Мой отец часто спрашивает, есть ли у меня цель в жизни. Он считает, что прожить без нее, значит прожить зря, впустую. А ведь прав. И что ему ответить не знаю. И не по себе от этого, так противно, что ли.
Сегодня, когда весь день сыпется дождь, этот вопрос вновь не дает покоя. Во время мокрой погоды я люблю сидеть около окна. Уже весна. Но, кажется, словно сказочная осень. Пусть и без золотых ковров. А лишь с голыми деревьями, черной землей и каркающими воронами. По крайней мере, в душе у меня осень. За стенкой опять веселье, музыка, смех, голоса. У меня совсем другое настроение. Мне почему-то вспоминается один хороший человек. С кем я едва успел подружиться. Случилось это почти год назад. Незадолго до смерти у него было такое же, как сейчас у меня настроение.
Я тогда поступал учиться в Литинститут вместе с ним. Нас поселили в общежитие, в одну комнату под номером четыреста шестнадцать. Надо сказать, она выглядела необычно: на правой стенке зеленые обои были изрисованы египетским загробным миром, его богами и священными животными. На левой - надпись "жизнь коротка, искусство вечно". Люстры не было, висела одна лампочка. Ее слепящий свет по вечерам становился раздражающей пыткой. В комнате, кстати, ничего не поменялось. До сих пор.
Моему соседу шел шестой десяток. Все называли его не дядей и отнюдь не дедушкой. А по-дружески: Виталик. Седой, сухощавый, глаза с синевой. Вот таким я помню этого человека. Старше него среди поступавших не нашлось. Ему почему-то вдруг понадобился второй диплом. В его-то годы. Вскоре все выяснилось. С детства он хотел быть актером. Мечта в какой-то мере сбылась: снялся в нескольких фильмах, руководил провинциальным театром. Казалось, все хорошо. Так было до того дня, пока Виталик не понял, что всю жизнь шел не туда. Вместо того, чтобы писать - он играл. Оба дела, по сути, в чем-то похожи. Писатель и актер переживают множество жизней, бывают в шкуре разных людей. Один это выражают на бумаге, другой - на сцене, съемках. И вот Виталик надумал поступать в Литературный институт. Пришлось на время оставить свой театр, дом, семью. Хотя мне по сей день не понятно зачем. Ведь, как известно, и медведя в цирке можно научить плясать, но петь же он все равно не сможет. Такая же ситуация с Литературным институтом. Но Виталик поехал в Москву. Надеялся, пойти по другой дороге, пусть опять с самого начала, пусть и с седой головой. Не всякому, согласитесь, под силу принять подобное во многом безнадежное решение.
Мы не сразу нашли общий язык. В первый же день поссорились. "Вот зануда, - думал я, - тоже мне соседушка"! Совсем житья не давал. Так что однажды я не выдержал и сгоряча выплеснул весь пар. Другой на его месте наверняка поспорил бы со мной. Тем более, он старше. Имел на то право. Но Виталик молчал и, дослушав, мою ругань тихим голосом, так, словно опомнившись, извинился и пообещал, что впредь все будет хорошо. Я поверил ему и зауважал. Ведь было за что. Человек признал свои ошибки. Это куда сложней, нежели, чтобы просто спорить.
В тот последний день он вернулся в общежитие сам не свой. Лег на нижнюю койку. Они у нас двухъярусные, как в тюрьме. И молча глядел в окно. Погода была, как сейчас. Серебрился косой дождь. Кроме него с улицы мы не слышали ничего. Лишь деревья стояли не голые, они еще зеленели. " Знаешь, - сказал он тогда мне, - хорошо быть молодым, когда у тебя еще есть все шансы стать генералом, но хочешь того или нет, а время, - оно безжалостно воздаст каждому по заслугам".
