Рапопорт Виталий
Благодетель Отечества

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Рапопорт Виталий (paley11@yahoo.com)
  • Обновлено: 23/11/2004. 69k. Статистика.
  • Рассказ: Проза
  • Рассказы
  •  Ваша оценка:


    Виталий Рапопорт

    БЛАГОДЕТЕЛЬ ОТЕЧЕСТВА

      
       -- Это правда, что у Гитлера было только одно яйцо?
       -- Ну и что?
       -- Нет, ты скажи, если знаешь. Было так или нет?
       -- Тебе-то что? Что это меняет?
       -- Исторически и антропологически факт архиважный. Ставит на повестку дня вопрос о ранней диагностике диктаторов. Если бы Гитлера распознали в детском возрасте, ему бы не дали столько натворить.
       --У Сталина было два яйца и каждое, согласно краткой биографии, величиной с ядро царь-пушки, а что это доказывает?
       -- Может, мы благодаря этому войну выиграли? Впрочем, это ты завел разговор про сталинские яйца, тебе и выводы придется делать.
       -- Я просто хотел сказать, что Сталин был в этом отношении нормальный, но все равно натворил немало. Следовательно, логика твоя абсурдная.
       -- Это как сказать. У подавляющего большинства этот признак не играет роли, но однояйцовые индивидуумы заслуживают внимания.
       Я попытался перевести разговор на другую тему:
       -- Мне больше интересует, сколько англо-американские империалисты должны были платить фюреру, чтобы он так яростно, так целенаправленно тащил Германию в пропасть.
       Гарик был не в настроении начинать исторический диспут. Отхлебнув чаю из бумажного стакана, он выстрелил встречный вопрос:
       -- Шерлок Холмсом себя воображаешь?
       -- Это почему?
       -- У него была такая же привычка ни с того, ни с сего изрекать сентенции. Он, правда, опиум покуривал, а ты с чего?
       -- Лучше, любезный доктор Уотсон, позволь мне тебя спросить. Кто был самый влиятельный немец -- в историческом разрезе?
       -- А если попроще?
       -- Изволь. Кто был, как бы это сказать, самый большой благодетель Германии?
       -- Хрен редьки не слаще. Гете?
       -- Тебя, что, бля, в четвертом классе оставляли на второй год?
       -- Бетховен, Вагнер?
       -- Безнадежен. Вопрос был, какой деятель сыграл наибольшую роль в жизни германского нации, или там государства, а ты что? Немцам, по-твоему, больше делать нечего, как млеть от Лунной сонаты или Фауста декламировать?
       -- Бисмарк? Гитлер? Ты сам с него начал.
       -- Ближе к телу, но мимо.
       -- В этом разе пошли они все куда подальше. Не имею ни малейшего желания копаться в останках тевтонских знаменитостей.
       -- Бьюсь об заклад, что ты про этого немца никогда не слыхал.
       -- Кто бы это мог быть? Не иначе Штирлиц ихнего производства. Уж просвети, сделай милость.
