Мы вытащились на жухлую траву под перевалом Красный, обливаясь потом, как после хорошей сауны. С нашим вожаком не поспоришь: Матчу он любил ревниво и страстно, и встревать в свои отношения с горами не дозволял никому, а уж нам, зелёным новичкам, впервые попавшим на Памиро-Алай, тем более. Всякие там советы пресекал на корню: посмотрит молча на умника, чтобы заткнулся - и концы. В прошлом году на Кавказе с другим руководителем мы всё-таки базарили: привал лишний выцыганить или до намеченного ночлега не дойти - так это мы запросто. Правда, вышло нам это боком: последних два дня на одних сухарях топали - ощущеньице паршивое, надо сказать - но никто не загнулся, и разошлись мы довольные друг другом. А здесь, на Матче, нас зажали, будь здоров как - не зря мы нашего главного промеж себя Командором звали: дисциплиночку держал - не колыхнёшься. Нет, на свободное время он не замахивался. Вечером у костерка посидеть, душу под гитару отвести - это пожалуйста. Но в самый неподходящий момент: "Отбой!" - и цыц, никаких возражений: расползайся по палаткам. Командор, одним словом.
Что-то в этом всё-таки было - шли грамотно, как учили в турклубе: высоту набирали неторопко, челночили два дня, а потом перетащили часть продуктов через тягучий перевал к месту, куда придём через неделю. Вернулись обратно, и ещё челноком подняли лагерь в цирк Джиптыка. Наволдохались прилично, и втихаря поругивали Командора. Но к вечеру оклемались, и дошло до нас, что разгрузились мы перед пятью перевалами за 4000 м основательно, и горняшка всех стороной обошла. Так что, когда нас порадовали, что не снимая лагеря, ещё и на Джиптык продукты, верёвки и всякую железяку потащим, мы уже кое-что соображали: не даст нам Командор поломаться на высоте, о здоровье нашем заботится.
Взобрались на седловину, глянули на ту сторону - красота! Прямо перед нами массив Хотуртау, в снегу весь, а по снегу будто лыжные полосы - не то от камнепадов, не то лавины прошли. А чуть правее, на другом хребте, врезался в синь небес наш перевал Красный, и лезть на него - мама родная! Налюбовались мы панорамой, а потом к спуску начали приглядываться - ой-ля-ля, крутовато вроде. Да ещё и сыпуха мелкая, подвижная. Рюкзаки, когда подберём всё, что на перевал вытянули, за тридцать килограммов зашкалят, их и по ровному месту тащить не в радость, а тут склончик: споткнёшься - мало не покажется.
А Командор уста свои драгоценные раздвинул и снова нас радует:
- Лагерь, - говорит, - завтра по холодку вниз перенесём, а потом за грузами вернёмся.
- Это что же, - спрашиваем, - два раза на перевал подниматься будем?
А он только взглядом командорским нас смерил и вниз к палаткам затрусил.
Ладно. Перетащили лагерь на ту сторону, перекусили слегка, и снова на перевал за грузами. Не то чтобы на пределе работали, но плечи намяли, да и ноги на профилактику отдать не мешало бы. А Командор нам опять подарочек подбрасывает:
- Завтра ещё одну заброску сделаем.
- Под Красный, что ли? - спрашиваем.
- Да нет, вверх по долине. Мы же кольцо замкнём и с Минтэке прямо к продуктам свалимся. Зачем же лишнее на себе тащить.
Тут уж мы не выдержали и заворчали. Из-за каких-то пяти килограммов на каждого ещё один день терять! Не договаривались мы так. Неделю ишачим, а настоящих перевалов ещё не видели! Только ботинки стаптываем.
Смотрит на нас Командор и усмехается:
- Вы, девочки-мальчики, геройство свое для высоты поберегите. Там и носовой платочек другой вес имеет. А с дисциплиночкой у вас, как погляжу, не так чтобы очень. Учили вас, что в горах надо старших слушать? Как в армии.
- Тут не армия... - пробурчал кто-то.
- Не армия, - согласился Командор, - Что-то уж больно благодушно он был настроен сегодня. - Не армия, но и не прогулка с барышней в городском саду. Так что сделаем, как сказал. Между прочим, в клубе я о забросках упреждал, так об чём шум?
Утром Командор собрал парней для заброски, а девчатам наказал хворост на склонах собирать.
- Это ещё зачем? Для вечерней посиделки и того, что есть, хватит.
- А мы его наверх затащим. Каждый по вязаночке - и костерок у ледника получится.
- Ну вот: то разгружаемся не в меру, то опять грузись... - заартачились мы.
- А ну, давай все сюда до кучи, - приказал Командор.
Он оглядел нас, обшарпанных и тоскливых, и усмехнулся недобро:
- Вы, ребятки, в демократию здесь не больно-то играйте. А то и на перевалах вздумаете советовать. Что скажу - делайте, а самим не возникать, молоды ещё. Когда непонятно - спрашивайте, что, как и почему. Приглядывайтесь, запоминайте, а самодеятельность свою забудьте - так оно лучше будет.
Что тут скажешь? Со стороны посмотришь - человек как человек, даже улыбаться умеет. А войдешь в контакт - так робот запрограммированный. Счётчик у него в голове постукивает, самописец по графику скользит: сегодня - "от и до", завтра - "от и до", а попробуй вякнуть, сразу взгляд каменный и про дисциплиночку напоминает.