Утром его жена собиралась приехать к нему. Но приезд пришлось отложить на завтра. Билеты кончились. "Ничего, - подбадривал я, - увидитесь еще". "Нет, - вздохнув, ответил он, - не успею, а так бы хотелось попрощаться...". Виталик налил полстакана водки. Предложил мне. Я отказался. Потом он рассказал, как весь день ходил по городу, несмотря на дождь, ходил пока не наткнулся на мертвого голубя. Наверное, тот хотел взлететь, да не смог. И чем-то они были похожи... Я тогда не понял о чем он хотел сказать. Однако, в тот момент захотелось быть рядом с ним. Может, я просто по-человечески полюбил его, или же привык. Трудно подобрать название этому необъяснимому, но приятному чувству.
Потом Виталик поведал еще кое-что о себе. С детства с ним происходили удивительные вещи. Однажды старшая сестра положила его - младенца - в лодку. Сама отошла не надолго. Когда вернулась, лодки не было. Речная волна подхватила ее и унесла. Родная деревня находилась по ровной прямой от того острова. Течение сильное. Добраться до нее можно, если, конечно, грести веслами. Словом, по всем законам природы Виталик не должен был приплыть домой. Течение могло снести. И тем самым он был обречен. Но случилось чудо. Все в деревне недоумевали, каким образом лодка проплыла прямо, несмотря на течение. Словно неведомая сила привела ее. Ангел- хранитель? Судьба? Что спасло? Виталик и сам не понимал.
Тем временем наступила ночь. Пора спать. Утром все собирались идти на сдачу последнего экзамена. И только Виталик о нем не думал.
Лампочка погасла. Из комнаты было видно шприц-башню. И вдруг он признался, сказав, что именно его беспокоит. Временами ему снились сны. Все в них происходило, как на яву. Это были вещие сны. Да, они непременно сбывались. Однажды приснились поминки еще живой сестры. Проснувшись, он сразу забыл этот сон. А на следующий день мать сообщила о смерти сестры... Подобные сны ему виделись еще не раз. Все сбывались. Доходило до того, что иногда становилось страшно засыпать. "И вот вчера, - Виталик продолжал говорить, - я видел свой последний сон. В нем - себя. И свой новый Дом". Там, по его словам, есть счастье... А еще в ту же ночь во сне видел меня, точнее мою смерть. Он рассказал, сколько мне осталось, как это случится, что будет до этого. Я не поверил ему, решив, что старик пьян. Да и кто поверит в собственную смерть?! Мне вообще-то сейчас не легко писать об этом, как, впрочем, и говорить.
Помню, как перед сном он пообещал мне помочь все изменить. А последнее слово, которое мне сказал Виталик, было: "прощай". Я усну с мыслью, что мой сосед либо сошел с ума, либо слишком пьян... Ночью, правда на мгновенье проснусь, увижу как он, одевшись, куда-то выйдет из комнаты. Захочется пойти за ним. Но свою интуицию, как обычно, я не послушаю. Буду спать дальше.
Утром меня разбудит девочка. Из поступавших. Скажет, что, мол, твой сосед, кажется, "коньки откинул". Меня парализует от услышанного. Захочется обозвать ее дурой. Все-таки нельзя так говорить про умерших. Будь они при жизни для тебя плохие или хорошие. Но я уже выбегу в коридор. Я увижу Виталика, лежащего на полу, неподалеку от туалета; лежащего напротив той комнаты, куда меня вскоре поселят... Номер которой четыреста тринадцать. Я попытаюсь нащупать на окоченевшей руке пульс. Его не будет. К сожалению. Он умрет от инфаркта. А люди, кто был знаком с Виталиком, пройдут мимо. Словно ничего не произошло. Эх, вы!
Виталика накроют белой наволочкой. Я сильно опоздаю на экзамен.
С того дня я возненавижу этих людей. И станет мне знакомо чувство собственного бессилия. Ведь ничего ты, парень, не можешь изменить в этом мире. Поэтому я буду противен самому себе. И перевернутся внутри меня все мои представления о жизни.
Первые дни у меня появился страх за других людей. Если кто-то спал со мной в одной комнате и, проснувшись ночью, куда-то уходил, то я начинал волноваться за него. Особенно, когда тот задерживался. Тогда я поднимался с кровати, выходил в коридор. Чтобы проверить все ли в порядке.
Да, я очень виню себя за то, что не сделал этого вовремя. Конечно, неизвестно изменилось бы что-нибудь в таком случае. Но я должен был хоть попытаться.
Я вернусь с экзамена. И долго просижу в той комнате один, разглядывая египетские рисунки на стене. "Может, - пронесется мысль, - это не случайно". Будто какой-то режиссер для нас, актеров, поставил сюда эти декорации, будто Виталик прочел сценарий. И узнал, тем самым, свою роль. Наконец, на следующий день приедет его жена. Заберет вещи Виталика. В память о нем оставит подарок: наручные часы. Что если и это знак свыше?! Чтобы я помнил про время, чтобы успел...
Довести до дома его не получится. Далеко. К тому же, внезапно наступит жара. Так что тело придется кремировать.
Навсегда запомню другого человека. Тоже писателя. Для меня он - гений, классик. Лучше Пушкина, мощнее Достоевского. Это я говорю всегда и везде. Многие со мной спорят. Этих на порядок больше, нежели тех, кто соглашается. Однажды один человек посоветовал никому не говорить, что Дёгтев великий писатель. Потому что люди надо мной смеются. За спиной, правда. Меня это задело. Я доказывал ему, что прав. Наш спор ни к чему не привел.
Да, мой Учитель писал рассказы.
"Хороший рассказ, - как считал он, - должен быть похож на пружину. Сюжет закручивается, пружина сжимается, а в конце... резко распрямляется".
"То, что наполовину, - говорил Учитель, по поводу того, что я пишу газетные статьи, но хочу стать писателем, - неминуемо погубит целое. Если уж заниматься, так одним делом. Найти в нем точку опоры, упереться об нее. И стоять до конца, если придется - насмерть. Лишь тогда что-то получится". А ведь - правда! Вот когда-то он был летчиком. Карьера, звания, ордена - все могло быть у него. Перед ним встал выбор: летать или писать. Но почему нельзя благополучно заниматься и тем, и другим? В таком случае - это значило сделать уступку везде. А любой компромисс, по его словам, неизбежно ведет к поражению. Долго ему будут сниться самолеты. Часто летал по ночам, просыпаясь с мокрыми глазами. Да, Учитель без колебаний пошел работать в школу военруком. Зарплату там платили маленькую. Но главное - появилось свободное время, чтобы писать.
Дальше - еще сложней. Судьба будто проверяла - насколько в нем хватит упорства. Не променяет ли он свой талант. К нему пришел успех. Сразу поступили предложения переехать в столицу. Возглавить одно книжное издательство. Зарабатывать большие деньги, а не провинциальные копейки. Жить на Арбате, в своей квартире. "И что, - спросил я тогда, - Вы уедете?" Кто бы отказался от подобного предложения? Разве что сумасшедший. Вячеслав Иванович решил остаться. Потому что, как считал он, талантливый человек, решивший посвятить себя искусству, не должен ввязываться в чиновничьи игры. И писатель должен жить в провинции с народом.
"Хватит ныть, - говорил он, когда кто-то жаловался ему на тяжелую судьбу русского народа, - пора создавать свою идеологию победы, пора вылезать из окопов. Побеждает только наступающий". Он произносил речь лаконично и всегда по делу. Когда говорил, от него исходила сильная энергетика, отчего хотелось жить, что-то делать, творить, создавать. В тот вечер к нему пришли поклонники. Чтобы поплакаться. "Вы бы, - продолжал он, - лучше дело какое-нибудь полезное сделали, чем слова на ветер пускать".
Кто-то из поклонников стал обвинять во всем коммунистов. "Кому как, - сказал он, - а мне при коммунизме было хорошо: квартиру, например, дали...". И что коммунизм, по его словам, еще наступит. Просто идею не вовремя попытались ввести: общество не было готово, впрочем, как и сегодня.
Кто-то перевел разговор на приезжих с Кавказа, которые мешают хорошо жить, заняли все рабочие места, увели русских женщин. "А что мешает, - говорил он, - вам занять эти рабочие места, да иметь в женах русскую? Никто не ответил. И чего тут скажешь?". Лишь одна женщина не унималась. Сказала, что раньше думала, будто он - известный писатель и патриот - поддержит нас, но вместо этого нас же обвиняет. Да, он называл вещи своими именами. Ничего не приукрашивал. Ей это не понравилось. Она убежала со слезами, а следом ушли другие. Мы остались с ним вдвоем.
В начале апреля он позвонит. "Будет время, - скажет ей, - приходите, только давайте не говорить о политике, лучше просто о жизни". Она согласится. Но опоздает...
Он всегда опасался, что его могут убить. "А почему пистолет себе не купите?" - как-то спросил я, увидев у него в руках охотничий нож. "Могу, но газовый, - говорил он, - однако, достанешь такой, чтобы просто шугануть кого-нибудь, а у того настоящий, боевой - возьмет и выстрелит, а следствие, - если моя смерть выгодна, - установит, что я сам первый начал... Поэтому, зачем давать повод ищущему повод? Все знали, что Есенин вены себе резал, вот его и повесили, перед этим избив. Все знали, что Маяковский имел оружие и был безумно влюблен, вот и застрелился, даже целых два раза, добивая себя!.. А болезни Горького?.. Смерть писателя должна быть естественной. А то народ не поверит".
Подобные разговоры он заводил еще не раз.
Однажды он привел меня на закрытое кладбище. Где давно никого не хоронили, за исключением исключения. Мы ходили среди могил, смотрели. Потом, присев напротив одной, он сказал, что не случайно привел меня сюда. Здесь похоронены тысячи людей. Каждый из них думал, что мир без него перевернется, наступит конец света! Особенно, всевозможные чиновники, возомнившие, будто люди почему-то будут помнить их вечно. "Как видишь, - продолжал говорить он, глядя в голубое, как его глаза небо, - они глубоко ошибались. И без них ничего не изменилось. И после похорон их вспомнят разве что родственники, или дети. И те - не все. Вот и получается, что они всю жизнь строили свои дороги в никуда...".
Как же он оказался прав! У меня сразу появился вопрос. "Зачем же, - спросил я, - мы тогда живем?" Я решил для себя: что бы он сейчас ни сказал - это единственно правильные слова.
Я слушал его, затаив дыхание.
"Жизнь коротка, - говорил он, - пронесется незаметно, размениваться на всякую чушь нету смысла. Нужно после себя что-то оставить. Чтобы было, что вспомнить". Потом мы встали и пошли. "Ты бы, - сказал он у выхода с кладбища, - определился, чего хочешь: если денег, карьеры, то оставайся в Москве, хочешь писать - живи здесь".
Наверное, он рассчитывал передать мне эстафету...
"Первый признак таланта, - говорил он, - это когда все тебя дико ненавидят. Ведь человек может простить предательство, подлость, что угодно. Все простит. Все, кроме таланта и успеха. Даже призрачного". Вот всюду на него и смотрели враждебным колющим взглядом.
Его энергия, убежденность - заражали. Задумаешься - ведь правильно он все говорил.
Через полгода его хоронили на этом закрытом кладбище, буквально в десяти шагах от места, где мы сидели в тот день. Смерть наступила внезапно. Сообщили, что причина - инсульт. Но вскрытия, вопреки закону, не сделали... А ведь он никогда не жаловался ни на давление, ни на сердце. Вообще был человек баснословного здоровья. Подтягивался по двадцать раз. На рыбалке по полдня не вылезал из воды. И вдруг, в сорок пять лет - инсульт!..
Понятно, почему еще при жизни Учитель просил похоронить его, как казака.
Немало можно сказать о жизни человека по тому, кто пришел проститься с ним. На Ваших похоронах присутствовали обыкновенные люди. Небогатые, безызвестные, без каких-либо должностей. Зато... Были, конечно, и плохие. Кто говорит одно, думает совсем другое. Эти пришли непонятно зачем, большинство среди них боялись при жизни подойти к Вам так близко. Выглядели они примерно одинаково. Горбатые. Зажравшиеся лица. Когда говорят с тобой, в глаза не смотрят. Кусают исподтишка, чаще лежачего. Живут, как шакалы. Так что вскоре от них последуют нападки на Учителя. Интересно, почему при жизни они не сказали ему того в глаза? Боялись? Думаю, не без этого. Ведь случалось, неоднократно случалось, когда за хамоватую критику Учитель угощал увесистой оплеухой. А теперь...
"Хорошие люди, - недаром говорили Вы, - редки, как фальшивые деньги. Быть одним из них - ненормально, временами преступно. Такие люди для общества инородное тело..."
"Боже, - отпевал батюшка, - прими душу казака Своего". И подул холодный пронизывающий ветер. Дождь прекратился. Звенело кадило. Чувствовался запах горящего ладана. Почти все крестились. Были среди тех, кто пришел проститься с ним, и атеисты.
Гремела медь оркестра, играла похоронка. Казаки стояли в карауле. Его мать, простая деревенская женщина рыдала, иногда теряя сознание. Никому не верилось в происшедшее. Но гроб уже закрыли. Его опустили в яму под оглушающие залпы ружейного салюта. Так положено хоронить павших в бою солдат. Ведь многие, пусть и молчали, да все понимали. Умер ни с того ни с сего совершенно здоровый человек... Все бросали три горсти земли.
Запомнился один старый седой художник. На похоронах он сделал несколько фотоснимков. "Рисовать, - спросил его, - будете?" Тот кивнул. Учитель рассказывал, что этот художник однажды написал его портрет. Картина получилась хорошая. Как-то Вячеслав Иванович предложил ее вместо своей фотографии в один журнал. "А ты что, - пошутили там, - за яйцо такое пасхальное?" Художник сказал, что хотел бы нарисовать и ученика, то есть меня. А напоследок добавил, дескать, заходи поскорей, а то помирать скоро. Эти слова напугали меня. Что если опять не успею? Я же всюду опаздываю. В руках я держал клочок бумаги. На нем был записан телефон.
Около выхода с кладбища есть кран. Откуда лилась чистая вода. Все пытались отмыть грязь с ног. Весенняя слякоть. К некоторым грязь прилипла, как говорится, намертво. Даже к тем, кто произнес красивые трогательные речи...
Один из его друзей стоял неподалеку. Но к гробу не подошел, чтобы попрощаться. "Я боялся, - сказал он, - увидеть его мертвым. Вдруг в памяти он останется таким. Уж лучше помнить живым". Этому человеку почти сорок. Всю жизнь он прожил в поисках денег. И когда-то считался богатым. А недавно обанкротился. Остался без копейки, дома, остался один на улице. И теперь никому не нужен. Ради чего, спрашивается, жил? Ни семьи, ни детей - ничего нету. "Как, - спрашиваю, - дела?". " Плохо", - отвечает.
Мне сразу вспомнились слова Учителя там, на кладбище.
"А в чем, - спрашиваю его друга, - по-твоему, смысл жизни?" Он пожал плечами. Черт его знает. Ему, в общем, и не приходилось об этом задумываться.
Рядом с кладбищем я увидел голубей. В руках у меня была булка. Раскрошив, я бросил ее им. Птицы слетелись. Удивительно, думал я, глядя на них, голубь ведь живет всего два года. Но так многое успевает сделать. Построить гнездо. Найти себе пару. Оставить после себя потомство. Взлететь. И, конечно же, упасть, разбиться насмерть.
Время бежит. Казалось, вчера я был ребенком, который пошел в первый класс, позавчера родился. И что к сегодняшнему дню успел сделать я? И что вы, люди?
И вот ты сидишь перед плачущим окном. По нему текут капли дождя. И ты не поймешь что с тобой происходит. Замерзаешь. И твое сердце щемит, твою душу охватывает непонятное болезненное чувство. И не с кем его разделить.
Внезапно дождь прекратился, тучи стали расходиться. Появилось чистое небо, которое очень напоминало его глаза...