       Мы сидели в тесной китайской кухмистерской на Анн-стрит, недалеко от Сити-холла. Некогда по поводу исключительно вкусной кормежки мы были здесь постоянные клиенты, но когда из-за смены повара лавочка поплошела, мы заходить перестали. Сегодняшний визит был сентиментальный, ввиду предстоящего закрытия лавочки. Курица под чесночным соусом была, увы, не то, что прежде. Немец, по поводу которого я допрашивал Гарика, до недавнего времени был мне самому неизвестен. Пока я не прочел книгу под названием Hitler's Gift, которую случайно взял в библиотеке. Дар фюрера состоял в том, что он по приходу к власти немедленно выгнал евреев с государственной службы, в том числе из университетов и научных учреждений. В 33-ем году из Германии уехало 2600 научных работников, в огромном большинстве евреи. Последние составляли четверть всех физиков, математиков тоже было до хрена. В книге приведен такой эпизод. "Как поживает освобожденная от евреев математика в Геттингене?" -- спросил нацистский министр Давида Гильберта. "Математика в Геттингене? Фактически ее здесь больше нет" (Великий математик за словом в карман не лез. Когда коллеги не хотели вводить в совет университета Эмму Непер, указывая на неудобство появления женщины в чисто мужском собрании, он воскликнул: "Господа! Но ведь это ученый совет, не мужской сортир!") Среди изгнанников было 7 нобелевских лауреатов из 33, которых Германия поимела со времени, как начали выдавать премии по науке в 1901 году. Сверх этого 20 германских беженцев стали лауреатами, проживая в Америке и Англии. Благодаря Гитлеру, Германия в научном смысле превратилась во второразрядную державу. С 1934 года по 60-ый ей досталось всего 8 премий, падение на 75%. Больше всего меня поразила судьба Фрица Хабера. С портрета смотрело умное лицо в пенсне, сократовская лысина и усы; его можно было принять за прусского аристократа, может, такое желание у него было. Мне он напомнил Бена Кингсли в роли Ганди. Хабер (1868-1934) происходил из еврейской купеческой семьи. С детства обнаружил пристрастие к естественным наукам. Некоторое время колебался между физикой и химией, сделал выбор в пользу последней. Открыл процесс получения аммиака из водорода и азота, содержащегося в воздухе. Этим он спас Германию от немедленного поражения в первой мировой войне. С началом военных действий прекратился подвоз нитратов из Чили, следовательно, не стало сырья для производства взрывчатки. Не будь хаберовского процесса, немцам пришлось бы сразу выйти из войны, скажем, в 1915 году. Судьба мира повернулась бы иначе. Имя Хабера, между тем, упоминают очень редко, обычно в специальной литературе. Он был также пионером в производстве удушающих газов, лично руководил первой газовой атакой на Ипре. Сам Хабер при этом изрядно подорвал свое здоровье, а жена его, химик, по этому поводу покончила самоубийством. За синтез аммиака, который составляет основу современной большой химии (из него, кстати, изготовляют искусственные удобрения) Хаберу присудили Нобелевскую премию. После войны победители запретили работать ему для армии, он подался в борьбу с вредителями сельского хозяйства и создал печально знаменитый газ Циклон Б. Хабер был важный научный туз, директор Кайзеровского Института Физической Химии. Нацисты его самого не тронули, но всех еврейских сотрудников выгнали. Хабер взорвался и дунул из Германии. Через год он умер.
       -- Ты, брат, совсем в мечтах забылся, -- толкнул меня в бок Гарик, когда мы вышли на улицу. -- Про таинственного своего фрица собираешься рассказывать, или как?
       Мне вдруг показалось, что переполнявшие меня эмоции ничего не стоят.
       -- Ты угадал, его действительно звали Фриц, но лучше перенесем этот разговор.
       -- Я тогда линяю, на службе стало очень строго.
       Ну и ну, -- подумал я. Трудовым рвением Гарик не грешил. Когда нельзя было улизнуть из конторы, он при первой возможности убегал в туалет, где дремал, запершись в кабинке.
       -- Михей, -- послышалось сзади. Я вздрогнул, но оборачиваться не торопился. Михей была моя кличка в детстве, только так меня давно не называли. По метрике я был Михаил, в Америке откликался на Майка. Признаться, кличка мне льстила. Я был издавна динамовский болельщик, а так называли легендарного Якушина.
       -- Михей, -- кто-то тронул меня за плечо. Нехотя и с раздражением я повернул голову. Крупный мужик в очках, несколько оплывший, улыбался, но как-то смущенно.
       -- Не узнаешь, я так полагаю. Мы же в Днепре познакомились, через Владика Черкасского. В Днепропетровск я обычно ездил к бабушке на лето и упомянутого Владика помнил: жовиальный еврейский юноша, склонный к невинным шуткам. Во время наших променадов по проспекту Маркса он встревожено кричал встречным девицам: Девушка, девушка! У вас вся спина... Когда та в испуге оборачивалась, торжествующий Владик добавлял: Cзади.
       -- Владика помню, а вот насчет тебя -- полный провал.
       -- Я же Сеня Краверский, штангист.