В общем, сделали всё, что нам приказали, а с утречка зашагали по тесному ущелью наверх к первому серьёзному перевалу. И что интересно: хоть крутая тропа и камней навалом, но идём плотно, без придыханий, будто и не гоняли нас всю неделю с надоевшими забросками. Если бы не парилка в ущелье, совсем бы легко прошли. Знал Командор своё дело, ох, знал, чего уж тут.
Вылезли мы на плато и рты поразевали: прямо перед нами во всю длину Хотуртау вздыбился - стены чёрные, отвесные, тяжёлыми снегами придавлены, а в центре по кулуару лавины сходят. Пыль над ними снежная искрится, и гудят, ухают здорово. Врезаются лавины в скальные выходы между нами и горой. Скалы - как замок средневековый с башнями и уступами, стенами высокими нас от лавин обороняют. Поднимется над стенами облако белое и оседает медленно - до нас даже ветерок не дотягивает.
- Насмотрелись? - спрашивает Командор. - А теперь вот туда гляньте. Это и есть наш перевал Красный. Какая у него высота, кто помнит?
- 4500! - проявили мы эрудицию.
- Вот-вот, - улыбнулся Командор. - Подъём тут хотя и крутой, но без всяких сложностей: с камня на камень, за часик на седловину выйдем. Тут главное - с кислородом дефицит. И чтобы не надрываться, хорошо бы на перевал продукты и верёвки занести. Приказывать не буду - дневной план мы выполнили, но если добровольцы найдутся, пусть сбегают.
И опять интересно: все парни сразу вызвались и даже две девушки. Это после стольких забросок!
- Не устали, значит, - хмыкнул Командор. - С вами я не пойду, дело простое. Командира сами назначьте, а контрольный срок возвращения - три часа с момента выхода. На ту сторону чтобы ни шагу, там верёвки до ледника навешивать будем. А обратно на спуске поаккуратней, не торопясь - впереди командир, сзади замыкающий. Понятно? И чтобы дисциплиночка!
Сделали мы, как велено. А о дарованных нам в прошлом году кавказских вольностях не вспоминали: за командиром идём в затылочек, скажет: "Подышали!" - стоим, на ледорубы опираемся, дыхание восстанавливаем, скажет: "Привал" - на камни рассаживаемся. Вышколил нас Командор, припрятывать амбиции свои научил.
Вернулись даже раньше назначенного, а к первым звёздам костерок запалили - тоже не лишнее дело: с Хотуртау холодом тянет, а мы у огня сгрудились, штормовки порасстегивали. Сидим, лясы точим, подвиги свои дневные вспоминаем.
Командор рядом сидит - то ли слушает, то ли что-то своё просчитывает. А потом руку державную поднял, чтобы утихли, и возвещает:
- План на завтра у нас с вариантами будет. С перевала на верёвках спустимся, так чтобы "лепестки" у всех под рукой были. Все помнят, как верёвка в них продевается? После спуска двое остаются на месте для подстраховки, остальным не задерживаться, уходить к озерцу, там тропа есть. А дальше - как сложится: успеем к полудню спуститься - ещё один перевал проскочим, не успеем - у ледника ночевать будем. Но предупреждаю: холодрыга там приличная.
- Успеем! - дружно уверили мы.
- Ну-ну, - Командор помолчал и вдруг улыбнулся. - Вы, девочки-мальчики, фигу-то на меня в кармане не держите. Знаю, что за строгость ругаете. А зря: дисциплина в горах - первое дело. Вот, к примеру, завтра скажу, чтоб никто к верёвкам без разрешения не подходил, за перегиб над ними не высовывался. Следить мне за этим некогда - каждого проверять буду: как пристегнулся, как схватывающий узел навязал - в первый же раз по крутяку не на тренировках идете. А тут, глядишь, объявится любопытный, над склоном нависнет и камешек маленький такой, граммов на пятьдесят, невзначай сбросит. Попадёт такой снарядик по руке или ноге - сразу травма. А если по лбу придётся, что будет?
- Дырка! - весело подсказали мы.
- Вот-вот. А любопытный слюни распустит: мол, не нарочно я. Думаете, не бывает таких случаев?
Командор посмотрел на нас, веселеньких, и сам улыбнулся:
- Неубедительно говорю, да? Тогда ещё послушайте. Здесь это было, лет пятнадцать назад. Пришли мы как раз на место, где сейчас сидим. Задача наша - вот по тому левому склону на Хотуртау выйти и по гребню через вершину - на то правое понижение сойти. Траверс, значит. А дальше по стенке - утром её увидите - до камней и в лагерь. Гора, как понимаете, серьёзная, но команда у нас крепкая была - почти все мастера, ну и трое как вы - по второму заходу в горах: двое парней и девушка - по-родственному их взяли на восхождение из лагеря полюбоваться.
Командор замолчал и стал смотреть на чёрный силуэт Хотуртау. А мы перемигиваемся незаметно: разговорился наш владыка, к чему бы это, к дождю, что ли?
Насмотрелся Командор на гору и продолжил:
- В первый день верёвки на стену навешивали до верхних площадок, а потом распрощались с молодёжью, пообещав каждый вечер фонариком им посвечивать. О том, как работали на горе, рассказывать не буду - для другого раза, если захотите, прибережём. Вечером помигаем в лагерь: мол, всё в порядке. Ребята нам тоже посветят - вот и вся связь. На третий день спустились: что-то нас никто не встречает. Подходим к палаткам - никого. Не иначе, думаем, народ на прогулку ушел или за дровишками вниз подался. Ругнули мы нашу "группу поддержки", распаковались и начали примуса раскочегаривать.
А время идёт, солнце уже за горы цепляется. Тут мы заволновались: одного на ледник послали, другого к нижней тропе, остальные по плато разбрелись. Шарим везде - и всё без толку. Когда стемнело, начали фонариками мигать, хотя знаем - дело зряшное: ответа всё равно не будет - их фонарик в палатке лежит.
Собрались мы до кучи, всякие предположения строим: на Хотуртау ребята не пойдут; к скалам, куда лавины сходят, тоже не сунутся - здесь и у малолетки ума хватит. Да и осматривали мы везде. Может, на Красный забрались, за перегиб ушли и на ледник скатились? Так не все же разом, кто-то вернуться должен, на помощь позвать. Сошлись на том, что, вернее всего, за дровами наладились, хотели костром нас порадовать, да припозднились и у чабанов в кошаре заночевали.
Командор замолчал, а мы смотрим на него и тоже прикидываем, куда трое людей могли деться.
- Они на ледник под Хотортау ушли, - подсказал кто-то.
- Скажешь! Там камни летят чаще, чем здесь лавины сходят, - запротестовали мы.
- За дровами они намылились, больше некуда, - поддержали Командора самые здравомыслящие.
А Командор сидит, не перебивая, ждёт, когда галдёж наш уляжется. Замолкли мы и Командор снова заговорил:
- Спать, конечно, не ложились - бродили по склонам, прислушивались: может, где голоса будут. А чуть высветило, двоих на Красный послали и вниз двоих - у чабанов пораспрашивать. Сидим у палаток, ждём, биноклем по склонам шарим. И тут, часиков в девять, видим: идут от правого склона Хотуртау ребята. Мы к ним: что случилось, откуда вы?
А ребята лыка не вяжут, что-то несвязное бормочут. Тряханули мы их, чтобы в норму привести, довели к палаткам, в спальники укутали: "Давайте, - говорим, - рассказывайте!" Ну и поведали они под зубную дробь, что решили нас под стенкой на спуске встретить, сюрприз, значит, устроить. Вышли после обеда в легких свитерках и штормовках. Пока до стенки добирались, темнеть начало. Заспешили вниз, да заплутались, на отвесы вышли. Поняли, что разминулись с нами, снова к стенке вернулись - тут их ночь и накрыла. Потыркались они в темноте и решили до света на камнях пересидеть. Девчонку с двух сторон для тепла обжали, да разве согреешься на такой высоте, когда снег вокруг. В общем, сошли они утром на плато в полуразобранном состоянии. Один из парней все покашливает - жар у него. Спустились мы быстренько в долину, лошадей у чабанов взяли - и через Джиптык с двумя сопровождающими парня в Ворух, в больницу отправили. Там воспаление лёгких у него определили. Пока лошадей обратно привели, пока оставшиеся с нами парень с девчонкой откашлялись, пять дней ухнуло. О планах наших грандиозных забыть пришлось. Сделали мы ещё пару нетрудных вершинок, чтобы сезон совсем уж не пропал - на том дело и кончилось.
Командор замолчал и подкинул в костерок последние веточки. Мы тоже молчали, переваривая не то притчу, не то давние воспоминания.
- Вот так, ребятки, - поглядел на нас Командор. - Всё обошлось тогда. А ведь могло и по-другому... Вы тут на меня обижаетесь, тираном, поди, промеж себя величаете, а нет чтоб подумать, куда неразумность в горах завести может. Здесь просчитывать да просчитывать надо. Горный опыт - он на крови замешан... На большой кровушке, так вот...
Командор пошевелил веточкой рыжие угли и протянул к ним руку с часами:
- Всё, девочки-мальчики, отбой. Подъём в пять тридцать, выход в семь. - Он поглядел, как мы дружно зашевелились, и хмыкнул привычно. - А мы ещё подружимся, уверен. Так что спокойной ночи, герои грядущих побед.
КАЖДЫЙ ЗА КЕМ-ТО ИДЕТ...
Звёзды уже прочно впечатались в чёрное небо, перестали мерцать и ровно засветились над вершинами, будто вырезанных из картона гор. Ребята негромко пели у костерка, а Шурка лежал в палатке и недвижно смотрел на близкий хребет.
Там внизу, в Баксанском ущелье, всё представлялось совсем не так, как получилось на следующий день. Думал, что на крутом подъёме, когда всем уже станет невмоготу, и Валентин Николаевич объявит привал, подойдёт он к Оле и скупо, по-мужски, скажет: "Давай разгружу". А Оля взглянет на него из-под низкой чёлочки и ласково отведёт руку от рюкзака: "Ну что ты, не надо." А он только чуть улыбнется понимающе: "Чего там, вижу ведь, что идёшь на пределе" И начнёт перекладывать к себе консервные банки. А Оля будет смотреть на него, так смотреть, а потом осторожно прижмёт его руку к своим вещам в рюкзаке: "Не надо больше, спасибо..." И будут их руки лежать одна на другой, пусть только несколько секунд - это ведь так много, несколько секунд - а Оля посмотрит на него, как никогда ещё не смотрела, и тихо скажет: "Спасибо, Шурик..." Не "Шурка", как его всегда называли в классе, а "Шурик", а это совсем не одно и тоже. И на привалах они будут сидеть рядом, а после ужина возьмёт он её посуду и пойдёт к ручью...
Что будет дальше, Шурка не думал, потому что быть рядом с Олей, задыхаясь от её тепла, было настолько несбыточным, что всё остальное путалось и расплывалось обрывками туманных картин, и оставалась только её рука на его руке в те бесконечные секунды, когда он вытаскивал банки из её рюкзака, и то, как сказала она: "Спасибо, Шурик", подчинясь и веря ему, потому что лучшего друга у неё не было никогда, и никогда - это Шурка знал твёрдо - никогда не будет.
Утром на построении Шурка стал позади Оли, оттеснив плечом Володьку Синявина, удивляясь, что тот послушно сдвинулся, будто ему было всё равно, за кем идти. Валентин Николаевич поздравил ребят с выходом к первому в их жизни перевалу и предупредил, что пойдёт медленно - подъём на плато крутой, так чтобы не болтали, а дышали глубоко и ровно.
Тропа тянулась вверх нудными поворотами, нескончаемо петляя по склону, вползала на какие-то холмики между навалами камней, выполаживалась и снова нацеливалась на дальнюю гряду, вздыбливаясь так, что ещё чуть наклонишься и можно коснуться земли руками. Солнце плавилось на белесом небе, щипучий пот струйками тек по лицу, и вытирая его, и слизывая солёные капли над губой, Шурка уже не смотрел по сторонам, как это делал вначале, а не поднимая головы, видел только Олины ноги с чуть подрагивающими икрами, легко пропускавшими назад уже начинавшую злить Шурку тропу.
Внизу Шурка думал, что будет идти сурово и упрямо, оглядываясь и подбадривая уставших, а теперь на жаре, при одуряющих взлётах засыпанной мелкими камнями тропы, не думалось ни о чём, кроме тупо занывших плеч - он слабо подталкивал вверх отвисающий рюкзак, чтобы хоть ненадолго унять уже непрекращающуюся боль.
Когда в сентябре Валентин Николаевич, новый классный их девятого класса, сказал, что поведёт желающих на Кавказ, но только тех, кто пройдёт с ним в ближних лесах не меньше пяти походов с ночёвками, горячая волна счастья захлестнула Шурку, потому что на Кавказ решила пойти Оля. Это ничего, что Оля не выделяет его из остальных ребят, да и что он сделал такого, чтобы заметить его. А теперь в походах она увидит, какой он, Шурка, и что на твердую руку его можно всегда опереться и в дождь, и в холод - ведь будут же трудности в пути, а он всегда будет рядом. И дунет Оля на свою низкую чёлочку, и удивленно посмотрит на него:
- Ну, Шурка...
А он только улыбнётся ободряюще:
- Порядок, Оля. Всё будет хорошо.
Шурка таскал к костру здоровенные брёвна и первым брался за топор, скрытно поглядывая, видит ли Оля его мужскую работу. Он бегал с вёдрами за водой, даже когда не был дежурным, и Валентин Николаевич довольно кивал: "Молодец, парень!"
У костра сесть рядом с Олей не получалось, всегда рядом были девчонки - Шурка садился напротив и пел со всеми, а Оля иногда смотрела на него и улыбалась лукаво. Может быть, не ему улыбалась, а под слова песни, но Шурке казалось, что всё-таки ему.
Стыдясь и краснея, он неотступно ходил за ней по лагерю, замечая, что девчонки уже понимающе прищуриваются, а Оля оглядывалась вдруг, пожимала плечами и быстро уходила в сторону. Шурка оставлял ребят ставить палатку и подходил к палатке, с которой возилась Оля с девчонками. Он брался за растяжки, девчонки довольно подавали ему колышки, и всё было хорошо, пока Оля громко не сказала однажды:
- Шёл бы ты, Шурка, заниматься своими делами, мы без тебя как-нибудь управимся!
В классе они почти не разговаривали, в походах тоже не удавалось поговорить, но Шурка мечтал, что на Кавказе без его помощи Оле не обойтись, и поймёт она, наконец, что у него это не простое увлечение, какое бывает у мальчишек их класса, а что это очень серьёзно и надолго, что это навсегда...
Теперь, на бесконечной тропе, тяжело переставляя ставшие вдруг непослушными ноги и наваливаясь на альпеншток, Шурка не вспоминал о своих мечтах: отвисающий рюкзак сгибал его чуть ли не вдвое, и кроме желания сесть и растереть онемевшие плечи, ничего не было. Он даже не слышал, что впереди прокричали о привале: только когда Оля остановилась, поднял голову и увидел снимающих рюкзаки ребят.
Шурка медленно присел и завалился на спину. С минуту он лежал на рюкзаке, глядя в безоблачное небо, прислушиваясь, как медленно отходит боль в плечах, потом осторожно вытащил занемевшие руки из лямок, сел и оглянулся. Рядом, спиной к нему, сидела Оля, расчесывая свою чёлочку, впереди на рюкзаках лежали мальчишки, а позади уткнулся головой в колени Володька Синявин.
- Тяжело? - негромко спросил его Шурка.
- Есть немного, - буркнул Синявин, не поднимая головы.
Больше говорить было не о чем, и Шурка начал укорачивать лямки своего рюкзака.
"Надо завтра вещи по-другому уложить, - подумал Шурка, - что-то уж очень назад рюкзак тянет... Да и дровишки сегодня пожгут, значит, килограмма два, если не три, сбросится..."
Впереди возле Валентина Николаевича столпились девчонки, он что-то рассказывал, наверное смешное, и девчонки звонко смеялись.
- У девчонок рюкзаки легче наших, - поднял голову Володька, - вот они и заливаются...
Он закрыл глаза и начал прикидывать, что и куда из вещёй надо будет переложить.
- Подъём! - крикнул Валентин Николаевич.
Шурка взялся за лямку, напрягся и закинул рюкзак за спину.
И только затоптавшись на месте, проверяя, хорошо ли подтянуты ремни, и сделав по тропе несколько шагов, вспомнил, что не помог Оле надеть рюкзак. И не спросил, тяжело ли ей...
"Как же я так, - вяло ругнул себя Шурка. - Хотел же помочь..."
Тропа сделалась пошире, а если посмотреть вверх, то вроде бы дальше будет не так круто. Шурка всё ждал, когда снова заноют плечи, но рюкзак сидел плотно, не отвисая, и Шурка подумал, что до следующего привала не загнётся, надо только расслаблять ноги, отрывая их от тропы, и не делать резких движений. Оля шла впереди по-прежнему легко, или это только казалось Шурке - как тут узнаешь, не заглянув ей в лицо... Когда впереди чуть притормозили, он оглянулся на Синявина. Володька шагал впритирку к нему, склонившись и вытянув вперед шею, наподобие репинского бурлака. Пот крупными каплями падал со лба и подбородка на землю, Володька вытирал его подолом рубашки, ставшей уже такой тёмной, словно вытащили её из стирального тазика и ещё не успели отжать...
- Терпи, - сказал Шурка. - Не боись, прорвёмся.
- Куда денешься, - хмыкнул Синявин и ткнулся головой в Шуркин рюкзак.
Впереди снова прокричали о привале. Оля сбросила лямку с плеча, чуть склонилась, чтобы скинуть рюкзак, но Шурка успел подхватить его и осторожно поставил на тропу.
- Спасибо, - кивнула Оля. А Шурка повернулся к Синявину:
- Давай помогу.
И Синявин послушно повернулся к нему спиной.
Они сидели рядом - Шурка, Оля и Володька. Шурка подумал, что так они сидят рядом в первый раз, и что это совсем не страшно, что они рядом, и что совсем не страшно, что её колено чуть касается его ноги - он только боялся шевельнуть ногой, чтобы Оле не показалось, что он нарочно дотрагивается до неё.
Оля вытащила из кармана штормовки сухарики и протянула ребятам. Так они и сидели, похрустывая солоноватыми кубиками, а потом Шурка встал и протянул руку Оле:
- Пойдём послушаем, о чём там Валентин Николаевич...
Как только Оля поднялась, Шурка выпустил её ладонь, не дожидаясь, чтобы она сама отняла её, и не оглядываясь пошёл вдоль рюкзаков в голову колонны, слыша, что Оля идёт за ним, и снова подумал, что Оля в первый раз не пожала удивленно плечами, а просто пошла за ним - это было настолько хорошо и светло, что Шурка только глубоко вздохнул, может быть, и не потому вовсе, что Оля шла сзади, а потому, что забрались они высоко и воздуха уже не хватало...
Валентин Николаевич рассказывал о вершинах, видных с их стороны склона, но видно было немного, и Валентин Николаевич обещал, что когда они выйдут на плато, то увидят Главный Кавказский хребет, а завтра с перевала откроются перед ними ледники Азау, а над ними вершины Эльбруса.
Шурка слушал и украдкой поглядывал на Олю. Она стояла чуть в стороне и вполоборота к нему, сунув руки в карманы штормовки, почти закрывавшей короткие шортики. Всегда аккуратная чёлочка теперь растрепалась и прилипла ко лбу, а на щеках, на нежных её щеках, белели полоски высохшего пота.
"Она же устала, - острой болью полоснуло Шурку. - Как же я так, ведь она устала..."
Шурка уже не слушал, что говорит Валентин Николаевич, ему только хотелось подойти к Оле и стереть эти грубые белые полоски, а потом осторожно провести пальцем под её глазами, чтобы разгладить едва заметные морщинки, вдруг появившиеся на её загорелом лице. Все трудности подъёма от реки в ущелье и до этого места, где стоят теперь они с Олей, казались Шурке такими ничтожными - вся его боль в плечах и непослушные ноги - такими ничтожными по сравнению с тем, что было самым главным для него: Оля устала...
"Она же легко шла, - растерянно подумал Шурка, и сразу оборвал себя: А что, она жаловаться будет? Когда она жаловалась..."
- Подъём, ребята! - сказал Валентин Николаевич.
Оля, не взглянув на Шурку, пошла вниз к своему рюкзаку, а Шурка молча шел рядом и только возле рюкзаков попросил насупившись:
- Дай мне пару своих консервов. Тебе же тяжело, я вижу...
- Ещё чего! Ты свои донеси, и то хорошо будет!
Она взялась за лямку рюкзака и посмотрела из-под слипшейся челочки на Шурку:
- Подбрось!
Шурка поднял рюкзак и продел Олину руку в лямку.
- А хочешь, я тебе свои банки отдам, - рассмеялся за спиной Шурки Синявин, - ты же у нас богатырь!
- Перебьёшься! - ответил Шурка.
Больше они с Олей не говорили, ни на следующих привалах, ни на последнем, перед выходом на плато. Но Шурка радостно ждал этих привалов, и не потому, что можно было отдохнуть, а потому, что Оля останавливалась и молча ждала, когда он снимет с неё рюкзак, а когда надо было снова идти, бралась за лямку, зная, что он снова поможет ей.
Они вышли на ровное плато, огороженное далеким хребтом, и затопали сначала по мелким камням, а потом по крупным валунам старой морены и по небольшим снежникам, которые всё чаще попадались им на пути.
Шурка удивился, что идти легче не стало, хотя крутых подъёмов больше не было. Рюкзак снова надсадно давил на плечи, а ноги скользили и срывались с камней.
Колонна начала растягиваться: только за Валентином Николаевичем вплотную шли две девчонки, а дальше, отставая от первых - кто как мог - и перед Олей никого не было, и от Синявина замыкающий отстал метров на десять...
Оля шла медленно, чуть наклонившись, бесполезно тыкая в камни альпенштоком. Плотная серая пыль выкрасила её ботинки и прилипла к ногам до самых колен.
"Скоро придем, - подумал Шурка, - сколько же можно..."
И тут же увидел, что впереди остановились и сбросили рюкзаки.
- Слушать внимательно! - сказал Валентин Николаевич, когда все собрались возле него. - Пока тепло, девочки все вон за те камни - там небольшой ручеёк. Вымыться полностью с мылом. Мальчишкам полоскаться здесь. И поторопитесь, скоро начнет холодать. На умывание даю полчаса.
Они сошлись к рюкзакам посвежевшие, утопив усталость в ручье. От девочек неуловимо пахло чем-то вкусным и по-взрослому женским. Что они там делают с собой, Шурка не мог понять: у мальчишек никогда так не получалось, не было у мальчишек такой стройности и опрятности, сколько ни старайся.
А девочки стояли у рюкзаков длинноногие и прямые, как на глянцованных страницах модных журналов, и Оля стояла рядом в облегающем спортивном костюме и яркой вязаной шапочке, из-под которой на брови спускалась тонко расчесанная упругая чёлочка. Шурка тяжело сглотнул и отвернулся, чтобы никто не заметил, как он смотрит на неё.
- Теперь сделаем так, - сказал Валентин Николаевич. - Все дровишки сложить здесь. Костёр запалим, когда стемнеет. Достать примуса и продукты. Дежурным готовить, остальным ставить палатки. Колышки не потребуются - они в землю не войдут. Растяжки оттягивать на камнях. И кстати: мальчишки, будьте рыцарями, поднатаскайте камней девочкам.
Это уже было как праздник. Шурка выдернул свою палатку из рюкзака и коротко бросил Синявину и ещё двоим мальчишкам:
- Займитесь! А я девчонкам помогу.
И никто из мальчишек не улыбнулся, потому что право помогать девочкам Шурка отвоевал давно.
Он выбрал площадку поровнее и начал расчищать её от камней. Подошла Оля, не удивляясь и не спрашивая, для кого он готовит место для палатки, и начала ногой откидывать мелкие камешки.
- Скажи девчонкам, чтобы тащили сюда рюкзаки, - буркнул Шурка, - а я камни покрупней принесу. И пошевеливайтесь - солнце уже вон где.
Шурка надеялся, что ставиться они будут долго, но всё делалось споро - девчонки послушно выполняли его команды, не перемигивались, когда он подходил к Оле, и не улыбались, когда он забирал у неё растяжку, показывая, как надо накидывать петлю на камень. Шурка обошел палатку, отодвинул чуть в сторону камни, чтобы крыша не морщила, и повернулся к девчонкам:
- Порядок!
И, не торопясь, пошёл к своему рюкзаку.
Красное солнце острым диском царапнуло снега на уже близком хребте, снизу подул слабый прохладный ветерок, и Валентин Николаевич крикнул, чтобы все подошли к нему.
- Всем утеплиться! - сказал Валентин Николаевич. - Скоро похолодает. А пока светло, лишние вещи уберите в рюкзаки. Заодно продумайте, как будете утром паковаться. Задерживаться нельзя: на перевал надо выйти по холодку, пока снег не подтаял. Так что на сборы не больше часа. Подробней об этом после ужина поговорим, а теперь вон туда посмотрите, - и Валентин Николаевич указал на хребет.
Прямо от палаток чёрные камни, громоздясь, уходили вверх по склону, за ними начинались снега, на которые уже падала тень от хребта, а по самому гребню, во всю длину его, тянулась чуть розоватая полоска от заходящего солнца.
- Это и есть Главный Кавказский хребет, - сказал Валентин Николаевич. - За ним ещё три хребта поменьше, а дальше - Чёрное море. Видите: на хребте две седловины. Это перевалы. Каждый ведет в свою долину. Справа, вон у той вершинки - Азау, слева, его отсюда не видно - перевал Чипер, а между ними, соответственно, Чипер-Азау. Мы пойдём на правую седловину. Подъём технически несложный, но местами крутой, так что поработать придется...
Перед ужином, к первым звездам, запалили костер, но поднимать его до небес не стали: дров на плато затащили немного, и хотелось растянуть удовольствие часика на два. Ребята шумно вспоминали свой переход от реки в ущелье до лагеря под хребтом, и всё было необыкновенно хорошо - и мягкая синева вечера, и горы вокруг, и осторожные звёзды, и тихие аккорды настраиваемой гитары...
Подошла Оля и собрала посуду Шурки и Володьки Синявина:
- Пойду сполосну.
- Да ты что? - вскинулся Шурка. - Я сам.
- Сиди, - улыбнулась Оля. - Или вот - донеси кружки до ручья.
Они сидели на корточках, и Шурка послушно подавал Оле миски, любуясь, как ловко она трёт и споласкивает их.
Шурка хотел помочь и тоже взялся за миску, но Оля ударила его мокрой тряпочкой по руке:
- Не лезь!
"Неужели мы так сразу уйдём, - подумал Шурка. - Вымоем посуду и сразу уйдём. Ну, пусть она о чём-нибудь заговорит со мной, я же не знаю, о чём надо говорить..."
Оля собрала миски и встала:
- Пошли.
- Тяжело было сегодня? - спросил Шурка.
- Не очень. В конце только немного, а так не очень.
Они молча подошли к костру. Оля села между девчонок, а Шурка остался стоять за спинами ребят. Петь ему не хотелось, он всё ещё был с Олей там, у ручья, где никто не мешал им быть вместе. А завтра они снова пойдут мыть посуду и утром, и вечером... Только теперь он не позволит ей окунать руки в холодную воду, а всё сделает сам, просто скажет: "Я сам"... И Оля послушает его, и будет принимать у него чистые миски...
Подошёл Володька Синявин, постоял рядом, глядя на воспаленные угольки, рассыпанные вокруг костра:
- Маловато дров, скоро погаснет.
Шурка кивнул.
- Ты вот что, - сказал Синявин. - Ты к Ольге-то не клейся. Я с ней хожу...
- С кем ходишь, куда?.. - глупо спросил Шурка, хотя сразу все понял.
Незнакомая боль начала подниматься к горлу, не давая вздохнуть - Шурка выпрямился, даже прогнулся, чтобы унять её, но боль не отпустила: Шурка чувствовал, что лицо каменеет как на морозе, он хотел улыбнуться, но губы только чуть двинулись в самых уголках.
- Куда, куда... - усмехнулся Синявин. - Никуда. Просто хожу с ней.
- Давно?
- Давно. Месяца два уже.
- Ну и ходи, - очень спокойно сказал Шурка и пошёл к палатке.
Он лёг головой к входу, откинул полог и начал смотреть на близкий хребет.
Ни о чём Шурке не думалось, только всё болело в груди, и всё стало пустым и ненужным - и эти горы, и песни там, у костра...
Потом Шурка забрался в спальный мешок, а когда подошли ребята, притворился, что спит, боясь, что заговорят с ним о каких-то пустяках, и надо будет отвечать и смеяться, а делать этого он не мог, потому что боль заполонила его целиком...
Шурка не знал, спал он в эту ночь или только лежал в тягостной дрёме, но утром поднялся свежим - боль толчками теснилась в нём, отпускала на время и снова надвигалась - он делал всё, что положено делать перед выходом на маршрут, а когда Оля, проходя мимо палатки, крикнула: "Привет, мальчики!", не взглянув на неё, помахал рукой.
Позавтракав, Шурка сразу пошел с посудой к ручью, боясь, что Оля подойдёт к нему за миской. Но Оля не подошла ни к нему, ни к Володьке - может быть, потому, что Володька рассказал ей о вчерашнем разговоре, а может быть, все торопились, и не до того было.
Перед выходом Шурка помог Оле надеть рюкзак - не мог же он не помочь, когда Оля взялась за лямки и кивнула ему - но встать за ней не спешил, уступая место Синявину. Но Володька пристроился за ним, как вчера - так они и пошли по пробитой среди камней тропе под затянутым серой пеленой небом.
Скоро позади них пелена разошлась, и в синем бочаге над горой появился слепящий краешек солнца. Сразу стало теплее, и длинные тени от ребят, ломаясь на камнях, зашагали рядом.
Шурка смотрел на Олин рюкзак и пытался представить, что это не Олин рюкзак, а чей-то другой, и ему всё равно чей, и что он просто идёт за этим рюкзаком, идёт, как все идут...
"Каждый за кем-то идёт,
Значит, куда-то придёт", - выдумал Шурка дурацкие стишки. Он все повторял и повторял их, прилаживая под ритм шагов, ему казалось, что боль отступает, когда он твердит эти стишки, и пусть Оля ходит с Володькой, а он идёт сам по себе...
"Каждый куда-то придёт,
Если за кем-то идёт..."
Они вышли на снег, но Шурка не вспомнил, что ждал, когда они выйдут на снег - ведь летом идти по снегу ещё не случалось - а если кому-то интересно, то пусть и смотрит на белые поля, а ему неинтересно, он просто идёт за Олей, нет, не за Олей, а за её рюкзаком, а можно и за любым другим, потому что всё получилось не так, и Оля ходит с Синявиным...
Впереди что-то прокричал Валентин Николаевич, но Шурка не расслышал и повернулся к Володьке.
- Плащи доставать надо, не видишь, накрапывает, - сказал Синявин.
Шурка посмотрел вверх. Над хребтом разлохматились грязные, совсем не похожие на облака широкие полосы. От них отрывались такие же грязные ошметки и, сходясь, медленно тянулись под серой пеленой неба, замазывая редкую синь в разрывах пелены.
Мелкий сначала дождь постепенно усилился и струйками тёк по плащам. Намокшие брюки прилипали к ногам, и это немного мешало идти. И ещё с капюшонов текло на лица, а альпенштоки сделались мокрыми и скользкими.
Когда посыпалась колючая ледяная крупа, руки начали мёрзнуть. Шурка надел шерстяные перчатки и тут увидел, что Оля не опирается на альпеншток, а держит его поперёк тела, где-то под локтями.
- Ведь так и упасть можно, - подумал Шурка и крикнул: "Оля, страхуйся!"
Оля не ответила, а через несколько шагов скользнула, упала на колено, и руки по запястья ушли в жёсткий снег.
Шурка схватил её за рюкзак, рывком поднял и увидел, что Оля идёт без перчаток. Пальцы на её руках были мёртво раздвинуты и не сжимались в кулаки. И ещё Шурка увидел, что Оля плачет - это Шурка увидел сразу, хотя лицо её было мокрым от дождя, но дождь - это отдельно, а слёзы - отдельно, и Шурка начал растирать её исцарапанные снегом ладони с капельками крови на костяшках - всё, что он мог сделать сейчас.
Оля стояла молча, прикусив губу, рядом стояли Синявин и замыкающий, а Шурка мял и растирал её руки, пока Оля не попросила:
Он сунул Оле перчатки, развернул её и накинул сбившийся плащ на рюкзак:
- Иди! И страхуйся альпенштоком!
Оля пошла по тропе, а Шурка повернулся спиной к Синявину:
- Достань из правого кармана пакет. Он сверху лежит.
Синявин зашарил под Шуркиным плащом.
- Быстрее вы! - сказал замыкающий.
- Не гони, - сказал Синявин. - Он показал Шурке пакет:
- Этот?
Шурка вытащил из пакета носки, натянул их на руки и молча пошёл вверх.
Скоро они догнали Олю и пристроились за ней. До идущих впереди было ещё далеко, и Синявин тихо сказал Шурке:
- Надо бы побыстрее.
- Не надо, - осадил его Шурка.
Град уже кончился, но дождь моросил, и сильный ветер срывал с рюкзаков плёночные плащи, скручивая и забрасывая их на сторону. Шурка снял плащ и сунул его в карман штормовки. Без плаща и закрывающего глаза капюшона идти стало удобней.
Тропа круто повернула на взлёт к перевалу, и чтобы не соскальзывать, надо было вбивать ноги в мокрый снег. Шурка подумал, что если бы он шёл впереди Оли, он бы уплотнял снег получше, но выйти вперед не хотел - боялся обидеть Олю, а ей и так сейчас нелегко, пусть идёт как идётся... Потом Шурка увидел, что наверху остановились, и громко сказал:
- Стоп! Отдыхаем.
Синявин навалился на альпеншток и тяжело засопел, а Оля продолжала идти, хотя Шурка знал, что она слышала его.
- Ольга! - сказал Шурка. - Он никогда не называл её Ольгой, а только Олей, а теперь сказал строго:
- Ольга, остановись. И без фокусов тут.
Оля остановилась.
- Повернись к нам и обопрись на альпеншток, - сказал Шурка. - И дыши глубоко.
Гонимые ветром тучи низко пролетали над ними, сливаясь и расходясь, цеплялись за склоны, ползли вверх, срывались, и растрёпанными космами набивались в Баксанское ущелье. А над перевалом высветлило, даже появлялась густая синь в просветах облаков - ненадолго, но появлялась - и тогда ярко искрились снега на вершинах, вдруг оказавшихся совсем близко от ребят.
Они вышли на перевал, когда все уже сидели на камнях, сбросив плащи, и отогревались под солнцем, сверкавшим на чистом, слепящим синевой небе.
- Что случилось? - спросил Валентин Николаевич. - Почему отстали?
- Все нормально, - сказал Шурка.
Он скинул рюкзак, нашёл камень подальше от остальных, сел и оглянулся.
С перевала вниз шла мокрая осыпь с вкраплениями снежников, впереди растянулся ещё один хребет, а справа, и как показалось Шурке почти рядом, вздыбилась тяжелая матово поблескивающая вершина, явно выше других, видных с перевала.
- Что за гора? - спросил Шурка, когда Валентин Николаевич проходил мимо.
- Эльбрус, - сказал Валентин Николаевич.
- Так он же двуглавый, мы же видели.
- А мы на него со стороны западной вершины смотрим. Вторая как раз за ней. Вот и получился одиноко стоящий пик.
Шурка кивнул и начал смотреть на дежурных, раскладывающих на плёнке перекус. Есть ему не хотелось и вообще ничего не хотелось, кроме как сидеть вот так, одному, тихо укачивая вновь заполнявшую его боль.
"Каждый за кем-то идёт,
Значит, куда-то придёт", - вот привязались, чертыхнулся Шурка. - А Оля молодец, выдержала. А что плакала, так кто видел... Девочкам вообще можно плакать, а нам... Ну, ходит она с Володькой, ну, ходит, что же теперь...
Шурка закрыл глаза и продолжал незаметно покачиваться взад и вперёд.
"Каждый за кем-то идёт,
Значит, куда-то придёт...
Каждый за кем-то идёт..."
- Шурка, возьми, - сказала Оля.
Шурка вздрогнул и поднял голову.
Оля протягивала ему кружку с клюквенным соком и несколько печений.
- Не надо, - хрипло выдохнул Шурка.
- Бери, бери. Всем уже раздали.
- А ты? - спросил Шурка. - Это же твоя кружка.
- А я уже выпила, - Оля присела рядом. - Знаешь, я тебе перчатки завтра отдам. Вечером постираю, ладно?
- Не надо...
- Заладил: не надо, не надо, - улыбнулась Оля. - Да возьми ты кружку, наконец! Ну вот, а то как маленький...
Шурка отвернулся и начал смотреть на вершину Эльбруса.
- Красиво? - спросила Оля.
Шурка кивнул.
- Хорошо, что мы здесь, - сказала Оля. - Когда ещё такое увидишь.
Шурка не ответил, отпил пару глотков и протянул кружку Оле:
- Не хочется что-то. Допей.
Он подождал, пока Оля выпила сок, и тихо сказал:
- Ты ко мне больше не подходи, ладно? А то Володька обидится.