20 апреля был назначен отход. Механики начали готовить машину, заработали все котлы. Застоявшаяся в трубах копоть густо покрыла палубу, которую дружно бросились смывать десятком гидрантов. К обеду все опять блестело, курсанты переоделись в парадную форму. Власти прибыли на борт вместе с руководством ДВИМУ. Нас поздравили с началом интересного рейса. В 16 час. 30 мин. заиграл оркестр и мы выстроились на палубе. Провожающие в основном собрались на борту "Анивы", их было не так много, в те времена в порт пропускали весьма ограничено. Судно медленно начинает отходить от причала и в этот момент на многочисленных боевых кораблях, стоящих напротив, раздаются колокола громкого боя и палубы заполняются матросами. В те годы флажной семафор был весьма актуальным видом связи, неплохо владели им и мы, курсанты мореходных училищ, поэтому быстро завязывается переписка, благо, что флажки были на судах всегда под рукой. С крейсера "Кутузов", узнав, что мы идем в Ригу, просят передать привет землякам, они совсем недавно пришли с Балтики. Вскоре порт остается за кормой, и открывается прекрасный вид на бухту, вытянутую в форме рога, и раскинувшийся на сопках город. В лучах солнца, которое сегодня светит особенно ярко, словно тоже желая нам счастливого плавания, он гораздо красивее, чем вблизи. По обеим сторонам бухты высокие берега, справа остров с красивым названием Русский. Мы входим в пролив, который называется Босфор. Действительно похож на Черноморские проливы, и первооткрыватели не долго думали над названиями. Глядя на высокий, с белыми зданиями остров Аскольд, невольно вспоминаю Пушкина: "Мимо острова Буяна...". Еще до захода солнца берега тают в дымке, а с палубы уходить не хочется. Море спокойно, его голубые воды и уже по-летнему теплое солнце, словно хорошее предзнаменование, обещают нам счастливый рейс. В Таллине сейчас глубокая ночь и там вряд ли кто знает, что мы начинаем свой долгий путь, вспоминая в эти минут и о них, как бы делясь радостными мгновениями. После ужина все опять на палубе. Потемневшее море фосфоресцирует, и за судном тянется широкий светящийся след, в зеркале воды, отражаются звезды. К полночи палуба пустеет, только в окнах ходовой рубки виден неясный отраженный свет приборов да изредка вспыхивает огонек папиросы вахтенного помощника.
       В то время у Министерства морского флота было немного учебных судов, на которых было возможно вести теоретическое обучение, одновременно проходя производственную практику. Плавание на учебных судах, где практикант реально приближен к действиям вахтенного и одновременно постоянно находится под контролем опытного командира, позволяет значительно сократить срок его становления. Одновременно практикант, выполняя работы рядового состава, учится не только ценить труд своих будущих подчиненных, но и понимать его тонкости и возможности, что немаловажно в будущей работе. На "Полюсе" были все условия для такой подготовки. На судне две учебные ходовые рубки, оборудованных так же, как основная рубка. Курсанты несли в них вахты, работая со своими комплектами карт и навигационных приборов, обслуживание их вели под наблюдением опытных навигационных помощников самостоятельно. Рубки имели свои судовые, астрономические и гидрометеорологические журналы, которые время от времени сверялись с документами главной рубки. В часы занятий в учебных классах с нами занимались по учебной программе училища преподаватели нескольких учебных заведений, при этом следует учесть, что подобный рейс для каждого из них был наградой, и квалификация их была соответствующей. Рядовой состав судна был минимальной численности, и курсанты выполняли все работы по судну, как на палубе, так и в машинном отделении. А работы хватало за время рейса, нам предстояло выполнить практически ремонт по палубе, не теряя внешнего вида судна в связи с заходами в иностранные порты, где к учебным судам всегда более пристальное внимание. Очень не просто пришлось курсантам-механикам. В тропиках в кочегарке и в машинном отделение температура поднималась нередко свыше пятидесяти градусов. На палубе хотя и не было тени, но зато можно наслаждаться видом океана и островов.
       На третий день мы проходим Цусиму. В этих водах в 1905 году в морском сражении погибло свыше 10000 русских моряков, и в дневное время советские суда приспускают флаг, а боевые корабли салютуют залпами орудий геройству и мужеству русских моряков.
       Выстраиваемся на палубах, замирая в минуте молчания под приспущенным флагом. Кто-то из курсантов-дальневосточников предлагает поставить им грандиозный памятник, на что мы отвечаем, что у нас в Таллине он есть - собор Александра Невского. Это открытие долго обсуждается за ужином и не только в столовой, но и в кают-компании. Быстро растет температура воды и воздуха. Остались за кормой Цусима, Корейский полуостров, Японское море. Новое Восточно-Китайское море встречает нас дельфинами, летучими рыбками, ночными туманами. Движение заметно интенсивнее, все чаще встречаются японские суда, почти постоянно в видимости китайские и японские рыбаки. Китайцы обязательно приветствуют, завидев советский флаг, кричат, прыгают, машут руками. Это дань той помощи, которую оказывал СССР в послевоенные годы Китаю и, особенно в период Корейской войны 1950-53 годов. Воздух быстро прогревается до 30 градусов в тени, в машине уже 56 градусов. Идем теплым течением Куро-Сиво, ему обязано море обилию и разнообразию фауны, температура воды здесь постоянна и равна плюс 25 градусам. Работая на палубе, с удовольствием наблюдаем за полетом летучих рыбок. Эти рыбки длиной около 20-25 см. имеют прозрачные передние плавники в виде крыльев, а хвостовой плавник развит в нижней своей части. Они скорее планируют, чем летят и, касаясь воды нижней частью плавника, отталкиваются им от воды, придавая себе дополнительную скорость, нередко пролетая до ста и более метров.
       25 апреля проходим остров Окинава с расположенной на нем крупной американской военно-морской базой. Нас почти непрерывно сопровождает разведывательный самолет, видимо, его смутило обилие экипажа, хотя я думаю, что в их справочник кораблей и судов советского флота "Полюс" тоже внесен. Остров Тайвань обходим в двухстах милях, идем уже Тихим океаном. А он действительно тихий, ни малейшего волнения или зыби. Его иногда еще называют Великим, и на его долю приходится почти треть поверхности земного шара. На этом пространстве могла бы разместиться вся суша земного шара с материками и всеми островами. После второй мировой войны на просторах Тихого океана властвует флот США, вытесняя англичан и голландцев, и только французы удерживают власть над носящей их имя Французской Полинезией.
       Жара становится неимоверной, ни единого облачка, ни днем, ни ночью. Многие изрядно обгорели, и на палубе становиться в дневное время не так многолюдно. От формы постепенно отвыкаем, к тому же ношение ее не требуется. Шорты изготовили из рабочих брюк довольно быстро, а вот с обувью есть проблемы. Ходить босиком на судах не разрешают из-за угрозы получения травм на стальных трапах, к тому же и сам не дурак - обожжешь ноги на перегретых палубах в дневное время. Появились умельцы, которые, изготовляют сандалии из рабочих ботинок, проявляя незаурядную выдумку. В плотницкой в большом количестве производятся сабо под названием "назад ни шагу". Предприимчивый плотник еще на берегу заготовил болванки из прочных досок и теперь за некоторое количество тропического вина обувает желающих, как он говорит, в "обувь римской знати". Удобно, но ею разрешают пользоваться только на палубе. Стук сабо становится столь же привычным, как склянки, которые на этом судне отбивались весь рейс до его окончания.
       А жара все усиливается по мере приближения к Филиппинам. 27 апреля мы проходим пролив Бабуйян между красивыми, словно нарисованными на восточных картинах, островами Дидикас и Камигин. На юге высилась громада острова Лусон с горой Пулог высотой почти три тысячи метров, на котором находится столица Филиппин - Манила. В истории стран Востока Филиппины были первой независимой республикой, независимость была объявлена 1898 году. "Самое свободное и демократическое" государство США начало войну с ней, которая длилась шесть лет. В 1934 году США предоставили Филиппинам автономное управление, но с 1946 года статус практически не менялся. Страною управляет президент, а вооруженные силы находятся под контролем американских военных. Интересно, что население острова в основном составляют католики, в отличие от других стран этого региона. Вдоль Тихоокеанского побережья островов тянется одна из самых глубоких впадин мирового океана - Филиппинская.
       Выйдя из пролива, мы попадаем в Южно-Китайское море, на берегах которого в то время проживало более миллиарда человек, что составляло почти четверть мирового населения. Прокормить такое количество людей способна только природа этого района мира с его уникальным температурным режимом, позволяющим быстро восполнять пищевые ресурсы. Да и полезных ископаемых здесь немало, что всегда привлекало сюда колонизаторов. Прибрежное население занято рыболовством, которое является основным видом деятельности. Нам на пути постоянно попадаются переметы длиной до десяти километров, с непонятными опознавательными вешками. Одни увенчаны кусочкам ткани, окрашенной в разные цвета, другие перьями птиц тоже различной окраски, на других можно встретить бутылки, банки и ветки кустов. Ими усыпана вся поверхность, и спасает лишь то, что переметы стоят на довольно большой глубине, более десяти метров. В здешних водах страшный бич рыбаков - акулы, хотя их тоже ловят. Мы видим хищниц практически постоянно, стоит только присмотреться в глубину под судном. Вот и сейчас их острые плавники режут спокойную воду, словно перископы подводных лодок. Невдалеке дремлют два кашалота, и трудно определить, где хвост, где голова. При нашем приближении они выбрасывают небольшие фонтанчики воды, и сразу становится все ясно. Попадаются они в этих местах часто, примерно через каждые полчаса. В море оживленно, мы следуем путями из Манилы в Сингапур, где довольно интенсивное судоходство.
       Но жара становится невыносимой, причина еще в том, что влажность здесь очень высокая. Сегодня наша очередь дежурства по столовой - очень неприятная работа в этих условиях. Вентиляция старого судна не рассчитана на тропики, и есть в столовой можно только с полотенцем на шее, постоянно вытирая капли пота, текущего по лицу. Едят все очень быстро и пулей вылетают на воздух, где можно раздеться и подставить тело едва заметному движению воздуха. На палубе установлено несколько душевых рожков, но вода имеет температуру воздуха - около тридцати и практически не освежает, только смывает соль пота, сменяя ее при высыхании на соль океана. Нам, дежурным, предстоит еще вымыть посуду, а ее немало, одних тарелок более трехсот, по пятьдесят на брата, в горячей воде с сухой горчицей, которой использовались в то время как моечное средство. После ужина эта работа особенно тягостна, не помогает даже мысль, что с ноля часов идти на вахту на мостике. Нести вахту на мостике с командным составом весьма приятно и полезно. Узнаешь много интересного, совершенствуешь управление судна рулем. Здесь радиорубка, источник последних известий с Родины. Радиоприемники уже давно не принимают советские станции даже на коротких волнах. Передатчики великой страны удивительно маломощны и по сравнению с Би-Би-Си или "Голосом Америки" просто карлики. На судне удачливый радист принимает по ночам отрывки новостей советских станций и, выбирая вместе с помполитом "доступные" материалы "голосов из-за бугра", готовит радиогазету. Популярен в ней раздел "Где мы находимся" и концерт по заявкам.
       В 23 ч. 45 мин. поднимаюсь на мостик. Отдохнуть не успел, но спать не хочется. Жара спала, но духота, словно в парилке, резкие движения вызывают обильный пот. На мостике совсем тихо, не слышно работы машин, только поскрипывает штурвал, да словно залетевшая большая муха жужжит радар, который не выключается ни днем, ни ночью. Советские навигационные приборы выпускает военная промышленность с хорошим запасом надежности, но в тропиках приходится постоянно делать профилактику. Вот и сейчас радионавигатор копается во втором радаре, отгородившись шторкой, чтобы не слепить штурманов. Простое и очень полезное приспособление, беру себе на заметку, в будущем на своих судах буду рекомендовать радистам. На вахту заступает второй штурман, бывший командир подводной лодки, дошедший до этой должности за три года работы на "Полюсе". Человек он молчаливый, но дотошный до мелочей. В журналах практикантов больше всего замечаний от него. Обычно несет вахту на крыле мостика, не любит замкнутого пространства, но и оттуда хорошо видит и слышит все, что происходит в рубке. Всего на мостике пять человек, два штурманских ученика - курсанты последнего курса ДВИМУ, два курсанта нашего училища, которые по очереди стоят на руле, меняясь через каждые полчаса. На мостике появляться одетым не по форме запрещено, поэтому все, исключая штурмана, одеты в рабочую форму. Штурман одет в легкую с коротким рукавом рубашку и светлые брюки. На ногах знаменитые и незаменимые в то время парусиновые туфли. До сих пор не знаю, почему их так называли, вероятно, оттого, что их носили яхтсмены. Нам выдавали туфли фабрики "Скороход", крепкие, на хорошей кожаной подошве, очень легкие и ноские. Чистили их мы зубным порошком, и чтобы щеголять пижоном, делать это приходилось по несколько раз в день. В долгом рейсе эти туфли выручали нас при выходе в город, в тропических странах к людям в белых туфлях отношение уважительное.
       Сверив компасы, спросив разрешения и курс, я принял руль. Судно слушалось руля хорошо, второй помощник, осмотрев экран радара, взял бинокль и вышел на крыло. Его место у радара занял штурманский ученик, шут и балагур Павленко, человек веселый, но не очень внимательный и собранный. На другом крыле осуществляли наблюдение другой штурманский ученик и мой напарник по вахте Миша Якупов. Первые полчаса пролетели, как всегда, быстро, встречных судов мало. Отвлекаться на разговоры на мостике, всегда было запрещено, а на "Полюсе" из-за большой конкуренции за болтовню еще и наказывали - "отлучали" от мостика на долгое время, к тому же начинать разговор при молчании старшего на флоте всегда считалось признаком дурного тона. Передав руль напарнику, я попросил разрешения у штурмана ознакомиться с картой, и, получив его, зашел в штурманскую рубку и занялся изучением обстановки. Капитан проложил курс несколько в стороне от пути Манила - Сингапур, ближе к острову Борнео, видимо, с целью показать нам этот остров, один из интереснейших и красивых в мире. Знаменитых для этих мест пиратов тогда не боялись, американский и английские флота строго контролировали тут воды. Внезапно судно начало крениться, я бросился в ходовую рубку. Аксиометр показывал руль право на борту, судно совершало резкий поворот вправо. Сквозь открытые иллюминаторы рубки в нескольких метрах от полубака судна скользила серая тень большого парусника без огней. От столкновения нас спасло чудо, а вернее, опыт штурмана, который интуитивно ощутив перед собой судно без огней, сразу же начал резкий отворот. Через несколько секунд на мостике был капитан. Без крика и шума, опросив штурмана и ученика, он приник к тубусу локатора.
       - А ведь сигнал, хотя и слабый, на экране есть. Вы предупреждали штурмана? - спросил он Павленко.
       Если говорить честно, то я предупреждения не слышал, хотя в штурманской рубке прекрасно слышен любой разговор на мостике. Павленко замешкался.
       - Предупреждал, Антон Егорович, - выручил дублера штурман. Капитан что-то тихо ответил. Лица капитана я в темноте не видел, но мне показалось, что в голосе его было сомнение. После этого случая наше уважение ко второму помощнику значительно выросло, и многие стремились попасть к нему на вахту. Этот случай вызвал среди экипажа и практикантов значительные изменения в организации вахтенной службы на судне. Теперь в ночное время работали постоянно радиолокаторы и двух курсантских рубок, а курсанты не только пользовались радаром для определения места, но и вели постоянное наблюдение за встречными судами. В то время еще не пользовались радиолокационным планшетом, и опасность столкновения определялась из расчетного треугольника, но успешное овладение и этим методом для нас было весьма полезным. С окончанием практики мы приобрели неплохие навыки работы с радаром и бегло определяли необходимость выбор и метода расхождения. Все три рубки были связаны между собой постоянно включенной радиосвязью, что научило нас разумному ее использованию, и мы всегда знали, что делается на главном мостике.
       С первых дней на судне стихийно сложились группы по интересам, среди которых были популярны фото-студия из богатеньких курсантов, имеющих фотоаппараты, приличный квинтет, духовой оркестр, три самодеятельные группы по числу училищ, ну и, конечно, спортивные команды. Раз в неделю в выходной день и государственные праздники они выступали перед экипажем, а все свободные от несения вахты ребята отдыхали и развлекались. Нам предложили выступить со своей программой, и мы решили сделать что-то оригинальное. Так родился, как его назвали, "Коктейль" из песен и стихов, причем стихи были свои. Встречен он был неплохо, потому что на сцене происходило то, что и происходило с нами на судне. В дальнейшем доработанная и дополненная танцами в постановке Зеленецкого программа была поставлена в училище и встречена на бис. Была у нас и своя страничка в стенгазете, которая пользовалась популярностью, особенно дружеские шаржи, которые отличались не столько художественным исполнением, сколько актуальностью.
       Узнав, что я веду дневник, на судне было трудно что-либо утаить, замполит привлек меня к ведению радиогазеты. В моем дневнике сохранились записи репортажей, которые я готовил. Вот один из них:
      
       27 апреля 1957.
       Доброе утро, товарищи! Мы продолжаем следовать Южно-Китайским морем со скоростью около десяти узлов. Судя по тому, как мы сегодня провели ночь, не зря это море называют "духовкой Востока", а по-китайски Нань-хай. На юге море ограничено островом Борнео, на западе - Малайским и Индокитайским полуостровами, с севера - Китаем и с востока - Филиппинами. Имеет два больших залива в северо-восточной части - Тонкийский и Сиамский. В южной части моря большое количество коралловых островов и рифов с чистыми и тихими лагунами. На Филиппинах многие поселения и острова носят еще испанские названия, данные им их первооткрывателями (Сан-Пауло, Сан-Фернандо, Пуэрто-Принсеса), хотя испанцев среди населения уже давно нет. Живут на Филиппинах в основном малайцы, китайцы и метисы, произошедшие от смешения первых двух. Филиппины богаты полезными ископаемыми. Здесь большие залежи железа, цинка, серебра, хрома, марганца, висмута, золота. Есть и нефть, уголь, тальк. Предметы экспорта, в основном лес, особенно ценных пород, таких, как красное дерево, эбеновое, тиковое и железное. Вывозятся и знаменитая манила, или манильская пенька, - волокно, получаемое из листьев тропического растения абака для изготовления манильских тросов, сахар, кокосовое масло. Животный мир весьма разнообразен, но хищников на Филиппинах и острове Борнео нет. Особый интерес представляет остров Борнео, покрытый тропическими лесами от берега моря до вершин гор. Он богат редко встречающимися породами леса, древовидными папоротниками, хлебным деревом, камфорным деревом и принадлежащим к самым крупным деревьям на земном шаре - деревом размало. Славится так же обилием крупных жуков и редкой красоты бабочек. В большом количестве водятся человекообразные обезьяны - орангутанги, гиббоны, лемуры, летающие - маки и другие. Из животных - двурогие носороги, бабыруны - кабаны с огромными, загнутыми назад клыками, малайские медведи, муравьеды. Особо много змей и крокодилов. Морская фауна считается самой богатой и насчитывает свыше тысячи видов рыб и животных, более трех четвертей которых съедобны. Впрочем, китайцы и японцы едят все, за очень редким исключением. Водный район Филиппин имеет самую богатую в мире фауну моллюсков. В большом количестве имеются жемчужные раковины, а жемчуг архипелага Сулу приобрел всемирную известность. На этом я с вами прощаюсь и передаю слово начальнику рации, который зачитает список счастливчиков, которым он принял вести из дома.
      
       Первомайские праздники мы встречали в море. Наверное, поэтому многие испытывали гораздо большее волнение, чем обычно. Программу готовили обширную, ведь праздновать предстояло два дня. К этому времени мы уже получали свои ежедневные 350 граммов сухого вина для поддержания нормального кровяного давления. Некоторые накапливали его для такого торжественного дня, хотя даже и они понимали, что перебрать в такую жару было самоубийством. А жара действительно становилась нестерпимой. На небе ни облачка. Прикасаться к стальным частям на солнце становилось опасно. Забортная вода имела температуру свыше тридцати градусов, а соленость ее колебалась от 32 до 34 промилле, что означало: в одном литре воды содержится 34 грамма соли. К примеру, в Таллинском заливе она составляет всего 1,005 промилле. После купания в такой воде на солнце мгновенно выступает толстый слой соли и сильно стягивает кожу, а пресной воды в душ на палубу больше не дают с целью экономии. Но ведь мы молоды, здоровы, и наш организм быстро привыкает даже к резким изменениям, правда не у всех. Насколько человек уже пострадали от солнечных ударов и побывали в лазарете. "Эстонцы", как нас здесь зовут, держатся молодцом и получили прозвище "представители самой солнечной республики в СССР". И все же трудно ночами. В кубриках спать совершенно невозможно, перебираемся на верхнюю палубу. Нам крупно повезло, наше место под шлюпками правого и левого борта, рядом с нашей штурманской рубкой. Сюда меньше залетает сажа из трубы, большая часть садится в кормовой части. Неудобство только одно - приходится утром убирать белье в кубрик и вечером нести его обратно. Насекомых в море нет, иногда на огонек залетают крупные жуки, которые в спичечном коробке не умещаются. Многие счастливчики разрабатывают метод их бальзамирования, но таинств этого искусства так и никто не постиг, жуки со временем к нашему огорчению превратились в прах, рассыпающийся при первом прикосновении.
       Первого мая просыпаемся рано в праздничном настроении, еще в темноте, пока живем по Владивостокскому времени, для подготовки парадной формы к торжественному подъему флага выстраиваемся на верхней палубе. Удивляемся еще одному открытию - сильно загорелые, в белом, мы выглядим весьма эффектно все от капитана до курсантов. Торжественный подъем флага под звуки оркестра и гимна в 5000 километрах от родной земли, когда Москва еще спит, возвышает и делает нас более значительными в своих глазах. Хороший праздничный завтрак с куском торта и какао еще более подняли наше настроение, и мы решили твердо, что в перетягивании каната должны одержать победу. Но победа, как капризная фортуна, ускользнула из наших рук к ребятам из ДВИМУ, благодаря нескольким не совсем чистым приемам. К тому же мы недооценили, что фамилии десяти ее бойцов оканчивались на "ко", а у нас был только один "хохол" Савранчук, и тот совсем не украинец, а молдаванин. Было нестерпимо обидно, но мы реабилитировались после обеда в других соревнованиях. Перед праздничным концертом состоялись товарищеские бои боксеров. Среди дальневосточников было несколько мастеров, но и наш Витя Собакин выглядел неплохо, хотя и проиграл, но с достоинством. Концерт был в советском стиле - с песнями о партии, Родине и о войне. Мы участвовать в нем не стали и просили нам отвести время на второй день.
       Второго мая мы находились всего в семи градусах от экватора, это равно расстоянию от Санкт -Петербурга до Москвы, и из-за жары наш концерт перенесли на вечер. В связи с приближением к Сингапуру руководство решило трудиться. Основная работа - мойка парохода продолжалась целый день, и мы боялись, что на наш концерт многие не придут. Начинали при небольшом количестве зрителей, но палуба быстро заполнилась, сидели даже на шлюпках. С интересом встретили наш курсантский вальс "Пусть ветер рвет тучи на части", и песни, знакомые всему СССР из репертуара Георга Отса. В ударе были и наши певцы с национальными песнями молдаван, не уступали ему и два татарина - Якупов и Зарипов. На бис прошли юморески "Тиха украинская ночь", "Нерадивый курсант", "Как мы пьем пиво в эстонском пивном баре". Разошлись за полночь.
       Ночью проходим острова Большого Натуна. Здесь в 1945 году было торпедирован советский теплоход, экипаж которого более года прожил на них вместе с туземцами. Расположены они на важном торговом пути из Индийского океана в Тихий, и американцы положили на них глаз, выдавливая отсюда англичан.
       К утру поймали на коротких волнах на несколько минут Московское радио. Там еще во всю праздник, передают праздничный концерт. Ощущение необычное, вспомнили близких, Таллин, но через пятнадцать минут слышимость пропадает, становится немного грустно. Праздники всегда кончаются и, как правило, быстро. До Сингапура остается сутки хода, пройдено уже много миль, но из-за новизны ощущений этого не чувствуешь, наверное, и оттого, что на берегу не осталось тех, по которым бы очень тосковал, настоящая любовь к нам еще не пришла.
       До экватора всего 4 градуса, но благодаря небольшим дождям в воздухе уже не так жарко. На горизонте опять встают горные вершины, которые видны удивительно хорошо, даже во время мелкого дождя. Входим в Малаккский пролив.
      
       Из дневника:
       Обилие осадков на этом полуострове придает его растительности неповторимый тропический характер. Здесь растут многие виды пальм, каучуковые деревья, лавр, бамбук высотой более 20 метров, камфорное дерево, апельсины, бананы. В отличие от Филиппин и островов Индонезии на полуострове встречается много хищников: тигры, леопарды, пантеры, болотные рыси, медведи и дикие малайские собаки. Обилие интересных птиц: малайские вороны, попугаи, совы, павлины и стрижи, в том числе и саланганы, строящие из своей слюны съедобные гнезда, много видов диких гусей и уток. Из пресмыкающихся водятся вараны, крокодилы, крупные ящерицы, черепахи, много видов змей, в том числе и крупных. Характерно, что здесь при обилии тропических болезней, от крокодилов людей погибает больше, преимущественно дети. Крокодилы нередко встречаются за тридцать морских миль от берега, наиболее крупные достигают длины до семи метров. Большое количество сухопутных змей не ядовито, а вот морские змеи, которых в водах пролива очень много, наоборот, в большинстве своем ядовиты. Бабочек насчитывается до 750 видов, правда, по величине они уступают бабочкам остова Борнео. Флора насчитывает свыше 2500 видов растений. Местное население занимается в основном рыболовством, ловлей жемчуга, моллюсков и сельским хозяйством. Крупный город только один - Сингапур, который насчитывает около 700000 жителей.
      
       Этот отрывок из дневника я комментировать не буду, только отмечу, что за прошедшие почти пятьдесят лет Сингапур превратился в город с многомиллионным населением, а на полуострове возникло государство, с которым считаются не только в Азии.
      
       В БАНАНОВО-ЛИМОННОМ СИНГАПУРЕ
      
       На рейд Сингапура мы сразу не пошли и стали на якорь в семидесяти милях для приведения судна в надлежащий вид. Несмотря на ежедневные приборки, пароход понес потери, особенно в белизне надстроек, да и борт, немытый с Владивостока, потерял свой блеск. Висим на беседках за бортом, со страшным желанием выкупаться, но как только замечаешь в воде длинные, ярко серебристые тела водяных змей, желание пропадает. На наше счастье, по нынешним понятиям стало холодно - плюс 24, а вода по-прежнему плюс 31 градус. В этих местах в такой "холод" зарождается грипп, который в то время нас почему-то не трогал. Двое суток мы приводим судно в порядок и шестого мая, сверкая надраенной медью иллюминаторов, белоснежным лебедем выплываем на Сингапурский рейд, привлекая внимание экипажей многочисленных судов, стоящих на якоре. По берегам пролива тянутся селения с хижинами на воде. Огражденные бамбуковым частоколом, защищающим от акул и крокодилов, они стоят на значительном удалении от берега. На берегу плантации фруктовых деревьев и кустов, посаженных правильными рядами. Селений не видно, они скрываются в яркой густой зелени. Город словно вырастает из нее, взмывает ввысь белоснежное двадцатиэтажные Оушен-Билдинг, рядом высятся громадные здания Бэнк-Тауэра и Фуллертон-Билдинга с башнями и часами. Чуть правее вытянулся Виктория-Мемориал-Холл, в нем располагаются многочисленные конторы портовых властей. Сам город прячется в пальмах, и трудно даже понять, где проживают его столь многочисленные жители, ведь на набережной видны только административные здания. После короткой стоянки на карантинном рейде и оформления документов прихода бросаем якорь в пятистах метрах от мола.
       Судно сразу же окружают многочисленные катера торговцев, заваленные товаром, имеющим спрос у моряков. После объяснения старпома, что стоять мы будем долго и базар начинать рано, они удаляются, оставляя у трапа дежурный катер. Мы с интересом посматриваем не только на город. Столько судов на одном рейде, а их не менее сотни, нам еще видеть не приходилось. Кого здесь только нет. Лидируют британские и голландские суда, чуть меньше американских, греческих. Есть суда под бельгийским, польским, немецким, шведским и норвежским флагами. Дымит, разводя пары, и советский пароход типа Либерти "Ташкент", - подарок "дяди Сэма" в годы второй мировой войны. Сингапур место, где многие суда пополняют запасы провизии, бункеруются перед дальними переходами. "Свободный" порт с очень небольшими расходами на заход, он всегда привлекал моряков, совершающих плавание в южных водах. Здесь пролегают важные пути самолетов, летящих в Австралию, Китай, Японию, Индонезию и острова Тихого океана. Уже в то время самолеты садились и взлетали с интервалом 1-2 минуты. Нас, как магнитом, притягивает город еще и потому, что после многодневного перехода очень хочется пройти по его улицам с тенью пальм, с гуляющим по набережной народом, одетым в яркие одежды. До позднего вечера стоим на палубе, любуясь городом, известным нам из книг, морских песен, романса Вертинского. Трудно описать, что творилось у меня на душе в те часы, ведь о встрече с этим "бананово-лимонным" городом, я мечтал много лет.
       В тот день увольнения в город не было, да и процедура эта из-за такого количества лиц на судне при существовавших порядках в морском флоте СССР для комсостава была весьма ответственна, потому с началом ее не торопились. К вечеру привезли деньги - сингапурские доллары, которые стали для многих, как и для меня, первой иностранной валютой, которую мы держали в своих руках. К тому же сумма была для нас невероятно огромной, ведь мы получили сразу за все предполагаемое время пребывания в рейсе - более чем за два месяца. Озадаченный Зарипов задумчиво произнес:
       - Если я с этими деньгами появлюсь у себя в Уфе, родные скажут, что я арабский шейх!
       Язвительный Алик Шаров немедленно отреагировал:
       - Не думаю. Скорее тебя назовут другим словом, правда оно тоже начинается на Ш.
       - Шайтан?- спросил Зарипов.
       - Нет. Шпион. Хотя, скорее всего ты бы до дома не доехал, по дороге сняли бы с поезда.
       - Это еще почему?
       - Хвастун ты. Обязательно бы проболтался и поехал бы северным маршрутом, далеко-далеко, до самого Магадана.
       Все засмеялись, но я уверен, что многие втайне тогда были согласны с Шаровым. Ровно через десять лет я забуду под подушкой в вагоне поезда Рига-Таллин свой бумажник. Его найдет проводница и передаст в милицию, которая направит в Комитет государственной безопасности с очень актуальным для того времени пояснением:
      
       ...Найден бумажник с бумажками похожими на иностранные деньги и различными справками на имя Веселова Л., якобы моряка заграничного плавания. Направляем в Ваше распоряжение для проверки на предмет возможного причастия к шпионажу...
      
       Мне повезло, деньги остались целы благодаря тому, что наличие и хранение валюты, а сумма была приличной - копил тогда на покупку подержанного автомобиля, рядовому гражданину запрещалось законом, но и потому, что они прошли через руки честных людей, которые не знали их действительной ценности. После недолгих объяснений в доме на улице Пагари бумажник был мне возвращен со всем содержимым.
       Первый заграничный рейс, первый заход в иностранный порт, первый день в иностранном порту, первый выход в город, первая валюта. Многое со словом "первый" и еще очень многое впервые предстоит нам испытать в этом рейсе. Первый вечер на рейде иностранного порта ошеломил неоновой рекламой, которая для нас была совершенно неожиданна, хотя и слышали о ней не раз. С наступлением темноты на берегу вспыхнули тысячи ярких разноцветных огней неизвестных доселе красок. Улицы оделись ожерельями многочисленных реклам, бегущих, мигающих, меняющих окраску, маленьких и гигантских в несколько этажей. Что только не рекламировали они! Часы, дамское белье, обувь, чулки, автомобили, шляпы, мебель, стиральные порошки и продукты. Вот реклама новейшего голливудского фильма - женщина в нижнем белье стреляет в мужчину, а рядом боксер в огромных перчатках усердно молотит своего противника так, что у того летят искры из глаз, и он падает, зажигая огромную надпись: "Большой бокс!"
       Мы любуемся огнями ночного города с противоречивыми чувством, но каждый думает о том, что ждет нас завтра. Ложимся поздно, а когда я просыпаюсь утром довольно рано, то обнаруживаю, что спят немногие. Успеваю позавтракать и поднимаюсь на палубу. Она превратилась в рынок, и идет интенсивный торг. Такое мы видим впервые и поглядываем на наших членов экипажа, которые ведут себя уверенно, словно у себя дома. Здесь было всё, начиная от дамского нейлонового гарнитура, кончая коврами и игрушками. Красивые ткани, отличные брюки, рубашки, великолепная летняя обувь, костюмы, - короче, то, что в СССР являлось дефицитом, пользовалось большим спросом и именовалось в портовых городах "колониальным товаром". Цены вполне приемлемы даже для нас, курсантов, и стоило большого труда определить ассортимент покупок. Разумеется, сразу же мы выбрали одежду для выхода в город, английские власти запретили выходить на берег в форме. Все обзавелись светлыми брюками различных цветов и оттенков, легкими рубашками с коротким рукавом и красивыми, почему-то названные нами "тропикано", куртками из искусственного материала с шелковой подкладкой. Загорелые, с широкими плечами и сильными руками, мы смотрелись в этой одежде на фоне низкорослых и худых продавцов весьма неплохо. К обеду объявили по трансляции, что в полдень на берег отправится первая группа увольняемых 15 человек: командиры, руководители практики и три старшины училищ, а значит, и я. Сердце радостно затрепетало при объявлении, но в тот момент я стоял с группой наших ребят и увидел у них в глазах страх, что на этом увольнение закончится, и они на берегу не побывают. Мне это многого стоило, но я все же отказался от увольнения, чем удивил первого помощника, но Федор Степанович не только одобрил мое решение, но и сделал то же самое. Не разъясняя, Бойцов объявил, что наше увольнение состоится на следующий день. Но капитан и первый помощник, одобряющие наш поступок, решили по-другому. Федору Степановичу разрешили взять в этот же день группу наших курсантов из шести человек, добавив к нам третьего помощника капитана. После обеда мы сели в катер и, обогнув мол, высадились на причал пассажирского вокзала. Так 7 мая 1957 года в 13 часов 32 минуты впервые я вступил на землю другого или, как тогда говорили, чужого государства, став настоящим моряком заграничного плавания. Это звание было в те времена весьма престижным в нашей стране и ставило нас в число людей, живущих не только интересной, но и обеспеченной жизнью. Более тысячи раз за свою жизнь буду я ступать на землю других стран, и если бы не запись в дневнике, стерлись бы те первые воспоминания, поскольку были они очень наивными, да и многое в мире сильно изменилось за последующие полвека. Но тогда мы входили в большой мир искренне желающими увидеть его и познать. В то же время мы были уверены, что он нам чужд, ибо только наша горячо любимая Родина и ее строй самые справедливые и самые лучшие в этом мире. Пройдет время, придет зрелость, и исчезнут многие иллюзии, изменятся и взгляды.
      
       Из дневника:
       Первое, что бросилось в глаза при выходе из катера, это обилие автомобилей. Ими заполнена вся площадь морского вокзала, а она, отнюдь не маленькая, на ее территории смогли бы уместиться не менее пяти футбольных полей. В основном это американские автомобили "Форды", "Шевроле", "Студебекеры". Второе место занимают английские, и на третьем месте немецкий "Опель". Обратите внимание, японских автомобилей еще не было. Все они очень красивы и роскошно отделаны. Много кабриолетов, столь непривычных для нашего взгляда, с сидениями из бархата ярких красок. Большие крылья, похожие на стабилизаторы ракет, отделаны неумеренным количеством хромированных накладок, надписей. Особый шик придают невиданные нами до сих пор диски колес, тоже хромированные, легкие и изящные. Многие авто стоят на площади с открытыми дверьми и ключами в замках зажигания. Автомобилей невероятно много, они заполняют тротуары улиц, все скверы и уголки города, их нескончаемый поток движется беспрерывно на довольно большой скорости, дистанция между автомобилями на наш взгляд катастрофически мала.
       Как только вышли из ворот порта, к нам кинулись, расталкивая друг друга, гиды и агенты торговых фирм. Каждый стремился переманить нас к себе, расхваливал свое, совал в руки визитные карточки, тянул к своим автомобилям, стоявшим неподалеку. Мы выбрали индусов, говорящих немного на русском. Роскошный, как нам тогда показалось, "Форд Консул" на большой скорости понесся по улицам города, полным народом. Минут через десять мы уже сидели в тени магазина, пробуя "Кока-Колу", предложенную нам гостеприимным хозяином магазина. Она оказалась невзрачным напитком цвета черного кофе, с аптекарским привкусом, да и жажду, вопреки рекламе, утоляла плохо. Другое дело апельсиновый сок со льдом, который тут же у дверей магазина давил ручным прессом из крупных плодов маленький, высохший, как мумия, малаец. Чуть разбавленный лимоном, сок прекрасно утолял жажду и вызывал прилив бодрости.
      
       Так на долгие годы я разочаровался в "Кока-коле" и буду равнодушен к этому напитку, в какой-то мере олицетворяющему легкий обман в глобальном масштабе. Благодаря подробному инструктажу наших опытных наставников из числа рядового состава судна, "отоваривание" много времени не заняло. Количество купленного строго соответствовало существующим тогда "таможенным правилам ввоза на территорию СССР товара для личного пользования", и можно было приступать к познавательной цели увольнения - знакомству с городом и его достопримечательностями. Русские моряки всегда передвигались пешком не только в целях строгой экономии валюты, которой часто просто не хватало на культурную часть программы, но и по причине плохого знания английского языка, затрудняющего общение с водителями дешевых видов транспорта. Впрочем, тогда мы с удовольствием пошли гулять по чужеземному городу, наслаждаясь самим чувством пребывания за границей, да еще в сказочном Сингапуре.
      
       Из дневника:
       Город неожиданно оказался европейского типа, застроенный 4-5 этажными домами, с большими и светлыми окнами с жалюзи и плотными шторами. Над тротуарами натянуты тенты, магазины и кафе без дверей с огромными вентиляторами под потолком. Вентиляторы с большими лопастями вращаются медленно, не поднимая пыли.
       Товар выложен на прилавках и максимально доступен, никаких очередей и толкучки. Необычно для нас много магазинов, торгующих парижскими тканями и модной европейской одеждой. Именно здесь мы впервые познакомились с фирменными магазинами ведущих мировых фирм, поняв, что их клиентами нам не стать никогда. Продолжать знакомство с магазинами смысла не было, и к тому же чувствуешь себя весьма неудобно, когда продавец выкладывает перед тобой весь товар, а ты заранее знаешь, что купить ничего не сможешь. Мы достаточно долго бродили по магазинам, уж больно много было в них того, о существовании чего мы раньше даже не догадывались. Великолепные игрушки, правда, больше военного направления, масса красивых открыток, журналов, календарей с аппетитными обнаженными женщинами. Женщина во всей своей обнаженной красоте, заметьте, какую нейтральную формулировку я тогда употребил, предстает перед вами везде, открывая еще одну малоизвестную для нас страницу жизни. Кстати, в магазинах близких к порту, продавцы предлагают насладиться видом обнаженной натуры, а в соседней комнате и не только видом за очень небольшую плату, на что мы, конечно же, не согласились, чем вызвали огромное разочарование миниатюрных и очень симпатичных и хрупких малаек.
      
       По пути к порту мы набрели на уютный парк с прохладными фонтанами и решили немного отдохнуть в тени пальм у небольшой китайской пагоды. В городе в основном проживают китайцы, их здесь 76%, англичан 6%, что довольно много для колонии, остальное население составляют малайцы и довольно многочисленные индусы, которые в основном заняты торговлей. Первыми, кто проявил к нам интерес, была индусская семья, которая абсолютно не говорила на английском, что показалось нам странным. Услышав попытки объясниться с ними, помог проходивший мимо пожилой англичанин со своей некрасивой ярко-рыжей в веснушках женой. Он знал хинди и перевел нам, что это туристы, проводящие здесь свой отпуск. Узнав, что мы русские, он очень удивился и не хотел верить, но жена, улыбаясь, развернула газету, на первой странице которой была напечатана фотография нашего "Полюса". Эта улыбка на их лице была первой и последней и, не желая продолжать с нами знакомство, пара гордо удалилась, давая понять, что советских моряков они желанными гостями не считают. Так поступали большинство местных англичан, которые здесь почему-то все были похожими друг на друга и казались надменными с их некрасивыми и нескладными женами на фоне улыбающихся миловидных и изящных малаек. Хорошо одетые в яркие, идущие им одежды, местные женщины очень миниатюрны и кажутся такими хрупкими, что, проходя мимо них, боишься с ними столкнуться. Оставшееся до возвращение на катер время ходим по набережной, среди гуляющих горожан и таких же как, мы, моряков других судов. Наблюдаем за рикшами, пользоваться услугами которых нам категорически запретили. Бросается в глаза их худоба, необыкновенные для нас тонкие ноги и руки. Много велорикш с колясками, в которых восседают сразу по три - четыре человека. Невероятно ловко снуют они между автомобилями по площади, издавая короткие резкие крики высокими голосами. Когда катер отошел от причала и город стал удаляться от нас, я вдруг поймал себя на мысли, что он опять становится для меня таким же чужим, как и прежде.
       Тогда я еще не знал, что это чувство свойственно многим морякам, для которых Родина и родной дом не пустой звук. Только там находится то, что принадлежит тебе по праву и потому называется СВОЕ. Другое, как бы хорошо и красиво оно ни было, если не принадлежит тебе, означает ЧУЖОЕ. Так думали мы тогда и еще долго потом, пока всё не изменится там, где мы живем, и придется пересмотреть многое, во что мы верили, когда были молодыми.
       Ночью мне снились малайки, жаркие и желанные, пальмы, автомобили и почему-то Мария. В белой кружевной кофте и длинной праздничной юбке она зажгла свечи в подсвечнике на рояле и в полутемноте пела голосом Вертинского "в бананово-лимонном Сингапуре", вдруг превращаясь в совсем молодую изящную малайку с большим цветком на груди. Я проснулся от духоты каюты, вышел на палубу. Город искрился огнями, с берега долетали звуки музыки. Там вовсю кипела другая и совершенно для меня непонятная жизнь. Очень захотелось домой, в Питер, в Таллин, в Кропоткин, на Кубань, на Волгу, не важно куда, но туда где мои река и лес, мои друзья, мой дом, где меня ждут. Я вернулся в каюту, но больше уже не уснул и сел писать. Так я буду делать всегда, когда вдали от родной земли вдруг навалится невыносимой тяжестью тоска по дому, от которой лучшее средство - поговорить самому с собой.
       Два дня подряд работаем с утра до вечера. Основная часть курсантов и экипажа в увольнении, и на нашу долю достались погрузка продуктов, а их немало. Разнести горы фруктов и овощей, туши мяса по узким коридорам и разложить в прод кладовой и холодильниках в тропическую жару - дело не простое. Успокаивает мысль о том, что теперь все эти диковины: бананы, апельсины, лимоны, дыни, арбузы, папайи и еще многое другое, мы будем есть. Не успели сложить фрукты, как привезли тонны картофеля и центнеры капусты, зелень, муку, сахар. К вечеру доставили краски, моечные средства. Старший помощник целый день крутится, как заведенный, вместе с нами. Труд сближает людей, и чиф открывает коробку с пивом. С удивлением читаю, что оно немецкое. Оказывается, везут его сюда из Германии, оно консервированное и выдерживает долгое хранение. Я пиво не пью, но пробую. Горькое, и что только в нем находят? В отличие от меня остальные просто крякают от удовольствия. Трудовые будни заканчиваются за полночь. Сон мертвецкий, утром не хочется вставать, болят мышцы, гудят ноги.
      
       Из дневника:
       На другой день начинается погрузка угля в бункера, на языке моряков - бункеровка. Грузчики прибывают вместе с угольной баржей, быстро сооружают сходни на палубу. Мы удивлены, ведь в нашем представлении грузчик - это здоровенный мужик- богатырь. Китайский грузчик-кули - маленький, сморщенный человечек, совершенно истощенный и согнутый, как столетний старик. Удивительно, как они еще держатся на ногах. У каждого ребра видны лучше, чем под рентгеном. На палубе наш врач с началом рейса установил медицинские весы. В перерыве между работой определяем вес грузчиков. Ни одного человека более 50 кг, а среди нас - ни одного менее. Здесь все делается вручную. Уголь по сходням таскают корзинами на спине, а на барже подносят на коромыслах. Кстати, в порту нет ни одного крана. Наши матросы помогают погрузке судовыми стрелами, и работа идет быстро. На баржах работают индонезийцы, которые в отличие от кули хорошо сложенные, рослые и красивые люди, значительно темнее китайцев. У всех пышные шевелюры, серьги в ушах. Многие говорят на английском и пригласили нас на обед. Кули едят с маленьких тарелочек, основная пища - рис и рыба, индонезийцы ели из европейских тарелок свинину с овощами. Китайцы почти не разговаривают, работают молча. Ругаются отрывисто и коротко, самое страшное ругательство - Чан-Кайши. Забункеровали неожиданно быстро, всего за 24 часа.
      
       На четвертый день стоянки мне положительно везет, я опять иду в город. На этот раз в группе собрались лишь те, кто просто хочет погулять по городу и его окрестностям. Проходим пешком через центр города, не обращая внимания на приглашения продавцов магазинов, и вскоре оказываемся в районе тихих и красивых улиц. Уютные садики и скверы, аккуратные коттеджи, утопающие в зелени и цветах. Редкие прохожие прячутся в тени пальм, там же в тени с краю дороги стараются держаться, почти бесшумно скользящие лимузины Окна домов закрыты решетчатыми ставнями, и кажется, что в них никто не живет. Аккуратные маленькие газоны и лужайки опрыскиваются водой из вертящихся распылителей, отчего их зелень невероятно яркая и не желтеет под палящими лучами. Мы идем к знаменитому ботаническому саду Сингапура по району, где в основном проживают англичане и европейцы. Теперь, когда я видел уже многое, могу сказать, что тогда это все казалось каким-то нереальным.
      
       Из дневника:
       Ботанический сад огромен и совершенно не похож на виденный мною в Сочи. Ухоженные дорожки, лужайки с английским газоном, по которым можно ходить без ограничений, масса ручьев, чистых с кувшинками и лотосами прудов, невероятное количество цветов, среди которых выделяются своей красотой бугенвиллея, розы, орхидеи, ирисы. Кажется, что они цветут тут круглый год, что оказалось действительным, если верить путеводителям. Поражает обилие обезьян, попугаев, оленей, косуль, которые не обращают на вас никакого внимания, за исключением, конечно, обезьян. Последние следуют по пятам, внимательно наблюдая за тем, что появляется у вас в руках. Вежливый работник предупредил, что они лихие грабители и всегда способны стащить все, что покажется им интересным. Часы, очки, зажигалки он попросил спрятать и вытаскивать из карманов очень осторожно. Поражает большое количество бабочек, птиц красочной раскраски, неизвестных нам ранее плодов на деревьях. Названия на табличках чаще всего нашему брату ничего не говорят, а гида с русским языком в штате сада не имеется. Играем в отгадалки, а наши остряки придумывают свои названия. Стоит какая-то удивительная тишина, хотя воздух наполнен пением птиц.
      
       По территории всего сада удобно проложены дороги с бесшумным асфальтовым покрытием, по которому скользят, словно плывут, лимузины с посетителями. Вот огромный "Кадиллак" с туристами катит рядом с прудом. В нем заняты кормлением фламинго, которые не обращают на авто никакого внимания. Внезапно откуда-то сверху в машину сыпятся мартышки, срывают с пассажиров шляпы и очки, усаживаются на капоте и багажнике, потроша награбленное. Авто останавливается, что делать не рекомендуется, и дама пытается вырвать свою шляпу силой. Мартышка ловким движением срывает у дамы большой цветок на груди и запихивает его в рот. Шофер рассыпает на капоте печенье, и мартышки разом бросают похищенное и начинают борьбу за обладание максимальным количеством бисквита, а шофер не менее ловко убирает похищенное. "Кадиллак" исчезает за поворотом, и мартышки дружно поворачивают головы в нашу сторону. Пользуясь тем, что нас разделяет водная преграда, мы быстро ретируемся. У большого пруда с чистой прозрачной водой мы долго наблюдаем за необычайно раскрашенными рыбами, просто сказочной формы, с длинными плавниками. Работники сада начинают на наших глазах кормление, пруд закипает, летят брызги, на солнце вспыхивают радугой рыбьи хвосты и плавники. Видели мы в саду и кенгуру, и крокодилов, ленивцев, панду, носорогов и слонов. Зоопарк поразил нас тем, что животные ходят, как кажется, в естественных условиях, словно на свободе. Изгороди утопают в зелени кустов, их не видно, и когда рядом с тобой, почти на дорожке, вдруг появляется тигр, чувствуешь себя не очень уютно. После этого наши зоопарки невольно кажутся концлагерем для зверей.
       Почти пять часов пролетели незаметно. Нужно было возвращаться на катер, но делать этого очень не хотелось. Собрав оставшуюся мелочь, мы сели за столики под навесом одного из многочисленных кафе и заказали соки и небольшие булочки, высившиеся под стеклянным колпаком на прилавке. Довольные тем, что, как пояснил бармен, булочки можно брать бесплатно, мы набрали их от души и уселись за столик. Тотчас же с крыши на стол и наши головы свалилось более десятка обезьян, и булочки мгновенно оказались у них за щеками. Один из нас, которому булочки очень понравились решил все же отнять свое, ухватил одну похитительницу за хвост и вырвал из ее цепких лап то, что когда-то было изделием из теста. Сделал он это напрасно, обиженная таким исходом обезьянка яростно накинулась на него, нанося удары лапами и пытаясь укусить. Если бы не бармен, подскочивший с большой метелкой, нашего героя пришлось бы оставить в госпитале. Рубашка на спине, лицо он прикрывал руками, была разорвана в клочья, а вся спина была так исполосована ногтями, что с трудом удалось остановить кровь. Рубашку служащие принесли другую, заодно пояснив нам, что обезьяны взяли то, что принадлежит им по праву, ведь это булочки специально пекут для них, и потому они бесплатные. Их нужно скармливать обезьянам, в них витамины и что-то вроде валерьянки - успокоительное. Мы чувствовали себя несколько неловко и тогда впервые поняли, что и заграницей, как и у нас, бесплатным бывает только сыр в мышеловке. С прибытием на судно нас, глядя на забинтованного, встретили вопросом: "Что случилось?"
       - Молодость есть молодость,- ответил со вздохом остряк Алик Шаров. - Склонял к сожительству очаровательную подругу орангутанга, но оказалась, что это не она, а он.
       Шутки шутками, а доктор всадил ему десяток уколов от бешенства и две недели держал в лазарете, без доступа к телу пострадавшего.
       Стоянка в Сингапуре подходила к концу. Увольнение во всех группах закончилось благополучно, что было отмечено командованием судна. Мы уже напробовались фруктов. Нашли, что папайя может быть коронована, а вот бананы многим не очень понравились. Нужно отметить, что малайские бананы довольно мелкие и сладко приторные. Перед отходом судна к борту подошла большая джонка и привезла нам в дар от губернатора большое количество апельсинов, лимонов и бананов. Мы снялись с якоря под вечер, и вдруг раздались прощальные гудки стоящих на рейде судов. Я был на мостике и видел, что командиры были приятно удивлены. В быстро надвигающейся темноте исчезли очертания Сингапурских зданий, к которым мы уже привыкли за дни стоянки, и город провожал нас морем разноцветных огней, будто отдавая нам прощальный салют. К полночи они растворились в темноте, оставив у нас воспоминания, которые сохранятся на всю жизнь.
      
       Сингапур! Ты был первым городом, который реально, словно наша баркентина "Вега", вдруг выплыл из сказочного мира моих детских грез, который создавался под влиянием книг. Ты оказался достойным мечты, не обманув ожиданий, как и сами тропики с лазурным океаном, парусами рыбаков, крупными звездами по ночам и таинственностью неизведанного. Мир велик и прекрасен, а я сделал в нем еще один крохотный шаг, и готов с радостью идти этой дорогой дальше. В нем много неожиданного и не совсем понятного, но мне он все равно нравится, я хочу узнать, как можно больше, и надеюсь сделать это, как смогу. Тебе, Сингапур, я благодарен за то, что ты не разочаровал меня. Ты останешься дорог мне еще и потому, что был первым из ранее закрытого для меня мира, а первое редко забывается.
      
       Так я закончил страницу дневника, посвященного заходу в Сингапур. Мы были уверены в том, что впереди у нас были не менее интересные открытия. За кормой остались Дальний Восток, Тихий океан. Мы идем Малаккским проливом, с одного борта континент, с другого - острова. С берегов ветер приносит запах цветов настолько сильный, что кажется: пришла весна, но здесь в это время зима, и местные жители "мерзнут". Только что радист принес известие о том, что в Сингапуре началась эпидемия гриппа. Мы же обливаемся потом и умоляем небесную канцелярию послать хоть немного прохладной воды.
      
       ИНДИЙСКОМ ОКЕАНЕ
      
       14 мая входим в Андоманское море, курс наш проложен к берегам Индии, в порт Мадрас, где мы должны грузится табаком. Слева постепенно тают в дымке высокие горы острова Суматра, перед нами расстилаются воды второго на нашем пути океана - Индийского. Но нас тянет оглянуться назад, туда, где внезапно отступает дымка и четко, как на полотне художника, встают красивые горы с их сказочными лесами и остроконечными вершинами вулканов. Вспоминаются слова, сказанные индонезийским грузчиком: "Вы увидите в пути нашу Родину и ее любимые нами сказочные "ЖИВЫЕ горы". Странно, но именно слово "живые" кажется нам сейчас самым верным. И все же мы вновь и вновь смотрим вперед, туда, где нас ожидает Индийский океан. Он встречает нас неласково, восьмые сутки не стихает шторм, который ужасно поднадоел. Идет крупная зыбь, вызывающая неприятную бортовую качку. Солнце выглядывает редко, льют проливные дожди, налетают шквалы. Где-то недалеко гуляет циклон, от которого страдает побережье Индии, в мае месяце здесь смена муссонов - самое штормовое и дождливое время. Но по-прежнему жарко, + 27, вода стоит на отметке +31 градус. Для нас, работающих на палубе, дожди - небольшое облегчение, а вот в машине ребята валятся с ног. Малайский уголь, полученный в Сингапуре, очень низкого качества и содержит много примесей. Горит плохо, а тут еще и бортовая качка. На помощь "маслопупам", как называют на флоте представителей машинной команды, отправляют нас, "рогалей", хотя как я потом понял, эта помощь весьма условна, непрофессионалы всегда способны выполнять только не требующую навыков и, как правило, самую грязную работу.
      
       Из дневника:
       И вот я в котельной, называемой на флоте кочегаркой. Это серое от налета пепла и пыли помещение у самого днища судна моряки называют по-разному, одни преисподней, другие прибежищем дьявола, но смысл все равно остается один - оно более всего похоже на ад. Отблески пламени огнедышащих топок, угольная пыль, шипение пара, просачивающегося в многочисленных трубах из-под асбестовой изоляции, дополненные зловонным запахом серы, испускаемым угольным шлаком при чистке топок. Прибавьте полуобнаженные тела кочегаров, иссушенные жарой и огнем,- вот картина, которая может быть сравнима только с изображением библейского ада. Почему-то вспомнилась фраза: "Оставь надежды всяк сюда входящий". Первое впечатление от кочегарки было угнетающим и, как ни помогали нам на вахте кочегары, на палубу мы выбрались с трудом. Свежий воздух, ночное небо и шум волн вернули нас в обычный мир. Навалившаяся страшная усталость овладела всем телом. С трудом заставив себя принять душ и отказавшись от обеда, мы рухнули в койки под язвительные замечания товарищей, которые еще не испытали всех прелестей преисподней. Со временем все, кто побывает там, шуточки свои забудет, поскольку после кочегарки шутить не очень хочется. Для начала нам доверяли лишь подвоз угля из бункера да уборку шлака после чистки топок. И та, и другая работы мало отличаются и требуют максимум физических затрат при минимуме интеллектуальных. Инструмент, применяемый в обоих случаях прост и знаком человечеству с давних пор - тачка и лопата в первом, и все та же лопата да подъемный механизм с бадьей и воротом во втором случае. Однако определенными умственными способностями обладать не мешало. При подвозе угля из бункера, который представляет собой почти совершенно темный трюм, свет в который проникал только через сравнительно неширокий лаз, необходимо было держаться строго по положенным стланям - узкому дощатому настилу. Попытка провести тачку с углем по палубе бункера равносильна самоубийству. Полагаться при движении на зрение бесполезно, поскольку человек не кошка, а скорее курица и ночным зрением не обладает. Поэтому нужна ориентация по памяти, которая приходит только с практикой и тренировкой внимания. Тачку нужно еще загрузить, что в темноте тоже дело не из легких, куски угля просыпанного на стлани, заставят изрядно намучиться, прежде чем начнешь движение. Все это нужно делать не торопясь, но поспешая, топки пожирают уголь безжалостно, а кочегары, хотя степенны и неторопливы, на работу злы и ждать не любят. Так что нам приходилось работать без перекуров, выкладываясь полностью.
       Другая операция - уборка шлака более трудоемкая, но все же оказалась более легкой для нас, так как половина ее производилась на верхней палубе, так сказать, в родной среде для нас, "рогалей". Поднимать из кочегарки ручной лебедкой стальную бадью со шлаком на десятиметровую высоту нелегко, но ее нужно было еще дотащить до фальшборта к специальному вырезу и высыпать шлак за борт. При этом чаще всего бадья от неостывшего шлака нагревалась и испускала сероводородное зловоние, которое на свежем воздухе казалось невыносимым. Все это усложнялось качкой, а рассыпать содержимое на палубе означало навлечь гнев боцмана и старпома, потерять время и сбиться с ритма работы. Загружать бадью полуостывшим шлаком тоже дело несладкое, кочегары не любят, когда им мешают, хотя к нам они были вежливы и чутки, кто-кто, а уж они-то знают цену этому неблагодарному труду. Они нередко придерживали наш энтузиазм и для отдыха предоставляли самое прохладное место. И все же к концу вахты лопата становилась невыносимо тяжелой, пот заливал глаза, тело покрывалось угольной пылью и сажей. От обильного количества выпитой воды и кваса, любимого напитка машинной команды, тело казалось свинцовым, опухали глаза, ноги. Особенно тяжело было вставать после сна, казалось, уже ничто и никто не заставят тебя спуститься в машину. Силой тебя сажали под душ и, глядя на лица товарищей, через десяток минут ты все же находил в себе силы пойти на помощь тем, кто, если говорить честно, просто совершал подвиги каждый день, считая это обычным делом. И это не пустые слова, многое теперь происходило на наших глазах.
      
       Скажите, кто сможет влезть в печь, температура которой почти 200 градусов по Цельсию, без специальных костюмов и устройств? Вы ответите, что это просто не возможно, и будете почти правы. А за время рейса на судне это проделывали более десятка раз. Все знают, что для лучшего горения угля в топках его загружают на колосники, которые представляют собой прочную чугунную решетку, через которую из поддувала гонится воздух. Решетка набирается из отдельных съемных элементов - колосников, которые время от времени прогорают и обрушиваются, требуя замены, так как уголь начинает проваливаться в поддувало и такая топка становится непригодна к работе. Если топку погасить, паропроизводительность котла резко падает, что влияет на мощность паровой машины и значительно снижает скорость судна. Это обстоятельство не устраивает не только капитана, но и весь экипаж - кому хочется быть в рейсе дольше. Топка, даже очищенная от шлака и выведенная из строя, остывает очень медленно, ведь котел продолжает оставаться в работе. В топку приходится лезть, когда температура ее еще высока. Специальных костюмов тогда на судах не имелось, поэтому человека тщательно одевали в несколько слоев плотного хлопчатобумажного белья и робы, плотно бинтуя толстым слоем шею, лицо голову и руки. Затем надевали ватные брюки, ватник, на голову шапку ушанку и валенки на ноги. Для глаз оставляли узкую щель, ноги обвязывали сигнально-аварийным штертом. Надев брезентовые рукавицы и взяв в руки колосник, доброволец докладывал о готовности, после чего его обливали холодной водой.
       В топку клали специально заготовленный лист железа, густо намазанный хозяйственным мылом. "Куклу" клали на лист и подталкивали к месту аварии. Теперь все зависело только от этого упакованного в мокрый кокон человека. Он должен был на месте заменить колосник в кратчайшее время. О готовности он подавал знак, и его быстро, но осторожно вытаскивали из топки за конец. Следует уточнить, что диаметр топливной дверцы был сравнительно невелик и доброволец должен был иметь изящную комплекцию, а это, естественно, оказывался одни из самых маленьких и худых. На "Полюсе" им был самый старший по возрасту, маленький, но очень выносливый кочегар простым русским именем Иван, которого все, включая капитана и стармеха, звали "дядя Ваня". Выполнял он эту работу быстро, ловко и без разговоров, каждый раз получая в награду два выходных дня.
       Неделя, проведенная в кочегарке, показалась вечностью и оставила у нас не очень приятное впечатление, особенно после того, как "обварился", а вернее обжегся на наших глазах один из кочегаров. Он заканчивал "шуровать" в топке, когда произошел внезапный выброс пламени, и он едва успел отвернуть лицо. Грубо нарушая Правила техники безопасности, он был по пояс голым, и сильно обожжеными оказалась спина и ноги. Но нас кочегары от этой участи успешно уберегли.
       После выхода из Владивостока прошло уже больше месяца. От захода в Мадрас капитан отказался, в Индии были какие-то волнения, с расчетом зайти на остров Цейлон. Но в министерстве решили иначе, и вот этот сказочный остров проплывает по правому борту. Коренное население его - ведды составляло в то время всего 1% от 14 миллионов, выходцы из Индии тамилы и сингалы - 70% и 23% соответственно. Из европейцев на острове проживает больше всего голландцев, которые сменили в свое время первых колонизаторов португальцев. С конца восемнадцатого года островом владели англичане, но в 1948 году страна вместе с Индией получила статус доминиона в Содружестве наций. Все знают Цейлон как крупного производителя хорошего чая, но очень много места занимают каучуконосы и кокосовые пальмы. Здесь ежегодно собиралось 2-2,5 миллиарда кокосовых орехов! Остров имеет несколько хороших портов с очень удобными гаванями, которые интенсивно используются не только торговыми судами, но и военными флотами Англии и США. С моря хорошо видна гора Пидуруталагала высотой более 2500 метров, хотя основная часть острова равнинная. Океан немного стихает, проясняется небо, и при подходе к проливу Восьмого градуса, разделяющего Мальдивские и Лаккадивские острова, выглядывает солнце, которое тут же не прячется в тучи.
       23 мая проходим остров, а вернее атолл, Миникой. Оба архипелага состоят из атоллов, своеобразного чуда тропиков. Остров в форме полукруга или круга, в котором имеется проход, состоит из гряды плодородной земли, охватывающей кусочек океана. Все атоллы покрыты буйной тропической растительностью, как правило, имеющие источники пресной воды, поэтому обитаемы. Пальмы высотой до 30 метров охраняют воды лагун от ветров, способствуют безопасному рыболовству в их водах, изобилующих рыбой. Атоллы похожи друг на друга, длина их достигает нередко 50 километров, ширина 20. Глубины вокруг них большие, и океан поднимает высокие волны прибоя, окружая атоллы белой каймой.
       24 мая мы входим в Аравийское море, уже пятое в нашем рейсе. На судне идет ставшая привычной жизнь, состоящая из учебы, труда и отдыха по вечерам. Отдых понятие, конечно, относительное, 90% его приходится на сон, а остальное на любование морем, закатами, игрой дельфинов. Улучшилась немного слышимость радио Москвы, и теперь мы каждый день знаем, что происходит на родине.
       Начинается подготовка к фестивалю, так громко называется концерт художественной самодеятельности и спортивные мероприятия, посвященные окончанию первой половины планируемого рейса. По многочисленным просьбам курсантов и идя навстречу пожеланиям команды, капитан разрешает лечь в дрейф, и начинается массовая охота на акул. Их почти сразу же собирается у судна не менее десятка. Для наживы выделено несколько кур и кусков мяса. Снасти изготовляются из подручных средств, используются крючья для подвешивания туш в судовой рефрижераторной камере. Восемь раз акулы заглатывали наживку, но при подъеме на борт ни один крючок не выдержал - не закаленные, они разгибались под их тяжестью. Меньше трех метров длины акул не было, вес у них вполне приличный, а опыта у нас не хватало. Но зато мы хорошо их рассмотрели и даже узнали некоторые повадки. Твари они, конечно, мерзкие и моряки их справедливо не любят. "Поросячья морда", как выразился Миша Якупов, низко посаженные холодные неподвижные глаза, полные угрозы и ненависти, неестественно огромный рот со страшными, в несколько рядов, загнутыми внутрь зубами, выражают только одно - жажду убийства. Медленное кружение вокруг жертвы или приманки, плавное, неторопливое переворачивание на спину, прежде чем схватить наверняка плавающую на поверхности жертву, и затем резкие броски в стороны, ломающие кости и разрывающие добычу на части. Это совершенное, созданное для убийства в воде животное и что бы не говорили о нем ученые, уносит ежегодно немало человеческих жизней и является основной угрозой для потерпевших крушение в южных морях. Глядя на них с борта судна, содрогаешься при одной только мысли, что можешь оказаться в воде рядом с этими чудовищами. Отвращение и страх перед ними у меня уже не пройдут никогда.
       До порта следующего нашего захода Адена остается шестьдесят миль. Уже несколько дней на небе ни тучки и на солнце так жарко, что Сингапур вспоминаем как рай. На судне вновь появились обгоревшие, уже во второй раз. Ночная температура почти такая же, как и днем, но с приближением к берегам разница температур днем и ночью резко растет. Вода становится более прозрачной, но не светится по ночам, судно идет, не оставляя следа.
       Входим в Аденский залив. С левого борта Африка, с правого Аравийский полуостров. Остается совсем немного до первой нашей встречи с арабским миром. Тогда у нас еще не называли его исламским и воспринимали так же, как Китай и Индию, дружеским и братским, сбросивший оковы колониализма.
      
       Из дневника:
       Государство Йемен расположено на юго-западе Аравийского полуострова, у выхода из Красного моря в Индийский океан, на важных морских путях из Европы в страны Азии, Океании и в Австралию. Территория 195 тыс. квадратных километров, население 7,5 млн. человек. Столица - Сана, государственный язык - арабский, господствующая религия - ислам. В начале XVI века Йемен был завоеван Турцией. В 1839 г. Аден и южные районы Йемена захватила Англия, и даже после объявления независимости Йемена в 1919 году Аден оставался ее опорной военно-морской базой в этом важном стратегическом районе.
      
       Впрочем, таким же он оставался фактически и во время нашего захода, о чем свидетельствует британский флаг на фок-мачте, который нам придется нести все светлое время, признавая, что судно находится в английских территориальных водах. В отличие от Сингапура, город расположен на совершенно голых, угрюмых, покрытых осыпями скалах. Даже в тени температура не опускается ниже 35 градусов, и не случайно на берегу не видно ни одного деревца или кустика. Непривычна для глаз цветовая гамма - напрочь отсутствует зеленый цвет, который для моряков является одним из самых земных и потому самых радостных. Весьма необычны для нас и дома на берегу. Лишенные окон, они состоят из глухих стен, и кажется, что за ними нет никакой жизни.
       Становимся на якорь в одном кабельтове от берега. К судну устремляются катера с докерами, среди которых, к нашему удивлению, большинство негров. К арабам такого "цвета" нам предстоит привыкать. Еще издали они машут руками и что-то кричат, радостно улыбаясь. Так издавна на всех берегах приветствуют друзей, и мы убеждаемся в этом, когда они поднимаются на палубу. Это не улыбчивые и сдержанные малайцы, а темпераментные арабы, которые прекрасно осведомлены о событиях в Египте и Йемене и о той помощи, которую оказал СССР арабам в событиях последних лет. Насер для них - герой, а мы - "русские братья". "Русский Булганин, Насер и Аллах - друзья, а англичане - go home!" Отношение к своим бывшим хозяевам выражают бурным негодованием, словно те уже покинули их землю, настолько уверены эти люди в том, что время колонизаторов ушло. Каждый подъем английского флага на фок-мачте вызывал у них недоумение и негодование. Они презрительно морщились, плевались в его сторону, а к советскому флагу относились с большим уважением, уверяя нас, что если русские помогут, а в этом они были уверены, то через три дня в Адене не останется ни одного англичанина. В это верилось, ибо тогда, когда Израиль напал на Египет, в Адене были вырезаны все евреи, и даже английский гарнизон Адена не смог этому помешать.
       Мы зашли в Аден для бункеровки углем, пополнения пресной водой. Английские власти отнеслись к нашему заходу без энтузиазма, в газетах писали, что "Полюс" - транспорт с военными моряками и оружием для Египта. В это верили и грузчики, которые неоднократно просили провести их по судну и показать "пуф-пуф". Как мы их ни убеждали в отсутствии на судне оружия, они не верили и, хитро улыбаясь, заявляли одно - "прячешь". За время стоянки мы услышали много легенд о подвигах советских летчиков, танкистов, моряков. Одни утверждали, что русские десантники спасали от англичан целые города и деревни в Египте, другие видели, как советский корабль потопил в Красном море три английских. В подтверждение этого нам показывали фотографии с нашими танками и "МИГ-ами", которые гонят англичан и французов. Все без исключения арабы были очень плохо одеты, голодны. Особо жалко было смотреть на десятилетних мальчиков, которые работали наравне с взрослыми. Нам объяснили, что они единственные кормильцы в семьях погибших грузчиков и должны теперь содержать свои семьи. Каждое утро у борта выстраивались многочисленные лодки в ожидании хлеба. По приказу капитана хлеб выпекали по тройной норме, да и мы все стремились отдавать его грузчикам.
       В город нас не пускали и разрешили сход на берег только немногим и всего на два часа. Я попал в число увольняемых, но если говорить честно, то смотреть на берегу особо было нечего. Днем улицы, а их в городе в то время насчитывалось всего пять, совершенно безлюдны. На верхние три улицы нас просто не пустил английский патруль, они фактически являются крепостными укреплениями. В укрепления превращены и ближайшие скалы. Весь Аден - это сочетание шести крепостей и крупного аэродрома. В ночное время городок оживает, появляются автомобили, в открытых кинотеатрах демонстрируются фильмы. Кафе и магазинов очень мало, и днем они тоже закрыты.
       Третьего июня крепость загрохотала двадцатью артиллерийскими залпами, окрестные скалы затянуло дымом. Так приветствовали входившие на рейд американские корабли - крейсер и фрегат. Признаться, мы разочаровались, корабли были старыми и не производили впечатления. Четвертого июня вновь раздался салют, на этот раз в честь французских красавцев-эсминцев, которые выглядели пижонами рядом с американцами. Они очень похожи на наши "тридцатки-БИС", но чуть короче и с более слабым калибром артиллерии, зато с многочисленными антеннами, свидетельствующими о хорошей связи. Американцы, проходя мимо, приспусканием флага нас на не удостоили, а вот французы сделали это подчеркнуто вежливо. Французы - всегда французы.
       Мы снимались с якоря в тот же день, и наш капитан сделал жест, достойно оцененный французами. Мимо стоящих на якоре американских кораблей мы прошли в гордом молчании с пустыми палубами. На подходе к французам курсанты выстроились на палубах в парадной форме с бескозырками и приветствовали корабли Франции приспусканием советского флага. С небольшим опозданием на эсминцах сыграли тревогу, и команды кораблей застыли в строю, правда, в рабочей форме. Я до сих пор, вспоминая об этом, думаю, что заставило нашего капитана пойти на такой шаг, который в то время мог оказаться роковым для его карьеры? Неужели он уже тогда предвидел, что Франция окажется нашим союзником раньше, чем Америка и Англия? Вероятнее всего, сработало чувство русского человека, которому Франция всегда была ближе.
       В тот день было особенно жарко, более пятидесяти градусов, но мы стояли в строю, обливаясь потом, пока не смолкли последние прощальные гудки многочисленных судов на рейде, и казалось, что нас провожают и новые друзья - арабы, которым наши соотечественники помогли стать свободными. Чувство гордости за нашу страну мы уже во второй раз испытывали в рейсе, но это было еще только начало. Время, в котором нам предстояло жить, стало временем возникновения нового мира, когда СССР был второй мощной державой, и во многом от него зависело, какой путь выберут страны, сбросившие иго колониализма. Но тогда и в голову не приходило, что многие из нас примут в этом самое непосредственное участие.
      
       ОТ ЕГИПТА ДО АЛБАНИИ
      
       Пятого июня пройден Баб-эль-Мандебский пролив и первые мили в Красном море. Жара невыносимая, по ночам больше тридцати, ветер с берега Африки приносит песок, который хрустит на зубах, заставляет еще более слезиться и без того усталые от жары глаза. Встречные суда попадаются часто - Суэцкий канал начинает работать с прежней пропускной способностью. Отдохнувшие кочегары вовсю стараются, да и уголь из Адена намного лучше. На палубу днем без надобности стараемся не выходить, усиленно занимаемся. По вечерам "качаем звезды", решаем астрономические задачи, звездное небо здесь, словно в учебном планетарии и на звездном глобусе. Обилие впечатлений и сравнительно хорошая погода не могут развеять все больше проявляющегося чувства усталости. Молодой организм слегка бунтует против однообразия. Уже несколько раз возникали ссоры и конфликты на этой почве, но, правда, не среди моих товарищей. Наша группа держится дружно, что отмечено командованием судна, и нас все чаще стали допускать в рубку судна, что только способствовало целям и задачам практики.
       На четвертые сутки после выхода из Адена капитан меняет курс на девяносто градусов в сторону Африканского берега. Следуем полным ходом в небольшой египетский порт Кусейр, где терпит бедствие советский пароход "Вторая пятилетка". Уже к вечеру отчетливо виден порт и город и севернее него сидящее на рифах судно. После постановки на якорь спускаем шлюпку, и старший помощник отправляется для выяснения обстановки на месте. И без того видно, что пароход сел очень крепко, и сейчас во время отлива берег подступает к самому судну. Вскоре к нам прибывает капитан бедствующего судна, и совещание затягивается до полуночи. Как сказал утром боцман, наш капитан считает, что снять его с мели нам одним не удастся, и поэтому будем ждать помощи из Александрии, где находился советский военный спасатель, участвующий в очистке акватории порта. Это решение вселяет надежду на увольнение, тем более что капитан порта оказался очень радушным и сообщает приятное известие - из Каира к нам выехал наш консул.
       Консул прибывает под вечер и с интересом осматривает судно. Он не скрывает, что очень доволен встречей с соотечественниками и небольшому отдыху от душных кабинетов и однообразной работы. Ему не составляет труда договориться с местными властями, и на следующее утро на четырех шлюпках на берег с судна высаживаются более ста человек. Встречать нас вышло почти все взрослое население городка, около сотни детей, десяток верблюдов и несколько ослов. Приветствуют нас все без исключения шумно, египтяне жмут руки и приглашают к себе. Представитель эмиграционной службы, он же комендант, он же полицейский - высокий, двухметрового роста симпатичный молодой парень с лихими усами пересчитывает нас и открывает границу широким жестом. Нас тут же разбирают дети и старики, молодежи мало, и она ведет себя сдержанней. Мы, таллинцы, держимся вместе и первыми заходим в местную школу, которых в городе две на десять тысяч жителей. Эта школа для мальчиков, которые с нашим появлением не выдерживают и срываются с мест. Нас сопровождает сам директор и на хорошем английском поясняет, что это начальная школа, местное население большему детей не учит. Сравнивать эту школу с советскими смысла не имеет смысла, нет классов как таковых, нет учебников и наглядных пособий. Чистота весьма относительная, окна закрыты только сетками от насекомых. Правда, есть небольшое футбольное поле и плотно утрамбованный плац с флагштоком, на котором по утрам поднимается национальный флаг. Дети плохо одеты, босы, но жизнерадостны и энергичны. Почти все учителя говорят на английском. Во второй школе учатся девочки, когда мы вошли, они занимались вышиванием, и нужно сказать, что делали это мастерски. Одетые очень чисто в национальную одежду до пят, голова покрыта платком так, что видно только одно лицо. Ни одна из них не проронила ни слова, пояснения давали две учительницы итальянки. До независимости в Кусейре была итальянская концессия и миссия, монашки которой и занимались обучением девочек. Эти две итальянки - все, что осталось от прошлого. Девочки проводили нас приятными улыбками, но по обычаю местных женщин только поклонились на прощание.
       Несколько часов мы ходили по городку, заходя в бары и дворы домов по приглашению. Денег у нас не было, и принимать бесплатное угощение не совсем удобно, но отказываться было бесполезно, да и предупредили нас, что делать это нежелательно, чтобы не обидеть радушных хозяев. Угощали в основном сладостями, напитками и соком. Вскоре мы прошли город из конца в конец до небольшого стадиона на берегу моря. От жары мы уже стали сдавать и попросили указать место, где можно выкупаться. Ребятишки, поняв, чего мы хотим, тут же бросились в воду, не снимая одежды, и очень обрадовались, когда увидели нас в одинаковых трусах. В особый восторг их привел стиль нашего плавания, все они в основном плавали не очень-то, но ныряли здорово. Разомлев от блаженства, мы разлеглись на мелком, чистом песке, а ребятишки забросали нас небольшими раковинами, кораллами и морскими ежами. Имея строгое предписание ничего этого не брать, всё оставили на берегу к разочарованию мальчишек и удивлению взрослых. Перед возвращением на судно договорились на следующий день сыграть с местными в футбол. Всю ночь мы стирали и гладили майки, готовились, однако утром радист, выбежав из рубки и помахивая бланком радиограммы, объявил: "Уходим!" Снять советское судно оказалось невозможным, сидело оно крепко, пробив два трюма на полной воде так, что камни возвышались над пайолом почти на метр. Да и судно было достаточно старым, из числа трофейных пароходов.
       Когда мы снимались с якоря, на берегу собралось все население городка. Мы уходили с чувством сожаления, оставляли на берегу новых друзей. Не помню, кто сказал: "Пожелаем им строительства новой жизни, и если надо будет, я думаю, мы им обязательно поможем". Многие из нас в последующие годы не раз будут приходить в Египет с грузами помощи в отстаивании независимости, которая Египту досталась, пожалуй, труднее, чем другим бывшим английским колониям. Ведь он владел Суэцким каналом - кратчайшим путем из Европы к нефтяным богатствам Аравийского побережья и стран Азии и Океании. К этому каналу и лежал наш путь.
       Тринадцатого июня мы отдали якорь на рейде Суэца в ожидании очереди прохода каналом. Таких, как мы, еще тридцать судов, и ждать предположительно придется дня три - четыре, не меньше. На борт судна подвозят большой прожектор, который устанавливают на баке, две легкие шлюпки, и неожиданно для всех на борт в тот же день прибывает лоцман. Всем хотелось, чтобы это был советский лоцман, которых здесь немного, но нам достается итальянец. Мы вне очереди начинаем движение по каналу, при этом идем флагманом в караване, - вот что значил авторитет СССР в Египте в то время. У входа в канал стоят два красивых обелиска с каменными леопардами. Город Суэц очень красив. Ровные и чистые, европейского типа улицы с невысокими домами, утопающими в зелени, строились для работников администрации канала и местной знати, и они не уступают элитным улицам Сингапура, но все же несут в своей архитектуре что-то арабско-английское. При нашем появлении люди выбегают к каналу из домов, переулков, скверов, приветствуют нас. Автомобили останавливаются и дают продолжительные гудки. Мы были просто ошеломлены - ни одного человека, который бы не поприветствовал нас. "Русс гуд, хорош!" слышится с обоих берегов канала, и даже когда город остается за кормой, и здесь, на дороге вдоль канала, люди ведут себя так же. Мы не покидаем палубу, многие не пошли на обед.
      
       Из дневника:
       Суэцкий канал проложен через одноименный перешеек, соединяет Красное море у города Суэц со Средиземным морем у города Порт-Саид. Открыт в 1869 году, национализирован в 1956. Длина канала 161 км, глубина 16,2 м., ширина от 120 до 318 метров. Канал не имеет шлюзов, уровень вод Средиземного и Красного морей мало отличаются. От событий 1956 года канал почти не пострадал, было затоплено лишь несколько судов, корпуса которых, словно туши огромных кашалотов, лежат на берегу. Правый берег - Синайский полуостров, на всем протяжении представляет собой пустыню. Левый берег утопает в зелени садов и обработанных орошаемых полей. Вдоль него проложены железная дорога и ровная, с хорошим покрытием автострада. Среди полей многочисленные дома крестьян, сложенные из камня и глины, без окон и дверей. Техники на полях не видно, по шоссе медленно катят среди автомобилей арбы с огромными и тяжелыми колесами, запряженные волами. Одежда крестьян национальная, резко контрастирует по цвету и качеству с одеждой владельцев авто. На канале несколько озер, в этих расширениях расходятся караваны, идущие в разных направлениях. Никакого обгона в самом канале. Перед городом Исмаилия, названным в честь правителя Египта, расширившего автономию страны, становимся на озере в ожидании встречного каравана. Разрешают купаться, сыпемся в воду, как десант, со всех палуб под удивленными взорами экипажей других судов каравана. Вода ужасно соленая, вернее горькая и противная, разъедает глаза и губы, к тому же очень теплая, но все равно приносит облегчение. Во время стоянки к нам подходят два советских корабля, тральщики 600-тонники, такие же, как те, на которых проходили мы военную стажировку. Поинтересовались, куда идем, узнав, что в Ригу, разочарованно пожали плечами. Через нас они хотели передать почту домой в Севастополь. Раздумали, подождут судно, идущее на Черное море. Перед Исмаилией любуемся громадным обелиском, установленным в честь открытия канала. Исмаилия - самый крупный город в зоне канала, точно на его середине. Сам город с канала не виден, он весь в зелени. На хорошо оборудованном пляже много народа, который дружно встает при нашем подходе и, как всегда, приветствует нас, так же, как и все, кто в этот вечерний час вышел на берега канала. Египетские солдаты на Синайском берегу поднимают вверх карабины Симонова и потрясают ими с энтузиазмом. Самым красивым местом на канале мы все же признаем госпиталь Сан-Висенте, стоящий на красивом холме среди высоких пальм и каузариновых деревьев, изумительной архитектуры. Из него на берег выбегают медсестры, и мы впервые замечаем, что приветствуют они только нас, а когда мимо них проходят японское и немецкие суда, идущие следом, ни одна рука не поднимается в воздух. Начинаешь понимать, что правительство СССР, принимая решение об оказании помощи Египту, несмотря на протесты многих стран, сделало это своевременно и, вероятно, правильно.
      
       Так записал я в своем дневнике в 1957 году, еще не зная, что в дальнейшем в этих местах разгорится не просто вооруженный конфликт, а начнется долгая кровопролитная война, которая, конечно же, будет связана с главной войной нашего времени - холодной, войной между двумя великими державами, в которую будет вовлечен весь мир.
       В Порт-Саиде мы стояли недолго, однако успели побродить по городу, благодаря тому, что представители власти очень быстро оформили 219 пропусков на берег, хотя порт находился практически на военном положении. На причале стояли тяжелые орудия для защиты от нападения с моря и зенитки - с воздуха. В городе было довольно много военных, но русский язык являлся пропуском повсюду и вызывал улыбки даже у строгих усатых гвардейцев. Со стороны побережья Средиземного моря видны развалины - последствия конфликта 1956 года, когда англо-франко-израильские войска предприняли попытку захвата Суэцкого канала. Благодаря помощи СССР и других стран агрессию Египет отразил, и город быстро заново отстраивает пострадавшие районы. Во время увольнения нашей группы произошел забавный случай. В этот раз старшим группы назначили командира роты, по судовой роли - воспитателя курсантов ДВИМУ, майора по званию. Сам по себе он был человеком неплохим, боевым офицером, прошедшим не одну войну, но человеком не очень образованным и отчаянным матерщинником. Притом он оставался довольно наивным человеком, откровенно удивлявшимся всему новому и бурно выражающим свое удивление. На судне перед увольнением нам рекомендовали зайти в наше консульство, которое находилось на окраине города. Когда мы бродили в указанном районе с домами, окруженными заборами, где-то рядом с нужной нам улицей, солнце опустилось к линии горизонта, окрасив белые стены домов в розовый цвет. И вот на одном из красивых балконов второго этажа мы увидели очень полного, загорелого, по пояс обнаженного человека, читавшего газету, из-за которой было не видно его лица. Зато хорошо были видны волосатые руки и широкая грудь с той же обильной растительностью. Мы остановились, устремив взгляд вверх, раздумывая, не стоит ли нам попросить у него помощи. Майор со свойственной ему наивностью изрек довольно громко с удивлением:
       - Ни хрена себе, какой волосатый бедуин!
       "Бедуин" вздрогнул, но продолжал держать газету в прежнем положении. Майор, не заметив ничего подозрительного, продолжил:
       - Бедуин, а ты по-английски спикаешь или как я - ни хрена?
       Не выдержав такой убийственной логики, "бедуин" опустил газету на колени, обратив к нам чисто рязанское лицо, ответил на чистейшем русском:
       - Ну, положим, не совсем как вы, но тоже не очень.
       Мы застыли от неожиданности и стыда. Улыбнувшись, он продолжил:
       - Да вы заходите. Вход направо за углом. Я сейчас распоряжусь, чтобы вас встретили.
       За углом мы увидели металлические ворота с табличкой "Консульство СССР", причем почему-то на русском языке. "Бедуин" оказался военным представителем в чине генерала, однако не лишенным чувства юмора человеком, организовавшим радушный прием и по русскому обычаю небольшое застолье. Майор долго отнекивался, глядя на запотевшую бутылку "Столичной", но пришел в себя после первой рюмки. Мы, как и положено советским морякам за границей, от спиртного отказались и навалились на фрукты. Генерал одобрил наше решение, высказав уже известную истину, что никогда не следует пить со своими командирами. Темнота наступила быстро, и нас отвезли на судно на военном зеленом автобусе с откидными лавками по бортам. Генерал остался ночевать у нашего капитана, но майора, к его великому сожалению, в каюту не допустили. Тот долго и бесцельно бродил по палубе перед надстройкой в надежде, что его заметят. С того дня он стал заходить к нам чаще, а от капитана и старпома старался держаться подальше - обиделся.
       Стоянка в Порт-Саиде была непродолжительной. Нам быстро подвезли необходимые продукты, хорошую питьевую воду, вода, предоставленная в Адене, для питья не годилась, ее перекатали в мытьевые танки. Мы постоянно ощущали доброжелательное отношение, результатом которого стало решение морских властей Египта предоставить "Полюсу" свободный, то есть бесплатный, заход в самый крупный порт страны Александрию, где находились только что созданные Морской департамент и Арабский Морской колледж. Готовились мы к встрече с древним и знаменитым городом очень серьезно, но, как часто бывает в арабском мире, не все оказалось таким, как мы ожидали. Нет, город был прекрасен. Огромный, с массой дворцов и старинных зданий, широкими улицами и арабским базаром с его неповторимым колоритом, он стоил того, чтобы его увидеть. Все те же восторженные встречи в порту и на улицах, приглашения в музеи и дома, встречи с тем, что знакомо еще по школьным учебникам истории, но колледж оказался еще без курсантов, и потому надежды на встречи с арабскими сверстниками не оправдались. Вместо кадетов мы встретились со студентами, а вернее студентками Александрийского университета, симпатичными девчатами, которые стали нашими спутницами и сопровождали нас как гиды по городу. Мы побывали во дворце Фарука последнего короля Египта, в мечети, в нескольких музеях. Массовый туризм в то время в этой стране еще не возник, и желание увидеть основную достопримечательность Египта - пирамиды мы отложили до лучших времен. Не помню, кто посоветовал нам посмотреть Александрийское старое кладбище, но увиденное поразило не менее чем музеи и мечети города. Таких пышных и красивых, неуместное слово, но это так, склепов и надгробий мы еще не видели. Высеченные из белого мрамора, почти все они могут быть названы произведениями искусства. Именно здесь начинаешь понимать, что Александрия являлась центром раннего христианства, а сам Египет местом, где встретились две великие цивилизации и культуры, влияние которых на мировую историю переоценить невозможно. Многое в этом городе напоминает и об истории мореплавания, в которой и Египет занимает достойное место, не зря именно здесь был построен самый большой маяк. Властители Рима в этих местах не раз собирали огромные эскадры, решая судьбу империи в морских сражениях. С этим городом связано имя легендарной царицы Клеопатры, последней правительницы Египта. Мы покидали этот город, названный в честь величайшего полководца, немного уставшими от многочисленных встреч и увиденного, оставляя за кормой землю, на которой еще долго не будет мира. Мы искренне верили, что под руководством Насера эта страна возродится, как Феникс из пепла, и вновь станет великой державой Востока. Насеру удастся создать Арабский социалистический союз, объединить ряд арабских стран, но рядом с Египтом крепло с помощью поддержки всемирного капитала государство, которому могущество и единство арабов было не угодно. Раскол в арабском мире похоронил надежды на возрождение и создал предпосылки к нескончаемым конфликтам и зарождению воинственного ваххабитства и терроризма. А жаль, очень жаль. Для нас, увидевших Египет таким, каким он был в 1957 году, он останется на всю жизнь страной, подарившей немало приятных дней пребывания на его земле.
      

    0x01 graphic

    Александрия.

    В фуражках Собакин, Веселов, Бойцов

       Первое, что ощутили мы с выходом из Александрии - это отсутствие жары, что было неожиданным и приятным. Исчез зной, и хотя температура удерживалась у отметки +30, воздух стал как бы легче, а ветерок ласковей. Экипаж и курсанты расслабились, освобождаясь от накопившейся усталости и впечатлений, и даже занятия временно не возобновлялись. Через сутки капитан изменил курс немного севернее, ближе к острову Крит. По судну поползли слухи, что направляемся в Грецию. Это означало, что еще немного задерживаемся в рейсе, против чего мы особенно не возражали. Когда после Крита подвернули еще раз, стало ясно, что Греция остается в стороне и, скорее всего, путь наш лежит в Италию, что абсолютно не хуже. Но мы ошиблись, через сутки объявили порт назначения уже всем. Это был небольшой порт Влёра, в то время дружественной нам маленькой страны Албании. Конечно, не того так ждали, но особого разочарования мы не испытывали. Люди нашего поколения помнят, что эта маленькая, с очень бедным, но очень гордым народом страна была в то время нашим союзником, в отличие от Югославии с ее строптивым маршалом Тито. Влёра, задолго до появления нашей Седьмой Средиземноморской эскадры, стала местом базирования кораблей ВМФ СССР, которые прибыли туда во время конфликта между Югославией и Албанией, для укрепления боевого духа последней. Поэтому мы надеялись на встречу с нашими военными моряками, в ходе которой нам наверняка удастся подразмяться в футбольных и волейбольных баталиях. Плавание уже изрядно поднадоело, и очень хотелось поиграть в привычные с детства игры. Через пару часов второй радист, прозванный нами "сорока", принес известие на своем хвосте, что стоянка обещает быть долгой. Рижский судоремонтный завод просит отсрочку на месяц, и капитан запросил у ММФ еще пару заходов. Экипаж судна этому был явно не рад, многие уже готовились вызывать жен с детьми в Ригу на период летних каникул. В то время дальневосточники всегда стремились использовать заходы на Балтику для таких поездок, встреча с Прибалтийскими республиками была всегда интересна и значительно расширяла кругозор детей. Но мы, курсанты, были молоды, не обременены семьями, и потому это известие пришлось нам по душе.
       Средиземное море! Море, о котором я много читал. На его берегах расположены страны, которые всегда очень хотелось увидеть: Испания, Италия, Греция, так много страниц занимавшие в наших учебниках истории в школе. Глядя на исчезающий за кормой Крит, я вспомнил, что именно его жители считаются первооткрывателями мореплавания в Европе. В музее города Ираклиона находится самое раннее изображение судна с высоким носом и веслами. В этом море уроженцы Синайской пустыни - предприимчивые финикийцы вышли далеко от берегов для рыбной ловли и вскоре стали продавать рыбу по всему побережью. Они первыми создают флот, который возил товары Востока, зерно Египта, ливанский кедр не только в страны Восточного Средиземноморья, но уже в 1100 году до нашей эры выходил за Гибралтар и основал первую торговую колонию на Атлантическом побережье Испании в нынешнем Кадисе. Именно они начали в больших количествах добывать соль и первыми стали солить рыбу, что делаем и мы до сих пор, без чего невозможен был бы лов рыбы вдали от берегов. Здесь, в водах Средиземного моря, зародилось пиратство, а как средство борьбы с ним - военные корабли. Средиземное море - колыбель цивилизации, и людьми, населявшими ее берега, сделаны многие открытия. Невольно в голову пришла мысль: а ведь мы тоже начинаем открывать для себя Европу почти тем же путем, которым шли финикийцы: Синайская пустыня - Египет - Крит и далее до Гибралтара. А говорят, в наше время нет места романтике, но разве это не романтика?
       На следующие сутки, к вечеру справа по курсу на горизонте показываются вершины гор Пелопоннеса. Вот и еще одна страна нашем пути, Греция, о которой мы немало знаем из учебников и книг, но до сих пор еще никто из нас ее не видел. Погода стоит прекрасная, на Средиземном море лето, пора по местным понятиям жаркая, но мы этого не ощущаем. Вода в море все же +23, это не плюс тридцать, да и воздух сухой, не баня тропиков. Вода чистая, голубая и, главное, без акул, потому притягивает, как магнит. Высокое голубое небо, уже вторые сутки ни одной тучки, видимость прекрасная. Все опять на палубе, бинокли нарасхват. Отличники вспоминают историю Древней Греции, щеголяя друг перед другом знанием дат, имен полководцев, путешественников и философов. Одиссей, Пифагор и Диоген наиболее часто упоминаемые. До боли в глазах всматриваемся в берега Пелопоннеса, но в бинокль видны только обожженные солнцем скалы и уходящие в небо горы. С жадностью накидываемся на карты, читая знакомые с детства названия: Афины, Коринф, Патры, Китира, Милос, Корфу. Вспомнили походы русского флота под командованием адмирала Ушакова, - Россия неоднократно помогала отстаивать независимость грекам, своим братьям по вере. На Балканах у России всегда были союзники, а Югославия и Греция в годы второй мировой войны не прекращали борьбы против Гитлеровской коалиции. Берега очень медленно приближаются и одновременно теряют очертания в наступающей темноте. Вскоре ночь опускается на море, и только огни маяков свидетельствуют о наличии вблизи суши. К полудню следующего дня подходим к острову Закинф. Теперь на берегу ясно различимы оливковые рощи с характерной серебристо-зеленой листвой, белые дома, взбирающиеся по склонам горы, покрытой лесом. На лугах стада овец. Ближе к берегу сады с ярко-зелеными апельсиновыми и лимонными деревьями. Небольшие рыбацкие суда дремлют на тихой и неподвижной глади залитой ярким солнцем. К вечеру проходим остров Кефаллиния, ночью пройдем остров Корфу, а там уже и Албания. Вспоминаю, что где-то в этих местах состоялась знаменитая битва у мыса Акций, где Антоний и Клеопатра собрали эскадру в восемьсот судов с армией более 200000 человек. Римская армия под командованием Октавиана имела всего 250 судов и менее 100000 солдат, но его войска состояли из обученных легионеров, а галеры были более легкими и быстрыми. Антоний потерпел поражение, в решающий момент галеры Клеопатры покинули поле боя и, подняв паруса, обратились в бегство. Жизнь побежденных и судьба Египта были решены. Историки говорят, что Петр Первый при Гангуте воспользовался той же тактикой, что и Октавиан, используя легкие гребные суда против шведских "броненосцев". Русский флот тоже одержал победу при Корфу над превосходящим по численности противником, благодаря искусному маневрированию. Остров Корфу, греческое современное название - Керкира, проходим ночью, чуть не столкнувшись с итальянским паромом, следующим из Бриндизи. На пароме, видимо, из-за многочисленных своих огней, заметили "Полюс" поздно и отвернули, когда расстояние сократилось до кабельтова. На нашем судне застопорили машины и подали сигнал прожектором. Паром пронесся рядом - с музыкой, в огнях, с танцующими на палубе пассажирами. От остановки машин у нас на судне многие проснулись и стали свидетелями происшествия. Ночь была довольно душная, на море стоял полный штиль, спать расхотелось. Почти все наши ребята собрались на шлюпочной палубе.
      
       АЛБАНИЯ - СТРАНА ОРЛОВ
      
       В бухту Влёра мы входили в полдень встречаемые военным катером под знакомым военно-морским флагом СССР. Лоцман, офицер в военной летней рубашке без погон, буднично, без эмоций информировал об обстановке и подвел нас к небольшому причалу, к которому кормой стояли тральщики и десантный корабль. На причале нас встречали несколько офицеров рангом повыше и наш консул. Ни таможни, ни агента, ни портовых властей. Все объяснялось просто - СССР арендовал этот порт, а непосредственный наш владелец ВМФ такими пустяками не занимался даже в другой стране.
       Впрочем, называть Влёру того времени портом было преувеличением. Хлипкие причалы с деревянным настилом, несколько небольших крытых складов, военный плац с гимнастическими снарядами, футбольное поле, несколько временных казарм и сборных щитовых домов, навесы с автотехникой. Все это обнесено колючей проволокой, ворота со шлагбаумом и проходной. Картина военных объектов, знакомая всем с детства. Наверное, оттого, что мы ожидали и на этот раз торжественной встречи, которой не предвиделось, будничность разочаровала. Ведь большинство из нас еще совсем недавно два месяца провели в такой же обстановке за забором, и сразу показалось, что стоянка здесь, на территории военно-морской базы, будет похожей на стажировку. К счастью, мы ошиблись. Хозяева базы оказались гостеприимными и совершенно не обременяли нас своими порядками. Устав от однообразия и нудной жизни, они проводили время вместе с нами в спортивных играх, поездках, экскурсиях. Бухта прекрасна и удобна, хорошо защищена от волнения моря, с чистыми песчаными берегами. Население на ее берегах малочисленно, небольшой городок в километре от причала да напротив порта дом отдыха и санаторий, построенный болгарами, в котором отдыхали и военные из СССР. Албанцы на территорию базы не допускались, исключение составляли рабочие и мальчишки, которые быстро освоились на нашем судне и, зная минимум русских слов, стали нашими постоянными гидами. В отличие от арабских сверстников, они были более сдержаны и относились к нам скорее как к гостям, подражая во всем своим родителям, которые были радушны, гостеприимны, но не более.
       Прежде всего, в глаза бросалась бедность, отсутствие элементарных предметов быта, гигиены. О радио и телефоне здесь многие не имели представления. Электричество использовалось в основном для освещения. В стране была только одна шоссейная дорога, ведущая в столицу, да и та асфальтирована частично. Жалкое зрелище представляли магазины городка практически с пустыми прилавками. Кочевники в недавнем прошлом, лишь немногие албанцы имели сады и огороды. Купить фрукты было почти невозможно. Складывалось ощущение, что люди живут, не используя денег. В прекрасной долине, под щедрым солнцем возделывались небольшие поля кукурузы, табака. Все делалось вручную. Большая часть населения неграмотно, государство объявило всеобщее восьмилетнее образование. Но Албания теоретически все же индустриально-аграрная страна, развивается горнодобывающая промышленность: добыча хромитов, медных и никелевых руд. На севере страны осваиваются месторождения нефти и битума, которые пыталась захватить Югославия, отчего с этой страной Албания прервала дипломатические отношения. У Албании незавидное положение - сухопутные границы она имеет только с Грецией и Югославией, и оба государства претендуют на часть ее территории, одно на юге, другое на севере. Помощь СССР на время погасило конфликт, но не ликвидировало его полностью. Албанцы - народ гордый и воинственный. В своей истории они не раз отстаивали свободу от могущественных захватчиков. Население страны в основном состоит из албанцев и македонцев, которые считают себя потомками великого Александра Македонского и Скандербега и при необходимости быстро превращаются в хороших воинов. Последующая история подтвердит это, когда албанцы возьмут реванш у Югославии, развязав кровавую войну, конца которой еще не видать. Но во время нашей стоянки это было социалистическое государство Народная Республика Албания и отношение к СССР сохранялось дружественным.
       В Тирану, столицу республики, мы едем в старых автобусах по горной дороге, чем-то напоминающей дорогу из Сочи в Красную Поляну, только более узкую и с худшим покрытием. Населенных пунктов в пути мало, дорога пуста, лишь изредка встречаются крестьяне на худых осликах да редкие отары овец, переходящие дорогу. Тирана - очень небольшой город, в центре которого находятся главные административные здания страны и несколько фабрик. Новые дома советской архитектуры сталинского периода хотя и небольшие, в 4-5 этажей, но с башенками и шпилями, увенчанными пятиконечными звездами, делают улицы города похожими на небольшие города нашего Закавказья. Здесь люди одеты значительно лучше, почти не отличаются от жителей наших городов. В магазинах больше товаров, в основном местных и из СССР. В кинотеатре идет советский фильм о войне, на стенах домов советские телефоны-автоматы, пожарные гидранты, огнетушители и пульты пожарной сигнализации, легко узнаваемые с надписью на русском языке: "Разбей стекло, нажми кнопку". Нам показывают квартал с голубыми елями, где живет и работает вождь страны и председатель Компартии Энвер Ходжа, портреты которого повсюду, затем ведут на встречу с работницами текстильного комбината, крупнейшего предприятия страны. Он находится здесь же, в центре города, окруженный молодым парком. Следует отметить, что столица находится в горах, воздух тут чистый и прохладный, очень красивый вид на горный массив. Комбинат построен с помощью СССР, что видно сразу же по архитектуре административного здания и наличию у оборудования большого количества надписей на русском языке. Нас встречают девушки и молодые женщины, одетые в фирменные платья и косынки, точно так же, как в Иваново или на Кренгольмской мануфактуре. Оборудование исключительно советское, и почти все девушки прошли обучение в СССР. Ради нашего визита сделали получасовой перерыв, девчата кокетничают, видно, что мы им очень нравимся. Бегло проходим по комбинату, и нас собирают в большой светлой столовой. Несколько пожилых женщин, русских инструкторов, рассказывают нам о производстве, совершенно умалчивая о своей жизни в Тиране. Нам предоставляют два часа свободных для обозрения столицы. Потом - встреча с активом фабрики и ее молодежью. Еще при прогулке по городу обнаруживаем почетное сопровождение - людей в гражданском, с военной выправкой. Они же оказываются и на вечере. Небольшой концерт для гостей, и начинаются танцы. Многие девушки учились у нас ткацкому делу и немного говорят по-русски. Мы нарасхват, каждой хочется потанцевать с русским моряком в красивой форме. В основном албанцы невысокие, девушки миниатюрные и красивые. В зале жарковато, девушки одеты в легкие платья, от прикосновения и ощущения тела сквозь тонкую ткань кружится голова, захватывает дыхание. Девчата это чувствуют, слегка смущаются, теряют голову. Молодые женщины откровенно ищут ласки и стремятся увести из зала, но в коридорах бдительные молодые люди останавливают и возвращают обратно. Вечер прерывается около одиннадцати, и мы долго рассаживаемся в автобусах, с огромным сожалением прощаясь с текстильщицами. Они готовы расплакаться, но в присутствии все тех же молодых людей, едва сдерживаясь, пожимают руки и машут косынками. Черноглазая девушка, с которой я танцевал вальс, смотрит на меня обжигающим взглядом и завязывает на моей шее косынку. Затянув узел, делает вид, что хочет развязать его зубами, целует меня в грудь. Автобусы уносят нас в непроглядную ночь по трудной горной дороге. Старпом десантного корабля, сопровождающий нас, говорит с горечью:
       - Вот так каждый раз при встрече с нашими. Покажут, расскажут, подразнят и отправят внезапно домой. Девчонки на комбинате, словно заложницы в гареме спецслужб и охраны Энвера Ходжи. Этот цветник они берегут для себя и рвут, когда захотят, любой цветок, и за каждой надзор, ведь многие из них были в Союзе, а Албания очень закрытая страна.
       Потом я встретил этого человека в Вентспилсе. Кто-то донес на него как неблагонадежного, и его уволили из ВМФ, после чего он долго работал в Портовом флоте.
       Однако не все курсанты во время стоянки были обделены женской лаской. Группа самых отважных, испив спирта местного производства, во Влёре был собственный спирт-завод, угнала шлюпку и высадилась в районе санатория и госпиталя. "Группа захвата" только к утру с трудом выловила "дезертиров" и доставила на судно. Вечером на палубе состоялось собрание, на котором, разумеется, очень строго осудили "заблудших", но "бросить камень" в них выразили желание только несколько человек из ДВИМУ, которые на следующее утро к завтраку не явились по причине случайного падения на трапе. На море всегда глубоко жалели пострадавших за любовь, моряки ею всегда были обделены и многих нередко "обкрадывали" за время плавания. Поэтому, подводя итоги этому событию, боцман произнес фразу, с которой согласились многие:
       - Слава богу, мы не в море, а то эти ж... лизы имеют обыкновение падать за борт. Смущаются очень своей подлости, вот и не спят по ночам и шляются одни, где не надо.
       Первого июля мне исполнилось двадцать лет. Это был мой первый день рождения вдали от дома и Родины. С утра поздравили товарищи, в обед администрация и наши труженики пищеблока вручили традиционный торт, правда, без свечей. Ребята где-то раздобыли немного спирта, мы достали из запаса тропическое вино. Выпили за мое здоровье. Я спел им новую песню о Средиземном море. Это был мой последний день рождения, который я встречал, не выпив ни рюмки. По этому поводу выслушал много нареканий, но выдержки хватило. Меня поддержали наши мусульмане Якупов и Зарипов. Большой любитель выпить боцман, узнав об этом, молча пожал мне руку и вздохнул:
       - Мне бы так. Держись - далеко пойдешь!
       6 июля без особого сожаления мы покинули Влёру, избежав пышных проводов, дав три долгих гудка. Десантный корабль ответил пронзительной сиреной. Моряки не любят долгой стоянки в чужом порту, а мы на этот раз застоялись и потому были рады открытому морю и движению судна. Я почти не оборачивался назад, почему-то был уверен, что в этот порт больше не приду никогда. А вот путем, которым мы идем на юг, буду проходить еще неоднократно.
       Согласно существующему тогда порядку, до выхода в море о порте назначения капитан умалчивал, и только к обеду стало известно, что судно следует на Запад в Гибралтар с возможным заходом в Неаполь или Геную. Через несколько часов, справа на горизонте, мы увидели горы подошвы "Итальянского сапога", и многие на судне вновь оживились. Близость итальянского берега и мысль о Неаполе будоражила, как неаполитанская песня, да еще "сорока" в радиорубке поставил на проигрыватель пластинку популярного певца Александровича "Вернись в Сорренто", что окончательно настроило на лирический лад, и Альберт Шаров уже листал найденный где-то итальяно-русский словарь. К вечеру на горизонте прямо по курсу показалась вершина вулкана Этна на Сицилии, а вскоре мы уже входили в Мессинский пролив. К сожалению, его вновь проходили ночью и, стоя на палубе, я разглядывал то огни Реджо-ди-Калабрии, то Мессины. В этих местах в начале шестнадцатого века свирепствовал самый жестокий пират Средиземного моря Барбаросса, который много лет держал в страхе все христианское побережье, пока не умер, окруженный славой и почетом, как самый великий турецкий адмирал. Перед смертью он построил в Константинополе великолепную мечеть и монументальный мавзолей для себя. Я засыпаю, вспоминая рассказы об Италии все той же Марии, любившей эту страну, как впрочем, Францию и Испанию, не меньше, чем Россию.
       Утром, глянув на компас и обнаружив, что курс 268 градусов ведет в испанскую Картахену, понимаем, что Италию мы в этот раз для себя не откроем. Старая пословица "Все дороги ведут в Рим" не оправдалась, о чем мы сожалели недолго. После того, как прошли Сицилию, капитан решил подсластить пилюлю и объявил учения со спуском шлюпок и купанием в открытом море. Крупных акул в Средиземном море нет, почему, ученые много лет теряются в догадках, и купание сравнительно безопасно, ведь к этому времени на судне уже хорошо знают наши способности в плавании. Однако мало кто из капитанов разрешает купания, слишком велика ответственность. Но капитан "Полюса" проводил такие тренировки неоднократно, потому что хорошо знал, что они имеют несравненное преимущество для воспитания у молодых моряков столь необходимого чувства уверенности в себе, когда вдруг оказываешься в воде один на один с морем без посторонней помощи.
       Пока курс вел в Картахену, никто не верил, что мы можем войти в порт Испании, ведь страной правил Франко, которого все в мире считали фашистом. Капитан проложил курс так, чтобы пройти подальше от берегов Алжира. Там было неспокойно. Французские войска уже третий год пытались жестоко подавить восстание под руководством Фронта национального освобождения, настолько жестоко, что впоследствии на этой почве возникнет конфликт французских военных с президентом Де Голлем.
       Утром 8 июля "большой хурал" - Совет преподавателей принимает решение провести заключительные занятия и назначает на 20 июля срок сдачи курсовых проектов и зачетов. Углубляемся в науку, все усиленно пишут, чертят, решают. Учебников не хватает, выручают только конспекты. Сразу вырастает авторитет тех, кто конспектировал более подробно. Многие отдают им свой компот и того, кто имеет полный конспект, легко обнаружить к окончанию приема пищи. Но если говорить честно, то нам легче, благодаря мудрости Федора Степановича к этому мы готовились загодя.
       К берегам Испании подходим одиннадцатого утром, глубины хорошие и идем довольно близко к берегу. Земля Колумба, Гойи и Сервантеса открывается с моря во всей красе. Горы, поросшие лесом с бесчисленными садами, зеленые долины с белоснежными домами на берегу пронизаны светом и солнцем. Прекрасно видны Андалузские горы с высокими вершинами. Где-то там легендарная Гранада - мечта моего детства, с ее сказочным дворцом Альгамбра и не менее сказочными садами.
       Бабули, бабули! Сколько раз вы рассказывали мне про Андалузию и красавицу Барселону. В библиотеке у Марии хранились книги на испанском языке, которые я любил листать перед сном. Вот мы проходим Малагу, родину Пикассо, картины которого так и не стали такими же понятными мне, как вам. Но я открою для себя эту страну, полюблю ее любовью, наверное, такой же, как ваша, и каждый раз, посещая Испанию, я буду вспоминать и о вас.
      
       НА КРАЮ ЕВРОПЫ
      
       Скалу Гибралтар мы рассматриваем в бинокль к обеду 12 июля. Вряд найдется даже среди людей, далеких от моря, кто бы ни знал этого слова. Оно во все времена было на слуху, о нем упоминается во всех исторических документов, касающихся Средиземного моря, и в наше время довольно часто имя этого клочка земли, а вернее, скалы, встречается в газетах и сводках новостей. Он превратился уже в символ ключа от Средиземноморья, так и не утратив этого значения. Спор о принадлежности его продолжается...
      
       Из дневника:
       Владение Великобритании, единственная колония в Европе, на юге Пиренейского полуострова. Военно-морская база и крепость, контролирующая вход в Средиземное море из Атлантики. Территория - 6,5 кв. км. Население 30 тысяч человек, в основном это гибралтарцы, потомки испанцев, генуэзцев, португальцев, марокканцев, англичане и испанцы. Официальный язык - английский, религия - преимущественно католическая. По конституции 1950 и 1956 гг. Гибралтаром управляет губернатор, представляющий английскую королеву. Он является также главнокомандующим английскими вооруженными силами в данном районе. Ежегодные расходы Англии на содержание военно-морской базы и военно-воздушной базы составляют около 20 миллионов фунтов стерлингов. Военная база расположена на западном склоне скалы высотой 429 м и в помещениях внутри скал. Большое внимание уделяется туризму.
      
       Через два часа мы уже без оптики видим восточный склон скалы с бетонными водосборниками и орудиями, установленными на самой вершине, а вскоре открываются бухта и порт. На рейде многочисленные суда, высятся серые громады крейсера и других кораблей. Со стороны Испании на посадку идет тяжелый транспортный самолет. Посадочная полоса прямо от скалы уходит в море и кажется, что самолет садится в воду. Большой белоснежный лайнер, обгоняя нас, подходит к воротам порта и принимает на борт лоцмана. Пока мы становимся на якорь, он уже ошвартовался в порту и его надстройка высится на фоне города. Город лепится на скале, уходя вверх к фортам и бойницам, из которых высовываются стволы орудий. На самом верху скалы повисает дождевое облако и, через несколько минут, из него проливается дождь, застилающий пеленой город и порт, а на рейде у нас ярко светит солнце. Напротив Гибралтара Альхесирас - испанский городок на песке из небольших домиков. В нем в основном живут те испанцы и марокканцы, которые работают в Гибралтаре. Белые дома в песках, ни одного деревца. Тучи отдают воду, зацепившись за скалу, и вода тоже достается англичанам. Так говорят испанцы, которые считают Гибралтар своей территорией. Для моряков Гибралтар порт желанный, особенно для советских, ведь это порт "франко", то есть открытый для торговли, свободный от таможенных пошлин, такой же, как Сингапур. Поэтому цены здесь низкие, и моряки, как и туристы, покупают много, что способствует процветанию торговли, а значит, и города. Мы не исключение, рейс задерживается, и получаем дополнительную валюту, которая жжет нам руки. Как и водится в капиталистическом мире, покупателей уже ждут, а среди нас, их немало, и у борта первым появляется катера агента и шипчандлера. Один привез деньги, другой расценки на продукты и снабжение. Мы доедаем последнее, в Албании капитан заказывать продукты не стал, взяли только овощи. Пока еще нет карантинного врача, катера кружат вокруг судна, но шипчандлер успевает протянуть газету, из которой узнаем, что нас здесь ждали. Большая подборка снимков судна на рейде Адена и рассказ о нашем посещении Египта и Албании. Намек на то, что читатель найдет нашу связь с военными, которые находятся в этих странах. Но сход на берег разрешают быстро, а капитана и преподавателей приглашает к себе сам губернатор и устраивает им поистине королевский прием. Наутро у борта стоят катера для увольняемых. Нас высаживают на причал рядом с лайнером. Это итальянский "ANDREA DORIA", названный в честь адмирала, который гонялся за Барбароссой и в 1541 г. и позорно проиграл сражение евнуху Гассану у стен Алжира. Да, итальянцы, как и французы, не лишены чувства юмора. Впервые видим такое большое судно вблизи, ведь это один из участников борьбы за "Голубую ленту Атлантики", и задерживаемся у его борта на некоторое время. Ничего не скажешь - красавец! Однако надо спешить, чтобы не пропустить развод караула шотландских стрелков на главной улице города.
       О Гибралтаре написано и сказано много, и к этому особо ничего не прибавишь. Нас удивило отсутствие военных на улицах, ведь все же здесь крупная военно-морская база. Понятно, что военные матросы в дневное время и в рабочий день в город не выходят. Но у нас, в Таллине, днем встретишь немало офицеров в городе. Что они делают на берегу, непонятно, здесь же не было видно ни одного военного, за исключением караула шотландских стрелков, что скорее похоже на спектакль, да несколько часовых у дома губернатора и коменданта. Развода стрелков туристы ожидают часами. Зрелище не только экзотическое, но и красивое, и не только потому, что эти воины в юбках - необычна для слуха музыка волынок. И еще - прекрасное и строгое сочетание красок, кожи ремней, непривычных для нас беретов, только входивших в моду, и обуви дополнялось красивым, строгим шагом и совершенством выучки. Рослые и красивые стрелки заставляли замирать в восхищении не только женщин. Я думаю, что даже гвардейцы у дворца королевы в Лондоне уступают тем, что шагали тогда по улицам Гибралтара. Впрочем, их внуки по-прежнему восхищают туристов - англичане консерваторы, а это не всегда плохо. Знакомиться с городом мы начали снизу, добравшись до верхних площадок, откуда все туристы любуются красивым видом и обязательно фотографируются на фоне Испании и еще одной достопримечательности Гибралтара - обезьян, которые давно прижились на скале. Кормятся они в основном за счет туристов, чего мы не знали и пришли к ним с пустыми руками. Но наши дальние родственники не пожелали нас отпускать просто так и вырвали у двоих из рук пакеты. Гонялись мы за ними долго, пока они не бросили содержимое пакетов, превратив покупки в нетоварный вид. С тех пор у меня с обезьянами взаимоотношения натянутые и долго не возникало желание их улучшить. Вернулись мы поздно, как говорится, без ног, обсуждая подарки родным, уже настраиваясь на скорое возвращение домой. На судне нас ждало известие о том, что мы возвращаемся, так нам сказал Альберт Шаров, не уточнив, конкретно куда. Возвращаться нам действительно пришлось, но не во Владивосток, разумеется. Изменили порт назначения на Одессу в связи с тем, что большой ремонт судна было решено проводить все же на Одесском судоремонтном заводе.
       Кто плавал на пароходах, знает, что как ни старайся уберечься от сажи из трубы, через неделю она оставляет непривлекательные следы на многих частях судна, в том числе и на бортах. У нас борт был белым, как и положено пассажирским и учебным судам, и на нем образовались подтеки, которые изрядно портили вид. Убрать их, то есть смыть, и было поручено провинившимся, а нам досталось занятие более легкое и благородное - следить за выполнением правил техники безопасности при работе за бортом, надежно крепить беседки, на которых работали "штрафники" со страховочными поясами. Такую же работу выполняли моряки рядом стоящего английского эсминца, которые перебрасывались с нами шутками. Борт эсминца низкий и, стоя на беседках, англичане время от времени доставали с палубы "Кока- колу" и пиво. Кто-то предложил поменяться на квас, который неплохо готовил наш повар. Налили квас в двадцатилитровую бутыль из-под аккумуляторной жидкости, закрепили на спасательном круге, и курсант - чемпион ДВИМУ по плаванию, отправился в рейс к эсминцу. На дежурной шлюпке не пошли, чтобы не отвечать за групповое нарушение дисциплины. Вахтенный третий помощник ни приготовлений, ни момента отплытия не видел, был занят в штурманской рубке. Квас был доставлен благополучно и последовал логичный в этом случае жест "от нашего стола - вашему столу". Круг был загружен выше ватерлинии "Кока-колой" и пивом. Скорость транспортировки значительно упала, и когда груз находился на середине дистанции, из-за эсминца выскочил полицейский катер, и отважный мореплаватель, наш голубь мира, был поднят на его борт вместе с грузом. Эти действия были немедленно квалифицированы нами и англичанами как дерзкое пиратство и вызвали волну бурного негодования, готового перерасти в бунт. В дежурную шлюпку посыпались желающие немедленно освободить героя. Но катер очень быстро удалился в сторону порта. Пришлось докладывать капитану. К моменту окончания доклада на эсминце творилось что-то невообразимое, весь экипаж на палубе требовал от офицеров вмешательства, а два кадета в мегафон успокаивали нас, заверяя, что наш посланец будет немедленно возвращен. Так и произошло примерно через час, "засланец", как выразился боцман, был возвращен на борт, а после беседы в каюте капитана вышел грустный, смущенно улыбаясь, махнул рукой и голосом полным безнадежности произнес:
       - Хана ребята! Сказали, визу завяжут непременно. Теперь плавать мне только на линии Сахалин - Магадан. Потом, немного помолчав, добавил: - Англичане молодцы, штраф-то они за меня заплатили, и не малый. Нам бы столько фунтов всем вместе за весь рейс не собрать.
       Катер с берега доставил всё, что было конфисковано на спасательном круге. Но пиво и "Кока-кола" удовольствия не доставили. Происшествие всколыхнуло на судне всех, из-за продолжительности рейса и его изменения психологическое состояние во многом и так было взрывоопасно. Срочно созвали Совет. Я знаю точно, что на Совете Федор Степанович Бойцов резко выступил против предложения провести общее собрание с осуждением провинившегося, чем заслужил уважение не только курсантов, но и экипажа судна. Заступился он за курсанта и при разборе этого случая в Одессе, убедительно аргументируя свою точку зрения. А аргумент был прост, но и таил опасность попасть в большую немилость.
       - Если мы так сделаем, то лишь усилим чувство несправедливости и заложим в души наших молодых моряков обиду на командный состав судна и тех, кто допускает их к заграничному плаванию. В дальнейшем это может повлечь за собой желание оставить судно в иностранном порту в случае даже незначительного конфликта с администрацией судна, тем более что сделать это им и без того нередко предлагают. Лучше будет, если они нам и вам будут верить.
       В дневнике я записал фамилию и имя пловца - Зонин Виталий. В ноябре 1965 года при утверждении на должность капитана я спросил о его судьбе коллег дальневосточников. Зонин действительно плавал на линии Сахалин-Магадан, затем ушел преподавателем в Мореходное училище. Однако это происшествие имело и другие последствия, в город на берег нас уже больше не пустили. Не знаю, была ли это инициатива английских властей или командования судна, но мы не очень расстраивались - покупки сделаны, а душой мы уже были в Одессе или, по крайней мере, в Босфоре. Еще через три дня мы принимали бункер, и 17 июля снялись с якоря. Пушки крепости молчали, салют нам отдавали флагом моряки английского эсминца и стоящий на рейде советский пароход "Красный Крым". Оставляя за кормой заходящее в воды Атлантики солнце и тающую в темноте крепость, мы двинулись в обратный путь на Восток к дому, впервые испытывая чувство, которое так знакомо морякам и людям, подолгу оторванным от родной земли.
       Это ни с чем не сравнимое щемящее чувство предстоящей встречи... Понять его может только тот, кто сам провел вдали от дома несколько месяцев в ограниченном пространстве с одними и теми же людьми, работая без выходных и праздников. Теперь начнем считать не только дни, но и мили, а каждая непредвиденная задержка будет больно отдаваться в сердце и вызывать бурю эмоций и раздражения. Кто-то потеряет аппетит, кто-то сон, обвиняя повара в плохом приготовлении пищи, которую ел весь рейс и нахваливал, или тех, кто хлопает дверьми и слишком громко разговаривает по ночам. Каждая вахта в обиде на другие - сачкуют, снижают скорость или слишком рыскают на руле. Короче говоря, делают все, чтобы приходная вахта досталась не им. Закадычные друзья вдруг становятся врагами: "Ты купил своей жене красивую блузку, а мне не сказал!"), ссорятся по пустякам, перестают понимать шутки. Когда же на таком судне, как наше, где более двухсот человек, недовольные объединяются в группы. А групповое недовольство более опасно, оно быстро превращает людей в стадо, которое не способно быть объективным. Первыми поссорились дальневосточники: кто из них будет раньше сдавать зачеты. Те, кто до этого желали быть последними, вдруг захотели непременно быть первыми. Особенно безобразной была схватка курсантов-судоводителей с курсантами-судомеханиками начавшаяся из-за пустяка. Руководитель практики судоводителей ДВИМУ первым вывесил списки своих курсантов, кто хочет из Одессы заехать к родителя, а кто едет прямо во Владивосток. Механики возмутились, почему это сделали первыми для "рогалей". Они сорвали списки с доски объявлений и вывесили свои. Дело дошло до потасовки, которую старпом предотвратил объявлением пожарной тревоги, по окончанию которой капитан объявил по трансляции, что порядок отбытия курсантов с судна будет решать только он, а механики будут сдавать зачеты на второй день прихода в Одессу. Бузотеры заскучали и отправились к старшему механику с воззванием о помощи. Весь вечер они на корме писали письмо султану, сиречь капитану, в котором горькое раскаянье чередовалось вспышками гнева на поведение судоводителей, которых на судне было раз в пять больше. В результате тревоги стали регулярными и часто в ночное время. Расчет оказался верным. Курсанты-механики теперь по тревогам подолгу заделывали пробоины, ликвидировали течь труб и т.д., после чего приходилось тщательно отмывать сажу, стирать робу, в результате чего, осознав свою ошибку, они явились с повинной. Вскоре все утихло, началась сдача зачетов. Наша группа с ними справилась быстро и с хорошими оценками.
      
       В ОДЕССУ, К РОДНЫМ БЕРЕГАМ
      
       Капитан прокладывал курс, стремясь показать на нашем пути примечательные места Средиземного моря. На этот раз курс проходил путями древних мореходов и пиратов, в местах бесчисленных сражений за обладание морем между христианами и мусульманами. Такими путями отправлялись крестоносцы в Иерусалим но, потерпев поражение, уходили обратно на запад, построив сначала свои крепости на острове Родос, а затем, с его потерей, на Мальте. Мальтийский орден, основавший первые поселения и крепости на Мальте, существует до сих пор и насчитывает по некоторым данным около 7000 рыцарей, послушников и светских лиц. В первой половине шестнадцатого века Мальта становится основной базой христиан в борьбе с турками и Берберскими (Магрибскими, по наименованию северного Африканского побережья) пиратами, которых поддерживал турецкий флот. В 1551 году последнюю крепость крестоносцев на побережье Африки Триполи захватывает помощник и наследник Барбароссы Драгут и начинает готовиться к захвату Мальты. Рыцари построили на острове самые лучшие фортификационные сооружения, уцелевшие до сих пор, но потеря Триполи не лучшим образом отразилась на моральном состоянии ордена. В 1557 году Великим магистром ордена избран француз Жан Паризо де Ла Валет, имя которого носит до сих пор столица острова, который лично знал пирата, когда целый год как пленник сидел гребцом на галере Барбароссы. В свою очередь Драгут был пленником на галере адмирала Андреа Дориа и тоже хорошо знал волю и мужество Великого магистра. Турки долго готовились к захвату и начали великую осаду Мальты 19 мая 1565 года, напав на нее превосходящими в пять раз силами. Осада длилась до 12 сентября, когда после подхода подкреплений христиан турки покинули воды Мальты. Осада Мальты послужила поводом для объединения усилий христиан. Был создан общий христианский флот, который нанес жестокое поражение туркам при Лепанто в 1571 году. Однако союз просуществовал недолго, и Берберские пираты будут нападать на порты Испании, Франции и Италии еще не раз. В 1627 году они нападут даже на Рейкьявик в Исландии. Окончательно пиратство прекратится с появлением на Средиземном море мощного французского, а затем английского флотов. Наполеон нанесет им поражение на суше, Нельсон - на море. Строительство же Суэцкого канала приведет к окончательному поражению Великой Оттоманской империи.
       Мало кто знает, что жители Ла Валетты повторили подвиг г. Ленинграда. Мальтийцы прожили в блокаде с июня 1940 года по декабрь 1942 года. При этом они вырыли в известняке острова убежища и построили бетонные укрепления более чем на 200000 человек, благодаря чему потери от интенсивных итальянских и немецких бомбежек составили лишь 1600 человек убитыми. Итальянский и немецкий флот хозяйничают в водах Мальты, торпеды с человеком-пилотом топят авианосцы и линейные корабли англичан. В декабре 1941 года на Средиземном море не остается ни одного английского линейного корабля, и только остров, подобно броненосцу, отражает все атаки. С января 1941 г. по октябрь 1942 г. Мальта выдержала 3215 атак с воздуха. Мы прошли в непосредственной близости от берегов острова, хорошо разглядев с моря Ла Валлетту, и 23 июля, пройдя Пелопоннес, вошли в Критское море.
       Греческий архипелаг встретил нас изумительной погодой с великолепной видимостью, яхтами и рыбацкими судами, не давая уйти с палубы с утра до наступления темноты. Многочисленные острова, не менее, чем экзотические тропические атоллы, поражают своей красотой. На глади лазурного моря, одетые в зелень оливковых рощ с россыпями белоснежных городков и селений, они неповторимы и в то же время кажутся очень знакомыми по картинам художников в Эрмитаже или Пушкинском музее. Бросаются в глаза многочисленные церкви и монастыри, в отличие от наших, очень ухоженные и неповрежденные. К вечеру входим в Эгейское море, и 24 июля после полудня подходим к проливу Дарданеллы. Полный, с непременными усами турок в феске довольно ловко и живо поднимается по трапу, весело подмигивая нам, и здоровается на хорошем русском. Старпом с судовыми документами спускается на лоцманский катер, и тот увозит его для оформления прохода. Все наше внимание сосредоточено на этой операции, и мы не замечаем, как входим в стену черного плотного дыма. Недалеко от Чанаккале уже несколько дней горит итальянский танкер, который столкнулся с турецким грузовым судном. Экипаж уже снят, и танкер на якоре у самого берега горит без попыток его потушить, осложняя судоходство в проливе, которое, разумеется, остановить невозможно. Дым застилает почти все пространство пролива, и только небольшой ветерок временами разгоняет его, открывая ненадолго берега. Дым там настолько плотный, что не виден даже огонь горящего судна. Идем осторожно по радару, и движение на этом отрезке дополнительно регулируется катерами. Мраморное море, самое маленькое в моей жизни, почти вдвое меньше Финского залива по протяженности, проходим малым ходом, чтобы войти в Босфор в светлое время суток. Спасибо капитану за такой подарок, он многого стоит. Раннее утро застает нас на подходе к проливу. Яркое летнее солнце, выйдя из-за гор, освещает своим теплым светом город, известный в истории не меньше, чем Рим и Афины. Горят золотом шпили минаретов, в неподвижном, чистом воздухе хорошо слышны молитвы муэдзинов. Город только просыпается и еще не слышно шума автомобилей, гудков многочисленных судов в бухте Золотой Рог. Сбегающие с возвышенности улочки пустынны. Крепостные стены и башни высятся над городом и бухтой, словно, как и прежде, охраняя его от нападения с моря.
      
       Из дневника:
       Турецкое Средиземноморье, Дарданеллы, Босфор были местом, где всегда сталкивались Восток и Запад. В эпоху могущества древних греков здесь были богатые поселения, города, остатки которых хорошо сохранились до наших дней. Легендарная Троя находилась в районе нынешнего Измира (часть историков считают ее местоположением побережье юго-восточнее Анталии). Богатством и красотой городов побережья восхищался Александр Македонский во время похода на Восток. Греков сменили римляне, которые, овладев Египтом, стали хозяевами Средиземного моря. В пятом веке нашей эры Великая Римская империя пала под ударами варваров и наступил черед Византии. Император Константин основал на месте греческого города Византия столицу новой Восточной Римской империи - Константинополь. Почти тысячу лет Византия контролировала пути торговли между Европой и Азией. Город бурно развивался и стал на время столицей христианского мира. Император Юстиниан возвел много замечательных зданий и поражающую до сих пор воображение базилику святой Софии. В России город был известен под названием Царьграда - города царей, до стен которого неоднократно доходили славянские воины. Богатство Византии не дают покоя многим. В X веке из Нормандии спускаются на юг Европы потомки викингов - норманны, которые постепенно захватывают Южную Францию, Италию, Сицилию и вскоре начинается эра крестовых походов. Крестоносцы не обошли Константинополь, чем нанесли Византии смертельный удар, ведь Византия своим могуществом охраняла Европу от главного врага христианства - мусульман. Константинополь пал под ударами турков - сельджуков в 1453 г. "Воины аллаха" обращали пленников в свою веру без обучения молитвам - "веруй или умри". Султан Сулейман Великолепный меняет кресты базилики святой Софии на полумесяцы, и мечеть София становится символом турецкого владычества, город именуется турками Истамбулом, а европейцы называют его Стамбулом.
      
       У причалов порта много судов под турецким флагом, фелюг и лодок. Проходим Голубой Мавзолей Султанахмет, за ним стоит великолепная София, а почти перед входом в бухту Золотой Рог летний дворец султана - Топкапи. Всемирно известная бухта открывается во всей красе. В свете раннего солнца она действительно отливает золотом, а голубая вода, пронизанная солнечными лучами, резко контрастирует с серым цветом домов и крепостных стен. Местами набережных нет и дома стоят вплотную к воде. Кажется, что люди из домов могут выйти только в воду. Глубина у самого берега большая, бывает суда, потерявшие управления, своим форштевнем таранят дома. Восточная или Азиатская часть города застроена менее плотно, дворцов и мечетей меньше и больше зелени. Пролив становится все уже и уже, начинает ощущаться сильное течение. В самом узком месте пролива на берегах стоят две башни, на западном берегу Румели Хисари, на восточном - Анадолу Хисари. Эти башни служили замками для цепей, которыми перегораживали пролив для остановки судоходства и защиты города от желающих прибить щит на его врата. За ними город как бы теряет силу, растворяясь в зелени садов. Остаются за кормой пригороды Сарьер и Бейкоз, и кто-то говорит, оборачиваясь назад:
       - Прощай Средиземное море! Остается чуть больше суток, и мы дома. Это сколько же мы протопали - два океана и четырнадцать морей. Черное море будет пятнадцатым! Ведь когда я скажу об этом дома, мне ж никто не поверит.
       Тогда я думал то же самое, и как-то не верилось, что прошли мы почти половину кругосветки, затратив всего три с небольшим месяца, хотя первые мореплаватели тратили на это по несколько лет. Пройдет еще двадцать лет, и такой же путь скоростные контейнеровозы будут проходить менее чем за месяц. Впоследствии я пойму, что нам просто повезло - попасть в такое плавание курсантам Таллинской мореходки было подарком судьбы. Из десяти мореходных училищ и двух институтов выбрали только ДВИМУ и ТМУ. Говорили, что к Таллину неравнодушен был министр Бакаев, но так ли это, утверждать не берусь.
       Последнюю ночь плавания никто не уснул, что вполне закономерно. До утра многие были на палубе, хотя погода немного испортилась, дул сильный попутный ветер. "Сорока" решил пошутить и напечатал на официальном бланке радиограмму со следующим текстом:
      
       П/Х ПОЛЮС КМ
       СВЯЗИ ОТМЕНОЙ РЕМОНТА СУДНА ЗПТ ПРОДАЖЕЙ МЕТАЛЛОЛОМ ЗПТ СЛЕДУЙТЕ ВАРНУ ЗПТ
       ПОВТОРЯЮ ВАРНУ ТЧК
       ПРИМИТЕ ПРОДУКТЫ СРОКОМ МЕСЯЦ РАСЧЕТОМ ЭКИПАЖ ПЛЮС ТРИДЦАТЬ КУРСАНТОВ ТЧК
       ОТБОР КУРСАНТОВ ВАШЕМУ УСМОТРЕНИЮ ТЧК
       КУРСАНТОВ ИСПОЛЬЗОВАТЬ ДЛЯ ДЕМОНТАЖА ОБОРУДОВАНИЯ ЗПТ ДОСТАВКИ ОБОРУДОВАНИЯ ПОРТ ТЧК
       СТРАНА УТИЛИЗАЦИИ ПАКИСТАН ЗПТ ПОРТ НАЗНАЧЕНИЯ УТОЧНИМ ВЫХОДОМ ВАРНЫ ТЧК
       МФ БАКАЕВ
      
       В столовую команды он вбежал взъерошенный и запыхавшийся, когда там собралось более полусотни желающих посмотреть фильм "Звезда", один из самых любимых в рейсе. Фильм смотрели уже, наверное, в тридцатый раз, попивая чай с печеньем, и поэтому на "сороку" сначала не обратили внимание. Сделав весьма озабоченное и расстроенное лицо, на расспросы он ответил привычным - "государственная тайна", положив на стол несколько радиограмм, которые, как он говорил, должен был отнести "мастеру", так, на английский манер, зовут моряки капитана. Хлебнув горячий напиток несколько раз, сделал вид, что ожегся и, чертыхнувшись от души, схватил радиограммы и убежал по трапу наверх. Одна радиограмма та, что надо, "случайно" осталась на столе и была прочитана вслух. Столовая почти мгновенно опустела. Под большим секретом содержимое телеграммы было передано по судну, и вскоре почти все знали то, чего не знали, пожалуй, только капитан да еще пара человек из старшего комсостава. На мостике старпом тряс за грудки начальника рации, который радиограммы не видел, первый помощник чесал в раздумье затылок, стоит ли будить капитана, который не спал до этого почти трое суток. Старший механик в окружении своих подчиненных требовал от штурманов идти только в Одессу, куда уже прилетели жены, угрожая акцией неповиновения. Обслуживающий персонал ронял на палубу тарелки, заливаясь слезами и проклиная тот день, когда они пришли на флот. Курсанты были несколько сдержаннее, но и среди них нашлись желающие спустить шлюпки и плыть до Одессы на веслах в любую погоду. Бедный виновник этого переполоха сидел в рубке перед лицом "стажера капитана" из КГБ ни жив, ни мертв, раскаиваясь в содеянном и готовый к самому худшему. Между тем наступил рассвет. На палубе полубака и около трюма собрались самые взволнованные событием, обратив взор на ходовую рубку в ожидании новостей. Старпом вышел к народу и, улыбаясь, уверенным голосом объявил, что захода в Варну не будет и судно придет в Одессу ровно через двадцать часов. Народ не понял юмора, послышались призывы разбудить капитана, но тот проснулся сам и появился на крыле мостика.
       - Для начала прошу разойтись по своим каютам, - произнес он Мне, честно говоря, стыдно, что вы перестали понимать юмор. В Одессе вас не поймут. Раз уж вы не спите, подумаем, как провести оставшееся время с максимальной пользой. Мое решение вы услышите после завтрака.
       Многие были не согласны с отсрочкой, но капитан есть капитан и, не торопясь, все разошлись по каютам. К завтраку стало известно, что "сороке" досталось, и многие готовы были его простить, правда, механики и кочегары обещали взять реванш при первом появлении его в любом месте. Все ждали, что скажет капитан, поскольку сомнения еще продолжали терзать многих - в море всякое случается, и переадресовки обычное явление. Из динамиков лилась утренняя музыка теперь уже хорошо слышимой радиостанции "Маяк". Но вот музыка смолкла, и раздался спокойный голос капитана:
       - Доброе утро, товарищи! Говорит капитан. Сегодня вас несколько необычно поздравил с завершением рейса наш второй радист. Сделал он это в духе старых морских традиций, проявив похвальную смекалку и недюжинный артистический талант. Как капитан я должен это отметить, но в связи с тем, что при этом он воспользовался служебным положением не по назначению, благодарности он не дождется. Мы посовещались и решили, что на время ремонта он останется на судне для контроля сохранности радионавигационных приборов и отпуск получит только по завершению ремонта. Я очень доволен тем, что у вас сегодня с утра хорошее настроение и вы готовы к встрече с Родиной, с близкими, с чудесным и неповторимым городом нашей страны Одессой. В этом городе всегда любят и ждут моряков, и я уверен, встреча с ним останется навсегда в вашей памяти. Коллектив преподавателей и руководителей практики обратился ко мне с ходатайством объявить благодарность лучшим из лучших, но я, прежде всего, благодарю вас всех за отличное выполнение служебных обязанностей, за дружбу, взаимовыручку и терпение. Мы проделали немалый путь, не потеряв чувства достоинства и гордости за нашу Великую Родину. Я желаю всем вам хорошего настроения и здоровья, и интересных рейсов, счастливого плавания, а нашим курсантам успешного окончания учебы. Руководители практики и старший помощник доведут до вашего сведения порядок формальностей с прибытием в порт и графики вахт и списания с судна.
       Наш капитан был человеком мудрым и разрешил конфликт просто и изящно, не только развеяв сомнения, но и реабилитировав бедного второго радиста, отбив желание наказать шутника. Во все времена на того, кого капитан брал под защиту, поднять руку не решился бы никто. "Сорока", поняв это, повеселел и радостный вышел "из заключения", раздавая радиограммы, поток которых в последние дни резко увеличился. Вечером состоялся прощальный концерт, он кончился за полночь, было весело, много шутили. Менялись адресами, фотографиями, но уже чувствовался настрой на встречу с близкими. Сложились группы отъезжающих, в основном по направлениям, всех волновало, как достать билеты. Перед концертом мы собрались с Федором Степановичем и решили, что едем в отпуск в небольшой отпуск по домам, а через неделю - в училище. Уладить это с руководством училища он брал на себя, как, впрочем, делал всегда.
       К Одессе подошли ночью и стали на якорь прямо против пляжа у Большого Фонтана. Сразу же подошел катер с пограничниками и таможней. Еще не выходя на трап, они задали вопрос, есть ли на судне одесситы. Получив отрицательный ответ, удивились, но поверили. К восьми часам утра вместе с комиссией снялись с якоря и пошли в порт. Одесса встречала нас так же, как встречала свои учебные и научные суда после долгих рейсов, пусть не так, как китобоев, но все же тоже как героев. Первыми нас приветствовали курсанты и экипаж барка "Товарищ", вернувшегося в Одессу на два дня раньше нас. Как год назад мы на "Веге", они выстроились на реях и палубе, в белой парадной форме. Лишь только судно поравнялось с воротами порта, на берегу грянул оркестр, там стояли в строю курсанты Одесского мореходного училища, комендантский взвод и моряки - пограничники. Тогда еще не был построен Пассажирский вокзал, а пассажирский причал был прямо напротив Потемкинской лестницы. На ней собралось довольно много встречающих, Одесса любит праздники и устраивает их по любому поводу. А моряков Одесса всегда встречала непременно весело, ведь почти в каждой ее семье имелись представители этой профессии. От такой торжественной встречи с родной землей нервы у нас сдали, и у некоторых на глазах были слезы. Со временем мы научимся их прятать при встрече, но тогда никто не стеснялся. А как красив был город, люди на причале, а особенно девушки в легких летних платьях, с ласковыми улыбками, зовущим телом! Мы готовы были сорваться с палубы и спрыгнуть прямо с борта, но не тут-то было. Отгремели оркестры, разошлись встречающие, а на судне начались процедуры, входящие в обязательный ритуал встречи советских моряков с Родиной.
       Первыми взялись за дело санитарно-карантинные врачи, задачей которых было не только определить состояние нашего здоровья, но и предотвратить проникновение в СССР опасных тропических заболеваний, которые мы непременно должны были иметь, так как заходили в порты, где, как полагали, половина населения умирает от них. Не доверяя судовым медикам, нам заглядывали в рот, просматривали волосяной покров, заставляли раздеваться догола, ставили в "скорбную" позу и вставляли в задний проход самый "современный" медицинский инструмент - ватный тампон на палочке, для взятия анализа кишечника. Заканчивалось все осмотром ступней, после чего еще раз требовали честно признаться: так что же у тебя болит? Для проверки такого количества людей были задействованы дополнительные, весьма миловидные и молодые медицинские работники - студентки медицинского техникума, которые, оценив наши мужские достоинства, охотно принимали приглашение в кино и ресторан. Их старшие коллеги тоже не обошлись без приглашений от кочегаров и других холостых членов команды.
       После медиков мы переходили в руки таможенников, которые группами по два-три человека спускались в каюты и просили показать наши покупки. Судно на время опять превратилось в Сингапурский базар, только товары были разложены не на верхней палубе, а в жилых помещениях. Особых конфликтов с таможней не случилось, по предварительному совету опытных старших товарищей мы добровольно отдавали взятое "сверх нормы" - кто портсигар с зажигалкой, кто рубашку, кто косынку и т.д., после чего подобревшие таможенники с раздувшимися портфелями меняли смену, досматривая еще не досмотренных. Следует отметить, что одесские работники этой очень строгой службы делали свою работу легко, я бы сказал, даже изящно, с шуткой, не оскорбляя наше достоинство, чего, к сожалению, не скажешь о таможенниках других портов. За таможенниками шли пожарники и инспектора портнадзора, которыми занимались члены экипажа, в основном командный состав, но кое-кто и из курсантов пожелал "презентовать" им за непонятные услуги небольшую мелочь, вроде пачки сигарет. Мы запомним это слово "презент", долгие годы весьма распространенное среди моряков, которое означало в нашей среде многое и нередко играло важную роль в карьере и улаживания конфликтов. Для моряка, которому всегда не хватало времени для обустройства своей жизни на берегу, оно станет волшебным, открывая многие двери, притом никто и не подумал бы назвать это взяткой. Презент это не деньги, он вообще не имеет какой материальной ценности. Это подарок, душевная благодарность человеку, сделавшему тебе шаг навстречу, выручившему в затруднительном положении. У кого повернется язык назвать взяткой бутылку коньяка за 4 руб. 50 коп. или бутылку шотландского виски, банку растворимого кофе, плащ "Болонья" или платье "Сафари", подаренные от чистого сердца? Чем они отличаются от коробки конфет, букета цветов, флакончика духов? Мелочь, но приятно, и человек идет тебе навстречу, помогает обустроить твою жизнь и просто сделать тебе ответный презент, так сказать, услуга за услугу. Правда, в период рыночных отношений такой вид обмена услугами отомрет, на замену ему придет уродливый, безнравственный и уголовно наказуемый - взятка. Замыкали проверку очень серьезные люди в штатском, но с военной выправкой, которые "презентов" не принимали. Подлинная их работа была настолько серьезной и ответственной, что туда брали людей в большинстве своем так преданных делу, что на другое, казалось, у них не оставалось времени, во всяком случае, это они всегда старались подчеркнуть. При встрече с ними, у всех без исключения, пропадало чувство юмора. Вот уж где говорили правду и только правду. Надо отдать должное, они нашли время побеседовать почти с каждым из нас, вероятно, чтобы никого не обидеть.
       К вечеру границу открыли окончательно, но капитан запретил увольнение, и я думаю, что это было очень правильное решение, которое уберегло многих от неприятностей. Но сразу мы этого не поняли, и когда нас переставили на якорь у брекватера рядом с барком "Товарищ", многие были готовы вплавь, бросится к берегу. Как же мы были молоды и наивны! Ведь если бы мы тогда сошли на берег, то через два дня от наших покупок не осталось бы ничего. Одесса щедро предоставляет тебе всё, забирая в обмен при этом всё, что есть у тебя, в чем многие впоследствии убедились. Вот почему капитан решился на столь жестокий с нашей точки зрения шаг. Как только мы стали на якорь, к нашему борту подошел отличный катер, точно такой, каким в советское время пользовались только адмиралы ВМФ. На его палубе стоял приятный молодой человек лет тридцати пяти, одетый в белый щегольской костюм и отличные белые туфли. Он вежливо представился вахтенному и попросил разрешения у старшего помощника подняться на борт. Было заметно, что его уже ждали. Вместе с ним поднялись три тоже молодых человека с большими и очень модными в то время кожаными портфелями. Одеты они были не столь нарядно, но очень модно, и к нашему удивлению на руках носили черные перчатки. Я сразу же вспомнил Бабеля и его рассказы о Бене Крике. После недолгих переговоров гости вышли из каюты старпома, который попросил всех разойтись по каютам, заявив, что с нами хочет побеседовать Аркадий с его людьми. Кто такой Аркадий, мы понятия не имели, но решили, что это очередные представители КГБ, но мы приятно ошиблись. Аркаша был "шипчандлером", так красиво в Одессе называли скупщика "колониальных товаров" у моряков. Такое могло происходить только в Одессе. Аркаша заходил со своими мальчиками в каждую каюту, не только скупая по твердой и приемлемой цене вещи. Его мальчики принимали заявки на рестораны, билеты на поезд и самолет, в театры и музеи, места в гостиницы. Они раскрывали альбомы с фотографиями "жриц любви" и по твоему выбору назначали свидания, паролем для которых являлся номер твоей заявки и твое имя. По твердой шкале расценок ты мог выбрать продолжительность встречи от одного часа до нескольких дней. Гарантия того, что уплаченные деньги не пропадут зря, была стопроцентной. Расчет за небольшие партии товаров производились здесь же с вычетом из суммы проданного стоимости услуг и билетов. Те, кто продавал много, могли получить аванс и остальные деньги в любое время в течение часа после звонка по телефону. Короче говоря, сервис был просто потрясающим и, как уверяли, все без исключения "контракты" выполнялись с гарантией.
       Моряки знают, что есть в мире города, в которые влюбляешься с первого раза. Одесса принадлежит к подобным городам по праву, и не столько из-за того, что она красива, но прежде всего оттого, что она имеет свое лицо и очаровывает тебя, как интересная женщина, у которой есть свой шарм. Почти все черноморские города красивы, но ни у одного из них нет того, что есть в Одессе - одесситов. Одессита не спутаешь ни с кем, где бы он ни появился. Такова Одесса, она при рождении наделяет человека своим духом, своим умом, своим языком и своим воззрением на мир. Главной чертой одессита является взгляд на мир с юмором и без особого признания стандартных истин и ограничений, ибо ему свойственна свобода мысли и духа. В этом городе все живут, а не существуют, получая удовольствие для себя так же легко, как дарят его другим. Одессит уже при рождении получает с молоком матери тепло Черного моря и южного солнца, широту степей и лиманов, краски и аромат Привоза и цветущих акаций. Смешение рас и народов породило в Одессе особый язык, особое мышление, при котором человек максимально открыт для общения. В этом городе жизнью наслаждаются, независимо от того беден ты или богат. Все зависит только от тебя, и если тебе понравился этот город, то можешь считать его своим. Для меня Одесса стала так же близка, как и Ленинград, и с тех пор, как я ее увидел, всегда с радостью ждал с нею встречи, и она всегда принимала меня так же тепло, как и в первый раз.
      

    0x01 graphic

    На УС "Полюс" перед списанием.

    Веселов, Курепин, Малышев, Кожанов

      
       По договоренности с Федором Степановичем я оставался до отъезда последнего из наших курсантов, поскольку мне было необходимо лететь в Краснодар. Это не так далеко, ближе отправлялись немногие. Все у нас до последнего момента решалось коллегиально, по общему согласию. В этом и было наше преимущество перед курсантами других групп до самого окончания училища. Да уезжать сразу никто не хотел, за редким исключением, если для этого была причина. В летнее время коренные одесситы по многолетней традиции отправляются на дачи, которые расположены на побережье в районах пляжей или на Днепровском лимане. Наступает время для домушников, без квартирных воров Одесса не была бы Одессой. Однако одесситы предприимчивы и на летнее время они сдают свои городские квартиры родственникам, хорошим знакомым, а некоторые пользуются услугами таких людей, каким был уже известный нам Аркаша, который, гарантируя сохранность имущества, использовал квартиры в своих целях. По его рекомендации мы встречались с девушками именно на таких квартирах. Выходило очень солидно, прилично и весело. Квартиры находились в центре города, рядом с Дерибасовской и оперным театром. Девушки, в большинстве студентки местных вузов, были интересными спутницами, хорошо знали город. Днем мы валялись с ними на пляжах, а вечером развлекались по интересам. Почти все задержались на неделю, а кое-кто и подольше.
       Я много бродил по городу, выискивая места, связанные с Буниным, Куприным, Бабелем, Утесовым. Этот город для меня был так же интересен, как и Ленинград, многое в нем было знакомо по книгам, прочитанным в детстве. Уезжать из Одессы не хотелось, я с завистью смотрел на курсантов здешней мореходки, которые вели себя в городе как подлинные хозяева. И все же я немного грустил и по Таллину, который стал для меня вторым домом и которым гордился. Свидетельством являются строки, написанные мною в то время:
      
       У них в Одессе Лестница и Дюк,
       У нас такого нет, но мне не жалко.
       Зато завидует до боли просто Юг:
       Ведь только в Таллине стоит моя Русалка.
       Так что, Одесса, мы с тобой родня
       У моря ты, мы тоже не при луже.
       И пусть приворожила ты меня,
       Но, согласись, что Таллин мой не хуже.
      
       СНОВА В УЧИЛИЩЕ
      
       В первых числах августа я вылетел в Краснодар и на следующий день был у бабушки в Кропоткине, где собрались все ее сыновья со своими семьями. Это была последняя встреча в полном составе. Стояло жаркое лето, с суховеем и засухой. Почти совсем пересохла Кубань. Все мы были очень рады встрече, но, как мне показалось, испытывали внутреннее напряжение, словно ожидая каких-то неприятных событий. Мои немногие друзья по школе разъехались, кто куда, пришлось коротать время со школьной подругой, которая была очень серьезно в меня влюблена, но я уже понял, что это не мое, и заторопился в Таллин. Если говорить честно, я просто сбежал. На вокзале Раиса не скрывала слез, рыдала навзрыд, отчего мне было ужасно стыдно. Мать смотрела на меня неодобрительно, хотя того, что она думала, у нас Раисой не произошло. Просто это девушка понимала, я уезжаю навсегда, а при ее очень жестоком отце-пьянице и безвольной матери, жилось ей не сладко. Наверное, она мечтала сбежать от них и была готова уехать со мной, куда угодно. Но я уже сделал свой выбор и та, другая, в Таллине, стала для меня единственной и ни с кем не сравнимой. Ей не сладко жилось и после окончания школы, отец долго не разрешал продолжать учебу, а ведь она кончила школу с золотой медалью. Вырваться из этого круга она надеялась с моей помощью. Раису было очень жаль, но любви не было, в разлуке я никогда о ней не вспоминал.
       В училище было тихо и непривычно пустынно, летние каникулы еще не кончились, часть курсантов не вернулась с практики. Странно было ходить по пустынным аудиториям нашего учебного здания. Практика на "Полюсе" во многом изменила нас. Как выразился Ростислав Титов, мы превратились в мужчин. Услышать это из его уст для нас было особенно приятно. Мы почувствовали изменения сразу же и по отношению к нам товарищей, преподавателей и командиров. Особенно вырос наш авторитет после выступления на сцене училища в спектакле "Были - плавали", сценарий к которому писали коллективно, используя эпизоды плавания на "Полюсе" и рассказы бывалых членов экипажа судна, особенно кочегаров. Было в нем много шуток, отрывки из морских баек, свои песни и танцы. Написанный в стихах, он оказался совершенно неожиданным для многих. Очень хорошую оценку ему дала поэтесса Дебора Варанди. Удачно сыграли свои роли до этого ни разу на сцене не выступавшие Витя Малышев, Алик Шаров, Миша Якупов. Блестяще играл одессита, бывалого матроса, Валя Ерошенко. Удивительно актуальный и неожиданно хорошо сыгранный спектакль сделал нас весьма популярными в Таллине, особенно среди его женской половины.
       Не меньшую популярность в городе заслужили и наши однокурсники, которые не попали на "Полюс". Они около трех месяцев провели в строительных отрядах на целине, в кустанайских степях. К ним в полной мере подходило популярное выражение - "Они были первыми". Они действительно испытали все, что досталось "пионерам" на целине: ночевки в овчарнях, наполненных полчищами безжалостных блох, изнуряющая жара с ограниченным количеством питьевой воды, адский труд на прицепных устройствах к комбайнам, когда пыль забивает легкие, глаза и уши, а колючий ост от колоса впивается в кожу шеи и подмышек. Работать приходилось и днем и ночью, совершая рейсы с зерном в открытых кузовах автомобилей по степи без дорог с риском угодить в солончаки, из которых уже не выбраться. Спали в стогах соломы, под автомашинами в очередях, ожидая выгрузки зерна на элеватор. Поесть иногда не удавалось сутками, водители комбайнов и автомашин "гнали выработку", зашибая большую деньгу. Но молодость есть молодость, и чуть выдавалось свободное время, отправлялись не за одну сотню километров в женские отряды потанцевать с болгарскими, польскими и чешскими студентками или к своим девчатам из Ярославля, Иванова, Твери. В последующем, когда целину стали осваивать всерьез, отряды делали уже смешанными с целью создания семей, которые оставались в новых поселках. Таллинские вернулись все, оставив приятные воспоминания Марьянам, Стефаниям, Ганечкам и Мартам. Следует отметить, что заработали они тоже неплохо, и на какое-то время наша рота считалась самой богатой в училище и оказывала финансовую помощь другим в дни праздников. Насколько знаю, больше курсанты мореходки на целину не направлялись даже тогда, когда по зову партии туда ежегодно уезжали тысячи добровольцев.
       В училище нас ждало еще одно очень важное событие - сменился начальник, на эту должность заступил весьма представительный капитан торгового флота Александр Владимирович Аносов. При первой же встреча он нам понравилась. Внушительный вид, громовой голос, подвижные усы, хорошо пошитая, ладно сидящая на его полноватой фигуре форма пришлись нам по нутру. Уже знакомые с тем, что представляет собой капитан дальнего плавания на судне, решили: ну чем не наш идеал? Впервые мы увидели настоящего хозяина училища, человека гражданского, не уступающего властью, решительностью и знаниями нашим увешанными орденами командирам из Военно-Морского флота. Те, конечно, были неплохими людьми, но все же специалистами, можно сказать, конкурирующей фирмы. А он выглядел не только своим, но и к тому же, как показало время, очень неординарным человеком. Я, как старшина роты, не мог не заметить, что за время практики мы потеряли во внешнем виде строгую военную выправку, обрели свойственную торговому флоту некоторую вальяжность с намеком на солидность, обзавелись неуставными, модными прическами, утратили расторопность в выполнении команд. Однако выглядели мы от этого не хуже - аккуратные, загорелые, уверенно и смело, открыто глядя в глаза грозного начальства. Видимо, это и понравилось Аносову, который с первой непродолжительной встречи определил нас на роль своеобразных лидеров и как пример для подражания. Ради объективности следует отметить, что курс механиков и судоводителей, пришедших в училище на год позже нас, был не менее сильным и сплоченным, они тоже поступали после десятого класса. Наша же рота была, напомню, сборной и было нелегко командовать младшими по возрасту, но считавшими себя на год опытнее курсантами с семилетним образованием. Это и подметил Александр Владимирович, который после первой встречи с ротой вызвал меня к себе на беседу. Я немного схитрил и попросил его отложить встречу на один день. Вечером я попросил совета, как вести себя с новым начальством, у Федора Степановича Бойцова и майора Давиденко. Это был весьма правильный шаг, как оказалось впоследствии: Аносов имел на меня виды. Сначала он предложил мне перейти старшиной в роту набора 1957 года, а с окончанием училища хотел оставить на общественной работе при училище. Благодаря советам мудрых людей, свой отказ мне удалось смягчить желанием довести до окончания училища свою роту и необходимостью продолжения учебы в ЛВИМУ на очном отделении. Вот здесь-то и понадобилась мне та памятная справка, выданная в ЛВИМУ в 1955 году. Но Аносов все же поставил условие, требуя гарантии, что наш курс останется столь же примерным и не будет оказывать дурного влияния на курсантов младших курсов. Чувствовалось, что я обидел его отказом, а такая формулировка его предложения обидела меня. Как потом окажется, Александр Владимирович долго не мог простить мне отказа, и по этой причине у нас не раз возникнут неприятные разногласия. В последние годы его жизни, когда по приговору врачей мне придется сойти на берег, он будет очень внимателен и предрасположен ко мне, и я буду отвечать ему тем же, забыв нанесенные обиды. Хочу сказать, что он был очень ярким человеком, умелым хозяйственником. При этом лишен способности хитрить и умения маневрировать в мире, кишащем подводными рифами и бурлящими интригами водах высших сфер. Свой закономерный уход - мавр сделал свое дело - он воспринял с обидой, которая ускорила смерть на работе в день его юбилея и ухода на заслуженную пенсию. Я был рядом с ним в его последние дни по долгу службы как начальник Учебно-курсового комбината пароходства и сделал для себя вывод, что уходить нужно вовремя самому, не дожидаясь, когда тебя попросят. Как говорил мой отчим: "Если хочешь жить дольше, прошлое и заслуги нужно хранить как память, а не нести как флаг".
       Занятия, как и намечалось, начались в сентябре, хотя десятая часть наших ребят еще не прибыла с практики. Суда не поезда и нередко задерживаются в рейсе месяцами. Первые дни мы, курсанты, проходившие практику на "Полюсе", усиленно проверялись "на вшивость", мало кто верил, что мы серьезно занимались на судне, однако результаты проверки показали, что такая форма обучения еще более эффективна, чем в классах на суше. Это вскоре признает и наше министерство, заказав учебно-производственные суда, на которых будет проходить практику и учиться уже следующее поколение, в том числе и мой сын.
      
       МОРЯКИ НА ХУТОРЕ
      
       Осень 1957 года была очень неблагоприятной для сельского хозяйства республики. Ранние, затяжные дожди с похолоданием усложнили уборку урожая, которая всегда приходила нелегко в наших краях, где сеяли всегда больше, чем могли сами собрать. Такова плановая система хозяйствования, планирующая ежегодный прирост продукции, независимо от того, был ли прирост производительных сил и населения. По решению партии и правительства республики на уборку урожая бросили студентов, рабочих, военных и нас, курсантов. Под покровом осенней ночи и непрерывным дождем с трудом на училищном газике преодолев непролазную топь сельской дороги, наш отряд из двенадцати человек остановился у заброшенного хутора колхоза "Тулевик" в Вяндраском уезде. Не знаю, кому пришло в голову столь громкое название колхоза, в переводе означающее "Будущее", но даже настоящее было похоже здесь на далекое прошлое. Хутор, еще довольно крепкий, с целыми стеклами и дверьми, стоял довольно далеко в стороне от дороги, на опушке леса. Рядом не было и намека на существование жилья человека, а в тревожной и непроглядной темноте не проглядывалось ни одного огонька. Сопровождавший нас секретарь райкома, посчитав свою миссию выполненной, заверил что утром нас обязательно навестит председатель колхоза, сел в свой газик растворился во тьме. Майор Давиденко, человек бывалый и к тому же уже привозивший в это "Шушенское" героев ударного труда неоднократно, подошел к дверям хлева, примыкавшего к дому, и легким движением пальцев распахнул их со словами: "Прошу Вас". В это время Володя Чуйков уже минут пять безуспешно пытался взломать двери, ведущие в дом. Освещая дорогу фонариком, мы прошли через кухню в апартаменты, где нам предстояло прожить, вернее, ночевать более месяца. Крытый газик решили не разгружать до утра и улеглись кто, как мог, на полу.
       Хмурое эстонское утро тусклым осенним светом мгновенно разбудило нас, в полной красе представив наше временное жилище. Это была комната пять на пять, служившая когда-то гостиной с двумя окнами, дверью на кухню и лестницей с остатками перил, ведущей на второй этаж. Мебели в комнате, как выразился татарин Зарипов, было "ёк", не считая двух табуреток и деревянной бочки, перевернутой кверху дном.
       - А это что вам, не стол? - произнес Чуйков и со стуком поставил на бочку бутылку "Ээсти виин". Майор, который ехал в газике с секретарем, несомненно коротая время с бутылочкой, испытывал утреннюю головную боль и на грубое нарушение Устава махнул рукой. Бутылку разделили на пятерых, и по команде отправились разгружать наши вещи. Вещей было немного - несколько списанных шинелей, два наматрасника, набитые бельем, немного посуды и продукты питания. Все вышеперечисленное, наверное следует описать подробнее, ибо нормальный человек слова "белье" и "продукты питания" представляет в несколько ином виде. Великий хранитель снабжения училища "адмирал" Коневицкий был человеком талантливым и в годы всеобщего дефицита ухитрялся одевать нас, курсантов, очень прилично и качественно, начиная от шинелей и кончая обувью и бельем. Самые привередливые невесты Таллина не могли придраться к качеству и чистоте курсантских тельников, трусов и носков. Всё, потерявшее вид и негодное к использованию, заменялось, как правило, без проблем. В своих закромах начальник снабжения хранил огромные запасы списанного, но еще пригодного к употреблению в определенных условиях шинелей, тельников, "гадов", так мы называли рабочие ботинки, трусов, носков, простыней, одеял и еще многих очень нужных вещей, вплоть до поломанных алюминиевых вилок. Разумеется, убирать сельскохозяйственные культуры в хромовых ботинках и расклешенных брюках несподручно, даже безнравственно, и бывалый снабженец выделил нам старые однобортные шинели, зимние шапки, большое количество списанных тельников и трусов. Всё это нам предстояло использовать в условиях непрекращающихся дождей и непроходимой грязи на полях. Газик уехал, увезя майора на свидание с председателем колхоза, которого мы так и не дождались. После осмотра всего, что мы имеем и, поняв, что нас не ждали, решили, что первым и непременным нашим делом станет приготовление пищи и обустройство жилища. Готовить пищу вызвались два добровольца - Витя Собакин и Миша Якупов. Огромная плита на кухне, хотя и была в неприглядном состоянии, но топилась исправно, заодно нагревая своим теплом и комнату. Запас дров оказался небольшим, но дрова оказались сухие, на несколько дней их должно было хватить. Наводить порядок в доме поручили Алику Клочкову и Вите Малышеву, понимая, что многого достичь нам не удастся. Володя Чуйков и Боря Морозов занялись разборкой продуктов, которых оказалось не так много, не более чем на три-четыре дня. Вот только сахара было целых два мешка, один попал к нам явно по ошибке. Вскоре всё разложили аккуратно, с учетом возможного наличия в доме "нахлебников", о чем свидетельствовали норки на кухне. Алик Шаров и Володя Яковлев были отправлены на рекогносцировку местности, а в глубокий рейд по тылам направился Зарипов, как представитель кочевых племен, способный долгое время обходиться без пищи и ускользать от погони. Ему придавался в роли толмача Карел Треумутх, на случай встречи с местным населением. Через пару часов был готов первый обед, на вид съедобный и даже испускающий из-под крышек приятный запах. Ждали возвращения разведчиков. Неожиданно в комнату влетел Витя Малышев, закативший глаза, держась обеими руками за живот, он рухнул на пол и забился в конвульсиях. Все устремили вопросительный взгляд на нашего повара: перед тем, как выйти на улицу, Малышев снимал пробу обеда. Повар Собакин сжался - будут бить. Малышев перевернулся на спину и, указывая пальцем на распахнутую дверь, вдруг разразился хохотом. Мы кинулись на улицу. С топотом копыт к хутору неслись три всадника в матросских шинелях и зимних шапках, восседая без седел на пузатых лошаденках. Первым, гортанным криком погоняя своего "мустанга", несся потомок Чингизхана, за ним не менее ловко восседая на спине сивой кобылки Алик Шаров, за спиной которого, обхватив его руками, мотая головой в такт рыси, сидел Треумутх, готовый свалиться с лошади в любую минуту. Замыкал эскадрон гусар летучих Яковлев, не приспособленный к такому виду передвижения без седла, и было видно, что он испытывал нестерпимые боли в самом важном для мужчины месте. Глядя на эту картину, не расхохотаться, было невозможно. Жаль, что не нашлось у нас фотоаппарата. Как мы вскоре узнаем, захват лошадей был произведен спонтанно, но имел в дальнейшем много положительных для нас последствий.
       Пока Алик Шаров стреноживал рысаков, из леса показался мотоцикл с коляской, председатель и майор прибыли вовремя, как раз к обеду. Увидев лошадей, председатель не удивился, лишь спросил, умеем ли мы с ними обращаться. Все посмотрели на Зарипова, который к тому времени, уже снял шинель и промокшую одежду, представ во всей красоте джигита с ногами колесом. Председатель, оценив их изгиб, больше вопросов не задавал, сказав что свободных лошадей у него более десятка и он даже рад, что есть люди которые за ними присмотрят. Так у нас появился транспорт, которым, правда, пользоваться могли не все - хороший морской гусар не станет ездить верхом без красивой сбруи и седла. Обедать пришлось по очереди, мисок нашлось всего семь. Председатель от обеда не отказался, достал из мешка в коляске две бутылки водки. Выпили за знакомство. Майора развезло, очевидно, он уже принял ранее. Вообще-то Давиденко мы пьяным никогда не видели и знали как борца за трезвость, но здесь он, видимо, расслабился. Мы ждали от председателя каких-то конкретных указаний, постановки задач, но он не торопился их определять, расспрашивал нас, как гостей, делая акцент на то, что необходимо нам для обустройства. Пожелали лишь большой стол и несколько стульев. Создавалось впечатление, что мы здесь абсолютно не нужны и привезли нас сюда по ошибке. Я не выдержал и спросил об этом председателя напрямик. Он не обиделся, сказав, что в такую погоду просто невозможно работать. Нужно, чтобы хоть немного воды сошло с полей. Другую работу на фермах и в овощехранилищах делают женщины с лимонадной фабрики, после чего немедленно последовал наш вопрос, где они живут. Оказалось, километров пять от нас, на таком же хуторе. На второй вопрос, когда сойдет вода, он не ответил, а я понял, что после его отъезда почти половина нашего отряда попросится погулять.
       Майор уехал к вечеру, немного поспав и осмотрев, как мы устроились. Председатель приехал за ним на своем "козлике", который отчаянно чихал и фыркал несгоревшим бензином. Пока майор готовился, Володя Яковлев залез под капот и раскидал карбюратор. Когда он его собрал, мотор заработал ровно, без перебоев, что председатель оценил сразу. Яковлев был немного старше нас и успел поработать водителем, и председатель тут же предложил ему место своего шофера. Одним человеком у нас стало меньше, правда, на несколько дней. В тот вечер мы привели в порядок два фонаря "летучая мышь" и один большой бензиновый, шумевший как керогаз, но дающий сильный свет. В хорошо натопленной комнате мы сидели всемером, до полуночи дулись в дурака, ожидая наших донжуанов. На свежей соломе с сеновала и чистых простынях, хотя и прямо на полу, было по-домашнему уютно. Пахло щами и сеном. На втором этаже, который мы посчитали непригодным для жилья, там уже много лет жили одичавшие голуби, и отмыть полы было невозможно, тихо ворковали, засыпая, птицы. Мы молчали, вслушиваясь в тишину, от которой отвыкли в городе в нашем многолюдном училищном экипаже, который перед сном гудел, словно улей. Было слышно, как течет с крыши вода, фыркают в конюшне лошади. Я вспомнил, как любил спать на сеновале и чердаке у деда на Кубани на родине отца. Впервые пришла в голову мысль, что может, уже не всех увижу в следующий раз.
       Когда бывал с ними рядом, их возрасту значения не придавал, и вдруг сейчас осознал, что им уже за восемьдесят, а я уехал так спешно, толком не попрощавшись. После полуночи я все же заснул, и мне снились уже ушедшие из жизни Настя, Мария и кубанская бабушка Евдокия, зовущие меня с сеновала на вареники с вишней и блины, высокой стопкой лежащие в глиняной миске у нее на руках. Рядом с ними стоял дед, держа любимый мною фарфоровый кубок с надписью "Мы, его Императорское Величество Николай второй, награждаем казака станицы Кавказской сотника Кубанского Казачьего полка Мартыненко за верную службу Царю и Отечеству". Кубок был наполнен свежей ряженкой - кислухой, а в другой руке он сжимал подаренную мной бескозырку с ленточками. Вдруг бабушка споткнулась, блины упали на землю, а дед почему-то заплакал. По-детски я зарыдал, проснувшись оттого, что Якупов испуганно тормошил меня. Я успокоив его, достал блокнот, крупно записал дату - 15 сентября и поставил жирный знак вопроса.
       Потом из письма я узнаю, что в этот день в Кропоткине наши старики получили постановление о сносе хаты в связи с расширением территории граничащего с ними завода прицепных устройств. Вместо восьмью сотками плодородной, ухоженной земли, превосходного сада и розария, домика с пристройками, им обещали предоставить на шесть человек двух и однокомнатную квартиры на одной из самых шумных улиц городка в панельном доме на четвертом этаже. В таком взвешенном состоянии они проживут еще три года, уже только по инерции обрабатывая огород и ухаживая за садом. После переезда в городскую квартиру бабушка проживет менее года, а дед чуть более - без привычного труда и забот жизнь для них потеряет смысл. Все вместе мы уже не сможем больше собираться у стариков, как раньше. Я за это время так и не смогу их увидеть, частично и по своей вине, что будет лежать тяжким грузом на сердце всю мою жизнь. Возвратившись из колхоза, я пошлю бабушке все свои оставшиеся деньги, но она будет хранить их просто как самый дорогой подарок, так и не потратив...
       Искатели приключений пришли под утро, насквозь промокшие, трезвые и злые. Хитрый председатель обманул их, лимонадные красавицы уехали на неделю по домам, но зато теперь мы знали, где находится клуб, он же школа, магазин и почтовое отделение с телефоном. Утром мы подвели итоги. Картина получалась невеселая, жизнь предстояла просто грустная. Что бы там ни говорили о жизни в студенческих общежитиях, но она всегда имела ряд существенных преимуществ. Основными достоинствами ее являлись отсутствие скуки и пусть минимальный, но все же городской комфорт. Мы столкнулись с тем, что время стало вдруг для нас тяжким бременем, его просто некуда было девать в этой глуши. Вокруг нас возник вакуум, усиленный отсутствием связи с миром и людьми, которые, казалось, сквозь землю провалились. Нам, не знавшим хуторской жизни, понять такое было трудно, поэтому мы решили "искать и не сдаваться". Вторым, и может быть, самым важным на данном этапе решением стало обустройство сушилки, поскольку ничего сухого на нас уже не оставалось. С этой целью решили реанимировать баню, топившуюся по-черному, но просторную, хотя уже изрядно разрушенную. Наш рацион тоже нуждался в пополнении, и были сформированы два продотряда - овощной и грибной. Второй возглавил я, и первый же наш поход дал потрясающие результаты. Грибов оказалось море, на любой вкус - от сладких рыжиков до крепких боровиков и подосиновиков. За эти достижения я немедленно получил прозвище Левон-грибник. Овощной продотряд не мог похвастаться такими же достижениями, но обнаружил невдалеке поля картофеля и полегшего гороха, принадлежность которых выяснить не удалось. Решили так: раз все все вокруг колхозное, значит, все вокруг мое. Восстановление бани шло быстро и успешно, заботливый наш снабженец, видимо, не без подсказки майора, положил в машину два топора и двуручную пилу. Старые доски обнаружили в сарае у ручья, там же нашли ржавые гвозди и проволоку. К вечеру баню с трудом затопили, дым вначале не хотел уходить в отверстие в потолке, но вскоре тяга наладилась. К кострищу прикатили несколько небольших валунов, и когда плеснули на них водой, пар вытеснил дым, и стало понятно, что банный день состоится. Горячую воду пришлось носить из кухни ведрами и разводить в деревянной бочке, которая рассохлась и сильно текла. К полуночи мы все же помылись и с удовольствием потягивали чифир, приготовленный Чуйковым, который в этом деле оказался мастер.
       Утром проснулись с больной головой, видимо, в бане, топившейся по-черному, все же остался угарный газ. На работу и в этот день нас не приглашали, погода оставалась прежней, и в сухой одежде выходить на улицу не хотелось. Алик Шаров на втором этаже нашел отрезок железной трубы, вполне пригодной для модернизации бани, а за домом под остатками дров - старые обросшие мхом кирпичи. Человек энергичный, он привлек к работе других, и они к вечеру соорудили топку, установили трубу и заделали отверстие в крыше. Стало ясно, что проблемы с баней и сушкой одежды у нас разрешились. После обеда дождь стал не столь обильный, и мы вновь отправились погулять, решив отыскать капусту, продукт, занимавший достойное место в меню не только курсантском, но и наверняка у местного населения. Отыскали несколько хуторов, которые казались необитаемыми, на них не было даже собак, и вспомнили, что сегодня суббота и весьма возможно, что жители в этот день где-то собираются вместе. Они оказались в здании школы, где в этот день показывали кино. В основном это были пожилые женщины и мужчины да немного детей. Председатель представил нас, но особого интереса мы не вызвали, да и выглядели в рабочей одежде и обрезанных шинелях, как штрафники, и потому быстро ретировались. На обратном пути наткнулись на большое поле капусты и птицеферму. На ней хозяйничали три молодые женщины, совершенно не владеющие русским языком, и мы пожалели, что не взяли с собой Треумутха. Домой мы явились с капустой и ведром яиц. Увидев это богатство, Якупов бросился к мешку с мукой, и вечером мы с аппетитом уплетали пирог с капустой, пусть не совсем хорошо пропеченный, но необыкновенно вкусный.
       Трудовой день начали в понедельник. К тому времени часть нашего коллектива, правда незначительная, предприняла безуспешную попытку вырваться на волю, но убедилась в полном отсутствии транспорта, а на пеший побег не хватило опыта и решительности. Зато обнаружилось место производства самогона, без которого, оказывается, не обходится и эстонская деревня. В результате трое любителей этого напитка выйти на работу не смогли и их заставили кашеварить и нести караульную службу. Работа оказалась неожиданно сверх интеллектуальной, иначе назвать процесс сборки уже давно созревшего гороха, скользкого от гниющих листьев и полегшего на сырую, разъезжающуюся под ногами землю, назвать было нельзя. Особенно угнетала низкая производительность: стожки гороха на окраине поля росли весьма медленно, а мы уже к обеду выложились до предела. Обнаружилось весьма существенное обстоятельство, которое ставило под угрозу нашу экспедицию в этот заброшенный край - наша обувь разваливалась, не выдерживая воды и грязи. Земля с глиной цепко держались за подошву, которая отрывалась, словно была прошита гнилыми нитками. Мы покинули поле битвы за урожай, стыдясь оглянуться на жалкие достижения своего труда, и с трудом добрались до своего убежища. После осмотра оставшихся "гадов" стала ясна их непригодность к местным условиям. Под действием мужского пота швы ботинок уже потеряли прочность настолько, что хождение по болотистой почве выдержать им было просто не под силу. Это же относилось и к бывшим в употреблении носкам, они не подлежали даже стирке. Положение выглядело незавидным, ударный труд оказался под угрозой. Но тут подъехал председатель, привез пять брезентовых плащей, кучу резиновых сапог БУ и клей БФ. Казалось, что надежды на стахановский труд готовы оправдаться. Вспомнили о наличии большого количества тельняшек и, используя опыт создания тропической одежды, довольно быстро сконструировали носки из рукавов, а из остального - портянки. Витя Собакин первым предложил окончательный вариант применения этого чудесного предмета морской одежды, он просунул ноги в рукава, и тельняшка превратилась в симпатичные кальсоны, которых нам так недоставало в дождливую, холодную погоду. Поставил точку в нашей одежде Алик Шаров - надел на голову оторванный рукав тельняшки, завязав верх узлом. В наших условиях это оказалось лучше ватной зимней шапки, которая, впитывая воду, становилась тяжелой и слетала с головы при каждом наклоне. После долгой подгонки разобрались с сапогами. Выбрали вариант размером побольше, их то и оказалось большинство, у эстонцев маленькой ноги не бывает. Зарипов и Шаров провели рабочие испытания, прогулявшись за грибами. Результатами остались довольны, только плащи, потеряв от времени пропитку, все же пропускали воду.
       На следующее утро мы продолжили трудиться на гороховой ниве с более успешным результатом, однако высот местных жителей нам достичь не удалось. Передвижение в сапогах большого размера по пересеченной местности даже в медленном темпе давалось с трудом, мы не привыкли к такому притяжению земли, ноги выскакивали из сапог, сбивались портянки. К тому же обнаружилось, что и в резиновых сапогах ноги мокнут, особенно если зачерпнуть через верх. К концу недели мы изрядно поднаторели в стиле хождения по грязи, определения глубины луж и колеи, приобрели мозоли на руках и ногах, пересмотрели режим бритья, стали дорожить сном и отдыхом. Все больше и больше передвигались, используя лошадей, которые стояли всегда наготове, под присмотром нашего конюха Зарипова. Наши желудки уже меньше протестовали против не совсем вкусно приготовленной пищи, и если бы не прекращающийся дождь, все можно было бы терпеть, тем более что наш внешний вид, двенадцать гномов, как нас прозвали, не вызывал насмешек у местного населения, не отличающегося особым чувством юмора. Нас просто продолжали старательно не замечать, и это была большая ошибка с их стороны, мы были молоды, амбициозны и такое простить не могли. В отместку наметили нанести удар по местному самолюбию в субботу, для чего в пятницу вечером отправили делегацию к лимонадным девицам, о которых на время забыли. Обратить на нас внимание местного населения, было решено на их территории в здании школы, где Треумутх вывесил объявление о том, что курсанты ТМУ проведут там свой вечер отдыха. Расчет был на то, что у колхозников любопытство все же проснется, и они захотят посмотреть на нас, как-никак моряки по лесам не каждый день ходят.
       Все утро в субботу мы репетировали. Из музыкальных инструментов у нас была только гитара. Надеялись на лимонадных девчат, пианино в школьном зале мы уже обнаружили. С учетом публики репертуар был составлен с песенным уклоном. Петь должны были я, Якупов, Зарипов, Яковлев и, как мы думали, кто-то из лимонадных девчат. Они приехали на полуторке, нарядно одетые, но, к сожалению, возраст всех их оказался за тридцать. С интересом разглядывая нас и наше жилище, они не смогли скрыть своего разочарования, чем еще больше разожгли наше самолюбие. Оказалось, что трое из них поют и очень неплохо, а двое прекрасно танцуют. Играла на аккордеоне и их начальница, дама лет пятидесяти, учитель музыки при доме культуры Мебельного комбината. Это нас обрадовало, и мы отправили Треумутха на поиск аккордеона, который в те годы был весьма популярен и в Эстонии, а дам пригласили на обед. Те не отказались, женщина редко отказывается от еды, если она ее сама не готовила. Мы с трудом поместились вокруг большого стола, плотницкого верстака, и, к моему удивлению, в комнату внесли сюрприз - двадцати пяти литровую молочную канну с приготовленной из излишков сахара брагой. Препятствовать ее открытию было уже бесполезно, и первыми сняли пробу любители выпить, хотя, я думаю, это уже было сделано заранее, среди которых оказались и представительницы женского пола. Однако после того как все выпили по кружке, канну я собственноручно закрыл в чуланчике под замок, куда ее унесли до лучших времен. Обедали весело и дружно и слопали все, что должно было остаться на ужин. До концерта еще оставалось время, и по предложению "лимонадниц" было решено немного прорепетировать. Девчата в спевке не нуждались, половина из них участвовала в художественной самодеятельности, да и наши ребята неплохо подхватили знакомые мелодии. Когда Карел принес аккордеон, стало окончательно ясно, что концерт непременно состоится. Перед отправлением мы выпили чаю и вновь открыли сосуд с "благородным напитком". Шофер ухитрился выпить две кружки, и потому ехали мы к школе с ветерком на радость наших дам. В уже наступившей темноте все старались "случайно" придержать их на ухабах за сладкие места.
       Неожиданно для нас у школы собралось немало людей, несколько женщин были в национальной одежде, что означало признанием праздника и их стороной. Мужчин пришло поменьше и все трезвые, что наводило на мысль подхода основных сил позднее. У нас на этот раз вид был блестящий. Парадная форма, надраенные пуговицы, бляхи, начищенные до блеска ботинки, выделяли нас среди собравшихся. Молодежи было мало, но кое-кого это не интересовало, партнерши для танцев уже держали их за руки. Ведущий Карел с ролью своею не справился, наша новая знакомая учительница музыки заменила его. Первыми выступили женщины - представительницы рабочего класса Таллина. Они спели эстонскую народную песню, хотя и с акцентом, а зрителям понравилось, но пока аплодисменты были жидковаты. Настоящие бурные аплодисменты достались нашим татарам Якупову и Зарипову. Последний отыскал в школе мандолину, на которой он неплохо аккомпанировал, подпевая Мише, который всегда пел самозабвенно, хотя со слухом у него было туго, а правильно ли он пел незнакомую никому татарскую песню, сам аллах не знает. Вскоре в зале стали появляться настоящие слушатели, мужчины в подпитии, для которых наше исполнение казалось шедевром, и хлопали они, рук не жалея, если не были заняты процессом тайного разлива принесенных с собой напитков. В заключение вышли и дамы в национальных костюмах, которые лихо сплясали несколько эстонских народных танцев под аккомпанемент ведущей. Нас благодарили, поздравляли и угощали.
       После концерта на сцену принесли радиолу, и по полу заскользили танцоры в туфлях и резиновых сапогах. Председатель, на это раз разговорчивый, трижды бегал куда-то, после чего некоторых лихих танцоров из наших тяжеловесов стало заносить на поворотах. Не причастились из моряков только трое, и по этой причине из поля зрения дам они выпали, несмотря на проявленый на сцене талант. Пары стали пропадать к полуночи, местных мужиков разобрали жены. Вскоре зал опустел, остались, видимо, живущие поблизости бабульки да мы трое и председатель, который порывался отвезти нас домой на "козлике", но не мог открыть дверцу автомобиля, предусмотрительно запертую Володей Яковлевым на замок, а сам он растворился в ночи, в направлении проживания лимонадных дам.
       Дождь прекратился еще до начала концерта, на небе показались даже луна и звезды. Экспроприировав фонарь "летучая мышь", двинулись тропою жизни к хутору, до которого было более трех километров. Хочу напомнить, что мы были при параде, а тропа пролегала по пересеченной местности, которая еще не просохла после дождей. Даже в дневное время идти по ней трудно, а при свете фонаря сравнительно безопасно мог двигаться только тот, кто держал фонарь перед собой.
       Через километр мы чуть не наступили на Витю Малышева, и без того маленького, свернувшегося калачиком. Если бы не блестящие пуговицы шинели, его можно было принять за спящего хомяка или енота. Разбудить Витю мы не смогли, нести по тропе ночью попробовали, но убедились, что это просто не под силу, пока через сотню метров не наткнулись на Витю Собакина с его новой знакомой Леной, которые лежали под раскидистой елью в трех метрах от тропы на еловых лапах, укрытые частично шинелью. Наломали еще лапника и уложили рядом Витю так, чтобы Елена лежала в средине и согревалась теплом обоих. Шаров не дошел до дома метров триста и лежал, выбрав бугорок, на котором я всегда находил белые грибы. Хотели взять его с собой, но он проявил неожиданную агрессивность, и мы решили оставить бузотёра в покое, подложив под голову найденную рядом шапку. Он смачно поцеловал ее, назвал Эльзой, и нежно погладив искусственный мех, успокоился.
       Всю ночь мы провели втроем, не сомкнув глаз, прислушиваясь к храпу лошадей, временами выходя на улицу, боясь, что при прояснении может и подморозить. Первым явился Малышев с фингалом под глазом, долго гремел крышками кастрюль на кухне, пил воду и, не раздеваясь, рухнул на матрац. На ехидный вопрос, не встретил ли он по пути Собакина, отвечать не стал, но невольно дотронулся до подбитого глаза.
       Обедали мы вшестером, и все воскресенье посвятили природе, благо день был на редкость ясным и сухим. К вечеру приехал председатель, поблагодарил за концерт, привез свинину, колбасу, творог, масло и хлеб. С продуктами у нас была напряженка, правда ели мы от души, но фактически два раза в день, утром и вечером. Днем на работу привозили хлеб и молоко, а мы по пути на ферме прихватывали яйца. Поэтому в воскресенье мы шиковали, как могли, выдумывая разные блюда. Соскучились по сладкому, и попросили председателя подбросить нас до магазина. Денег у нас было немного, набрали дешевого соевого шоколада, да продавщица подарила нам коробку конфет и две бутылки шампанского, которое оказалось кстати - у Малышева был день рождения. До дома не донесли, расположились на опушке леса у ручья, развели костер и приготовили необыкновенно вкусный шашлык - нанизанные на прутики вербы кусочки колбасы со шляпками подосиновиков и ломтиками антоновки. Тарелками служили листья капусты, в которых шашлык был уложен вместе с гроздьями терпкой рябины и россыпью спелой брусники. Мы запивали шашлык шампанским и лимонадом прямо из горлышка бутылки и заедали конфетами с пастилой. Я во второй раз в своей жизни пил шампанское, оно было полусладким и на этот раз мне понравилось. Выпили шампанского и наши мусульмане, заявив для оправдания, что это скорее лимонад, чем вино.
       Вернулись на хутор уже затемно с грибами, наколотыми на ветки, как рыба на кукане, и застали шумную компанию, опустошавшую канну. К нашему удивлению не остались в стороне наш училищный замполит и Катунцевский. Пятерка розовощеких лимонадных дам хозяйничала на кухне и за столом, подкладывая в тарелки куски свинины, вареную картошку и тушеную капусту. Посланцы училища привезли нам еще продуктов, плащи и известие о том, что наше пребывание здесь заканчивается через неделю. Спать отправились в баню, которая не совсем остыла, уступив свои спальные места гостям. Перед этим мы поднялись на второй этаж, где еще во время приезда обнаружили широкую деревянную кровать, которую привели немного в порядок, но спать на ней никто не смог. Под шумные голоса одобрения спустили ее вниз для наших гостей и установили в небольшой смежной комнате рядом с кухней. Растроганный Катунцевский и замполит не знали, как нас отблагодарить, и даже девчата с завистью смотрели на резные спинки, матрацы, набитые соломой и подушки с пером от убиенных птичек с местной птицефермы. К сожалению, из бани мы были лишены удовольствия лицезреть и слышать борьбу отважного ветерана войны морского волка, и представителя одной из самых великих партий мира с сотнями изголодавшихся клопов и позорное бегство с поля боя в одних подштанниках в присутствии дам. Такого коварства оба простить нам не могли, и, даже не взглянув на нашу работу и не узнав оценку нашего труда от председателя, они покинули нас утром для продолжения проверки состояния дел в других отрядах училища.
       Проводив проверяющих еще в темноте, отправились на работу пешком, на этот раз убирали капусту на поле недалеко от хутора. Поле за неделю мы одолели с трудом, капуста была крупная, складывать кочаны приходилось вдоль кромки, трактор утопал в раскисшей земле поля. Ухайдакались так, что в пятницу вечером вещи собирать не стали, словно знали, что председатель уговорил наше начальство оставить нас еще на неделю. Вторую неделю мы работали в различных бригадах. Я с Яковлевым на трофейном "Опеле" возили лен с полей, а затем картофель на овощную базу. Машина была старая и своему названию "Опель Блиц" не соответствовала, работали только три передачи, но благодаря большому диаметру колес и их приличной ширине имела неплохую проходимость. Володя рулил неплохо, а я с этой большой многотонной грузовой машиной справлялся только на хорошей дороге. Другие работали на овощехранилище грузчиками, свозили на телегах лен с полей. За самогоном больше не бегали, а лимонадные невесты уехали в Таллин. К нашему удовольствию, погода стояла сухая, однако вода с полей сходила медленно и нас спасала баня, которую всегда топил дежурный. Удивительно, но ни один из нас за все время пребывания в колхозе не простудился, а об эпидемии гриппа узнаем только под Новый год уже в училище.
       Уезжали мы, увозя с собой в кузове заработанные капусту и картофель, провожаемые довольным председателем, который, закрыв хутор на замок, сказал, что сохранит здесь все до нашего следующего приезда. Мы больше в колхоз не ездили, хотя курсанты младших курсов еще не раз будут жить на нашем хуторе. Через много лет во время отпуска заеду я туда на машине, но вместо хутора найду только его головешки, а баня у ручья сохранится. Для многих из нас, выросших в городе, эта поездка в сельскую местность и знакомство с крестьянским трудом принесло большую пользу и заставила уважать своих коллег, выходцев из деревни. Конечно, эстонская деревня ни в какое сравнение с русской не идет, но сельский труд тот же, такой же тяжелый, порою грязный и без выходных. А люди в селе заслуживают уважения, хотя бы за то, что кормят нас, городских жителей, о чем мы редко задумываемся, покупая продукты, и вспоминаем о них только тогда, когда вдруг эти продукты исчезают с прилавков. Интересно, что наша колхозная компания поле окончания училища разделится ровно на две части по распределению: шесть человек - в пароходство и шесть - в "Океан", но ни один из нас не пожелает ухать из Эстонии. Шесть человек из них не покинут эту землю и после развала СССР, потому что она станет нам домом, как в 1957 году стал на время старый хутор в лесах Центральной Эстонии.
      
       ПОСЛЕДНИЙ КУРС
      
       Весь наш курс в училище собрался только к началу октября. После поездки в колхоз стало ясно, что у руководства отношение к нам выработано договоренностью между преподавателями и военными. Аносов посчитал нас коллективом со сложившимися традициями и предоставил максимум самостоятельности до самого окончания училища. Так же поступили и командиры, дав мне возможность практически самому командовать ротой. Если говорить честно, то рота в этом мало нуждалось, в группах были свои вожаки, которые только согласовывали со мной свои действия, а я вмешивался лишь тогда, когда случались нарушения. Основное внимание начальника было направлено на младшие курсы, с которыми Александр Владимирович решил осуществить две генеральные задачи - избавиться от засилья военных и подготовить училище к переходу на систему высшего образования. В этом у него было достаточно сторонников среди партийных органов Республики и ее правительства. Быстрый рост торгового и рыболовного флотов, увеличение тоннажа судов, их технического оснащения требовали коренных преобразований и в системе морского образования, где межведомственное перетягивание финансового одеяла не позволяло организовать единый, высоко оснащенный технически учебный комплекс. Все чаще говорили о необходимости объединения. Система заочного обучения, как бы ее не хвалили, была тихоходной, неэффективной, дорого обходилась государству и студентам, хотя официально она считалась бесплатной. Для моряков и рыбаков, месяцами работающих в море, одолеть учебную программу самостоятельно без консультаций в предусмотренные сроки было весьма проблематично. Моряки заочников считали героями или хорошими коммерсантами, и все прекрасно знали, сколько это стоит. В самом деле, если после трех с лишним лет средней мореходки идти учиться в высшее учебное заведение, необходимо было потратить дополнительно еще минимум пять лет. Заочникам государство оплачивало учебные отпуска, а преподавателям консультации, дополнительные занятия, курсовые, экзамены и т.п. В итоге за диплом инженера государство должно было оплатить почти девять лет обучения. Это - непомерные затраты даже для такой страны как СССР. А ведь каждое училище еще имело дорогие производственные мастерские, лаборатории и учебные суда, причем некоторое имели по несколько судов.
       Аносов был в числе тех, кто понимал, что реорганизация нужна и рано или поздно ее все равно нужно делать. Понимали это и в Эстонском морском пароходстве, которое ежегодно принимало на работу десятки выпускников ЛВИМУ и Одесского института инженеров морского флота, которые привозили сюда семьи и требовали жилье. Кадровики знают, что кадры из местных "водоплавающих" гораздо дольше работают в море, потому что они с детства знают, что их там ждет. А дети моряков и рыбаков, которые росли практически без отцов, нуждались в присмотре и дисциплине. В училище было и то и другое, и многие командиры и преподаватели знали отцов курсантов лично, что тоже играло немаловажную роль в воспитании молодых моряков.
       С приходом к власти Н.Хрущева на военном флоте ставка делается на ракетный подводный флот. Большие корабли с Балтики уходят на Север и Дальний Восток. Резко падает численность военных в таллинской базе, а также потребность в резервистах ВМФ, которыми нас готовили в ТМУ. Становится ясно, что Военно-морской цикл из программы будет исключен или значительно сокращен. Понимают это и училищные военные, и наш курс они уже не прессуют, как прежде, стараясь давать больше того, что может пригодиться нам, морякам торгового флота, на практике в случае возникновения военного конфликта. По инерции еще соблюдаются предписания Уставов ВМФ, но они уже не так строги и применяются более разумно. В этих условиях учиться становится интереснее, появляется больше свободного времени, которым можно самому распоряжаться и тратить его без подсказки. У часового парадного входа исчезает винтовка Мосина, появляется бюро пропусков, где дежурный по училищу сам решает, кого в него можно пропустить. Остаются еще командиры рот, мы строем ходим в училище и в экипаж после вечерней проверки, но начинаем чувствовать, что готовимся все же для торгового флота. Занятия по специальности с каждым месяцем становятся более серьезными и сложными, количество контрольных работ возрастает. К Новому году опять пишем курсовой проект и знакомимся с программой практики, которую на этот раз все будут проходить на судах пароходств. Я выбираю Балтийское пароходство, с целью попасть на п/х "Жан Жорес". Многие из нас даже не остаются на празднование Нового года, особенно те, кто издалека. Мы чувствуем, что с окончанием училища увидеться с родителями вряд ли удастся, кадровики ЭМП ведут активную селекционную работу. И не только они навещают училище, но и работники Министерства рыбной промышленности. Приглядываются к нам и дальневосточники. Немалую роль здесь сыграло наше пребывание на "Полюсе", многим в рейсе понравились "эстонцы", да и в ММФ наше училище пользуется всё большим авторитетом.
       В декабре у нас первая потеря. Выбыл один из самых красивых наших курсантов Юра Курепин, который был очень похож на популярного актера французского кино, и девушки называли его "Жан Маре". Жестокий грипп, на который он долго не обращал внимания, все же уложил его в училищный лазарет. Осложнение, приведшее к воспалению мозга, обнаружили это поздно, когда его поведение стало неадекватным. Подтвердилось это признанием Р.Титову, которому он показал толстую тетрадь, исписанную за одну ночь "стихами", оказавшимися бессмыслицей. Я оказался в числе сопровождающих при доставке Юры в клинику и был свидетелем, как он отчаянно сопротивлялся помещению в палату с психическими больными. Но дверь без ручек изнутри захлопнулась за ним, а нас выставили из больницы. Наутро мы с Бойцовым и Давиденко долго просили свидания с ним и когда увидели Юру через стекло, ужаснулись. Это был практически незнакомый нам человек. Из больницы он выйдет уже истощенный и почти месяц проведет в Ленинграде с родителями, но потом внезапно скончается, как было написано в медицинском заключении, от заражения крови. Мы все любили этого сильного, рассудительного, интеллигентного парня из семьи героя войны, полковника фронтовой разведки и директора одной из лучших ленинградских школ, и были так потрясены его смертью, что не сдерживали слез при проводах.
       При возвращении с похорон, в поезде Ленинград - Таллин от пережитого за эти дни я потерял сознание и очнулся тогда, когда санитары укладывали меня на носилки, чтобы на станции Нарва вынести из вагона. Увидев белые халаты и их глаза, полные холодного безразличия, я испытал ужас, который запал в душу на многие годы. С тех пор не люблю медицинские учреждения, а белые халаты вызывают во мне неприятную дрожь.
       В Ленинграде я увидел, как живут Юрины родители. Герой войны, полковник и директор школы, жил в бывших царских казармах в двух комнатушках общей площадью двадцать два квадратных метра, с общей кухней на четыре семьи. Как сказал сам герой, он каждый раз преодолевает эти семьдесят метров коридора с таким отвращением, что ему легче было бы перейти линию фронта, чем добраться до кухни и ждать своей очереди у плиты. Новую квартиру, не без помощи Аносова, он получит только через три года. Но тогда даже мне, знавшему жилищные условия военных с детства, этот длинный коридор с единственным окном в конце показался туннелем, из которого нет выхода. И я дал себе слово, что сделаю все для того, чтобы мои родители и дети никогда не жили в таких условиях.
       Курсовые и семестровые экзамены мы сдаем добротно, зарабатывая коллективную благодарность. Наша группа собирается в кафе "Централь". Гуляем довольно скромно, хотя после летней практики можем еще позволить себе и большее. Сразу же после банкета провожаем наших москвичей, татар и сибиряков. Еще до Нового года уезжают питерские, и я еду с ними - с девушкой моей мечты размолвка. В Питере забегаю к тете, к Надежде Андреевне и Курепиным, и в тот же день уезжаю в Сердобск, где служит отчим. Впервые в жизни самостоятельно еду с комфортом, в купе вместе с капитаном первого ранга, его женой и дочкой, очень симпатичной девушкой-студенткой. Командир дивизиона тральщиков из Риги оказался радушным и приветливым человеком, и наши разговоры на морскую тематику помогают скоротать время. Жена его с удовольствием слушает рассказы о плавании на "Веге" и "Полюсе". Я ей явно понравился, и она все время говорит дочери о моих достоинствах. Та не обращает на меня никакого внимания, вспоминая своего Руслана, курсанта Рижского Авиационного училища, в которого влюблена по уши. С ними время пролетает незаметно, и я с сожалением выхожу в Ртищево, где ждет пересадка на другой поезд. Выходит провожать на перрон вся троица, и я внезапно понимаю, что девушка мне очень понравилась, но спросить их адрес или хотя бы фамилию я постеснялся, о чем впоследствии пожалею. На прощание ее мать, глядя на мои парадные ботинки, протянула шерстяные носки, которые только что закончила вязать. Спасибо ей, иначе я обморозил бы ноги непременно. В отличие от Таллина и Ленинграда в центре России стоял ужасный мороз, вокзал утопал в сугробах. Билетов на мой поезд не было, пришлось ехать в тамбуре, продуваемым насквозь ледяным ветром. Телеграммы о своем приезде я не дал и теперь очень сожалел об этом, чувствуя, как ноги замерзают даже в шерстяных носках на сорокаградусном морозе. Я не выдержал и зашел в отделение, где топился котел, не сделай этого, остался бы без ног.
       Поезд пришел поздно вечером, я успел прикорнуть в тепле котельной. Стоянка была короткой, я выскочил на пустынный перрон и позорно растянулся во весь рост, так затекли ноги. Поднимали меня отчим и мои друзья, которые, оказывается, приходили встречать поезд уж второй день, тетя Лида все же прислала телеграмму. Оставалось два часа до встречи Нового года, и отчим, который всегда любил компанию, пригласил ребят к нам, но они отказались, что его огорчило. К тому времени родители жили на окраине городка, в двухэтажном доме на восемь квартир, с одной кухней на этаже. Построенный до войны, добротный и уютный дом занимали всегда только военные, а на этот раз летчики, сослуживцы отца. По традиции праздник встречали все вместе, пришли и живущие отдельно сослуживцы. Собралось более пятидесяти человек, такой веселой компании я еще не видел. Как всегда, много пели, танцевали до утра. Я успел поспать и когда проснулся утром, дом еще был полон музыки и смеха. Не рассчитавших силы отправляли на второй этаж, где они восстанавливались для продолжения веселья. Мороз ночью достиг сорока градусов, и с рассветом за окном открылась необыкновенно красивая картина. Березовая роща, красивей которой я больше в своей жизни не встречал, стояла в инее, словно украшенная рождественская елка. Ослепительно белый, отдающий голубизной нетронутый снег был тоже усыпан блестками, которые вспыхивали алмазными искорками. Искры сыпались и с крыш домов покрытых таким же девственно чистым снегом, со снежных шапок лежавших на трубах. Огромные сугробы засыпали дороги, заборы. Ни следов человека, ни машин - только один снег и бесконечная, уходящая в степь белизна. Казалось, вот-вот из леса выйдут гномы и Снегурочка с Дедом Морозом, как на рождественских открытках, которые я привез из рейса. Праздник в доме продолжался, когда в дверь постучались мои друзья. Они вошли в дом вместе с ворвавшимся морозом, укутанные в шарфы, в валенках и ушанках. До шести вечера мы сидели у нас в комнате и рассказывали о себе. В основном, конечно, выступал я - о плавании под парусом, о тропиках и Средиземном море, и по глазам ребят видел, что им с трудом верилось в то, что мне привалило такое счастье. Но фотографии и сувениры, которые я сохранил для них, убеждали, что все, о чем мы когда-то мечтали вместе, действительно выпало на мою долю. В шесть приехала автомашина из редакции местного радио, на котором мы выступали три года назад с песнями и стихами, и нас увезли на Новогоднюю передачу. Магнитофоны к тому времени хотя и появились, передача шла из студии в прямом эфире. Ведущая, наша старая знакомая, очень талантливый журналист, погибшая впоследствии под бомбами во Вьетнаме, заставила меня в течение получаса рассказывать об училище, Таллине, плаваниях, спеть одну из своих песен. Мы закончили свой раздел программы уже полюбившейся слушателям в нашем исполнении песни из кинофильма "Весна на Заречной улице". Наутро меня узнавал весь город, а директор школы сделала замечание:
       - Нужно уважать ребят, которые мечтали и мечтают о море, но им не повезло, как тебе, и они не станут моряками. Я очень довольна и горжусь тем, что вчера на радио ты сумел хорошо ответить на вопросы Новиковой и очень увлекательно говорил о том, что видел и узнал. Но почему ты ходишь не в форме, тебе просто могут не поверить, ведь многие из наших ребят видели море и моряков только в кино. Оставь хорошую память, надень форму. К тому же, - сказала она на ухо, - ты убережешь себя от неприятных встреч с завистниками, которые не прочь немного поколотить тебя, по сложившемуся на Руси обычаю. Но на человека в морской форме даже Желудев, помнишь такого, руку не подымет. Желудева я помнил, руки он на меня не поднял, но при встрече убедительно попросил уделить внимание его компании. Пришлось им все рассказывать отдельно и подробнее, исполнить несколько не совсем скромных песен из курсантского репертуара, вроде " А ну давай, давай, давай, зараза ..."
       В провинции развлечений мало, и они, как правило, либо порочные - драки, раннее пьянство, либо наивно романтические, непременно связанные с книгами, музыкой, иногда со спортом. Нас объединяло второе, за что уважали в городке даже те, кто считался "хозяевами" среди молодежи. Я ждал вызова на практику и очень сдружился с журналисткой Еленой Новиковой, которая в то время, видимо, была в опале и направлена сюда в ссылку, чего я тогда не предполагал. Возрастом всего на десять лет старше меня, она имела богатый опыт работы с высшими кругами нашей власти, лично знала многих кремлевских деятелей и неоднократно бывала за границей. Она прекрасно понимала, что за ней непременно ведется слежка, и никогда не говорила ничего лишнего, но именно от нее, я узнал многое о том, что произошло в Венгрии и именно в Будапеште, где она работала корреспондентом в 1956 году. Ее рассказы не опровергали толкование нашей прессы, а лишь дополняли. Она на себе испытала жестокость контрреволюционеров, избивавших ее с требованием сведений о расположении советских войск и перехода на их сторону, с обещанием порекомендовать на работу в редакции "Свободной Европы" или "Голоса Америки".
       Однажды к ней пришел знакомый, долго и подробно расспрашивающий меня о жизни в училище, отношениях с эстонцами, о наших преподавателях, при этом он дважды проговорился, что знает кое-кого из них. Этим визитом мне, видимо, давали понять, что дружбе с корреспондентом пора бы и положить конец. Но было в этой женщине что-то неотразимое, и мне хотелось общаться с нею как можно дольше.
       В конце января пришла телеграмма из Ленинграда. Мне надлежало до начала февраля прибыть в отдел кадров пароходства для оформления на судно. На вокзале меня провожали родители, дочь одного из летчиков, которую мать очень бы хотела видеть моей невестой. Она была мила, умна и нравилась мне, но когда тебе каждый день напоминают о том, что лучше этой девочки невесты не может быть, реакция волей-неволей обратная. Присутствовала на перроне и Новикова, но только легко помахала мне рукой, не привлекая внимания провожающих. Мать пыталась все время обнимать меня, осыпала поцелуями и заплакала, обиженная моим смущением и тем, что я довольно сухо прощался с ней и ее протеже. Обращаясь к отчиму, она сказала с обидой:
       - Теперь он уже отрезанный ломоть и совсем не хочет считаться с нами.
       Слова больно ударили по самолюбию, и я поймал себя на мысли, что мне её в эти минуты было не жаль. Вдруг понял, что детство уже ушло и быть с матерью таким же нежным, как в детстве, я больше не смогу. Чтобы скрыть это, взял на руки сестренку, так и продержал ее до команды проводника пройти в вагон. Перрон был коротким, мать не долго бежала за вагоном. Где-то за спиной отчима я увидел Новикову и только сейчас понял, что она чем-то очень похожа на мою учительницу Надежду Андреевну: так же была человеком, сильно отличающимся от окружающих, словно из другого мира, которого я не видел, но знал о его существовании благодаря общению с ними. Позже я понял, что мир, в котором жили Мария, Настя, Надежда Андреевна и такие, как Новикова, тоже наша страна и наш народ. Так сложилось в моей жизни, что они ушли из нее, когда я был еще очень молод, не поняв до конца все, что они заложили в мое мировоззрение. Я смотрел, как удаляется заснеженный городок, и вскоре мои мысли были уже далеко от него на судне, которое станет для меня продолжением дороги в долгую морскую жизнь.
      
       НА ПАРОХОДЕ "ЖАН ЖОРЕС"
      
       "Америка России подарила пароход..."
      
       О прохождении практики на этом судне я хотел бы остановиться подробнее по трем причинам. Во-первых, это была первая индивидуальная практика и погружение в настоящую жизнь большого океанского судна. Во-вторых, очень ждал ее, как встречу с хорошими друзьями, которые уже доставили мне немало приятных минут. И последнее - был заинтригован словами капитана "Веги" и мне хотелось узнать, кто же все-таки капитан судна, мой однофамилец или родственник. Перед отъездом на судно я спросил об этом тетю, на что она мне ответила неожиданно:
       - Пусть он сам скажет тебе об этом. Для нас с твоей матерью он был всегда непонятным и далеким. Наши родители считали его своим, но он очень редко появлялся и всегда быстро исчезал. После войны я не видела его ни разу и думаю, что если бы встретила его на улице, то вряд ли бы узнала. На том и закончился наш разговор, а провожая, она как бы продолжила его, сказав мне, глядя в глаза:
       - Ты не приставай к капитану с расспросами, пока он сам этого не захочет. А еще лучше будет, если ты никому на судне не только не расскажешь об этом, но даже не покажешь виду. Докажи людям, что ты сам из себя представляешь. Это будет лучше всего.
       В кадрах задержался ненадолго, билет на поезд был уже заказан, а остальные документы были в порядке, и ранним вьюжным, февральским утром я вышел из вагона поезда в Мурманске на перрон вокзала. Пробираясь до дальнего фосфатного причала по сугробам девственной, нетронутой снегоуборочными машинами целины, изрядно продрог в своей курсантской шинельке и в ботиночках на рыбьем меху, и когда во тьме полярного утра передо мной возник высокий черный борт судна, был несказанно рад, что наконец-то добрался. В поезде поспать не удалось, я уступил свою полку женщине с ребенком, а сам более суток маялся внизу, деля нижнюю с входившими и выходившими пассажирами, и поэтому с радостью предвкушал отдых в теплой уютной каюте парохода.
       Как только я вступил на трап, закутанный в тулуп вахтенный, похожий на Деда Мороза с необычайно юным лицом, встрепенулся и обрадовано закричал: "Новенький!". Схватив меня за руку и путаясь в полах длинного тулупа, потащил наверх к каюте старпома. Без стука распахнув дверь, он доложил тем же радостным и громким голосом:
       - Николай Петрович, приехал уже один, вот он. Так я побежал! - И, сбросив тулуп у дверей каюты, не дожидаясь ответа, с быстротой лани понесся вниз по трапу. Я остался, по привычке ожидая распоряжения в свой адрес, но в каюте раздавался лишь стук пишущей машинки. Я спросил разрешения войти, шагнул через комингс в открытую дверь и огляделся. То, что я увидел, поразило мое воображение. В большой, жарко натопленной каюте было сильно накурено. Дым плавал под включенным верхним плафоном, заслоняя сизой пеленой от меня спину мужчины, сидящего за письменным столом. На диванах и большом столе для приемов, даже на стулья и на полу лежали разложенные кучками документы и бумаги. Их было так много, что остальные вещи в каюте даже не бросались в глаза. У меня на мгновение возникло впечатление, что и сам старпом сидит на бумагах и обложен ими, как обкладывают меленьких детей подушками. До сих пор не знаю, как можно было собрать столько бумаг на судне. На небольшом не занятым бумагами пространстве палубы, стоял чайник и бутылки из-под пива. Рядом валялись несколько пустых пачек папирос и высилась внушительная гильза артиллерийского снаряда, выполнявшая роль пепельницы, у основания которой лежала тарелка с остатками колбасы и хлеба. В каюте стоял тяжелый запах насквозь прокуренного, невентилируемого помещения, который мне, еще не курившему, после чистого морозного воздуха показался особенно невыносимым.
       - Садитесь, - услышал я глухой надтреснутый голос. Поискал место, куда бы можно было сесть, но выполнить распоряжение старпома не смог. Сам он продолжал что-то писать, низко склонив голову, а я продолжал переминаться с ноги на ногу. Прошло несколько минут, а ситуация не менялась. Я уже подумывал, не уйти ли, когда спина выпрямилась и он наконец-то оторвался от стола. Именно оторвался, так тяжело он приподнялся и запрокинул назад голову, массируя руками шею. Повернулся на вращающемся стуле, отчего упали и загремели пустые бутылки, и снова нагнулся, на этот раз за новой папиросой. Прикурив ее, он встал, потянулся и мельком взглянул на меня. Вопреки ожиданию увидеть полного старого человека, старпом оказался высоким мужчиной лет сорока с обрюзгшим, одутловатым лицом, на котором была написана какая-то страшная озабоченность. Не проявив ко мне никакого интереса, внезапно он спросил безразличным голосом: "Веселов"? - и, не дожидаясь ответа, продолжил:
       - Вот и хорошо, Вставайте на вахту у трапа. Судно вам знакомо, отзывы о вас положительные. Произнеся это, он потянулся к бумагам, взял несколько из них и снова принял прежнее положение за столом. Я ожидал обычного инструктажа перед вахтой, но его не последовало. Попросил разрешения выйти, он лишь кивнул головой и выпустил облако дыма, и я обескураженный увиденным с появившимся непонятным чувством озабоченности спустился вниз. Оставив в столовой свои вещи, надел тулуп, с трудом нашел валенки и вышел к трапу. Так я приступил к первой на флоте самостоятельной вахте в должности матроса, пока еще не зная, какого класса.
       Погрузка еще не закончилась. В раскрытых люках трюмов высились горки фосфата, нуждавшегося в штивке и занесенного снегом. Береговой комплекс поблескивал редкими огнями, задрав к небу трубы элеваторов. На судне было тихо и безлюдно, только шипение пара у грузовых лебедок нарушало непривычную для порта тишину. Я никак не мог сосредоточиться. Что же случилось на судне? Бесцеремонное поведение вахтенного у старпома, поспешное его бегство, не свойственный беспорядок на палубе, безделье и отсутствие экипажа в рабочее время казались мне совершенно непонятным. В прошлый раз даже во время ремонта я был поражен деловитостью, которая определяла атмосферу на судне, исключительной требовательностью капитана и командиров. Люди старой закваски не допускали ни минуты опоздания на работу, халатного отношения к своим обязанностям, исключали любое безделье. Чего стоил только один боцман, хотя уже и далеко пенсионного возраста, человек, отличающийся огромной физической силой и столь же огромным авторитетом настоящего моряка, известного во многих иностранных портах, не говоря уже о пароходстве. А сейчас на судне, где брошенная на палубу спичка рассматривалась не иначе, как угроза его мореходному состоянию, а опоздание на вахту, как бунт, по проходу валялись брошенные рукавицы, ветошь, а на палубе стояло запустение зимней тундры. Такое мне представлялось сверхъестественным, и чтобы хоть как-то отвлечься, я стал собирать мусор. Закончив с ним, отыскал под снегом лопату и комету (метлу) и принялся сбрасывать снег с палубы, делая в сугробах проходы к трюмам. За работой незаметно пролетели часа два, но на судне по-прежнему стояла тишина, и никто не нарушал моего одиночества. Полярная ночь не отступила, лишь немного убавила света электрических фонарей, слегка подсветив ледяное небо, на котором стали просматриваться быстро бегущие облака да как бы отступили окружающие гавань сопки. Обметя ступеньки трапа, я посыпал их песком из пожарного ящика и стал размышлять, что делать дальше. И тут к своему ужасу заметил, что государственный флаг еще не поднят. Флаг я отыскал с трудом, в кормовой надстройке, где обнаружил первого попавшегося мне на глаза человека. Это был кочегар-практикант, которому было суждено сыграть в моем рассказе немаловажную роль. Он выглянул из каюты рядом с лазаретом, которую на судне окрестили "Камчаткой", и зло крикнул: "Закрой дверь на палубу с той стороны!" Не дожидаясь ответа, с силой захлопнул дверь, оставив в воздухе запах перегара.
       Время близилось к полудню, сквозь промерзшие иллюминаторы часы мне были не видны, но на судах в то время еще кое-где отбивали склянки. Когда пробили четыре, к трапу никто не вышел. В дороге особенно-то не поешь, я изрядно проголодался и от запаха, долетавшего через капы камбуза на палубу, рот заполнился обильной слюной. Но смены не было. Прошло еще полчаса и я начал думать, что останусь без обеда, когда на палубу вышла старая знакомая дневальная "наша Маша". Радостно всплеснув руками, она прижала меня к груди и потискала, как своего сына. В этот момент мне стало легко и приятно, ведь именно такой встречи я и ожидал. Содрав с меня тулуп и валенки, протолкнула в коридор, приговаривая певуче присущим поморам говорком:
       - Иди, иди щец отведай, трешшочки с картоплей. Да ешь от пуза, а то ведь смотри тошшой какой. Вот Василь Иваныч приедить, заганяить совсем. Не забыл, чай, его?"
       - А он здесь еще? - обрадовался я.
       - Здеся, здеся. Куды ж ему старому. Его и шкрябкой не отдерешь от парохода. Сейчас-то уехавши в Питер, в контору. И сам Федорыч, так за глаза звала она капитана там, воюет за него, значит. Лицо ее погрустнело, и она продолжила с горечью:
       - Вот ведь оказия какая, дохтура не дают ему добро. Какую-то гапартонию нашли. Это у Васи-то гапартония. Молодые ище, не понимают, что Вася и с гапартонией проживет, а вот без моря да парохода - никуды.
       Увидев, что я остановился, она спохватилась и махнула рукой:
       - Ну, пошел, пошел, потом поболтаем. Поешь покудова, - и захлопнула за мной дверь.
       В столовой было, как всегда, чисто и уютно. Пахло распаренным хлебом, щами, запахом пряностей и чеснока, которого на этом судне ели так же много, как и лука. В широких просветах иллюминаторов, аккуратно забранных занавесками, стояли ящики с землей, в которой всегда росла зелень лука и укропа. Сейчас он немного пожелтел, но все же рос, согретый электрическим светом и теплом рук этой простой удивительной женщины, которая плавала здесь уже лет пятнадцать. Накрыт был только один стол, за которым обычно ели вахтенные, остальные стояли пустыми. Столовой, подобной этой, я уже больше на судах не встречал, и порядки, царившие в ней, запомнил на всю жизнь. Расположенная по левому борту средней надстройки, она была местом сбора всего экипажа не только в минуты приема пищи, официальных служебных совещаний, собраний. Здесь царили особый порядок и особый дух, свято чтимый и почитаемый всеми. Даже командиры, заходившие сюда, превращались на время в равных с их подчиненными и строго выполняли тот порядок и обычаи, которые был установлены здесь патриархами судна. Помимо стола вахтенных, тут стояли еще два больших стола, каждый человек на двадцать, и еще один стол на четверых. За большими столами сидели отдельно палубная и машинная команды, а малый принадлежал людям самым уважаемым и солидным, без которых для приема пищи войти могли только заступающие на вахту. Все остальные собирались в коридоре обычно за пятнадцать минут до начала, докуривая папиросы, ожидали появления "столпов общества", которых за глаза звали старцами или патрициями, в зависимости от настроения. Зайти раньше них в столовую перед приемом пищи, было не дай бог, но и опоздавший без уважительной причины наказывался жестоко - он был вынужден ждать время следующего приема пищи. Не знаю, может быть, мне только так казалось, но подобная процедура усиливала аппетит, придавала обычному приему пищи что-то праздничное и приятное. Переодеваться в чистое, считалось обязательным, а небритый мог тоже оказаться голодным. "Наша Маша" в чистом белом переднике, с крученной в жгут на затылке косой, в легком возбуждении носилась между столовой и камбузом, ожидая появления судовых предводителей. Они появлялись точно в срок, обязательно все вместе, пахнущие мылом и чистой одеждой. Шли они с достоинством в строго заведенном порядке. Первым шагал, едва помещаясь в коридоре, боцман, широкоплечий и кряжистый, как дуб, неся впереди себя "морскую грудь" - крепкий, не портящий его фигуру животик. За боцманом возвышался высушенный жаром топок, почерневший, высокий, цыганского вида старший кочегар Баженов. Старший машинист Саша Курский, самый молодой из них, щеголь и весельчак, шел всегда с улыбкой, неся с собой пару новых анекдотов. Замыкал процессию молчаливый, с жиденькой бороденкой и мохнатыми бровями судовой плотник Емеля, такой же кряжистый и крупный, как и боцман, но только без живота. Все умолкали, здоровались, а четверка лишь степенно кивала в ответ головами и невозмутимо продолжала свое шествие. Как только она входила, в столовую вваливались и мы, быстро рассаживаясь по раз и навсегда заведенным местам. Через мгновение появлялась дневальная и ставила супницу на боцманский стол и тут же вихрем неслась опять на камбуз. Меньше чем через минуту она появлялась вновь с миской, наполненной отборными "мослами" - мозговыми косточками и, поставив её на стол, произносила, обращаясь к каждому: "Откушайте, Василий Иванович, ешьте, Степан Петрович, аппетита вам, Емельян Егорыч, и вам, Ляксандр Петрович". То же самое она с той же поспешность приносила нам и говорила уже просто: - "Кушайте, милые, приятного вам аппетита".
       Патриархи степенно разбирали мослы и приступали к трапезе. Нам мослы доставались по-очереди, и дневальная строго следила, чтобы никого не обидели. Ели первое в основном деревянными ложками, изготовленными нашим плотником, что было очень удобно, если учесть, что "наша Маша" подавала пищу всегда горячей. Шум и конфликты в столовой не допускались, и если ситуация накалялась, строгий взор Василия Ивановича пресекал любое возмущение. Обычно в промежутке между обработкой костей и первой ложкой супа за столом патриархов в дверях столовой появлялось круглое, как луна в полнолуние, лицо повара - "шефа", страдающего преждевременным ожирением и пристрастием к спиртному, а также постоянным любопытством к нашему аппетиту. Между тем перечисленные недостатки мы ему прощали, и если что нас и не устраивало, особенно после выхода из порта, это можно было и перетерпеть, тем более что дневальная в такие дни работала за себя и за того парня, временно выведенного из строя Бахусом, к которому многие и сами были не равнодушны. Свою вину шеф осознавал и до следующего захода в порт, не жалея сил и времени, ее заглаживал. Право сделать ему замечание по поводу приготовленного имели только четверка и старпом. Во мнении своем они, как правило, были единодушны, и если молча и степенно работали ложками, шеф расплывался в улыбке и уплывал. Но бывало, что Василий Иванович цедил сквозь зубы: "Сгинь, бесстыжий", а трое других в подтверждение кивали головами. Лицо шефа тут же становилось серым, выражая одновременно панический ужас и раскаяние. Весь он внезапно расплывался как студень, не в силах оторвать свое грузное тело от палубы. Тогда кто-то уже из трех говорил более примирительно: "Иди и думай", - после чего шеф позорно ретировался, взмахнув своим передником, по выражению острословов, "аки лебедь белая". Это фраза была позаимствована из лексикона "нашей Маши" и пользовалась на судне огромной популярностью, если нужно было благородно отправить кого-либо подальше, не прибегая к комбинации со словом из трех букв. "Белой лебедью" мы отправляли бичей, пристававших на берегу, так же катились с бака, если неумело вели себя и суетились во время швартовки, отправлялись за провинности чистить льяла в трюмах и мыть туалеты.
       С первым блюдом расправлялись быстро, дневальная приносила второе, с теми же "откушайте, ешьте еще и кушайте, милые". И мы кушали, кушали так, что за ушами трещало. Причины этому было две - шеф хорошо готовил, но основная - это то, что в работе на этом судне выкладывались всегда до конца. Второе приносилось в бачках, и потому оно было всегда горячим и не теряло вкуса. За боцманским столом по тарелкам его раскладывал Емеля, а у нас дневальная, причем делала это так быстро и ловко, что мы не отставали от патриархов. Я не помню случая, чтобы кто-то остался недоволен раскладкой, настолько наша благодетельница знала вкус, аппетит и способности каждого. Делала она всё с таким удовольствием, что получить из ее рук тарелку было приятнее, чем от самой красивой официантки в ресторане. Тарелки после первого не мылись, пресная вода на тихоходных океанских пароходах - огромная ценность, и волей-неволей, приходилось расправляться с первым до конца. Вот почему я не помню, чтобы на этом судне пропадал хоть грамм пищи, остатки шли в добавки, а не за борт. Кстати, тараканов, этого бича пароходов, на судне тоже не было и не случайно, на судне всегда плавало много моряков, выживших в блокаде Ленинграда, знающих цену каждой крошке хлеба. Впоследствии я всегда с грустью смотрел, как дневальным и буфетчицам не хватает на судне ведра для отходов только после одного приема пищи, а ведь команды на судах теперь втрое меньше, чем были ранее. Если даже что-то и оставалось, заботливая дневальная разогревала остатки для ночной вахты, причем делала она это регулярно, не жалея своего и без того короткого сна.
       Покончив с обедом, все ждали, когда патриархи встанут и пройдут либо в салон, либо на палубу к трюму N 4, если позволяла погода. Все дружно шли за ними, усаживались на люковых брезентах и закуривали. Курили на судне почти все, но это было не то беспорядочное курение, которое мы видим сейчас. На мостике и в общественных местах не курили вообще, в каютах только в одноместных, остальные в отведенных местах - курилках. Не дай бог, зажечь папиросу на рабочем месте, причем это относилось как к машинной, так и к палубной командам. Курение являлось одним из ритуалов отдыха и способов общения и сопровождалось рассказами, морскими былями и небылицами. Дымить в одиночестве считалось дурным тоном, пустой тратой табака и папирос, которых в рейсах всегда почему-то не хватало, иностранные сигареты стоили дорого и особой любовью, как сейчас, не пользовались. В резерве всегда в артелке была махорка, но она считалась неприкосновенным запасом. На большие перекуры после обеда и ужина приходили и командиры.
       Рассказывали по очереди, отдавая предпочтение самым уважаемым и опытным. Слушали внимательно, не перебивая, и лишь после окончания приступали к комментированию. Один рассказ давал пищу другому, так и тянулась, словно ожерелье, нить невероятных, смешных или страшных историй, непременно связанных с жизнью кого-то из присутствовавших. Спорили редко, больше шутили, подковыривали беззлобно, с юмором, поэтому от рассказчиков отбоя не было. Сказывалось отсутствие новостей, радио тогда работало плохо.
       В рабочее время через каждый час по склянкам давалось десять минут отдыха, на это время штурман выходил покурить на крыло мостика, если мог, а остальные собирались у трюма, защищенного надстройкой от ветра. Вахтенные матросы, менявшиеся на руле, приносили новости с мостика. Выползали отдохнуть от жара блестевшие белыми зубами кочегары, тут же садились машинисты в пропавших маслом и паром робах, которых отпускал из машины механик. Если выполнялись большие работы, тут и беседовали о работе, получались своеобразные, короткие производственные совещания. Некурящие, как правило, держались на ветру отдельной группой, но их было немного и в основном молодые, и рассказывать им было особо нечего, и потому они были слушателями.
       Но сегодня я ел в гордом одиночестве, и еда казалась мне не столь вкусной. Когда заканчивал, в столовой появился кочегар, которого видел утром. Он молча сел напротив, уставившись на меня мутноватым взором. Я выдержал взгляд и, пожелав ему приятного аппетита, вышел. После сытного обеда и тепла нестерпимо тянуло в сон, но замены мне не было. Высокий молодой третий штурман с повязкой вахтенного на руке, увидев меня, приказал взять вещи и показал каюту, в которой мне предстояло провести не менее трех месяцев. Я повесил в рундук форменку, шинель переоделся в робу, натянул стоящие у дверей валенки с отрезанными покороче голенищами и вышел на палубу в тот момент, когда дневальная в сердцах, непривычно сердито выговаривала кочегара. Его недовольное кислое лицо выглядывало из тулупа и выражало ужасное страдание.
       - Ишь, бессовестный! Который день хлещешь и опять в кабак собрался, а самому уже и идти не в чем, все спустил. Ишшо ничего не заработал, а пьет винище, что воду. Стой тут, мороз-то из тебя хмель вытрясет. Молодой только приехал, не спамши, а они на нем пахать собрались. Его ишшо откормить надо после казенных харчей. Попробуй только уйти, ирод, ужо вернутся наши мужики, они тебе мозги быстро через ж.... вправят, у них не побалуешь.
       - Да я постою тетя Маша, - начал, было, я и тоже получил от нее нагоняй.
       - Иди спать, работничек! - сурово приказала она. - Старпом то у нас теперь другой, уснешь на вахте, рапорт в контору пошлет. Так распишет, что визу тебе в миг захлопнут. Он у нас по этой части специлист.
       От такого неуважения к ее непосредственному начальнику и второму по рангу человеку на судне я поразился, обычно она относилась ко всем почтительно, а уж пускаться в подобные рассуждения о командирах никогда не позволяла себе. Слегка подтолкнула меня за плечо, и мы прошли в каюту, где она быстро застелила постель чистым бельем. Я рухнул в кровать с одним вопросом в голове - что же на судне произошло и, не успев поразмышлять, уснул. Проснулся поздно. В каюте было тепло даже при неплотно закрытом иллюминаторе, как бывает на пароходах, где пара всегда в достатке. Из-под одеяла вылезать не хотелось. Сначала собрался пойти узнать, когда мне на вахту, но потом передумал, буду нужен - сами найдут. Перевернулся на другой бок и снова заснул. А зря, если бы я только знал, во что выльется мой безмятежный сон.
       Разбудил меня ночью тот же штурман, что и проводил в каюту. Я вскочил, чуть не ударившись головой о верхнюю койку, подумав, что уже утро. Словно поняв меня, штурман произнес:
       - Сейчас пол пятого. Одевайтесь, быстро в каюту старпома и не думайте увильнуть.
       Смысл последних слов не сразу дошел до меня, а штурман уже закрыл за собой дверь. Я поднимался к старпому, не понимая, зачем он меня позвал, поставить меня на вахту мог и сам штурман. Старпом ожидал, стоя у раскрытой двери каюты. Лицо его, еще более серое и оплывшее, не предвещало ничего хорошего. Увидев меня, он поманил пальцем. В каюте по-прежнему висел табачный дым. Старпом ошарашил сразу же:
       - Вы что ж это, товарищ курсант? С первых шагов на судне уже нарушаете? Где вы такой выискались с виду чистенький, светленький, а внутри чернее дымовой трубы.
       Он произнес это, не глядя на меня, негромким и невозмутимым голосом. Создавалось впечатление, что он говорил не обо мне, но в каюте, кроме нас, никого не было, я даже оглянулся.
       - Что вы вертитесь! - повысил он голос, словно на затылке у него были глаза, и он увидел мое движение.
       - Я вас спрашиваю, как вы посмели? - спина старпома дрогнула, и он вновь повернулся ко мне лицом. - А вы, братец, подлец и нахал, видимо, со стажем. Не вышли на вахту, увели спиртное у второго помощника, послали подальше своего коллегу и теперь хлопаете невинными глазками, как святая дева Мария во время причастия.
       Не знаю, как я хлопал глазами, может и как дева Мария, но что было точно, так это то, что ничего не понимал, и вид у меня был соответствующий. В училище в подобных ситуациях мы привыкли к обвинениям по сути, и я брякнул:
       - Вы ошибаетесь, товарищ старпом...
       В чем он ошибался, пояснить не успел. Лицо его побагровело, и тем же бесстрастный голосом он произнес на этот раз решительно:
       - Вон из каюты!
       В свою каюту я спускался, не понимая ничего, плюхнулся на диван и только теперь заметил под столиком бутылки из-под "Столичной" и "Кагора". Раньше их не было. Оставалось спросить дневальную, хотя и так ясно, что она никогда бы не проводила меня в неубранную каюту. В дверях я столкнулся со вторым штурманом.
       - Товарищ второй помощник, - начал я, пытаясь сбивчиво объяснить, что к этому происшествию не имею никакого отношения.
       - Стоп, - прервал он меня. - Я тебя извиняю, только свинство это. Я ведь ребят приготовился встретить, а ты у меня половину увел, оставшегося на всех не хватит.
       - Да не уводил я! - во мне проснулись обида и злость.
       - Как не уводил, а это что? - он указал на бутылки.
       - Да не знаю я как, и вообще я непьющий, даже пиво не пью, не то, что эту...
       Штурман вылупил глаза и зашелся от смеха. Смеялся он звонко и заразительно, я не выдержал и улыбнулся. Он перестал смеяться и выдавил из себя не то с восхищением, не то с возмущением:
       - Ну, брат, ты и даешь! Скушал бутылку "Столичной", запил "Кагором" - и ни в одном глазу. Да еще уверяешь, что совсем не пьешь. Это уже перебор. С виду не титан, а глядишь ты.... Может, научишь, поделишься опытом?
       - Да я серьезно, ничего не брал и не пил. Как лег спать, так и спал, пока не разбудили.
       Штурман перестал улыбаться и неожиданно сказал зло и с презрением:
       - За такое личико бьют, подонок. Тебя же видели. Та личико-то шинелькой прикрыл, фуражку на глаза напялил. У нас в шинельке никто не ходит, так что кончай травить и катись отсюда белым лебедем, пока тебя с трапа не выкинули.
       От обиды у меня перехватило дыхание, Но по его виду я понял, что продолжение разговора приведет к тому, что "личико" он мне действительно набьет. Я сел, было, отчего задуматься. Приоткрыв иллюминатор, чтобы проветрить каюту, хотел выбросить бутылки, но во время спохватился, выйдет, что я скрываю улики. Койка оставалась не заправленной, я решил привести ее в порядок, и тут же заметил рядом с подушкой пятно от вина. Несколько пятен было на подушке и на простыне. Нехорошее предчувствие вместе с догадкой прошли ко мне. Я открыл рундук и ахнул. Моя новая двубортная шинель была измазана известью и валялась внизу рундука вместе с фуражкой, хотя я вешал ее на вешалку. Кто-то надевал ее и понятно зачем. Его-то и видели в каюте второго штурмана. Но кто это был и как его найти. Одному мне с этим не справиться, и я собрался идти в поисках кого-нибудь из старых моих знакомых, но тут дверь в каюту открыл второй механик Дима. За ним в каюту вошли старший матрос и дневальная. Второй механик и старший матрос были мне хорошо знакомы, один шефствовал надо мной на палубе, другой в машине во время ремонта, и убедить их в том, что я не виновен, труда не составило. Для гарантии Белорубашка, ст. Матрос, предложил мне "дыхнуть", он славился на судне необыкновенным нюхом. Новичкам, приходившим на судно, с гордостью демонстрировали его способности. Предлагали спрятать окурок или рюмку водки, и Белорубашка с завязанными глазами отыскивал их в радиусе пяти - десяти метров даже в глубине рундуков. Обнюхав меня, он убежденно промолвил: "Не пил".
       - Тогда все ясно, - сказала "Наша Маша", - это все рыжий черт. А шинель и фуражку он брал, чтобы в город сходить, свой бушлат и берет он вчерась пропил. И в известь залез здесь недалеко у забора, чтоб через проходную не идти. Вон она куча-то у забора в иллюминатор видна. Под снегом- то он ее и не разглядел.
       - Тогда у него сапоги должны быть тоже в извести, - предположил Белорубашка.
       - Сапоги-то и помыть мог, вот в каюте следы, наверняка есть. Он, ирод, палубу мыть не станет, живет, как свинья, - сказал Дима. - Да и выхлоп еще должен стоять после перепоя. Пошли.
       - А ты, - он обратился ко мне, - пока не высовывайся. То, что мы думаем, еще доказать надо. Старпом от своего решения отказываться не будет. Этого рыжего с другими подменными он сам в кадрах подбирал. Говорят, родственником ему приходится. До приезда капитана и дракона у знакомых моих отсидишься, раз старпом приказал вон, придется выполнить.
       Через час я сошел с борта под бдительным оком второго помощника, вручившего мне мои документы и конверт для Отдела кадров. От обиды я едва сдерживался, но говорить ему ничего не стал. Пройдя метров пятьдесят, обернулся. Палуба судна была пуста, только в иллюминаторе старпома виднелось чье-то лицо. Оставшиеся в кармане деньги исчезли так же, как и курсантский билет. Шинель дневальная мне почистила и собрала небольшой пакет с едой, которой должно было хватить на день, два.
       Знакомая Димы, красивая крупная женщина лет тридцати с пышными каштановыми волосами жила рядом, в "Шанхае" - так назывался поселок, расположенный недалеко от порта на склоне сопки, где потом поставят памятник погибшим моряка, прозванный в народе "Алеша". Поселок состоял в основном из деревянных одноэтажных домиков-бараков, где ютились рабочие порта и рыбаки. Он пользовался дурной славой среди моряков, которые посещали его благодаря доступности здешних женщин. Сюда же забегали за водкой, которою незаконно торговали здесь почти все. Торговля в летнее время осуществлялась в многочисленных дровяниках и сараюшках, а зимой придуманным на Севере очень оригинальным способом. Желающий купить бутылку подбирался в сугробах к окну и стучал негромко по стеклу, одновременно показывая выразительным жестом у горла или большим пальцем и мизинцем желание купить спиртное. Открывалась форточка, появлялась рука, принимала деньги и исчезала в глубине. Вскоре через форточку сообщалось местонахождение бутылки. Водка пряталась заранее в сугробах и хранилась, как в холодильнике. Как правило, места захоронения имели характерные приметы, и поиски много времени не занимали. Попытки найти припрятанное без оплаты наказывались строго, могли шарахнуть из ружья, да и подымался такой шум, что просыпался весь поселок. Как бьют воров на Севере, говорить не стоит, поэтому желающие попробовать это, практически не было.
       Ляля водкой не торговала, она работала воспитателем в детском саду порта после окончания Краснодарского педагогического техникума по направлению. В Мурманске приглянулась она сразу рыбмастеру одного из траулеров. Был он из расконвоированных заключенных, которых в то время на рыбных судах работало немало. Родом из Астрахани, осужден по статье браконьерство, но в рыбе понятия имел и был мужиком большой силы и уважаемый всеми в Шанхае. Любили друг друга сильно, и жить бы и жить, да влюбился в Лялю командир одного из эсминцев. Тот тоже был не из трусливых и проходу ей не давал.
       Вернулся из рейса рыбмастер, а слухи в поселке как куры - держи, не держи в огороде, все равно на улицу дорогу найдут. Шибко осерчал на офицера рыбмастер, а когда повстречались, начали крутой разговор на виду у поселка. Офицер был при оружии, и пистолет выхватил, да на его беду рыбмастер с разделочным ножом тоже не расставался, а уж владел им с детства виртуозно. И упал офицерик с разрезанным горлом на белый снег без звука. Рыбмастер в бега подался, и осталась Ляля соломенной вдовой. С ней с тех пор местные мужики и здороваться боялись. Ждала Ляля любимого, пока кто-то из зимовщиков на Таймыре не сообщил ей, что взяли его после побега на пушной фактории пограничники и, говорят, расстреляли в Салехарде по приговору суда. Предали ей письмо последнее, что волю рыбмастер ей дает и счастья желает.
       Но местные мужики этому не поверили и подходить к ней боялись. Наш механик познакомился, когда ехал с Лялей в одном поезде в Мурманск, и с тех пор ждет, пока она не согласится стать его женой. Она-то, может, и согласилась бы, да боится - лишат его визы, ведь она все же жена убийцы, а Дима парень способный и перспективный. Это все рассказала мне Ляля, когда долгим зимним вечером сидели мы с ней у печурки, слушая завывание вьюги за окном. Утром она подняла меня рано, снегу намело до крыши, и она попросила помочь откопаться. Мы с трудом пробились к дороге, Ляля ушла, а я на виду у соседей, занятых тем же, до обеда пробивал дорожки к сараю с дровами и удобству во дворе. Обедать меня пригласили в дом напротив и, рассказав про "убивство" страшную историю с подробностями, посоветовали быстрее исчезнуть. Исчезать мне было ни к чему, пришлось сказать, что я родственник, чему, разумеется, не поверили.
       Пришли за мной через два дня. На судне меня встретил боцман, который уже навел порядок на палубе, и матросы приступили к закрытию трюмов. Виновника происшествия на борту не было. Не видно было и многих матросов, которых знал четыре года назад. Не было и первого помощника, очень доброго и порядочного человека, во многом определявшего отношения в экипаже, новыми были старший механик, оба радиста, доктор. Не стало бухгалтера, мечтательной и мучающийся от безделья доброй женщины, прозванной в экипаже "арифмометр" не только за феноменальную способность к расчетам, но и за сухой, слегка скрипучий голос. Бухгалтеров на судах сократили, посчитав, что с этой работой справится и старший помощник. Теперь мне стало понятно, почему старпом собрал столько бумаг, видимо, он проверял бухгалтерские отчеты и делал полную инвентаризацию имущества судна, согласно полученным указаниям из пароходства, а может и по своему усмотрению. Однако для меня это было небольшое утешение, поскольку я не знал, как сложатся наши отношения со старпомом в рейсе, и смогу ли простить незаслуженно нанесенную обиду. Как покажут дальнейшие события, старпом принадлежал к людям, которые вообще не хотят от подчиненных ничего, кроме беспрекословного подчинения. Командовать, в полном понимании этого слова, моряками торгового флота, он не умел, но считал, что имеет право заставлять других жить так, как ему казалось правильным. И это право он отстаивал с невероятным упорством, используя безотказное оружие того времени - рапорта и донесения, явные и тайные, в которых изощренно подтасовывал факты и домыслы.
       С трюмами мы работали весь день и всю ночь. Человеку, не знающему системы закрытия трюмов того времени, трудно в это поверить, но закрыть трюма "по-походному" в зимнее время на таком большом судне даже такой многочисленной палубной команде за сутки, редко удавалось.
       Что такое закрыть трюма? Это означает задраить наглухо люки трюмов, которые на судах типа "Либерти" имели размеры 8 х12 метров. Для того, чтобы закрыть эту "дыру", а их на главной палубе пять плюс три на палубах твиндека, необходимо было первоначально установить бимсы, представляющие из себя мощные балки, способные выдержать нагрузку в десятки тонн. Поверхность люка могла использоваться для приема груза и должна была выдержать удары волн, в штормовую погоду нередко врывающихся на палубу. На бимсы, вставляемые поперек люка в специальные гнезда, грузовыми стрелами, вес каждой из них доходил до тонны, укладывались лючины - крышки из крепких сортов дерева, окованные по концам, шириной от 50 до 70 сантиметров и длиной до 2 метров. Вес каждой лючины колебался от 15 до 30 кг в зависимости от размера люков. При этом один из матросов стоял на полке бимса не более десяти сантиметров шириной и, держа лючину одной рукой, другой он держался за бимс, чтобы не упасть в трюм, должен был уложить ее на место. После несложного подсчета можно определить, что для одного трюма необходимо поднять, перенести и уложить на место около трехсот лючин, что составит более шести тонн, т.е. столько, сколько перевозил в то время большой грузовой автомобиль. Когда люк был закрыт лючинами, на него укладывался брезент - чехол, сшитый из морской парусины вес которого даже сухого был более 100 кг. Размер его превышал ширину люка, чтобы можно было заправить брезент по периметру люка под специальные "шины" - стальные ленты, которыми с помощью деревянных клиньев брезент прижимался к комингсам трюмов, обеспечивая герметичность закрытия. На больших переходах и зимой брезентов клали три. При раскрытии трюмов их скатывали и укладывали рядом с трюмами, и самая неприятная операция для матросов была во время закрытия - именно разворачивание и выравнивание брезента на люке, особенно если это происходило при морозе.
       Ломали ногти, кончики пальцев растирали до крови, в перчатках или рукавицах брезент выскальзывает, и после этого неделями приходилось работать с разбитыми руками. Страдали особенно новички, без мозолей на руках и с нежной кожей пальцев. Так уж повелось, в те времена: на эту работу выходили нередко все свободные от вахты, и называлось она "поиграть в домино".
       На этот раз нам на помощь вышли только ветераны судна, сказалось отсутствие на борту человека, который всегда умел организовать помощь там, где трудно - первого помощника Михаила Ивановича, да и старпом, на удивление, отсиживался в каюте, хотя ответственность за готовность судна к выходу в море нес непосредственно он. За время работы я успел узнать, что прошлый рейс они делали без своего капитана, а подменявший его коллега крепко запил. Судном фактически командовал старпом, не признавая тех традиций, которые на этом судне были сильны. Михаил Иванович жалел капитана и несколько раз одергивал старпома, который перед приходом сообщил в пароходство о необходимости замены многих членов экипажа. С приходом на приход прибыли представители парткома, руководства и органов. Особо разбираться не стали, а сняли почти половину команды. Первый помощник сопротивлялся этому, как мог, но слушать его не захотели, да и возраст его - за шестьдесят был весьма удобным для роли стрелочника. Пользуясь разбирательством, по возрасту хотели уволить и Василия Ивановича, и штатному капитану в конторе стоило немалого труда отстоять боцмана. Капитану и самому исполнилось уже шестьдесят семь, и его предупредили, что это его последний рейс. Настроение у старых членов экипажа было подавленное, они сразу потеряли многих из тех, с которыми плавили на судне уже много лет, а перспектива для них теперь становилась совершенно понятной и неприятной.
       Старпом вышел на проверку закрытия трюмов и готовности судна к отходу после того, как мы, смертельно уставшие, отправились спать. Почти по всем трюмам у него были замечания, и он приказал боцману поднять палубную команду. Все замечания были по мелочам, но на их устранение ушло более часа. Отдыхать уже не пришлось, через тридцать минут на борт прибывала комиссия для оформления отхода. Возмутился второй помощник:
       - Это черт знает, что такое. Если он так принципиален, то мог подождать, пока не отойдем. Все равно почти три часа идти шхерами по тихой воде. А теперь я должен стоять вахту в узкости с матросами, которые будут клевать носом. Нет, я обязательно поговорю с капитаном. Прошлый раз чиф сделал то же самое, хотя до отхода мы должны были стоять на рейде почти двенадцать часов в ожидании полной воды. Где он был, когда закрывали трюма?
       Успокоил его боцман:
       - Не пылите, второй. Это наше дело, и мы сами разберемся. Мастер долго не потерпит такого обхождения с нами. Да и мы не сосунки. Не понимает человек, что матрос на судне фигура немаловажная, без уважения к нему в море не обойтись. Рейс длинный, успеем поближе познакомиться. Я думаю, он перед нашим мастером хочет сразу свой форс показать, но Федоровича не проведешь. Со старпомом только он имеет право разобраться, а мы потерпим. Христос терпел и нам велел.
       Рейс нам предстоял, может, и не очень долгий, но и не близкий, В зимнее время с полным грузом удобрений предстояло пройти Баренцево, Норвежское и Северные моря и бурный в это время года Бискай. С первого же дня, еще не доходя Нордкапа, испытали мы все, что достается зимой в северных широтах тяжело груженому судну. Сильная качка, обледенение от встречной волны вынудили капитана уменьшать ход, маневрировать. Только на четвертые сутки с трудом прошли Нордкап и стали спускаться на юго-запад. В шхеры капитан заходить не захотел, на тяжелом судне в узкостях недостаточно поворотливости, лоцмана суда нашего типа не любят. Да и старые капитаны не очень-то терпят, когда несколько суток подряд его судном командует чужой человек, а им все равно приходится находиться на мостике, согласно хорошей морской практике и Устава ММФ. Так что наш капитан берег нервы, а они ему ох как должны были пригодиться.
      

    0x01 graphic

    Пароход "Жан Жорес" типа "Либерти".

    Строились, по легенде, на один рейс с вооружением в СССР.

    Также по легенде, в 1942 г. подарен президентом США Рузвельтом

    первой женщине-капитану Анне Ивановне Щетининой

    Проплавал под советстким флагом почти 30 лет.

      
       Перед самым отходом нас, троих матросов-практикантов, по приказу старпома перевели жить в кормовую надстройку. Местечко это в шторм оказалось шумное и тряское, под палубой находилось румпельное отделение, и когда на волне винт выходил из воды, от вибрации и шума с непривычки было не по себе. Через сутки мы привыкли и могли урывками спать, На вторые сутки получили приказ старпома в темное время суток надстройку не покидать. Хотя и шло судно под углом к волнению, вода заходила на палубу, перекатывалась через крышки трюмов. В обед старший матрос успел добежать к нам с кастрюлей макарон по-флотски, но на ужин мы пили только "Ессентуки 17". Этот напиток был особо почитаемым на судне, и большие запасы его хранились у нас в румпельной на стеллажах для снарядов, так и недемонтированных после окончания войны. Мы не могли приготовить себе даже чай, электрические чайники на судне имелись только у старшего комсостава. Было скучновато без работы, без радио и книг, но зато быстро затягивались раны на руках и отдыхали натруженные с непривычки мышцы. Воспользоваться аварийным выходом из машины через тоннель гребного вала мы не могли, стармех после кляузы старпома наотрез отказался открыть клинкетную дверь во время шторма. А есть хотелось все больше и больше, но и ветер к Нордкапу дул все сильнее и сильнее. Наша надстройка тряслась, скрипела, тяжелые грузовые стрелы, хотя и закрепленные по-походному, стучали к нам в переборку как раз там, где лежали наши подушки. К обеду третьего дня мы решились на отчаянный шаг и по грузовым стрелам верхом добрались до шлюпочной палубы. Если признаться честно, то было страшновато. Когда видишь, как судно проваливается вниз, а затем из темноты встает громадная волна с пенным гребнем и с грохотом обрушивается на палубу под тобой, обдавая брызгами, и стрелы, скользкие ото льда, норовят уйти в сторону, сердце замирает, как на качелях, руки судорожно обхватывают спасительную стрелу. Наше счастье, что мы не укачивались и сохранили силы и выдержку. Не успели обрадоваться окончанию "перехода", как перед нами выросла фигура старпома. Глядя на него, я подумал, что если он заставит вернуться, то откажусь, понимая, что проделать тот же путь спиной к волне, вряд ли удастся.
       - Куда это вы так спешите юноши? - остановил он нас. - Вы нарушили мой приказ, и я не потерплю никаких оправданий. Ступайте к боцману, он как раз готовится отнести вам обед. Скажите ему, что я приказал наказать вас по его усмотрению. И соизвольте пройти в надстройку главной палубой. Шлюпочная палуба плавно переходит в палубу командного состава, на которой вам без разрешения появляться запрещено. А с вами, - он указал на меня, - мы встретимся очень скоро. Он круто развернулся и с силой захлопнул за собой дверь в надстройку.
       Первым нам встретился шеф-повар, который радостно закричал на весь коридор:
       - Они уже здесь!
       Не скажу, чтобы наш поступок одобрили, но и осуждать никто не собирался. Боцман, которому я передал указание старпома, пробурчал:
       - А тебя он уже наказал. Будешь в рейсе стоять вахту с ним. Имей в виду, что Федорыч это решение одобрил.
       Перспектива стоять вахту со своим обидчиком весь рейс меня расстроила. Было обидно, что и капитан это решение поддержал. Обида обидой, а осуждать решение капитана в те годы никому не приходило в голову.
       "Рулить" было нелегко, и на руле стояли по часу, меняясь с напарником. Руль большого диаметра за час управления в шторм выматывал изрядно, и после смены можно было отдохнуть за работой на палубе или впередсмотрящим, которого посылали в "воронье гнездо" - небольшую будку в виде бочки на передней мачте. Отдых получался относительным, потому что гнездо было открытым, продувалось ветром, но зато ты был один, и выполнение этой нужной работы льстило самолюбию молодым морякам. Но старпом меня с мостика не отпускал, а погода стояла довольно ясная. Шли мы теперь с попутной волной и хорошей скоростью, но держать судно стало труднее. Да и крен на правый борт осложнял работу рулевых, сидеть за рулем в то время запрещалось. Старпом делал вид, что меня не замечает, но я видел, как он внимательно следит за курсом и постоянно делает записи в своей книжечке. Ясно, что обоюдная неприязнь, скрываемая обоими, осложнила наши отношения. Если моему напарнику он делал замечания и помогал советами, то ко мне был показательно равнодушен и ни разу не похвалил, хотя были моменты, когда я этого и заслуживал. Внешне я тоже старался сохранять невозмутимость, строго соблюдать предписания Устава и традиции поведения на ходовом мостике, проявляя полное послушание согласно служебному этикету. Все его приказания стремился выполнить, как мне казалось, быстро и с блеском, не заискивая, отвечать на его вопросы так же лаконично и четко, как он их отдавал.
       Отстояв вахту, с его разрешения я покидал мостик и только тогда расслаблялся. Вопреки ожиданию, старпом ни разу не дал понять, что он недоволен моим поведением или испытывает раздражение в моем присутствии. Впрочем, за исключением боцмана, так он относился ко всем подчиненным. Я был для него просто матросом N9, согласно расписания по тревогам, одним из винтиков механизма, которым он управлял по заведованию, и не мог быть заменен до конца рейса кем-либо, потому что такой ЗИП (запасной инструмент и приборы) на судне не предусмотрен.
       Немного освоившись, я стал внимательнее наблюдать за ним и вскоре понял, что эмоции в обычном понимании этому человеку не ведомы. Его совсем никто не интересовал в отдельности, главным для него было обеспечить тот порядок, который он определил раз и навсегда, и никакие обстоятельства, даже форс-мажорные, ничего не меняли. Казалось, его ничто не может вывести из равновесия, лицо его оставалось одинаково серым и застывшим, голос глухим и бесстрастным. Вначале мне даже было трудно определить, спрашивает он или возмущается, отрицает или утверждает. Такой же серой и невыразительной была и его одежда, форменная, со стертыми галунами, выцветшим сукном и давно потерявшими латунь пуговицами, и только белый подворотничок наглухо застегнутого кителя резко выделялся четкой белой линией. Одежда чистая и отглаженная не создавала впечатления опрятности, так как была пропитана табачным запахом настолько, что даже аромат тройного одеколона был не в силах его перебить. Несмотря на мешковатость, неуклюжесть, двигался он по мостику необыкновенно ловко, бесшумно, как кошка, обтекая все препятствия на своем пути, и я ни разу не видел его подпирающим переборки или облокачивающимся на столик или машинный телеграф, как это делали другие помощники. Курил он много и жадно только на крыле мостика, пряча папиросу от ветра в кулак. Окурки за борт не выкидывал, а складывал в металлическую коробочку, которую носил в кармане кителя. На вахту приходил ровно за пятнадцать минут, со своим журналом, который вел параллельно черновому судовому и заносил в него все свои распоряжения, замечания, определения места судна, состояние погоды, в общем все, что видел, делал, слышал и говорил. Записи вел аккуратно, остро отточенным карандашом, всегда торчащим у него в верхнем кармане кителя и, если надо, стирал ненужные записи резинкой, прикрепленной тонкой цепочкой к пуговице кителя, которую хранил в специальном отделении правого кармана. Делал он всё потрясающе быстро, четко отработанными движениями, и обвинить его в том, что на вахте он тратит много времени на это, было нельзя. Всю вахту он находился в движении, останавливаясь только у карты на положенные секунды или для того, чтобы осмотреть горизонт в бинокль. Причем во всех его движениях на вахте усматривалась строгая система, которую он, по моим наблюдениям, ни разу не нарушил. Ни дождь, ни снег, ни ветер не могли помешать и остановить этот ход, подобный маятнику часов.
       Однако однообразности не ощущалось, потому что все действия имели целенаправленность и были рациональными и продуманными. Приняв вахту, осмотрев горизонт, палубу, сверив курсы, часы и записав все в журналы, он отдавал распоряжения матросам по вахте, обязательно подсчитывал обороты винта и определял метацентрическую высоту по периоду качки. После этого он начинал, как мы говорили, прочесывание мостика, внимательно наблюдая за всем, что происходит в пределах его видимости, казалось, потеряв интерес к стоявшему на руле матросу. Но так только казалось, стоило только отклониться от курса более допустимого, в зависимости от погоды, рысканья, его взгляд давал тебе понять, что это не ускользнуло от его внимания.
       Как-то раз, уже в Бискае, заболел мой напарник, и мне пришлось стоять за штурвалом все четыре часа без отдыха. К концу вахты я чертовски устал и едва держался на ногах. Старпом все время наблюдал за мной, почти не отходя, для чего он даже частично изменил график своего движения. Судно уже уходило от курса до десяти градусов. От вращения картушки компаса у меня рябило в глазах, я почти ничего не видел перед собой. При сдаче вахты он не сказал мне ни слова, хотя я ожидал разноса. Вечерняя вахта была такой же трудной, и все повторилось один к одному. После нее он позвал меня в штурманскую рубку и показал подробный расчет в своем журнале, из которого выходило, что благодаря рысканию судна мы потеряли более двух миль, что задержало наше прибытие в порт назначения на 14 минут. При этом мы сожгли больше нормы почти 25 кг топлива. Скупо пояснив, он презентовал меня копией расчетов и отпустил, не сделав выводов. Я подозревал, что эти расчеты еще могут послужить аргументами для моего наказания, и показал их второму механику. Дима дико захохотал и попросил дать их ему на память о том, как судоводители заботятся об экономии топлива.
       После холодных дней в Северном море, у берегов Франции значительно потеплело, и боцман взялся за надстройки, которые имели неприглядный вид. Импортные краски тогда еще не покупали и пользовались нашими цинковыми или свинцовыми белилами, которые своего названия не оправдывали и держались недолго. На палубе становились очень нужны рабочие руки, но старпом не собирался отпускать второго вахтенного матроса для работы на палубе. На этой почве у них с боцманом произошел резкий разговор в моем присутствии, я стоял в тот момент на руле. Тогда боцман впервые назвал действия старпома бесполезной показухой и ненужной перестраховкой. Когда боцман ушел, старпом дольше обычного задержался в рубке, что-то строча в своем журнале. Даже пришлось вызывать его, справа нам пересекал курс рыбак в непосредственной близости.
       Вечером боцмана вызвали в каюту капитана, туда же направился и старший кочегар, исполнявший обязанности секретаря партийной организации. Мы ждали их возвращения долго, но они прошли в свои каюты, так и не появившись перед народом. На ночной вахте мы вышли в Бискай, который катил крупную зыбь, и качка опять усилилась. Я стоял на крыле впередсмотрящим, когда увидел, как под полубаком загорелся свет, и фигуру боцмана, проверяющего крепление бочек под трапами. Судно сильно накренилось, большая волна с пенным гребнем разбилась о носовую часть и обрушилась на палубу в том месте, где находился боцман. И в этот момент в рубке раздался крик, зазвенел машинный телеграф. Я взглянул на него, он показывал "Самый малый вперед". Тут же раздался колокол громкого боя и по громкой связи старпом объявил тревогу "Человек за бортом". Первым на мостик вбежал капитан. Старпом доложил: "Боцмана смыло за борт".
       Прибежавший электромеханик включил наружное освещение. Как всегда после шторма, большая часть ламп не горела, и полубак оставался в темноте. Электромеханик выскочил на мостик и включил прожектор. Его юркий луч скользнул по палубе и уперся в полубак как раз в том месте, где еще минуту назад я видел боцмана. Бочки стояли на месте, боцмана не было. Капитан приказал осмотреться и готовится к повороту, вызвал на мостик радиста. Старпом лихорадочно снимал с карты координаты. Я, стоя на крыле, продолжал смотреть вперед. Внезапно я увидел, как дверь под полубак отворилась и в ее освещенном проеме возникла знакомая, внушительная фигура боцмана, который, как ни в чем ни бывало, продолжил начатую работу. Я доложил: "Боцман на борту, под полубаком". Электромеханик направил луч на боцмана, и тот ослепленный светом, пригрозил ему своим пудовым кулаком.
       - Отбой тревоги, экипажу все зачехлить по-походному и через двадцать минут собраться в столовой команды, - приказал капитан и, обернувшись к старпому, недовольно спросил:
       - Кто видел, как боцман упал за борт?
       Старпом молчал, в темноте я не видел его лица и ждал, что он ответит.
       - Это я виноват, товарищ капитан, - раздался голос стоявшего на руле латыша Биркса, человека столь молчаливого, что на судне мы завели тетрадь, в которую заносили все слова, которые он произносил.
       - Эдварс, это действительно вы доложили о падении боцмана? Подумайте и не торопитесь с ответом, - спросил капитан.
       - Да, - коротко ответил тот.
       - Тогда будем считать, что это так и было.
       Происшествие внесло некоторое оживление, в экипаже осторожно шутили над боцманом, во всю над Эдварсом, но погода становилась все лучше и лучше. В работе вскоре о случившемся все забыли. По настоянию боцмана, который знал, что я неплохо рисую, меня перевели в рабочую бригаду, где занимался маркировкой и подновлял надписи. Старпома я не видел уже несколько суток и стал меньше думать о нем. Жизнь на судне возвращалась к той, которую я застал ранее, только очень не хватало Михаила Ивановича и великого шутника доктора, человека, который и часа не мог прожить без розыгрыша. Его роль теперь исполнял Саша Курский, но он был еще молод и не мог возместить отсутствие доктора.
       Должность врача на судне относится к числу тех, у кого особых забот мало, и чем он лучше работает, тем больше у него свободного времени. Новый доктор был человеком хмурым и ленивым. В прошлом сильно употреблявший спиртное, он "завязал", что, видимо, сильно давило на его психику. Он был раздражителен, не понимал чувства юмора и к тому же сильно укачивался. К своим обязанностям относился спустя рукава, и только снятие пробы на камбузе выполнял регулярно. Боцмана, человека которой был блюстителем чистоты на судне, он не возлюбил сразу. Считалось, что за чистоту на этажах командного состава должен отвечать доктор, но наш старпом внес это в обязанности по заведованию боцмана, который относился ко всему очень серьезно и вскоре доложил старпому о том, что госпитальный комплекс не убирается доктором в соответствии с требованиями. Старпом потребовал направить в госпиталь уборщика, который обслуживал бытовые помещения командиров, включая туалеты. Боцман посчитал такое решение ошибочным, стерильную чистоту в госпитале уборщик обеспечить не мог. Дело дошло до открытого конфликта, который стал достоянием всего судна, включая капитана. Так боцман приобрел еще одного врага среди командиров, а многие члены экипажа сошлись во мнении, что добром это противостояние не кончится.
       На судне плавало около десятка моряков, которые прошли войну, и еще столько же блокаду Ленинграда. Этих людей запугать было невозможно, кроме того, у них имелись свои понятия о дисциплине, и их трудно было заставить выполнять то, что они считали не своим делом. Ошибка старпома заключалась в том, что он решил заставить слабовольного стармеха произвести генеральную уборку в госпитале силами кочегаров и машинистов. Среди них и были, как мы их называли, ветераны, а трое провели четыре года в немецком лагере для интернированных. Приняв это за оскорбление, они, послав старпома подальше, отправились к капитану, который провел, как и они, в плену, всю войну.
       Комсоставское совещание прошло бурно и разделило командиров на два лагеря. На стороне капитана остались все, за исключением доктора, старпома и первого помощника. Последние требовали наказания "отказников", но капитан проявило твердость, и доктору дали всего три дня на приведение медицинского блока в порядок. Желающих ему помочь он должен был найти сам. Скупо о совещании рассказал нам Дима, при этом сказав с грустью:
       - Эти трое в итоге победят, потому что на их сторону стал комиссар, а это уже партия и партком с его аппаратом. Он никогда бы не пошел против капитана, если бы не знал, что тот делает последний рейс. С капитаном "уйдут" и всех старых наших мужиков, а без них на этом пароходе делать будет нечего. Сколько мы долгих рейсов почти по году сделали, но чтобы с первых дней лаяться начали, такого еще не было. Все с чифа началось, не зря он в 1943 году лейтенантом в СМЕРШ попал. Война кончилась, Сталин умер, а он все врагов народа выявляет. Ведь мужик-то толковый, Макаровку заочно закончил с отличием. Видимо, на фронте контузило, и с тех пор у него сдвиг по фазе. Он наших "пленников" всех спишет, вот увидите.
       Когда я услышал слова, неосторожно по тем временам сказанные в сердцах вторым механиком, они вызвали у меня противоречивые мысли. До сих пор подобного я не слышал даже от тех, кто был обижен на то, что им не открывали визу. К бывшим пленным мы уже не относились так, как сразу после войны, но к Сталину и органам относиться с сомнением и в голову не приходило. Однако дальнейшие события показали, что Дима был прав.
       Дима мне очень нравился. С отличным образованием, из хорошей семьи, воспитанный и интеллигентный, он заметно отличался от многих и был всеобщим любимцем, скромным и доброжелательным. От природы везунчик, ему удавалось все, за что брался. Удачей своей он делился со всеми и всегда первым приходил на помощь. Дима почти не пил, но любил компании, был хорошим собеседником и верным товарищем. Быть бы ему давно старшим механиком, среди которых в то время людей с высшим образованием встречалось немного, но в партию он упорно не вступал, что это вместе с его происхождением и являлось причиной задержки в карьере.
       Второй помощник, во многом очень похожий на второго механика, только несколько высокомерный и самоуверенный, в партию тоже вступать не собирался, как он выразился, по принципиальным соображениям, отец его, секретарь парткома большого завода, бросил в свое время мать с двумя детьми, одним из которых был он. Мать, как могла, старалась дать двум пацанам хорошее образование, вкалывая на трех работах, а от отца они так и не получили ни копейки. Поэтому отца он не признавал, и удивлялся, как тот мог занимать такую должность. Капитан уже дважды рекомендовал его на должность старпома, но в пароходстве выдвижение придерживали. Штурман особо не расстраивался, его заветным желанием было попасть на пассажирское судно по причине особого пристрастия к женскому полу. Любовь к женщинам была обоюдна, и об этом знали все. Женщины прощали ему многое, если не все, а мужчины опасались - отбить красивую женщину даже у товарища он считал вполне нормальным поступком. Видимо, это пристрастие передалось ему от отца, и хотя сам он легко менял женщин, отца простить не смог. Но моряк он был отличный, бесстрашный и рисковый, быстро реагировал на ситуацию, тонко чувствовал судно. Море его приняло. В отличие от Димы, который не нуждался в обожании, штурман любил лесть, и боцман неоднократно говорил, что "второго" погубят похвалы и женщины. Как ни странно, старпом второго штурмана не трогал, то ли чувствуя в нем решительного человека, то ли считал достойным преемником, если сам станет капитаном.
       На судне экипаж условно можно разделить на две группы по своему поведению в рейсе. Первая группа - люди заметные, шумные, весьма активные и потому сразу же бросающиеся в глаза. Они могут быть хорошими и плохими, но их труд и поступки видны всем. Они и не стремятся их скрывать, такова их натура. Им требуется либо похвала, поощрение, либо порицание и разносы. Тихо жить они не хотят и не умеют. Как правило, эти люди честные и уживчивые в коллективе, хотя временами и "возникают", как говорят на флоте, но против флотской жизни ничего плохого не имеют. С ними все просто и понятно.
       Хуже со второй группой. Эти тихие и не всегда заметные, вроде как они есть, а вроде и нет. Работают порой даже больше других, но в работе и в жизни как бы растворяются, исчезают из поля зрения. Они редко принимают участие в спорах, чаще отсиживаются в каютах, уединяются и дружат с одним - двумя подобными им людьми, порой независимо от должности. Хорошо, если в экипаже больше первых, тогда экипаж энергичный, беспокойный и веселый, открытый и жизнедеятельный. Если больше других - то более инертный, тяжелый на подъем, скучный. С таким экипажем очень тяжело в длительном рейсе, ибо отсутствие эмоциональной разрядки только увеличивает вероятность тяжелых стрессовых ситуаций. Среди "тихих" труднее своевременно обнаружить возмутителей спокойствия, а, как говорит пословица, среди них "черти водятся", и таких чертей у нас в рейсе оказалось хоть немного, но было ясно, что спокойно жить они нам не дадут, поскольку принадлежали к старшему комсоставу.
       До Гибралтара поведение старпома оставалось неизменным, я перешел в рабочую команду и видел его мало. Погода наладилось, стояли по-весеннему теплые дни, правда, без солнца, но и без дождей. Работали на палубе от зари до зари, наверстывая упущенное в штормовой период. В перерывах возобновились "посиделки" у четвертого трюма, на них нередко бывали командиры, но при появлении любого из четверки "оппозиционеров" все тотчас же расходились. Сидят в столовой команды по вечерам, играют в домино, в нарды, перечитывают в который раз подшивку газет, решают кроссворды, а войдет первый помощник, начинают тихо выходить и даже смотреть кино не хотят. Сначала я удивлялся этому, но моряки, привыкшие к дальним рейсам, на фильмы сразу не бросаются. Кино в море - маленький праздник, возможность приобщиться к другой жизни, которая так непохожа на будни в море. Желание посмотреть кино должно стать нестерпимым, тогда даже неоднократно увиденный фильм приносит удовольствие. Но сейчас от фильмов уклонялись по другой причине, не хотели видеть виновников списания с судна уважаемых людей. Правда, новички оставались, но "душевного" разговора после сеанса, который можно услышать только на судне с такими комментариями, которые береговому человеку и в голову не придут, не получалось. Мы, трое курсантов, были солидарны с большинством, да и уклониться от встречи с нежелательными людьми нам было легче - в свободное время работали над отчетом по практике и всегда могли уединиться. Я понимал, что нам не следует становиться на чью-то сторону, и ждал разговора с капитаном, который непременно должен был все же состояться.
       После Гибралтара наконец-то прекратилась постоянная качка, к которой мы уже так привыкли, что перестали ее замечать. Теперь, когда палуба стала устойчивой, как земля, тело еще продолжало по инерции напрягаться при ходьбе, а если ты останавливался, то сразу же искал, за что можно было ухватиться, чтобы удержаться при внезапном крене. Так будет несколько дней, пока мозг и организм не привыкнут к новой ситуации. Несмотря на начало февраля, в воздухе пахло весной, на солнце температура поднималась до двадцати градусов. Теплый ветер африканских пустынь подсушил воздух Атлантики, он стал прозрачным, а небо синим и высоким. Оно отражалось в море, которое после холодного стального цвета наполнилось голубизной Средиземноморья. На палубе моряки начали дружно раздеваться и нежиться на солнышке, словно коты после долгой зимы. Из теплых кают стала выползать на палубу и машинная братва, которая подставляла свои белоснежные телеса солнцу более осторожно. Послеобеденные "бдения" у четвертого трюма стали более многочисленными, а истории забавней и удивительней
       Сегодня слово было за машиной, но приманку забрасывает наш шеф-повар:
       - Вот скажите-ка нам, уважаемый Василий Иванович, почему у вас на всех предметах нательного туалета в районе вашей могучей груди обязательно имеется отверстие. Я не могу назвать его дырочкой, по причине крайнего к вам уважения, хотя вид оно имеет весьма похожий. Я с вами плаваю уже пятнадцать лет, и на всех ваших майках и тельняшках сие отверстие постоянно наблюдаю.
       Боцман, к которому обращены эти слова, засовывает свой толстый, как сарделька, указательный палец в дырку майки, поправляет ее так, чтобы был виден пупок, значительно покашливает и отвечает:
       - Сие для ума вашего, дорогой Петр Тимофеевич, непонятно, потому что история моей жизни имеет то, что вам неизвестно. Тятька мой мельником был и на мельнице один всегда управлялся. Мешки-то по семь пудов он закидывал в мельне наверх без труда и затруднениев в этом не знал. Но однажды решил сам, без чужой помощи жернова заменить, на всех в обиде был, что на свадьбу в деревню не позвали. Жернова-то он сменил, да только не усмотрел, что пуп-то развязался.
       - Ух, ты, да как же это можно, - заохала "Наша Маша".
       - Так вот и можно. Откуда бабам на деревне узлы-то морские знать, к примеру, двойной рифовый. Рожала его маманя в стогу, без повитухи, пуповину зубами погрызла, да завязала узлом бабским, на тяжелый мужской труд не сподручный. Пока мешками баловался, они для него что девки, одна забава, узел-то держал, а тут жернова пудов на двадцать. Но ничего. В баньке попарили, самогонкой отпоили, отвары там всякие, кривая Дуська, колдунья наша, ему недели две давала, но дольше лежать нельзя, работать надо было. В деревне без мельника никак, грызть зерно только скотина приспособлена. В силе-то он так и не восстановился, ну, а как я родился, он пупок мне сам завязал, и пока мальцом был, кажный день проверял, как, значит, узел мой. А как пятнадцать стукнуло, папаня меня к мельне приставил, чтобы силу на баловство зря не тратил. Там на мельне то я настоящую силушку и набрал. Все было бы хорошо, да пошалил однажды я малость и от той шалости жизнь моя пошла наперекосяк.
       - А как пошалил-то, Иваныч, ты уж расскажи обчеству? - прогудел Баженов.
       - Да пустяк это, - отмахнулся боцман.
       - Пустяк не пустяк, а нам интересно, неча про свои шалости умалчивать.
       - Ладно, коли любопытный такой. Был у нас в деревне батюшка. Жадный прежадный, что не попросишь, одно отвечает: Не могу, разрешения на то сверху не имею. Господь дал, господь взял. Да еще издевался: Христос терпел и нам велел. А тут еще дочка евонная меня допекла, придет на мельню и шасть руками-то прямо мне в портки. Титьками прижмет и просит: Причастись, Васенька, к телу моему. Титьки, что у коровы, подол задерет, разве устоишь. А ей, стерве, давай и давай, все мало. Стал я от нее бегать, а без нее спать не могу, горячка бьет, страсть, как еще хочется. В деревне, конечно, все прознали, тятька об меня две оглобли обломал, а матушка к попадье извиняться пошла. Та ее выставила, сказала: Гусь свинье не товарищ, у ее дочки, мол, другой есть, в городе в семинарии учится, а меня теперича, значит, в рекруты отдадут, чтобы благородных девок не портил. На все просьбы матери, что один я у нее и в рекрутах пропаду, ответила: Бог дал, бог взял, и выгнала. Осерчал я за маманю сильно и ночью в конюшню батюшки забрался, взвалил мерина на плечи и через огород пронес его метров сто до речки, чтоб следов не было. Хватился батюшка утром, а мерина нет и следов его нету. Кинулся он на мельню, давай пытать отца да меня: Где лошак? А я возьми и покажи ему на небо:
       - Господь дал, господь взял.
       Как тут бородатый разорался:
       - Это кто дал, это кто взял? Я мерина в городе за свои денежки купил. Это Он-то взял? И куда ж Он его унес? В кущи райские или в свою обитель? А ты их видел, где они эти кущи? Да Он и козу-то не поднимет, не то, что мерина, - договорился даже, что Его вообще нет, сказки только одни.
       - Не богохульствуй, отче, - попробовал урезонить его папаня, да где уж там. А по деревне слухи пошли, кто-то даже видел, как мерин, словно змей Горыныч, на крыльях летал, домой, значит, просился. Дня два гадали, куда мерин делся, пока тот в деревню сам не пришел. Все бы ничего, да с тех пор мерин попа кусать стал и попадью перестал слушаться. Злой хуже собаки и работал только, ежели кто другой запрягал. Я после этого в животе долго боль чувствовал, пуп вздулся. Заговоренным отваром вылечился, а пока болел, попову дочку в город увезли, забрюхатила она, как в деревне говорили. Меня вскорости в рекруты отправили прямо в Питер, а там я на флот попал и так до революции, значит, и послужил. А привычка на пуп посматривать осталась на всю жисть.
       - Это, значит, у тебя что-то вроде нашей гляделки на котле, ты через нее в нутро заглядываешь. А в душу гляделки нет? Какая ж у тебя душа-то, прости господи, подлая. Что ж ты попову дочку-то обрюхатил и бросил? Вместе с ней в бега податься надо было, - произнес Баженов.
       - Старый ты, а глупый. Да ежели я с каждой бы бегал, на Руси и места бы не хватило. Меня бабы шибко любили, а отказать им грех, если от бога такое имеешь, что им нравится. А дети, это от бога. Он дал, он взял. У меня-то он все взял, в жизни у меня всего и осталось только прошлое да вот, - он указал пальцем на дырку в майке. - Наверное, непутевый я, как маманя говорила, в отца весь, он ведь за помол денег не брал, все людям задаром делал. А они его вместе с мельней и маманей в революцию сожгли. А после них и вся деревня сгорела вместе с попом, только я к этому руки не прикладывал. С тех пор один я, ежели вас, чертей, не считать. Ладно, поболтали и хватит. Работать надо. Мне ведь только один рейс дали сделать.
       - А дальше как же, Вася? - спросил Боженов.
       - Не знаю. Правда, не знаю, но для начала на родину поеду, могилы своих найду. Может, мельню отстрою, силы еще есть, а может, и церковь срублю, если она еще кому нужна.
       - Вот тебе, - он обратился ко мне, - церковь нужна?
       - Да нет, я, не верующий.
       - Неверующий? А вот я верующий. Только не в бога, а в таких, как ты. Верю, что будете по-другому жить, мельницы жечь не станете, и революций и войн больше не будет. И не верю я, что ты неверующий, просто еще бычки вы неразумные, а знаете уже много. Мы-то неученые были, все больше чужими глазами на жизнь приходилось смотреть. Вам, думаю, легче будет, иначе, зачем мы всю жизнь ради будущего и вас старались.
       Через много лет я окончательно пойму, почему меня так тянуло к этим простым людям, прожившим долгую и трудную жизнь. Они всегда были искренни и говорили и делали все так, как им подсказывала совесть. Они не выносили лжи, не признавали показухи, хвастовства. Они испытали многое, и при этом продолжали любить свою родину и прощали власть, которая не очень-то о них заботилась. Они не боялись говорить правду и не брюзжали по пустякам, не шептались по каютам. Среди них не было желающих покинуть судно в иностранном порту, хотя сделать это они могли в любом рейсе, ведь у многих не было даже настоящей семьи. Они первыми гнали с судна в шею тех, кто в то время постоянно оббивал трапы судов в портах Европы - представителей многочисленных эмигрантских антисоветских организаций, власовцев и бывших пособников гитлеровцев, контрабандистов, спекулянтов, склонявших наших моряков к измене Родине. Особо много таких встречалось в Англии, Бельгии, Франции, Голландии, Германии, где нашли приют белоэмигранты из России и эмигранты периода второй мировой войны, в основном из лиц, служивших в войсках СС и полиции.
       Бежали на Запад, прежде всего, люди молодые, по рекомендации "Голоса Америки", Би-Би-Си, "Свободной Европы". Им хотелось жизни, которую они толком не видели и не знали, и многие так и не нашли на Западе свое место. Но основную часть экипажей составляли люди, прожившие трудную жизнь, и оставались слишком сильно связанными своими обычаями и привычками русского человека обходиться в жизни малым. Они видели почти весь мир и не теряли головы, увидев шикарные лимузины, красивые дома, одежду. Для них многое всегда оставалось чуждым, и они даже не задумывались о выборе. Как-то при следовании Эльбой я обратил внимание старого кочегара на красивые и чистые домики на берегу. В ответ он выдал фразу, которую я запомнил на всю жизнь:
       - Пойми, студент, здесь тоже есть бедные, да только бедность она всегда стыдится, и не ищи ее рядом с богатством. Нам уже никогда не придется жить в таких хоромах, а уж вы, как сумеете.
       Работали на палубе с рассвета до заката, но перед ужином нам, курсантам, было приказано явиться в каюту капитана. Мы тщательно помылись, побрились, взяли свои журналы и отчеты и ровно в двадцать часов тридцать минут с трепетом постучались в дверь. Открыл сам капитан, довольный нашим парадным видом, предложил сесть за стол для приемов, сам сел к письменному столу, давая время нам освоиться. В капитанскую каюту настоящего океанского судна я попал впервые. Приемная была просторной, с хорошим письменным столом, мебелью из красного дерева. Большой ковер закрывал почти всю палубу, оставляя свободными места крепления мебели во время шторма. Вдоль кормовой переборки приемной светился посудой застекленный красивый буфет с ячейками, заполненными тарелками, чашками, рюмками и фужерами. Над письменным столом - книжный шкаф, за стеклами которого на полках в основном стояли толстые морские справочники на английском и русском языках. На лобовой переборке между иллюминаторами висел портрет президента Рузвельта с латунной табличкой, которая гласила, что это судно подарено им персонально первой женщине-капитану Щетининой. В подтверждение этого чуть ниже в рамке запечатлен на фотобумаге сам момент передачи с рукопожатием А.Щетининой и Ф.Рузвельта. За открытой дверью была видна большая спальная, и далее сверкала белым кафелем просторная ванная комната. Мягкий диван и красивые бра со светом, уходящим в подволок, создавали почти домашний уют хорошего дома. Я глянул на бронзовые подсвечники над столом капитана и вспомнил ленинградскую квартиру. Мне стало по-домашнему уютно, прошла робость, которая охватила при входе сюда. На пароходах и в нижних каютах тихо, а здесь, наверху, стояла абсолютная тишина, только из приглушенного приемника едва слышалась красивая испанская музыка.
       Окончив что-то писать, капитан повернул кресло, оглядел нас и спросил, что мы желаем, кофе или чай. Ребята посмотрели на меня. Мне было интересно, какой кофе у капитана. Капитан поднял трубку и сказал буфетчице, чтобы та принесла три кофе и чай. Она появилась быстро и ловко сервировала стол, поставив красиво оформленные бутерброды, открыла коробку датского бисквита. Кофе был очень ароматным и крепким. Капитан пил чай из стакана в серебряном подстаканнике и смотрел на нас с улыбкой. Разговора пока не начинал, разглядывая наши журналы на письменном столе, сидя к нам в пол-оборота. До этого я видел его, как правило, в рубке мельком, угловым зрением, так как отвлекаться от управления судном, было не положено. К тому же в дневное время он выходил на мостик редко, особенно на вахте старпома, с которым я стоял на вахте. Сейчас я имел возможность разглядеть его лучше.
       Это был высокий, худощавый, если не худой, мужчина с лицом обветренным и долго хранящим загар, как у старых моряков. Коротко стриженые и совершенно седые волосы, длинная и жилистая шея, плотно сжатые губы и прямой тонкий нос с волевым подбородком говорили о жестком характере, хотя улыбка его была доброй и располагающей. Чистая белая рубашка, сквозь которую просвечивал тельник, хорошо отглаженные, мягкой, коричневого цвета ткани брюки свободно сидели на талии, слегка уменьшая его большой рост, придавая несколько домашний вид. Я оглядел каюту еще раз, но никаких фотографий близких не увидел. В команде поговаривали, что когда-то у него была красавица жена, известная в Питере балерина, но после войны в семью он так и не вернулся. Умерли в блокаде сын и дочь, и он не смог простить этого жене, которая не выехала в эвакуацию только из-за того, что боялась потерять квартиру и имущество.
       Как только мы расправились с кофе, капитан обернулся и протянул нам наши отчеты.
       - Я просмотрел пока частично. Неплохо, но есть ошибки, их пометил. Внимательнее читайте карту и следите за магнитным склонением и анализируйте каждое свое определение. Судоводитель должен подходить к своей работе критически. Даже когда все идет хорошо, он обязан найти этому причину. Судно следует курсом, постоянно отклоняясь от него под действием сил, которые наиболее своевременно и точно может определить только внимательный и умный судоводитель. Излишняя самоуверенность обязательно приведет к халатности, которую море никогда не прощает. Следующий раз мы поговорим об этом конкретней, а с утра вы по неделе каждый будете дублировать вахтенного штурмана, помечая каждое свое определение на карте буквой "к". В своем отчете делайте расчеты дрейфа и сноса на начало и конец вахты, дальности видимости маяков, с анализом погодных условий. Учитесь определять направление и силу ветра без приборов в любое время суток с учетом скорости нашего судна. Она у нас такова, что и на большинстве судов, где вам придется плавать еще лет десять, и будет оставаться примерно такой же, если вы, конечно, не попадете на океанский лайнер. Тренируйте свой глазомер, вскоре мы будем проходить множество островов, там это делать будет удобно. На мостике я буду теперь бывать чаще и не возражаю против вашего присутствия.
       Он говорил ровным, слегка надтреснутым голосом, очень четко выговаривая слова, по очереди глядя нам в глаза. Многое из того, что было им сказано, мы слышали и ранее, но сейчас это воспринималось в виде конкретной и очень четкой программы, за исполнение которой он, несомненно, строго спросит. Спросив, есть ли у нас к нему вопросы, он отпустил моих товарищей, а меня попросил остаться.
       - Вот, значит, ты какой. Сиди, сиди. На отца похож, очень похож. Тебя капитан Иконников хвалил, приятно было слышать. Про отца твоего все знаю, мне после войны в Большом доме рассказали, с тобой теперь тоже вроде все понятно, а как мать? Я ведь ее только один раз видел. Пела она хорошо, веселая женщина. Я ведь с твоим дедом воевал, а отцом твоим встречался оба раза на такой работе, где вопросы задают тебе, а ты только отвечать должен. Могу лишь сказать, что выручил он меня здорово и мужик был правильный, что надо.
       Я рассказал ему о матери, об отчиме, ответил на его расспросы о себе. Буфетчица Зоя принесла ужин и осталась послушать наш разговор. На судне все знали, что она была для капитана, как дочь. Еще до войны ее отец, старший штурман, долгое время работал вместе с капитаном на ледоколах, и их связывала большая дружба. Перед войной во время отпуска на юге опрокинулся прогулочный катер. Отец и мать погибли, а Зоя чудом осталась жива, и капитан взял ее к себе. Во время блокады Зоя осталась жива во второй раз, работая няней в госпитале. Вернувшись из плена, он отыскал ее и добился в пароходстве разрешения работать на судах. Она оказалась очень добросовестной работницей и, не обращая внимания на многочисленные сплетни, ей разрешили плавать вместе с ним на одном судне. В экипаже ее не только ценили, но и любили, а второй штурман вот уже несколько лет, хотя и нетерпеливо, но ждал согласия стать её мужем. Мы уже знали, что после рейса они списывается вместе с капитаном и свадьба второго штурмана, может, наконец-то состоится. Сидела она тихо, хотя по глазам было видно, что очень хотела бы принять участие в разговоре.
       - Значит, в Питере из ваших только Лида осталась. Серьезная была девушка и красивая. Я даже в любви ей хотел признаться, но уж больно она была неприступная. Ты ей только об этом не говори, я обязательно зайду к ней, как только спишусь. Может быть, еще и помнит. Меня каланчей все звали, хотя и твой отец, и его братья не маленькие под два метра, все в деда. Тот-то настоящий богатырь был, его конь с трудом выдерживал. Под Перекопом три пули в грудь получил, но из боя не вышел, в госпиталь не лег, а потом раны заросли, так с пулями и ходил. А детей у него много было, кажется десять или двенадцать. Отец твой среди них очень добросовестный и добрый, основной помощник в семье. С детства все умел, пахал, сеял и учился. По ночам всегда с книгами сидел. Дед после гражданской войны в Питер не вернулся, обидели его и чуть из партии не выгнали за несогласие в земельном вопросе. Он открыто говорил: Царь и тот землю народу, пусть немного, но дал, а советская власть только обещает. Будь жив Ленин, он обещание выполнил бы. Такое тогда не прощали, вот он и уехал в Тверь, да и там ему жизни не было, пришлось перебраться в деревню, в родовые места твоей матери. Я у него так и не побывал, видел последний раз, когда свадьбу твоей матери в Питере играли, а как судьба у них сложилась дальше, не знаю. Война проклятая все поломала. Заехать нужно будет, узнать, как они там живут.
       - Да не живут уже они, - перебил я. - Погибли все десять в войну, одна только Катя да бабуля остались. Дед всю войну в председателях ходил, а умер восемь лет назад. Бабуля теперь одна, каждое воскресенье пешком за три километра в любую погоду в церковь ходит, за сынов молиться, чтобы вновь встретиться с ними, и надеется, что в царствии небесном господь дарует им хорошую жизнь. Особо молится за самого большого грешника - деда. Он, говорит, в отличие от сынов, много белых в гражданскую поубивал, а это грех великий. Они хотя и белые, а все же русские люди.
       Зоя ахнула и залилась слезами. Капитан окаменел, минуту молча смотрел на меня, словно сказанное еще не дошло до него. Затем встал, подошел к буфету, налил стакан водки и выпил залпом.
       - Как же так? За что же нам это? В гражданскую почти всех потеряли мало, что ли было? Вот уж действительно, бога нет. Разве он мог бы допустить, чтобы всю семью под корень. Ты извини меня. Ведь я же не знал. Заехать к ним должен был давно, вот и прособирался.
       Он опять отворил дверцу буфета. Зоя встала, подошла и взяла у него бутылку из рук.
       - Не надо, Николай Федорович. Этим не поможешь, да и здоровья у вас нет, а ночью к узкости подходим, как на мостик таким явитесь. Старпом то этого только и ждет. Вот рейс закончится, и поедем вместе. Может, даже и вместе с ним. Она посмотрела в мою сторону.
       Я встал, чувствуя себя виновным в сложившейся ситуации.
       - Разрешите идти, товарищ капитан!
       - Нет, погоди. Я должен тебе сказать что-то важное для меня и для тебя. Садись.
       Он больше не сел и, пока говорил, ходил по приемной под бдительным взглядом Зои, которая в любой момент была готова остановить его при попытке выпить.
       - Ты ведь мне вроде племянника приходишься, хотя я и не вашего рода. Меня ведь род ваш после революции приютил, а по рождению я попович. Отец мой, священник Суханов, а матушка в Петрограде в восемнадцатом с голоду умерла. Я с семнадцатого года в царском флоте был, потом по всем фронтам в революционных отрядах моряков до двадцать второго года воевал. Твой дед взял меня к себе в отряд с корабля и фамилию мне сменил на вашу. Так, сказал, лучше будет. Прознают, что сын священника, чего доброго хлопнут. А с моей фамилией тобой интересоваться меньше будут. Как никак, ты ведь наш тверской, мы Веселовы с Сухановыми не один век вместе живем, вот и будешь пока Веселовым, тем более и отчество как у меня, а там, как знаешь.
       Кончил я воевать, вернулся в Питер. В порту работал, потом на пароходы пошел. В двадцать четвертом поступил в морской техникум, окончил успешно. Плавал на ледоколах "Ермаке" и "Красине". Старпомом перешел в Питер, но при оформлении визы органы дознались, что отец мой жив и живет во Франции, где работает священником в небольшой церкви. За меня хлопотали наши арктические капитаны, и сам Отто Шмидт, они тогда в почете были у самого Сталина. Отпустили меня обратно в Мурманск, но органы мой грех не забыли. В 1939 году уже капитаном направили меня получать в Копенгагене новое судно. За границу ехать - заново визу и доступ к документам оформлять нужно. Послали опять в Питер и попал я прямо в Большой дом, где несколько дней по кабинетам водили. Поручиться за меня боялись, но грамотных капитанов со знанием языков было тогда мало. А у меня английский и немецкий неплохие. Вот тогда-то и поручился за меня твой отец, он работал в отделе контрразведки, на хорошем счету, видать, был. Судно я получил и на линии работал неплохой: Ленинград - Кенигсберг. Двадцатого июня сорок первого пришли мы с зерном в Кенигсберг и остались в неметчине с другими экипажами пароходов до июня сорок пятого. На шесть лет затянулся рейс, из которых четыре года фашистской каторги и два нашей. Только в сорок седьмом и вернулись, спасибо нашему помполиту, который вместе в концлагере был, он потом до Михаила Ивановича Калинина дошел. За это время у меня ни дома, ни семьи не стало. Я на землю теперь и смотреть не хочу, чем дольше рейс, тем легче забыть обо всем. А вот все чаще встречаюсь с тем, что осталось от прошлого. Радости от этого мало. Ты уж извини меня, правду тебе скажу. Я ведь прошлого бояться стал, вспоминать о нем трудно, все через сердце проходит и с болью.
       Он внезапно закашлялся глубоко, с затрудненным дыханием и хрипом в горле. Зоя кинулась к нему, налила в стакан воду и накапала лекарство. Отпив немного, он потянулся к буфету, глядя на Зою, но та отрицательно покачала головой, взяла его за плечи и повела в спальную.
       - Ты извини нас, - сказала она, выйдя через пару минут. - На сегодня разговор закончен, не сможет он говорит больше. Болен он сильно, но знать об этом никто не должен.
       Я кивнул головой в знак согласия и все же решился спросить:
       - А что с ним?
       Зоя замялась и вдруг залилась слезами. Я не знал, как ее успокоить, налил минеральной воды. Отпив немного, она ответила:
       - Ничего не говорит. Три месяца назад врачи выпускать в рейс не хотели, говорили, что легкие подлечить нужно. Упросил он сделать последний рейс. Болезнь не проходит, а он даже курить не бросил. Кашляет все время, и температура. Наш доктор надеется, что в Средиземном лучше станет, а я не верю, уж больно быстро он худеть стал, к тому же в последнее время я вижу, что жить не хочет. Ты иди, он еще с тобой поговорит, только видишь обстановка на судне какая, за тебя он тоже переживает. Ты уж постарайся чифа не дразнить, нехороший он человек, вот Николай Федорович и опасается, что многим он жизнь сломать может. Они-то, старые капитаны, это хорошо знают, через все прошли.
      

    0x01 graphic

    "Жан Жорес". Как всегда, с гитарой

      
       Я спустился в каюту. На душе было неспокойно, потянуло к людям, и я вышел на палубу. У четвертого трюма в темноте теплого вечера сидела половина экипажа, возобновившая посиделки. Вспыхивали огоньки папирос, выхватывая из темноты едва угадываемые лица, и ровным, красивым баритоном, с выражением, словно на уроке литературы в школе, Лебедев рассказывал очередную байку.
       - Это было в рейсе на "Отто Шмидте". Рейс у нас был из Одессы в Бомбей, через Суэцкий канал. Теперь-то этот пароход дальше Англии не пускают, а тогда он рейсы делал дальние, а при его скорости шесть узлов уходило на них месяцев пять. В тропики, ясно, на таком пароходе только такие дураки, как я да, простите, старые кранцы, вроде нашего Бойко, идти соглашались. В порту еще до отхода с парохода сбежали повариха, буфетчица, стармех и кочегары, которые похитрее. Сбежал и уборщик, которого метили на место дневальной. Ну, как всегда, отловили бичей кочегаров тех, у кого одни штаны остались, а вместо уборщика привели кадровики немого детдомовца. Хороший, говорят, парень, самый лучший во всех детдомах не только Одесской области, но и Украины. Работа для него привычная, по зачистке он опытный специалист. Правда, не сказали по какой зачистке, мы это потом в Бомбее узнали. С первых дней поручили мне над ним шефство держать. Ничего парень, понятливый, работал без разговоров, вопросов глупых, как вы, никогда не задавал. Вот беда, только никак спать в койке не хотел. Ватник на палубе расстелет, кулак под голову и спит. Ночью на вахту идти, забудешь про него и обязательно наступишь. Стал он тогда по углам прятаться или в коридорах спать. Лето стояло жаркое, пока шли по Черному морю, терпимо было, а в Средиземном все перебрались спать на палубу. Наш "шарик", мы его так прозвали, уж больно на собачонку был похож, и там искал укромные местечки, и отыскать его утром было трудно, но он сам вовремя являлся к завтраку. В Красном море жара за сорок, все в трусах, а он все со своим ватником шастает.
       - Ну и что? - перебивает Лебедева второй штурман. - Наш плотник в тропиках без трусов обходится. Полушубок шерстью наружу вывернет, на все пуговицы застегнет и спит так крепко, что пока за помидоры не потянешь, не проснется.
       Лебедев ждет, пока затихнет хохот, затем продолжает:
       - Однако жара все сильнее и сильнее, а "шарик" все при ватнике. Ростом-то он хотя и небольшого был, но крепкий, а на флотских харчах распух малость. И вот однажды ночью кочегары, словно черти, выскочили на палубу с матюгами:
       - Кто вентилятор по ветру разворачивает? И так в кочегарке воздуха нет, а вы тут балуете! - и к главному вентилятору подбегают. А он-то нормально, на ветер раковиной стоит, и выключатель вентилятора в нужном положении, и электромотор гудит, а воздух не гонит. Что за чертовщина такая? Один из кочегаров за фонарем пошел, а второй за электриком побежал. Пришел электрик вместе с механиком. Выключатель покрутил, послушал. Все нормально, говорит. Механик на него, как это нормально, если воздуха нет. Делай, что хочешь или сам, как вентилятор, у меня закрутишься. А в кочегарке уже топки задыхаются. Полезли с фонарем в раструб, а там "шарик" на решетках в ватнике скрючился и спит. Давай будить, а он ни рукой, ни ногой не двинет, голова вниз наклонена, глаз не видно. Отключили мотор вентилятора, а разве в раструбе поймешь, что с ним. Побежали за нашим "коновалом". Он у нас старый был, покойников боялся. Прибежал, глянул и давай креститься, чуть со скоб трапа не свалился. Мертвый говорит, как ни есть мертвый. Что ж теперь делать, сняли раструб, положили на палубу. "шарик" как сидел, так и сидит. Кочегар в раструб залез, потрогал "шарика", а тот холодный. Скоро весь экипаж собрался на ботдеке, принесли переносную люстру, чтобы рассмотреть его получше. А чего смотреть, мертвяк он и есть мертвяк. Капитан говорит, вытащить его из раструба все равно надо. Попробовали, не идет, в ступеньки внутреннего скоб трапа упирается. Кто-то предложил раструб разрезать автогеном, стармех возражает, ему раструб жалко. Спустился с мостика старпом, он у нас модник большой был, за усами и бородой постоянно ухаживал. Для этого зеркальце в кармане всегда носил с крышечкой. Он дока спрашивает: - Дыхание проверял? Тот опять креститься начал.
       - Какое дыхание, ты посмотри на него, он же уже застыл.
       А чиф картинно так зеркальце из кармана вынимает, крышечку снимает и ныряет в раструб. Минуту его нет, а потом вылезает и первым делом усы свои и бороду поправляет. В зеркальце глядь, а оно мутное. Оборачивается к доку и издевательским таким тоном говорит:
       - Вы, наше медицинское светило, слабительное ему давать не пробовали? Если он немой, может быть, внутренности его заговорили бы. Посмотрите на зеркало - оно же помутнело. А это по академическим понятиям означает, что дыхание имеется.
       Док в долгу не остался:
       - Когда вы там вниз головой звезды считали, от вашего дыхания у вас, наверное, мозги запотели, не только зеркало. Что вы мне зеркальце свое тычете, я этих мертвяков в похоронной команде видел больше, чем вы звезд на небе в ясную ночь.
       - Закрой поддувало док, - оживился стармех.- Значит, резать раструб не будем. Он что, действительно еще дуба не дал?
       - Да живой он, живой! Чиф для убедительности пошевелил усами. - Глазами из стороны в сторону за моим пальцем гоняется. Тащить его надо потихоньку, по мере повышения температуры тела.
       - А может, подымем раструб, перевернем и постучим по палубе, глядишь, и вытряхнем? - предложил боцман.
       - И не думайте. У него в голове пусто, выдуло все, что было. Вниз головой тряхнете, чего доброго пустоты нехорошим содержанием организма заполнятся, тогда он уже по всем статьям инвалид будет, и дети такими же станут. Предлагаю помалу отливать забортной водой, начиная с места, на котором он сидит, - предложил старпом.
       Доктор возражать стал, про воспаление легких и про сосуды что-то говорить начал, но его уже никто не слушал. В вопросах медицины наш чиф самый уважаемый был. По всем мужским болезням только к нему обращались. И в этот раз он и его медицинские знания "шарика" спасли: начали бы автогеном резать, что бы от него осталось.
       Лебедев встал, вытер ветошью руки и аккуратно положил ее в карман робы.
       - Ну, а "шарик"-то как, - забеспокоились матросы. - Вытащили его? А воспаление легких?
       - Сам вылез, а воспаление легких было, в Бомбее индийский йог вылечил.
       - Ну, значит, все нормально закончилось, - пропела "Наша Маша". - Господь постарался.
       Лебедев притворно глубоко вздохнул:
       - Перестарался господь. "шарик" наш ведь только немой был, тихий и никому не мешал. А после этого никому покоя от него не стало.
       - Господи, никак еще и оглох несчастный! - Маша даже зашмыгала носом.
       - Еще хуже, - Лебедев выдержал паузу. - Заговорил наш "шарик". Он от рождения немым не был, это когда их семью немцы расстреляли. Он жив остался и ночью из могилы вылез, а дар речи в ней остался. А от потрясения, он ведь в вентиляторе все слышал, как мы его хоронили, речь-то и вернулась.
       - Господи, радость то какая, - выдохнула Мария. - Это господь за муки его наградил.
       - Кому радость, а нам после от него этого прохода не было. Его то господь наградил, а нас наказал. За рейс пришлось не только матерному, но и морскому языку учить, писать он быстро научился и очень этому обрадовался. Каждое утро его записки под подушкой находили. Говорят, потом он артистом в театре стал и про вентилятор лучше меня рассказывает. Вот так, а ты, - обращается он к уборщику - говоришь, что на пароходе спрятаться негде. Прятаться, брат, нужно умеючи, а то ведь, неровен час, не найдут вовремя.
       - Это точно, - вздохнул Бойко. - Непутевая коза и на колышке удавиться.
       - А помните, у нас тоже случай был, - вступил в разговор четвертый механик.
       - Дверь в рефрижераторной захлопнулась на качке, а матросы все ручки для смазки поснимали, как раз, когда бухгалтерша там ревизию делала. Целый час она там сидела, хорошо, что вовремя хватились. Так ее тоже отливали. Только не водой, а девяносто шести градусным.
       - Эх, меня бы так, - крякнул матрос Кругляк, обладатель самого большого и красного носа, - только бы все из нутра.
       - Наш доктор отольет, только скипидаром, а старпом поможет изнутри и снаружи, только чуть ниже спины.
       - Ты лучше расскажи, как ты ее потом в каюте своим телом отогревал и оскандалился, - подал голос второй механик.
       - Да где ему, при его хилом телосложении. У нее одна грудь весом поболее, чем он весь будет. От него бабы и в тропическую жару замерзают. Вот Василий Иванович и белую медведицу на льдине отогреет, он бухгалтершу враз к жизни вернул.
       - Ты, Лебедев, мне своих заслуг не приписывай. Там где девкам помощь нужна, ты первый. А наша бухгалтерша грудью сильна была, настоящая женщина, есть на что посмотреть. У нас майки с ней одного размера были, а для ее груди все ж тесноваты. Вот тебе бы, балабон, еще нос нашего Кругляка, не ушла бы она с судна. Она про тебя как говорила? Такой, говорит, большой и красивый, а обманщик.
       - Да это она про другое думала, - обиделся Лебедев.
       - Запомни на всю жизнь. Это мы думаем одно, а говорим им про цветочки. А женщины что думают, то и говорят, особенно когда под сугревом. Обидел ты женщину, обидел, хотя обчество на тебя надежду имело.
       - Ну, хватит языком болтать, - заступилась за Лебедева дневальная. - Бухгалтерша наша женщина серьезная была, ей капитан люб был, да не сложилось. Ты, Вася, театер закрывай, пора уж, раз про баб да про груди заговорили.
       Эту ночь мне не спалось. В моей голове никак не укладывалось то, что я услышал от капитана. О нем ни разу не говорили, ни дома, ни у тети. Даже от моих бабулек я не слышал о нем ни слова. Правда, однажды мать упоминала в разговоре о знакомом отца капитане, но не сказала, что он мой дядя, пусть и не родной. С бабушкой по отцу говорить о войне и ее погибших детях всегда строго запрещалось, она считала их всех живыми, только очень занятыми и потому не приезжающими к ней. С отчимом мать никогда к ней не ездила, бабушка даже не знала о его существовании, а мать говорила ей, что все еще ждет отца. Похоронки бабушка сожгла сразу, только в сорок первом она получила их пять штук. Остальные даже не читала. Может, потому и жива, осталась - пережить смерть десяти сыновей на одной войне сердце матери не в силах. Имя Николая она упоминала в числе всех сыновей, но даже мать, видимо, не предполагала, что он жив.
       Уснул под утро, уверенный в том, что одной загадкой в прошлом моей семьи стало больше и, в то же время уверенный, что вскоре разгадаю ее с помощью моего капитана. Однако встретиться с капитаном мне удалось только через неделю. С утра досталось от боцмана за опоздание, но я больше испугался за то, что, узнав о нашем родстве с капитаном, отношение ко мне может в корне измениться. Информация об этом могла исходить от Зои, но буфетчица была человеком умным, и до конца рейса на судне считали меня просто любимчиком капитана, что в принципе для курсантов не считали зазорным из-за возраста капитана и отсутствия детей. Даже боцман как-то сказал:
       - Ты, кадет, капитана не обижай. Нравишься ты ему, за сына тебя считает. А ежели кто в этом тебя попрекнет, мне скажи, я ему мозги вправлю. Человек все потерял, мы с ним в одной шкуре много лет, как братья. Я-то знаю, как одному по жизни морской скитаться без надежды. Для таких, как мы, уйти из жизни - раз плюнуть. На пароходе проще простого, один шаг ночью за борт сделал, и море примет. На земле нас ничто не держит. Я, брат, тоже не один раз у ватервейса (желоб для стока воды вдоль борта) стоял, пока не понял, что грех это, самому на себя руки наложить. Не по- христиански.
       Эти люди, пережившие войну, плен, блокаду, потерявшие близких, так и не создавшие новую семью, крепко держались друг за друга, помогая сохранить желание жить несмотря ни на что. Но они были обречены, старые пароходы отживали свою жизнь, а новые требовали молодых и более грамотных моряков. Формирование экипажей еще некоторое время проводилось по принципу - опыт плюс знания и молодость, но уже через десять лет в составе экипажей люди старше пятидесяти лет будут попадаться очень и очень редко.
       Распоряжение вновь заступить на вахту старпома меня особенно не расстроило. За эти дни я успокоился окончательно и чувствовал, что смогу держать себя в руках без особых усилий, да и надеялся на поддержку капитана. За пятнадцать минут до начала вахту я поднялся на мостик. Старпом уже был там, и на приветствие ответил кивком, не поворачивая головы в мою сторону. Он что-то недовольно, вполголоса объяснял второму помощнику, который тоже кивнул мне головой и улыбнулся. Старпому это явно не понравилось, и я думал, что сейчас он сделает выговор штурману, но на удивление чиф замолчал и ушел в штурманскую рубку, изредка бросая взгляд на кильватерную струю. Час прошел совершенно незаметно, и когда меня на руле сменил Кругляк, старпом к моему удивлению разрешил заняться определениями места. Час я возился с секстаном, уточнил место по счислению и поставил свою точку на карту, пометив ее буквой "к". Чиф внимательно все время наблюдал за мной, а я старался держаться как можно спокойней и уверенней, делая вид, что полностью поглощен своим занятием. Когда я сменил Кругляка, старпом пару минут проверял мои расчеты и внезапно спросил:
       - Как вам работалось у боцмана? Он произнес это почти безразличным голосом, словно без интереса, а так, для начала разговора.
       - Нормально, - ответил я в том же духе. - Здесь опытные моряки, у них есть чему поучиться.
       - Ну, этого у них не отнимешь, вот только... - Внезапно он замолчал, и словно передумав продолжать разговор, вышел на крыло мостика. Я внимательно глянул на горизонт и увидел едва появившиеся на нем мачты судна.
       - Справа по носу пятнадцать судно, - доложил я.
       - Хорошо. Но пока вы видите только мачты. Зрение у вас отличное, но помните, вы должны докладывать лишь то, что видите. Решать окончательно будет вахтенный помощник. Ему следует давать только объективную информацию, все ненужное только затрудняет ее обработку.
       - Понял, товарищ старпом.
       - Прошу отвечать по уставу.
       - Есть, - ответил я и подумал, что сегодня не обойдется без нравоучений. Однако я ошибся. Он молчал до конца вахты, заставив меня, определить поправку компаса по заходу солнца и после сдачи вахты третьему помощнику позвал меня в рубку.
       - С поправкой компаса вы справились удовлетворительно, но объясните мне, что означает буква "к" рядом с вашим определением? Я пояснил, не сказав, что это указание капитана. Чиф внимательно посмотрел на меня и сказал тихо, но очень четко:
       - Это хорошо, что вы все берете на себя. Но в Наставлении штурманской службы такого обозначения не значится, его не должно быть и на карте. Почитайте НШС на досуге внимательней, а сейчас приведите карту в порядок. Я схватил резинку и стер букву и одновременно точку.
       - Определение места восстановите, оно не противоречит ни НШС, ни правилам хорошей морской практики. Вахтенный помощник должен анализировать любое определение места во время вахты, даже если его поставит буфетчица. Карта не черновой журнал. Ластиком нужно пользоваться так же аккуратно, как секстаном. Кстати, вы ставили секстан в футляр по окончании работы так же жестко, как ставят кувалду на место, не убрав, как положено солнечные фильтры.
       - Извините, это не повторится.
       - Я буду вам очень обязан, Веселов, - с ударением на фамилию, проговорил он, - если вы будете отвечать в этих случаях "Есть", - Мы с вами на службе, а не за семейным столом. Учтите это и можете идти.
       - Есть, - ответил я и, как вежливый человек, хотел пожелать ему спокойной ночи, но передумал и спустился с мостика. Как ни странно, но этот разговор с чифом не испортил мне настроение. Его замечания были справедливыми, и манера их высказывания в этот раз не показалась мне обидной.
       Утренняя вахта пролетела быстро, старпом ограничился несколькими незначительными замечаниями и лишь спросил, где я обучался работе с секстаном. Коротко я рассказал ему о "Полюсе" и, выслушав мой рассказ, он неожиданно произнес:
       - Искренне вам завидую, - и окончательно убил меня своим признанием. - А мне не повезло. С секстаном у меня так и остались натянутые отношения. Я до сих пор не могу себе позволить столь длительных вычислений во время вахты, а стоит мне чуть отвлечься, все приходится начинать сначала. Нарушается логический ряд, я тугодум.
       Такое признание было настолько неожиданным, что я даже отвлекся от картушки компаса и судно ощутимо сильно рыскнуло. Реакция старпома была незамедлительной,
       - Не отвлекайтесь! Полученную информацию обработаете после вахты на досуге. И не думайте, что это похвала. Я просто констатирую факт, и только.
       Теперь днем у нас, практикантов, появилось больше свободного времени. После вахты мы чаще бывали на мостике, в штурманской рубке. Помогали помощникам с корректурой карт, я усиленно осваивал машинопись, в том числе и на американской машинке с латинским текстом. Хранилась она в каюте капитана, неплохо печатал на ней только наш начальник рации, который был очень рад, когда с разрешения капитана я ему помогал. Так я убил сразу два зайца - совершенствовался печатать и получил доступ в святая святых - в радиорубку.
       Начальник радиостанции был человеком немногословным, но знал многое. Войну он провел в войсках связи НКВД и умел держать язык за зубами. Такое прошлое давало ему определенную независимость, и его побаивались, хотя своим поведением он доказал, что доносчиком не стал. Слушал иногда "Голос из-за бугра", однако полученную из этого источника информацию доводил до других только, когда получал подтверждение из радиостанции СССР. Мне он был рад, так как я оказывал ему помощь в печатании и в английском языке, с которым у него были объективные трудности. Капитан требовал принимать прогноз на английском как можно чаще, магнитофонов тогда не было, и он с трудом выхватывал начальные буквы слов, путался в цифрах, что было не мудрено при плохой слышимости и знании языка. Чтобы не смущать его, когда в первый раз предложил ему помощь, я пошутил:
       - Одна голова хорошо, а две лучше. Ряд можно продолжить - два уха хорошо, а четыре...
       Радиоаппаратура было ужасной, она устанавливалась американцами на один рейс, и суда эти строились тоже на один рейс, к тому же ненадежной, так же, как и отечественная, еще более громоздкая и мощности, намного меньше необходимой. Для того, чтобы привести прогноз в надлежащий вид, мы слушали его повторение и совместно расшифровывали непонятные слова. Наши общие усилия привели к тому, что капитан отметил наметившийся прогресс и одобрил наше сотрудничество, которое ранее осуществлял второй помощник, нередко весьма занятый. Мне нравилось бывать в радиорубке, особенно по ночам, когда в свободное время мы слушали далекую Москву, готовя короткие сводки для первого помощника, который сам эту работу не любил, так как элементарно засыпал в наушниках, словно они выполняли для него роль снотворного. Начальник радиостанции старпома не любил, тот слишком придирался к его каракулям в журнале радиограмм и журнале прогнозов, и хотя доверял мне, но о старпоме вслух мыслей своих никогда не высказывал. Немного замкнутый и молчаливый, он оказался большим романтиком. Вся радиорубка и его каюта были заставлены множеством книг о пиратах, географических открытиях и приключениях. Карта мира, занимавшая в радиорубке самую большую переборку, была исписана пометками, значками и датами, ею он дорожил и носил с собой с судна на судно. Но самым любимым его занятием было чтение в свободные минуты произведений Александра Дюма. В такие минуты только позывной в эфире мог опустить его на землю, вернее, на палубу. Любимым его героем был Атос, и когда я сказал, что в нашей школьной компании значился Атосом, он посмотрел на меня с сомнением и сказал, что по росту не подхожу. Когда я спросил, какой рост был у Атоса, он ответил - как у меня, и добавил, и вес у меня такой же. Я, признаться, не помнил, есть ли в романе упоминание о росте Атоса, но согласился с ним сразу, чем завоевал его доверие.
       У берегов Греции держалась отличная видимость, и наблюдение за морем доставляло удовольствие. Множество красивых островов с городками и селениями белых домов, окруженных вечнозелеными деревьями, радовали глаз после зимних пейзажей Кольского полуострова и Северного побережья Норвегии. Весна оттаяла наши души, мы повеселели и готовились к заходу в Стамбул, где должны были сдать часть груза. Что бы ни говорили моряки о том, что море их второй дом, человек не дельфин и, проведя в море пусть немного времени, всегда хочет ступить на твердую землю, даже если она и чужая. Поэтому все без исключения готовились побродить по городу легенд, мечетей и базаров. В бухту Золотой Рог мы вошли рано утром, когда солнце золотило купола многочисленных мечетей и минаретов, а заунывные голоса муэдзинов уносились в высокое чистое небо. Любой приход в порт для моряка праздник, а в такую прекрасную погоду и в такой город тем более. Ну, а раз праздник, то и настроение у нас было праздничное. И вдруг с ясного неба грянул гром, а громовержцем оказался никто иной, как наш старпом.
       На судах люди со странностями особого внимания не вызывают. Отношение к ним, как правило, терпимое, если конечно они не носят вызывающего характера. Человека в море не спишешь, за борт не выбросишь и хочешь, не хочешь приходится, мириться с ним, а заодно и с его странностями. Старпому были готовы простить многое, тем более, что в то время командиры, особенно старшие, пользовались авторитетом, который не позволял сомневаться в правильности их решений, и считалось неприемлемым вообще что-либо говорить по этому поводу вслух. Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку, и на этом все кончалось. Однако на флоте существовали свои понятия о чести и достоинстве, которые запрещали использование в личных целях требования Устава и своего служебного положения. Соблюдение морской этики возлагалось на капитана судна, который единственный принимал окончательное решение и выступал в случае необходимости независимым арбитром.
       То, что старпом проявил в прошлом рейсе, было уже непростительным, и все ожидали, что с приходом капитана его поведение изменится. Но старпом в очередной раз бросил вызов экипажу, хотя его решение находилось в пределах своих полномочий. При этом объявление, подписанное им о том, что пять человек, лишались увольнения на берег, не проясняло за что именно. Особо вызывающим было то, что на первом месте стояла фамилия самого спокойного человека из всего экипажа. Латыш Эдвардс стал любимцем всего экипажа, более спокойного, порядочного и трудолюбивого человека по всеобщему мнению давно не встречали. Я тоже недоумевал, почему старпом выбрал именно его. Наказанные побывали у старпома в каюте и получили разъяснения о причинах наказания. Латыш со старпомом разговаривать не стал, а когда его спросили почему, только пожал плечами и ответил коротко: "Рига лучше Стамбула".
       Нарушения, зафиксированные старпомом, были в целом весьма незначительны - от опоздания на вахту, неубранной койки, ухода с работы на минут десять раньше, что, честно говоря, случалось очень редко, да и то с разрешения боцмана. Да и работали мы тогда, как я уже говорил, от зари до зари, а не по часам. Видя, что "старики", особенно кочегары, готовы бунтовать, боцман пошел к первому помощнику. Разговор с ним у него не получился, тогда боцман отправился к капитану. В результате объявление исчезло, но Эдвардс наотрез отказался идти в город. После этого не проявили желания сойти на берег почти все матросы и кочегары, кто-то хотел отоспаться, кому-то не нравился город. Не пошел и я, объяснив первому помощнику свой отказ боязнью собак, которых в этом городе на улицах было несметное множество. Очень подробно, в присутствии буфетчицы, я рассказал ему, как меня не любят собаки и непременно кусают, стоит только мне оказаться в пределах их видимости. Не знаю, что заставило меня сделать так, все же, наверное, мальчишество, но я до сих пор не жалею об этом, хотя считаю, что подобный протест в тех условиях был излишеством и мог иметь далеко идущие последствия. Органы, надзирающие за моряками заграничного плавания, сурово наказывали даже за незначительные проступки.
       Старпом продолжал вести себя, как и прежде, словно ничего не произошло. Он каждое утро обходил судно, проверял с доктором каюты, но на стоянке в основном проводил время в каюте, где количество бумаг не уменьшалось, но они уже были собраны в папки, для которых Емеля сколотил вместительный шкаф.
       Турки выгрузили нас за три дня, и мы вышли в Черное море. В отличие от Стамбула, Констанца встретила проливным дождем и сильным ветром, от которых было трудно укрыться, стоя на вахте у трапа. Фосфат на причале и в трюмах, размытый потоками воды, превратился в жижу, которая затрудняла выгрузку и выход в город. Мы, русские, в то время в Румынии были желанными гостями, и Констанца приняла нас радушно и гостеприимно. Румыны, очень любившие веселье, не упускали случая пригласить к себе домой, угостить вином, которое здесь пили, как воду. В свободное время мы каждый день проводили вечера либо в Интер-клубе, либо в доме культуры портовиков. Черноглазые, похожие на цыганок, румынки быстро научили нас своим танцам, и судовая молодежь с удовольствием отплясывала вальсы, фокстроты, танго и быстрые румынские народные танцы. Получили причитающуюся валюту, но купить в Румынии что-либо, кроме вина, было невозможно, и мы по очереди угощали партнерш в ресторане Интерклуба, который находился в красивом и помпезном здании бывшего казино. Ресторан назывался почему-то "Москва", цены были смешными и даже коньяк стоил почти столько же, сколько пачка папирос. В Интер-клубе почти постоянно бывали представители нашего консульства, но попыток ограничить наше общение с хозяевами с их стороны не было. Как правило, за каждой группой на берегу вел наблюдение один из офицеров румынской службы безопасности, но и они вели себя приветливо и нередко сидели за столиками вместе с нами.
       Серьезных нарушений не случалось, однако взгляды командиров на это разделились. На шестой день стоянки состоялось совещание комсостава, а наутро экипаж собрал первый помощник. На нем он объявил решение ограничить увольнение экипажа до восьми вечера. Получалось, что увольнение теряло смысл. Работу мы заканчивали в шестом часу, а Интерклуб и Клуб портовиков начинали свою программу только в семь или в восемь вечера. Первыми возмутились Лебедев и Саша Курский.
       - Дети, вы нехорошо вели себя в песочнице и поэтому гулять сегодня не пойдете, - начал Курский. - В этом рейсе кое-кто слишком много себе позволяет, я строго выполняю то, что мне положено, товарищи командиры. Я пришел сюда не только работать, это не штрафбат и не гауптвахта, и в армии свое отслужил, а здесь я работаю и живу. Мы находимся в социалистической стране и, согласно заявления консула СССР по прибытии, могу увольняться до двадцати четырех. Если у вас есть к кому-то конкретные претензии, то объявите их при всех и поясните нам их вину. Я не собираюсь отвечать за то, что кто-то испачкал штанишки, меня мама отучила от этого, когда мне не было и года. Разве я не прав? - обратился он к аудитории.
       - Нечего разводить дипломатию, - произнес Лебедев. - Я свои права знаю. Пишите свой приказ, комиссар, распишитесь и дайте мне копию. Я завтра обращусь к консулу, пусть разъяснит мои права или отправит меня на Родину. Я в тюрьму работать не нанимался. Мне палубу топтать после вахты и на берег смотреть издали в рейсе надоело. Я хоть и водоплавающий, но не с жабрами, мне иногда просыхать надо. И каюта у меня не номер в одесской "Лондонской", при моих размерах иногда размяться надо, а то только в ширину начну расти.
       - Стоп с..ть на баке, как говорили в старину на парусниках при крутом бейдевинде, - прервал его боцман. - Ты размерами, Лебедев, не кичись, все мы на землю выходить должны, чтобы не забыть, как люди выглядят, как женское тело пахнет. При твоих размерах и думать нужно больше, привык лопатой махать, а ты что, командиров лопатой убеждать будешь? Так что замри и слушай, что люди скажут.
       Люди повернули голову в сторону троицы.
       - К капитану надо идти, - произнес Бойко. - Не верю я, что с его согласия все это делается. Федорович несправедливости никогда не терпел и, видимо, не знает, что кто-то воздух портит, а мы все нюхать должны? Ты вот, комиссар, прямо скажи, мастер ваше решение одобрил?
       Первый помощник покраснел и развернулся к выходу, готовый покинуть помещение.
       - А капитана на совещании и не было, - входя в столовую команды, громко сказал второй помощник. Все дружно повернулись к нему. - Я думаю так. Скандал в благородном семействе вызван скорее не поведением некоторых членов экипажа на берегу, сколько различным взглядом на вопросы совместной жизни, если так можно сказать, о нашем с вами пребыванием на этом лайнере. И хиханьками да хаханьками вопрос не ограничится. Положим, это все на стоянке в Констанце и уладится, но чует мое сердце, что рейс у нас будет долгим и далеким. Капитан в последний раз с нами идет, и рейс ему дадут по возможности подальше. Второй помощник подумал немного и продолжил:
       - Конечно, можно было бы все размышления сократить до минимума, затихнуть мышками и разойтись по каютам. Приказ есть приказ, да приказ приказу рознь. Мы, правда, и сами виноваты, кое-кто забыл, что мы не в Одессе находимся. Лебедев вчера в Интер-клубе под Поддубного работал, забыл, что румыны любят музыку, вино и ласку, а силу не очень уважают. Вот стивидор старпому и накляузничал. Исполнил, так сказать, долг, может, что и приукрасил. И Лебедев не одинок, при желании можно ко многим придраться. Но я за вас где угодно поручиться готов, да боюсь, что об этом никто не попросит. Я уже один раз был на таком пароходе, где бал правил не капитан, а его свита. Больше не хочу, мы в том рейсе пять человек в шторм потеряли, а потом нас два года таскали по следователям и кабинетам, и столько же лет без визы сидел. Я это к тому, что без приказов капитана это не судно, а одесский Привоз, где каждый сам себе цену назначает. Я по уставу капитану подчиняюсь и имею право к нему обратиться. Если не капитан, а кто-то другой судном командует, на этой посудине дальше сов. порта не пойду. На этом предлагаю разойтись, комиссар уже ушел, и говорить нам больше не с кем.
       Действительно, в столовой команды первого помощника уже не было, и из командиров остались только второй штурман и второй механик. Разговоры на тему увольнения прекратили, но расходиться не стали. Все ожидали разрешения конфликта, хотя и понимали, что так быстро такие дела не делаются. Второй штурман слово сдержал и с капитаном переговорил, но конкретного ответа капитан не дал, сказав, что будет разбираться.
       К обеду на борт прибыл консул, он не раз обедал на судне и передавал через радиостанцию судна радиограммы по работе. Однако в этот раз в кают-компанию он пригласил всех командиров. Стало ясно, что начинается "разбор полетов", как выражались судовые остряки. Разговор в кают-компании затянулся до пяти вечера, а когда уехал консул, на доске объявлений появился приказ капитана, отменяющий решение старшего помощника. Лебедев и еще несколько человек, провинившихся в увольнении, были оставлены без берега в течение недели. От начальника рации, я узнал, что капитан был взбешен решением старпома и проведением комсоставского совещания без согласования с ним. Консул рассердился не менее, решение старпома роняло престиж СССР, а недоброжелатели в Констанце утверждали, что есть указания советских моряков на берег в Румынии не выпускать, и старпом сыграл им на руку. Резко высказались второй и третий штурмана, второй механик и секретарь парторганизации. Последний даже усомнился в целесообразности продолжения рейса с этим командным составом. Консул сказал, что будет вынужден доложить обо всем послу. Первый помощник и стармех сдались, а старпом твердо стоял на своем, и признавать перегиб не хотел, мотивируя свое решение тем, что капитан несколько суток "отдыхал", и он не имел возможности с ним посоветоваться. На судне все знали о слабости капитана, но еще никогда никто из командного состава не воспользовался этим. Теперь даже недоброжелатели капитана от старпома дистанцировались.
       - Все, старпому больше у нас не плавать, - подвел итог Лебедев.- После такого с ним не согласится работать ни один капитан. Теперь все зависит от пароходства. Если партком и кадры за него заступятся, то его выдвинут капитаном не небольшое судно, а если нет, то совсем схарчат. Хотя у нашего старпома покровители найдутся, в контрразведке своих не бросают. Второго штурмана жалко. После этого партком на пассажиры его уже никогда не пропустит, а капитаном станет он теперь лет через десять, если до этого не попросят с флота. Хороший он мужик, да высовываться из троллейбуса не стоит, столбы близко стоят. Заруби себе на носу, курсант, на флоте справедливыми имеют право быть капитан и комиссар, остальные либо хорошие, либо плохие. Есть еще, правда, ни то ни сё, от этих держись подальше. Это трясина - засосет.
       Выгрузка затягивалась. Дожди перестали, но в трюмах удобрения не высыхали, солнце в них почти не заглядывало. Докеры вручную должны были подгребать груз на просвет, откуда краны забирали его грейфером. Но вместо квалифицированных грузчиков в трюмах работали крестьяне и демобилизованные солдаты. Стоило только стивидору и вахтенному помощнику отойти от трюма, как работа замирала и докеры, выбрав место посуше, укладывались отдыхать. Иногда в трюме, невесть откуда, появлялась скрипка, и работа прерывалась концертом. Играли на скрипке румыны виртуозно, причем многие, и концерт превращался в соревнование. Вначале нас это развлекало, а вскоре надоело, но заставить этих ребят работать добросовестней было невозможно. Наши походы в Интер-клуб стали реже. Наиболее шустрые ухитрялись встречаться с портовыми красавицами в помещениях элеватора и на складах, где можно было в любое время укрыться от любопытных взглядов. Старший помощник замкнулся в каюте, продолжал утренние обходы, и уже без особого рвения отмечая недостатки. Все ожидали план-наряда на следующий рейс. От него зависело многое, а главное, он должен был разрешить конфликт среди командиров, в длительном рейсе конфликты к хорошему не приводят. Когда мы приступили к зачистке трюмов, начальник рации с загадочным видом сообщил, что наше будущее уже определено. Оставалось ждать, когда его объявит капитан.
       Я, честно говоря, недоумевал, почему за все время стоянки капитан не нашел времени встретится с нами, курсантами, еще раз, как обещал, ведь с первой встречи прошло более двадцати суток. Встречаясь с ним на палубе, я пытался заглянуть ему в глаза, но он приветливо здоровался, как со всеми членами экипажа, и только. Обиды я не испытывал, понимая, что родственные чувства, если они и были, не должны стать достоянием общественности, но теперь мне казалось, что капитан изменил свое прежнее решение и разговора до окончания рейса не будет.
       Вместо капитана состоялся разговор с буфетчицей. Она пригласила меня в каюту, где жила вдвоем с нашей Машей, на судне ее называли "светлицей". Каюта при постройке судна предназначалась для медицинских сестер и находилась на шлюпочной палубе, рядом с амбулаторией, по привычке называемой лазаретом. Ранее каюта была четырех местной, имела свой санитарный блок и входила в комплекс, включающий место хранения белья, посуды и прачечную. Она оказалась просторной и весьма отличающейся от других. Здесь многое напоминало домашнюю обстановку берегового дома.
       - Садитесь, - сказала Зоя, она называла меня на " вы", но в ее интонациях совершенно не было официальности. - Я понимаю, что вы удивлены тем, что Николай Федорович не вызывает вас к себе. Видите ли, он делает этого преднамеренно. Вы же знаете, какая обстановка сложилась на судне. Он делает последний рейс, а вы еще только начинаете свой путь, и он не хочет, чтобы оказались замешаны в эту неприглядную историю. На судне пока никто не знает, что вы не просто однофамильцы. Единственный, кто проявил к этому интерес старпом, и первоисточником конфликта в какой-то степени оказались вы. Ваш обидчик, практикант-кочегар был осведомителем старпома и приложил руку к списанию судна недовольных в прошлом рейсе. Капитан очень верит вам, и поэтому приказал поставить на вахту к старпому, а заодно проверить вашу выдержку и волю. Старпом уже успел накляузничать консулу на Николая Федоровича, который очень переживает окончание своей работы на море и иногда позволяет себе злоупотребление спиртным, что для него сейчас очень опасно.
       Она вздохнула, в глазах ее показались слезы.
       - Этот раз он из-за старпома сорвался. Ну, и выпивает человек с горя, а ведь без флота он долго не проживет, а тут еще и болезнь, да и доктор нам достался, как назло, хуже некуда. Никто на судне еще не знает, что у него прогрессирует болезнь легких, и ему бы нужно сейчас срочно списаться на берег, а он земли боится, на ней, кроме горя, у него ничего нет. В пароходстве даже не знают, где живет, когда в отпуске бывает, а он по гостиницам да по старым знакомым или сразу же уезжает к друзьям в Абхазию. Там, поближе к солнышку, обосновались на пенсии знакомые ледокольщики, если бы не они, пропал бы он давно. Вот сойду, говорит, с трапа и боюсь, что на земле жизнь и оборвется. Раньше ведь цель была - на судно вернуться. А без этого зачем мне жить? Боюсь я теперь, что он до совпорта не дотянет, сердцем чувствую.
       Зоя внезапно заревела навзрыд, размазывая по лицу слезы, которые у нее лились градом. Я сидел, не зная, что предпринять. Выручила меня Маша, которая обняла буфетчицу, как обнимают своих детей матери. Дневальная делала отчаянную отмашку мне, указывая на дверь, чем я не преминул воспользоваться.
       Вечером, после ужина, вновь все уселись на прогретый солнцем брезент уже закрытого четвертого трюма послушать продолжение рассказа Лебедева.
       - До самого Бомбея "шарик" наш исходил соплями и кашлял так, что по ночам мы не могли спать и отправляли его в каюту. Доктор сказал, что так он будет кашлять, пока нутро не согреет. Мы ему последнюю банку меда отдали, но он от нее только потел, а кашель не проходил. Старые кочегары, страдавшие простудными заболеваниями по профессиональной линии, говорили, что в Индии от простуды лечат колдуны и йоги.
       - Ага, - перебивает его Бойко. - Наукой такой, ну как ее, Брамапутрой, кажется, называется. Божественным сугревом изнутри, значит.
       - Какая Брамапутра? - со смехом перебивает его Лебедев. - Ты, батя, путаешь с Камасутрой, но насчет сугрева, это ты прав. По этой науке телка так тебя завернет в экстазе, что в миг вспотеешь посильней, чем в кочегарке.
       - Это верно, - с серьезным видом вступает в разговор второй механик. - индуски быстро тебя в змеевик закрутят так, что потом боцману развязывать придется.
       - Ничего,- невозмутимо говорит Бойко. - Мы тоже не лыком шиты. У них этому в храмах с детства учат, а у нас в портах жрицы любви такую самодеятельность устраивают, что ихним йогам и не снилось. Ты нам мозги, Лебедев, этой срамапутрой не забивай, валяй дальше, про своего "шарика".
       - Ну, ты даешь, кочерга старая, сам тут встрял со своей срамопутрой, а я виноват. Ладно. Пришли мы, значит, в этот Бомбей, и просят наши кочегары отпустить их в город на лечение "шарика". Кто в Индии был, знает, что увольняться там лучше бы в одних трусах, да и те все равно снимут так, что и не заметишь. К борту судна в порту всегда приходят ремесленники, врачеватели, фокусники, предсказатели и всякие другие проходимцы. Командиры наши любили там шорты и рубашки тропические шить на заказ, это чтобы в город не ходить на рынок, где держи, не держи карманы, а без кошелька останешься. Вот тут у борта и нашли такого колдуна, который сказал, что за несколько сеансов "шарика" вылечит. Доктор наш трусоват был, он с "шариком" попросил пойти второго штурмана и бухгалтера Сёму Шульца, который как истинный одессит знал, как защититься от карманников ну и меня для устрашения вида тоже взяли, мускулами играть. "шарика" хотели одеть в рубашку с короткими рукавами, но он надел свои широченные детдомовские брюки и рубаху с длинными рукавами, такими, что рук было не видно, навыпуск. Так и пошел в город, как гопник. Колдун предупредил, чтобы деньги не забыли взять, ну мы эти рупии глубже попрятали. Дорогу нам показывал пацан лет десяти-двенадцати и шел так, что все время под ногами путался, пока его "шарик" не схватил за ухо и вперед себя пинком не отправил. А пацан уже к тому времени успел прощупать, где у нас деньги. Перед самой хижиной колдуна "шарик" сказал, что сзади нас пойдет, а если мы оглядываться будем, то сбежит. Он уже к тому времени шибко разговорчивым стал, и мы знали, что сделать это он может, не моргнув глазом. Ну, приходим мы к колдуну, штурман объясняет ему еще раз, отчего лечить нужно "шарика", хотя и так ясно, тот в жару на солнышке еще больше кашлять стал, аж заходится. Колдун головой кивает, что понял, и пальцами комбинацию показывает, мол, рупии давай. Тут наш эскорт стал гроши свои искать. Второй штурман руку сунул в карман, а кармана нет, будто и не было. Я тоже руки сую, до самых помидоров достаю, а карманов нет, словно я на пароходе их оставил. Сёма хитро так улыбается и расстегивает свои брюки, он рупии в трусы в потайной карман спрятал. Когда штаны приспустил, видно стало здоровую прореху на том месте, где был карман, чуть выше хрена. Сема так без штанов и застыл, хоть и одессит, а сильно жадный был, и пусть денег немного, а он не понимает, как ему карман могли вырезать, хорошо мужское достоинство не отхватили. Ну что теперь делать? Без рупий ноу-ноу, говорит колдун. Развернулись мы и идем, значит, обратно на судно по рынку, а индусы еще издеваются - идут за нами толпой, и все на "шарика" пальцами показывают и кричат по английские "Кинг оф криминал". Штурман на "шарика" посмотрел внимательно и у борта уже говорит ему:
       - Слушай, а что это они кричат "король воров" и на тебя показывают?
       Тот плечами пожал и переспрашивает: - Как они меня зовут? Король воров? - потом расплывается в улыбке и говорит: - Своих везде уважают, но ошибаются. Королевой у нас Тонька Херсонская была, а я всегда на "зачистке" стоял.
       - Как это на зачистке?
       - Как, как. Если уже и Тонька взять не могла, тогда брал я. Но Тонька была королева! Она другой раз для меня специально интересных клиентов подбирала, чтобы, значит, квалификацию не терял. А эти, - он указал на индусов, - по нашим меркам разве что щипачи, так шушера. Я специально сзади шел, ну и "зачистил".
       Он вынул руки из рукавов и, словно у фокусника, у него в руках оказались наши денежки. Это я вам скажу, был класс! Но на этом фокус не закончился, откуда-то из-под рубахи он вытащил еще два толстых бумажника.
       - Ты что делаешь? - едва выдохнул из себя Сема. - Кого это ты еще ограбил?
       - Не ограбил, а вернул награбленное.
       - Так вернуть же надо, это же не твое.
       По лицу "шарика" было видно, что он бухгалтера не понял.
       - Вернуть! А кому? Ты думаешь, тот, кто у них взял, тебе их покажет? Никогда. Теперь это наше по закону.
       - Это, по какому закону? - спросил штурман.
       - А по такому - было ваше, стало наше.
       Так мы и узнали, какой Шурик специалист по зачистке. Вечером "обчество" решало, что делать. За возвращение денег владельцам высказалось меньшинство. Да и куда было возвращать, ни в одном из бумажников не было ничего, что говорило бы об их владельцах. "шарику" они объявили благодарность за находчивость и возвращение наших денег, но отвесили подзатыльник за превышение полномочий. На содержимое двух бумажников мы несколько дней от пуза ели манго, бананы, арбузы и прочую индийскую фрукту. Шурика на причал, где индусы толпами приходили глядеть на нашего короля, не выпускали, но слухи о нашем big specialist (большом специалисте) собирали у борта немалое количество лиц сомнительной наружности, которые вежливо приветствовали его появление на палубе. Вскоре и полицейские, охранявшие судно, стали с ним здороваться в первую очередь и даже приносить небольшие подарки. Я был в Бомбее и раньше, на других судах, и ни помню случая, чтобы у нас чего-нибудь не сперли, но на этот раз не пропало ничего. Так наш "шарик" стал лицом в Бомбее очень уважаемым, да и на судне его звать "шариком" перестали. Даже наш чиф и дракон именовали Александром, правда, без отчества. По имени и отчеству его потом стали звать, но это другая история.
       - Интересно, ремесло свое он бросил или нет? - спросила буфетчица.
       - Это как посмотреть, - Лебедев задумался. - Он у нас пять лет проплавал, заочно школу закончил и в милицию ушел. Там он с большим успехом карманниками занимается. Вот и кумекай, вроде бы и бросил, а вроде и нет. Теперь он Александр Терентьевич, от старого только фамилия осталась - Немых. Он менять ее не стал. Пока "Отто Шмидт" на воде держался, он в день Победы всегда поздравление присылал, а подписывался непременно "специалист Шурик Немых".
       Все замолчали, и было видно, что рассказ Лебедева понравился благополучным и приятным концом.
       - Это сколько же ты, Лебедев, историй знаешь? Ужас. Небось, сам выдумываешь,- промолвила буфетчица. - И главное, очень страшных, как у других у тебя нет.
       - Это потому, что я мужик большой и добрый. У меня, Зоя, всего много, только вот ты этого не ценишь. Выходи за меня замуж, я тебе каждый вечер буду по истории рассказывать, как в тысяче и одной ночи, у меня этих историй лет на сто хватит.
       - В том-то и дело, Лебедев. Боюсь я, что на сказки ты только и способен, - пошутила Зоя, - а мне дети нужны.
       - Эх, Зоечка. За чем дело стало? У меня их в портах немало наберется. Я, как прихожу из рейса, покупаю сразу килограмма два конфет, и когда в город выхожу, всем карапузам раздаю, где-то среди них и мои бегают.
       - А вот у нас случай был, мальчонка лет пяти в трюме спрятался, а когда нашли, выяснили, что это пацан нашего матроса, - начал было Кругляк.
       - А у него нос случайно не очень большой и красный? - спросил Лебедев.
       - Ты на что это намякиваешь? - обиделся Кругляк. - У меня только три девки, и все в меня красавицы.
       Дикий хохот свалил с ног все присутствующих.
      
       ПОСЛЕДНИЙ РЕЙС КАПИТАНА
      
       Перед самым отходом нам объявили следующий рейс. Как и предсказывал второй штурман, он намечался быть интересным и долгим. Мы собирались грузиться в Пирее на Бразилию, а это вместе с погрузкой и выгрузкой уже могло занять не менее полутора месяцев, и возвращение в СССР - не менее двух месяцев. Отведенное время практики заканчивалось через два месяца, но конкретных указаний насчет практикантов из пароходства не было. Выбор оставался за капитаном - пересадить нас на пути в Пирей или все же взять с собой далее. Вечером в радиорубке начальник рации показал мне радиограмму капитану, в которой было указание зайти на рейд болгарского порта Варны, для обмена членами экипажа с однотипным с нами пароходом "Ашхабад". Мы стали готовиться к списанию, очень сожалея, что чудесный Рио де Жанейро так и не увидим.
       На следующее утро нас вызвали в каюту капитана. На этот раз он был очень краток, еще раз посмотрел наши отчеты, но подписал только отчет Эдвардса, который принял это как должное и на лице его не дрогнул ни один мускул. Наши отчеты он вернул со словами:
       - А, вы можете быть свободными, мы с вами еще увидимся.
       Эдвардс остался в каюте. Мы прождали его минут тридцать, и когда он вышел, кинулись к нему с расспросами, но он так ничего и не сказал.
       На ночной вахте старпом очень много курил, гораздо больше обычного, и подолгу задерживался в рубке, делая записи в своем журнале. Несколько раз он останавливался подолгу у меня за спиной, словно о чем-то не решаясь меня спросить, но, кроме команд, так и не сказал ни слова. При смене вахты, прежде чем отпустить меня с мостика, он внезапно обратился к третьему штурману:
       - Попросите капитана, чтобы к вам на вахту поставили Веселова. Пусть привыкает к вахте, с которой ему придется начинать свою самостоятельную работу. И вам, штурман, хорошая подмога, это я гарантирую. Ну, а вы, - сказал он мне, - не забывайте требований Устава и, хотя за вами плохого не водилось, на вахте будьте еще внимательнее.
       Такого, да еще в присутствии третьего штурмана, я не ожидал и растерялся, поняв, что таким образом он, видимо, прощался с нами. Мысль о том, что старпом покинет нас в Варне, конечно же, приходила в голову после того, как я увидел радиограмму,но все же это казалась нереальным. Все на судне считали, что в сложившейся обстановке без разбирательства на месте пароходство на такой шаг не пойдет. Мы тогда не знали, что сигнал о неблагоприятной обстановке на судне пришел в пароходство еще до нашего выхода в рейс. Учитывая состояние капитана, там решили, что в последнем рейсе страховать старого капитана должен опытный судоводитель.
       Отдыхать после вахты не хотелось, и после завтрака я вышел на шлюпочную палубу. "Ашхабад" стоял на рейде, у его спущенного парадного трапа покачивалась на бакштове спасательная шлюпка. Было видно, что они ждали нашего подхода, как только мы стали на якорь, у трапа засуетились люди. Наш капитан вышел на крыло мостика и распорядился готовить к спуску шлюпку.
       - Я знаю, что Матвеев захочет показать своих ребят, у него в команде пять гребцов из команды пароходства по многоборью. Собери-ка наших богатырей, - обратился он ко второму штурману, - и хотя они давненько не ходили, пусть постараются. Могут сломать пару весел, но легко пусть не сдаются.
       Вместе со всеми я кинулся помогать спускать шлюпку, хотя и понимал, что при моем телосложении шанс попасть в нее был равен нулю. Но работалось весело, и азарт неординарной ситуации охватил меня, как и всех. Спуском командовал боцман, а второй штурман с улыбкой смотрел, как слаженно работают матросы, и лишь изредка подсказывал тем, кто на момент проявлял замешательство. На "Ашхабаде" внимательно наблюдали за нашими действиями одетые в спасательные нагрудники и готовые в любой момент спуститься в шлюпку гребцы и рулевой с командиром шлюпки. Когда наша шлюпки коснулась воды, и были отданы тали, второй штурман, наш командир шлюпки, дал команду приготовиться. Все выстроились у мусингов, и капитан на крыле мостика поднял руку. То же проделали и наши противники. Выстрел из ракетницы, произведенный капитаном "Ашхабада", возвестил о начале гонки.
       В шлюпку первыми спустились на "Ашхабаде", но все же раньше от борта отошли наши, к тому же у нас было преимущество, не требовался разворот, "Ашхабад" стоял под сорок пять градусов слева по носу. Я, честно говоря, не ожидал, что наши матросы, в основном уже солидного возраста, могут так грести. Загребными сидели Лебедев и боцман, их весла гнулись так, что, казалось, вот-вот переломятся, да и остальные гребли не хуже. Наши соперники работали слаженно, делая больше гребков, и пока было трудно определить, кто первым придет к трапу. Но придти к трапу не означало победить, как пояснил мне третий штурман. В таких гонках побеждает тот, кто быстрее пришвартует шлюпку и поднимется на палубу. Шлюпки сошлись на середине и пронеслись мимо так, что едва не коснулись веслами. Теперь нам казалось, что шлюпка "Ашхабада" находится ближе к нам, и значительно увеличила скорость. Я взглянул на мостик, наш капитан не отрывался от бинокля, отбивая ногой такт начищенным до блеска полуботинком. И в этот момент я увидел выходящего на шлюпочную палубу старпома с двумя чемоданами в руках. Он перешагнул через комингс, поставил чемоданы на палубу и приложил ко лбу руку козырьком, наблюдая за картиной гонки.
       Я оглянулся и увидел, что многие из стоявших на палубе, смотрят на него с удивлением, его отъезд оказался неожиданным. Как всегда, он был одет в китель с белым подворотничком, пуговицы были начищены до блеска, брюки отглажены. На груди орденская планка и орден Боевого Красного Знамени. Лицо спокойно и непроницаемо, словно он не ощущал на себе взгляды почти тридцати человек. Капитан тоже заметил старпома и легким движением руки пригласил его на крыло мостика. Я твердо убежден, что старпом, с его способностью все подмечать угловым зрением, видел капитана, но сделал вид, что не заметил приглашения и остался стоять неподвижно, наблюдая за приближающейся шлюпкой. Между тем она стремительно приближалась, но и наша находилась уже недалеко от цели. Командир шлюпки наших соперников метрах в двадцати от трапа дал команду "суши весла", но не рассчитал, скорость была велика, и матросы не успели вытащить весла из уключин, шлюпка навалилась на борт лопастями весел в тот момент, когда стоящий на ее носу матрос бросил на площадку трапа носовой фалинь. От удара о борт шлюпка резко накренилась, и матрос упал на первого гребца, выпустив слабину фалиня из рук в воду. Шлюпка прошла мимо трапа, и хотя Емеля уже закрепил фалинь, ушла вперед метров на пятнадцать. Пока она становилась под трап, наши оказались на палубе "Ашхабада" и, поднявшийся последним боцман секунд на пятнадцать опередил штурмана соперников. Ашхабадцы были явно раздосадованы, но старались этого не показывать.
       Среди прибывших оказались знакомые, и вскоре завязался обычный в таких случаях разговор. За разговором мы совсем забыли про нашу шлюпку и не заметили, как она отошла от борта. Мое внимание было занято старпомом, который успел побывать в каюте и вернулся с фуражкой на голове, шинелью и личным цейсовским трофейным биноклем на груди, которым он очень дорожил. Его сопровождали первый помощник и доктор, которые подхватили чемоданы и направились на главную палубу к трапу. Капитан так и остался стоять на крыле мостика. Эти два человека расставались, не желая уступать друг другу. Стоящий со мною рядом Бойко горестно вздохнул:
       - Такого у нас еще не было, чтобы кэп и чиф расставались врагами и не пожелали друг другу счастливого плавания. Не к добру это, ох не к добру.
       - Они утром, в кают-компании распрощались, - словно оправдываясь, сказал начальник рации.
       - Это вы там в вашей компании, как хотите прощайтесь, а на людях свою гордыню прятать надо. Вы над нами командовать поставлены, порядка от нас и соблюдения законов требуете, а промеж собой не по-христиански поступаете, гордыню свою не прячете.
       - Не нам их судить, - не успокаивался радист. - Время все рассудит - море унесет.
       - Не прав ты, Маркони. Судьбою нашей всевышний распоряжается, а он гордыню человеческую за страшный грех считает. Вот и кумекай своею ученою головой, к добру это, али как.
       Вдруг я увидел, что к трапу идет Эдвардс с вещевым мешком, и подошел к нему. Мы обнялись, и он тихо сказал:
       - Ты хороший парень, будешь в Риге, заходи. Спасибо тебе за помощь с отчетом, а капитану скажи, я все понял, но сдержаться не смог.
       Мне очень хотелось спросить, за что его списывают вместе со старпомом, но так и не решился. Эдвардс спустился в шлюпку раньше старпома и занял место на баке. Подняв голову, он смотрел на нас, с улыбкой отвечая кивками на наши прощальные жесты. Я видел, что команда очень жалеет его, опытные моряки лучше меня тогда знали, чем ему грозит это списание. Я же узнаю причину только с возвращением в училище, когда меня вызовут на беседу в органы, где будут интересоваться моим мнением о нем. Оказывается, на вахте перед приходом в Стамбул старпом выразил удивление, что Эдвардсу открыли визу. Биркс на расспросы старпома, из какой он семьи, ответил, что он из семьи потомственного латышского офицера. На дальнейшее утверждение старпома, что все латышские офицеры фашисты, Эдвардс ответил увесистой оплеухой, о чем старпом доложил капитану и консулу в Констанце.
       К трапу капитан все же спустился, но после того, как старпом расположился в шлюпке. Отдали фалини, капитан пожелал счастливого плавания, и трудно было понять, относилось ли это пожелание к старпому или было дежурным при отходе гостей. Старпом в последний раз глянул на судно и, так и не ответив на пожелание, больше ни разу не оглянулся.
       Наша же шлюпка с пассажиром приближалась к трапу, и все внимание переключилось на нее, а вернее, на пассажира. Все понимали, что это был наш новый старпом, с которым предстояло не только провести вместе остаток рейса, но и возродить достойные отношения в экипаже.
       Это был Владимиров Владимир Владимирович и за его фамилию, имя и отчество он сразу же получил от второго штурмана прозвище "В" в кубе. С первых минут своего появления этот человек произвел неизгладимое впечатление и просто очаровал всех. Высокий, хорошо сложенный красавец, с подкупающей улыбкой на открытом волевом лице представлял прямую противоположность его предшественнику. Он сидел в шлюпке в прекрасно сшитом белоснежном форменном костюме с импортными позолоченными пуговицами и в щеголеватой белой фуражке с большим крабом, слегка покачиваясь в такт гребцам, внимательным взглядом окидывая свое новое судно и встречавших. Было видно, что он подмечает все и не стремится скрыть свой интерес от окружающих. Сидевшие в шлюпке гребли, не торопясь, не отрывая от него взгляда, словно загипнотизированные. Когда шлюпка подошла к трапу, он первым легко впрыгнул на трап с огромным красивым желтым кожаным чемоданом в одной руке и сундучком-футляром английского секстана в другой. При этом трап даже не качнулся и продолжал висеть неподвижно даже тогда, когда он быстро и ловко поднялся по нему на палубу. Я, как и многие, невольно следил за его ногами, обутыми в легкие светло-бежевые туфли не менее чем сорок пятого размера, которые, казалось, летели по воздуху, не касаясь ступенек трапа. Слегка, но вместе с тем приветливо и вежливо, он кивал встречающим головой и, ловко лавируя в узком проходе, вошел в проем двери, оставив на палубе тонкий запах французских духов. За ним, едва справляясь с тяжестью второго, такого же чемодана нырнул в дверь Лебедев. Это было уже слишком. После стойкого, пропитавшего судно запаха серы и пара, смешанного с тройным одеколоном, этот аромат возвестил о начале новой эры на судне, по выражению буфетчицы Зои, ранее не обращавшей никакого внимания на морских красавчиков.
       Известие о прибытии нового старпома уже облетело все судно, и на палубе находился почти весь экипаж. Более половины были уверены, что он выгодно отличается от своего предшественника, и это с удовольствием отметили в первую очередь матросы. Мнение кочегаров и обслуживающего персонала оказалось не столь радужными, они опасались, что у них прибавится хлопот с соблюдением чистоты и порядка, уж больно походил старпом на чистюлю и пижона. Все сомнения развеял второй штурман:
       - Я не плавал с ним, но много слышал об этом человеке и скажу вам, что сейчас на "Ашхабаде" траур, в слезах не только женщины, они к тому же в обмороке, но и все остальные. Их капитан сказал просто: - вы оторвали у меня не только мою правую руку, но и часть души.
       - Нам с ним душевные разговоры не вести, - пробасил Бойко. - Поживем, увидим.
       Шлюпку на место мы подняли быстро, заодно скатив ее и перебрав имущество. "Ашхабад" первым снялся с якоря и, дав три длинных гудка, взял курс на северо-восток к родным берегам. Мы ответили ему, как полагается, и радостное возбуждение от перемен сразу же ушло, как это бывает всегда при коротких встречах в море. Уже совсем буднично мы снялись с якоря и направились в противоположную сторону, к Босфору. Быстро попив чай, я поднялся на крыло мостика на вахту и за положенные пятнадцать минут до ее начала вошел в рубку. Старпом уже успел переодеться и, стоя у дверей штурманской рубке, негромко переговаривался с капитаном, который колдовал у карты. Теперь на нем была белоснежная рубашка с короткими рукавами, отложным воротником, с накладными карманами, погончиками без лычек. Такие же белые шорты дополняли английские гетры до колен и светло-серые парусиновые туфли. Сильно загорелые руки и ноги дышали силой и свидетельствовали о том, что этот человек следит за своим здоровьем и держит себя в форме. Когда мой новый напарник ровно в шестнадцать отбил склянки я, несколько волнуясь словно заступал на вахту в первый раз, громко спросил разрешения стать на руль. Старпом, извинившись перед капитаном, прервал разговор и подошел ко мне.
       - Вы, очевидно Веселов, а вы, - он обратился к напарнику: - Горохов. Меня зовут Владимир Владимирович, можете звать меня, как вам угодно, по имени отчеству или по должности. Отстоявший на руле час может днем работать на палубе у боцмана, в остальное время указания по работе будет давать вахтенный штурман. Для смены рулевого на мостик приходите за пять минут. А сейчас, Горохов, попрошу вас передать боцману, что я хочу видеть его на мостике, и пригласите заодно доктора.
       Горохов ответил "Есть" и исчез в дверях.
       - Вот и началось, - подумал я. - Прежний старпом никогда бы не сказал "Попрошу вас передать боцману, что я хочу его видеть, и пригласите".
       Старпом, оглядев горизонт, вернулся к дверям в штурманскою, продолжил беседу с капитаном. Вскоре оба вышли на крыло мостика, и разговор перешел на тему предстоящего рейса. Как обычно, намечались изменения, однако, какие конкретно, капитан не сказал. Прежде чем вернуться в каюту, капитан подошел ко мне.
       - Ну что, - спросил он, глядя на меня. - Жаль Эдвардса?
       Не понимая, к чему он клонит, я ответил уклончиво:
       - Мы с ним скоро увидимся. Рига от Таллина недалеко, а мы училищами часто встречаемся в спортивных поединках.
       - А я в этом и не сомневаюсь. Я спрашиваю, жаль вам его?
       - Конечно, только мы не знаем, в чем он виноват.
       Капитан помолчал, поднял глаза на старпома и произнес безапелляционно:
       - На судне закон для всех один. Оставить его я не имел права, хотя и считаю, что он поступил правильно. А человек Эдвардс честный и смелый.
       Он резко повернулся и вышел. Сказать, что разговор капитана удовлетворил меня тогда, не могу, но на душе стало гораздо спокойнее, да и теперь знал, что сказать команде. Все и так были уверены, что в списании латыша повинен старпом, но причину не знал даже первый помощник.
       Новый старпом окончательно покорил меня на первой же вахте. Он, в отличие от старого, не совершал прочесывание и не мельтешил перед глазами, почти постоянно находился на виду, а в штурманскую рубку заходил редко и почти всегда на вахте был занят каким-нибудь делом. Обычно он открывал лобовой иллюминатор, устанавливал откидной столик, садился в лоцманское кресло и работал с документами. И все же не помню случая, чтобы он позже меня обнаружил на горизонте новую цель. При этом он бросал на меня короткий взгляд, и этого было для него достаточно, чтобы определить, вижу ли ее я. На компас он смотрел редко, но любое отклонение от курса ощущал сразу, причем замечания делал редко, без выговора, подсказывая, как положить руль, чтобы быстрее вернуться на курс. Очень часто становился на руль сам, предлагая размяться на крыле мостика, осмотреть палубу, особенно в ночное время. Душевных разговоров не вел, но не возражал, когда задают вопросы и, если был не очень занят, отвечал с удовольствием и очень обстоятельно. В первый же вечер он поразил всех тем, что вытряхнул из каюты все в коридор, засучил брюки, рукава и принялся мыть каюту, а от помощи встревоженных буфетчицы и уборщика отказался. По рассказу Зои, делал он это столь ловко и тщательно, что даже ей, убиравшей каюту капитана безупречно, было чему поучиться. Закончив уборку в три часа ночи, он положил в таз зерна кофе, облил их спиртом и поджег, чтобы окончательно выветрить запах табака. Правда, эту процедуру ему пришлось повторять трижды, пока в его каюте не укоренился легкий запах кофе и французской туалетной воды, которой он пользовался.
       Нечто подобное проделали на судне все в первую же субботу, которая отныне по его указанию стала большим санитарным днем и, не дай бог, в этот день было не вынести белье и постельные принадлежности для проветривания. Выработался особый порядок этого мероприятия, при котором развешивание белья, где попало, было недопустимым.
       В море хорошее приживается довольно быстро, и за небольшим исключением эти требования все выполняли не без удовольствия. Затем он запретил накрывать столы алюминиевой посудой, заставив Зою вытащить из своих запасов сервизы и стаканы с подстаканниками, и только "патриархи" продолжали пользовать своими литровыми кружками. Появились на столах скатерти, и ножи. Последние вызвали немало возражений, старые моряки привыкли обходиться без них, но старпом был неумолим. Больше всего досталось пищеблоку, там старпом бывал регулярно, по несколько раз в день, и вскоре повар, его помощники и доктор стали задерживаться на камбузе до полуночи. Теперь в столовой вывешивалось меню на неделю, утром наряду с чаем готовилось кофе, а по воскресениям подавали какао с бисквитом. В кают-компании почти каждый вечер замолчавшее до этого пианино теперь садился старпом, который прекрасно играл Шопена и других классиков, и рядовому составу можно было зайти послушать. Неплохо играл старпом и джазовую музыку, особенно блюзы и танго. От командиров он сразу же потребовал быть одетыми в кают-компании в отглаженные брюки или шорты и белые рубашки. Сам же, по выражению второго штурмана, всегда являлся туда "элегантный, как рояль". Несмотря на всю требовательность, экипаж не разочаровывался в нем, потому что все у него получалось красиво, справедливо и доброжелательно, без малейшего намека на пренебрежение. Все, что было, по его мнению, хорошее в экипаже, он ценил, крепил авторитет боцмана и ветеранов судна. Молодым доставалось нелегко, но старпом находил время заниматься с ними отдельно и нагружал программой технической учебы столь интенсивной, что приходилось заниматься по ночам.
       При входе в Босфор объявили измененный план рейса. Предстояло грузиться в Тунисе фосфатом на Индию, а оттуда следовать в Китай для котлоочистки и небольшого ремонта. Это означало, что в лучшем случае, я опоздаю к началу занятий на месяц, а может, и более. Судьбе было угодно отправить меня обратно на Восток, почти тем же путем, который я прошел на "Полюсе". С одной стороны опоздание в училище несколько пугало меня, с другой океанское плавание на судне уже в должности матроса давало очень многое для дальнейшей работы. Своими сомнениями я поделился со старпомом. Тот задумался и обещал посоветоваться с капитаном. На следующей вахте на мостик поднялся капитан. Поставив на руль напарника, они пригласили меня в штурманскую рубку.
       Первым вопрос задал капитан: - Как вы учитесь? Это к тому, что сумеете ли вы догнать однокурсников за оставшееся время. Помнится, вы сказали, что в августе у вас государственный экзамен?
       Я ответил коротко: - Хорошо, без троек, но, видимо, на диплом с отличием не потяну. Окончание экзаменов в начале августа.
       - Ну, а сами что думаете? - спросил старпом.
       - Хотелось бы, конечно, с вами, да боюсь, что если через Владивосток, то я к экзаменам не успею. Честно говоря, учиться лишний год не хотелось бы.
       - Тогда решим так, - капитан посмотрел на старпома. - Действуйте, как мы думали. Если не удастся пересадить до Бомбея, пересадим его там. У Черноморского пароходства на линии Бомбей - Одесса регулярные рейсы, за месяц-полтора до Союза доберется, а в Бомбее мы будем в апреле обязательно. От моего имени дайте радиограмму в училище на имя Аносова, Вы его хорошо знаете. Темы курсового проекта у него есть, и он его скоро закончит. Если согласия не будет, пересадим его в Суэцком канале и отправим в Одессу с помощью наших военных.
       Ответ пришел на следующий день. Радиограмма с согласием была подписана начальником специальности Бойцовым, который посылал привет и основные темы программы. Старпом сказал, что он рад благополучному ответу и обещал дополнить полученную программу своими темами. Я успокоился с надеждой на лучшее.
       Вечером на посиделках неожиданно для всех слово взял самый спокойный из матросов, тридцатипятилетний Степан Плетнев. Подобрав под себя ноги, как делают это люди на Востоке и, сложив руки на груди, он произнес, словно пророк:
       - Помяните мое слово, мы в этом рейсе загремим в кругосветку и придем в Союз только после Нового года. Все насторожились, но прерывать не стали.
       - Сон я такой видел, сугробы и елку высокую, высокую всю в снегу, а на ней большой какаду бразильский сидит и на меня смотрит. Я его к себе под ватник зову, замерзнешь, мол, а он говорит мне: Не пойду, ты еще рейс не закончил. И говорит голосом нашего боцмана. Потом елка куда-то пропала, и какаду, смотрю, на фок-мачте нашей сидит. Я за ним, а он в воронье гнездо наше юркнул и пропал. Вот я и думаю, что из Китая нас не иначе, как в Бразилию пошлют, а это месяцев семь, а то и больше болтаться нам до Союза. Я в такой рейс ходил, мы ровно одиннадцать месяцев ковырялись.
       - Эка, ты загнул, - начал было Лебедев. - Все предсказал, словно пророк Мухаммед.
       - Цыц, - произнес боцман. - Пусть говорит, сон с четверга на пятницу всегда в руку.
       - Так вот я и думаю. Чифа нам не зря прислали. Я вам говорить не хотел, а его давно знаю. Еще в сорок девятом мы с ним на Германию ходили. Пришел он к нам вторым, а капитан был из военных, раньше большим транспортом командовал, но в сорок пятом перед самым окончанием войны его подлодка немецкая у Мемеля торпедировала. Он в госпитале долго лежал, а потом его в торговый флот комиссовали. Мужик неплохой, но временами контузия его укладывала, и дня три он лежал в бреду, то от подлодок, то от самолетов отбивался. Старпом у нас был из старых, революционных моряков, злющий, как тигр, на всех кидался. Он Владимира Владимировича сразу невзлюбил и проходу ему не давал. Уж как он его не величал - и чистюлей, и пижоном, и барским отродьем, а за глаза обзывал дворянской сволочью. Второй все терпел, только кулаки и скулы сжимал крепче. Все ждали, когда он этого плюгавого черта размажет по переборке. Возили мы тогда из Германии в Питер всякое оборудование, трофейное имущество, даже плиты гранитные для облицовки каналов. А на борту у нас для погрузки были штрафники со штрафбата, которых охраняли несколько солдатиков. Правда, чего их охранять, так для острастки разве, сбежать в море все равно некуда. Вот однажды накричал старпом на штурмана прямо на палубе, а штрафники второго очень уважали. И через час, когда старпом по палубе шел, у лебедки тормоз отказал, подъем плиток тонны полторы его по палубе и размазал. Дело в Ростоке было. Набежали военные прокуроры, следователи, всех штрафников в кутузку, и нас с судна не выпускают. У капитана от волнения припадок. "Воздух", кричит, "Огонь по самолетам", автомат у охранника вырвал и давай по чайкам палить. Отправили его в госпиталь, а на судне второй штурман остался за главного. Следователи набежали, говорят: - Специально подъем опустили, убийство, значит, учинили штрафники, а штурман говорит, нет, стопор виноват. Старший механик линию штурмана принять боится, понятно, лебедки по их, механиков части. Следователь большого ранга, полковник, кажется, настаивает на следственном эксперименте, а штрафники в кутузке. Хотели боцмана на лебедку поставить, а штурман говорит, сам встану, уж больно большая ответственность работать с поврежденным механизмом. Сначала без груза поддон подняли - все нормально. Погрузили полтонны - держит, тонну - тоже, а полторы с причала поднимать начали, подъем, не дойдя до фальшборта, грохнулся. А на стреле грузовой написано, груз поднимать до тонны. Стали спрашивать, кто давал приказание больше грузить, ну ясно все ответили - старпом. Написали следователи бумажки и уехали. Мы-то знаем, что раньше и по две тонны поднимали и ничего. Попробовали сами, все нормально. Как это штурман подъем уронил, до сих пор не знаю. Пароход погрузили и стоим, на судне ни капитана, ни старпома, а администрация порта одного штурмана со стажером в рейс не выпускает. Прождали мы неделю, пока не прислали нам старичка капитана, а штурман стал старпомом. Да только в Питере его сняли и нас всех таскали неделю на Литейный, вот тогда и узнали мы, что он из бывших. Дед его броненосцем командовал каким-то, а отец тоже командир корабля на сторону советской власти перешел. Чиф наш еще до войны кончил морской техникум, в военное училище его по происхождению не взяли. В войну, говорят, он на торпедных катерах лихо десанты высаживал, но я орденов его не видал, потому правда это или нет не знаю. Пароходы, которые в нашу зону в Германии ходили, заграничными не считались, там экипажи все больше из проштрафившихся и невизированных состояли, мне визу в пятидесятом открыли, и с тех пор я чифа не видал. А сейчас он меня на "Ашхабаде" сразу узнал, руку пожал, о здоровье справился. Хорошим мужиком, значит, и остался. Вот я и думаю, что его к нам на замену Федоровичу прислали, теперь на прошлое не так смотрят. А капитана, может, и пересадят. Наш старый старпом, табачная, черная душа на него бочку накатит - я сам слышал, как он добивался от буфетчицы, пьет кэп или болен, и все в свою книжечку записывал.
       - Больше не запишет, - прервал рассказ Кругляк.
       - Как нет? - забеспокоился Лебедев.
       - А так вот и нет. Обронил он эту книжечку в море перед самым уходом. Постоял немного на ботдеке, потом на руке вытянул и уронил.
       - Так это ж он ее выбросил, получается,- выпалил второй помощник. - Да нет, не может быть. Что-то ты путаешь.
       - Не путаю. Я как увидел, к нему подбежал. Говорю, давайте я достану, пока она не далеко уплыла. А он, белый весь, как снег, тихо так говорит мне: - Не надо, не хочу. - Развернулся и ушел.
       - Не иначе как совесть в человеке проснулась,- сказал Емеля. - Но что-то не верится, уж больно поганый человек был. Сколько хороших людей списали с парохода по его доносам. Ужасть. Вы хоть что говорите, а мне его не жаль.
       - Жаль, не жаль, а если Кругляк не врет, может, теперь и латыша простят, - как всегда, надеясь на благополучный конец, произнесла "Наша Маша".
       - Не знаю, как вы думаете, а на меня он перед тем, как в шлюпку садиться, волком смотрел, - сквозь зубы произнес Лебедев.
       - А на тебя иначе смотреть и нельзя, сразу укусишь. Ты окромя буфетчицы на всех кидаешься, даже нашу Машу, и ту норовишь подковырнуть. Не человек, а зубочистка, - подвел итог боцман.
       - Согласен, дракон, с лестной характеристикой. Ну а тебе, - он обратился к рассказчику, - спасибо за красивую перспективу. Учитесь танцевать самбу и аргентинское танго, мальчики. Один раз проездом из Буэнос-Айреса даю уроки танцев за компот. Жаркие креолки ждут вас на Капакабана. И ради этого я готов болтаться в море хоть целый год. К тому же заработанного за это время хватит на полгода шикарной жизни в Сочи или в Ялте.
       - Тебе, Лебедев, и на неделю не хватит при твоих замашках, - уточнила Зоя.
       - Зато, Зоечка, я щедрый, а бабы щедрых очень любят.
       - А я вот, все думаю, когда наш чиф в Ростоке успел маркировку на стрелах сделать, до этого ее отродясь не было. И главное вроде бы даже несвежая была. А в документы судовые следователи даже не посмотрели, а стрелы-то трехтонные были, - задумчиво протянул рассказчик.
       - Не свежая, это ерунда, в краску керосинчика добавь, чтобы не блестела, а потом пыли мелкой с причала набросай, будет как старая. Запомни, курсант, может, и пригодится, - похлопал меня по плечу Емеля.
       - Если ты правду сказал, то старпом у нас рисковый мужик. За такое в то время мог и под пулю угодить. Так, что смотрите, если кто проболтается, ему и теперь не поздоровится, - закончил посиделки боцман.
       В Тунис мы пришли, как мне показалось, очень быстро. Все дни после прохода проливов старпом проверял мои знания, словно задался целью принять у меня государственный экзамен. Не буду врать, выявились солидные пробелы в некоторых вопросах, особенно он был не удовлетворен знанием мною расчетов остойчивости. Похвалил за астрономию, морское право и выдал мне такой список, что я засомневался, смогу ли все изучить до конца практики. К счастью, на судне была очень неплохая техническая библиотека, поэтому учебного материала хватало. Но это еще только теория, а чиф большое значение придавал практике и на вахте теперь он заставлял делать все и даже больше того, чем занимались вахтенные штурмана. Я думаю, что так усиленно занимался он со мной не только по просьбе капитана, просто этот человек добросовестно относился ко всему, а может, по утверждению буфетчицы, чем-то я ему понравился. Теперь тратить зря время было невозможно, спать приходилось меньше.
       Тунис тогда был страной, которая чуть больше года назад добилась независимости, но фактически в стране продолжали хозяйничать французы. В порту стояла французская эскадра, работали французские чиновники, полиция. Даже грузчики, в основном, были французы-колонисты, весьма обозленные независимостью страны, здесь жили их отцы, деды и уходить отсюда, теряя все, им очень не хотелось. Открыто поругивали де Голля, хвалили генералов, недовольных решением французского правительства, надеялись, что большая французская армия, стоявшая в Алжире, поможет все повернуть обратно.
       Европейцев в Тунисе семь процентов и в основном это французы и итальянцы. Интересно, что итальянцам принадлежали основные оливковые рощи - Тунис известный производитель оливкового масла. Основное население арабы и берберы - 90%, довольно много для этой арабской страны проживало евреев, почти 1,5 %, которые в годы арабо-израильского конфликта перебрались потом в Израиль. В стране большие запасы железной руды, фосфоритов и нефти.
       Грузили нас быстро, мы едва успели съездить на экскурсию. Развалины Карфагена впечатляют, но поразило отсутствие туристов, хотя посмотреть есть что, да и климат здесь неплохой, море чистое, достаточно зелени и пресной воды. Французы, естественно, относились к нам с заметной неприязнью, считая СССР виновником их поражения в Египте. В гости к нам пришли несколько русских эмигрантов, после революции в Бизерте укрылись остатки русской Черноморской эскадры. Они рассказали, что раньше их здесь было очень много, но затем большинство перебрались во Францию и в Югославию, однако в Бизерте проживает еще немало русских, особенно от смешанных браков. Принимал их старпом, который поразил знанием французского и английского. Один из старичков, бывший командир эсминца, долго рассказывал нам всем о том, что он лично знал деда и отца страпома. Особо внимательно слушал это первый помощник, которого старпом, как положено, пригласил на встречу. Роняя в тарелку слезы, эмигранты похлебали русских щей и наелись гречневой каши со шкварками, которые приготовил наш шеф по просьбе чифа. Ушли они, чопорно и долго попрощавшись, прижимая к груди буханки черного хлеба. Почему-то стало их жаль, они значительно отличались от тех многочисленных озлобленных эмигрантов второй волны в Европе, которые в основном продолжали относиться к нам с высокомерием и скрытой ненавистью. В последствии я неоднократно буду встречаться с ними, и более толерантных, не перекладывающих на нас вину за революционный террор, повстречаю в Марокко.
       Прохода Суэцким каналом пришлось ждать двое суток, "Жан Жорес" с его французским названием в отличие от "Полюса" вне очереди не брали. За это время на судне побывали наши дипломаты и военный представитель-генерал, который приветствовал меня как старого знакомого. Во время прохождения канала, наши усилия предотвратить воровство оказались тщетными - не досчитались нескольких бронзовых пробок замера льяльных вод, ручек дверей, а буфетчица - ножей и вилок. Избежать этого на пароходе без установки кондиционирования воздуха невозможно, приходится держать все иллюминаторы хотя бы приоткрытыми, а арабы большие мастера стянуть даже через небольшую щель. Отношение к нам такое же, как год назад, но уже не столь восторженное, хотя и очень теплое. Лоцман попался индус, хмурый человек с жесткой седой шевелюрой и неряшливо одетый. Он был недоволен рулевыми и постоянно ругался с ними, пока старпом не устроил ему вежливый разнос, указав на то, что во время перепалок уже несколько раз судно сильно уклонялось от оси канала. На всякий случай он держал нас на крыльях мостика, что, несомненно, оказалось для меня очень полезным на будущее.
       В Красном море навалилась сорокоградусная жара. Наш пароход в отличие от "Полюса" был окрашен в черный цвет, и корпус набирал под солнцем такую температуру, что не успевал остыть за ночь. Стояла абсолютно безветренная погода, раскаленный воздух в каютах и на палубе висел неподвижно, стальная палуба жгла ноги даже сквозь подошву. Чиф приказал Емеле изготовить деревянные сабо для всего экипажа. С их помощью ходить по палубе стало легче, но прикоснуться к металлу или присесть даже на брезент трюмов было небезопасно. Старпом постоянно гонял доктора, чтобы тот больше следил за экипажем в целях предохранения от перегрева, но доктор оказался человеком совершенно не приспособленным к жаре и сам несколько раз подал в обморок. Два дня матросы плели предохранительную сетку, которой надежно оградили всю шлюпочную палубу, только после этого разрешили спать на ней. Капитан почти не появлялся наверху, Зоя ходила заплаканной и расстроенной - капитан запил. Попытки старпома урезонить его оказались безуспешными, и тогда он принял решительные меры - реквизировал все спиртное, но было уже поздно. Капитан сильно ослаб, сдало сердце, и пришлось поддерживать его уколами. Старпом теперь был полновластным хозяином, но следует отдать ему должное этим он не злоупотреблял. В пароходство пока ничего не сообщали, но становилось ясно, что длительный рейс в тропиках капитан уже не выдержит. И без того худой, он худел все больше и больше с каждым днем. Экипаж очень переживал, опасаясь за его здоровье и понимая, что с его уходом с судна окончательно уйдет то привычное старое, к чему многие возрастные моряки привыкли.
       Индийский океан встретил нас сильным штормом и кораблями американской эскадры, которые спешили укрыться на рейде Адена. Значительно потеряв скорость при сильном волнении, наше судно продолжало рейс. Суда типа "Либерти" на главной палубе фальшборта не имели, от океана палубу отделяли лишь стойки и цепной леер, поэтому во время шторма выходить на палубу без разрешения вахтенного помощника даже днем категорически запрещалось. В полном грузу судно сидело низко, и волна свободно перекатывалась через палубу, по-хозяйски распоряжаясь всем, что было на ней плохо закреплено. На несколько дней наступило вынужденное безделье, которое загнало нас в душные каюты. Духота и качка не остановили на судне повседневную работу. За это время выстирали и выгладили все, что только имелось на судне, включая носовые платки и носки, но расслабиться чиф не давал и находил для нас все новые и новые работы. Для меня это был очень полезный урок, который на многие годы научил тому, что даже в самый жестокий шторм экипаж должен трудиться, потому что восполнить упущенное всегда труднее. На пятый день шторм стих, облака растаяли, а на поверхности океана осталась только плавная зыбь. Вода уже не заливала палубу, которая блестела от толстого слоя соли, хрустящей под ногами.
       Беда пришла неожиданно. Около пяти часов утра на мостик вбежал кочегар Титов, который, заикаясь, сообщил, что его напарник упал за борт. Чиф немедленно дал команду "право на борт", сыграл судовую тревогу. Мы легли на обратный курс в предположительную точку падения, включили прожектора, приготовили шлюпку к спуску и наладили наблюдение. По словам кочегара, он сбросил в воду оба спасательных круга, которые находились в кормовой части надстройки. Минут через тридцать заметили один круг, но упавшего рядом не было. Не было и второго круга. Спустили спасательную шлюпку и начали совершать поиски спиралью, вокруг района обнаружения, ориентируясь по огням судна. До рассвета второго круга не обнаружили. На мостике царило тягостное напряжение, нарушаемое командами старпома и замечаниями поднявшегося капитана.
       Упавшего за борт кочегара Кононова на судне не очень любили за жадность и замкнутый образ жизни, но когда случается несчастье, моряки забывают, кто этот человек и делают все для его спасения. С рассветом к поискам подключилось английское научное судно, но через час, извинившись, капитан англичанина продолжил свое плавание. В восемь сменили экипаж шлюпки, ребята от весел набили мозоли на руках. Я попросился в шлюпку наблюдателем, когда второго помощника в ней сменил старпом. Мы вышли в район обнаружения спасательного круга и сразу же увидели несколько кусков пробки от него. Кто-то выразил предположение, что акула растерзала круг вместе с жертвой, старпом же был уверен, что круг затянуло под винт. В подтверждение этого он показал остатки оборванного линя на одном из кусков. Еще через полчаса я заметил на воде деревянное сабо, оно было явно изготовлено нашим плотником и имело выжженные инициалы В.К. Сомнений не оставалось, мы нашли все, что осталось на поверхности от упавшего за борт человека.
       Разрешения продолжать рейс ожидали в дрейфе, не прекращая поисков, хотя шансов на положительный исход уже не было. В это время комиссия, назначенная капитаном, производила расследование случая, составляла акт и опись вещей пропавшего. Только к вечеру, получив указание из пароходства, продолжили рейс. Старпом дал три долгих гудка, не поднимая глаз, прошел в штурманскую рубку и сделал запись в судовом журнале:
      
       "04,48 широта 22.32.13 N, долгота 61.47. 34 Е. получили сообщение кочегара Титова, что при выполнении работ на палубе кочегар Кононов В. упал за борт. 05,01 выполнили маневр "Человек за бортом", сыграли судовую тревогу. Организовали круговое наблюдение, включили оба сигнальных прожектора. 05,07 вышли в точку падения, застопорили машину. 05,10 обнаружили плавающий спасательный круг. 05,25 спустили спасательную шлюпку правого борта. 05,27 шлюпка под командованием второго штурмана Рудного А. с двенадцатью членами экипажа отошла от борта, начала поиск. Продолжили поиски, следуя самым малым ходом, исполняем рекомендованное маневрирование. 06,30 к поискам присоединилось британское научно-исследовательское судно "BIGL". 07,30 британское судно прекратило поиски. 08,04 сменили экипаж шлюпки, продолжили поиски под командованием старшего штурмана Владимирова В. 08,18 обнаружили обломки второго спасательного круга с обрывком спасательного линя, предмет обуви упавшего (сабо с инициалами). Предположительно упавшего за борт затянуло под винт, т.к. падение произошло в средней части судна. 19,20 Прекратили поиски, подняли шлюпку на место. По указанию пароходства продолжили рейс. Кочегар Кононов Владимир Артемьевич 1914 года рождения по судовой роли под номером 31 считается погибшим по неосторожности при исполнении обязанностей".
      
       Это был первый и последний случай гибели в море человека, в списках экипажа которого числилась моя фамилия. Этот тяжелый урок наглядно показал, что море не прощает человека за малейшую небрежность. Пережить жестокие шторма северных широт и бесславно погибнуть в хорошую погоду только из-за того, что было лень донести эти паршивые рыбинсы на палубу в более удобное и безопасное место. И ведь никто не требовал мыть их именно там, при этом непременно нарушив приказ старшего штурмана, запрещающий появление на палубе в ночное время без разрешения с мостика. Но так уж повелось, что человек, теряя бдительность, очень часто позволяет себе необдуманные действия, которые приводят к гибели или увечьям. И особенно это часто позволяют себе моряки, летчики, шахтеры и строители - люди профессий, труд которых связан с постоянным риском для жизни.
       До Бомбея на судне воцарилась гнетущая атмосфера, подобная той, которая бывает в семье, потерявшей близкого. Особенно тяжело переживали утрату капитан и старпом. На несколько дней он будто увял, нес вахту молча, часто задумчиво стоя на крыле мостика и не разговаривая с нами. Обязанности свои он выполнял, как и прежде четко, но больше не подходил к пианино, перестал шутить. Капитан явно сдавал, у него появился тяжелый затяжной кашель, одышка. Старпом с доктором все чаще подолгу задерживались у него в каюте. Зоя постоянно ходила с заплаканными глазами. Держалась из последних сил "Наша Маша", но и она ждала продолжения неприятностей, твердо уверенная в том, что беда одна не ходит. Посиделки временно по указанию боцмана прекратились, хотя собирались на трюме вечерами "помолчать" и покурить. Кочегары теперь садились от матросов отдельно, в чем-то они винили их в гибели своего коллеги, кто-то пустил утку, что матросы разлили на месте падения жидкое мыло. Оправдываться боцман запретил и строго следил, чтобы кто-нибудь из матросов не сорвался, обида все же была незаслуженной. В конце концов, патриархи решили, что девять дней ни одна сторона не будет поднимать этой темы и нарушителя ждет суровое наказание. Объявил это решение старший кочегар Бойко, как сторона потерпевшая, и это решение было очень своевременным, как мы убедились потом. Меня до сих пор удивляет то влияние в экипаже, которое имели ветераны. Их решения на судне принимались безоговорочно и выполнялись не только рядовым, но и командным составом, включая старпома, старшего механика, и даже капитан негласно поддерживал эти решения.
       До Бомбея оставались сутки пути, когда старпом после дневной вахты пригласил меня на чашку кофе. То, что у старпома есть кофеварка и он угощает настоящим кофе, а не тем, что готовит шеф в большой кастрюле на камбузе, на судне знали уже многие, но я был удостоен этой чести впервые. Надев отглаженные светлые, купленные в Сингапуре брюки, свою лучшую белую рубашку, закатав рукава, в двадцать один ноль-ноль постучался в открытую дверь старпома. После посещения ее в Мурманске, в ней я не бывал и потому был очень приятно удивлен переменами: каюта чисто убрана, слегка посвежевший вечерний ветер лениво перебирал занавески на иллюминаторах. Благодаря включенному свету настольной лампы, чтобы не засвечивать лобовые иллюминаторы, в каюте было достаточно светло, в отличие от прежнего моего посещения. Книги в красивых переплетах на полках, несколько папок с документами, аккуратно уложенные в углу стола, белые небольшие столовые салфетки с чашками для кофе, бисквиты и неполная бутылка итальянского ликера на столе для приемов, создавали праздничную атмосферу. Старпом в черных брюках и белой рубашке впервые за несколько дней улыбнулся мне прежней улыбкой и пригласил за стол. Приборов на столе стояло всего два. Мое тайное ожидание, что капитан будет присутствовать при нашей встрече, не оправдывалось.
       - Садитесь. - Он назвал меня по имени и отчеству. - Я думаю, настало время познакомиться нам поближе и побеседовать по душам, как говорят на Руси. Против кофе, как я уже знаю, вы возражать не будете, а рюмочка ликера нам не помешает. Разговор долгий и перед списанием не лишний. На стоянке у нас с вами вряд ли найдется время поговорить один на один. Не скрою, что я делаю это не только по своему желанию, но и по просьбе капитана, который, от вас я скрывать не имею права, попросил меня об этом. Сам он очень плох, и мы с ним приняли решение ходатайствовать о возможности доставки его в Союз из Бомбея.
       Он налил немного ликера в рюмки, разлил кофе, явно ожидая, задам ли я ему вопросы. Мне делать этого не хотелось, вид капитана в последние дни говорил сам за себя. Но меня интересовало, знает ли старпом о нашем разговоре с капитаном, и я подозревал, что Зоя могла рассказать ему, а потому промолчал. Казалось, что такое мое поведение он одобряет.
       - Как вам нравится на этом судне? - неожиданно спросил он. Это было совсем не то, что я ожидал.
       - Я сюда сам просился, потому что мне понравился этот экипаж еще летом 1953 года.
       - Если не секрет, а что вам нравится в экипаже?
       - Наверное, все, - я пожал плечами. - Командиры, матросы. Здесь есть у кого и чему учиться, они все настоящие моряки, разве что за небольшим исключением.
       Здесь понял, что проговорился, наверняка мне придется пояснять, что я имел в виду под исключением, но чиф сделал вид, что не придал значения этим словам.
       - Весьма похвально, что вы уже усвоили эту простую истину. Учиться действительно есть чему, и главное для вас, очень полезному. Это одна из первых заповедей командира. Если он вдруг решит, что ему уже учиться нечему или ни к чему, то обязательно потеряет власть над людьми. Любят людей умных и знающих, но всезнаек презирают. Если говорить честно, то я о вас знаю уже немало, капитан рассказал кое-что, но я хотел бы услышать, что именно привело вас в училище.
       Я постарался как можно короче, но исчерпывающе рассказать ему все о своем желании стать моряком с детства и о дороге, которой шел к морю. Он слушал внимательно, не перебивая, и в конце моего рассказа задал вопрос, которого я ждал:
       - Вы с капитаном родственники?
       - И да, и нет, скорее все же нет, хотя он знал моего отца, носит нашу фамилию, как я узнал из его рассказа, и я никогда не слышал ранее о нем от моих родных. Если даже по какой-то причине умолчала об этом моя мать, то мне до сих пор не ясно, почему молчали моя тетя и мои няни. Встретились мы здесь на судне впервые, но не верить ему я не имею права. Фамилию его отца, священника Суханова, слышал, даже его фото в альбоме у Насти, няни моей, видел.
       - Насколько я понимаю, капитан обманывать не станет. За вопрос прошу прощения, с моей стороны это бестактно. Но мне будет легче объяснить вам, что весьма возможно, капитану потребуется сопровождение по дороге в Союз. Буфетчицу я отпустить не могу, хочу избежать дурацких подозрений и сплетен, вам же все равно придется списываться, вот и поможете капитану, а он в этой помощи очень нуждается. Если удастся отправить его самолетом, проблем не будет, а вот если судном, без вашей помощи не обойтись, но конкретно об этом поговорим позже. Будете еще кофе?
       Я кивнул головой в знак согласия. Он заправил кофеварку, включил ее и вновь сел напротив.
       - Если можно, расскажите о планах после окончания училища. Где бы вы хотели плавать, будете ли учиться дальше?
       Конечно, учиться дальше сразу же еще лет пять мне уже не хотелось, в чем я честно и признался. Я сказал, что хотел бы работать в Балтийском пароходстве, на больших судах в дальних рейсах. Хочется увидеть Южную Америку, Австралию, Японию, Канаду. Готов плавать матросом и пока не очень рвусь в командиры, что было почти похоже на правду, в то время особой жажды карьеры я не испытывал. Он смотрел на меня уже без улыбки, в глазах его я видел интерес и, как мне казалось, понимание. Заговорил он со мной теперь как с равным:
       - Я бы не одобрил вашу скромность. Командиру без желания сделать карьеру, в хорошем смысле этого слова, на флоте делать нечего. Плавать далеко и увидеть мир резонно, но не всегда удается. К тому же у вас еще, видимо, не было настоящей любви, которая иногда резко меняет взгляды моряка на продолжительность плавания.
       Я почувствовал, как покраснел, но он уже продолжил:
       - Я бы воспользовался преимуществами вашей республики, думаю, что скоро там будет очень неплохое пароходство, с совершенно новым флотом. У вас отличный рейд, хороший порт, хорошее училище, а эстонцы всегда были неплохими моряками и хозяевами. Начните с небольших судов и рейсов по Европе, это всегда очень полезно, дает массу информации, учит преодолевать зависимость от метеоусловий. Как говорил мой дед, ниже борт - ближе к морю, а значит, быстрее научитесь его чувствовать. Есть еще одно, очень важное обстоятельство, на которое я хочу особо обратить ваше внимание. Мы плаваем сейчас на паровом судне, век которых заканчивается. Паровая машина - самый неприхотливый из всех механизмов, но обладает рядом существенных недостатков, главные из которых - большой вес вместе с котлами, низкий КПД, огромные трудозатраты на обслуживание и ремонт котлов. Паровая турбина может конкурировать с двигателем внутреннего сгорания, но только на судах большого водоизмещения, поскольку опять же котлы, а вот дизель с его КПД и удобством обслуживания на судах малого и среднего водоизмещения вне конкуренции. Уже сейчас скорость судов с дизельной установкой достигает двадцати узлов и более, а автономность плавания превышает нашу в несколько раз. Послевоенные перевозки в мире уже потребовали специализации судов, а в ближайшее время она будет развиваться стремительно. Это поняли и у нас, на наших верфях закладываются новые теплоходы, да и верфи строятся новые. Как говорят на Западе, бум строительства судов и морских перевозок придется на ближайшие десять - тридцать лет. В Министерстве морского флота не зря уделяют столько внимания подготовке кадров. Новые суда будут иметь больше автоматики, лучшую связь, большую скорость и новые механизмы погрузки и выгрузки. Все это потребует много моряков с другой теоретической подготовкой, другими знаниями и другим мышлением. Жаль, но отомрут такие профессии, как кочегары, плотники, уборщики. Флоту уже не так понадобятся физически крепкие, но малограмотные, как сейчас, моряки. Для обслуживания механизмов и ремонта в море будут нужны новые профессии - электрики, автоматчики, матросы и мотористы со среднетехническим образованием. А для того, чтобы ими командовать, и командиры должны иметь высокий уровень подготовки, хороший опыт и знание иностранных языков. Знание языков будет иметь большое значение для выдвижения на работу в зарубежные филиалы, которыми обязательно обзаведется ММФ, поскольку в мире практика совместных компаний уже сейчас часто встречается. Разумеется, что выдвигаться на работу в них будут, прежде всего, капитаны с хорошим знанием морского права и коммерческой эксплуатации судов, поэтому стоит подумать, где учиться дальше. Срок работы моряков на море будет короче, чем сейчас, береговая жизнь станет более обеспечена, и до пенсии плавать будут единицы. Почему до сих пор плавают наши старики? Да потому, что на берегу у многих никого и ничего нет. И произошло это из-за больших потрясений в нашей стране, революции, гражданской войны и последней войны, опустошивших не только города и деревни, но и души многих людей. Но жизнь не стоит на месте, и будет улучшаться. Не станет сирот, и каждого будут ждать на берегу матери, жены и дети. Да и сами моряки иными станут. Сейчас рядовой состав ценит в командирах, прежде всего, душу, хорошее обращение, заботу. Пройдет время и главным для них станет заработок. Нет, не длинный рубль, заработанный потом и кровью, а достаток, с минимальными затратами труда. Я до прошлого года не знал, что такое контрабанда, вернее не встречался с нею на судах. А за последнее время количество таких нарушений стремительно растет, и делают их не старые моряки, а молодежь. Красиво жить не запретишь. Они воспринимают Запад по-своему, и им кажется, что они имеют право жить иначе, чем мы жили до сих пор. Может, тут и правда в чем-то, но законы нашей страны будут еще долго расходиться с их убеждениями. Знаете, я верю, что человек высоконравственный никогда не станет нарушать закон. Всегда удивлялся нашим попыткам создать моральный кодекс по профессиям: моральный кодекс моряка, моральный кодекс офицера, солдата, шахтера.
       Он немного помолчал и продолжил:
       - Мораль - слово французское и переводится у Даля на русский, как нравственное учение, правила для воли и совести человека. Вот и выходит, что воля и совесть у людей всех профессий в нашей стране разная. Так и живем мы с разными понятиями и с разной совестью. Вашему поколению достанется нелегкий труд воспитывать людей без морали и без совести, потому что для них главным станут материальные ценности и деньги, прежде всего. Деньги и совесть - понятия несовместимые, я знаю немало случаев, когда из-за денег люди теряли совесть, оправдывая это тем, что жизнь у человека только одна и слишком коротка. Я родился и вырос в Америке, где работал мой отец, и знаю об этом, так сказать из первых рук.
       Он на момент задумался и вдруг засмеялся:
       - Мы, кажется, забрались не туда, откуда начали. Это, наверное, оттого, что мне жаль с вами расставаться. Если бы у вас был диплом, я бы никуда вас не отпустил, но мои слова относительно дальнейшей работы помните. В Питере со средней мореходкой нелегко, да и, если говорить честно, без протекции в БМП дорога на мостик будет долгой. В Бомбее мы подведем итоги и закроем отчет. Через двенадцать суток туда придет линейное судно одесситов, на него и пересядете, если будем отправлять вас с капитаном. В конце мая будете в училище. Вы еще не устали?
       - Конечно же, нет! - Мне действительно не хотелось уходить.
       - Тогда расскажите мне о ваших родных и, если можно о няне и ее сестре подробнее.
       Я обнаглел:
       - А вы почитаете мне Байрона, - указал я глазами на полку, где сверху лежал томик поэта.
       - Вы любите Байрона? - спросил он слегка удивленный.
       - А разве можно его не любить, если любишь поэзию? - в свою очередь спросил я. - К сожалению, на судне я не обнаружил ничего, кроме Евгения Онегина, а брать с собой книги на практику неудобно.
       - А как у вас с Шекспиром? - внезапно перебил он меня.
       - Читаю, но предпочитаю своих классиков. Люблю Лермонтова, Бальмонта, Блока. Правда, в училище времени мало. Вот пойду плавать, соберу библиотеку.
       Старпом потянулся к полке, взял с нее маленькую книжку в скромном переплете и положил себе на колени. Почти не заглядывая в нее, начал читать:
      
       И дики тех ущелий племена,
       Им бог - свобода, их закон - война;
       Они растут среди разбоев тайных,
       Жестоких дел и дел необычайных.
      
       Там в колыбели песни матерей
       Пугают русским именем детей,
       Там поразить врага не преступленье;
       Верна там дружба. Но вернее мщенье;
      
       Он сделал паузу и посмотрел на меня.
      
       Там за добро - добро, и кровь - за кровь,
       И ненависть безмерна, как любовь.
      
       закончил я и добавил: - Это Михаил Юрьевич, "Измаил - бей".
       Было видно, что старпом удивлен и, не скрывая этого, он произнес:
       Я не ошибся. Вы могли бы стать в рейсе неплохим собеседником. Кстати, вы бывали на Кавказе?
       - Жил у бабушки, матери отчима на Кубани. В 1953 году летом ходил в поход по горам от Гузерипля до Красной Поляны. Второй муж бабушки, казак из Чечни, много рассказывал о нравах и обычаях абреков, только так величал он чеченов. Заставлял меня перечитывать ему эту поэму чуть ли не каждый день. Говорил, что из русских только Лермонтова эти разбойники и уважают.
       - А я в прошлом году в отпуске провел там с друзьями лето. К сожалению, мы будем иметь на Кавказе крупные неприятности. Много еще русской крови прольется. Там ждут, когда можно будет рассчитаться с русскими за нанесенные ими смертельные обиды.
      
       Ничто так не взывает к отмщению, как собственный позор. На Кавказе обид не забывают.
      
       Честно говоря, тогда я с некоторым сомнением отнесся к его словам, но вспомню их, когда начнется развал нашей страны. Видимо Борис Николаевич Ельцин и его генералы не читали Лермонтова, иначе бы они никогда не подошли к событиям в Чечне так легкомысленно. Классиков надо уважать и иногда перечитывать!
      
       Расстались мы только во втором часу, поговорив за это время о многом. В каюту я вернулся с томиком Байрона.
       На ночной вахте мы говорили мало, старпом пытался связаться с Одессой по радио, но даже ночью связь была неустойчивой. Утром на судне начали готовиться к приходу в Бомбей, подняли грузовые стрелы, проверили работу лебедок, сняли с люков трюмов два верхних брезента. Близость земли с каждым часом становилась ощутимей. Появились птицы, вода начала терять лазурный цвет, на поверхности ее стали встречаться полосы мусора. Все чаще попадались рыбаки в длинных пирогах, они отчаянно махали руками и поднимали над головой рыбу для обмена. Вскоре появилась и отраженная от берега зыбь, а вслед за нею там, где находился этот большой город - соперник столицы Индии, потемнел горизонт. Мне сразу же вспомнился фильм "Бродяга" и один из лучших трофейных фильмов "Индийская гробница"", на которые в свое время мы убегали с уроков. Я поделился своими воспоминаниями со старпомом. Тот посмеялся и рассказал, какая битва была в прокате за эти фильмы у пароходства, но на суда копий этих фильмов так и не дали.
       На рейд Бомбея мы прибыли после полуночи. С трудом найдя место для якорной стоянки, стали на два якоря, чтобы уменьшить размах качки от набегающей с океана зыби. Перед приходом на мостик в сопровождении доктора поднялся капитан. На вежливый протест старпома, капитан попросил дать ему возможность в последний раз исполнить свои обязанности. Стоял он на мостике с трудом, часто кашлял, отчего его очень похудевшая фигура сгибалась в судорогах. Болезнь, видимо, дремала в нем, пока мы были в северных широтах и в Средиземноморье с сухим здоровым воздухом, но тяжелый и влажный воздух тропиков сломил его в одночасье. Это было ужасно, я не предполагал, что болезнь может так быстро буквально съесть человека. Сил достоять до конца у него не хватило, и они спустились в каюту еще до того, как загрохотала якорная цепь.
       Стоянка обещала быть беспокойной, с первых минут к борту подошло множество джонок, и старпом распорядился выставить усиленные вахты с постоянным наблюдением на оконечностях судна. Электрик выставил за борт переносные люстры так, чтобы весь борт был освещен. И все же до рассвета мы все же лишились чехлов от шпиля и грузовой лебедки кормового трюма. Джонки растаяли в предрассветной мгле, как только со стороны берега показался паровой буксирчик с властями.
       Оформление прихода длилось более пяти часов, индийские таможенники и эмиграционная служба уже отработали схему поборов и вымогательства до совершенства и в ходе проверки судна просили все, что только попадалось им на глаза. Первыми набили свои сумки и портфели карантинные врачи, пройдя по провизионной и камбузу, завершив осмотр в госпитале, где наш доктор отделался небольшими потерями, в виде специально приготовленных для этого просроченных медикаментов. За ними двинулись таможенники, заглянувшие в начале в каюты, где для острастки обнаружили не внесенные в декларацию штучные папиросы и излюбленный в тропиках "парфюм" в виде тройного одеколона. Обнаружив эти незначительные нарушения, они дружно ринулись опять же в провизионную, где заполнили свои портфели сгущенкой и сахаром. Отсутствие других, по их мнению, ценных продуктов - шоколада, зубной пасты, на советских судах в то время пользовались зубным порошком, туалетного мыла, они компенсировали нашим хозяйственным кусковым мылом. Офицеры эмиграционной службы рассчитывали получить им причитающееся в каюте капитана, но их принял старпом, который, объяснив причину, провел встречу на надлежащем уровне, и они коротали время до окончания работы за бутылкой виски. Агент, юркий молодой индус в европейском одежде, быстро утряс со вторым штурманом вопросы выгрузки и умчался на своем катере, заверив, что к вечеру выгрузка обязательно начнется. Но она не началась ни вечером, ни на следующее утро, так тогда в бывших колониях мстили белым за многие годы их правления, когда все, что приказывали белые, нужно было исполнять немедленно. С этим я еще столкнусь в Африке, где способы вымогательства будут еще более изощренными, а обман станет не менее распространенным, чем воровство.
       Старпом принимал все меры к отправке капитана. На борту уже побывал наш консул с врачом нашей колонии, который предлагал положить капитана в городской госпиталь. Старпом категорически отказался, настаивая на отправке самолетом, пока еще не поздно. На третий день, на борт прибыл врач английского госпиталя. Его диагноз был категоричен - у больного рак верхних дыхательных путей, впервые многие из нас услышали тогда это страшное слово, и предложил оправить его немедленно их самолетом до Вены, откуда можно было вылететь в Ленинград. Весь экипаж следил за переговорами, любое новое известие немедленно разлеталось по каютам. В каюте капитана постоянно находились доктор и буфетчица. Капитан уже не вставал с постели.
       Выгрузку в тот день все же начали в баржи, которые с трудом удерживались у борта на довольно сильной зыби. Матросы выбивались из сил, подставляя кранцы, но они почти не защищали от сильных ударов барж о корпус. Рвались швартовые концы, пришлось доставать запасы своих старых тросов и делиться с индусами. Выгружали довольно быстро, но с лебедками грузчики обращались варварски. Следует сказать, что работать на американских паровых лебедках судов типа "Либерти" было невероятно трудно. Они издавали страшный грохот, органы управления расположены так, что из-за самих лебедок баржа была плохо видна. Выгрузка в баржи не так проста, куда опускаешь груз - не видно, поэтому лебедчики выполняют команды специального человека, который стоит у борта и жестами ими управляет. При выгрузке такого груза, как удобрения, тальману, он же ведет и счет груза, безразлично, куда вывалят очередной ковш, и он дает отмашку лебедчику, нередко не учитывая пожеланий шкипера. Тот в свою очередь поднимает скандал, выгрузка стопорится, лебедчики, получающие от выработки, нервничают, срывая свое зло на лебедках и без того перегретых в тропиках. В результате повреждения лебедок случаются по несколько раз в день. С учетом того, что выгрузка идет круглосуточно, экипаж, а особенно машинная команда, работают тоже в круглосуточном режиме. Достается и матросам, лебедчики постоянно рвут оттяжки, загоняют в блоки скобы и огоны шкентеля. А еще нужно следить за тем, чтобы не взломали дверей в подшкиперскую, не забрались в приоткрытые иллюминаторы, в спасательные шлюпки. Поэтому стоянка превращается в ад, где желание только одно - поскорее бы она закончилась.
       Катер за капитаном пришел на четвертый день к обеду. Два крупных санитара и военный доктор, скорее похожие на морских десантников, поднялись на борт с носилками и остановились в коридоре у дверей капитанской каюты. Неожиданно меня подозвал старпом и приказал подняться в каюту капитана. В каюте находились консул, доктор, Зоя и первый помощник. Капитан, одетый в форменный костюм, полулежал на диване, и доктор подтолкнул меня к нему. Капитан откашлялся и сказал тихо:
       - Извини, брат. Свое обещание я, видимо, уже не выполню. Ты уж извинись за меня, особенно перед бабулей. Выбери себе из моих книг, что хочешь, я сказал чифу, что разрешаю. Если доживу до твоего возвращения в Питер, обязательно зайди ко мне, но на всякий случай прощай.
       Он слегка приподнялся, и мне показалось, что он хочет меня обнять. Я нагнулся к нему, он обнял меня одной рукой и поцеловал в щеку. Я услышал хриплое с бульканьем дыхание и совсем тихое: - Береги тебя господь!
       Старпом сжал мое плечо и направил к двери. Я спустился на палубу, где у трапа уже стояла почти вся команда. Капитан отказался от носилок и спустился сам, опираясь на плечо старпома. Увидев на палубе экипаж, выпрямился и остановился. В первых рядах стояли патриархи, и он подошел к ним. Слез он уже не сдерживал, они текли по щекам, падая с подбородка на китель. Протянув руку боцману, он оперся о его плечо.
       - Спасибо, Иванович, за все. Не дотянул я до родной земли. Передаю вас Владимиру Владимировичу, он мужик стоящий, молодой и беречь будет лучше, чем я. Всем вам счастливого плавания и удачи. Простите, если что не так и не поминайте лихом. Спасибо вам всем за всё.
       Силы оставили его, он качнулся, а боцман подхватил его на руки и, словно ребенка, осторожно понес по трапу. Индусы остановили работу и наблюдали за нами. Когда боцман усадил капитана под навес, английский доктор сделал ему укол. Катер медленно отошел от трапа, унося капитана с судна, которому он отдал семь лет. Так закончилась трудовая деятельность человека, пережившего две революции, три войны и отдавшему морю тридцать лет своей нелегкой жизни. Я смотрел на стоящий рядом с ним небольшой чемодан и почему-то думал о том, как несправедлива была к этому человеку жизнь. Все, что у него осталось, уместилось в этом чемодане.
       Старпом вернулся к вечеру и сообщил, что капитан вылетел в сопровождении одной из работниц консульства и под наблюдением английского врача. "Мариуполь" - линейное судно Черноморского пароходства пересадит нам одного штурмана и двух практикантов. Все наши штурмана становились рангом выше, а практиканты должны были заменить меня и пропавшего Кононова. Приход одессита ожидался по графику через десять суток, а значит, оставаться мне на судне предстояло не более двух недель.
       После отъезда капитана старпом нагрузил меня поручениями так, что мне пришлось просить боцмана отпустить с палубы для их выполнения. Тот дал добро без колебаний. Я, как мог, помогал чифу разобрать документы в каюте капитана, перебрать капитанские книги, отнеся лишние в общесудовую библиотеку. Думаю, что старпом поручил это мне, исходя, прежде всего, не из своей большой занятости, а давая возможность ознакомиться с наследием, если так можно выразится, моего родственника, как теперь считали меня все на судне. Это прибавило мне веса, экипаж отдал должное тому, что я не афишировал и не пользовался этими связями в период рейса. Вместе со мной в каюте производила уборку Зоя, состояние которой было постоянно близким к обмороку, и если бы не внимание к ней со стороны второго штурмана, то она, вероятно, слегла бы. Через два дня каюта была готова принять хозяина, но чиф продолжал жить в своей каюте.
       Удивительно, но близость берега, большого города и интересной жизни почти не интересовали не только меня, но и других членов экипажа. Один раз в увольнение попросились только второй помощник, "Наша Маша" да неугомонный Саша Курский. Когда они вернулись, стало понятно, что их потянуло в город, они принесли для буфетчицы фрукты и сладости. Их примеру последовали вскоре и другие, но первый же выход в город группы доктора окончился ограблением, к тому же с побоями. "Хинди, Руси - бхай, бхай" не срабатывало, отношения в духе дружбы Индии и России на нашем уровне установить не удалось. Мы по-прежнему много сил и времени тратили на охрану собственного имущества, правда, теперь быстро различали тех, кто не имел отношения к выгрузке и с помощью вечно дремавшего вочмана (сторожа) быстро выпроваживали с судна. Но в ночное время все равно приходилось нести усиленное дежурство.
       Старпом всерьез взялся за командиров. Начальник рации поведал мне под большим секретом, что на комсоставском совещании очень серьезно досталось стармеху, доктору и особенно первому помощнику. Комиссар, привыкший к безнаказанности, посчитал замечания в его адрес оскорблением и даже пытался покинуть кают-компанию, несмотря на то, что на собрании присутствовал секретарь партийной организации работников консульства и торгпредства, но опомнился. Аргументы Владимира Владимировича были настолько убедительными, что и ему пришлось сдаться. Основной задачей командиров на ближайшее время была поставлено изменение морально-психологического климата на судне, без которого дальнейшее продолжение рейса смысла не имело. Старпом считал, что командный состав в последнее время во многом лишился доверия экипажа, который ранее командирам верил и весьма ценил взаимоуважение. Свое выступление он закончил словами:
       - Пора выйти в люди. Экипаж состоит не из школьников и новобранцев, основная его масса - люди, которые старше нас по возрасту и жизненному опыту. Они четко чувствуют грань между ними и командирами и не собираются нас учить. Вы же должны понять, что многое они знают лучше нас, особенно то, что им необходимо в своей работе и в жизни. А раз так, то давайте это учитывать, и совсем не стыдно чему-то у них поучиться.
       Думаю, что знал о собрании не только я один, но до сих пор меня удивляет то, что никто из рядового состава этой темы не обсуждал. Не было ни злорадства по поводу "поражения" первого помощника и поддерживавших его ранее командиров, ни хвалебных речей в адрес старпома, одержавшего почетную победу над серьезным противником даже после гибели кочегара.
       Через несколько лет я встречусь со вторым штурманом и вторым механиком, которые рассказали мне, что в семимесячном рейсе после Бомбея в экипаже не было ни одного даже незначительного конфликта. Капитан Владимиров строго следил, чтобы ни одна сторона не давала повода для этого, причем авторитет и личное обаяние его только крепло. Я боялся, что вызов, брошенный парткому пароходства в лице первого помощника, не останется безнаказанным, но, к счастью, ошибся. Владимиров считался долгие годы одним из лучших капитанов и был выдвинут на работу за границу представителем ММФ. Когда я встретился с ним в Санта Круус - де - Тенерифа на Канарских островах, он был руководителем одной большой совместной Советско-Испанской фирмы. Не выдержав, я задал ему вопрос, не жалеет ли он, что зарыл огромный талант педагога и воспитателя и не стал профессором в Морском учебном заведении. Он добродушно рассмеялся:
       - Если говорить точнее, то не зарыл, а утопил. А за комплимент спасибо, только на вопрос, я отвечу вопросом: вы в каком возрасте стали капитаном?
       Я ответил.
       - А для того, чтобы стать капитаном в столь раннем возрасте, разве не нужно иметь талант педагога и воспитателя?
       Увидев мое замешательство, он обратился к жене:
       - Скажите ему, Галина Александровна, как преподаватель, воспитатель и профессор, что вы об этом думаете?
       - А ларчик просто открывался, молодой человек, - несмотря на шутливую форму, голос ее был серьезным. - Володя всю жизнь был романтик, мечтатель, да к тому же еще и бродяга. Таким трудно усидеть на одном месте, а педагоги люди степенные, консервативные в каком-то смысле. Профессор бы из него не вышел, я ему сколько раз советовала диссертацию защитить, он ни в какую. Смысла в этом не видел.
       Вот тут-то я и напомнил ему его высказывание по поводу карьеры:
       - А как же карьера? Помнится, вы мне говорили, что делать ее не только нужно, но и должно.
       - Видишь, Галочка, он все запомнил. Похвально, похвально! Знаете, - он стал серьезным и взглянул на меня так, что, казалось, очень хотел понять, как я отнесусь к его словам.
       - На русском флоте служить офицером всегда считалось делом весьма серьезным и почетным. Да, собственно говоря, так считалось во всех флотах мира. Если ты дошел до звания командира или капитана, уходить с этой должности самому, было не принято. Изменить традиции моих предков я не имел права и не собирался. Служить Родине и своему народу почетно, а выслуживаться я не хотел и не умел. Не спрашиваю, кому вы служите, но, думаю, не только партии и вашим начальникам. Тот, кто пошел служить им, долго на флоте не держится. Хорошим капитаном становится тот, кто служит по призванию, и мы с вами об этом уже говорили. Ну, а раз вы капитан, то значит, разговоры наши были не напрасны. Хочу дать еще один совет. Я думаю, вы будете плавать еще долго, но если придется делать выбор между должностью и совестью, долго не раздумывайте. Уходить нужно всегда вовремя, оставляя за собой чистое прошлое. Есть такое понятие, как честь. Капитанская честь выше наград и денег, и потому во всем мире капитан остается капитаном, даже тогда, когда сходит на берег.
      
       Эти слова я запомню на всю жизнь, и когда через 52 года проведенных в море мне придется выбирать между деньгами и честью, сделать это будет не трудно.
      
       До прихода "Мариуполя" оставалось три дня. Груза у нас оставалось уже немного, хотя предстояла зачистка трюмов, которая потребует дня два, а может быть и больше. Следующий рейс уже был определен, в Калькутте предстояло грузиться джутом и чаем на Бразилию и Аргентину. Трюма должны быть очень чистыми, а зачищать и мыть решили сами, чтобы заработать деньги на продукты. Такие вещи делались, конечно же, в тайне от руководства пароходства, хотя было ясно, что в то время сохранить в тайне что-либо не удастся. Заняться настоящим матросским делом после двух недель неблагодарной работы было равносильно празднику. Мы тщательно выгребали из всех углов и закоулков трюмов тонны удобрений, которые выгружали в баржи, работая на лебедках сами. Боцман заставлял стоять на лебедках непременно меня, и я понимал, что такое указание он получил сверху. Я очень старался, хотя поначалу получалось не совсем хорошо, и наслушался от ребят немало редко употребляемых слов. В первый же день я вымотался так, что когда мне приказали подняться в каюту чифа, я думал, что сделать это не сумею. Он встретил меня, как и прежде чашкой кофе. Оно слегка взбодрило, но слова старпома доходили до меня плохо, в ушах стол грохот лебедок, а в глазах бегали зайчики от солнечных лучей, которые стояли в них после того, как я насмотрелся на солнце, следя за поднятым грузом.
       - Моряк должен всегда иметь на судне темные очки, особенно в Арктике, да и в тропиках, как вы убедились, они не помешают. Уши тоже нужно беречь, затыкать ватой, быстрее научитесь работать на лебедках по жестам и знакам. А штурману очень нужны хорошие зрение, слух, обоняние. Все эти три чувства выполняют очень важную роль в получении информации, без которой работа мозга бессмысленна. Назовите мне хоть один способ определения места судна, при котором не нужны зрение?
       - По радиопеленгам, - шустро ответил я.
       - Ответ неверный, - еще быстрее ответил он. - Пеленга на слух возьмете, а как без зрения определите их значение и проложите на карте? Вот почему к зрению такие требования и почему его нужно беречь, впрочем, как и слух. С обонянием, на первый взгляд, иначе, но только на первый. Вам не говорили, какая беда самая страшная на море? Правильно - пожар. Если вы обнаружили его визуально, вам крупно повезло только в том случае, когда очаг возгорания небольшой и подручные средства тушения рядом. И пусть кругом вода, а судно железное, горит оно, как сухая солома. Но каждому возгоранию предшествует обычно запах, как правило, резко отличающийся от обычного, не считая конечно запаха топлива, присутствующего на судне почти всегда. Тренированное обоняние легко обнаруживает запахи даже при наличии небольшой концентрации. А почти все легко воспламеняющие вещества издают резкие запахи, и их появление свидетельствует об угрозе взрыва или возникновения пожара. Реакция ваша, как командира, должна быть немедленной и решительной. Рекомендую на будущее отдыхать на ходу с открытой дверью в каюту и с приоткрытыми иллюминаторами. Если воздух из коридора проходит через вашу каюту, по запахам вы будете знать, что происходит у вас в надстройке. При соответствующей тренировке проснетесь своевременно. И вообще я считаю неприличным закрываться в своей каюте в море и преступным, если двери запираются на ключ. Ключи имеют свойство выпадать из замочной скважины при крене и качке и забиваться так, что обнаружить их даже в спокойной обстановке бывает нелегко. Да и что нам скрывать друг от друга, если ведем нормальный образ жизни? Как говорил мой учитель, открытые двери - путь к самоочищению. А уж если понадобилось выспаться, то и прикрытая дверь говорит об этом убедительно, и вас не побеспокоят. Впрочем, это к слову. Я позвал, чтобы сообщить, что вы должны готовиться к списанию. Говорю это для того, чтобы вы подумали, как будете прощаться с матросами. Они к вам относились неплохо, бутылка за мной, по сто пятьдесят грамм не повредит. Советую у артельного спиртного не просить, если будет необходимо, они не дети, найдут сами. И знаете, расскажите им про своих родителей, про няню. Они это любят, ведь у многих этого не было. И обязательно почитайте им что-нибудь из стихов, а сейчас спать, боцман поднимет рано, как все старые моряки он не спит, а дремлет.
       Можно себе представить мое настроение после разговора, я уже стал сомневаться в своем решении оставить судно. Не лучше ли все же лучше взять академический отпуск и продолжить рейс, в котором работа с такими людьми многому научила меня, и где я интуитивно чувствовал, что такого экипажа в своей жизни уже не встречу. К утру я решил, что оставаться в Таллине разумнее, аргументы чифа были очень вескими. Была и еще одна причина - любовь, о которой я предпочитал молчать на судне. О ней разговор особый, одно можно сказать, что с нею у меня получалось не совсем просто, наверное, потому, что сам я еще не разобрался в своих чувствах. С годами я пойму, что решение не афишировать свои чувства к женщине очень верное и помогает избежать ужасных сплетен, которые нередко рождаются обычной завистью и часто далеки от истины.
       Утром за завтраком патриархи решили, что отныне мы будем обращать к Владимиру Владимировичу только как к капитану, тем более что назначение его исполняющим обязанности капитана из пароходства уже поступило. Такое решение экипажа тогда навело меня на одну интересную мысль, что должности исполняющего обязанности капитана на судне заграничного плавания нет и быть не может, судно в эксплуатации без капитана недееспособно. Впоследствии, я убедился, что прав, капитан он и есть капитан, и без него ни одно судно в море никто не выпустит. Хочется отметить и другое, при всем уважении ко второму помощнику величать его чифом решили только после того, как новый капитан издаст приказ о его назначении. Для меня это был урок морской этики, который заставил на всю жизнь понять, что не только устав, но и морские традиции и обычаи нередко несут в себе больше мудрости, чем административные решения сверху. Честь обратиться к Владимиру Владимировичу со словами "товарищ капитан" предоставлялась тому, к кому он первым обратиться. Так случилось, что при выходе из столовой команды после завтрака первым он обратился ко мне с просьбой проводить от трапа агента, прибывшего на утреннее согласование работ. Я бодро и довольно громко ответил: - "Есть, товарищ капитан" и бросился на палубу.
       После обеда мы с начальником рации и Емелей отправились в город, чтобы купить сувениры и подарки для моих родителей - уверенности, что я смогу сделать это на одесском судне, у меня не было. Большой, довольно грязный, переполненный народом город показался мне ужасным. Толпы людей, двигались по улицам, казалось, без всякой цели, толкаясь, выкрикивая совершенно непонятное, лавируя среди бесчисленных нищих и калек. Запах пота, фекалий и пряностей забивал ноздри, вызывая приступы тошноты и заставляя задерживать дыхание. Рядом с этим был другой мир - огромные роскошные здания с золочеными скульптурами, блестящими витринами, швейцарами в камзолах и высоких тюрбанах, но подойти к ним было практически невозможно, индусов отгоняли палками, белых вроде нас - строгими взглядами. Духота и жара стояла неимоверная, одежда набухла от пота, липла к телу и, казалось, что вместе с нею к твоему телу липнут рубища нищих и бродяг. Через час мы вприпрыжку неслись обратно, проклиная тот час, когда сошли с борта судна. То, чем разжились в городе, можно было купить на джонках у борта судна, не обрекая себя на муки. Темные очки, которые я приобрел в городе, после долгой торговли плотника с хитрым индусом, здесь стоили в два раза дешевле, как и все остальное, что мы приобрели. Это был мой первый и последний выход на берег в Индии, после чего я предпочитал любоваться ею по телевизору или на экранах кино.
       "Мариуполь" оказался сравнительно небольшим теплоходом, по сравнению с "Жан Жоресом", который проскочил мимо нас прямо в порт и исчез в глубине гавани, затерявшись среди больших английских и других судов, которых здесь стояло немало. Настало время давать "отвальную", и вечером матросы собрались в кормовой надстройке в госпитале, где места было больше и посторонних глаз меньше. Подошли несколько кочегаров, я уже было, стал волноваться, хватит ли горячительного, но Дима и второй штурман пришли не с пустыми руками. "Наша Маша" вместе с шефом принесли кастрюлю с аппетитным пловом, а Зоя испеченный ею торт. Их усадили рядом со мной, после чего решили, что в этот вечер "охальные" слова произноситься не будут.
       Право первого тоста предоставили мне, но я скромно отказался и уступил его боцману. Все повернули головы в его сторону. То, что он сказал, я записал себе в дневник и помню до сих пор:
       - Много на своем веку видели мы бычков-студентов, и не один салага норовил в каюте закопаться или к командиру какому-нибудь примазаться, чтобы, значит, жизни нашей хлебнуть поменьше, за их спины спрятаться. На этот раз на практикантов жаловаться грех. То, что латыш наш хороший мужик был, понятно, но чтобы племянник капитана про это весь рейс молчал, такое первый раз встречаю. Не скрою, думали мы, что старый старпом из тебя стукача сделает, слава богу, ошиблись. Ты уж за это нас прости. Не прогнулся ты, значит. К каждому из нас ты всегда с добрым словом, потому наш стал, да и в работе, хоть и щуплый, а настырный и головастый, все видишь, кумекаешь. Мы тут "обчеством" порешили тебе наш скромный подарок сделать - штурвал. Желаем мы тебе на капитанский мостик подняться, но о нас помнить и нашего брата, матроса, не забижать. Пусть в душе у тебя матросская совесть не дремлет, как бы высоко ты не поднялся. Писать мы на штурвале ничего не стали, пусть слова наши у тебя в душе будут, а другим это знать, может, и не надо. Делал его с душой по нашему решению Емеля, видишь, какой ладный вышел.
       За это выпили стоя, встали даже женщины, было видно, что речь боцмана пришлась всем по душе. В ответном тосте я поблагодарил всех за науку, за доброе отношение и заверил, что их пожелания буду помнить всегда. Третий тост, как всегда, выпили за моряков, вспомнили капитана и пропавшего кочегара. Вскоре в каюте уже не было свободного места, и решили перебраться на палубу, на пятый трюм, который был уже готов к погрузке и закрыт. Подошли не с пустыми руками кочегары, а вскоре ненадолго и капитан. Как раз тогда, когда по просьбе собравшихся, я пел очень популярную в то время "Бригантину". Затем пели все вместе. Индусы на баржах с интересом слушали пение, бурно аплодировали и передали нам немного фруктов. Капитан, пожелав мне удачи, успешного окончания училища и счастливого плавания, незаметно подмигнул, довольный ходом нашего вечера. К полуночи на проводах побывал весь экипаж, за исключением доктора, отсутствие которого было нам понятно, он опасался впасть в новый запой. После полуночи начали расходиться, однако матросы и ветераны остались. Зоя попросила почитать меня стихи. Около часа я читал из своей записной книжки Байрона, Багрицкого, Киплинга и свои. Особый восторг вызвал Барков, отрывки из поэмы которого я прочел, пользуясь отсутствием женщин, отправившихся мыть посуду.
       В ту ночь я долго ворочался, но уснуть так и не сумел. В голове все время была только одна мысль - прощание с этим экипажем и судном неотвратимо. Что-то подсказывало мне, что такого экипажа в своей жизни уже не встречу. Но чувства безнадежности и отчаяния не было, я уже знал, что мне делать дальше. И все же тогда я еще не понимал, что окончательно вступил в жизнь, состоящую из встреч и расставаний, и тем более не мог знать, чего в ней будет больше.
       Сходили мы с трапа судна после полудня на другой день. Сопровождали меня капитан и доктор, последний собирался попросить у своего коллеги немного медикаментов. Пришли женщины, но обошлись без рукопожатий, что значительно облегчило мне последние минуты на судне. Описать мое состояние трудно, если бы не было рядом капитана, наверное, не обошлось бы без слез. Высокий черный борт с маленькими фигурками на палубе вскоре скрылся за стоящими на рейде судами, и мне в тропическую жару вдруг стало зябко.
      
       С ОДЕССИТАМИ В ОДЕССУ
      
       Экипаж "Мариуполя" был абсолютно не похож на тот, который я покинул, так же как и само судно. Если что-то и было общее, то это, язык на котором мы разговаривали, черная окраска борта и флаг, под которым плавало судно. Это впечатление появилось у меня с первых минут и не прошло до момента его оставления в порту Одесса. Я не могу сказать, что на судне меня встретили плохо и так же ко мне относились, но все тридцать три дня, проведенные на нем, можно было бы вычеркнуть из жизни, потому что все эти дни можно было объединить в один без конкретного настоящего дела.
       О моряках-одесситах написано немало, моряки других пароходств недолюбливали их по многим причинам, и у меня сложилось собственное мнение, которым бы я и хотел поделиться. Надо сказать сразу, что рейс Бомбей - Александрия - Пирей - Варна - Одесса был для меня интересным и позволил ознакомиться еще ближе с условиями плавания и портами. Однако пребывание на этом судне тяготило, и единственное мое желание быстрее прибыть в Одессу, наложило отпечаток не только на мое поведение. Я бы не сказал, что не предпринимал попыток изменить отношение ко мне, но нельзя изменить то, чего нет. А оно на этом судне можно было охарактеризовать словами - безразличное с легким оттенком подозрительности.
       Черноморское пароходство в те годы было монополистом на юге СССР, обладало основною частью пассажирского флота страны и большим торговым флотом, по оснащению и наличию ремонтной базы несравнимыми с другими бассейнами. Моряки ЧМП, избалованные вниманием, теплом юга и отсутствием достойных конкурентов в сфере их работы, считали себя элитой советского флота и с нескрываемым пренебрежением относились к морякам других пароходств. Особенно отличались те, кто вырос в Одессе и закончил ее учебные заведения. Я, курсант какого-то ТМУ, не мог быть принят как равный, и с первых дней ко мне относились как к неполноценному, позволяя себе нередко весьма пренебрежительное отношение. Выделялись в этом младшие командиры и матросы возраста чуть старше моего, которым и самим доставалось от моряков постарше. Мой капитан предупредил, что я неплохой рулевой и хорошо справляюсь с обязанностями матроса первого класса, но мне заявили сразу же, что больше, чем практикантом, на судне не быть, и послали на камбуз в распоряжение повара. При этом старпом позволил себе довольно оскорбительное выражение, предварительно тщательно отмыть пароходную копоть и сажу.
       Такого юмора я не признавал, прикидываться шлангом не стал, и спокойно, но с достоинством объяснил ему, что медкомиссии для работы в пищеблоке не проходил и потому допуска к этой работе не имею. Если я там так необходим, то прошу мое направление оформить судовым приказом с выпиской для отчета в училище. После этого старпом отправил меня к боцману, который, не долго думая, определил на уборку коридоров и санузлов. Теперь пришлось ему разъяснить, что такие работы входили в программу практики моего первого курса два года назад, а в судовой роли его шикарного лайнера имеются штатные уборщики. Я же числюсь всего лишь как пассажир-практикант и потому могу оказать ему помощь в наведении порядка на палубе, в закрытии трюмов, несении вахт и выполнении работ матроса первого класса. Разговор с этими лицами имел продолжение уже в каюте капитана, человека нервного, измученного язвой и нарзаном, после чего меня определили на четыре часа ежедневно помогать четвертому штурману в корректуре карт и пособий, остальное время я был обязан просто "не путаться под ногами".
       На второй день дневальным была предпринята попытка, выдворить меня из столовой команды, чтобы я приходил туда только после того, как все закончат прием пищи. Ему ничего объяснять не захотел и стал брать еду к себе в каюту, которая находилась недалеко от камбуза. Через три дня специально "попался" за этим занятием на глаза доктору, который очень боялся тараканов и безуспешно с ними боролся, уделяя этой борьбе больше времени, чем профилактике болезней. В медицине он по всеобщему мнению ничего не смыслил, однако, был родственником главврача поликлиники моряков ЧМП, следовательно для всех на судне человеком весьма нужным. После его вмешательства я стал питаться в столовой команды на общих основаниях.
       Разумеется, что такого обращения на судне я не ожидал, но особенно и не расстраивался. Запас бодрости духа и вера в порядочность людей, обретенные на "Жан Жоресе", еще не иссякли, да к тому же у меня были кое-какие способности, которые не оценить одесситы не могли. Я лишь выжидал момента, когда их можно будет проявить, не оказавшись нескромным. Разгадка причины такого отношения ко мне пришла внезапно, когда невольно подслушал разговор двух членов экипажа, не заметивших открытого иллюминатора моей каюты. Оказывается, многие на судне опасались меня, принимая за подсадного информатора органов или таможни. Я же своим независимым поведением невольно подтвердил их догадки, особенно после того, как побывал в каюте капитана, обычно довольно далекого от того, чтобы принимать в своей каюте таких, как я.
       Основания опасаться у них были. Экипаж "Жан Жореса" иностранную валюту тратил в основном на одежду и скромные подарки родным и женщинам, на большее ее просто не хватало, на вино, пиво. На "Мариуполе" у моряков водились деньги, которые для моряков Балтийского пароходства показались бы невероятно большими. При этом они не позволяли себе расслабиться в рейсе, купить бутылочку вина, посидеть в увольнении за кружкой пива - все до цента тратилось только на те покупки, которые в Одессе можно было продать с наибольшей выгодой. Количество купленного товара значительно превышало существовавшие таможенные нормы и, естественно, не указывалось в таможенной декларации, а на приход припрятывалось. Весь экипаж состоял из нескольких групп, которые координировали все действия между собой и согласовывали тактику этого нелегального бизнеса, систему оплаты "таможенных пошлин" и дачи взяток лицам, от которых зависело формирование экипажа и предоставление выгодных рейсов. Вся эта система существовала с поистине одесским размахом и совершенством и позволяла неплохо жить не только морякам, но и многим на берегу. Подобные отношения на Балтике в то время по своим масштабам не могли равняться с Югом. Это являлось еще одной причиной, по которой южане презрительно относились к морякам с Севера, считая их не способными делать деньги, что в Одессе всегда считалось весьма достойным делом. Этот город как магнитом притягивал к себе самых способных жуликов, аферистов, а особенно фарцовщиков и спекулянтов, которые занимались скупкой товаров у моряков.
       Но не следует думать, что этим целенаправленно занимались на судне все поголовно, были и другие, которые плыли в общем потоке, стараясь избегать нарушения закона. Один из таких первым нарушил завесу недоверия и сыграл важную роль, разъяснив многое непонятное мне на судне. Это был начальник радиостанции Сева. Выросший в семье, близкой к писательским кругам Одессы, интеллигент, полиглот, романтик, этот человек обладал удивительной способностью обходиться весьма малым и быть всегда довольным жизнью. Единственное, что он стремился иметь в избытке - книги, которые он покупал всегда и везде и, не задумываясь, отдавал за них все деньги, которые у него появлялись. Он знал почти все основные европейские языки и еще несколько восточных, обладал феноменальной памятью. В свои тридцать пять еще не женатый, он обращал внимание на женщин лишь тогда, когда видел в них достойных собеседниц. Увлечение чтением подсадило его зрение, и он носил очки с толстыми стеклами в металлической оправе, одновременно храня в нагрудном кармане старинное пенсне, которое надевал, когда ронял очки, чтобы быстро их обнаружить. Во многом его выручал исключительный слух, который вместе с феноменальной памятью помогал Севе запомнить огромное количество информации из радио эфира. Чтобы положить ее на бумагу требовались помощники, и мимо меня ему было не пройти. Я согласился сразу же и с разрешения капитана в свободное время помогал ему в работе, печатая под диктовку на печатной машинке. Обмен радиограммами был не очень большим, и у нас оставалось достаточно времени, чтобы поговорить о книгах.
       Рассказчиком Сева был хорошим, но говорил быстро и только по сути, оперируя огромным запасом философских и литературных терминов. Лишь иногда, после чтения поэзии, в нем просыпался лирик, речь его становилась красочной и изящной, похожей на язык Паустовского и Волошина, которых он любил. Знакомство с ним позволило мне не только с пользой провести время на судне, узнать новое о писателях и поэтах, которых я любил, но и увидеть в увольнениях на берег то, что игнорировали многие на судне, отдавая предпочтение магазинам и рынкам.
       Начальник рации имел право выходить в город командиром группы и всегда брал меня с собой, чему на судне были рады. В увольнении он первым делом обходил несколько книжных магазинов с недорогими книгами, затем обязательно заглядывал на книжный рынок. Закончив выбор книг, мы знакомились с памятниками старины по его выбору. Путеводители ему не требовались, он знал многое и мог рассказывать часами. В Александрии мы выходили в город три раза, и каждый раз он заводил разговор об Александрийской библиотеке.
       - Вы не можете себе представить, - с пафосом говорил он, - что потеряло человечество с ее уничтожением. Более половины открытий впоследствии пришлось делать заново, а многое так и останется тайной, ибо оно уже не под силу нашему сознанию. И кто только выдумал, что рукописи не горят.
       В Афинах мы бродили с ним целый день по Акрополю, осматривали Парфенон. Он долго рассказывал о творениях архитекторов Иктина и Калликрата, о статуях фронтонов, созданных под руководством Фидия. Разумеется, заплатив за нас, затащил в Национальный музей. Поражая служащих знанием греческого, латыни, вступил с ними в споры. Здесь его уже знали, как-никак судно стояло на линии и заходило в Пирей регулярно.
       Между тем экипаж интересовался больше материальными ценностями и в пугающем меня количестве покупал ткани, обувь, недорогие украшения, часы, сигареты, галстуки, перчатки и многое еще, что балтийских моряков обычно не интересовало. Начальник рации, заметив мое недоумение, пояснил:
       - Каждый одессит замешан на смеси иудейской, украинской и русской крови. От еврейской - любовь к злату и к предпринимательству, украинской - к салу и хитрости, символам сытой, спокойной жизни, а русской - иметь все или ничего. А еще есть примеси крови греческой, как следствие - склонность к философствованию, турецкой - горячности и темпераменту, румынской, что от нее, сами догадайтесь... Переделывать их бесполезно, да и запрет противоречит основному закону развития цивилизации - рынку. Если есть спрос - всегда будет предложение. Отсутствие спроса означает конец жизнедеятельности на земле. Вот, к примеру, почему наше судно стоит на линии в Индию? А потому, что на наши товары там спрос, а в Одессе тоже спрос на их товары. Ассортимент в магазинах не в силах удовлетворить запросы населения, моряки пусть частично, но способствуют удовлетворению спроса, а значит, работают на население. И смогли бы работать гораздо эффективней, не будь законов, запрещающих продажу продукции с прибавочной стоимостью. А ведь спекуляции можно было избежать. Кто сейчас наживается на товарах моряков? Посредники, которые, как правило, подпольные миллионеры, потому что ни копейки не платят в виде налогов, а это главная статья доходов бюджета любого государства, но зато платят чиновникам большие деньги в виде взяток. А ведь государство могло решить этот вопрос просто - давать морякам кредит и покупать у них привезенный товар, тогда оно имело бы процент от кредита, таможенную пошлину в разумных пределах и доходы от продажи товара. А сейчас кредит моряку выдает подпольный миллионер, платит моряку за товар произвольную цену и продает его по цене завышенного спроса. Вся прибавочная стоимость достается незаконному, черному или как говорят за границей, обезьяньему бизнесу. В Одессе всегда неплохо жили таможенники, пограничники, торговцы комиссионных магазинов. Среди моряков я что-то не припомню подпольных миллионеров. Мне лично вся эта торговля не по нраву, семья наша православная и жить на проценты считала делом непристойным, но в жизни со многим приходится мириться, человек сам себе хозяин и дорогу свою выбирать должен не по указанию, а по призванию.
       - А как же закон, ведь это контрабанда и противозаконно. Разве закон можно нарушать?
       - Закон нарушать, разумеется, нельзя, но законы должным быть разумными, учитывать условия жизни и направлены на ее улучшение. Спросите у тех, кто стоит в очередях за часами, хорошими духами, красивой обувью, одобряют они действия моряков или нет, что вам ответят? А что ответит ответственный работник, который купит все это без очереди в специальном, закрытом для всех магазине? И теперь пораскиньте мозгами, кто из них прав? Не завидую я вам, будущий капитан, этот ребус заставит не спать долгими ночами, когда будете при исполнении. А его бы и не существовало, если бы все в магазинах было. А было бы все в магазинах, падал бы спрос, и чтобы поднять покупательную способность, нужно было бы поднимать зарплату. Вот и вырос бы уровень жизни.
       Видя, что его ответ меня не очень убедил, он смягчился.
       - В сущности, законов они и не нарушают. Разве есть закон, запрещающий покупку продукции за границей? Нет, как и нет закона продавать купленные вещи в комиссионный магазин. Инструкции, ограничивающие количество купленных товаров, противозаконны. СССР подписал все международные таможенные соглашения, в которых написано, что для личных нужд моряки судов могут провозить через границу товары без уплаты таможенной пошлины, а сверх норм - после уплаты таможенной пошлины. Но ведь моряку провоз товара под пошлину не разрешает не закон, а межведомственные инструкции и распоряжения. Так что давить им на совесть не следует, что, впрочем, на большинстве наших судов и делается.
       Тогда он меня не убедил, хотя впоследствии я сам уверился в том, что, даже вопреки таможенным ограничениям, в пароходствах нередко принимались дополнительные ограничительные решениями администрации и парткомов. Время покажет, что Сева был прав, многое, что он говорил, сбылось довольно точно, да иначе и не могло быть, и теперь убежден в его мудрости и дальновидности.
      
       Я попытаюсь разыскать его в 1985 году, когда буду на Высших курсах повышения квалификации специалистов ММФ в Одессе, и с удивлением узнаю, что этот человек был офицером КГБ, разведчиком и впоследствии погиб при загадочных обстоятельствах, работая в США, в одной из компьютерных фирм.
      
       Рейс подходил к концу. До Одессы оставалось меньше недели, но особого оживления в экипаже я не замечал. На линейных судах встречи с близкими на праздник мало похожи - все идет по графику без излишнего волнения. Меня многое продолжало удивлять на судне, в том числе и язык. Вопреки ожиданию, он был не столь красочным, как на улицах города, не блистал особым одесским юмором. Многие морские термины, особенно иностранного происхождения, имели свое произношение и тем отличались от уже усвоенных мною ранее. Командиры, даже старшие, не особенно заботились об уставных положениях, рядовой состав позволял себе вольности, за которые на "Жан Жоресе" можно было заработать хорошую взбучку. За весь рейс так и не провели ни одной тревоги, не говоря уже о шлюпочных учениях, ни одного занятия технической учебы. Первый помощник капитана больше занимался собой. Особенно не понравилось мне, что курили здесь везде, включая столовую команды и штурманскую рубку, нередко во время приема пищи, гася окурки в тарелках и кружках. Матрос за рулем мог, не спрашивая разрешения, сесть на лоцманский стул, перебить разговор командиров. Когда я сказал об этом третьему штурману, он презрительно оттопырил губу и ответил не лукавя:
       - Я нанимался, все на судне очень любили этот глагол, не на военный корабль. Может, я уже сейчас на пассажирский лайнер перейду, так зачем же мне здесь моряка воспитывать. Меня сопли за ними подтирать не учили. Я судоводитель, дело свое делаю - и лады. Мне с ними детей не крестить.
       - Ну а как же Устав, традиции, Моральный кодекс, который висит в столовой команды, - не унимался я.
       - Ты чего волну гонишь? Партийный что ли? Я в комиссары не стремлюсь, у меня на флоте свои планы. Я сюда не горбатиться пришел, заработаю на квартиру, машину и - гудбай.
       - А я думал, ты мечтаешь на большом лайнере капитаном стать.
       - Ты малохольный или круглый дурак. Знаешь, сколько монет нужно иметь, чтобы мастером стать, да еще на лайнере? - Он хлопнул ящиком стола и покрутил пальцем у виска.
       Продолжать с ним я разговор не стал, а вечером поделился с начальником рации. Тот выслушал меня и сказал вполне серьезно:
       - Вы знаете, а он прав. В Одессе стать капитаном нелегко и насчет денег он не очень преувеличивает. Но главное другое. Сюда он попал по блату и за это естественно отстегивает. Главное в том, что здесь никто не знает, когда его заменят. Это совершенно не зависит от их способностей, просто появится кто-то другой, у кого лапа волосатей. Моряков в Одессе пруд пруди, бичей раза в два больше, чем численность всех экипажей вместе. Есть негласный график, по которому идет замена. Здесь даже в отпуск не ходят, чтобы места не лишиться, а когда конкуренция закрытая, темная, зачем пупок драть, еще не так поймут. А насчет лайнера, так там даже младших помощников моложе сорока лет редко встретишь, а вы на капитана замахнулись. Это совершенно другой мир, в нем живут по другим законам, и вы в этом потом убедитесь.
       Такого ответа я не ожидал. Все, что он сказал, мне казалось тогда несправедливым, жестоким и непонятным и, словно поняв это, он продолжил уже совершенно другим тоном:
       - Вы мне нравитесь своей наивностью и в тоже время любознательностью. Для ваших лет это скорее хорошо, чем плохо, но только при условии, если будете оставаться честным, постепенно избавляться от наивности и обязательно совершенствоваться. У вас на Балтике обстановка другая, там живут цивилизованней, без перегибов. Во многом это оттого, что кадры флота у вас не местные и их систематически не хватает, потому блат особого распространения не получил и в ближайшее время не получит. Согласно планам министерства, флот в ближайшие годы вырастит в несколько раз, и в первую очередь новые суда пойдут на Балтику, поскольку экономика будет нуждаться в перевозках грузов именно в страны Северной Европы. Грузопоток из оборудования для заводов автомобильной промышленности, нефтепроводов будет отправляться небольшими партиями по готовности, Значит, и суда будут малого и среднего тоннажа, на которых можно карьеру сделать быстро и без протекции. Таможня и пограничники у вас гораздо честнее, бдительней и строже, паразитирующих на моряках пока мало, безработных не найдешь. Так что у вас такого размаха спекуляции еще долго не предвидится, но свято место пусто не бывает, доберутся теневики и до вас, да и свои проснутся. Вот и считайте, что вашему поколению повезло, можно лет десять - пятнадцать пожить интересно и сделать карьеру, не потеряв чести и достоинства. После смерти Сталина, я думаю, многое изменится, уже меняется. Такой стране, как наша, за забором не прожить - накормить двести миллионов можно, а в остальном угнаться за всем миром не получится. Человеку для жизни нужен не только кусок хлеба и свой дом, а еще и пища духовная, которая требует обмена информацией по всем вопросам нашей жизни. Вот вы можете себе представить литературу без Шекспира, Гюго, Гете, живопись без Гойи, Рубенса, науку без Ньютона, Кюри, Эйнштейна? Никуда мы не денемся, сначала откроем калитку, потом ворота, а там, глядишь, и без виз обойдемся. Мы, моряки, тому пример, обходимся одной визой во всех странах, а почему? Да потому, что это всем нужно. Настанет время, когда захочется просто взглянуть в Лувр или в музей мадам Тюссо, поваляться на пляже в Биарице, на Лазурном берегу - поезжай куда хочешь, не вечно же нам быть нищими. Да и у нас иностранцам есть, что посмотреть.
       Он внимательно посмотрел на меня и умолк, поняв, что я не верю в то, что он говорит.
       Босфор на это раз мы прошли ночью, а перед приходом в Одессу меня вызвал к себе старпом. Для его тридцати пяти он был слишком грузен и выглядел старше своих лет. Достав бутылку чешского пива, налил два фужера, один, не спрашивая, подвинул ко мне.
       - Спасибо, но пиво я не пью, - сказал я.
       - Тогда, может, коньяк? Правда, французского не имеем, болгарский тебя устроит? - В голосе его явно сквозила издевка.
       - Не пью, и не тянет, - попытался отшутиться я. - Но если вы так настаиваете, то можно минеральной воды, - указал глазами я на бутылку, стоящую на столе.
       - Это можно, - промолвил он и налил полный стакан. В нос ударил запах водки, который перебил даже стоявший в каюте запах одеколона.
       - Ну, давайте поднимем, - и он отпил глоток пива.
       - Я знаю, что в Одессе любят шутки, - промолвил я, не дотрагиваясь до стакана. - Но это больше похоже на другое.
       Его полное лицо покраснело, на мгновение в глазах мелькнула растерянность, водку в бутылку из-под "Боржоми" он налил заранее.
       - Ну, ладно. Хочешь серьезно, давай серьезно. При твоем статусе практиканта-пассажира, чтоб я так жил и у меня все было, думаю у тебя к нам нет претензий. Документы тебе все готовы, капитан с приходом вручит. Расстанемся, как в море корабли, у нас с тобой разные курсы. Не буду скрывать, экипаж к тебе ничего не имеет и надеется, что ты к нему тоже, и хотел бы, чтобы ты вел себя прилично, как говорят у нас в Одессе.
       Здесь он сделал паузу и многозначительно посмотрел на меня. Я ответил не сразу:
       - Честно говоря, я не знаю, как ведут себя приличные люди в Одессе, но догадываюсь, о чем вы говорите. Могу заверить вас, что опасения ваши напрасны, вести себя прилично меня учили с детства.
       Лицо старпома расплылось в улыбке, он вальяжно развалился в кресле, видимо, считая свою миссию законченной.
       - Раз так, мы будем вам очень благодарны за это.
       В голосе его вместе со снисходительностью опять появилось пренебрежение. Это меня разозлило, и я не выдержал:
       - Если ваши парни сомневаются, скажите им, что мой отец, офицер НКВД, погиб в борьбе с врагами Родины, а не с мелкими спекулянтами колониальным товаром. Я собираюсь следовать его принципам и доносительством мараться не намерен. Меня всегда учили, что гости в чужом доме по углам не шарят.
       Я встал, давая понять, что на этом желал бы разговор закончить. Старпом опомнился не сразу, и мне пришлось просить разрешения выйти.
       Отработанная система досмотра с приходом, как и ожидалось, выявила лишь очень незначительные нарушения. С пограничниками мне пришлось пообщаться дольше, выдержать допрос с пристрастием представителя органов, потребовавшего для чего-то мое письменное объяснение причины списания с "Жан Жореса", несмотря на рапорта двух капитанов и выписку из консульского журнала в Бомбее. Те же "шипчандлеры", что и год назад, произвели оценку товаров, и на следующее утро, не пользуясь авансом на судне, в сопровождении начальника рации я сошел с трапа судна, мысленно решив, что в ЧМП, если мне вдруг это предложат, я не соглашусь плавать ни за какие коврижки. Да простит меня Одесса, любить ее и быть в ней гостем всегда рад, но жить тут постоянно желания у меня никогда не возникало. Для этого в Одессе нужно родиться.
       На этот раз мое пребывание в городе ограничилось временем, проведенным в доме моего нового знакомого и ожиданием поезда Одесса - Ленинград, билет на который я получил еще на судне уже известным вам способом. Дом начальника рации с небольшим, типично одесским двориком с виноградом, чесночным запахом и женщинами, которые знают о вас больше чем вы сами, находилась в центре на Пушкинской. Люди таких одесских дворов принимают вас с первого раза так, как будто вы с ними вместе родились и прожили всю свою жизнь, если у вас найдется немного чувства юмора и денег на бутылку вина. Здесь нет разницы между своими и чужими, если только вы не кредитор, пришедший за возвращением долга. Женщины оценивают вас по своей системе ценностей, в которой немаловажную роль играет количество незамужних дочерей. По оценке и тех и других я был "таки неплохим мальчиком", и мне пришлось проявить немало изобретательности для того, чтобы проскальзывать к Севе как можно незаметнее. Квартира Севы, забитая книгами, была очень чистая, и через открытые окна в комнаты залетал со двора запах роз. За квартирой в отсутствии хозяина следили соседка, одинокая, еще не старая женщина с красавицей дочерью. Она не скрывала, что хотела бы видеть его своим зятем, но объект ее обожания ограничивался общением с Джульеттой только на поприще занятий в университете. На мой вопрос о причине столь равнодушного поведения я получил короткий ответ: - Она настолько же красива, насколько и глупа. Глядя на действительно красивое создание с высокой грудью, узкой талией, роскошными волосами цвета спелой ржи и голубыми бездонными глазами, я, честно говоря, засомневался в искренности его слов. Мне тогда показалось, что даже самую несусветную глупость такой женщине можно великодушно простить.
       Вечерами мы долго беседовали с ним, сидя на небольшой веранде. Он рассказывал мне о своих родителях, о детстве и юности. Рассказанное им, достойное написания отдельного рассказа, во многом утвердило мое мнение в том, что в его лице я встретил человека интересного и незаурядного. Как-то перед сном он признался:
       - Вы уж извините, что так получилось, но я заглянул в ваш дневник. Знаете, я бы, наверное, так не написал, а если честно, не пробовал, не испытывал желания. Все это, - он указал на полки с книгами, - досталось нам от людей, которые тоже писали, прежде всего, для себя, часто не зная, что получится. Об этом не думайте, главное, как я понимаю, чтобы было от души. К тому же и рассказчик вы хороший.
       Он улыбнулся, и продолжил:
       - Не зарывайте талант, как говорил мой отец. Вон в том шкафу все забито его рукописями. Многие из них я читал и понял, почему он не хотел печататься. Теперь я знаю, что он был не прав, убеждая, что хорошо можно писать только о прошлом, а оно нашему поколению не нужно. Я не знаю, каким будет наше будущее, но верю, что не хуже настоящего. Вот только с одним, на что он надеялся, я не согласен. Будущее не может быть счастливым для всех, такое возможно только в мечтах и сказках. Для того чтобы не оторваться от реальности, нужно иногда оглядываться назад, только там можно отыскать мудрость, которая поможет реально оценить настоящее и избавится от ошибок. Книги - это кладезь знаний. Очень жаль, что читают теперь меньше, отдавая предпочтение счету. Отец не любил считать деньги. Он говорил, что они отнимают у человека ум и душу, делают его рабом, заложником и калечат в первую очередь детей. Только за одно то, что советская власть дала всем бесплатное образование, он был готов простить ей все, кроме попыток лишить людей прошлого. Я ему не всегда верил, но чем больше вижу мир, думаю, что во многом он был прав. В прошлое, благодаря книгам, заглянуть можно без проблем, а вот в будущее, к сожалению гораздо труднее. А может это и хорошо, иначе пропала бы необходимость познания.
       Он замолчал, видимо, давая мне возможность осмыслить сказанное. Затем внезапно заговорил совсем на другую тему:
       - Я всегда мечтал посмотреть мир и профессию выбрал ту, которая позволила бы мне это осуществить. Но видеть мир таким, каким его видим мы, моряки, меня не устраивает, однако это можно исправить. Не спрашивайте меня как, я все равно не скажу. У меня большая просьба, не называйте моей фамилии в своих записях, со временем сами поймете почему. Я сам не знаю, зачем говорю вам об этом, наверное, оттого, что после смерти отца сказать мне это некому. Еще хочу, чтобы вы знали: от каждого человека можно ожидать чего угодно, только вот осуждать его за это следует не всегда, лучше попытаться понять причину его поступка.
      
       Провожали меня Сева, "глупое создание" и ее мать. На вокзале при расставании он попросил, впервые назвав меня на "ты":
       - Будешь в Одессе, обязательно заходи ко мне. И не бойся, если меня не будет дома. Инна Георгиевна так звали его соседку, обязательно тебя примет. В ее возрасте в Одессе женщины не работают, да и Элеонора, как хорошая дочь, всегда заботится о ней, так что она будет всегда ждать нас, как Пенелопа.
       Я побываю в Одессе неоднократно, но Инну Георгиевну в живых уже не застану. С Элеонорой повстречаюсь в Одесском оперном театре в 1984 году. От нее и узнаю о судьбе радиста с "Мариуполя". "Глупое создание" окажется прекрасной женой, которая разделит с ним сложную и опасную жизнь сначала в Израиле, а потом уже в США. Бегство в Англию до сих пор здравствующих высокопоставленных работников наших спецслужб обрекло на гибель многих, подобных ему офицеров разведки. Предательство не заслуживает прощения, тем более предательство тех, кому Родина доверила охрану своих секретов. Правда, теперь говорят, что это тоже бизнес, и они продают то, что там стоит дороже. Пусть так, но это дурно пахнущий бизнес, не достойный звания порядочного человека.
       - Я очень боюсь, - сказала Элеонора, - что мои сыновья станут на путь мщения.
       Я промолчал, да и что я, сын погибшего офицера контрразведки, мог ей на это ответить, хотя твердо убежден, что предательство обязательно нужно карать презрением и смертью.
      
       ВМЕСТО ОТПУСКА - НА БУКСИРЕ
      
       Ехать в отпуск было рано, до конца практики оставалось еще полтора месяца. Мне необходимо было доставить в управление пароходства документы с "Жан Жореса" и "Мариуполя". Когда я там появился, меня вызвали в Отдел кадров и сообщили о смерти Николая Федоровича. Он скончался на третий день после доставки его в Москву во время операции, и был впоследствии захоронен в Ленинграде. Могилу его я отыскать так и не смог. Непомерно огромные кладбища Ленинграда - ужасно тяжелое зрелище. Этот человек, который возник в моей судьбе как призрак, исчез, казалось, также - не оставляя следа. Но так только казалось. С годами я понял, что и он сыграл в моей жизни свою роль, как все те попутчики, кто был не безразличен мне долгой дорогой в море.
       Но время отпусков наступило и на судах, и мне предложили сделать пару рейсов на пароходе "Любань", который через двое суток приходил в Калининград. Название этого судна было знакомо в пароходстве многим, если не всем, потому, что на нем капитаном тогда была знаменитая Анна Щетинина, та первая женщина-капитан, которой президент Ф.Рузвельт в свое время подарил пароход "Жан Жорес". Так судьба, словно желая продлить мою связь с первым пароходом в моей жизни, посылала меня к ней. Мне было интересно взглянуть на нее, и я, никуда не заходя, отправился на вокзал. Перед отходом поезда позвонил своей любимой учительнице и не менее получаса отвечал на ее вопросы.
       Так получилось, что вместе со мной в Калининград на морской буксир "Метростроевец" ехал и Аркадий Павлов. Он выглядел изрядно потрепанным и еще больше похудевшим. Несмотря на холод, на нем был только бушлат, какие-то поношенные брюки и стоптанные ботинки. С первых минут в душу ко мне забрались смутные сомнения в том, что у него все в порядке, особенно после того, как он признался что шинель, свитер и тельняшку отдал хорошим людям, приютившим его на время. Деньги у меня имелись, и он все время умолял купить ему хотя бы "чекушку", но, хорошо зная его, я этого не сделал.
       В Калининграде шел проливной дождь, и мы добирались до порта пешком в темноте, ориентируясь по зареву огней порта. По сторонам протоптанной докерами среди руин дорожки изредка встречались прохожие, которые, совершенно не опасаясь нас, помогали отыскать верное направление. Удивительно, но в этом лежащем в руинах городе, по улицам без освещения, люди даже ночью не боялись ходить в одиночестве. В проходной с нами разговаривать не стали и отправили в небольшое двухэтажное здание, где находилось отделение агентства Трансфлот, агентирующее в то время все суда СССР.
       Выяснив, что нам нужно, агент позвонил в проходную, и через десять минут мы подошли к стоявшему у причала буксиру, на борту которого на половину его длины широкими буквами значилось название - "Метростроевец". Сразу за надстройкой у сходни, положив голову на широкий планширь фальшборта, в праведном сне пускал пузыри вахтенный. На судне было тихо, и не светился ни один иллюминатор, отчего казалось, что судно стоит на отстое, но шипение пара в широкой трубе говорило о том, что буксир все же находится в эксплуатации. От этой картины, после больших судов, где я побывал совсем недавно, мне было трудно поверить, что это тоже морское судно. По совету агента нам предстояло переночевать на нем, "Любань" задерживалась на пару суток, которые мне и предстояло провести здесь.
       Разбуженный Аркадием вахтенный взвизгнул от радости и, не переодеваясь, и не говоря нам ни слова, выскочил на трап и скрылся за вагонами. Мы открыли дверь в надстройку - нас встретили все тот же знакомый запах пара, тепло и тишина. Не зная расположения помещений, стали разглядывать таблички на дверях, пока не увидели открытую дверь в столовую команды. На столе стояли неубранные тарелки, кастрюля остывших макарон по-флотски и несколько граненых стаканов, испускающих запах водки. На довольно грязной палубе вместе с раздавленными окурками стояло несколько пустых бутылок. На диване валялись брошенные ватники и тулуп.
       Аркадий, откушав макарон, надел ватник и шапку, вышел в коридор на поиски сапог, предложив мне перед сном убраться в этом, как он выразился, бардаке. Ведро и швабру я нашел на камбузе, примыкавшем к столовой, там же немного стирального порошка и кусок мыла. Помыл посуду и уже заканчивал уборку, когда в столовую вошел, удивленно оглядываясь, молодой, высокий парень в тельнике с ветошью в руках. По запаху машинного масла было нетрудно догадаться, что это вахтенный из машины.
       - Ты что, новый уборщик? - И, не дожидаясь ответа, он спросил: - А пожевать ничего не осталось?
       - Осталось на камбузе, - ответил я, - только как разогреть не знаю. Плита на угле и остыла.
       - Это ерунда, два пальца обсосать. Он, прихватив кастрюлю и чайник, выбежал из камбуза. С ведром я вышел на палубу и выплеснул грязную воду за борт. Аркаша попытался выравнять стойки и леера сходни, но узлы растяжек были затянуты намертво и не поддавались.
       - Черт бы побрал этих морякух, - ворчал он. - Ты посмотри, что они тут навязали. У них руки из ж... торчат. Ты там чайку случайно не приготовил, а то макарончики на волю просятся. Эх, пивком бы запить, а ты, жмот, так и не опохмелил дружка. Еще этот матросик рванул, как заяц, может пивка принести догадается?
       - Ага, раскатай пошире губки, - раздался голос все того же парня из машины. - Ты теперь его только к отходу увидишь. Они все у Маньки крановщицы до упора гулять будут. Так что стоять тебе, паря, дня три, не меньше. А сейчас пошли, "Чайковского" погоняем, а если уж очень попросишь, то и пивком я тебя презентую.
       На столе стоял чайник и две чистые кружки рядом с кастрюлькой, прикрытой тарелкой. Парень открыл дверь с табличкой "Второй механик" и вынес оттуда бутылку польского пива.
       - Бери, брат. Это тебе аванс от славного паньства, с которым тебе теперь предстоит крепить дружбу ударным трудом, до полного избавления от наказания. За какие провинности судари загремели на гарнизонную гауптвахту нашего доблестного пароходства?
       - Грехи наши тяжкие, но только не по злому умыслу, а по неразумности творимы. Не злодеи мы, а лишь заблудшие, - в том же тоне ответил ему Аркаша и залпом отпил половину бутылки.
       - Для заблудшей овечки хитрая, пардон, морда ваша не соответствует. Так что признавайся в грехах своих тяжких, сын мой, пока новые подельники твои грехам своим плотским предаются. Вернутся, расспрос с пристрастием учинят, а вдруг ты вор али тать какой. У нас тут все души праведные, невинные, безвинно сосланные, хотя и не душегубы, но в обхождении строги.
       От пива Аркадий разомлел мгновенно и охотно вступил в разговор.
       - Повинен, батюшка, в постыдном влечении к горькому зелью, а, будучи в подпитии, не ведаю, что творю. Загулял малость, вот и от галеры своей отстал.
       - Как кличут галеру твою, сын мой?
       - Имя громкое, но бесовское, поскольку иудейское происхождение имеет. "Отто Шмидт" прозывается. Аркаша пикировался достойно.
       - Ну, а вашу? - обратился он ко мне.
       - Моя каравелла в далеком басурманском море плывет, а меня на другую направили, "Любанью" зовется, - в тон разговора ответил я.
       Парень между тем заварил в большом фаянсовом чайнике чай, бухнув туда большую пачку "Три слона" и, сняв с Аркадия шапку, накрыл ею чайник.
       Я, зная стихи о названиях флотилии Балтийского пароходства, продекламировал:
      
       Разгоняя пыль и срань,
       Мчится по морю "Любань",
       А за нею "Отто Шмидт",
       Старым корпусом гремит.
      
       - Извините, но тут неувязочка получается, - парень стал внезапно серьезным. - Обе названные вами ладьи весьма престижны и относятся к самым выгодным и желанным, с точки зрения заработка, в нашей конторе. Тебе, - он обратился к Аркадию, - мои соболезнования, а вот вам, - он взглянул на меня, - остается позавидовать. Капитан на "Любане" женщина в фаворе и рейсы - лучше не бывает. При парадном ходе восемь узлов, валюта так и сыпется в карман. Это у теплоходов винт вращается быстро - пенс, пенс, пенс, а у пароходов медленно - шиллинг, шиллинг, шиллинг. А Щетининой дают, что ни рейс, то Антверпен или Лондон. И в этих благословенных портах, мальчики, - всем нашим морякам известные Флисс и Коган с их колониальными товарами. Не то, что у нас - Росток да Гдыня с женскими гарнитурами из нейлона да дубовыми, так называли моряки вискозную ткань, отрезами. Так что сочувствую тому, кто это потерял, и желаю успеха тому, кто это обрести должен.
       Парень понемногу становился серьезней и смотрел на нас уже не с легкой усмешкой, а с нескрываемым интересом. Он спросил Аркадия, в какой должности его прислали на судно и, узнав, что мы курсанты последнего курса мореходки, даже обрадовался.
       - Придется вам, - теперь он и Аркадия стал величать на "вы", - поработать многостаночниками. Два наших штурмана, увы, питают пристрастие к спиртным напиткам, и капитану приходится стоять с ними вахту, что в его годы не очень легко и, думаю, не очень нравится. Есть стопроцентная возможность обрести его доверие, тем более что старшего рулевого у нас теперь нет. Это шанс, наш старик хотя и капризный мужик, но своих любимчиков не обижает, дерзайте юноши.
       Я слушал его и думал, как же он ошибается, принимая Аркадия за человека, который может подстраховать пьющего моряка. Я нисколько не сомневался в том, что он может стать хорошим рулевым, но не пить, да еще тогда, когда рядом это делают, не зная норм и границ? Однако все же подводить его не хотелось, сработало корпоративное чувство солидарности. Я посмотрел на Аркашу и понял по его блестящим глазам, что он приложит все силы, чтобы понравиться капитану с первых минут.
       Чаепитие затянулось настолько, что замигали лампочки освещения. Парень сорвался, как сумасшедший, и рванул в машину. Мы поняли, что за беседой он забыл про свои обязанности и уголь в топке прогорел, а давление пара упало настолько, что динамка перестала держать нужные для генератора обороты. Еще не успели затихнуть его шаги, как нудный, скрипучий голос выдал долгую, наполненную такими ругательствами речь, на которые были способны только старые моряки паровых судов. Оказывается, на судне, кроме нас, были еще люди, при этом, судя по голосу и манере выражаться, явно из лиц командного состава.
       Аркадий стрелой вылетел на палубу к трапу, я выключил свет и прилег на диван, предварительно убрав наши чемоданы в тамбур с принадлежностями для уборки. Минут через пять ругательства стихли, хлопнула где-то выше дверь, и вновь воцарилась тишина. Лежа в темноте, хорошо думается, и я, анализируя услышанное, был рад, что на этом судне только гость, ожидающий свой пароход. Неясное чувство тревоги еще только зарождалось где-то в глубине, но сон был сильнее, и я заснул.
       Проснулся от негромкого бормотания где-то у меня за спиной. Прошло несколько секунд, пока вспомнил, что нахожусь на буксире, и понял, что лежу лицом к переборке. Бормотание стало обретать реальность.
       - Нет, это не наш. К нам такого чистенького и щупленького не пришлют, - скрипел голос, принадлежащий тому, кто вечером разразился страшными ругательствами.
       - А я тебе говорю, что наш. Только на кой хрен они курсантов присылают. У меня что - детский сад. Вместо нашего дылды двух хлюпиков прислали. И что они там, в конторе только думают. Нашу баранку крутить Поддубный нужен, а тут два клоуна Карандаша. Я их что, на одну должность двоих поставлю? - глухим басом гудел незнакомый голос.
       - Не хочешь, не бери, да никто тебе двоих на одну должность и не даст. Ишь, чего захотел. Вот того клоуна с палубы бери, а этого мне отдай. Будет на теплом ящике вместо термометра сидеть, пока не припекёт. Научу прокачивающий насос на холодильнике пара включать.
       - Один такой у тебя уже был, что-то ты его быстро с судна попер.
       - А кто ж виноват, что у него очко было из шамотной глины, огнестойкое. На трубах краска горит, а он сидит, хоть бы что.
       - Хитришь, у него глотка была луженой, чище тебя, прости господи, матерился, хотя на вид, как Ходжа Насреддин, тощий и болтливый. Ехидства в нем было больше, чем в тебе, вот и убрал ты его, чтобы авторитет свой матершинный не потерять. Ты лучше помолчи, нагнись и понюхай, пьяный он что ли, уж больно крепко спит.
       Я ощутил дыхание у себя на шее, и в нос ударил густой запах перегара.
       - Вроде нет, но шипром гаденыш пахнет. Видать гроши кончились.
       От такого заключения мне стало обидно, я резко повернулся и сел на диване, раздумывая, встать или продолжать сидеть. Передо мной стояли двое, одетые в теплые зимние бушлаты, ранее мною не виданные. Красивые пуговицы, крупнее наших латунных, говорили об их иностранном происхождении. Один был широкоплечим, кряжистым с пышной седой шевелюрой, короткой седой бородой и пышными усами. Другой - худощавый, высокий, с худым гладко выбритым лицом и бритой, словно биллиардный шар, головой.
       - Ну и что скажешь? - спросил бородатый глухим басом. - Кто такой и что тут делаешь?
       Я коротко объяснил кто такой, как попал на судно. Он помолчал, внимательно глядя на меня, и я понял, что чем-то ему понравился.
       - Слушай, ну чего ты к этой бабе на "Любань" пойдешь? У нее крепкие мужики плачут, а вас, мальчишек, она в узлы завязывает. И пароход-то старый, палубы текут, стрелы падают. При ветре баллов пять по зубам он раком пятится, за вахту бывает миль на десять. У нас судно небольшое, но зато, считай, новое. Машина шестьсот лошадей, не меньше, чем на "Любане", и зарплата та же. Анна Ивановна курсанта никогда матросом первого класса не поставит, а у меня все кочегары только первого класса в штате и имеются. И премия у нас всегда есть, не то, что у них. Переход два-три дня - и загранка. А заграница и есть заграница, что Англия, что Бельгия, что Германия.
       Он, конечно, хитрил, надеясь на мою наивность, заграница предлагалась не совсем та, буксир таскал лихтера между Калининградом и портами ГДР и Польши, где конвертированной валюты не давали. Хотя было что-то притягательное в простоте обращения этих людей, но менять свои планы мне не хотелось. Я сослался на то, что мой паспорт моряка прописан по пароходу "Любань" и, отказавшись, поблагодарил за гостеприимство и отправился в агентство. Агент ничего нового сказать не мог. В море бушевал шторм, и "Любань" задерживалась на неопределенное время. Я решил осмотреть город и направился на остановку автобуса.
       Бывший Кенигсберг, столица Пруссии, и через десять лет после войны производил удручающее впечатление, вызывал противоречивые чувство любопытства, восхищения и злорадства одновременно. Лежащий в руинах, практически без признаков восстановления, город по размерам не менее Ленинграда, в основном состоял из развалин, где были частично расчищены улицы, восстановлена часть трамвайных путей, мостов. Над руинами высились полуразрушенные, мощные форты с бастионами, широкими рвами, окруженные прекрасными, парками с израненными деревьями. Прилегающие к порту районы превращены в сплошные руины, высятся обгоревшие остатки стен, всюду груды битого кирпича. Вот одна из главных улиц, на ней до войны располагался основной деловой район. Здесь не осталось ни одного целого дома. Да ничто и не могло уцелеть после массированных бомбежек союзников фугасными и зажигательными бомбами, когда в феврале месяце от пожаров в городе стояла температура плюс тридцать градусов. Вот чудом уцелевшая часть стены здания биржи. За двенадцать лет прибалтийские дожди так и не смогли полностью смыть копоть с ее мраморных стен. За ней на берегу Прегеля высятся развалины собора, у стен которого чудом сохранилась могила великого мыслителя Канта.
       Перехожу через мост и оказываюсь у останков королевского замка. Мощные бомбы не смогли справиться с его стенами, и даже сейчас, сильно поврежденный, он остается величественным и кажется непокоренным. За это, видимо, его впоследствии сравняют с землей, чтобы не напоминал более о своем прусском величии. И еще одна мировая достопримечательность - Гагенбековский зоопарк, когда-то один из лучших в Европе. Не знаю почему, но сегодня вход свободный, и я часа три брожу по его территории, которая выгодно отличается от территорий Московского и Ленинградского зоопарков. Многие вольеры пусты, в тяжелые послевоенные годы было не до зверей, не всем детям хватало еды, но видно, что зоопарк переживает второе рождение. Правда, посетителей мало, в городе еще не так много жителей, жилья не хватает, пока еще здесь обитают в основном военные.
       После зоопарка направляюсь к театру, потом иду мимо бывшего танкового училища войск СС, пока не попадаю в район вилл и коттеджей, который теперь величают генеральским. Здесь небольшой сравнительно уцелевший район, утопающий в весенней зелени и готовой распуститься сирени. Неожиданно быстро темнеет, редкие прохожие пропадают. Транспорта нет, изредка проскакивают военные машины, дважды натыкаюсь на патрули, которые смотрят на меня с подозрением и спрашивают документы. Прохожу замок, когда становится совсем темно. Нарастает страх, не видно ни единого огня. Чувствую, что заблудился, а вокруг никого, иду по памяти. Где-то недалеко должен быть железнодорожный вокзал. Забираюсь на груду развалин повыше, но ничего не видно. Стою минут десять в надежде услышать гудки паровозов. Глухо, как в танке, ловлю себя на том, что меня пробирает дрожь. Холодновато, да и страшновато. Небо закрыто тучами, определить стороны света невозможно. Осторожно спускаюсь вниз, оступаюсь и падаю, больно ударяясь коленом. Вновь осматриваюсь и замечаю слабый огонь где-то значительно выше меня. С трудом иду в его направлении, пока дорогу не преграждает стена разбитого дома. Из-за туч на мгновение выходит луна и освещает бледным светом стену с зияющими провалами окон. Огонь горит где-то на уровне второго-третьего этажа. Успеваю заметить там что-то вроде балкона. Упираюсь в кучу битого кирпича, уходящего вверх к огню. Решаю, будь, что будет, и карабкаюсь по кучи вверх. Луна решила мне помочь и вновь на короткое время выходит из туч. В ее свете вижу уцелевший пролет пожарной лестницы, уходящий вверх к балкону. Кричу, но понимаю, что голос мой почему-то негромкий, и лезу по лестнице наверх, пока не выхожу на балкон. Огонь оказывается рядом. Подхожу ближе и вижу небольшое окно, задернутое на деревенский манер короткими занавесками. Потихоньку стучу. Огонек в огне медленно гаснет, с ним гаснет и надежда, но вдруг рядом за углом открывается дверь, обнажая освещенный проем.
       - Володя, ты? - спрашивает женский голос и, не дожидаясь ответа, приглашает войти.
       Я, не раздумывая, вхожу в дверь. В свете лампы виден небольшой коридор, женщина откидывает занавеску в комнату. Я застываю в нерешительности, и тут она оборачивается, поднимает лампу повыше, заслоняясь от света рукой, смотрит на меня.
       - Ой! Кто вы? - Страха в ее голосе нет, скорее простое любопытство. Я объясняю ей, что моряк и заблудился, выйдя первый раз в город.
       - В этом нет ничего удивительного, - спокойно говорит она. - Я живу здесь уже шесть лет, а ночью дорогу тоже не везде найду. И как это вы сюда забрались. Зашибиться могли на смерть. Ой, да у вас никак коленка разбита и кровь.
       Я замечаю, что брюки на колене разорваны, и боль сразу становится сильнее.
       - У меня только зеленка есть, а бинт найду. Вы брюки снимите, вон в углу на табуретку сядьте. Да снимайте, снимайте. Я ведь медсестрой была, всего повидала. В голосе ее слышался украинский или даже скорее польский акцент.
       Я выполнял все, что она говорила, а пока промывала и бинтовала мне колено, осматриваясь, поскольку глаза уже привыкли к свету керосиновой лампы. Помещение, видимо, служило кухней, но ранее вероятнее всего, было ванной комнатой, пол был из крупных красивых кафельных плиток, а основанием для стола служила большая высокая ванна. Столешницей крепкая широкая дверь, на этом столе ближе к нам лежало немного посуды, стоял большой чайник, а в другом конце стола швейная машинка "Зингер" с блестевшими при свете лампы золотыми латинскими буквами. На мраморных ступеньках трапа в ванну стояли керогаз и утюг. Большой темного дерева шкаф отделял кухню от комнаты, которая в слабом свете казалось очень большой. В действительности это оказалось только частью комнаты, уцелевшей от бомб. Отсутствующая часть ее была перегорожена грубо уложенными остатками кирпичей. Красивый, отделанный мрамором и бронзой камин с коваными решетками и изящными подсвечниками казался пришельцем из другого мира, а теперь, видимо, он спасал жильцов этой комнаты от холодов. Тлевшие в нем угли излучали тепло, от которого потянуло в сон, хотя первоначально не собирался оставаться здесь. Я сел на подобие дивана, хозяйка накинула мне на плечи одеяло, и я внезапно уснул.
       Проснулся от шума керогаза и запаха сгоревшего керосина, который был знаком мне с детства, после войны эти нагревательные приборы были почти в каждом доме. Слабый свет наступавшего утра позволял увидеть теперь комнату целиком и, кроме камина, шкафа-перегородки и моего дивана, в ней еще стояли широкая железная кровать, столик на гнутых ножках, скорее всего ломберный, с выдвижными ящичками для карт, сундук-тахта сплетенный из ивовых прутьев, которые ранее частенько встречались в комплектах дачной мебели. На полу лежали два обгорелых наполовину толстых ковра, а вновь выложенная стена была завешана частями ковров поменьше, с различными узорами, сохранившими свои цвета и красоту. Три остальные стены со следами копоти были отделаны частично сохранившейся лепкой с бронзовой краской, на высоком потолке. На кусках обвалившейся штукатурки летели растерзанные ангелы и трудно читаемая надпись "Gott mit uns" - Бог с нами. Я почему-то подумал, что так никогда и не узнаю, был ли Бог с владельцем этой квартиры, когда бомбы разрушили этот дом.
       - Вот и проснулись, это мы вас разбудили. Как ваша коленка?
       Я не успел спросить, кто это "мы", как из-за шкафа показалась мордашка с кудряшками и курносым носом.
       - Моряк с печки бряк, растянулся как червяк, - выпалила девочка и получила затрещину от матери. Надув губы и почесав ухо, она все же добавила: - и о нашу стенку он разбил коленку.
       - Надежда, перестань, С взрослыми так не разговаривают - строго сказала мать. - Лучше пригласи его на завтрак. А вы помойтесь вон там за занавеской, а в туалет придется пройти на этаж ниже.
       Туалет оказался чистым и оригинально сооруженным на месте ванной комнаты второго этажа. Пожарная лестница, которой я поднялся вчера вечером, была довольно широкой, но немного раскачивалась и, казалось, что закреплена очень ненадежно. Хотя она имела перила и шла под углом градусов шестьдесят, ходить по ней, когда внизу видишь груды кирпича и искореженного металла, для женщины и ребенка было непросто. Когда я поделился этим с хозяевами, они лишь только засмеялись:
       - Да мы уже привыкли. Ночью правда, в сильный ветер бывает страшновато, стена-то, знаете, качается.
       - Как качается? - удивился я.
       - Качается, и даже кирпичи иногда сверху падают, - подхватила Надежда. - Недавно кусок трубы упал прямо к нам на балкон. Мама из него перила сделала.
       Внезапно я понял, что до сих пор не знаю даже имя своей спасительницы. Сгорая от стыда, ей в этом признался.
       - Анна я, работаю на стройке. Мы в основном старые дома заново отстраиваем, нового пока мало строят. А в старых домах часто обвалы бывают, взрывы, да и так просто многое падает, срывается. Вот меня и держат, то доски таскаю, то малярничаю, а чуть что, как на фронте, первую помощь оказываю.
       Она ловко орудовала немецким кинжалом с красивой рукояткой в виде орла с крыльями, который в лапах держал свастику. Кинжал был из хорошей стали, на лезвии гравировка готическими буквами, та же, что и на потолке комнаты. Увидев, что я внимательно смотрю на него, Анна пояснила:
       - Это Надежда в кирпичах внизу нашла. Хотела я выбросить, да уж больно хорошо режет. У него ножны были очень красивые, золотом отделаны с камнями красными, как кровь.
       - А его Вовка продал, а денег маме не дал, - вмешалась Надя.
       - Не Вовка, а дядя Володя, а ты помалкивай, тебя не спрашивают. Володя и кинжал просил, но я сказала, что потеряла и теперь от него прячу. А что, нравится? Давайте я его вам подарю.
       - Спасибо, я так взять не могу. Да и на судне пограничники отберут при досмотре. Вот когда закончу практику и буду уезжать, мы с вами обменяемся подарками.
       Она посмотрела на меня с улыбкой и согласилась.
       Завтракали мы быстро, бутербродами с маргарином, жареной картошкой с тушенкой. Было видно, что Анна опаздывала, да и мне задерживаться не хотелось. Мы спустились с ней вдвоем, оставив дома девочку. Проведя меня на соседнюю улицу, она указала на зарастающие травой трамвайные рельсы.
       - По ним и идите, никуда не сворачивая. Минут через двадцать выйдете к железнодорожному вокзалу.
       Я поблагодарил её, и она быстрым шагом пошла в другую сторону.
       В агентстве меня ждала телеграмма из отдела кадров. Новость была неожиданной и не очень для меня приятной. Мне сообщали, что я поступаю в распоряжение капитана "Метростроевца", а если не согласен, могу возвращаться в училище. Деньги на обратную дорогу у меня были, и я решил пойти на судно за чемоданом. На прежнем месте буксира не оказалось, оглядевшись, я увидел его стоящим лагом к лихтеру, напротив, у элеватора. На дорогу до него ушло почти половину часа, и за это время у меня появились сомнения в правильности моего решения возвращаться. Что бы там ни было, буксир тоже судно и ходит за границу, в те страны, где я еще не бывал. Кормить меня будут, платить тоже.
       У трапа меня встретил Аркадий, явно под легким "шафэ".
       - Дуй к капитану, он тебя ждет, уже несколько раз спрашивал. "Любань" твоя в Питер пошла, котлы потекли, будут на Канонерку ставить. Тебе, как всегда, везет, у нас плавать будешь. Знаешь, какие здесь мужики. Класс!
       Дверь каюты отворил стармех, капитан сидел в кресле у круглого стола, в приемной вместе с агентом, который перед этим вручил мне телеграмму. Оба замолчали и повернули ко мне голову.
       - Ты где бродишь? - шепотом сказал мне стармех и подтолкнул через комингс. Я поздоровался и слева у дверей увидел свой чемодан. Капитан, заметив взгляд, пояснил:
       - Ты вещи свои на судне в столовой не бросай. Наши мужики не воруют, но в случае крайней нужды, он выразительно щелкнул по горлу, кое-что реквизировать могут, особенно если денежные знаки имеются. Вернуть-то они вернут, но может так случиться, что долго ждать придется. Ты извини нас, но мы тут глянули на твои документы, телеграмму еще вчера получили. Обнаружили одну бумажку, которой заинтересовался старший механик. Ты вроде вахты в кочегарке стоял на "Полюсе"?
       - Мы все там по очереди вахту несли, кочегарам трудно в тропиках было, - пояснил я, еще не зная, к чему клонит капитан.
       - А кочегарам всегда трудно, - заговорил стармех. - Это не вам, чистеньким бездельникам, на мостике торчать.
       Капитан, зная своего стармеха, казалось, не обиделся, только махнул рукой. - Ты-то помолчи, старая кочерга. Сам уже лет двадцать лопату в руки не брал, в машину спускаешься раз в неделю, чтобы руки сажей испачкать, потом мне показать.
       - А что тебе показывать, ты разве знаешь, что такое трудовые мозоли? У тебя мозоли на твоей башке да на ушах от подушки.
       - Закрой поддувало, не сифонь, - дружески сказал капитан. - Для тебя же, угольная твоя душа, стараюсь. Хочу молодому моряку просьбу твою же изложить, так сказать дипломатично, кранец подкладываю, чтобы душу не оцарапать, а ты за всю жизнь только и научился, что лопатой махать. Вот возьму его к себе дублером штурмана, а ты сам становись к котлам вместо сбежавших твоих архаровцев.
       Стармех хотел возразить, но, подумав, махнул рукой и бухнулся в кресло.
       - В общем, так, курсант. Буду краток. Тут нам тебя твой друг, словно икону расписал. У нас в этом рейсе двух кочегаров не хватает. Хочешь, иди в кочегарку. Поставим тебя к самому толковому напарнику. Не хочешь, останешься на палубе практикантом. В деньгах разница десятикратная, у нас по штату все кочегары только первого класса, уголь хороший - польский орешек, за экономию его почти вторая зарплата идет. К тому же сам знаешь, между вахтами двенадцать часов отдыха. Есть время и на мостике постоять с пользой для учебы.
       Решение созрело быстро. Согласно рассказу нашего ночного знакомого, котлы на судне неплохие и на польском угле работать было гораздо легче, чем на других паровых судах. На палубе буксира грузовых механизмов нет, а работу на руле я освоил неплохо. Свободное время можно было использовать действительно с большей пользой на мостике, тем более на это дал добро сам капитан. Я согласился и скажу, что ничуть не жалел об этом.
       Но первую свою самостоятельную вахту в машине я запомнил на всю жизнь и думаю, что она была для меня для меня по-настоящему первой проверкой моей пригодности как кочегара. Именно тогда мне пришлось проявить упорство, находчивость, выдержку и волю. Теперь я почти уверен, что старший механик Кукин специально, проведя лишь вводный инструктаж, на двое суток оставил меня одного в машинном отделении и только изредка наблюдал с верхних решеток за моими отчаянными попытками обеспечить жизнедеятельность судна на стоянке. Моряки, работавшие в машине на паровых судах, знают, что в период стоянки, как правило, в одном из котлов поддерживалось давление пара 10-12 атмосфер, чего обычно хватало для отопления, нагрева воды, выработки электроэнергии, обеспечения работы насосов и палубных механизмов. Кочегар, стоящий на вахте, был обязан выполнять к тому же обязанности машиниста, обслуживая привод генераторов, систему питания водой котлов и всех насосов, В принципе работа не столь напряженная и обременительная, к тому же вахтенный механик мог придти в любую минуту на помощь. Единственное, что нужно иметь, это опыт и знание систем и клапанов, чем я не обладал.
       Механика, ночного нашего знакомого Петро Шушкевича, простоявшего на вахте более двух суток, стармех отпустил, пообещав придти на помощь, если я позову. Нужно было видеть, с каким выражение лица он заявил об этом, и потому я сразу же решил, что никогда его о помощи не попрошу. Выслушав инструктаж, постарался запомнить расположение клапанов и насосов, прошел в кочегарку. Котлы оказались компактными, с двумя небольшими топками каждый. Топка правого котла горела, как мне показалось, довольно слабым огнем, но стрелка манометра стояла, как вкопанная, на цифре 10. Стараясь показать себя компетентным, я выключил дутье, открыл дверцу топки, и, пытаясь не ронять ни крошки угля, закинул в топку несколько лопат. Стармех хмыкнул, покачал головой и произнес:
       - Помни, не ниже восьми. Не ниже, а то динамка станет, - и, подумав, промолвил: - Чуть не забыл. Невозвратник пара на котле не держит, прокачивай регулярно, смотри, чтобы краска не обгорела.
       Когда он скрылся в дверях в машинное отделение, я рванулся следом, поняв, что недостаточно внимательно слушал, когда он показывал этот невозвратник и порядок прокачки. Но стармех словно испарился. Нужно отдать должное: маркировка трубопроводов на судне была даже лучше, чем на "Полюсе", и разобраться в ней при наличии времени нетрудно, но времени-то у меня не оказалось. Когда я добрался до невозвратного клапана, то ощутил сильный запах краски и увидел, что уже появляются зловещие пузыри. Молнией помчался к питательному насосу, включил его, ожидая результата. Когда давление воды пересилило давление пара, пузыри опали, и до трубы можно было дотронуться рукой. Понял, что первый бой я выиграл. Однако это была еще не победа, уровень воды в котле на несколько минут выпал из моего внимания, а когда увидел, что он выше нормы, было несколько поздновато. Я кинулся в кочегарку - так и есть. От большого количества добавленной холодной воды давление сползло почти на два деления вниз и приблизилось к зловещей цифре 8. Я открыл топку и стал усиленно шуровать уголь, стараясь разбросать его по топке ровней для лучшего горения. Минут десять стрелка стояла на месте, затем дрогнула и двинулась немного наверх. Вытерев пот, вздохнул с облегчением и отправился обратно в машину. Когда я открыл туда дверь, то мне показалось, что чья-то тень мелькнула на верхних решетках. Но все вертелось и крутилось, и насос был пока в норме.
       Я принялся изучать машину, знакомиться с инструкциями и непростительно увлекся этим. Свет мигнул раз, потом еще и погас. Почти одновременно раздались страшные ругательства стармеха. Догадываясь, что случилось, я кинулся в кочегарку. В слабом свете через люки капа увидел, что стрелка подобралась к цифре 6. Это была катастрофа. Топка не погасла, но уголь прогорел изрядно. Через открытый люк я услышал голос стармеха:
       - Только топку пока не чисти, мать твою ..., мелкого, подбрось, мелкого. Нашел когда спать. Мастер в ванне сидит, а в кранах пусто, до чего ты довел, даже насосы стали.
       Кричать на меня тогда было бесполезно, но когда загрузил топку, подломал спекшийся шлак, то разозлился. Лучше бы помог, чем орать на меня. Насос пресной воды я включил первым, и капитану на голову обрушился душ воды не столь ожидаемой в тот момент температуры. Через открытую дверь каюты и машинного отделения слышал его ругательства в адрес стармеха, который в машинное отделение спускаться так и не собирался. Прошло минут двадцать, когда стрелка манометра подошла к заветной восьмерке. Провернув динамку вручную, пустил ее, забыв вытащить ломик. Все же я родился счастливчиком, ломик просвистел рядом, напомнив мне первую заповедь при пуске всех механизмов - проделать тщательный внешний осмотр. Когда генератор набрал обороты и включился свет, я увидел рядом Петро, в глазах которого прочитал одобрение.
       - Это ж тебя козел старый проверял. Не любит он вашего брата судоводителей, вот и устроил тебе проверку на вшивость. Небось, котел залил. Они же у нас небольшие, паросъемная поверхность котла при переливе уменьшается почти вдвое. Даже если и хорошо горит топка, все равно пара не хватает. Ты питательный насос напрямую в котел прокачивал, а нужно было через теплый ящик. Пойдем, клапана покажу.
       То, что показал мне Петро, стармех не сообщил и ясно, сделал это специально. Шутить на флоте любят, но такая шутка тогда показалась мне слишком злой и определила мое отношение к старшему механику на все время пребывания на судне. Впрочем, не любили его многие, и не без основания.
       Петро вернулся на судно не просто для того, чтобы помочь мне, но и принес с собой обед из столовой, расположенной рядом с проходной. В порту в те времена своих столовых не хватало, и в ней питались докеры и моряки стоящих у причалов судов. Из-за своего расположения и принадлежности посетителей к людям, нуждающимся в широком ассортименте услуг, столовая была также пунктом питания с распитием спиртных напитков. Они покупались в расположенном в непосредственной близости магазине и одновременно в пивной с пивом в разлив и раками, в изобилии продаваемыми местными рыбаками из докеров. В целях упрощения товарооборота, здесь можно было, не прибегая к услугам посредников, расплатиться за услуги колониальными товарами, что значительно упрощало жизнь моряка, особенно учитывая особенности этого портового города, по которому передвижение в состоянии даже легкого опьянения было весьма опасным. Разумеется, интимные услуги в меню не значились, но нуждающиеся в них этом уютном заведении всегда могли получить сведения и адрес. Кроме того, в порту и близ лежащих предприятиях работало много незамужних женщин, которые, оказывая такие услуги и нередко становились законными супругами моряков и рыбаков. Петро оказался, несмотря на свой возраст, девственником, и поэтому, купив обед для себя и меня, вернулся на судно, оказав мне неоценимую услугу. Этот человек почти на два месяца станет моим большим другом, которого до сих пор считаю тоже одним из тех, кто помог мне стать тем, кем пришел на флот после окончания училища.
       После того, как я подкрепился физически и морально, дела пошли, как по маслу. Петро лег отдохнуть, но теперь уже и без него делал все, чтобы сверху на меня не сыпались ругательства. Пользуясь тем, что давление пара держалось чуть выше указанного уровня, вспомнив, как это делали мы в конце вахты на "Полюсе", скатил кочегарку, вычистил льяла под котлами, набив до верху грязью пустую бочку. Когда я закончил уборку, между котлами увидел удивленное лицо стармеха. Говорить он ничего не стал, только внимательно осмотрел льяла и спросил:
       - В льялах ничего не нашел?
       Указал на разводной ключ и несколько бутылок из-под пива. Он забрал их и ушел явно довольный. Прошло часов восемь, как я заступил на вахту. Видимо, от пережитого волнения и пребывания в теплом помещении машинного отделения меня потянуло в сон. Я с трудом боролся с ним и выручил меня Петро, который пригласил на ужин.
       За столом, кроме нас, сидел еще угрюмый молчаливый матрос, который сменил Аркадия. Он лениво поковырялся в тарелке и отправился к трапу, не проявив никакого интереса. После ужина Петро спустился ко мне и предложил поспать, но я заупрямился. Тогда он расстелил на теплом ящике ватники и сказал, чтобы я прилег.
       - Петр Адамович, - обратился я к нему. - Расскажите о себе, если можно.
       - А что рассказывать? - он сел на небольшую скамейку рядом с машинным телеграфом и конторкой, на которой лежал машинный журнал.
       - Закончил школу, учился в техникуме, а потом поехали в Питер, там поступил в Макаровку и стал моряком, как хотела мама. Я у нее один был и рос без отца. Красивая она была, самая красивая на свете.
       - А почему была? - спросил я.
       - Потому, что больше ее нет. Через ту красоту и нет. Он замолчал, встал и пошел в кочегарку.
       Спать расхотелось. Прошел на камбуз, включил бойлер, заварил крепкий чай и, взяв сахар и кружки, спустился в машину. Петро писал журнал, но, увидев чайник, отложил ручку в сторону.
       - Службу, смотрю, понимаешь правильно. В машине пить больше приходится, особенно на ходу когда ребята на полную котлы расшуруют. Пар костей не ломит, а квас да чаек комфорт создают, как говорил мой учитель, кочегар от бога, Дзюба. Мы четверо на "Истре" с одним котлом едва справлялись, а он один на трех топках, как на пианино играл. Залюбуешься!
       - А как же вы на "Метростроевце" оказались? - спросил я.
       - Как и положено мне с моим происхождением, - ответил он, и, отхлебнув чай, продолжил: - Я ведь, как тебе объяснить, человек не совсем советский. Виза у меня правда есть, но в плавание дальше ГДР меня пока не пускают. Тех, кто так решил, понимаю, что я за человек, это еще проверить надо. Родился за границей, кто отец - неизвестно, во время войны под немцами был. Биография, прямо скажем, не для моряка загранплавания, поэтому ни на кого не имею, да и работа мне нравиться, хотя лично никогда о море не мечтал. Знаешь, где я родился? В Гданьске, куда мать направили работать после окончания гимназии. У такой красивой панночки от шикарной морской формы голова кругом пошла. А польский моряк всегда верностью не отличался. Не заметила, как ухажеров стало много, а вот жениться никто не хотел. Когда поняла, что беременна, хотела покончить с жизнью, да не смогла и вернулась в свой родной Каменец, только когда мне исполнился год. Долго искала работу, родители ее еще в двадцатых годах перебрались в Канаду, но помогать наотрез отказались, узнав о незаконнорожденном сыне. Вскоре мать нашла место горничной в богатом доме немецкого колониста, где проработала до того, как колонист по призыву Гитлера вернулся в Фатерланд. Дом занял богатый еврей из Люблян. Его жена красивую горничную немедленно выгнала на улицу, и мать пошла мыть посуду в столовой польской кавалерийской части. Вскоре советские войска освободили Западную Белоруссию, и тогда мать стала мыть посуду в воинской части Красной Армии.
       Он задумался немного и продолжил: - К тому времени я закончил три класса приходской школы при костеле. Свободно говорил на белорусском и польском, но совершенно не знал русского языка. Мать настояла, чтобы я начал с первого класса русской школы, и с помощью учительницы, жены командира части, достиг хороших успехов, но началась война. Немецкие танки прошли через наш гарнизон так быстро, что спящие русские солдаты не успели взять в руки оружие. Вслед за немцами вернулись и прежние хозяева-колонисты. В усадьбе стал хозяйничать сын помещика, который матери прохода не давал. Мы вынуждены были уехать к знакомым в Лиду, где мать нашла работу в госпитале и теперь мыла посуду для немецких раненых офицеров. Я учился в школе, учеников в которой было мало, а учителями были изгнанные профессора Вильнюсского университета. Они вели занятия сразу на трех языках - немецком, польском и русском. В 1943 при приближении советских войск году немцы стали готовить нас к отправке на работу в Германию, но мать обратилась за помощью к помощнику коменданта, и он пожалел красивую пани и ее сына, а ради меня она согласилась работать у него экономкой. Это чуть не стоило нам жизни с приходом советских войск, но красота матери опять спасла нас, советский комендант освободил её из тюрьмы, и мать стала его любовницей. Подполковник был очень неплохим человеком, вся семья его погибла под бомбами в Киеве, и он очень тепло относился к матери, но имел тяжелые ранения и часто лежал в госпитале. Вскоре и мать переехала к нему.
       Он вновь помолчал, словно собираясь с духом. - В 1946 году подполковника перевели в Киев, он обещал нас забрать к себе, как только получит жилье, но через месяц у него сорвался осколок у сердца, и его не стало. Мать долго и горько плакала, это был первый мужчина, который оказался ей дорог. Мать была не только красивой женщиной, но и очень трудолюбивым человеком, и поэтому на работе ее уважали. Меня в школе опасались, я рос сильным парнем и всегда мог за себя постоять. Десять классов я закончил в сорок восьмом году с золотой медалью, правда, потом понял, что моя золотая медаль в Питере не потянула бы и на тряпочную. Мать, которая всегда следила, чтобы я хорошо учился, давно решила, что учиться буду только на моряка и в самом лучшем учебном заведении страны. Собрав немного денег, с трудом получила мне паспорт. С двумя чемоданами мы выехали в город, в котором у нас не было даже знакомых. Но нам повезло, не будь мать такой красивой, вряд ли ее бы запомнил раненный летчик, лежавший в госпитале в Лиде. На вокзале он встречал свою дочь с мужем из Восточной Германии, где тот был советником по мореплаванию. Узнав, причину нашего приезда, он предложил остановиться у них. Так мы оказались в квартире на Измайловском проспекте, которая принадлежала матери жены летчика, так и не оправившейся после блокады. Мать ей понравилась, и вскоре она стала ухаживать за больной женщиной, освободив от забот жену летчика, которая была профессором в Военно-механическом институте. Однако документы мои вернули через неделю, посчитав меня нежелательным кандидатом. Помогли советник и профессор, на дополнительном собеседовании меня похвалили за хороший немецкий и польский, допустили до экзаменов. Как ни старался, на экзаменах получил много четверок, но на проходной балл дотянул и был зачислен кандидатом. Мать устроила большой праздник, накрыла очень красивый и большой стол, на который собралось неожиданно много людей. Летчик отыскал нескольких бывших пациентов госпиталя, преподнеся матери сюрприз. Она была безмерно счастлива и красива, только все время прятала под столом руки, которые от бесконечного полоскания в воде с содой, мылом и хлоркой, были красными и совсем не шли к ее моложавому лицу. Такой счастливой я мать более не видел никогда.
       В училище учиться было совсем нетрудно, но в отличие от многих однокурсников я был почти равнодушен к морю. Не желая огорчать мать, старался стать одним из лучших. Так было до первой практики, которую мы проходили на пароходе "Иван Сусанин" на Черном море. На этом учебном судне я увидел красоту южного моря, его портов и городов, имена которых мы произносили с благоговением - Сочи, Мариуполь, Керчь, Севастополь, Херсон, Николаев, Одесса. Мне нравилось, что курсанты дружны, веселы и не знают страха и неловкости, с которыми приходилось мне жить раньше. Мое происхождение, знание немецкого и польского никого не настораживало, а наоборот, ставили несколько выше других. С практики я вернулся уже со сложившимся убеждением, что моя профессия это то, что надо. Пока был на практике, умерла хозяйка нашей квартиры, а у матери появился обожатель, капитан речного пассажирского судна, называемого в просторечии речным трамваем. Это был моряк дальнего плавания, которого после блокады из-за состояния здоровья далеко плавать не пускали. В войну он потерял всех, имел квартиру на Васильевском острове, и мать переехала к нему, чтобы чаще меня видеть. Она долго ждала работу именно в столовой училища, пока не получила прописку. На приеме у начальника паспортного стола она приглянулась ему, и с тех пор он не давал ей прохода. Человек грубый, наглый и мстительной он угрожал матери и ее сожителю, но мать капитана любила и часто говорила мне, что Йезус Мария услышала, наконец, ее молитвы и дала ей моряка, который мог бы быть мне хорошим отцом. Как человек, выросший без отца, я плохо понимал, чем капитан отличается от других, любивших ее мужчин, но не возражал. Когда я был на четвертом курсе, капитан поздно осенью, прыгая с борта на причал, поскользнулся и упал между судном и набережной. Нашли его только на пятый день в районе порта. Мать попала в больницу с инфарктом, выжила, но с тех пор перестала смеяться и спать по ночам. Милицейский начальник совсем озверел, несколько раз пьяным ломился в двери, присылал повестки с вызовом. Управы на него найти так и не смогли. Однажды он явился со слесарем, который сломал замок. Майор изнасиловал мать, и ее больное сердце не выдержало. Майора все же посадили, но матери не стало, я остался совершенно один. Долгое время желание все бросить и уехать куда-нибудь в Сибирь не оставляло меня, и только помощь и забота товарищей помогли окончить училище. Все практики я проходил в каботаже на Черном, Каспийском, Белом и Баренцевом морях. Побывал в Арктике. По окончанию училища меня направили в командировку к рыбакам в Мурманск. Там я начал плавать четвертым механиком на большом морозильном траулере "Добролюбов", где дошел до второго механика и заработал кучу денег. Я не пью и не курю, по девкам не бегаю, потому стал богатым женихом. Квартиру капитана, где прописан, сдаю студентам Горного института за условную плату. Так что, мой друг, я богатенький Буратино. Да и здесь платят неплохо. Обещали больше двух лет на буксире меня не держать, год уже прошел. Вчера просили позвонить в кадры, сказали, чтобы готовился к приемке в июле нового судна в Германии. Хорошее судно, большой новый теплоход.
       Он прервал рассказ и направился в кочегарку, я пошел вслед за ним. Глядя, как он играючи орудует тяжелым ломом-понедельником и шурует скребком, невольно позавидовал его силе и росту и не постеснялся сказать об этом.
       - Сила не главное для нашей работы, важна выносливость и сообразительность. Тебя наверняка поставят с нашим "птенчиком", так прозвали Голикова за его хрупкость. Вот и увидишь, как он работает, жаль только, укачивается, хотя и плавает уже более десяти лет. Ты уж постарайся помогать ему в шторм, а если не управишься, зови меня. Мужики здесь не то, чтобы черти, но не ангелы, это точно. Могут для начала и обидеть, ты только вида не подавай. А в целом они моряки неплохие, правда, выпить любят, но в море ни-ни. Ты как насчет выпить? - спросил он, наверное, для того чтобы убедится, что я не Аркадий и к спиртному меня не тянет.
       - Пока к спиртному равнодушен, пиво вообще не пью. Разве вина чуть, чуть в день рождения да на Новый год. Мне оно что есть, что нет, - ответил я, и это было правдой.
       - Ты только перед мужиками этим не бравируй. Не любят они такого. Как говорит наш капитан, некурящий в море - хорошо, а вот еще и совсем непьющий - подозрительно. Либо больной, либо запойный, а то еще и того хуже - парткомовский агент, либо с "уголка", так моряки звали Отдел водной милиции и КГБ.
       - А, может, я спортсмен?
       - Не смеши людей! - Он даже хмыкнул для убедительности. - Спортсмены пьют часто, но много, и спиваются, потому что меры не знают. Натура у них такая - бежать дальше всех и поднимать больше всех, как у кочегаров - бери больше и кидай дальше и ровней.
       Посмотрев на часы у конторки, он отправился отдыхать, оставив меня одного. Ночь прошла спокойно, хотя временами слипались глаза, до утра я выдержал. На завтраке за столом уже сидело человек пять, правда, все, за исключением Петро, изрядно помятые.
       Сменил меня "птенчик", представившись просто - Вова Голиков. По-хозяйски проверив состояние механизмов, махнул рукой: - Дуй спать. На лихтере уже трюма закрывают, значит, скоро отход. Дед сказал, со мной вахту стоять будешь, а нам с тобой отходная досталось, порядок тут такой, кто новичок, тому и стоять в канале. Я второй котел сам запалю, жару у тебя в топке много, на все другие для начала хватит.
       Спал я недолго, таможенники, постучавшиеся в дверь, внимательно осмотрели каюту, мои вещи, и, предупредив, что я должен строго соблюдать таможенные правила, покинули каюту, только старший наряда зачем-то записал в свою записную книжку мою фамилию.
       Надел робу и спустился в кочегарку. Во всех четырех топках плясали яркие язычки пламени, стрелки манометров стояли на отметке 12. Мой напарник, увидев меня, одобрительно кивнул головой и показал на котел правого борта.
       - Этот будет твой. Ему недавно котлоочистку сделали, учиться на нем легче будет. Сейчас прочисти инжектор, но шлаком не загружай, дед по палубе шастает, смотрит, чтобы мы у причала не наследили, без премии враз оставит. Для него это как бальзам на душу.
       Сделав все, что он сказал, я прошел в машинное отделение и понаблюдал за подготовкой машины к отходу.
       - Новичку привет, - крикнул мне маленький юркий машинист с хитрой, со следами машинного масла физиономией, словно показывая, что я принят в их коллектив.
       Отход судна я не почувствовал, в кочегарке все было по-прежнему, шипел пар, выбиваясь из-под изоляции трубопроводов, гудели дутье в топках и вентиляторы. Работы паровой машины и вращения винта на малых оборотах винта без привычки не заметил, только приглушенный звон машинного телеграфа долетал через открытую в кочегарку дверь. Напарник, внезапно повеселев, крикнул задорным и довольным голосом "Поехали!", и я почувствовал, как судно слегка закачалось и начало поворот. "Поехали", - ответил я ему тем же и внезапно подумал, что так и не поблагодарил Анну за приют. Но долго раздумывать не пришлось, стрелка манометра покинула цифру 12 и начала едва заметно сползать вниз. Я старался делать все так же, как напарник, но не поспевал за ним и начинал еще больше торопиться. Спасло меня то, что шли Калининградским морским каналом неполным ходом, с небольшим расходом пара. Я боялся получить разнос от напарника, пару раз он отстранял меня от топок и сам подламывал шлак и ровнял уголь. Когда спустилась смена, "птенчик" удовлетворительно покачал головой, указав на меня глазами. На душе стало веселей, хотя я понимал, что главное еще впереди. Прежде чем идти в душ, мы вышли на палубу, где напарник впервые закурил. Было темно и тихо. После жары кочегарки прохладный ветер медленно выдувал из тела накопившийся жар топок и шлака, легкие жадно впитывали чистый, без запаха серы воздух.
       "Птенчик" накинул мне на плечи ватник: - Застегнись. С непривычки запросто воспаление легких схватишь, и дыши через нос. Руки-то как? Не натер? А ты ничего, я сначала думал белоручка, а смотрю, понятие имеешь, вроде шуровал уже.
       - Да нет. Просто так, на подхвате в тропиках. Там тоскливо было, уголь сингапурский только шлак дает, а гореть не хочет. На силезском легче, - я старался говорить спокойней и показать, что кое-что знаю.
       - Котлы здесь справные, топки удобные, на хорошем уровне, все нутро их видишь, кидай себе без натуги. А есть пароходы, где часть топок выше головы, а другие у самого пайола. В нижние кидаешь, не разгибаясь, как каторжник, а в верхние иначе, чем через плечо с разворотом и не забросишь. Но особо не радуйся, заштормит, и здесь не курорт. Ты как, не укачиваешься? - будто, между прочим, спросил он.
       - А кто не укачивается? - ответил я и, скорее почувствовал, чем увидел, как спина его дрогнула. - В качку хожу голодный, как волк, обязательно нужно что-то жевать, аппетит зверский.
       - Считай, тебе повезло, - примирительно и с облегчением вымолвил он. - Вот ты и за меня можешь жевать, а я, брат, с морем никак не могу подружиться. В шторм оно у меня все силы забирает. Голова-то не болит, но все внутренности пытаются выпрыгнуть, даже воду нутро не принимает.
       Он затушил окурок и только после этого выбросил его за борт, как делают старые моряки, развернулся и ушел в надстройку. Я хотел подняться на мостик, но вспомнил, что еще не помылся. Внезапно застучали цилиндры буксирной лебедки, наматывая буксир на барабан, и из темноты вырос высокий нос лихтера. Укорачивали длину буксира, значит подходили к крутому повороту, а может, и расходились со встречным судном. Из темноты выскочил боцман и, махнув рукой, зарычал:
       - Мотай отсюда, кочерыжка, нашел, где хмель выветривать. Головешку свою дурную береги, зимой пригодится шапку носить.
       Вступать в полемику с драконом я не стал, меня предупредили, что наш боцман был хоть и не такой, как на "Жан Жоресе", а под горячую руку можно было и подзатыльник заработать.
       Так началось мое плавание на морском буксире, которое продлится хотя и не долго, но оставит свой след в памяти. На склоне морской карьеры судьба приведет меня снова на борт буксира и многое, что увидел я на "Метростроевце", поможет не только сформировать хороший экипаж, но и довести специфическую работу по швартовке и буксировке до образцового уровня. И, работая после больших судов на буксирах, я ни одной минуты не испытывал чувства неполноценности или неловкости перед своими коллегами, стоящими на палубах крупнотоннажных судов. Заслуга в этом, думаю, капитана "Метростроевца", пришедшего на буксир после потери ноги при взрыве на мине морского судна уже в мирное время. Молодым капитанам, кичившимся своими большими судами, он любил повторять: - На плоту и баба поплывет, а вот на маленьком бревне только опытный сплавщик устоит. Чем судно меньше, тем в море хлопот больше, чем выше капитанский мостик, тем от моря дальше.
       Следующая вахта прошла уже спокойней. Туман в море, погода весьма неплохая для кочегаров. В густом тумане буксир с тяжелым в пять тысяч тонн лихтером разгонять разумный судоводитель не будет, а радиолокаторы в то время были такого уровня, что заметить в них судно можно было только в трех-двух милях. Огромную роль играло своевременное звуковое обнаружение туманного сигнала, по нему угадывались действия судна. На малых ходах в кочегарке буксира можно было не напрягаться, к нам приходили по очереди машинист и механик, выпить чайку и даже раскинуть картишки, сыграть в дурака, хотя за это можно было лишиться премии. Однако стармех во время тумана в машину не спускался, все знали, что на прежнем судне он чуть не погиб в машинном отделении при столкновении с другим судном именно в тумане. Когда же он пытался подглядывать в кочегарку с палубы через капы, вахта это сразу же определяло по падению воздушного подпора в помещении. Кочегар, делая вид, что не замечает стармеха, открывал топку и подавал воздух в поддувало. Происходил выброс дыма, который облаком вырывался наверх в капы, и вместе с ним улетали прочь страшные ругательства. Поэтому в тумане кочегары позволяли себе расслабиться, почесать языки. В такую погоду за вахту чистили только одну топку, что на давлении пара особо не сказывалось. Шлак здесь не нужно было вирать "разлукой", инжектор справлялся с этой работой блестяще, приходилось лишь следить за тем, чтобы не попадались большие куски. Переходы были короткими, не более трех суток, и котлы банили только один раз, с приходом в порт. "Голубятню", верхние паросборники, чистили раза два в месяц. Но все "сладости" этой профессии, включая радикулит, фурункулез, силикоз, ожоги слизистой оболочки глаз, рук и лодыжек ног имелись в наличии и заставляли не совсем опытных, таких как я, быть очень внимательными. Мозоли я набил не сразу, спасли рукавицы, ресниц лишился на все время пребывания на этом судне, не избежал ожогов от прикосновения к инструментам работы в топке, трубам, от кусочков горящего угля, попадающего в ботинки, которые всегда очень хотелось зашнуровать, чего делать было недопустимо.
      

    0x01 graphic

    Кочегар на "Метросроевце"

       В первом же рейсе на судне ликвидировали мои несколько длинные, по моде волосы, и до конца практики я щеголял с прической не то полубокс, не то "под горшок", при этом в районе лба "растительность" получила тенденцию к постепенному вырождению, сохранившуюся на всю жизнь. Воспаления легких, радикулита я избежал, для силикоза срок моего пребывания в этой профессии был слишком коротким, а вот фурункулез меня не миновал. Несколько его болезненных представителей появились на сгибах рук и ног, но по совету своих опытных товарищей я продолжал работать, превозмогая боль. Стармех пытался разукрасить меня зеленкой, но кочегары встали на дыбы, уверяя, что его способ устарел, а новейшие медицинские исследования и практика лечения показывают, что лучшим способом является употребления пива или пивных дрожжей в сочетании с "кустотерапией", так тогда называли секс. Пиво я не пил, пивных дрожжей не имелось, секс за границей был равносилен измене Родине, поэтому меня уже записали в обреченные, но за лечение внезапно взялся капитан. На полочках его каюты всегда стояли горшки с алоэ, который он использовал для лечения плохо заживающих на ногах язв от протеза. С заботливостью матери он после каждой вахты занимался моими фурункулами, чем помог избежать возможного пристрастия к пиву и растлевающего юную душу общения с портовыми жрицами любви. И хотя тогда я еще не определил окончательно, для кого храню свою целомудренность, чувство брезгливости при виде портовых невест пересиливало желание. Кроме того, в этом со мной был солидарен Петро, который не брал в рот спиртного и мечтал о чистой и светлой любви, которая, по его убеждению, непременно придет, если хочешь.
       На линии Калининград - Росток - Гданьск - Пайза, ныне Светлое, работали два буксира, которые обеспечивали перевозки зерновых, в основном пшеница и горох, в ГДР и угля из Польши в Пайзу, где находилась крупнейшая в области электростанция, работавшая на угле. Выгрузка в Ростоке занимала немного времени, но его было достаточно для того, чтобы побродить по городу, хотя называть так груду развалин в районе порта можно было лишь условно. Подобно Калининграду, авиация союзников разрушила все промышленные районы, и только часть городских окраин к тому времени удалось восстановить.
       Отношение жителей к нам было терпимым, но дружбы никто не предлагал. За порядком строго следили полиция и рабочие патрули, чувствовалась властная рука тайной полиции, представителей которых даже неопытный взгляд мог обнаружить во время прогулок. Но увольнение в Ростоке производилось редко, чаще всего им пользовались только для того, чтобы сделать закупки в специальном магазине для моряков. В то время весьма дефицитным было женское белье и ГДР, освоившая производство нейлона, производила его в большом количестве и хорошем ассортименте, также как и колготки - мечту любой молодой модницы. Наших денег хватало на два-три гарнитура, стоимость которых в Калининграде равнялась среднемесячной зарплате.
       Провоз товара в СССР не запрещался, а вот продажа его грозила попасть под статью о спекуляции, которая висела над моряками, как дамоклов меч. В Калининграде вопрос решался проще, в обмен на гарнитур и колготки вы могли получить практически все - услуги, товары в магазинах, билет на поезд или самолет. Можно было погулять в ресторане с шампанским, коньяком и икрой, которые тогда стоили не дороже молока и мяса, и провести ночь в объятиях женщины. Удивительно, но при высокой денежной стоимости этих товаров, ни один из моряков "Метростроевца" не занимался накоплением денежной массы с их помощью, для них они как бы не имели цены и расставались с ними легко и без сожаления. Стоимость зависела от настроения, на один гарнитур четыре человека могли весь вечер гулять в ресторане и выпить пивка в дешевой забегаловке, угостив всех желающих. За него можно было получить билет на самолет до Питера и доехать на такси вечером из города в порт, купить блок болгарских сигарет и хорошие кожаные ботинки.
       Стоянка в Калининграде нередко затягивалась до недели, и приобретенных вещей не хватало, поэтому широко распространенным было коллективные посещения развлечений, в ходе которых товар тратился более рационально. Это весьма способствовало укреплению дружеских связей в экипаже, ничто так не сближает людей, как единство интересов. Однако даже в такой беспутной жизни нужно было прилично одеваться, помогать родным и близким, копить деньги на отпуск, на проживание в период ожидания назначения на судно. За этим на судне следил капитан, которому пароходство перечисляло зарплату для выдачи экипажу.
       Капитан Федор Васильевич Козлов был человеком совершенно уникальным, и на этом я еще остановлюсь, но сразу же хочу сказать, что на деньги у него имелся особый взгляд, может, и не оригинальный, но отличный от его коллег. Выпросить у Козлова свои деньги без особых причин было невозможно, но счет он им вел очень скрупулезный, и ни одной копейки наших денег у него не пропадало. При этом не играло роли, кто вы и какую должность занимаете на судне, что старший механик, что матрос для него были равны. Деньги он выделял только на важные покупки, при этом, как правило, строго контролировал их расход. Не составил исключения и я, в первую зарплату капитан выдал деньги лишь для покупки одежды, поскольку мои светлые брюки и куртка годились лишь для жарких стран. В универмаге мы купили отличный бежевый костюм в клетку, а в комиссионном - габардиновый английский плащ, шотландский берет. Все решили, что в таком виде можно идти в "высший свет", и пришлось первый гарнитур потратить на стол в ресторане. Мы с Петро выпили по фужеру шампанского, чтобы не обижать компанию, и удалились еще до того, как за столом появились дамы. Было чуть за полдень, воскресенье, и я решил пригласить Петро к Анне, к которой собирался зайти и отблагодарить за оказанный уют. В кармане у меня лежали колготки, а в пакете с моей курсантской формой, в которой вышел в город, три плитки шоколада, купленного в Гданьске для Надежды. Я шел и не мог представить, как предложу Анне колготки, которые для меня были не менее интимным предметом женского туалета, чем белье. Все же решился поделиться с Петро, который убедил меня в том, что я глубоко заблуждаюсь и дарить колготки равносильно цветам. С некоторым сомнением с ним согласился.
       Вскоре мы с механиком, задрав вверх головы, стояли перед знакомой лестницей, гадая, дома она или нет. Я боялся еще, что там окажется Вовка, который по случаю воскресения может быть весел бесконечно и неправильно поймет наш визит, но все же решительно зашагали по лестнице. Идти бесшумно не удавалось, и мы еще не успели подняться на площадку, как дверь открылась и показалась курносая мордашка Надежды.
       - Мам, тут моряк пришел, расфуфыренный, как петух, и с ним еще один. Иди, посмотри.
       - Ну, раз пришли, зови, пусть заходят гости.
       Только тут я понял, что мы пришли в гости с пустыми руками. Кубарем скатился вниз, крикнув Петро, чтобы он заходил, а я сейчас куплю чего-нибудь в магазине, который видел за углом. На прилавках магазинчика было по тем временам довольно пусто, но нехитрый ассортимент тех лет обязательно включал шампанское, хорошую красную рыбу, крабы, икру. Не думая, как буду держать ответ за истраченную сумму перед капитаном, я набрал всего понемногу.
       Анна встретила меня в светлой блузке, черной праздничной юбке с янтарным ожерельем на шее. Лицо ее светилось радостью, и она казалась сегодня намного моложе. На этот раз стол был накрыт в комнате, швейная машинка перекочевала в угол. На столе на белой скатерти красовались красивые тарелки, стаканы в подстаканниках, знакомый чайник стоял посредине стола, а рядом с ним лежал пирог с капустой. Петро сидел, отхлебывая горячий чай, а рядом, глядя ему в рот, примостилась Надежда.
       - Господи, да зачем же так много, - запричитала смущенная Анна, а девочка с интересом начала перебирать банки. Петро знакомым кинжалом стал ловко их открывать, а я высыпал в тарелку печенье и конфеты.
       - Вот, Надежда, и у нас сегодня праздник, а ты говорила, что моряк больше не придет. Давайте выпьем за весну и за гостей.
       - Да нет, Анна, - перебил я ее.- Я предлагаю выпить за тех, кто приходит на помощь. За тебя и Надежду.
       Надежда перебралась ко мне поближе, а хозяйка стала заботливо подкладывать в тарелку куски моего любимого пирога с капустой. Однако скоро я заметил, что Анна все время смотрит на Петро, а из продолжения разговора стало ясно, что земляки не просто рады друг другу. Я позволил Надежде утащить меня на свою тахту, и мы, удобно устроившись, принялись слушать рассказ Анны.
       - В семье я была младшей из четырех дочерей. Отец сильно переживал отсутствие наследника, стал запивать и иногда поднимал на мать руку. Жили мы в Кобрине, где перед войной было много военных. В большой барской усадьбе был флигель, в который мы перебрались, после того как хозяин бежал в Польшу. Советские офицеры, расположившиеся в господском доме, иногда просили мать постирать белье, убрать комнаты, за мать заступались и однажды, после очередного рукоприкладства отца посадили в местную тюрьму для острастки. Две старшие сестры рано вышли замуж и уехали к мужьям, мы с Марией оставались при родителях. В 1941 мне исполнилось четырнадцать, а сестре шестнадцать. 22 июня отец сидел в камере, когда бомба попала в тюрьму. Тюрьма была небольшой, и погибли почти все, да и спасать заваленных было некому. Неделею позже мать застрелил немецкий офицер за то, что она прятала в подвале усадьбы трех раненных советских бойцов. Сестра отвела меня к тетке, а сама подалась в лес, она знала, где партизаны, среди которых был и ее парень, напарник по самодеятельности. У тетки имелось небольшое хозяйство, я помогала ухаживать за скотом и огородом, пока однажды не попала под облаву, в число женщин и девушек, отправляемых в Германию. Тетка выкупила меня у полицаев за самогон и отправила к родственнику, леснику в Беловежской пуще, которого считали колдуном за уменье лечить травами и заговорами. Целый год я прожила у него и многому научилась. Немцы в лес не совались, посылали только полицаев, которые нас не трогали, опасаясь мести партизан, но в конце сорок третьего началось большое наступление с танками и самолетами. У лесника нашли мази и настойки, окровавленные бинты в сарае. Били долго, прижигали кочергой, пока он не помер. Меня привязали к столбу в сарае, оставив до утра, но один солдат, чех по национальности, одел меня в шинель и валенки, провел огородами до леса. Партизан я нашла только на третий день, из-за немецкой шинели меня чуть не пристрелили. До прихода наших была в отряде медсестрой, а когда советские войска вошли в Кобрин, после проверки оказалась в госпитале артиллерийского полка. Начальник госпиталя - старик, плохо видел, но был очень хорошим доктором. Меня приставили к нему, и я обязана была ухаживать и за ним. Я долго не знала, что случилось с моей сестрой, пока не встретила ее парня. Он сказал, что она провалилась зимой под лед на переходе через реку и ее не нашли. Никого у меня в Кобрине к тому времени не осталось. В госпитале я познакомилась с одним капитаном, храбрым и красивым, защищавшим меня от приставания других. Выписываясь, он предложил мне отправиться с ним на передовую. Командовал он саперной частью, минировавшей передовую линию фронта на ответственных участках. В апреле 1945 недалеко от Берлина они попали в засаду. Утром мне передали его планшет и часть документов. Говорили, что он вывел немцев на минное поле вместо прохода и сам подорвался вместе с ними. После окончания войны меня послали в госпиталь в небольшой курортный городок недалеко от Варнемюнде, на побережье Балтийского моря, где я пробыла пять лет. Там я познакомилась с хорошим человеком старшиной катера Михаилом и после расформирования перебралась с ним сюда. У Миши за войну было пять ранений, на работу его принимать не хотели, пока не вмешался комендант города, после чего его послали на катер, который устанавливал огни и буи на канале. В 1952 году катер подорвался на морской мине, их собирали по кускам. От него осталась Надежда и никаких надежд на лучшее. Вот эту комнату нашел и отремонтировал Михаил, который называл ее капитанским мостиком. Он всю жизнь мечтал окончить училище и стать капитаном. Теперь мы с Надей не живем, а маемся, да разве мы одни. Хотела ехать на Родину, но и там одни головешки. Здесь хоть работа есть, да и к морю привыкла. Мы летом с Надеждой ближе к берегу перебираемся. Со службы отпускают, а в дачных поселках меня знают, работы хватает, то за детьми посмотреть, то помочь по хозяйству. Там теперь люди живут не простые, по нашим временам богатые, генералы, полковники. После походно-полевых условий они себя не прочь и господами почувствовать. А мне работа не в тягость, лишь бы не обижали.
       Быстро стемнело. Мы выдули два чайника за разговорами и стали собираться. Колготки жгли мне руки, но я не решился предложить их Анне. Выручил Петро, он отдал их Анне от нас и, сильно краснея, неожиданно для меня пригласил ее на танцы в дом культуры порта во время следующего нашего прихода.
       Во втором рейсе нам не везло с самого начала. Долго ожидали видимости в канале, туман стоял настолько плотный, что мы, стоя лагом у лихтера, не видели его бака и кормы. В конце концов, капитан с лоцманом уговорили диспетчера, и мы отошли, двигаясь по каналу черепашьим ходом. Не дошли до Балтийска, и нас застопорил диспетчер военно-морской базы, у Железной стенки мы простояли двое судок, пока капитан не поднял шум через ММФ. "Добро" на выход мы все же получили и, благополучно миновав ворота порта, при повороте на курс зацепили буксиром подходной буй. Около шести часов провозились, пока стрелами лихтера не подняли его мертвый якорь с буксирного троса. В основном этой операцией руководил шкипер лихтера "Аэгна" Уно Лиивранд, с которым мы в последствии хорошо узнаем друг друга, работая капитанами судов на одной линии. Естественно, что буй сбросили в координатах, отличающихся от объявленных в лоции. С приходом к капитану нагрянула большая делегация из начальников в погонах, но наш капитан вместе с Уно Лииврандом были не теми людьми, которых легко можно напугать золотом погон и многочисленными орденскими планками. Они с честью вышли победителями из этого морского сражения, слишком зыбкими были доказательства противной стороны. По этому поводу затяжной пир победителей закончился через неделю.
       На переходе в Росток сразу за Борнхольмом разыгрался жестокий шторм, и три дня мы болтались в дрейфе, рискуя оборвать буксирный трос. Но на этом беды не закончились. Как только стих ветер, опять навалился туман, в котором шведский паром прошел между нами и лихтером через буксирный конец. Пришлось заводить буксир заново и отрубить почти сто пятьдесят метров дорогого троса. В довершение всего мы посадили лихтер на мель, при этом я стоял на руле, а командовал судном старпом. Случай этот я запомнил на всю жизнь, хотя сам по себе он и не был серьезным, скорее носил курьезный характер, однако был для меня весьма поучительным.
       А дело обстояло так. Мы были уже подходили к входному каналу Ростока, но из-за отсутствия точного определения своего места шли по счислению, которое, естественно, после штормования и эпопеи с оборванным буксиром имело, скромно выражаясь, некоторые погрешности. Радар был бессилен, берега низкие, буи мелкие и тогда еще не имели радиолокационных отражателей. Видимость в тумане - не более ста метров, эхолот уже давно показывал глубины района начала канала, но характерных перепадов глубин не было. Я стоял на руле, мы двигались самым малым ходом, и все судоводители, за исключением капитана, с обоих крыльев мостика пытались первыми увидеть заветный буй. Судно хорошо слушалось руля, и у меня была возможность одновременно наблюдать за штурманами. Человеку всегда свойственно верить в желаемое, а у моряков, особенно молодых, имеется еще и особенность верить, что именно он первым обнаружит то, что ищут или ждут другие. Поэтому и третий и второй штурман уже не в первый раз утверждали, что наконец-то видят буй, принимая желательное за действительное. Признаться честно, я не раз был согласен с ними, но более опытный старпом лишь в очередной раз награждал наблюдателей насмешливыми эпитетами, в пелене тумана буй не проявлялся. В этом напряженном соревновании все, не исключая и меня, перестали обращать внимание на обстановку вокруг, сосредоточив внимание на границе поверхности моря и полосы тумана, считая, что мы находимся значительно мористее. В какой-то момент я ощутил, что судно стало хуже слушаться руля, как будто лихтер заупрямился и стал тормозить движение. Начал внимательнее следить за картушкой компаса и не заметил, как в рубку вошел капитан и встал рядом со мной.
       - Что, назад тянет? - тихо спросил он, чтобы не слышали остальные.
       - Да вот только началось, до этого все нормально было - так же тихо ответил я.
       - А ну-ка, дай мне руль, а сам тихо выйди на крыло. Вот возьми, - он протянул мне окурок папиросы, - брось на воду, и посмотри, плывем мы или стоим? Да внимание не привлекай, пусть эти морякаки еще побольше буев насчитают.
       Я сделал все, как было велено, и без окурка было видно, что вода вдоль борта движется очень незначительно, это означало: мы стоим на месте. Так же, не привлекая внимания, вернулся в рубку.
       - Стоим? - спросил капитан. Я кивнул головой в знак согласия. Тут раздался громкий голос старпома:
       - Ну, вот он, наконец. Слева тридцать. Рулевой, руль десять градусов лево, начинаем помалу поворот. Докладывать через каждые десять градусов.
       - Отвечай, я руль уже положил, - тихо сказал капитан и стал мне за спину.
       - Двести восемьдесят пять..., двести семьдесят пять, - начал я отсчет. Судно понемногу шло влево, это означало, что оно на плаву.
       - У нас осадка меньше на два с половиной метра, а лихтер-то уже давно сидит, - пояснил мне капитан, ехидно улыбаясь.
       - Двести двадцать пять... сто девяносто пять, - продолжал докладывать я.
       Старпом перебежал через рубку на правый борт, даже не заметив капитана.
       - Вот черт, должен же уже по носу быть, куда он делся? - возмущенно произнес он и крикнул стоящим на палубе, - вы там, на левом борту, смотрите, буй должен быть где-то под носом.
       - Окуляры протри, чиф. Нет его там, и не будет. Ты на воду глянь, Колумб, - громко и ехидно сказал капитан.- Лучше скажи-ка мне, что у нас почти на траверзе виднеется. Уж не потерял ли ты свой прицеп? Не узнаешь? Я и отсюда вижу, как толстопузый чухонец от злости вот-вот лопнет. Он-то давно понял, что мы его на песочек покурить посадили. А до буя, я думаю, миль шесть не дошли, на этой банке мы уже не раз устраивались, на ней как раз те шесть тридцать, что у нашей кастрюли на веревке в полном грузу.
       В этот момент, словно по заказу, показалось солнце, и туман поплыл к берегу. Лихтер стал хорошо виден, он действительно стоял носом по прежнему курсу, а буксир от него уходил почти под девяносто градусов влево. На баке, размахивая руками и что-то крича, носился кругами полный шкипер в полушубке, указывал себе под ноги и смешно приседал, показывая, что его судно сидит на мели. Тем временем туман отступил еще дальше, и буй стал хорошо виден. Он действительно был в пяти-шести милях, справа градусов тридцать. Сконфуженные штурмана ожидали разноса от капитана, который любил и умел делать это, как никто другой, но его не последовало.
       - Поставил ты, чиф, сам себе клизму и теперь стирай штанишки. Сам посадил, сам и снимай, а я выслушивать издевательств по этому поводу от ехидного чухонца не желаю. Даю тебе три часа на все, не сделаешь, поставлю в позу кухарки и заставлю стармеха сделать с тобой то, что делал наш деревенский пастух с девками.
       Но чиф последних слов уже не слышал, он стоял рядом с боцманом у лебедки, объясняя ему дальнейший план действий.
       - Вот так, будущий капитан,- обратился ко мне капитан уже совершенно спокойно. В тумане и без будуна черт знает, что увидеть можешь, если думать не будешь. Мало зенками хлопать, нужно, прежде всего, думать, анализировать. Знаешь, как говорят водители: Не уверен - не обгоняй. А у нас, не уверен - не суйся. Лучше постой, подожди. На нашей дороге все хреновое обычно под водой. Коровьи лепешки сверху лежат, и то легко вляпаться, если торопишься. Подождал бы чиф немного и увидел бы, где суда из порта выходят. А на банку-то он сдуру наехал. По радару видно, что все суда мористее проходят. А кто здесь в основном плавает? Фрицы. У них радары не то, что наше шайзе. Они, небось, на экране не только немецкий, но и датский берег видят. Ты вот скажи мне, вам там, в академии не говорили, когда у нас настоящие морские приборы появятся, и долго ли мы будем, как при Петре первом плавать по магнитному компасу да по часам типа кукушка? Весь запад уже на УКВ работает, а мы все на передатчике Попова пиликаем.
       Он с досадой плюнул себе под ноги, что с ним редко бывало, и постучал трубкой коротковолновой станции "Урожай", от которой толку не было из-за отсутствия международных частот.
       - Мы уже РЛС "Донец" и "Дон" изучали, - произнес я робко.- Вероятно, скоро и на судах будут. У военных уже есть.
       - У военных все есть, да только все это под большим секретом. А нам, пора бы тебе уже знать, даже маленьких не доверяют, ненадежный мы элемент.
       Он развернулся на здоровой ноге и выставил вперед протез.
       - Ногу свою я через этот секрет в море оставил. Они засекретили, где мины поставили, а меня заставили через этот район плыть. Секрет штука опасная, за него не только ноги, можно и жизни лишиться. Помни об этом. Для важности он погрозил мне пальцем и ушел в каюту.
       Лихтер сняли с мели легко, но на этом наши беды не прекратились. Когда ошвартовались к причалу, узнали, что элеватор будет ремонтироваться не менее недели. Нас ждало распоряжение оставить лихтер и идти в Гданьск, где уже загруженным стоял "Лихтер 5", который был закреплен за другим буксиром. Это означало, что мы переходим на челночный метод и будем двумя буксирами обслуживать три, а может и четыре лихтера. Приводим из Калининграда в Росток один - бросаем его и бежим в Польшу, где уже стоит другой погруженный, и тянем его в Пайзу. Оттуда бежим в Росток, берем выгруженный и тащим в Польшу под погрузку. И так, без остановки, машины крутимся, пока что-нибудь у нас не сломается. Прощай, вольная жизнь, калининградские невесты и вроде бы заслуженный отдых после рейса. Правда, имелась и положительная сторона, непрерывный валютный заработок налицо, но материальные ценности тогда уступали в цене духовным и, по мнению многих, потеря привычного отдыха в порту была невосполнимой.
       Но убежать с судна в море невозможно, и все решили посмотреть, что из этого выйдет. "Лихтер 5" нас ждал не до конца загруженным, требовалась штивка груза, которую экипаж лихтера выполнял обычно с помощью экипажа буксира. Эта работа выполнялась с удовольствием, за нее платили неплохие деньги. Вернее не деньги, а чеки, на которые в спец магазине - "Балтоне", можно было купить товары польского производства и любое спиртное, включая шотландский виски. Но русские моряки предпочитали брать чистый спирт, из которого с помощью кофе и соков можно изготовить любой коньяк, виски и ликер, согласно наклейке на бутылке. В пустых иностранных бутылках недостатка не ощущалось, и после посещения "Балтоны" в каютах появлялись самодельные французские коньяки, шотландский виски и голландские ликеры. Так, еще задолго до перестройки, моряки овладели секретом производства паленого спиртного, которое с успехом употребляли представители портовых властей, таможенники, пограничники. Не гнушались им представители проверяющих и надзирающих органов, и только значительно позже, с появлением системы инвалютных магазинов, они перешли на оригинальные напитки. На каждом судне, как правило, имелись свои признанные мастера переработки спирта, и среди них было немало талантливых "виноделов", продукция которых отличалась высоким качеством. Для ее изготовления использовались всевозможные натуральные настойки на травах, что значительно облегчало работу желудочного тракта и смягчало похмелье.
       На "Метростроевце" таким специалистом был стармех, человек с тонким обонянием и болезненными желудком и печенью. Сам он эти напитки практически не пил, но любил дегустировать и с удовольствием готовил для других. Запах спирта в его каюте присутствовал постоянно, и молодые таможенники по этой причине всегда пытались обнаружить контрабандное спиртное, но терпели фиаско. Опытные же представители таможни с удовольствие задерживались в каюте стармеха по другой причине и проверяли ее последней всем нарядом. Удовлетворенные досмотром, они покидали каюту каждый раз с блестящими глазами, не совсем твердо стоя на ногах и дымя "Кэмелом" или "Честерфильдом".
       Моряки, вроде меня, не покупавшие спирт и сигареты, набирали шоколад, конфеты и отрезы вискозной материи под название "дуб". Вид у материала был приличный и во многих случаях выгодно отличался от отечественного, но качество его уступало значительно, что компенсировалось ценой. В Калининграде он тоже имел свою цену и пользовался спросом. Как тут было не вспомнить одесситов? Конечно размах иной, но принцип тот же. Находились люди, которые осуждали моряков, но как бы там ни было, это служило источником сравнительно безбедного существования мореходов целого поколения. Нелегкий труд их почему-то оплачивался, вопреки принятой во всем мире практике, значительно ниже, чем труд шахтеров, летчиков, геологов. Но даже при такой системе, если не нарушать таможенные правила, на квартиру и машину приходилось копить деньги не один десяток лет. Впрочем, тогда я об этом особо не задумывался.
       Оставив лихтер в Пайзе, мы зашли в Калининград, где пополнили запасы воды, продуктов. В угле не нуждались, при погрузке лихтера крановщики щедро кидали нам в бункер два-три грейфера. В нашем распоряжении оставались целые сутки и хотя очередь нести вахту была не моя, трудно было отказать сексуально озабоченным, остался на вахте. Петро, несколько смущаясь, сообщил, что обязан выполнить данное Анне обещание, и тщательно выбритый, благоухая одеколоном, тоже исчез до отхода.
       На отход, как ни странно, все явились вовремя, только Аркадия пришлось искать по всему элеватору, где он пользовался авторитетом у многочисленных женщин за щедрость и любвеобильность. В конце концов, принесли и его. Ради наступившего Первомая, Аркашу великодушно простили, только капитан объявил, что отныне Павлову сход на берег в Калининграде запрещен до особого распоряжения. Я думаю, что это было сделано им в благородных целях. За сутки Аркадий успел, не выходя из порта, спустить все, включая купленные ему ранее габардиновый плащ и модный пиджак.
       На этот раз мы добежали до Ростока быстро, по хорошей погоде и без приключений. Весь рейс Петро рассказывал мне о достоинствах Анны, с которой его видели несколько наших из экипажа и остались при едином мнении, что чувиха - люкс. Во мне заиграла что-то вроде ревности, но скорее просто зависть. Анна была значительно старше меня, и я к ней испытывал уважение, хотя, чего грешить, у нее были очень красивые глаза, высокая грудь и стройные ноги.
       В Ростоке мы простояли три дня и приняли участие в первомайской демонстрации. Всё, как у нас, только странно было слышать на немецком языке имя Ленина, Сталина и резкое приветствие "Зиг". Демонстрация было многочисленной, празднично одетые люди несли много цветов. Союз Свободной немецкой молодежи города пригласил нас на свой спортивный праздник. Вместе с экипажами наших судов, стоящих в Ростоке и Варнемюнде, нас повезли в пригород, где ранее жили эсесовские бонзы, и мы любовались цветением японской сакуры, которую посадили в честь заключения тройственного союза Германия - Италия - Япония. Пожалуй, на земле только цветение бугенвилеи да белой акации может сравниться с ней, но цветение сакуры более романтично и нежно.
       В то время в ГДР еще существовал режим строгой экономии, и застолье не практиковалось, что в полной мере мы компенсировали на судне. Вряд ли кому в то время пришло бы в голову осуждать нас за это, болью войны и радостью Победы были еще полны наши души и сердца. В гости к капитану пришли несколько его немецких знакомых, которые вместе с нами сидели за столом. Несмотря на то, что они были во время войны на той же стороне фронта, что и наши отцы, они еще не отвыкли стыдиться за свой народ. Через семнадцать лет я вновь буду стоять на ремонте в Ростоке и с удивлением обнаружу, что многие окна в день рождения Гитлера светятся до утра, а стыд в глазах многих немцев уже исчезнет, сменившись недовольством пребыванием советских войск на территории ГДР.
       На борту в этом рейсе был курсант-практикант, который должен был заменить меня в кочегарке. С первых дней он проходил обучение, а я по распоряжению капитана занимался корректурой карт и нес вахту на мостике, особое внимание, уделяя работе с буксирным тросом и управлению буксирной лебедкой.
       На стоянке я был свободен, но вместе с Петро к Анне не пошел. По тому, как он в рейсе говорил только о ней, я понял, что он влюбился и кажется очень серьезно, мешать ему не хотелось. Два дня я бродил по городу, открыв для себя еще очень много нового, накупил массу книжек о Калининграде, тайнах его подземных заводов и аэродромов, каналов и замков, но дом Анны обходил стороной, все же мне было обидно, что меня туда уже не приглашали. При отходе мы увиделись с Петро, который удивленно спросил меня, почему я не пришел, и сказал, что Анна и особенно Надежда меня очень ждали. Меня обидело, что имя Надежда он, словно намекая мне, произнес с ударением.
       За эти дни капитан предстал передо мной совершенно в ином свете. На судне, да и в Калининграде, в порту его считали человеком жестким, грубым и невыносимым. Отчаянный матершинник, но с юмором, он мог выругаться в присутствии женщин, к которым относился, на первый взгляд, без должного уважения, однако во время последней стоянки я убедился, что это не так. Капитан пригласил меня пойти в гости к своим знакомым. Я, разумеется, согласился, думая, что мы идем в семью его друга или коллеги. Когда двери гостеприимно распахнулись, увидел среди встречающих только женщин, примерно того же возраста, что капитан. Приветствовали они его шумно, с неподдельной радостью, из чего можно было заключить, что их связывает долгая и тесная дружба. Две женщины, похожие друг на друга, как две капли воды, были хозяйками дома. Оказалось, со всеми присутствующими капитана связывала не только дружба в трудные годы войны, некоторым из них он был обязан жизнью. Одной из таких оказалась бывшим начальником госпиталя, в котором неоднократно побывал капитан.
       - Вот смотри юноша, - сказал он мне с гордостью. - Этот человек дважды возвращал меня с того света. Она для меня больше, чем дева Мария для папы римского. До последних своих дней я не перестану благодарить ее.
       Маша, так звали женщину, махнула рукой. - Не слушайте этого старого краба. Я тут ни причем. Это он у нас такой живучий. Уже и не помню, сколько раз зашивала его. Ну, думаю все, допрыгался наш морской козлик, а полгода пройдет, опять его ко мне везут. Был он не то, чтобы дурной, а уж больно лихой и первым лез туда, куда не надо.
       - Это ты, Маша, зря говоришь. Молодой человек еще черт знает, что подумает, а я ведь сама святость.
       - Ну, насчет святого, это ты загнул, но охальником никогда не был, а безрассудство в тебе било через край, разве не так? Кто у немцев в Виндаве катер увел из-под носа? Кто английский эсминец у Рюгена атаковал? А кто в сорок втором два месяца по Кенигсбергу в мундире эсэсовского подводника шастал?
       - Ну, ладно, ладно. Ты сейчас всю мою биографию расскажешь. Сегодня речь о тебе и твоих подругах. Я вот с опозданием не по своей вине пришел поздравить вас, моих боевых подруг с днем Победы, поговорить за жизнь, как говорят в Одессе, в которой прошло мое счастливое детство.
       Последние слова были для меня неожиданными, на судне никто ни разу об этом не обмолвился. В тот вечер из воспоминаний присутствующих я узнал о капитане очень много нового. Двое из присутствующих женщин были в годы войны военными врачами, несколько - медсестрами, а двое скромных и молчаливых - офицерами разведки. Одна из них по имени Лиза все годы войны оставалась в этом городе. Через нее и передавал сведения капитан, когда в сорок втором "шастал" по Кенигсбергу. А еще узнал, что наш капитан начал войну в морской пехоте, командиром катера, проводившим операции в тылу врага. К тому времени старший помощник одного из судов, он уже отлично знал всю Балтику и был призван в морскую разведку благодаря отличному знанию немецкого языка, который хорошо выучил еще в детстве от матери, и общения с немецкими колонистами, проживающими в Одессе. Первый раз попал в госпиталь при прямом попадании в катер. Когда его привезли к Марии, она боялась, по ее словам, что с ним не все части его тела.
       - Самая главная была на месте, - уточнил капитан.
       - Самую главную пришлось немного реставрировать во второй раз, когда ты наступил на мину.
       - Не я, ей богу, не я. Наступил идущий сзади радист. У него, бедняги, все время очки запотевали. Радиостанция с аккумулятором тяжелая была, потел он с непривычки.
       - Не перебивай, а то забуду, что было в третий раз.
       - В третий раз он тебе маленький снарядик неразорвавшийся приволок, пардон, в заднице, - сказала ее сестра.
       - Не я принес, меня принесли. Ты сама пробовала с таким подарочком идти? Страшно все же, честно говорю.
       - Да, по твоему виду тогда это было заметно.
       - А я и не скрываю. Больше всего боялся пукнуть. Мы тогда неделю по тылам гуляли и в первый раз на немецкую кухню набрели. Повар их, как специально к этому случаю, приготовил гороховый суп и эрбсебрай, кашку, значит, такую же. Можешь себе представить, как я вытерпел.
       - Ты лучше представь, как я вытерпела, пока этот снаряд у тебя вырезала. Противогаз, правда, не надевала, а вот уши заткнула. А ты меня даже не поблагодарил, как всегда сбежал раньше времени.
       - Так я же знал, что к тебе вернусь. Мне без тебя никак не обойтись, - капитан нежно обнял и поцеловал ее в щеку.
       - Вот так, как всегда: целовал меня, а женился на Розе. Я из-за него таким знатным женихам отказала. А он мне оставил только поцелуи да обещания.
       Капитан искренне возмутился: - Я жениться никому не обещал, а обещание вернуться выполнял и выполняю. Вот, видишь, я опять с вами. Куда ж мне без вас. Жизнь моя из трех частей состоит. Первая - детство - беззаботное, счастливое, полное солнца, моря. Вторая - война. Время жестокое, но настоящее, с настоящими делами, с настоящими друзьями. Мне кажется, что был рожден для этого настоящего мужского дела. Я бы, пожалуй, на всю оставшуюся жизнь военным остался, да меня никто и не спросил после войны, чего хочу. Я ведь на войне по призванию был, не по должности. Вот теперь, в третьей жизни, я как буй болтаюсь, вроде бы и при деле, а скучно и без толку. Ногу потерял, черт с ним, это плата за войну. А вот за что остальное? Сама знаешь, Маша, детей так и нет, говорят, господь не дал. Дома хуже. В море хоть не один, на судне всегда кто-то рядом есть и как на фронте готовы друг за друга постоять. Вот взять хотя бы этого пацана. Я бы такого сына иметь хотел. Он войну помнит и никогда не забудет, она у него в многодетном роду, считай, всех забрала, оставив продолжателем рода. Ему в жизни, как нам на фронте, по пустякам разменивать нельзя. И путь он выбрал, я вам скажу, не легкий. Он это со временем поймет и думаю, не отступит.
       Я не ожидал похвалы и покраснел.
       - Не красней, как красная девка, - продолжал капитан.- Краснеть человек должен только от стыда, а тебе пока краснеть не за что. Уж если тебя мои мужики приняли, значить есть, за что уважать.
       - Это ты его сам в краску ввел да еще в женской компании. Все придет в свое время. Я вот думаю, им легче тоже не будет. На их долю достанется своих войн, это мы сейчас расслабились и думаем, что войны закончились. Нет, не закончились, нам того только хочется. Десять лет с небольшим прошло, а мы уже забываем главный ужас войны - смерть человека. Вот говорят о доблести, о геройстве, о победах. А ради чего мы побеждали? Ради жизни. Жизнь человека священна. Что-то не вижу я святого к ней отношения. За пять лет положили более двадцати миллионов и сделали атомную бомбу, которая одна может отправить на тот свет миллион невинных. И ради этой цели затратили столько денег, что не хватает на инвалидов прошлой войны. Да лучше бы потратили деньги на борьбу с болезнями, на жилье, на детей, на будущее, наконец. Вон Света вытащила из-под обстрела не одну сотню раненых, а живет в бывшей немецкой конюшне. Двойняшек своих потеряла, потому что в роддоме холодно и не было денег на пенициллин. Таня, военная хирургическая сестра высшей квалификации, вынуждена таскать кирпичи и жить в общежитии вместе с шабашниками, чтобы ее только поставили в очередь на квартиру. Кто остался жить в Калининграде? Те, у кого ничего и никого не осталось. И едут сюда такие же. А что делается для них? Ничего. По требованию международной общественности и тех, кто разрушил город до основания, пленных немцев по домам отпустили, а мы теперь за них пупок должны рвать. Я бы, пока город заново не отстроили, ни за что бы не отпустила. Если уж решили, что эта земля наша, значит о ней и о людях, которые здесь живут заботиться надо. Сейчас здесь просто база военных, казарма, да и на ту смотрят, как на временную. А у меня времени не остается, и я хочу пожить в настоящем доме, где все счастливы, с детьми и внуками. У нас получилось на семь баб только у одной дети, хотя мужиков у каждой было не сосчитать. Это второе и не менее страшное лицо войны. Вот он моряком станет, встретит свою любовь, женится, а где жить будет? Где его дом, какой был у его деда? Ты видел, в каких домах здесь немцы жили. Мой знакомый генерал занимает двухэтажный особняк, в котором жил хирург, такой же, как я. Рядом в доме железнодорожного машиниста живет полковник, отсидевший всю войну в тылу. Что ты можешь сказать своему моряку? Разве хватит у него денег хотя бы на небольшой дом или приличную квартиру? За что мы воевали, я теперь уже и не знаю. Все гордятся нашими победами, а мне стыдно за наши беды. Стыдно за то, что уйдем мы, так и не дав нашим детям ничего, кроме надежды. А надеждой долго сыт не будешь. Я с восемнадцатого года живу с надеждой на хорошую жизнь. Наши дети так долго ждать не будут, дай бог, чтобы не забыли о наших победах, а уж гордиться они ими вряд ли станут, если хорошей жизни так и не будет.
       - Что-то ты, Машенька, сегодня не в духе, такие страсти наговорила, что за такое, гляди, визу мне завяжут. Чем же молодые хуже нас? Они нашей крови и детей своих воспитают не хуже. Дети должны быть лучше, иначе природой не предусмотрено. А ты, наш доктор, наверное, устала. Отправить тебя надо в санаторий к солнышку. - Капитан так тепло смотрел на Машу, что просто не верилось, что он на это способен.
       - Не знаю, Миша, - грустно ответили она. - Устала не то слово. В больницах все валится, лекарств новых нет. Устала я за жизнь человека воевать, как во фронтовой палатке. Почитала я твой немецкий журнал о новых больницах, про искусственные сердце, легкие, почки, и стало мне понятно, что нет у меня права так же, как раньше, резать человека, не имея возможности сделать это без особого риска. Я хоть и военный хирург, но понимаю, что дальше так нельзя. Написала об этом письмо в обком, а мне выговор влепили. Завотделом по медицине, извини, сопляк лет тридцати пяти, обозвал меня космополиткой и дошел до того, что обещал поинтересоваться, как это я заработала, так и сказал - ЗАРАБОТАЛА звание полковника медицинской службы. Хотела я ответить ему, что в постели его папаши, шишки московской, да ведь не поймет. Плюнула, послала его подальше и ушла. Брошу я, наверное, все, Мишенька. Уеду в свой Питер, хотя никого и ничего у меня там не осталось. Отец с матерью в братской могиле лежат, здесь меня работа да Лиза держат. В Питере легче будет добиться жилья, мы ведь все же коренные ленинградцы, да и не везде же такие заведуют нашим отделом. Нам с Лизой много не надо. А еще, Миша, надоело мне выслушивать хамство от своих начальников и подлые намеки на одиночество по причине оставленной на войне любви в звании полевой походной жены. Безо всякого стеснения шепчутся розовощекие лейтенантики как бабы. Им и наш возраст не помеха, готовы лечь в постель, как будто мы об этом только и мечтаем. Знаешь, Миша, если бы меня спросили, какой я памятник хотела поставить об этой войне, я бы ответила, не задумываясь - тем женщинам, которые даже на войне любили. Это женщина в военной форме с умирающим на ее коленях военным, а на пьедестале надпись - Любовь сильнее войн.
       Вечер среди этих людей прошел интересно, но с легкой грустью. Для меня не было открытием, что многие ждали от Победы слишком многого, порою несбыточного. Но впервые я был среди женщин, у которых война отняла самое главное - быть любимой, иметь семью и детей, и уверен, что все они были достойны самого лучшего. Услышав, страшное и оскорбительное слово ППЖ, я всегда возмущался цинизму людей, которые позволяли себе клеймить этим словом всех женщин, любивших на войне. И теперь, когда улицы городов заполнены женщинами древнейшей профессии, понимаю возмущение тех, кто отдавал на войне свою любовь людям, идущим на смерть, ничего не требуя взамен.
       Как и водится среди фронтовиков, много пели, заставляя меня аккомпанировать на гитаре, Света неплохо играла на аккордеоне. Пели женщины слаженно, но больше всех старался капитан, и пел неожиданно для меня прекрасно, подражая Леониду Утесову. Когда я похвалил пение, Маша неожиданно сказала мне:
       - На фронте, как ни странно, мы пели много. Раненые очень любили слушать девчат, да и сами пели. В наших русских песнях ведь есть всё - радость, отчаянье, надежда, грусть и боль. На фронте это чувствуешь острее и без песни не обойтись. Теперь поем редко, по праздникам, а их не так много у нас остаётся.
       Провожали они нас почти до самого порта. Капитан прошел весь путь легко, словно и без протеза, и лишь когда мы подошли к судну, на лице его читалась боль.
       На судне было тихо, только кашель стармеха, отчаянного курильщика доносился из раскрытых дверей его каюты.
       - Ждет, чертова кукла, - сказал капитан. - Обиделся, что не взяли его с собой, да не любят его девчата, пристает он к ним со своими болячками и просьбами полечить. Они говорят, что он здоровее нас всех, но его не убедишь. А знаешь что, пригласи его в мою каюту и сам приходи, если спать не собираешься. Поболтаем перед твоим последним рейсом.
       Отказаться, я не смел и, скинув плащ, надев мягкие туфли, постучался в двери каюты. Стармех уже распоряжался за столом, выставляя посуду на пред диванный столик. Хмурый вид его, по мере увеличения предметов на столе, сменялся озабоченностью, которая свойственна людям, делающим застолье с желанием и обстоятельно. Открыв дверцу бара, он долго выбирал спиртное и, не спрашивая согласия капитана, поставил на столик бутылку польской "Зубровки". Капитан внимательно следил за его действиями.
       - Ты учти, что студент горькую не пьет, достань для него "Шерри-Бренди", то легкое, которым своих элеваторных дам угощаешь - в голосе капитана вновь появился язвительный тон, без которого они со стармехом не могли обходиться при любых обстоятельствах.
       - Вот поэтому из него настоящего кочегара и не получится, - пробурчал стармех. - А Ваше высочайшее повеление выполнить не могу, потому что ваши знакомые с управления порта все еще вчера выкушали.
       - А ты поройся в запасах, открой свою янтарную комнату, нечего сундучить. Спиртные напитки в большом количестве разрушают психику и смертельно опасны даже для таких, как ты, подорвавших здоровье в ударном труде. Осчастливь молодую смену рюмкой с благословением на долгий путь в море.
       - Благословлять его ты должен, ведь таким, как он, нас менять придется. Они теперь шустрые, лет пять - и уже на мосту, а меня и еще раньше сменят. С моим образованием уже ходу нет, - с грустью произнес стармех.
       - А ты учись, - возразил капитан, выходя из спальни.
       - Ты что, перепил сегодня? Куда мне учиться. Я ж из кочегаров вышел, у меня за кормой четыре класса и полсотни кочегарок. На курсах повышения квалификации едва на механика - паровика экзамен сдал, да и то, как фронтовика пожалели. Это тебе - курс на карте проложил, курс снял и командуй. У тебя весь твой горизонт всего триста шестьдесят градусов, а ты знаешь, что такое термодинамика? Там градусов тысячи и формулы все с нерусскими буквами. Латынь, а я их ни одной запомнить не могу. Хрен их там разберет, где сигмы, а где зеты.
       - Да ты и в русском алфавите в основном буквами Ха, Пи, и Е пользуешься, а в градусах больше 96-ти не нуждаешься. Зачем тебе на механика учиться, иди на ветеринара или зоотехника, уж больно ты лечить всех любишь. Вот и будешь возиться со зверюшками, молочко попивать, девок колхозных щупать. Впрочем, для девок тебе нужно еще гинекологию изучать, но для этого высшая математика не нужна. Там термодинамика другая.
       - Да что ты, пират одноногий, пристал ко мне, со своими девками. Вот приедет твоя драгоценная, я ей скажу, как ты тут по старым явкам шляешься. Она тебя быстро причешет.
       Стармех сегодня больше не имел желания рассуждать на эту тему. Он посмотрел на меня, сбегал в свою каюту и принес неполную бутылку "Шерри" и плитку шоколада. Они выпили по стаканчику, в каюте капитана другой посуды для водки не признавали. Стармех внимательно посмотрел на капитана:
       - Ты чего меня пригласил? Хочешь, чтобы с молодым заключительный инструктаж провел, так я ему уже все сказал, а он меня правильно понял. Теперь ему по твоей части инструктаж нужней, он уже, дай бог, больше не спустится в нашу преисподнюю. Как никак он штурман, и что ему положено по нашей части он получил, а больше ему не пригодится, сам говоришь, что завтра пароходы на слом пойдут. Что касается характеристики, то ты отметь, что в машине он свой, по его годам башковитый и шустрый. И по бабам не то, что ты, не шляется, и в пьянстве не замечен. Особо не расписывай, аванс ему давать рано и ни к чему. Вот закончит свою академию, тогда и видно станет, чего стоит, а пока пацан он еще, не то, что друг его Аркадий. Тот далеко пойдет, но никуда не дойдет, слишком заносит его под звон стаканчика, хотя уже мужик вроде зрелый. Помечен он зеленым змием, беда рядом с ним все время вертится, и от нее ему не убежать.
       - Это ты, верно сказал про Аркадия. Жалко мне парня, моряк из него от бога, но без гирокомпаса он в голове. В ушах звон рюмки не проходит, а главное, держать его бесполезно. Он без водки, что рыба без воды. А ведь талантлив шельмец, за собой, кого хочешь, уведет.
       Капитану, видимо, действительно было жаль Аркадия, он неоднократно пытался удержать его на судне, но каждый раз тот находил возможность напиться, не сходя с борта.
       - А на тебя он плюет, я слышал, как ты его просил вести себя прилично, - сказал стармех и продолжил, обращаясь ко мне: - Ты ведь вроде старшина роты, старший над ним, а он тебя не слушает. Не уважает, значит, а ты терпишь.
       Мне пришлось подумать, прежде чем ответить.
       - А что его держать? Он старше меня по возрасту, да и в судовой роли я не старшина роты, и здесь не училище. Там у меня с ним проблемы нет, а здесь он сам себе хозяин. Он так захотел, вот и попробовал. Сейчас говорить с ним бесполезно, вернемся в Таллин, просохнет, там с ним и поговорю.
       - Это ты хочешь сказать, что мы его держать должны, и он по нашей вине не просыхает? - возмутился капитан.
       - Да нет. Никто с ним нянчиться не должен. Если сам не поймет, все равно толку не будет. Как женился, совсем ладу с ним нет. Он у нас единственный семейный, может это и хорошо, глядя на него, желающих завести семью, больше нет. Была надежда на жену, да она любит его без ума, все прощает.
       - Не понимает, как и многие жены. - Капитан вздохнул и продолжал с сожалением: - Так уж повелось, что от пьянства прежде всего женам и достается, но любящее сердце все прощает. Любящая жена моряка все равно ждать будет, и он это уже знает. Знаешь, что он мне сказал? Моя Галина меня никогда, мол, не ругает, а только жалеет. Мы с ней одни на свете и сама судьба нас свела, и никто нас не разлучит. Потому и пью, что ее рядом нет, у меня без нее душа горит. Его слова.
       - Трубы у него горят, - прервал стармех. - А когда сажа в трубе горит, ее ни одной жидкостью не загасишь, пока вся не выгорит. Так что сгорит ваш Аркаша довольно скоро, нутро у него, как у всех, не из огнеупорной глины. Долго не выдержит.
       Я и сам знал, что добром мой товарищ не кончит, потому что в нетрезвом виде он совсем без тормозов, но почему именно сегодня капитан завел про него разговор, мне было непонятно. Спросить напрямую неприлично, и я решил подождать, когда он сам скажет мне об этом. Между тем капитан со стармехом выпили еще по стаканчику и налили по третьему. Выпив, поставили пустые стаканчики на стол кверху дном, что могло означать - на сегодня на этом становятся.
       - Вот что я тебе предлагаю, - обратился ко мне капитан. - Мы тут подумали и решили так. Ты в следующий приход списываешься и едешь в училище. Я выдаю тебе его зарплату вместе с копиями ведомостей, в которых Аркадий расписывался. В училище тебе будет видно, что с ними делать, отдать командиру роты или сам будешь ему выдавать понемногу. Аркадий сделает еще один рейс, с тобой я его не отпущу, чтобы вы не поссорились. Деньги он будет у тебя просить обязательно, а я уверен, что ты их ему не отдашь. К его приезду пусть жена приезжает в Таллин, ей все и отдадите.
       Теперь стало понятно, что они задумали. Впрочем, для меня это тоже был выход, потому что уже не раз задумывался, как буду возвращаться с ним в Таллин. Я, разумеется, согласился. Еще немного поговорив, мы разошлись по каютам. Засыпал с теплом в душе от мысли, что мне здорово везет на хороших людей, и это была сущая правда, которая уже тогда позволяла мне довольно легко переживать неприятности на своем пути и всегда верить в благополучный конец.
       Погода в южной части Балтики в конце мая стояла чисто летняя с теплым ласковым солнцем. Вода уже нагрелась, и туманы исчезли до осени, в море воздух был свеж от воды, и жаркое время еще не наступило. Плавание, по выражению нашего капитана, в "великой балтийской пустыне" стало легким и приятным, не таящим рисков и неприятностей. Наступило время летних отпусков, и каждый рейс на судне появлялись новые люди. В последнем моем рейсе прибыли новый первый помощник, старпом и боцман. Двое из них оказались алкоголиками, и капитану пришлось стоять вахту за старпома, который не вставал уже пятые сутки. Пил он вместе с помполитом, которого капитан хорошо знал и потому не желал с ним связываться. К себе на вахту капитан поставил меня и, сидя на раскладном стуле у штурвала, руководил моими действиями, изредка проверяя точность моих определений. Сегодня у него хорошее настроение и, пользуясь этим, я прошу его рассказать о себе.
       - Отец мой был одесским биндюжником, человеком профессии в Одессе уважаемой, и слабостью его были лошади, которых он всегда любил и мечтал заиметь. В нем играла цыганская кровь, он и жену, как цыган, увел у немецкого фермера-колониста. Блондинка Эльза недолго дрожала от страха, уж больно горяч и красив был биндюжник. Немцы, люди практичные и умеющие ценить работящих людей, уговорили ее отца, и вскоре за Пересыпью построили молодым небольшой домик, а фермер подарил им двух коней, с которыми отец стал зарабатывать больше, и семья зажила в достатке. Когда мне исполнилось пятнадцать, отца забрали на первую империалистическую войну, а через год реквизировали и коней. Родственники матери, как могли, помогали ей. Мне пришлось пойти работать в порт матросом на небольшом буксире, мужиков тогда не хватало, война требовала новых взамен убитых. Убитых было много, очень много, русская армия терпела одно поражение за другим. Вскоре немцы-колонисты бежали от погромов в Румынию и Болгарию, но мать осталась. Отец с войны не вернулся, погиб где-то в Пинских болотах.
       Революция в Одессе особо ничего не изменила, только еще больше запутала жизнь. Когда в Одессе появились французы, мы разгружали их военные транспорта. Из одного ящика вытащили несколько банок консервов, но были пойманы с поличным. Били нас долго и жестоко, а потом выбросили за борт. Товарищ мой утонул сразу, я выплыл и с тех пор стал присматриваться к тем, кто слыл в порту большевиками. Незадолго до освобождения Одессы от белых умерла мать, она угодила под их военный грузовик. Красные вошли в Одессу вместе со знаменитым бандитом Мишкой Япончиком, который несколько дней грабил богатых евреев. Забрались и в наш дом, но не найдя ничего стоящего, подожгли его, и он в жаркое лето сгорел дотла. Меня забрали в Красную Армию к Буденному в обозники. С лошадьми я умел управляться с детства, и вскоре меня пересадили на тачанку, как раз тогда, когда мы наступали на Варшаву. Наступали так быстро, что тылы отстали и в результате от Варшавы бежали еще быстрей. В армии мне нравилось, но меня не оставили по причине немецкого корня, знания немецкого языка да упрямого характера. Захотелось увидеть Россию, махнул на Волгу, побывал на реках Сибири, посмотрел Обь, Лену, Енисей, но опять потянуло к Черному морю. До Одессы не добрался, остановился в Ростове как раз тогда, когда производился набор в Морской техникум. Два года, скрепя зубами, отсидел за партой вместе с мальчишками, потом учился на вечернем отделении. Плавал на Азовском море, но захотел посмотреть Север и поехал в Мурманск. Там уже вторым штурманом попал на новостроящееся судно в Дании. Тогда же на меня обратили внимание представители органов безопасности из-за знания немецкого языка, с их помощью перевелся в Балтийское пароходство. Плавал на судне в порты Германии. К тому времени многие моряки были уверены, что Гитлер нападет на СССР. В немецких и польских портах работало много людей, желавших сотрудничать с нами, они и сообщали о подготовке к войне. Через нас они передавали сведения для нашей разведки. Когда в состав СССР вошли прибалтийские республики, меня в должности старпома перевели в Ригу, и до начала войны я плавал на судах Латвии.
       Мы стояли на котлоочистке в Виндаве (Вентспилсе), когда немцы, обойдя ее, вошли в Ригу. Выход в море был блокирован немецкими кораблями, и пароход было решено взорвать. Заряд сработал в тот момент, когда мы спускались по трапу. Меня сбросило в воду, и выплыл я на городскую сторону, где попал в руки айсаргов. Через день в устье реки вошли немецкие корабли. В камере нас было больше десятка, среди них в основном моряки и пограничники. Охраняли нас плохо, надеясь, что бежать нам некуда. Рядом с тюрьмой у причала стояли немецкие катера, команды которых чувствовали себя вольготно и каждый вечер отправлялись к местным портовым жрицам любви. Кормежку в тюрьме готовили два повара из местных русских тюремщиков, которые оставили нам ключи от дверей, ведущих к насосной станции, примыкавшей к тюрьме со стороны реки. На ней всегда дежурил охранник и заключенный из контрабандистов. Они сопротивления не оказали. В шкафчиках дежурки переоделись в одежду охранников. Ночи были светлыми, из оружия у нас был один пистолет, два карабина и ножи. Помогла наглость, да и четыре матроса на катерах не сразу сообразили, в чем дело. Молодой лейтенант был вдребезги пьян. Нам повезло, экипажи катеров на берегу праздновали вручение им наград. Вахтенных уложили в машинном отделении ошвартованного к причалу катера, сняли на нем топливные клапана, спустили в льяла топливо из расходных цистерн, для гарантии спустив часть топлива в картеры двигателей. Час ушло, чтобы разобраться с системами, среди нас были два механика, имеющих большой опыт работы с такими двигателями. В пять утра, мы отошли от причала на выход в море.
       Был воскресный день, на дежурном катере у ворот порта нас окликнули и спросили, куда мы прёмся. Я, выдав весь запас немецких ругательств, сказал, что командир приказал до его прихода проверить на рейде качество ремонта правого двигателя, и пообещал вернуться через тридцать минут. В полдень мы были уже в Моонзунде, а ночью на рейде Ревеля. Проверяли нас недолго, немцы уже были на подходе к городу. На катере закрасили кресты, написали другой номер и дали командира из морской пехоты. Мы должны были взять морских пехотинцев после отхода наших кораблей у причала в устье реки Пирита. До утра никто так никто и не появился, а нас обстреляли местные националисты, пришлось уходить. Шли под непрерывными бомбежками, подбирая с воды моряков с потопленных судов. Их было много, вскоре на катере не оказалось свободного места. У Гогланда кончилось топливо, пришлось маскировать катер под утопленника, уткнувшись носом в песок и создав большой крен. Завидев самолеты, сжигали бинты, намоченные машинным маслом, выпуская много дыма.
       Через месяц я получил звание старшего лейтенанта и стал офицером морской разведки. На этом катере высаживали разведчиков в тыл врага, забирали диверсионные группы, брали языков на побережье. Первое ранение получил, как ты уже знаешь, при попадании в катер снаряда, второе от пехотной мины при высадке группы десантников в Усть Луге, в конце войны третье.
       - А вы, правда, были в Кенигсберге во время войны? - решился спросить я.
       - Было дело. Честно говоря, тогда мне повезло благодаря Лизе. Это они с друзьями мне хорошую легенду приготовили. Немцы от удач на фронте в беспечности пребывали, а подводники были в городе кумирами. Меня с подводной лодки на косу под Мемелем высадили. Там уже Лиза ждала с машиной. У меня действительно еще раны не зажили, а рука была в гипсе, так что изображать раненного подводника было не трудно. А вот когда забирали обратно, лодку чуть не потопили, ели ушли.
       - А что за история с английским эсминцем?
       - А так, больше говорят. Не атаковал я его. Весной 1946 повадился английский эсминец из Любека под остров Рюген в нашу зону заходить. Зайдет в тумане и стоит, пока его наши корабли не отгонят. На Рюгене немецкие площадки для запуска ФАУ-2 были, уж больно заманчивые объекты для союзников. Место стоянки выбрал с небольшими глубинами, чтобы якорь быстрей вирать и смотаться. Заметил я, что на стоянку он каждый раз идет с северо-востока, а выходит всегда кратчайшим путем между двумя банками через узкий проход метров в пятьдесят. Ну, говорю начальству, разрешите, я ему ж...у устрою, и он больше к нам не сунется. Ночью мы в этом проходе установили на глубине трех метров кусок противолодочных сетей, на притопленных буях. Как только туман лег, он тут как тут, а мы его в этот раз ждали. Вышли четыре катера и прямиком к нему. Рванул он полным ходом между банками, ну и намотал сети на винты. Мы вокруг него ходим, Черчилля во всю материм и издеваемся над ним от души. Так он и дрейфовал, пока из зоны не вышел, а к вечеру буксир за ним пришел. Наше начальство захватить его не решилось, а командующий нам благодарность объявил. Правда, мне потом этот эсминец при визировании припомнят. Тебя, говорят, в Англию посылать нельзя, ты личный враг Черчилля, дипломатический скандал может случиться. Так что я его не атаковал. Сам он на сети наехал.
       Капитан задумался, лицо стало серьезным, и в такие минуты было особенно заметно, что возраст его уже за пенсионный. Словно поняв меня, он произнес, встряхнувшись:
       - Вот через год будет мне шестьдесят. Считай, жизнь прошла, только байки про меня и останутся. Детей так и не нажил, все считал, что успею. А вот и не успел. Имей в виду, жизнь очень быстро проходит и все нужно делать в свое время. К чему тебе это говорю - мир без войны не проживет, сколько бы о мире не говорили. Вот только на мою жизнь достались: Германская, Гражданская, Польская, Финская, Отечественная и целых три революции. И вам, думаю, без войн не обойтись. Ты с детьми не тяни, после себя нужно обязательно след оставить.
      
       Когда у меня родится второй сын, я вспомню его слова, и мне очень захочется встретиться с ним. Я позвоню в Балтийское пароходство, и мне ответят, что в 1961 году капитан ушел из жизни от гангрены ампутированной ноги в одной из больниц Одессы.
       Ни с кем из его знакомых женщин больше мне тоже встретиться не довелось, я ведь не знал их фамилий. Однажды на День Победы в 1975 году я был в Калининграде и отправился к памятнику погибшим, где собираются ветераны. Долго бродил, вглядываясь в лица, с надеждой увидеть знакомое лицо, но безрезультатно. Понял, что это нужно было делать раньше, но молодость эгоистична и нетерпелива, у нее свои желания, свой мир. Мы редко обращаем внимание на людей старшего поколения, особенно прошедших войну, а замечая, стыдимся своего безразличия и все же, недолго раздумывая, проходим мимо. И только когда года жизнь начинает клониться к закату, понимаем, что поступали несправедливо, ведь это они завоевали нам право на жизнь.
      
       Торжественный банкет в честь моего отъезда, вопреки настояниям общественности провести у Маньки крановщицы, я давал в ресторане на вокзале. Мне показалось, что больше всех моему отъезду был рад Аркадий, он много шутил, ухаживал за мной как за именинником, сыпал комплиментами и доливал мою рюмку. С капитаном я простился на судне, у него воспалилась нога, он не мог двигаться. Стармех пошел в ресторан и перебрал. Не знаю почему, но ему было жаль расставаться со мной. За столом сидели и Петро с Анной. Она была очень красива в темно - бордовом бархатном платье, купленном ей Петром в Польше. Купить это платье посоветовал ему я, и теперь с удовольствием понимал, что не ошибся. У меня в кармане лежали небольшие наручные часы для Надежды, и я ждал удобного момента, чтобы отдать их Анне.
       Как всегда при таких проводах, мы едва не опоздали к отходу, и когда уже поезд тронулся, я, стоя на площадке вагона, увидел Надежду. Изо всех сил она бежала по перрону. Тут я вспомнил про часы и попросил передать их молодого матроса на перроне. Надежда получила их, подняла вверх, махая мне ими на прощание.
       - Хорошая у тебя сестренка, - проговорила пожилая кондуктор, закрывая дверь.
       - Не сестренка это, - ответил я.
       - Неужели невеста? Мала, еще вроде, хотя нынче всякое бывает.
       - Нет, не невеста. Это просто хорошие люди, - пояснил я, и сам остался доволен своим ответом.
      
       После я часто вспоминал время, проведенное на "Метростроевце", и всегда задавал себе вопрос, почему, в общем - то далеко не идеальные люди, плававшие на нем, оставили хорошие воспоминания. Если говорить объективно, на судне были и те, которым я бы не подал руки при встрече - такие, как первый помощник капитана, поэтому я о нем и не пишу, пьяница и бездельник, или такой же, потерявший человеческий вид из-за пристрастия к спиртному и ворующий его у товарищей старший штурман. Однако главным достоинством экипажа была терпимость, уважение, помощь и взаимовыручка. Несмотря на то, что поведение таких, как я, весьма отличалось от поведения остальных, никто ни разу не сказал в мой адрес ни одного плохого слова, не упрекнул в неопытности или незнании. Конечно, здесь был совсем другой экипаж, чем на "Жан Жоресе", но и он сыграл большую роль в моем становлении и научил терпимо относиться к окружающим, что во многом поможет мне в годы моего плавания не только матросом. А еще я думаю, что эти два экипажа научили меня видеть и ценить в людях хорошее и прощать им ошибки, совершаемые без подлости, а из-за слабости характера.
       Благодаря таким людям, как старпом Владимиров, капитан Козлов, начальник рации "Мариуполя", я своевременно понял, что время продиктует приход на флот нового поколения моряков, но без соблюдения традиций, заложенных в прежние годы, хорошим моряком, а тем более командиром, стать невозможно.
      
       ПРОЩАЙ, УЧИЛИЩЕ
       В училище во всю кипела курсантская жизнь. Младшие курсы, поддерживаемые Аносовым, уверенно брали в свои руки управление общественной жизнью, становились во главе комсомольской работы, достойно продолжали наши традиции в спорте, самодеятельности. Нужно отметить, что это были хорошие, сильные наборы, в которых постоянно увеличивалось число эстонцев. Появились эстонцы и среди командиров, особенно выделялся среди них командир роты Г. Кангро, блестящий офицер, человек очень порядочный и необыкновенно интеллигентный.
       К нашему выпуску начальство значительно потеряло интерес, это особенно почувствовал я как старшина роты. Аносов со свойственной ему энергией вкладывал все свои силы в младшие курсы, и труды его не пропадут даром.
       Именно со следующего за нами курса вышли в последующем многие известные в Эстонии люди, такие, как Тойво Ниннас, Николай Кююн, писатель-маринист Юрий Рястас, капитаны Юлло Колло, Вяйно Арумяэ, Валентин Сепп, Тыну Тийвель, Валдо Хейнла и другие.
       Нам же учиться оставалось совсем немного. Занятия теперь проводились все больше с практическим уклоном, с посещением навигационной камеры пароходства, портовых служб, лабораторий и тренажеров военно-морской базы в Копли, где нас готовили к завершающей стадии нашего обучения - офицерской стажировке на кораблях ВМФ. Время теперь неслось со скоростью торпедного катера, по выражению одного острослова. Режим для нашего курса в училище был весьма щадящий, что позволяло распоряжаться личным временем по своему усмотрению. Однако злоупотребляли свободой немногие, и нарушений практически не было. Зато появились кандидаты в мужья, которые не скрывали своих планов и не прятали невест. Все же их было очень немного, так получилось, что среди нашего выпуска подавляющее число ночевало в экипаже. Наверное, поэтому впоследствии среди моих однокурсников почти не было разводов, только среди тех, кто еще в училище отличался непостоянством
       Наступила пора экзаменов, и оказалось, что из нашего выпуска более десяти человек тянут на диплом с отличием и только один так и не был аттестован. Государственная комиссия была внушительной, с участием заместителя министра и начальников служб пароходства. На экзаменах одновременно на свои суда производили отбор представители Министерства рыбной промышленности, которые вели большую агитационную работу - "Эстрыбпром" развивался так же бурно, как и пароходство. Начальник службы мореплавания ЭГМП Сергей Николаевич Ермолаев окончательно способствовал моему решению остаться на работу в Таллине, хотя я мог идти и в БГМП в Ленинград. На экзамене по навигации, отвечая на его вопросы, я выбрал немецкую карту, на что он обратил внимание. Узнав, что я владею немецким, он рассказал мне о том, что был в лагере. Разумеется, зашла речь и об Иконникове и Николае Федоровиче. Мы уединились с ним и проговорили более часа. Он горячо рекомендовал мне остаться в Таллине. Кроме того, для этого была еще одна причина - улыбка девушки, которая сразила меня сразу же, как я заметил ее, еще на первом курсе. Так или иначе, свое место в Питере я уступил Борису Морозову. Труднее было отказаться от предложения поработать в райкоме комсомола, прессовали меня долго и мучительно. Это совершенно не входило в мои планы, и обещание после четырех лет работы направить меня плавать в должности первого помощника капитана я отверг, хотя и деликатно, но решительно. Тот же ответ я дал и А. Аносову на предложение остаться на этой работе в училище, что несколько осложнит наши отношения потом, когда он перейдет на руководящую работу в пароходстве.
       Нам предстояло пройти офицерскую стажировку на кораблях ВМФ, только после этого мы могли получить диплом об окончании училища. Мне срочно понадобилось выехать Ленинград, куда приехали мои родители, отчим принимал новые самолеты, и мать воспользовалась этим для встречи со мной. Заодно я взял в отделе кадров пароходства справки о плавании для получения рабочего диплома штурмана малого плавания. Успел забежать к своей любимой учительнице и задержался у нее, что вызвало обиду матери, которая не отпускала меня ни на шаг. Но уйти от Надежды Андреевны быстро было невозможно, с такой радостью встретила она меня. С неподдельным интересом слушала она мою Одиссею, и я не мог не рассказать ей обо всем. В квартире присутствовала молодая женщина лет двадцати пяти, которая внимательно следила за учительницей и несколько раз давала ей выпить лекарство.
       Когда я уходил, Татьяна, так звали девушку, проводила меня до трамвая и сказала на прощание. - Я вас помню, училась на два года младше вас в нашей школе, сейчас учусь в Медицинском институте. У Надежды Андреевны было уже два инфаркта. После последнего инфаркта я переехала жить к ней, нужен постоянный уход особенно ночью. Женщины обычно умирают по ночам, а с ней рядом никого нет. Знаете, она вас очень ждала, но вот попросить фотографию в форме постеснялась. Вы в следующий раз обязательно принесите и придите к ней в форме.
       К тете, где остановилась мои родители, я прибыл очень огорченный, что они поняли по-своему. К тому времени и тетя тоже стала чаще болеть, поэтому я не сказал ей о болезни учительницы. Мать очень обиделась, что я уделяю ей мало внимания, в отличие от отчима, который был очень рад за меня. Но времени у меня действительно было в обрез, что теперь уже становилось скорее правилом, чем исключением.
       С приездом в Таллин, через несколько часов, я был уже с погонами мичмана, как и весь наш выпуск судоводителей. В это раз нас как старых знакомых одели в офицерские шинели и выдали форму из хорошего сукна, а главное, со всеми пуговицами. Знакомая флотилия тральщиков встретила нас радушно и, хотя мы еще не были приняты в офицерскую семью, все же на этот раз мы оказались в положении, которое давало нам определенные преимущества даже перед младшими офицерами. С одной стороны мы были выше старшинского состава, но освобождались от выполнения многих офицерских обязанностей, которые весьма хлопотные и считались непопулярными.
       Нас назначили вторыми лицами службы БЧ-1/4, то есть штурманской службы и службы связи. Я попал на свой 303-й, где командиром был по-прежнему Г.Гофмеклер. Матросы тогда служили четыре года, и на тральщике в нашей службе оказалось более половины старых знакомых. Стажировка обещала быть сравнительно спокойной что, собственно говоря, и подтвердилось вначале.
       В тот год в строй вступал первый в мире атомный ледокол "Ленин", ходовые испытания которого было намечено проводить в Рижском заливе. Понимая особую важность безопасного плавания этого уникального судна, командование Балтийского флота решило провести дополнительное траление от мин района испытаний, и несколько тральщиков нашей флотилии отправились в Рижский залив. Военные моряки к любому переходу всегда готовятся тщательно, а такому ответственному заданию тем более было уделено большое внимание. Наш тральщик назначили флагманским, и на нем в поход вышел флагманский штурман О.Воложинский, с которым нам предстояло работать вместе почти два месяца. Он взял себе в помощники меня и моего товарища Захара Красавцева. Так судьба свела меня еще с одним очень интересным и прекрасным моряком уже в погонах, о которых говорят, что это гордость русского флота. Я выражаюсь столь возвышенно потому, что это действительно был судоводитель высочайшей квалификации, отличный командир и воспитатель. Природа щедро одарила его всем, и общение с ним оказалась для меня как штурмана просто даром судьбы. Как и В.Владимиров, этот человек не только давал знания, но и отшлифовывал их, как ювелиры шлифуют камни, придавая им блеск.
       Специалисты знают, что траление мин - процесс, требующий большого терпения, тщательного, нивелирного контроля за своим местом и положением трала. По полосам траления нужно пройти так, чтобы ни одного квадратного метра не осталось не протраленным. Морская мина - это несколько сот килограммов тротила и взрыв ее способен утопить крупный корабль. А мин в Балтийском море и тогда, после двенадцати лет прошедших с окончания войны, таилось больше, чем достаточно, в чем мы убедились уже с началом траления.
       Когда за кормой, после подрезания тралом всплывает это ржавое, в ракушках рогатое чудовище, даже у человека, не видавшего взрыва мин, ужас невольно входит под рубашку и холодным потом ползет по спине. Корабли останавливаются под вой сирен и медленно отходят в сторону. Если погода хорошая, спускается ялик с двумя минерами, которые подплывают к мине вплотную и на один из ее рогов осторожно вешают взрывчатку. Зажигают бикфордов шнур, и что есть силы, гребут подальше. Взрыв гремит, как всегда, неожиданно, поднимая в воздух огромный столб воды с илом и водорослями с глубины нескольких десятков метров. Когда вода оседает, моряки успевают собрать с воды оглушенную рыбу, и траление начинают вновь, ведь одним галсом нужно пройти неоднократно. Бывает, мина взрывается непосредственно в трале, тогда его ремонтируют, а это сложное и трудоемкое дело. В плохую погоду или если видят, что рога, в которых находятся взрыватели, повреждены и есть угроза самопроизвольного взрыва, мину расстреливают. Тогда иногда она взрывается, а иногда тонет. Место затонувшей мины обязательно наносится на карту. На картах послевоенных лет таких значков было очень много. Нами было вытралено насколько мин и не раз пришлось наносить на карту нужный знак затонувшей мины. За составлением тральных калек мы провели более месяца, и эта кропотливая работа уже не казалась такой трудной и нудной.
      

    0x01 graphic

    Мичманская стажировка.

    Вы видите этих бравых штурманов БЧ-1/4 кораблей

    94 Краснознаменной бригады тральщиков ДКБФ.

       Так прошли почти два месяца, а мы все еще не возвращались в Таллин. Для бункеровки углем заходили в Ригу, а по окончанию траления зашли в Лиепаю, после чего участвовали в учениях флота на Балтике. Там я впервые увидел морские стрельбы крейсера и эсминцев, в том числе и ночные, и убедился, что это дело серьезное и попадания в цель не так часты, как об этом говорят. Участие в учениях боевых кораблей нового поколения восстановило мое уважение к военно-морскому флоту и убедило в том, что настоящий военный флот у страны все же есть, а трофейные паровые корабли просто доживают свой век так же, как старые паровые суда торгового флота.
      
       Воспоминания об этом останутся у меня на всю жизнь. Как всегда, случалось в то время разное, и об одном вспоминаешь с юмором, о чем-то с сожалением, но главное - уважение к коллегам по морской профессии я храню всю жизнь. Мне придется неоднократно встречаться с нашими военными моряками за границей - в Африке, Египте, Сирии, Мозамбике, Анголе, где они с честью выполняли свой интернациональный долг и в годы холодной войны помогли сохранению паритета, который избавил мир от термоядерной войны. Что бы ни говорили теперь, так было, и наше поколение будет помнить об этом всегда.
      
       За хорошую службу командование флотилией объявило нам с Захаром Красавцевым благодарность и наградило десятидневным отпуском, что сократило прохождение стажировки на две недели. Приказ о вручении нам звания офицеров запаса был зачитан на торжественном построении экипажа. В середине декабря 1958 года, коленопреклоненно поцеловав полотнище флага, отдав честь кораблю и экипажу, я сошел по трапу в форме мичмана ВМФ, завершив служение Отечеству на палубах боевых кораблей. Одновременно это означало завершение учебы в Таллинском мореходном училище и исполнение заветной мечты.
       Перед тем, как пойти в училище, я не удержался и поехал к памятнику "Русалка". Сильный северный ветер гнал пенные волны на прибрежные камни, свистел в пустых кронах старых лип. Несмотря на низкие тучи и хмурое небо, горизонт был чист и хорошо просматривался. Я знал, что там, за ним, меня ждет уж не такая неизвестность. Из Купеческой гавани вышел пароход "Волочаевск" и, повернув на створах, лег на курс в открытое море. Внезапно над его трубой поднялось облачко пара, и ветер донес до меня три длинных гудка, означавших прощание с берегом. Теперь его ждут другие порты, другие моря, но сколько бы времени ни прошло, он обязательно сюда вернется. В те минуты я понимал, что в моей жизни настает момент, когда должен покинуть этот берег, чтобы непременно вернуться сюда снова, ведь моряк всегда возвращается туда, где его ждет самое дорогое - Родина, любимые, его дом, друзья и прошлое. Отныне именно этот порт станет для меня портом отхода и портом прихода, а все другие - только портами захода, потому что мой дом здесь, на этом берегу, в этом городе. Но будет и еще один дом - мое судно, где есть, как бы ее ни называли официально, вторая семья - экипаж. Семья, без которой в море не обойтись. А годы учебы в училище, как и студенческие годы, навсегда останутся в памяти как самая светлая и счастливая пора жизни. У курсантов мореходных училищ яркость впечатления усиливается еще и потому, что именно в юные годы проходят первые рейсы в море, в зарубежные порты и тропики. Они насыщены необычайной новизной, массой новых впечатлений и открытий. Именно тогда я был счастлив, как по-настоящему может быть счастлив молодой человек.
       Я шел по улицам МОЕГО города, и мне казалось, что старый и красивый Таллин всегда ждал моего возвращения и радовался нашей встрече. Я любил его, как любят хорошего друга, и он благодарил меня за эту любовь цветущей сиренью и каштанами весной, скромными красками прибалтийского лета, золотом осеннего Кадриорга и огнями городских улиц под Новый год. Радость, ощущение полноты жизни придали мне тот эмоциональный заряд, который потом поможет без труда преодолеть все тяготы первых шагов на флоте, быстро освоиться с работой матроса, обрести уверенность в том, что я выбрал для себя единственно правильный путь.
       Я вошел в двери училища, чтобы проститься с ним, как простился когда-то с родными, поблагодарив за то, что они вывели меня на большую дорогу жизни. Теперь мне уже предстояло продолжать путь самому. Почему-то я был уверен, что уже готов идти СВОИМ КУРСОМ по СВОЕМУ ПУТИ.
      
      
       ПРЕДИСЛОВИЕ К БУДУЩЕЙ КНИГЕ
      
       Капитан судна - лицо, возглавляющее экипаж и ответственное за все виды его деятельности. Кодекс торгового мореплавания гласит: - Капитан возглавляет судно, является руководителем экипажа, отвечающим за сохранность судна, безопасность находящихся на нем людей и перевозимый груз, соблюдение на судне действующих законов, правил, положений и других нормативных актов, регулирующих торговое мореплавание. Извиняюсь за казенный стиль, но такова наша работа - без точных инструкций не проживешь.
       Только эти несколько строчек из длинного перечня обязанностей капитана говорят о том, что он - не только лицо чрезвычайных полномочий и важности, но и одновременно человек, обремененный невероятной ответственностью, которую никогда не разделит с ним никто, как бы высоко он ни находился на служебной лестнице морских органов управления флотом.
       Со времен великих географических открытий имя капитана было овеяно тайнами и легендами. То, что делали капитаны, было под силу только людям беспредельно отважным и решительным, обладающими знаниями, которые были доступны немногим. И даже сейчас, когда в мировом океане почти не осталось белых пятен, а судовождение с помощью современной техники и спутниковой навигации стало намного проще и безопаснее, остается неизменной ответственность, возложенная на капитана - самостоятельное принятие решения в сложных ситуациях, а таких в море не становится меньше. В наше время находится немало тех, кто не согласен с этим, но моряки знают, что работа на море остается по-прежнему небезопасной.
      
       Вот как бывает в океане...
       Вышедшая из-за туч луна осветила вздыбленную поверхность океана. Огромная волна росла на глазах и неумолимо приближалась. На её пенном гребне плясали огни "Святого Эльма", хорошо различимые даже при свете луны. Судно задрожало от напряжения, взбираясь на набегающий вал. Он понял, что на этот раз оно не успеет взойти на волну и та обрушится на него многотонной тяжестью.
       - Постарайся удержаться на курсе, во что бы то ни стало, - сохраняя уверенность и спокойствие в голосе, сказал он, посмотрев на охваченного ужасом матроса, и крепче ухватился за поручни. Сердце перешло на бешенный ритм в унисон оборотам винта, дыхание перехватило. Волна накрыла всё судно, ударила в рубку, прокатилась по крыльям мостика. Удар её был страшен. Казалось, что корпус не выдержит, что-то хрустнуло под палубой, словно ломались ребра судна - шпангоуты.
       Прошла целая вечность, пока вода стекла со стекол, прекратился шум водопада, вновь стали видны гребни волн, и в рубку ворвался свист ветра. Он включил палубное освещение. Горели только три светильника из двенадцати, но и этого было достаточно, чтобы оценить последствия разрушений.
       - Всё, товарищ капитан, - сказал он сам себе. - Кажется, приплыли.
      
       За свои почти полвека, проведенных в море, я знал многих капитанов, и мне хотелось бы в следующей книге рассказать о некоторых из них, своих учителях, коллегах и учениках. Уверен, что они достойны этого.
      

    Капитан дальнего плавания Л.ВЕСЕЛОВ.

      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
  • Комментарии: 11, последний от 14/03/2024.
  • © Copyright Веселов Лев Михайлович (leveselov@rambler.ru)
  • Обновлено: 20/10/2011. 1087k. Статистика.
  • Повесть: Проза
    • Оценка: 7.77*11  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.