       Ханум, подумал я, конечно, Ханум. Владик однажды пришел с сообщением: Интересный чувак поселился в нашем дворе. Штангист, сам здоровый, но худой на морду. Выражение это немедленно прилипло, и мы, еще до знакомства с новым соседом, присвоили ему кличку Хунам, которая естественно перешла в Ханум. Одно мне не понравилось, ухо резануло, что он сказал Михей. В Днепре эту кличку не знали.
       -- Извини, Семен, что сразу не узнал. Годы, сам понимаешь... Теперь вспомнил. Ты в Штатах давно?
       -- Порядочно.
       -- Видишь, где довелось встретиться.
       -- Кто бы мог подумать... Тут такое дело, одному человеку с тобой поговорить надо. Которому ты по гроб жизни обязан.
       -- Славка Осипов?
       -- Так точно, -- отрубил знакомый голос сзади. Славка стоял, широко раскинув руки. Он мало изменился. Поседел, местами полысел, но, видимо, был в хорошей форме: двубортный костюм сидел на нем, как влитой. Мы обнялись, стали хлопать друг по спине, произнося идущие к случаю банальности.
       -- Ты, брат Слава, выглядишь молодцом, хоть сейчас на парад.
       -- У тебя внешний вид тоже совсем непоганый. Все на дудке трубишь?
       -- Здесь таких, как я, перепроизводство. Пришлось переквалифицироваться в программисты. Ты, я чаю, при генеральском лампасе?
       -- Слышать лестно, но я полковник в отставке.
       -- Что так? Карьера вроде бы шла, как по рельсам.
       -- Беда только, рельсы стали показывать дальнюю дорогу.
       -- Не понял.
       -- Разъясняю. Не знаю, как здесь, а в Советской армии порядок такой, что от одного воинского звания до другого есть положенный интервал времени -- два-три года. Переход от полковника до генерала -- в этом смысле исключение, никаких ограничений. По этому поводу я, после производства в полковники, стал проводить рекогносцировку насчет дальнейших своих перспектив. В том смысле, на что могу рассчитывать. Быстро выяснилось, что в Москве генеральская должность мне не светит.
       -- В белокаменной, где генералов, как собак нерезаных, вдруг пропали ваканнсии? Кто-то помирает, кто-то на покой уходит...
       -- Ну и что? Вакансии, конечно, имелись, да не про мою честь. Мне дали понять, что в столице ждать придется долго, неопределенно долго, притом без всякой гарантии. Я также понял, что на периферии у меня шансы очень хорошие...
       -- Что значит понял?
       -- Очень просто. Мне сразу предложили на выбор Сахалин или Туркмению. Еще можно было в Афганистан податься. Я решил выждать, может, подвернется что поближе, но в скором времени напала на меня смертная тоска, пропало всякое желание служить.
       -- Решил, ну, и ладушки. Не жалеешь?
       -- Ни капли.
       -- Значит, все к лучшему. Что это мы все о прошлом, пора и о текущем моменте позаботиться. Столько лет не виделись. У меня, значит, такой план действий.
       -- Мужики, -- вмешался Ханум, он все это время переминался с ноги на ногу. -- У меня в некотором роде неотложные дела имеются. Тем более вам после долгой разлуки найдется о чем поговорить. Так что разрешите откланяться.
       -- Да ладно тебе, -- сказал я без энтузиазма. -- Посидим, вспомним минувшие дни.
       -- Никак не могу, полный зарез, --протянул нам обе руки, он решительно удалился.
       -- Слав, ты давно его знаешь, Семена?
       -- Сегодня в семнадцать с небольшим по местному исполнятся сутки, как знакомы.
       -- Вот оно как! А я-то думал...
       -- Тут темнить нечего. Меня на него вывели по той причине, что он с тебой знаком. Плюс, чтобы доставить на место встречи, как я здесь плохо ориентируюсь на местности.
       -- Мы, выходит, не случайно столкнулись?
       -- Нет, не случайно.
       -- А откуда вы знали, где я буду в это время?
       -- Были у нас такие разведданные.
       -- Выходит, за мной идет слежка?
       -- Неверно. По моей просьбе за тобой установили краткосрочное наблюдение с целью обеспечить нашу встречу.
       -- Чего проще было позвонить, фамилия моя -- в телефонной книге.
       -- Именно этого я старался избежать.
       -- Да почему же, черт побери?
       -- Чтобы следов не оставлять.
       -- Как это образом телефонный звонок оставляет след?
       -- Не играй в наивность. Телефонная компания регистрирует каждый разговор, в смысле оба номера, время и длительность. Это нетрудно обойти, позвонив из уличного автомата. Но как быть, если твоя линия прослушивается?
       -- Кем? Американскими разведслужбами?
       -- Не обязательно американскими.
       Я не верил своим ушам. На меня со всех сторон накатывались, как облако, обволакивали ощущения из прошлого, про которые я давно забыл. В России я, как все, свято верил, что мой телефон прослушивается, здесь это звучало нелепо. Славка, заметив мое раздражение, сказал примирительно: Ты, того, успокойся. Скоро поймешь, почему я должен был принять меры предосторожности. Ты, кстати, упомянул какой-то свой план.
       -- План простой. Я звоню боссу, что по личным причинам в контору сегодня не вернусь, после чего мы зайдем куда-нибудь, отпразднуем нашу встречу.
       -- Первая часть правильная, насчет кабака я против. Вкусно пожрать и водочки откушать -- занятия благородные, только я не для того пересекал океаны и континенты.
       -- Плюс соображения конспирации.
       -- Не злословь. Давай по-моему сделаем, как я здесь гость.
       -- Слушаюсь, товарищ полковник.
       -- Вот и ладушки. Нам с тобой надобно поговорить в безопасной обстановке. Я полагаю, самое лучшее место для этого -- автомобиль, взятый на прокат. Заплатишь наличными.
       Он достал пачку долларов из внутреннего кармана пиджака, протянул мне.
       -- Слава, я достаточно зарабатываю, чтобы взять машину в рент.
       -- Не разыгрывай со мной сцену Манилова и Чичикова. И потом ты только что согласился действовать по моему плану.
       -- Точно так, товарищ полковник. Осмелюсь доложить, плата наличником за рентовую машину выглядит подозрительно.
       -- Тебе виднее. Капусту все равно возьми, тут тысяча долларов, у тебя будут расходы.
       Со Славкой Осиповым мы учились в одном классе -- с пятого по седьмой, потом он пошел работать на завод "Красный пролетарий", по слухам учился в вечерней школе, но с моего горизонта исчез. Изредка мы сталкивались на улице, говорить было не о чем. До этого времени мы с ним были одного поля ягоды, учились кое-как, гоняли футбол во дворе, покуривали и прочее. Друзья не друзья, но кореша, приятели. Даже вместе пошли в духовой оркестр записываться. Нас поперву посадили на аккомпанирующие инструменты, меня дали альт, Славке -- тенор. Какое-то время ушло на то, чтобы научиться извлекать звуки и ноты читать, после чего мы стали играть со всеми. Дело было нехитрое. В маршах: ум-па-ум-па, в вальсах ум-па-па, ум-па-па. Ничего сложнее у нас в репертуаре не водилось. Славка скоро остыл к духовой музыке, у меня, наоборот, аппетит разыгрался. Через некоторое время мне вручили корнет и толстую книгу "Школа игры на трубе". Как все этюды и упражнения проиграешь, сказал наш руководитель, можешь устраиваться в оркестр Большого театра, большие тысячи будешь зашибать. Так далеко мое честолюбие не простиралось, но на инструменте я занимался с удовольствием. Меня стали похваливать, особенно за звук: он был сочный, полный. Это было не столько от усердия, сколько от природы. Или от Бога. Скоро мне рамки духового оркестра стали казаться тесными. Моему поколению нравились фокстроты, танго, буги-вуги, словом, танцевальная музыка западного пошиба, которую мы без разбора и понятия считали джазом, а нас заставляли играть марш "Прощанье славянки" или вальс "Оборванные струны". Я брал трубу домой и настойчиво разучивал запретные мелодии. Нот обычно не было, приходилось играть по слуху, с заезженных граммофонных пластинок. Потом я прочитал, что подобным образом учился Чарли Паркер. Со смертью Сталина гонения на джаз ослабли. Теперь на танцах, особенно в захудалых клубах, длинноволосые лабухи в узких, как панталоны, брючках могли играть практически все, что умели. Меня неудержимо тянуло в этот мир. Подался в лабухи ведущий трубач оркестра Ваня Белозеров, который меня опекал, через недолгое время я пошел по его следам. Иван был постарше меня лет на пять, физически очень ловкий, душа любой компании и крепкий музыкант. Я старался ему во всем подражать. Под руководством Ивана я сравнительно быстро освоил стандартный репертуар танцулек. Было у меня несколько коронных номеров, они пользовались неизменным успехом. Один из них я вспоминаю со смешанным чувством стыда и ностальгии. Это была латиноамериканская песенка "Молчать не надо". После того как оркестр тутти исполнял вступление, я вставал и слащавым баритоном выводил:
      
       Любовь, как жизнь, на все дает прямой ответ,
       Улыбкой или строгим взглядом,
       Не обижай меня, скажи мне лучше нет,
       Молчать не надо.
      
       Дальнейший текст был в таком же роде. Закончив петь, я запускал соло на трубе. В такие минуты я ощущал себя Луи Армстронгом. В десятом классе я был знаменитость местного масштаба. У меня появились деньги, я ловил на себе завистливые взгляды товарищей и заискивающе призывные -- девчонок. Школу я с грехом пополам закончил, получил аттестат зрелости, но прилагать усилия к получению высшего образования не хотел ни за что. Мамы в живых не было, ее насмерть сшиб троллейбус, когда мне было десять лет. Отец больше не женился, мы жили вдвоем, точнее будет сказать -- проживали. Он работал главным конструктором хрен знает чего в почтовом ящике, дома бывал совсем мало. Кроме службы, у него были друзья и пассии. Влияние отца на меня было минимальное. Он старался, чтобы у меня имелось все необходимое, как еда, одежда и велосипед, в остальном отделывался стандартными сентенциями насчет того, что надо учиться как следует и вести себя так, чтобы на меня не жаловались. Я привык быть сам по себе. Мне это нравилось. Узнав, что я не собираюсь в институт, отец пожал плечами, долго молчал, потом спросил: Ты, конечно, понимаешь, что тебя скоро в армию заберут? Я внутренне отмахнулся, вслух сказал философски: В армии тоже люди живут. Отец вздохнул, хотел что-то еще сказать, но остановился на полуслове. Года через полтора лоб мне действительно забрили, но вопреки предсказанию отца служба не обернулась для меня испытанием -- благодаря протекции Ивана, который пошел служить незадолго до этого. Я не особенно задумывался над тем, почему это все его сверстники давно вернулись из армии, а Иван все еще допризывник, вроде меня. Однажды он ворвался ко мне с бутылкой дорогого коньяку и плиткой шоколада: Отмечаем историческое происшествие, я в армию ухожу. За выпивкой Иван открыл, как он до двадцати пяти лет ухитрялся оставаться на гражданке. Дело было нехитрое, он симулировал сердечное заболевание. На что жалуетесь? -- Боли в сердце. -- Постоянные? -- Нет, время от времени, особенно, когда побегу. Или по лестнице поднимаюсь. -- А ну сделай двадцать приседаний. Иван только этого и ждал: добрые люди подучили, как себя вести. Надо было сопеть и пыхтеть, но при этом задерживать дыхание. Результатом этих антипатриотических усилий было сильное сердцебиение. Его отправили на обследование, где картина повторилась. Не находя органических изменений в сердце, медики прописывали дальнейшие кардиограммы и осмотры, лишь бы не брать на себя ответственности. В конце концов, в личном деле призывника Белозерова появилась запись: Оставлен до особого распоряжения. На следующий год то же самое. Кончилось дело тем, что однажды Ивана вызвал военком: Давай, Белозеров, по-хорошему. Ты кончаешь свои сердечные хвори, а я гарантирую тебе службу в приличном оркестре. Иван попал в Ансамбль песни и пляски Московского военного округа. Часть времени он проводил дома, иногда начальство разрешало играть на халтурах. Скоро он был настолько со всеми по корешам, что на меня послали запрос в военкомат. Три года армии прошли для меня гладко. Приходилось играть занудную музыку, зато нас не терзали строевой подготовкой. Свободного времени хватало, чтобы заниматься своими делами. Я много занимался на трубе, играл в футбол, занимался в кружке английского языка. Ко времени демобилизации мог, по складам, читать Daily Worker и заучивать тексты песенок. Иван прижился в ансамбле, остался на сверхсрочную службу.
       Пока мы ехали по верхнему Маихаттену и через мост, Славка все время молчал, только по сторонам глядел. Я привез его на смотровую площадку на Палисаде, по ту стороне Гудзона. Там было почти пусто, три или четыре машины. Запарковавшись в дальнем углу, мы вышли, стали смотреть на реку.
       -- Это что? -- ткнул пальцем Славка, -- Нью-Йорк?
       -- Это Йонкерс, Нью-Йорк Сити, точнее Бронкс, пониже. Я попытался объяснить ему топографию города, он слушал вполуха.
       -- Родину свою все еще помнишь?
       -- Что за блядский вопрос, товарищ полковник? Ты, сколько помнится, не был комиссаром.
       --Вопрос естественный, закономерный. У каждого человека имеется место, где он появился на свет, то есть родина. Или ты уже Россию начисто для себя отменил. В связи с переменной гражданства.
       --Слава, этот сарказм более приличен следователю, чем другу детства, извини за штамп. Я понял, что ты имел в видуСлава, прости меня, сарказм более приличный следователю. ть родина., именно -- лояльность. Или любовь к родине? Может, у тебя для меня боевое задание приготовлено? Взорвать к ядреней фене Белый Дом? Выкрасть Главную Военную Тайну США?
       -- Мне хотелось узнать про твое отношение к России, все еще интересует ее судьба или она стала для тебя географическим понятием, вроде Гватемалы. В этом смысле. Про лояльность тоже.
       -- Я еще помню, где родился. Насчет Родины, с заглавной буквы, у меня смешанные чувства. Кое-что с теплотой вспоминаю, есть также вещи, от которых у меня до сих пор кровь закипает. Помнишь, кстати, как нам в школе внушали мысль о нашем абсолютном превосходстве над остальным человечеством? И никто на свете не умеет лучше нас смеяться и любить... Есть люди, которые до сих пор так думают, даже среди эмигрантов. Если по уму, то родина с любой буквы имеет больше отношение к географии и прописке. Хотя с другой стороны... Короче говоря, однозначного ответа у меня нет. Словами поэта,
      
       Боюсь, загадку эту мне не разрешить,
       И не помогут пьяные на кухне споры.
       Что если нет у родины души,
       Одни холодные бескрайние просторы.
      
       -- Стихи чьи?
       -- Так, одного поэта.
       -- Ладно, околичности в сторону. Ты угадал, у меня есть для тебя одно дело, очень деликатного и секретного свойства.
       -- Чую, будет в моей биографии подвиг разведчика.
       -- Не б, речь идет про другое.
       -- Не томи, начальник, выкладывай. Я у тебя в долгу, не отказываюсь. Дай намек, из какой оперы задание.
       -- Оперы? Сейчас скажу. Опера навроде Декабристов.
       -- Не понял.
       -- Понимать нечего. Я принадлежу к организации с подобными целями.
       -- Слав, убей, не врубаюсь, может, это склероз.
       -- Чего там понимать, я тебе уже все сказал. Какие были у декабристов цели?
       -- Свергнуть самодержавие.
       -- Правильно. А в более общем смысле?
       -- Ну, там, освободить крестьян, евреев выселить.
       -- Это детали. Я спросил, какого рода были их цели.
       -- Революция или это, как его, государственный переворот.
       -- Слава Богу, родил. Медленно думаешь, может быть, мало витаминов в диете.
       -- Переворот?
       -- Он самый.
       -- Тогда у меня такое предложение. Здесь со спиртным привольно. Я знаю в Нью-Джерси великолепный магазин величиной с ГУМ, отсюда пять минут езды, наберем зелья на любой вкус, закатимся ко мне и спланируем переворот на славу.
       -- Михей, разреши дать разъяснение, раз и навсегда. Я от спиртного не получаю никакого удовольствия, по этой причине алкоголь употребляю только тогда, когда выпивки невозможно избежать. В молодости вообще не пил, но сообразил, что с такими замашками в Советской армии карьеры не сделаешь. Кроме того, не очень приятно быть белой вороной. Так что не раздражай меня без нужды.
       -- Извини великодушно. Снимаю свое предложение. Я только не понимаю, как можно обсуждать государственный переворот на Руси на трезвую голову.
       -- Ирония очевидная, но стоит попробовать.
       Мы непроизвольно начали прогуливаться взад-вперед по площадке. Славка говорил размеренно, не повышая голоса, как говорят с подчиненными или подопечными. Я уже не сомневался, что все это всерьез, хотя временами приходило ощущение нереальности происходящего, хотелось себя ущипнуть.
       -- Что идея переворота шаткая, сомнительная, я понимаю прекрасно. Но чем глубже страна погружается в трясину коррупции, беззакония, безразличия и вранья, тем острее для меня и таких, как я, встает вопрос: А что ты скажешь, если переворот произойдет -- с другой стороны? Тебе, небось, все еще кажется, что в России нет ничего отвратительней Софронова или Кочетова, а мы ушли далеко вперед. У нас теперь все, как у больших, полный спектр. В дополнение к сермяжным черносотенцам появились германообразные нацисты, есть и национал-большевики, успешно поженившие в своей душе Сталина и Гитлера. Имеются также славянские бритоголовые, они же скинхеды, которые хотели отметить день рождения Гитлера убийством всех иностранцев, которые попадутся на глаза.
       -- Спасибо за благие вести, очень освежают. Боюсь, что все эти разновидности почвенников всегда существовали. Но как бы то ни было все предыдущие порывы к свободе оборачивались еще большей неволей. К мечам рванулись наши руки и т. д.
       -- Знаю, проходили в пятом классе. Все равно, бездействовать, смотреть на происходящее со стороны мы больше не можем.
       -- Мы?
       -- Наша организация. Не спрашивай, какое у нее название, кто в нее входит и про прочие сыскные подробности. Чем меньше ты про нее знаешь, тем лучше. Для нас и для тебя. В дальнейшем будем назвать ее просто Организация.
       -- Может, Хунта? Военная Хунта. Офицерская Хунта Спасения Родины. Вчера в Москве произошел государственный переворот. Власть захватила хунта черных полковников во главе с Вячеславом Осиповым. Звучит правдоподобно.
       -- До этого еще дожить надо. Кроме того, поставив меня во главе ты погорячился. Моя роль скромнее.
       -- А какая? Хотя, пардон, спрашивать нельзя.
       -- Молодец, начинаешь потихоньку усваивать правила игры. От тебя потребуется только помощь, ничего героического Амбразур грудью закрывать не надо. Взрывать тоже ничего не придется. Все в рамках дозволенного.
       -- Итак, промеж себя будем ваш Союз Спасения именовать просто Хунта. Хотя... В русском языке иноземные слова, начинающиеся с ху-, такие, как хунта, хунвейбины, хурал, вызывают нежелательные ассоциации.
       В в 1979 году Славка меня крепко выручил. Если бы не он, я бы наверно просидел в отказе добрых лет пять-семь-девять-десять, а что потом могло случиться -- одному Аллаху ведомо. ОВИР не разрешал мне покинуть пределы СССР на том основании, что я являюсь лицом, обладающим знанием государственной тайны. Ни больше, ни меньше. Я пытался взывать к их чувству юмора: откуда мне, простому музыканту, знать такие сокровенности? А Министерство Обороны, сказал человек из ОВИР'а, считает, что знаете. В упомянутом министерстве мне вежливо разъяснили, что за время службы в Советской армии, я много раз бывал в частях и гарнизонах, где расположены объекты, имеющие жизненное значение для обороны нашей страны. На мой аргумент, меня в таких местах дальше гарнизонных клубов не пускали, последовал ответ, что я, по меньшей мере, мог видеть секретные объекты и путем наружного осмотра определить их тактико-технические характеристики. -- Как я мог выполнять подобную экспертизу, когда мое образование жалких десять классов? -- Кто вас знает, может, вы прошли специальную шпионскую подготовку. -- Да я за границей ни разу в жизни был. -- Этого не требуется, необходимые знания можно приобрести по почте, заочно. -- Вы шутите? Я никаких связей с Западом не поддерживал! -- А вызов в Израиль каким образом у вас очутился, разрешите поинтересоваться? Голубка мира в клюве доставила? -- Лысоватый подполковник, у которого я сидел на приеме, тонко усмехнулся. Я не сдавался, писал письма в разные инстанции, связался с другими отказниками. Мы обменивались опытом общения с бюрократией, пересказывали друг другу новости, анекдоты, сплетни и слухи, пили водку и высмеивали глупость советской власти, которая тратит драгоценные народные средства и ресурсы на удержание таких бесполезных, как мы, личностей. Все было без толку. Я не унимался, продолжал хлопотать, одновременно закупал колониальные товары, т. е. вещи, которые могли пригодиться в будущей жизни на Западе, главным образом, для продажи. Еще один пункт подготовки состоял в улаживании отношений с родителями и супругами. Моя бывшая жена не могла предъявить ко мне материальных претензий, поскольку у нас не было детей, оставался отец. Он к этому времени женился, получил отдельную квартиру, стал пенсионером. Я шел к нему с некоторой опаской. Виделись мы редко, и я не знал, какая у него будет реакция. Правильно, обрадовался отец, узнав про цель моего прихода, одобряю и поддерживаю. Будь я помоложе, сам бы сбежал отсюда, куда глаза глядят. Не переводя дыхания, он выложил, как несправедливо поступили с ним власти. Оказывается, его лишили Государственной премии -- ни больше, ни меньше. Оказывается, мой родитель был выдающийся конструктор химического оружия. Оказывается, он придумал какие-то невероятные распылители, с помощью которых удушающие газы покрывали рекордное количество квадратных километров. Что-то в этом роде. Благодаря этому производительность оружия, количество солдат противника, уничтоженных одним снарядом, выросла в несколько раз. Коллектив разработчиков выдвинули на соискание премии. В список кандидатов включили по ранжиру семь человек: замминистра, начальник главка, директор и главный инженер института. На пятом месте стоял мой папаша Левитин Борис Наумович, придумавший это чудо техники, затем два его помощника: Попов Сергей Иванович и Бройдо Мойша Соломонович. Заботясь о чистоте русской науки и техники, инстанции первым делом убрали из списка Бройдо. Дело было в 1967 году. После Шестидневной войны всколыхнулись национальные чувства граждан еврейского происхождения, патриотическую блюли, как никогда. По этой причине следующей жертвой пал мой отец. Такого оборота событий он, признанный создатель гуманистического распылителя, не ожидал. От начальников и друзей толку не было, все только сочувственно разводили руками. Отец взбеленился, в ЦК полетело прочувствованное письмо с приложением необходимых справок. Сравнительно быстро с партийных небес последовало соломоново решение. Выдвижение разработки на соискание премии сочли необоснованным, а т. Левитину Б. Н. объявили выговор за беспринципность: зачем согласился на включение в список лиц, фактически не принимавших реального участия в создании изделия. Отец сник, съежился, мгновенно состарился, при первой возможности вышел на пенсию. Даже через десять лет после событий он не мог успокоиться: Вот ведь какие суки нами управляют. Подонки, юдофобы вонючие! Это говорил мой папаша, от которого прежде я не слыхал ни единого критического слова в адрес режима. Репрессии, антисемитизм, постоянные дефициты, всеобщий зажим -- такие предметы у нас дома никогда не упоминались. Мы с ним крепко выпили. Я рассказал про свои затруднения. Он был полностью на моей стороне. Знаешь что, -- вдруг вспомнил он, -- меня недавно на улице твой одноклассник остановил, Слава Осипов. Он, можешь себе представить, в Министерстве Обороны работает. -- Славка? -- Офицер хоть куда, подтянутый, элегантный, в чине подполковника. Не питая больших надежд, я решил все-таки Славку отыскать. Чем черт не шутит! По счастью, мамаша его проживала по старому адресу, она дала мне Славкин номер телефона. Поначалу разговор развивался натянуто. -- Узнаешь? -- Вроде бы нет. -- