Первые строки этого произведения были написаны сравнительно давно, по горячим следам, когда я и не собирался заниматься литературной деятельностью. Тогда мне просто понравился этот человек, большой и красивый, наш русский, чем-то очень напоминавший моего деда по отцу и было очень интересно то, что он рассказал. Мне крупно повезло: моим воспитанием успели заняться бабушки и педагоги старой русской школы, которых тогда оставалось на свободе не так много. Вместе с тем они не мешали мне стать, как говорили тогда, активным строителем новой жизни, комсомольцем, коммунистом и убежденным патриотом. Сейчас это кажется неискренним, но это действительно было в годы Великой справедливой войны и успешного послевоенного строительства.
Среди моих предков были многодетные семьи дворян, казаков и крестьян, но к окончанию Второй мировой войны в живых остались немногие. Одни сложили свои головы на полях сражений, другие умерли в блокадном Ленинграде.
Наша молодость была трудной, но мы жили интересной жизнью, выбирали профессию из мечты, не думали о богатстве и довольствовались малым, надеясь наверстать упущенное ударным и честным трудом. Моей мечтой было стать капитаном и увидеть мир. Все исполнилось с избытком, но желание узнавать что-то новое, с годами только росло. Меня всегда интересовали люди, и было немало встреч с нашими эмигрантами в Англии, Германии, и Франции. Это были люди "первой волны" эмиграции, покинувшие Родину в годы революции и гражданской войны. В большинстве своем, они не были ярыми антисоветчиками, как их изображали у нас, и почти все без исключения тосковали по России и гордились ею не меньше нас. Таковым был и герой моего повествования Федосов, о котором пойдет речь. Прожив большую часть жизни за рубежом, он оставался русским, но на родину все же не возвращался.
Тогда я даже не предполагал, что рассказ этого человека со временем станет для меня не только интересным, но и в какой-то степени сыграет важную роль в моей жизни. События заставят меня по-иному взглянуть на тех, кто оказались унесенными далеко от родной земли и живущих теперь, как казалось, без потерявшего свое значение понятия: Родина. Слова партийного гимна Интернационала "Вихри враждебные веют над нами", обретут другой смысл и станут применимы не только для революций. Теперь, когда я знаю, что прихоти политиков могут приводить к тем же последствиям что и революции, когда миллионы людей теряют свою Родину, я остаюсь верным стране, в которой вырос и прожил большую часть своей жизни. Но ее уже нет. У нее другое название, другая идеология. Я и мои дети живем в так называемом Европейском Союзе - то в Эстонии, то в Испании, и не осталось у меня на земле предков никого из родных, а я теперь тоже без Родины, всего лишь унесенный.
Почти через сорок лет после памятной встречи, когда я сяду писать о Федосове, в голову придет крамольная мысль о том, что у моей несчастной Родины злой рок, который со временем повторяется вновь. Судите сами:
1914 - 1917 год - Первая мировая война, Распутин, отречения безвольного царя, революция, привезенная с Запада, новый вождь Ленин, распад Российской империи, хаос.
1990 - 1991 год - Холодная война, перестройка, отречение безвольного Горбачева, новый вождь Ельцин, капитализм по образцу Запада, распад СССР, хаос.
А еще можно уточнить: разрушение экономики, бандитизм, развал страны, уменьшение населения, нищета и вновь многочисленная эмиграция, осторожно именуемая утечкой мозгов. Бездарные вожди, несчастная страна, несчастный народ! Остается только сожалеть, что китайцы оказались мудрее...
В стране прекрасной, словно райский сад, Где солнце и тепло, а небо с морем сини, Мне видится мой строгий Петроград И дивные леса моей России. Они останутся желанны, и близки, И сердце будет разрываться от тоски.
А.Федосов.
Встреча на причале
Февраль 1979 года
Мое судно стояло под погрузкой в испанском порту Аликанте. Грузили медленно. Груз поступал непосредственно с завода жидкого битума только в дневное время. Диктатор Франко был уже не столь жесток, отменил запрет сходить на берег советским морякам, и вечерами мы отправлялись посидеть за бокалом вина или кружкой пива в уютных и недорогих ресторанчиках этого испанского города. Погода стояла сухая, несмотря на зимнее время, по-весеннему теплая, и владельцы заведений выставляли на улицу столики. Нас уже многие узнавали и радушно угощали недорогим вином, рыбой и фруктами. В городе жило несколько семей, вернувшихся из СССР наших бывших сограждан, из числа привезенных к нам в годы гражданской войны в Испании детей. Они-то и познакомили меня с героем этой повести.
Это был старый моряк, которого до нашего знакомства я видел несколько раз на скамейке сквера рядом с причалом, где он подолгу наблюдал за нами. Не узнать его было нельзя - слишком он был большим и имел редкую для Испании внешность. Одет в русскую рубаху-косоворотку и жилет из овчины, какой носят пастухи в горах Испании. Ноги обуты в короткие матросские сапоги без каблуков, которые теперь встречаются только у моряков парусных судов, совершающих прогулочные рейсы с отдыхающими.
Уже около недели приходил он к судну, но ни разу и не вступил на трап, не изъявил желания познакомиться. Рома из Симферополя, а ныне наш агент, как звали его грузчики Рамирос Советико, однажды пригласил незнакомца за мой столик. Под тяжестью его грузного тела пластиковый стул угрожающе заскрипел. Догадливый официант поменял его на прочный деревянный табурет, больше похожий на небольшой преддиванный столик. Тот сел, покачиванием попробовал прочность и, довольный результатом, расслабился, глядя на меня с нескрываемым интересом, как будто не верил, что я капитан. С интересом смотрел на него и я. Он заговорил первым:
- Здравствуйте, капитан. Рамирос сказал, что вы хотите поговорить со мной. Моряку всегда есть, что сказать такому же, как он, особенно, если смочить горло хорошим вином.
Было ясно, что он хитрит. Инициатива встречи исходила от него, и я ответил на приветствие столь же радушно:
- Рад видеть старого моряка, да еще моего соотечественника. По русскому обычаю - выпивка за мной. Хотите чего-нибудь покрепче?
- Нет, спасибо. Теперь крепкого не пью, а бутылочку местного красного закажу сам.
Он сделал знак официанту, и тот тотчас принес вино, чипсы, лесные орешки и сухое печенье. Видимо, мой собеседник был здесь не новичком. Я заказал себе еще пива. Он глянул на меня неодобрительно, но ничего не сказал. Сделав несколько глотков вина, взглянул на меня снова, на этот раз вопросительно.
- А что, в Советской России теперь вечерами пьют пиво или это дань загранице?
Говорил он несколько замедленно, четко выговаривая слова.
- Ни то, ни другое. В России, как всегда, пьют что покрепче: водку, коньяк, самогон. Мы на берегу нередко пьем пиво просто потому, что на судне его часто не бывает, и оно идет в охотку, - я специально выбрал редкое теперь слово. Это его не смутило.
- Стаканчик холодного самогона сейчас бы не повредил... под соленый огурчик да с устатку хорошо идет, - ответил он мне все с тем же видом, будто я его не очень интересую. Видимо, не прост был новый знакомый, совсем не прост! Русский язык не забыл, хотя Рамирос и сказал, что в России он был очень давно. Словно, прочитав мои мысли, незнакомец подвинулся поближе к столу и сказал:
- Ладно капитан, не будем делать вид, что наша встреча случайна. Желал её я и предупреждаю, что рассказ мой будет долгим, а время у нас есть, потому что стоять вам еще недели три не меньше. Как здесь грузят, я знаю. Испанцы только на язык да на любовь скоры, а в работе степенны и неторопливы. По их мнению, работать - не танцевать. В работе страсть без надобности. Однако работают они неплохо. Это не арабы, не африканцы и даже не французы. Скорее немцы, только веселее и на мысль скорые. Обманывать и врать они не любят, потому что гордые. Я их люблю, эта страна мне дважды приют давала. По свету я походил немало, а помирать сюда вернулся, потому как здесь я самые счастливые дни прожил.
- А почему не на родину, в Россию? - спросил я.
- А где она теперь моя родина?.. - он на момент задумался. - Погоди, капитан, не торопи. Все скажу - сам поймешь. Это она для тебя родина, а где она для меня, я уже и сам не знаю. Ну да ладно - давай начнем.
Часть первая
БЕГСТВО
В семье
- Родился я, хочешь, верь, хочешь не верь, в тысяча девятисотом году, ночью первого января, в разгар Новогоднего бала, - так начал свой рассказ мой новый знакомый, так начинаю и я.
- Доктор принял меня под звуки вальса и при свете свечей. Матери сказал, что родила она богатыря, которому на роду кружиться под музыку вальса. О том, что буду счастливым, старый еврей умолчал, видимо сомнения на этот счет имел, и не зря, но никто из родителей этим словам не придал серьезного значения. Отец мой был командиром миноносца, а мать родом тоже из морской семьи. Ее отец - известный на Балтике адмирал. Был я в семье вторым сыном. Брат, на восемь лет старше, воспитывался при адмирале.
Дома отец бывал редко, а мать к нему в Кронштадт ездить не любила. Дворянского рода, она была настоящей светской львицей, и большое пристрастие имела к балам и театру. Отец же был настоящим моряком и на землю ступал редко, как он сам говорил, по необходимости.
Меня поначалу в Питере держали при матери. Она со мной, как с куклой, играла, когда свободное время имела, а по утрам меня обязательно приводили к ней. Не знаю почему, но очень любила она принимать утренний туалет в моем присутствии, отчего я ее невзлюбил. Сидеть без движения и смотреть, как няньки одевают и пудрят ее, для меня было наказанием. Верность отцу мать не хранила, любовников у нее было множество. Нередко по утрам они завтракали у нас в доме, и я становился свидетелем сцен, которые она любила устраивать, когда поутру чем-то была недовольна. Годам к пяти я стал ей уже не нужен. У нее внезапно проснулась страсть к маленьким собачкам, которые наполнили дом лаем и визгом, доставляя прислуге бесчисленные неприятности. К тому времени я был крупным, изнеженным ребенком, неплохо читал и писал. Гувернантки и мать выучили меня французскому и английскому. Отец посчитал, что светского образования мне достаточно и забрал к себе в Кронштадт. Там у него была хорошая квартира, в которой постоянно проживала глухонемая и красивая женщина, его сестра Елена. Она предугадывала все наши желания и исполняла их беззвучно, что после криков и визга собак в доме матери было таинственно и славно.
Как раньше было принято в семьях морских офицеров, отец приставил ко мне старого отставного матроса, который вместе с Еленой занимался моим воспитанием в его отсутствие. "Дядька", как их называли в годы молодости отца, обучал его морским премудростям и, несмотря на возраст, был силен, легко двигался, греб и управлял парусом на шлюпке. Для меня началась жизнь, совершенно отличавшаяся от прежнего существования. Таких, как я, детей морских офицеров в Кронштадте было немало, и наши отцы заботились о том, чтобы мы росли достойной заменой офицерскому корпусу русского флота. У нас было то же, что и у наших родителей: свои учителя, свой флот, свое собрание, где мы отчитывались в своих деяниях, и даже свой главнокомандующий - цесаревич Алексей.
Мой "дядька", Егор Федосеевич, оказался очень неплохим воспитателем, и под его руководством я стал одним из самых способных в морском деле, а в силе, росте и ловкости равных мне было мало. После Цусимы отец, который в эскадру адмирала Рождественского не попал, был назначен в приёмную комиссию новостроящихся кораблей, в Питере стал бывать реже, отчего их отношения с матерью еще более ухудшились. Теперь отец стремился держать меня от нее подалее, а когда по делам выезжал в Ревель или Либаву, нередко брал с собой. Я очень полюбил эти поездки, особенно в Ревель за его красивый просторный рейд и уютную Петровскую гавань почти в центре города. В этом городе "дядька" знал все закоулки и мы бродили с ним часами, ожидая, когда отец вернется с верфи.
Когда мне исполнилось тринадцать, мать настояла, чтобы я провел с ней лето в загородном доме в Царском Селе, куда к ней приехал и мой старший брат Николай, который к тому времени заканчивал Кадетский Корпус и готовился стать офицером флота. Сказать, что мы с братом не любили друг друга, было бы неверно. Мы просто были слишком разные. Он, получивший в семье адмирала блестящее образование, готовился стать штабным офицером, для чего взял фамилию матери, более известную в морских кругах и при дворе. Как и я, он был внешне больше похож на отца, но к тому времени уже слегка полноват. При большом росте это его не портило, хотя нарекания в корпусе, где за этим строго следили, имел. У женщин он пользовался большим успехом: был прекрасным танцором, наездником и, как мать, верности не хранил. Адмирал, безумно любивший свою дочь, эту слабость ему прощал, считая не столь существенной для морского офицера, а мать гордилась его похождениями с молодыми дамами из ее окружения. Мной, как мне казалось, он был больше доволен, чем братом, и уделял мне много времени. Через месяц я уезжал от них, уставший от шумных компаний, но с большой наградой: правом посещать библиотеку адмирала в любое время.
В своей жизни лучшей морской библиотеки я не встречал, а такое разрешение адмирала считалось в его окружении наградой. Как ни странно, из общения с ним я вынес глубокое убеждение, что блестящего офицера флота из меня не получится, о чем и сказал отцу. К моему удивлению, он огорчения не высказал, но и расспрашивать меня не стал. После этого стал чаще брать меня на верфи, где строились пароходы для бурно растущего торгового флота России, словно подталкивая меня к профессии гражданского моряка, и с тех пор при встрече со мной говорил только на английском.
Капитаны торговых судов того времени в основном были выходцами из военного флота. Большая часть из них получала коммерческое образование в Англии или Голландии. На небольших парусных судах было немало шкиперов, имевших за плечами только мореходные школы, штурманские курсы да тяжкий моряцкий труд. Я понял намерение отца послать меня учиться в Англию сделать из меня капитана, потому что, как он говорил, при наших внушительных размерах в машинном отделении нам делать нечего. В этом я сам убедился, бывая с ним на кораблях.
С тех пор мы проводили вместе больше времени, старались чаще бывать в гостях у капитанов судов, среди которых у него было много знакомых. Отец всегда поражал меня своим отношением к коллегам и людям, связанным с ним по работе. При его высокой требовательности, щепетильности, он был в то же время тактичен и внимателен, считался с чужим мнением и всегда извинялся, если был неправ. Пройти с ним по Кронштадту было невозможно! Почти все встречные здоровались с нами и нередко останавливали, спрашивая совета по любым вопросам. Он был почетным гостем на свадьбах, крестинах, именинах. Его всегда приглашали на все официальные приемы. Пил он мало, не волочился за женщинами, хотя они его любили, но, как правило, безответно.
Вихри враждебные
В 1914, когда началась Первая мировая война, мы с отцом гостили у его дальнего родственника в Англии недалеко от Плимута. Поездку отец предпринял с целью определить меня в Морской колледж под Лондоном, но, в связи с событием, решил, что теперь мы обязаны вернуться вместе. В 1916 после курсов я ушел в армию добровольцем и был направлен на береговые батареи Красной Горки, где прослужил матросом до Февральской революции. Отец долго не хотел присягать Временному правительству, хотя трагедии в падении монархии не видел. Вместе с тем он был уверен, что демократия на американский манер развалит Российскую империю, а ее народы ввергнет в пучину хаоса. На флоте власть мало-помалу брали Советы. Отец относился к ним неоднозначно. Ему не нравились многочисленные митинги, но он одобрял попытки сохранить на флоте порядок и дисциплину. Когда к власти пришли большевики, отец находился в Ревеле. Он срочно выехал в Петроград, но дома не добрался. Не доезжая Питера, его и еще нескольких офицеров за отказ вступить в армию генерала Краснова и защищать царя патрули вывели из вагона и расстреляли на перроне, как немецких шпионов. Случайный свидетель, один из поклонников матери, рассказал ей об этом.
Мать и свекровь, опасаясь участи отца, подались в Крым, куда тайно отправился и Николай. Адмирал уезжать не захотел. Он еще надеялся, что его знания все же понадобятся России. После покушения на Ленина его расстреляли за то, что в его квартире, еще до переворота, однажды останавливался английский шпион Рейли.
В восемнадцать я ушел в морскую пехоту и участвовал в боях с армией генерала Юденича, веря, что защищаю Петроград. В одном из боев мы должны были сдерживать отступающие к Нарве части, для чего нас забросили в тыл противника. На вторые сутки боев нас осталось чуть больше десяти. Ночью мы пробились к своим частям. Среди нас были два бывших офицера, которых тут же расстреляли за трусость и предательство. Мы такого конца дожидаться не стали: ночью выбрались из палатки, выполнявшей роль тюрьмы, и мимо спящих часовых ушли к реке. Там нашли небольшую лодку и переправились в Усть-Нарву.
Вместе с одним мичманом мы добрались пешком до Тойла, где у него были родственники, работавшие в доме купца Елисеева. Здесь мы получили щедрый подарок: одежду и значительную сумму денег в английской валюте, которой с лихвой хватило бы на дорогу в Англию. В Ревеле хороший друг отца отвел меня в офицерское собрание, где в память о нем, меня еще дополнительно ссудили деньгами и выхлопотали временный паспорт. Мичман решил остаться в Эстонии, но после смерти отца меня здесь ничто не держало. От долгой войны и революционного хаоса я устал. Мне хотелось тепла, солнца, ласкового моря, такого как в Ялте, куда мы ездили отдыхать, и беззаботной веселой жизни. Я не имел представления, где находятся мои мать и брат, живы ли Елена и мой "дядька". Не стало дома и, как мне тогда казалось, Родина отвернулась от меня...
Он на время замолчал, налил себе еще стакан вина, выпил его уже залпом, и мне показалось, что в глазах у него заблестели слезы. Достав из кармана большой платок, тщательно вытер лицо, бороду и также, не торопясь, сунул его в карман.
- Я жил тогда, словно во сне. Странно, но не было ни страха перед переменами, ни боли от гибели близких. Во мне словно все умерло. Все, кроме стремления покинуть эту страну и прошлое, которое казалось уже не кошмаром, а расплатой за что-то нехорошее, что сделали мы все вместе. Это чувство передалось мне от отца, который не осуждал нижних чинов, рабочих и крестьян, но был твердо уверен в том, что и на этот раз правда будет не на их стороне.
Я был молод, силен, не глуп, не курил, не пил спиртного, не был девственником, но еще не познал любви и верил, что есть другая неизгаженная жизнь, и такой жизни хотелось. Я был уверен, что не пойду по стопам матери или старшего брата, и буду жить, не причиняя зла другим. А еще знал твердо, что больше никогда не возьму в руки оружия и не смогу лишить жизни другого человека.
Последние слова он произнес тоном, который означал, что на сегодня разговор окончен. Он подозвал официанта, что-то тихо сказал ему по-испански. Официант, молча, кивнул головой в знак согласия и унес недопитую бутылку.
- Я сказал гарсону, что завтра мы будем в это же время. У меня к вам, капитан, просьба: приходите один. Не знаю почему, но я хочу, чтобы мы были один.
- Хорошо, договорились, - ответил я. - Может быть вас проводить?
Он дружелюбно усмехнулся:
- Нет, не стоит. Слова, сказанные на ходу, имеют свойство быстро забываться и разлетаются как стая воробьев. А вы ведь непременно запишите, все мною сказанное.
Я почувствовал, как у меня краснеют уши.
- В этом нет ничего плохого, Вы зря стыдитесь. Вечерами я иногда брожу возле причала верхней дорогой, и видел вас в иллюминаторе за писанием, а вечерами служебные бумаги не пишут. Сам я пробовал писать, но решил, что дело это напрасное. Здесь моей жизни все равно никто не поймет. На Западе любят писать и читать о богачах, героях и звездах. Я с ними ничего общего не имею. Вы же, по всему, хороший собеседник, - он опять усмехнулся. - За весь вечер ни разу меня не перебили. Значит, до завтра.
Через несколько шагов он растворился в темноте по дороге к гавани, где зимовало около сотни яхт. Я взглянул на часы - было уже около полуночи.
Когда вернулся на судно, первый помощник взглянул на меня неодобрительно, но расспрашивать причину моей задержки не стал. Записав коротко все, что услышал, я долго не мог уснуть от волнения и желания поскорее узнать, что же было дальше. У меня была твердая уверенность в том, что узнаю много интересного, и не ошибся.
На следующий день мы встретились с ним в том же кафе, но к моему удивлению он решил перейти в другое заведение. Оно находилась недалеко, выше на одну улицу по дороге в гору. Обстановка в нем была проще, столами служили винные бочки, а кухня и винные погреба находились прямо в пещере в горе. Здесь было прохладней, пахло пряностями, и на стенах висели многочисленные связки лука, чеснока, кукурузных початков. Тыкв и кабачков, засушенных, а которых заготовленных и про запас - отличить, было трудно. Все они прекрасно выглядели. Обслуживал сам хозяин лет шестидесяти, похожий на грека, с большими животом и носом, с красными, как помидоры, щеками. Он радостно заулыбался при нашем появлении, а, узнав, что я советский капитан, произнес: - "Салют, камарадо" и усадил нас за бочку, служившую столом, которая стояла подальше от стойки бара.
- Что будете пить, капитан, - спросил мой знакомый, - опять свое пиво?
- Нет. Сегодня я выпью вина. Мне, если можно, красное, полусладкое. Расшалилась моя язва, - у меня действительно побаливала язва после приглашений в гости, где почему-то русских обязательно угощали острыми блюдами.
После моих слов он обратился к хозяину и тот, внимательно выслушав, скрылся в темноте погреба. Вышел он оттуда с двумя бутылками, покрытыми налетом пыли. Не вытирая их, он поставил одну перед моим знакомым, другую подвинул мне.
- Альфонсо, говорит, что это вино лечебное и купажировано настойками трав, так, кажется, называется процесс благородного разбавления вина. К нему он предлагает вам паэлью, какую в Аликанте готовит только он - старый контрабандист и браконьер.
После последних слов хозяин заулыбался и закивал головой утвердительно:
- Си, си, контробандисто!
- Этот добрый, на вид человек, знаете ли, страшный злодей, - шутливо произнес моряк. - А если говорить серьезно, он двадцать лет отслужил в Иностранном легионе. Вы, капитан, конечно, знаете об этом войсковом подразделении. Хороших людей там не держат, а уж добреньких тем более. Но он был поваром. В акциях не участвовал, но прославился тем, что мог ударом поварешки убить не только человека, но и лошадь, или верблюда. Почему-то легионеры обязательно пытаются склонить к сожительству именно человека с кухни. Особо этим отличались французы, несмотря на то, что Альфонсо, наверняка, не одного отправил в лазарет и на тот свет. Никто не знает, откуда он родом, а здесь прижился лет десять назад. Сначала работал поваром в казино, затем купил этот ресторанчик. Прежний хозяин, из итальянских фашистов, разочаровался во Франко и уехал на свою любимую Сицилию. Многие хотели купить его заведение, но он продал его только Альфонсо, за его легионерское прошлое. Меня же за знание французского хозяин считает своим, очевидно потому, что я тоже был легионером. Как человек скрытный, он уважает тайны других и с расспросами не лезет, и меня это устраивает, поэтому я в этом месте бываю часто.
Альфонсо принес мне большое, изыскано приготовленное блюдо, в котором рис был украшен крупной креветкой на коралловой гряде полураскрытых устриц, утопающих в зелени салата из морской капусты. Из горки риса выглядывали головки небольших сардин, а на краю блюда алел маленький отваренный краб, выползающий на песчаный берег, который изображала полоска сладкой желтой горчицы. Хозяин, довольный моим восхищением, пошевелив пышными усами, расплылся в улыбке и исчез в глубине кухни. Мой собеседник есть не стал, сославшись на то, что уже отужинал. Я долго не знал с чего начать, и он подсказал:
- Начните с глотка вина. Затем отведайте пару устриц, выжав одну половинку лимона, другими закончите. Ну а там расправляйтесь не торопясь с рисом. Испанцы едят медленно, смакуя пищу и запивая вином. Есть поверье, что чем медленнее ешь и больше пьешь вина, тем меньше полнеешь. К тому же помните, как у Ильфа и Петрова: - "Тщательно пережевывая пищу, вы помогаете обществу"
Я вновь подумал про себя: - Ох, и не просты вы, господин незнакомец.
Казалось, он понял меня и, расслабившись, откинулся спиной к стенке из темных отполированных дубовых досок.
- Вчера мы остановились на том, что вы добрались до Ревеля, - напомнил я ему. - И еще, мне не хотелось бы обращаться к вам, как безымянному. Вы до сих пор не назвали своего имени, я думаю, что это не случайно.
- Да, разумеется, помню. Можете меня называть Андреем Константиновичем, далее вы поймете почему. За многие годы я привык к обращениям без имени, тем более без фамилии: сударь, мистер, сеньор, месье, и как-то не подумал, что у соотечественников это может вызвать неудобство. Однако разрешите, я продолжу свой рассказ.
Оставаться в Ревеле я не собирался. События в Эстонии разворачивались стремительно и вызывали у меня беспокойство и все возрастающую неприязнь. У эстонцев никогда не было своей государственности и аристократии, не считая военных, состоявших на службе в царской армии и получивших хорошее образование в России, позволявшее оценить шанс, выпавший на их долю. Как и Маннергейм в Финляндии, так и Лайдонер в Эстонии стали во главе тех, кто, пользуясь случаем, решили отколоться от империи. Но в Эстонии оставалось много русских, в том числе военных, которых хватило бы не на одну армию, а в Латвии власть захватили немецкие бароны, которых очень беспокоил исход войны, особенно в случае заключения мира или капитуляции Германии. Эстонцы понимали, что Германия в любом случае считаться с ними не будет, и обратились за помощью к Англии, которая и встала на их сторону. При такой поддержке было нетрудно уговорить русских военных выступить совместно с латышами против немцев. Разбив баронов, они убили сразу двух зайцев: получили независимость и признание стран Антанты, которые, после капитуляции Германии приступили к борьбе с Советской Россией. Однако крах Армии Юденича, генерала, несомненно, очень талантливого, и успехи Красной Армии немного отрезвили русофобов, но вытеснение и ассимиляция русских набирала обороты, особенно после того, как по указанию англичан интернировали армию Юденича. Русских, независимо от убеждений, под любым предлогом лишали собственности и вытесняли из страны. У Советов не хватало времени разобраться в событиях у себя под боком, да и столицу Ленин перенес в Москву, казалось, забыв про "окно в Европу".
Постоянной работы я в то время не имел, работал в порту грузчиком и, благодаря хорошему английскому, был назначен стивидором на выгрузке военных транспортов из Англии. Англичане сбрасывали в Прибалтику трофейное немецкое вооружение, готовили Эстонскую армию. Реальную военную силу в Эстонии, армию Юденича, они уничтожали руками эстонцев. Тысячи солдат умирали в лагерях от болезней, гибли при переходе через границу по льду озера. Многие русские аристократы покидали Эстонию, понимая, что при такой политике Советы все равно со временем возьмут реванш. Мне уже исполнилось двадцать четыре. Я здорово накачал мышц, работая грузчиком, а главное, понял окончательно, что война не для меня. Через дворянское общество в Ревеле я пытался узнать о судьбе матери и брата, но безуспешно. Зато после Кронштадтского восстания получил весточку из Кронштадта. Бежавший через Финляндию офицер штаба, рассказал, что Елена и "дядька", укрывавшие мятежников в своей квартире, разделили судьбу моего деда: их расстреляли на льду Финского залива вместе с мятежниками.
После этого известия я стал собираться в путь. Официального разрешения на отъезд не получил и стал готовиться к побегу. У меня к тому времени было немало знакомых среди рыбаков, которые нередко продавали свой улов в Швецию, особенно угря, взамен на моторы и изделия из шведской стали. Контрабанда спиртом еще не набрала обороты, и шведские пограничники довольно лояльно относились к ним, редко проверяя небольшие суда, особенно на острове Готланд. С письмом к одному из знакомых отца, отставному офицеру флота, я отплыл дождливой августовской ночью с острова Хийумаа, навсегда распрощавшись с берегами бывшей Российской империи. Это плавание, как мне теперь кажется, не прекращается до сих пор. Несмотря на то, что в Швеции я попался и был судим за нелегальный переход границы, долго там не задержался. Помогли знакомые отца и паспорт беженца из России. Изготовлен он был неплохо и сослужил мне добрую службу. Весной двадцать пятого года морем я прибыл в Абердин и сошел на берег Великобритании, а вернее - Шотландии. Немного поработал в порту и поехал в Лондон с надеждой поступить учиться в Морской колледж. Рекомендаций не брал и к родственнику отца в Плимуте обращаться не стал. Экзамены сдал с хорошими оценками, но принят не был по причине избытка желающих с рекомендациями. Зато получил предложение пойти на курсы боцманов военного флота Британии, хотя к тому времени, как вы уже знаете, о военной карьере не могло быть и речи.
Мои сбережения таяли с каждым днем, и дальнейшее пребывание в Лондоне стало бессмысленным. Один из моих новых знакомых, поступивших в колледж, написал письмо своему дяде, судовладельцу в Кардифе, и я отправился на западное побережье в район шахт и угольных портов. Судовладелец, довольный моим внушительным видом, не раздумывая, отправил меня к капитану одного из своих судов, доставляющих уголь в порты континентальной Европы. Все суда у него носили названия птиц, с обязательной приставкой "Black". Мое назвалось "Black Thrush", что в переводе означало "Черный Дрозд". Я почему-то сразу вспомнил, что у англичан с этой птицей связаны не очень приятные воспоминания. Этот грузовой парусник, значительных размеров баркентина с железными корпусом и мачтами, но деревянным рангоутом, неприглядный с виду, был построен специально для перевозки угля. В дополнение к парусам он имел паровую машину, труба которой выходила в кормовой мачте на значительную высоту. Когда "Черный дрозд" в море разводил пары, его узнавали издали, потому что дым из такой трубы поднимался на большую высоту. Команда была небольшой: восемь матросов, боцман, кок, механик, три кочегара и трое судоводителей включая капитана. Самым приметным был старпом, упрямый, необыкновенно смелый и сильный шотландец с распространенной фамилией Мак-Грей, роста небольшого, но человек отчаянный и неуравновешенный. Капитан во время стоянки на судне появлялся редко. Приходил к отходу и исчезал с приходом. Был он трусоват, моря боялся, но имел счастье быть родственником хозяина. Было видно, что под парусами "Черный Дрозд" ходил мало: они были неполными, а рангоут и такелаж на судне были изрядно запущены.
Старпом, который практически был хозяином судна, увидев меня, сразу же определил на свою вахту. Боцман, норвежец Олсон, худой и болезненный человек с желчным лицом, быстро проэкзаменовал меня на предмет знания парусов и такелажа, и напоследок указал вход под полубак, где жили матросы. Кубрик был низким и темноватым помещением на шесть человек, дурно пахнущий нестиранным бельем, мужским потом и старым пивом. Постельного белья не было. Матросы спали в одежде, не раздеваясь, под старыми одеялами и пледами с дырами.
Я с трудом заставил себя остаться здесь. Было лето, и в кубрике было душно. Устав с дороги, я все же заснул, оставив дверь приоткрытой. Проснулся я от стука двери и ругательств на ломаном английском. Надо мною стоял здоровенный индус в чалме и пытался стащить меня с койки. Еще один стоял в проеме двери и с улыбкой наблюдал за своим товарищем. Я встал, согнувшись оттого, что упирался головой в подволок. Индус больно ударил меня в живот. Такого я простить не мог! Взяв за горло, я оторвал его от палубы и, пройдя в тамбур, выкинул вместе с товарищем на палубу под громкий хохот старпома. Смеялся он долго и от души. Не стесняясь индусов, он довольный произнес:
- Это вам, паршивые желтомазые, не наш боцман. Это русский научит уважать белых или вышибет из вас мозги, если они у вас есть. А тебя, русский, я прикажу звать медведем, чтобы никто не путал тебя с этими макаками. Только смотри теперь за ними внимательнее, эти чертовы обезьяны неплохо орудуют ножами. Могут и подстеречь где-нибудь на берегу. На судне они тебя не тронут, но при случае в шторм столкнуть за борт постараются. У нас давно нет старшего матроса и каюта его свободна. Перебирайся в нее! Она рядом с боцманской, по левому борту.
Так началась моя матросская жизнь на чужбине. После взбучки индусы меня побаивались, но больше боялись старпома, который ненавидел всеми фибрами своей шотландской души всех цветных и, зная их ответную ненависть к нему, всегда выходил на палубу с револьвером. Я капитана не заинтересовал. Его вообще мало что интересовало, а с остальными вскоре наладились нормальные взаимоотношения. На оставшиеся деньги я купил постельное белье, несколько книг, толстую тетрадь для записей. Койку пришлось надставить за счет рундука, грязный матрас и старые тряпки отдал индусам. Спал на досках, как приучил меня мой "дядька", пользуясь только тонким одеялом, под которое подкладывал простыню.
Вскоре я привык к своей каюте, неплохо справлялся с работой, а после того, как однажды боцман не пришел к отходу, занял его место. Теперь даже индусы относились ко мне с уважением, и только один человек на судне - механик, по-прежнему смотрел на меня недобрым взглядом. Причину его неприязни я не знал, но чувствовал, что при случае постарается напакостить мне.
Все лето мы ходили на Средиземное море, доставляя уголь на Мальту и в Гибралтар для кораблей военного флота. С наступлением туманов и штормов в Бискайском заливе капитан сменился. Новый капитан, голландец Ван Андам, в отличие от старого был отличным моряком и быстро привел судно в порядок. Он уволил индусов и еще двух матросов, наняв вместо них на бирже Роттердама молчаливых голландцев и двух датчан. К весне судно преобразилось: мы выстирали паруса, покрасили в светлый цвет мачты, отбили белой краской широкую ватерлинию, отдраили латунь на надстройке. "Черный Дрозд" приобрел неплохой вид, на нас стали больше поглядывать владельцы хороших грузов. Теперь нас уже фрахтовали не только для перевозки угля, мы возили вино, виски, пиво, пробку, мануфактуру. Летом постоянно совершали рейсы в Испанию и Португалию.
Капитан был доволен моей работой, много занимался со мною навигацией, астрономией, и начал готовить меня к экзаменам на шкипера. Я не испытывал к этому особого желания, но понимал, что если хочу спокойной жизни, обязан сделать хотя бы небольшую карьеру. В августе 1925 года во время одного из заходов в Ливерпуль, капитан объявил аврал. Мы целый день мыли без того чистое судно и готовили для важных гостей две пассажирские каюты в корме. Грузились мануфактурой и оборудованием на Валенсию и Барселону. Незадолго до окончания погрузки на судно прибыл хозяин с дочкой в сопровождении багажа. Он решил провести отпуск на своем же судне, как потом мы узнали, по настоянию дочери. Она окончила балетную школу в Париже, и хозяин до начала сезона в театре подарил ей путешествие морем в Португалию и Испанию.
Вика
Это было хрупкое создание, небольшого роста, миниатюрное и изящное, как статуэтка. Пышные волосы золотистого цвета, карие глаза и звонкий красивый голос делали ее привлекательной, а красота движений - восхитительной. Первым это отметил капитан, который всегда был опрятен, а в этот раз встречал гостей в ослепительно белой тужурке-фраке, черных с шелковой отделкой брюках и красивой фуражке с белым чехлом. Ради леди он оставил в каюте свою трубку, которую не выпускал изо рта в любых обстоятельствах, и сам лично провел ее за руку по трапу на палубу. С приливом по полной воде мы вышли из доков и, подняв паруса, с попутным ветром покинули Ливерпуль. Гости все время находились на палубе и наблюдали за отходом и постановкой парусов. Хозяин, до этого на своих судах в море не бывавший, с нескрываемым интересом и удовольствием объяснял дочери наши действия. Капитан, попыхивая трубкой, тактично уточнял детали, бросая грозный взгляд на матросов-голландцев, которые не могли работать без грубых морских ругательств. И только старпом на капитанском мостике был хмур и необычайно молчалив, время от времени сплевывая на чистую палубу, чего ранее он себе не позволял никогда. Закончив постановку парусов, я стал на руль и, уловив момент, когда кроме нас на мостике никого не было, спросил старпома:
- Что с вами, чиф? Неужели вы настолько суеверны и верите, что женщина на судне приносит несчастье?
- Это не примета, черт возьми - это закон! В моей жизни два раза брали на борт женщину, и оба раза все кончалось хуже некуда. Первый раз, как младенцы, сели на мель у Сен-Мало на самой большой воде, в сизигию. От судна в шторм остались одни щепки. Во второй раз парни нажрались виски и захотели побаловаться с ней. Спятив от желания, они выкинули за борт боцмана, который за нее вступился. Их сослали на каторгу, а меня на целых два года засунули в вонючую шхуну бить у Гренландии китов.
- Но это же не женщина, Чиф. Посмотрите она же еще совсем ребенок.
После этих слов старпом взорвался:
- Ты тупой русский медведь и ни черта не понимаешь в бабах! Тебе бы потолще, да с большими сиськами. Эта птичка, так стреляет глазами, что даже наш капитан стал в стойку, как породистый пойнтер. Она не просто штучка - это французская штучка, к тому же еще балерина. Была у меня одна такая в Копенгагене. Хоть и датчанка, а выделывала в постели такое, что ты и представить себе не можешь.
Я к тому времени был еще стыдлив и с женщинами встречался редко. Ласки портовых девушек однообразны и непродолжительны. Женщины отдавались мне легко, но дважды я к одним и тем же не ходил, не желая привыкать и, не дай бог - влюбиться. Слова старпома меня не убедили. В этом порхающем существе я не видел женщины: слишком хрупкой и невинной казалась она на палубе судна. Отстояв вахту и проверив состояние груза в трюмах, спустился в свою каюту и приготовился отдохнуть перед ночной вахтой, когда в каюту распахнулась дверь, и в ее проеме возник старпом,
- Приключения начинаются! - в голосе его слышалось нескрываемое раздражение и злорадство. - Вас, сэр, ждут в кают-компании на вечерний бал в честь появление на борту этой вертихвостки. Очевидно, вам придется носить шлейф ее бального платья и кормить с ложечки. Не забудьте пощупать, что прячет она под юбкой. Я уверен, вы найдете там хвостик, а может и хвост!
На этот раз старпом меня разозлил.
- Почему бы вам самому это не сделать? При вашем опыте это будет нетрудно, а я не специалист лазить под юбки.
- Бросьте, русский. Вы не умеете злиться. Приглашают не меня, а вас. Принцесса изъявила желание слышать за столом французскую речь, столь ею излюбленную. К тому же вы прекрасно знаете, что мне теперь одному придется нести вахту, капитан будет при хозяине. Да и мои манеры не для такой компании.
- Насчет манер, это точно, чиф. - съязвил я, - а вот вахту мог бы постоять и я.
- Ты, русский, не дури! Удача сама лезет тебе в руки. Капитан тебя в самом лучшем виде хозяину преподносит. Если еще и его дочка в тебя влюбится, быть тебе большим человеком. Только смотри, не оплошай! Хозяйский гнев всегда с милостью рядом, всего в дюймах ходит. Следи за дистанцией, на абордаж не бери.
Старпом беззлобно хлопнул дверью, а я стал собираться. Сначала примерил свой костюм, который без дела пролежал уже больше года. К удивлению обнаружил, что рукава стали короче и пиджак на груди застегивался с трудом. В конце концов, я выбрал шелковую белую рубашку, брюки от костюма и черные лакированные туфли, на шею завязал черную испанскую косынку. На палубе было еще светло, и по лицам матросов понял, что выгляжу в их глазах очень неплохо. Старпом с мостика показал мне большой палец и прогудел:
- Смелее в бой, тореадор!
В кают-компании повар расставлял тарелки, а по лицам собравшихся было видно, что они меня не очень-то ждали. Вино начинало бродить в крови присутствующих. Молодая леди вскочила, захлопала от восторга в ладоши и радостно воскликнула:
- Боже, мой, какая он прелесть! Такой большой и красивый! Он очень похож на пирата, не правда ли! Отец, я хочу, чтобы он сидел рядом со мной, - и тут же спросила меня по-французски:
- Вы же не будете возражать, правда? Мне иначе будет скучно среди этих мужланов.
- Ошибаетесь, мадмуазель, - ответил я довольно резко - здесь собрались джентльмены.
- Хорошо, хорошо! Пусть будут джентльмены, но они такие скучные. Я уже устала от них. Папа и капитан целый день говорят только о корабле и работе. И кокетливо добавила:
- И о вас, между прочим. Так что садитесь, садитесь!
Повар поставил стул между ней и механиком. Капитан слегка подмигнул мне и, обращаясь к хозяину, произнес:
- Наш юный друг освободит нас от необходимости развлекать леди. Я, честно говоря, уже разучился это делать. Вот мы и посмотрим, на что способны русские. Предупреждаю сразу вас, леди, в делах он очень ловок, несмотря на свои размеры.
Хозяин рассмеялся.
- Моя дочь не так проста. В Париже она научилась давать отпор самым опытным волокитам. К тому же она так влюблена в свой балет, что на глупости у нее времени не хватает.
После этих слов, дочь посмотрела на меня взглядом, достойным зрелой и хитрой женщины. Наклоняясь ко мне, тихо произнесла:
- Не обращайте на него внимание. Поверьте, я очень хорошая, - она сделала паузу, таинственно глядя мне глаза, - и очень благодарная.
У меня неприятно засосало под ложечкой. Инстинктивно я почувствовал, что это знакомство хорошим не обернется, хотя мне немного льстило, что она заинтересовалась мной. В этот момент я вспомнил мать, ее многочисленные любовные игры за столом в присутствии отца, и почему-то успокоился. Я решил, что без труда выберусь из этой ситуации. К тому же на моей стороне было одно важное преимущество, я почти не пил.
Вечер получился на славу. Виктория была в ударе. Она танцевала то партию лебедя, то Петрушки, но больше всех поразила танцем Эсмеральды, заставив меня исполнить роль Горбуна. Мне засунули подушку от дивана на спину под рубашку, я пытался схватить ее, размахивая руками, ревел как медведь, но она ловко выкручивалась. Завершая танец, она повисла у меня на шее, изображая безумную страсть, смешанную со страхом, и упала в обморок. Обморок у нее получился настолько эффектным, что отец и капитан одновременно кинулись ее поднимать, и если бы она не шепнула мне:
- Целуйте же меня, целуйте, медведь, - я принял бы его за натуральный приступ.
Все это она проделывала без музыки, выключив электричество, при свете пиронафтовых фонарей, что еще более приближало обстановку к свету костра и темноте площади перед Нотр Дам. Она была действительно талантлива, с неиссякаемой энергией в маленьком теле, которое выражало то страсть, то коварство и хитрость, то покорность. Когда перешли к пению, она, услышав мой голос, попросила спеть для нее русскую песню. Я с удовольствием спел пару романсов и "Дубинушку". От последней она была в восторге:
- Да ты же Шаляпин!
Вечер затянулся за полночь. Хозяин и капитан были уже сильно пьяны, когда она объявила, что бал окончен. Я помог пройти в каюту капитану и уложил в койку хозяина. Когда вернулся в кают-компанию, хмурый кок-малаец убирал посуду. Не поднимая головы, он промолвил:
- Механика сказала, что бы ты убирался своя каюта. Она сама поможет леди. Очень сердитая механика на тебя. Очень нехорошая она человек.
Я поблагодарил его и поднялся в рубку. Старпом дремал у открытого лобового иллюминатора. Когда я вошел, он поднял голову.
- Это ты, русский? Славно гуляла компания. Ваше представление наверху было хорошо слышно. И повторю тебе еще раз, что дьявол сидит в этой девке. Дьявол! Добром все это не кончится. Иди спать, до утра я постою, а в восемь меня сменишь. Мастер теперь дня два болеть будет.
Он взял меня за рукав, повернул к себе, посмотрел внимательно в лицо.
- Это хорошо, что ты не пьешь. Может и пронесет мимо нас напасть.
Я пришел в каюту немного расстроенный старпомом. Мне было не понятно его опасение, но не учитывать его опыт я не имел права. Уснуть сразу не смог, передо мной стояли лицо и глаза Виктории, а руки и тело хранили ее тепло. Я гнал все это от себя и с трудом заснул.
Наутро я естественно не выспался. Чтобы прогнать сонливость, вышел на палубу и, как всегда, разделся наголо, забыв о присутствии на судне женщины. Черпнув из-за борта деревянным ведром воду, облился несколько раз, когда почувствовал на себе взгляд. Меня словно ударило молнией, но укрываться было уже бесполезно. Она стояла у грот-мачты и смотрела на меня, ничуть не смущаясь. Тогда я еще не знал, что среди актеров, в балете, у моделей и художников обнаженное тело вызывает в основном профессиональный интерес. Меня успокоило только то, что на палубе больше никого не было, и старпом на мостике не появлялся. Но я ошибался, и эта ошибка впоследствии сыграет важную роль.
Как и предвидел старпом, капитан приболел и на палубе не показывался. Хозяин вышел к обеду с помятым лицом, щурясь от яркого дневного света. Мы шли под парусами около шести узлов, и на попутной волне нас немного покачивало. Морская болезнь с похмелья вещь весьма неприятная, и он, спросив меня, все ли нормально, быстро сошел вниз. Виктория до обеда на палубе не появилась. Когда кок принес мне обед на мостик, я поинтересовался у него:
- Как чувствуют себя наши гости?
- Капитана ела, хозяина не ела. Механика тоже не ела. Только леди все ела.
- Видимо балерины, которые совершают массу вращений и прыжков, менее подвержены морской болезни, - подумал я. Меня утешило, что она себя чувствует хорошо. Почему механик, который обычно не укачивался даже в жестокие шторма, не вышел к обеду, для меня оставалось загадкой.
Горизонт был чист, рулевой-голландец был надежным матросом, и я направился в каюту механика, которая находилась ближе к румпельной. Дверь была открытой, механик лежал на койке одетым. При моем появлении он отвернулся лицом к переборке и с раздражением коротко произнес: - Убирайся!
Я поднялся на палубу с твердым убеждением, что с ним произошло нечто неординарное. К заходу солнца, который в океане всегда зрелище красивое, я послал матроса пригласить на палубу Викторию. Она вышла одетая мальчиком, в черной бархатной курточке с белыми кружевами, в бриджах с широким поясом, которые плотно облегали ее бедра и подчеркивали узкую талию. В этом наряде она выглядела старше, а хорошо выделявшаяся грудь делала ее более похожей на женщину. Лицо было серьезным и от прежней беззаботности и легкомыслия не осталось и следа. Закат был великолепен. Огромный огненно-золотистый шар солнца коснулся воды, окрасив под ним океан в свой цвет. В небо взлетели широкие лучи, которые по мере погружения солнца в воду, постоянно меняли свой цвет, окрашивая небо на западе угасающим светом дня. Мы стояли, пока темнота не зажгла на небе звезды. Только тогда она повернулась ко мне и тихо сказала:
- Спасибо вам, - и ушла, растворившись во тьме, будто ее и не было.
Было ближе к полночи, когда на мостик поднялся капитан. Ветер немного стих и судно почти не испытывало качки. Взглянув на карту и осмотрев паруса, он отпустил меня, сказав, что настала его очередь. Мне это было кстати. Глаза слипались от непреодолимого желания уснуть. Ночь была душной, и я не стал закрывать дверь. Положив голову на подушку, я уснул тотчас же. Сколько я проспал, не знаю. Мне снились закат и Виктория, то танцующая на поверхности моря, то жарко обнимающая меня горячими руками, то молчаливая и манящая. Я проснулся.
Она сидела на мне, упираясь в мою грудь руками, запрокинув голову. Волосы ее были распущены и спускались по плечам, обтекая красивые груди с крупными сосками. Мои руки лежали у нее на бедрах, послушно помогая их движениям. Я даже не понял, что произошло. Безрассудное чувство любви и обладания женщиной владело мной, и в мире более не существовал ничего, кроме ее тела, поцелуев и сжигающей безумной страсти. Такого, что было с ней, я еще не испытывал и думал, что не испытаю больше никогда. Как долго это продолжалось, не знаю, но мне хотелось еще и еще. Она ушла внезапно, накинув халат и не прощаясь, словно желая, чтобы все оставалось сном. Еще долго я не мог прийти в себя. Когда же понял, что произошло, вспомнил слова старпома. Страха перед последствиями я не испытывал, хотя и понимал, что они для меня могут быть непредсказуемыми.
К полудню я немного успокоился, на судне никто не подавал вида, что знает о случившемся. Я решил, что само провидение помогло сохранить в тайне нашу встречу. Одного боялся - встречи с ней на людях, поскольку совершенно не знал, как мне теперь вести себя в ее присутствии. Вечером меня вновь пригласили на ужин. Я пришел в кают-компанию раньше ее. Капитан с хозяином, уже пришедшие в норму, встретили меня, как мне показалось, внимательным взглядом и приступили с расспросами о работе. Вскоре стало понятно, что они не чего не знают, и это помогло мне обрести уверенность.
Когда появилась Виктория, я уже был готов к этому и не выдал своего волнения. Она вела себя на ужине на этот раз как хозяйка, оказывая мне внимания не более чем, другим, чаще обращаясь к отцу и капитану. Механик на этот раз отсутствовал, и для меня показалось странным, что об этом никто не обмолвился. Выпито было немного, и ужин закончился быстро. Я остался помочь коку убрать стол и спросил его, не знает ли он, почему не ужинал механик.
- Она упала и сделала большой черный глаз, - сказал он и поднес к лицу тарелку, показав для убедительности какой большой синяк, он себе поставил. Синяк был действительно большим, как я потом убедился, но мы со старпомом не поверили в несчастный случай. В полночь погода ухудшилась, на вахту опять заступил капитан. Около двух часов я спустился в каюту. Твердо решив, что, если Виктория придет еще раз, попрошу ее оставить меня в покое, но дверь закрывать на ключ не стал - вдруг начнет стучаться и разбудит матросов. Качка усилилась. Я уже решил, что она не придет, когда тихо скрипнула дверь, и я очутился в ее объятьях. Сопротивлялся недолго, и все повторилось сначала. Бесконечное блаженство прервал авральный звонок. Наспех одевшись, выскочил на палубу. Холодная волна окатила меня, окончательно вернув к действительности. Мы сменили галс, взяли рифы, на что ушло часа два. Освободившись, поспешил в каюту, но она была пуста.
Утром я поднялся на мостик. Капитана сменил старпом, который, отчаянно ругаясь, пытался ловить звезды секстаном, для определения нашего места в море. Качка не давала сделать это быстро даже при его опыте, а звезды быстро исчезали на небосводе в свете наступающего дня. Сделав вид, что не заметил меня, он отвернулся и прошел в рубку. Я зашел следом и спросил разрешения сменить рулевого. Он что-то буркнул себе под нос. Я вышел на палубу, принял у матроса штурвал, сверил курс и осмотрел паруса. Они были туго обтянуты, хорошо ловили ветер. Все было в порядке. Судно шло около восьми узлов и хорошо слушалось руля. Этим старпом должен быть доволен. Еще минут тридцать он находился в рубке, делая вычисления, и вдруг выскочил из нее со страшными ругательствами. Бесновался он минут десять. Я осторожничал и не прерывал его, ожидая, что будет дальше. Наконец он успокоился. Поняв мой вопросительный взгляд и посматривая на паруса, он произнес:
- Ну, и хитрец у нас кэп. Как всегда, сначала сам сделает измерения, пока хорошо видны светила и линия горизонта, а потом вызывает меня, когда звезды уже видны, как блохи у черной кошки. Вот увидишь, сейчас выйдет с мордой адмирала Нельсона после победы над испанским флотом, а у меня опять "пролёт". В подтверждение его слов дверь тамбура отворилась, и показался капитан со своим астрономическим журналом.
- Нанесите на карту наши координаты, чиф, и возьмите еще три градуса на дрейф, иначе утром мы будем сидеть на скалах. Кстати, а как у вас получилось? Что-то я не вижу на карте вашего определения.
- Я не буду его наносить, сэр, чтобы не спорить потом, кто из нас прав. Оно наверняка будет отличаться от вашего, но капитан - вы и мы идем вашим курсом.
Капитан довольный рассмеялся:
- Что, опять пролетели? Ничего со сна это бывает. Зато вы отлично ловите звезды ночью, правда, когда горизонт не всегда хорошо виден, но определения ваши неплохие. И все же в следующий раз постарайтесь не проспать. Он подмигнул мне и вернулся в каюту с довольной улыбкой.
На этот раз старпом отошел сразу же.
- С этим голландцем хорошо плавать, - сказал он добродушно. - Голландцы моряки хорошие, хотя и зовут их морскими собаками. Если это так, то он хорошая гончая, которая всегда готова идти по следу. Знаешь, за что их так зовут?
- Знаю. У них и флот такой - быстроходный и маневренный. Они как собаки, стаями бросаются туда, где есть пожива, к тому же считают, что при разделе мира их обделили.
- Это верно, русский. Британия не дремала. Испания и Португалия больше всех открытий сделали, а колоний у нашей королевы не меньше. Мы всех обскакали, вернее просто у всех оттяпали. Один гимн чего стоит: "Правь, Британия, морями". Русский, а как начинается гимн у вас в России?
- Начинался со слов "Боже царя храни", а теперь вместо гимна - "Интернационал".
- Это, что еще за ерунда такая - "Интернационал"?
Я удивился его искренности и незнанию партийного гимна всех "обездоленных".
- Это, чиф, партийный гимн, где голодные рабы обещают все разрушить и построить свой новый и справедливый мир.
Старпом удивился:
- А зачем его строить? Мир такой, каким его построил Господь. Одни - богатые, другие - бедные, и у каждого свой мир. Шотландцы с ирландцами в Америке уже пытались строить свой справедливый мир. Не вышло. Бог создал и бедных и богатых, и против этого не попрешь.
- А вот Советы говорят: можно построить другой, справедливый для бедных. Ты слышал что-нибудь о Марксе, который "Капитал" написал? Он говорил, что можно построить такой мир, коммунизмом называется.
- Это тот идиот, который сказал, что денег не будет и всем все поровну? Нет, русский, он дурак, твой Маркс. Как же можно без денег? Без денег человек не может, как англичанин без королевы.
Я решил его подразнить:
- А ты, чиф, смог бы обойтись без королевы?
Тот задумался, почесал затылок и произнес неуверенно,
- Не знаю. Без королевы, может быть, и смог бы, а вот без денег не смогу.
Мне всегда хотелось понять, почему он при его широкой душе был так бережлив и так хочет накопить много денег. Сейчас настал удобный момент спросить его об этом.
- А зачем тебе много денег? И сколько бы тебе хватило?
Старпом стал серьезным, внимательно посмотрел, не надсмехаюсь ли я над ним.
- Много, так много, что и не знаю. А для чего, это долго рассказывать, но я тебе когда-нибудь расскажу, русский. Ты меня поймешь, потому, что у тебя тоже украли Родину и землю. У тебя украли бедные, а у меня богатые. Крадут и те, и другие, а ты говоришь - справедливый мир! Даже у мертвых на кладбище не у всех одинаковые могилы, - и вздохнув, он пошел на обход судна. В тот день до конца вахты он так и не заговорил со мной.
Во время вечерней вахты он тоже молчал, поглядывая на меня изредка с досадой. В полночь, когда, сдав вахту, я пошел в каюту, то услышал вслед горестное:
- Эх, русский, русский!
Я обернулся. Он несколько мгновений смотрел на меня с сожалением, затем махнул рукой, чтобы я ушел. Стало понятно, что он знает все. Говорят, если знают трое, это означает, что знают все. Но, оказалось, знали об этом все, кроме капитана и хозяина. Думаю все же, что капитан тоже знал, но в его положении было предпочтительнее молчать в ожидании развязки.
Виктория приходила ко мне еще три ночи. Каждый раз я давал себе клятву не пускать ее, но какая-то неведомая сила заставляла меня оставлять дверь открытой. Ее ласки каждый раз становились все сладострастнее. Откуда она брала силы для них, было непонятно. Я, кажется, отдавал ей все, но она начинала снова, и я отвечал ей, неведомо откуда черпая силы и желание. Я был молод, и еще никогда такого с женщинами у меня не было. Два - три часа утреннего сна и мои силы восстанавливались, но долго так продолжаться не могло. Я твердо решил, что в Барселоне попрошу расчет и покину судно, а перед приходом в порт старпом позвал меня в каюту.
- Ты должен уйти с судна, и чем быстрее сделаешь это, тем будет лучше для тебя. Хозяин взбешен. Он распорядился выгнать тебя, не заплатив тебе ни гроша. Капитан и команда собрали для тебя немного денег, этого тебе хватит, пока не найдешь новое судно. На английское не нанимайся и старайся в Англию не приходить несколько лет, пока все не успокоится. Сойдешь на берег, сразу куда-нибудь уезжай. Рядом с Барселоной порт Таррагона, а лучше в Валенсию или еще южнее. Бойся механика, кочегары говорят, что у него здесь с бандитами всегда были контрабандные дела. Он уже второй день пьет с хозяином, не к добру это. Свои тебя не тронут, они на твоей стороне. Я сделаю так, что придем рано утром, рабочий ялик спущу заранее с кормы по правому борту. Как утрясу дела с эмиграционным офицером, дам знак. Уходи пока не рассвело. На мостик механик не сунется, а если и придет, это моя забота.
Он замолк, налил себе виски.
- Тебе виски не дам. Эх, русский, русский, я ведь тебе говорил, что это дьявол! Надеялся, что мы с тобою еще поплаваем вместе. Нравишься ты мне, есть в тебе что-то наше, шотландское. Будешь теперь бродить по свету, как "Летучий Голландец", и все из-за нее.
- Не переживай за меня, чиф. Мне видно на роду написано бродить по свету. Судьба так распорядилась, нет у меня больше ни Родины, ни близких мне людей. И никому я не нужен, разве только таким, как ты. На Викторию зла не держи, она мне плохого не желала, а что было у меня с ней, уже, видимо, с другими никогда не будет.
- Эка, ты рассопливился! Да у тебя таких баб будет больше, чем чаек в рыбацкой гавани. С тобой любая пойдет, только позови. И что ты в ней нашел?
Он сплюнул на палубу и налил себе еще.
- Будешь в Корке, найдешь моих, тебе любой в порту скажет, где Мак-Греи живут, но раньше, чем лет через пять я домой не вернусь. Слово я дал, а у нас слово крепче меча. Знай, если живым останусь, буду тебя ждать. А сейчас иди и на палубе не показывайся, пока не позову. Да, с девкой не прощайся, она удержать тебя захочет. Задержишься - убьют. У хозяина на нее виды большие, одна она у него, за нее ничего не пожалеет, на все пойдет.
Я вышел от старпома с чувством, что все, сказанное старпомом, какая-то ошибка и ничего страшного произойти не должно. Не закрывая дверь в каюту, машинально снял с пожарного щита топор и поставил его у койки. Иллюминатор был открыт, но для меня он был слишком мал. За бортом плескалась разбегающаяся под форштевнем вода и, ярко фосфоресцируя, играла холодным, синим пламенем. Только сейчас я поймал себя на мысли, что жду прихода Вики, хотя до сих пор об этом не задумывался. Внезапно дверь скрипнула и медленно отворилась, пропустив в каюту темную фигуру. Но это была не она. Сжимая рукоятку топора, я приготовился к худшему.
- Русский, это я, Лай. Леди просила нести письмо. Моя тихо шла, никто не видела. Моя тебе кушать принесла.
Он протянул мне узелок с провизией и вложил в руку свернутый в трубочку клочок бумаги. Затем бесшумно, словно кошка, растворился в темноте. Я подождал немного и зажег лампу. На клочке было написано всего три слова: " Не бросай меня!" Это было поразительно, как она узнала, что я готовлюсь к побегу. Вряд ли кто-то мог сказать ей об этом. Кок, как и многие азиаты, хорошо видел во тьме, а еще лучше слышал и мог услышать мой разговор со старпомом, но я не думаю, что он сказал бы об этом Вике. Отношение мужчин к женщинам в Азии, где мало места сочувствию к слабому полу, не позволило бы ему даже задуматься над этим. Значит, Вика инстинктивно почувствовала или хорошо знала, что готовит ее отец. Это осложняло мой уход. Теперь, когда кроме меня об этом знали и другие, бросить ее я не мог. Идти к ней было безрассудно и бесполезно - за ней наверняка следили.
Еще не зная, что я предприму, стал собирать свои немногочисленные пожитки, которые уместились в чемодане и рюкзаке. Закончив, я лег и без сна пролежал до команды: "Убрать паруса". Ночь была душной и безлунной, плотные дождевые тучи задернули плотными шторами звезды и луну. Город и порт едва светились огнями в ночи, я впервые ощутил его враждебность, и мне ужасно не хотелось покидать мой скромный уют на судне. Когда раздался рокот отдаваемой якорной цепи, я все же был готов снова шагнуть в неизвестность. Единственное, что еще держало меня с прошлым, была Вика, с которой решил непременно встретиться во время стоянки судна в порту.
Катер с властями прибыл к борту почти сразу. Как всегда, их встретил капитан, и они прошли в рубку, где с ними занялся старпом. На этот раз власти торопились: наспех проверив судовую роль и манифесты на груз, отошли от борта, торопясь добраться до берега раньше, чем польет дождь. Палуба опустела. Я зажигал якорный фонарь, когда старпом тихо свистнул. Он протянул мне паспорт, уложенный в плотный кожаный мешочек и свой любимый нож в красивых ножнах.
- Храни тебя господь, и пусть будет с тобой удача.
Я поблагодарил его за все и сказал, что хочу видеть Вику.
- Этим ты подведешь меня, и тогда тебе уже не уйти добром. Делай, как решили. Остановишься в гостинице "Куба" на улице Ганнибал. Спросишь Дугласа и передашь привет от меня, в паспорте для него записка. Но если заметишь подозрительное, сматывайся немедленно. Угрозы хозяина исполнят люди механика. Они с ним связаны, а такие не шутят, убьют или продадут арабам.
Когда я отошел от борта, поднялся сильный ветер и хлынул ливень, из-за которого огни судна быстро пропали в темноте. Греб наугад, стараясь не сломать старые весла. Ялик быстро наполнялся водой и когда нос его уткнулся в причал, едва успел из него выбраться. От толчка ногами он качнулся, зачерпнул бортом и быстро погрузился в воду, унеся с собой мой чемодан со скромными пожитками. Я стоял на причале под проливным дождем, глядя в темноту туда, где остался "Черный Дрозд" и женщина, которую бросил ради того, чтобы вновь начать все сначала. На душе было скверно. Я готов был вплавь вернуться на судно, и только разыгравшийся сильный шторм и ливень остановили меня.
Гостиницу отыскал с трудом. Одиноко спешивший испанец, на мое счастье, оказался извозчиком. Он указал мне направление и примерное расстояние. Улицы Барселоны расположены в строгом направлении, в них трудно заблудиться, но потоки мутной воды и ураганный ветер усложняли мои поиски.
Дугласа не было на месте. Меня встретил его сын и отвел в комнату с окнами во двор. Он принес мне халат, кофе, немного еды и вина. Есть не хотелось, но вино и кофе согрели меня, и я быстро уснул, сказались бессонные ночи. Разбудил меня Дуглас, который, выслушав, просил меня не выходить из номера, пока он не разрешит. Одежда моя просохла, документы и деньги вода пощадила. За окном темнело, когда под дверь просунули свернутый листок и раздались шаги убегающего человека. Я открыл дверь, коридор был пуст. На листке было написано:
Жду тебя у памятника Хуану Карлосу в девять вечера. Умоляю тебя, приходи. Виктория.
Тогда мне и в голову не пришло, что записка могла быть написана кем угодно, я ведь не знал ее почерка. До девяти оставалось совсем немного, когда почти бегом вышел из гостиницы. Ничего не замечая вокруг, срезал угол, вошел в подворотню дома. Страшный удар по голове и больше я ничего не помню.
В этом месте рассказчик сделал паузу, потрогал своей огромной ладонью голову и выпил полный бокал вина.
- До сих пор при воспоминаниях об этом начинает болеть голова там, где кости нет, и есть только тонкая кожа, прикрытая волосами. В дальнейшем по голове меня били не раз, но просто удивительно, в это место не попадали. Что произошло дальше, знаю из рассказов моих спасителей: под утро меня почти бездыханного нашли на берегу моря монахи францисканцы, путешествующие по Каталонии, и на руках донесли до Таррагоны, где поместили в старинную больницу Святой Теклы. Очнулся я только через месяц, и долго не мог вспомнить, что со мной произошло.
Начать сначала
Документов у меня не было, денег тоже. Монахини ухаживали за мной, по просьбе их братьев, доставивших меня, и вскоре я встал на ноги. Идти без документов было некуда и я остался помогать им, так же как и они, не получая за это оплаты. Свободного времени оставалось много, и вскоре я знал этот старинный, основанный еще римлянами город и порт не хуже Кронштадта или Ревеля. Обилие древних памятников и мое психологическое состояние, долгое время уводили меня от действительности, и все в больнице считали, что я навсегда останусь "не от мира сего". Так прошло полгода, снова наступило жаркое лето. Море и солнце окончательно вернули мне здоровье, и я, распрощавшись с моими спасительницами, отправился в Барселону пешком. Идя по берегу прекрасного моря самой красивой страны Европы, да и, наверное, всего мира, я ощутил, как возвращаются ко мне силы и желание радоваться тому, что остался жив. В Барселоне долго не решался войти в гостиницу к Дугласу, но отсутствие паспорта создавало угрозу очутиться в тюрьме, и я переступил ее порог. Мне продолжало сказочно везти: у стойки стоял хозяин, который сразу узнал меня, вызвал сына и повел к себе. Войдя в комнату, он выложил на стол мой паспорт, матросский сертификат и мои деньги.
В этом месте голос его задрожал. Рассказчик замолк и прикрыл на некоторое время глаза. После короткого молчания он продолжил:
- Знаете, капитан, с тех пор я твердо убежден, что нас окружает больше людей хороших, и только непонимание этого заставляет нас порой относиться к людям безразлично или подозрительно. Если это было бы не так, то наша жизнь обрывалась бы с того момента, когда мы становимся самостоятельными, ведь часто это происходит еще до нашей полной зрелости. Я понял это именно тогда и всю остальную жизнь, несмотря на все ее сложности, верил в это. Часто меня спрашивают, почему я, человек с хорошим воспитанием и неплохими способностями, не использовал свое происхождение и связи моей семьи для достижения более высокого положения в обществе. Ведь я же мог окончить университет или, в конце концов, мореходное училище и стать как вы, к примеру, капитаном. Не знаю, но в свое оправдание думаю, что я был уже рожден вечным странником, последним из нашей семьи, из нашего рода, по воле рока так и не ставшим его продолжателем. То, что произошло на моей Родине, которой были не нужны такие, как мой дед, отец, мать, брат и все, от рождения окружавшее меня, убедило в том, что стоящим выше нас и облеченным властью, нет дела до того, что мы думаем и чем живем. Это лучше знают и чувствуют только те, кто рядом с нами, ибо нет в мире ничего более справедливого, чем равенство. Вот почему я, крещенный и воспитанный с уважением к религии, не верю в божью справедливость. Милость божья возможна, но она ничего общего не имеет со справедливостью. Так же как и законы, потому что они охраняют не людей, а личности, а значит, не могут обойтись без предвзятости.
Я решился его перебить:
- Но ведь вы не сторонник беззакония, как я понял из вашего отношения к Революции. Не анархист же вы, наконец?
- Нет, разумеется, хотя о них речь еще впереди, но согласитесь с тем, что душа человека не признает границ, кроме тех, которые диктует его совесть. Человек рождается свободным, а законы общества и государства ограничивают эту свободу, постепенно сводя на нет его самосознание. Душа, вернее часть ее - дух свободы, покидает его, и он живет уже не по совести, а по законам государства и своего окружения и чем выше оно, тем больше ограничений и тем меньше у него свободы. Последнее время с подачи американцев, которые по сути своей настоящей свободы никогда и не знали, утверждается, что деньги дают человеку настоящую свободу. Это - чушь и глубокое заблуждение. Деньги это одно из порождений закона, который определяет ценность, а значит и границы между теми, кто обладает ими в различном количестве. Стремление иметь их больше всех, то есть без границ, а значит и без закона, порождает беззаконие, поддерживаемое неограниченной властью. Вот почему деньги это порождение дьявола, и в этом анархисты правы. Как-то, путешествуя по Испании в одном монастыре, я решил дать немного денег настоятелю. Он отказался, сказав мне, что те, кто берет их, отдает вместе с ними часть своей души дьяволу. Выходит, что миллионеры отдают ему большую часть души и больше других попадают в его зависимость. После той встречи оставляю себе денег лишь столько, сколько нужно мне на питание, одежду и кров. Ну да ладно, мы немного отвлеклись. Если у нас будет время, мы еще поговорим на эту тему.
Дуглас рассказал мне, что Мак-Грей очень переживал мое исчезновение и был твердо убежден, что я убит. Он, не попрощавшись, ушел с "Черного Дрозда" и нанялся на французский парусник. О Виктории я не стал его расспрашивать.
Неделю жил у него, а затем вернулся в Таррагону и нанялся грузчиком в порт специально для того, чтобы набрать форму, занимаясь тяжелым физическим трудом. Вместе со мной работал португалец Гомеш - сын португальского солдата из Гвинеи и негритянки из Биссау. Он был старше меня, но такой же крупный и сильный. Вдвоем нас с удовольствием нанимали на работу. Гомеш был молчалив, добродушен, и по причине своей темной кожи избегал дружбы с другими белыми. Жил он недалеко от порта в домике вдовы моряка, угрюмой на вид испанки, куда она вскоре пустила и меня. Гомеш скучал по Лиссабону, в котором не был уже много лет. С тоской в голосе пел он песни, которые сам придумывал, чем-то похожие на испанские, но больше с африканскими ритмами.
Русских в Таррагоне было мало. Дважды я встречался с ними, но дружбы у нас не сложилось. Они жаловались на судьбу, с тоской говорили о России и мечтали туда вернуться на штыках любых освободителей. Два раза в порт приходили суда под красным флагом, но я не пошел на них, убежденный, что не узнаю о родных ничего нового.
Наступил октябрь, кончилось лето. Работы в порту стало мало. Я стал замечать, что за мною ходят какие-то люди. Однажды, когда я вернулся домой, вдова расплакалась и стала умолять покинуть ее, потому что ей угрожают сжечь дом, если я останусь. Гомеш рассердился, стал на нее кричать, но я остановил его и стал собираться. Денег накоплено достаточно для того, чтобы скромно прожить не один месяц, к тому же у меня еще летом созрело желание отправиться в путешествие по прибрежной Испании, пройдя все побережье до границ Португалии, и побывать в таких городах как Валенсия, Гранада, Малага. Кордоба и Севилья. Если удастся, собирался пройти и Португалию, и через северную Испанию дойти до Парижа.
Я знал, что в Париже осели несколько наших родственников, которые могли оказать мне помощь в случае необходимости, ведь у меня до сих пор не было настоящего паспорта. Поблагодарив хозяйку за приют и попрощавшись с Гомешем, я отправился в путь, едва рассвело. Когда спустился по главной улице и вышел на дорогу, ведущую на юг, он меня нагнал.
- Знаешь, за тобой действительно следят, и к тому же ты собираешься идти в Португалию, а там еще жив мой отец. Я мог бы там пригодиться тебе, - сказал он и не дожидаясь ответа затянул песню, которую пел, вспоминая об отце. Допев ее до конца, добавил:
- Он писал мне, что один фашисто обижает его. Разве бы ты позволил обижать своего отца?
Так в сентябре 1926 года мы начали с ним путь на юг, и я не предполагал, что почти на десять лет он станет мне братом, который всегда будет рядом и выручит в самых невероятных ситуациях, нередко рискуя своей жизнью.
До этого момента мой собеседник ни разу не прерывался и вел рассказ, не задумываясь, как будто рассказывал его уже не раз. Лицо его при этом было почти бесстрастно, только глаза иногда начинали блестеть, и казалось, вот-вот на них покажутся слезы.
- Я не утомил вас, капитан? На сегодня хватит, не совсем справедливо подолгу мучить вас моими воспоминаниями, но если вам интересно, завтра приходите сюда снова, мы продолжим путешествие по Испании.
- Что вы, - возразил я поспешно, - я сам очень люблю эту страну, и мне интересно узнать о ней из уст такого человека как вы.
Он усмехнулся:
- Чем же для вас, капитан, интересен такой человек, как я?
- Так сразу объяснить трудно. Если говорить коротко, вы все же наш, русский, но из тех, которые сохранили взгляд на жизнь с позиции человека дореволюционной России. Для меня интересно понять, чем он отличается от моего: от взгляда, как мы теперь называем себя, советского человека.
Он улыбнулся, слегка прищурился, словно хотел заглянуть мне внутрь.
- Вот и мне хочется понять, что же вы за люди. Долгое время я избегал с вами контакта и не хотел встречаться. Для меня в России не было будущего, я старался забыть и прошлое. Теперь, когда у меня есть только унылое настоящее и впереди уже не может быть будущего, мое прошлое возвращается и становится мне дороже. Так сложилась моя жизнь, а вернее, я сам ее так прожил, что после меня на земле не останется ничего кроме могилы, если будет кому, похоронить на чужбине. Единственное, что утешает меня, так это то, что смерть не страшнее одиночества, ведь прошлое возвращается теперь, принося только боль потерь, которых в моей жизни было немало.
На этом в тот вечер довольно поздно мы расстались.
На другой день после обеда я делал обход трюмов, когда заметил его стоящим недалеко от борта. Сойдя с трапа, подошел к нему и пригласил на судно.
- Нет, спасибо. Я еще не созрел для этого, - пошутил он. На лице его не было и следа от былой грусти или бессонной ночи.
- А знаете, капитан, у вас на судне симпатичные парни. Мне кажется, совершенно другая атмосфера, чем на судах других стран, где я бывал, и много молодых командиров. Если придете сегодня, возьмите с собой своего хорошего друга. Я думаю, ему тоже будет интересно, ведь сегодня речь пойдет о дружбе, настоящей мужской дружбе. Договорились!
Вечером я пригласил пойти с собой старшего механика, который уже, разумеется, был в курсе того, что капитан исчезает каждый вечер, да еще один в городе "черт знает с кем и зачем". Он дал согласие не без колебания. Такие отлучки могли повлечь за собой серьезное наказание. Я, честно говоря, об этом как-то не думал. Мне было легко доказать невинность своими записями, да к тому времени в ведомстве, контролирующем наше поведение за границей, военное поколение уже сменилось и пришли молодые, трезво мыслящие кадры, которые понимали, что удержать процесс демократизации самыми строгими мерами все равно не удастся. Нижестоящие партийные органы на берегу, обновленные молодыми карьеристами из числа никудышных морских специалистов, цепляясь за власть, усиливали давление на командный состав, особенно на тех, который ценил самостоятельность. Но я старался не очень-то обращать внимание в своей непосредственной работе на идеологические призывы, нередко расходившиеся с сущностью морской профессии. Капитан и командиры лучше знали, что нужно экипажу, в том числе и в политико-воспитательной работе. К тому же, несмотря на молодость, старший механик был секретарем партийной организации, человеком очень грамотным и честным. Упрекнуть его в том, что он пошел у меня на поводу, было трудно, он всегда имел свою точку зрения, которую умел отстаивать до конца, и все же я предупредил его об ответственности шага и предоставил ему право выбора.
Итак, после ужина, предупредив помполита и старпома, мы сошли с трапа и направились к Альфонсо, который приветствовал нас как старых друзей. Андрея Константиновича еще не было, и хозяин ресторанчика предложил нам испанского коньяка "Дон Карлос" и кофе. Рассказчик появился внезапно и поразил меня изменившимся внешним видом. Исчезла его широкая, купеческая борода, открыв щеки; полные, хорошо очерченные губы и сильный волевой подбородок. Длинные волосы были коротко подстрижены, оголив шрамы в верхней части лба и около ушей, которые раньше были не видны. Одет он был в свитер, обтягивающий его могучую грудь, светлые брюки полувоенного типа с накладными карманами. Я заметил восхищенный взгляд Альфонсо и тоже, не удержавшись от приятного удивления, приветствовал его несколько фамильярно:
- Рад вас видеть. Вы сегодня великолепно выглядите и здорово помолодели!
- Добрый вечер, капитан, - улыбнувшись, ответил он весело. - Решил не отставать от вас. Вы подаете неплохой пример, вот я и решил тряхнуть стариной. К тому же сегодня есть повод, но об этом потом. Знакомьте меня со своим другом, а впрочем, я его уже знаю.
- Хотите, скажу, кто вы по профессии? - протягивая руку старшему механику, спросил он и, не дожидаясь согласия, произнес:
- Скорее всего вы - механик.
- Предположим, - ответил стармех, всегда любивший вносить в ситуацию полную ясность.
- Это просто. Рука у вас с короткими ногтями, твердая, но не шершавая, как у матроса, хотя и с мозолями. Это из-за машинного масла, значит, вы - механик. А потому, что одеты аккуратно и не пахнете соляром, значит, вы - старший механик. Ну, конечно же, ведь и держитесь вы с капитаном как равный!
Они оба рассмеялись, словно старые знакомые.
- Послушав вас, Андрей Константинович, можно подумать, что вы долгое время работали в органах. Понимаете, о чем я говорю? - спросил я и понял, что ляпнул это не к месту, но он не обиделся; у него сегодня было прекрасное настроение, да и вообще он был очень тактичным человеком.
- Упаси Бог, капитан! В моей жизни было многое, но я ни разу не дал согласия иметь дело с людьми этой профессии, в том числе и вашими. В тридцать шестом году в Мадриде я имел предложение от самого Берзина, но, как уже сказал, дал слово не иметь дело с любым оружием, и с идеологическим тоже.
Я окончательно понял, что у него сегодня прекрасное настроение и решил этим воспользоваться.
- Что-то с трудом верится, что это вам удалось в том мире, в котором вы прожили долгую жизнь.
Улыбка сошла с его лица, и он задумался на мгновение.
- В чем-то вы правы, капитан. Однако не судите и судимы не будете. Все же надеюсь, что все так, как я сказал. Вот и об этом, если не возражаете, мы сегодня тоже поговорим.
Мы сели с ним по своим местам, как и вчера, напротив друг друга, а старший механик занял место слева от нас. Альфонсо быстро накрыл стол, перечисляя названия блюд и поясняя их содержимое. Мы с аппетитом накинулись на еду, хотя на судне поели довольно плотно. Судовые повара поставлены в очень жесткие условия и стоят перед постоянным выбором приготовить вкусно или терпимо, но обязательно дешево. Как бы они не изощрялись, любое блюдо на судне всегда останется продуктом коллективного питания, которое никогда не сравнится с тем, что приготовлено по индивидуальному заказу. Поэтому один из знакомых капитанов, истинный гурман, время от времени не выдерживал этого и, накупив продуктов в порту стоянки, готовил для друзей блюда по своим рецептам. Он очень точно определил судовое питание, сказав, что его можно характеризовать одним словом - съедобно.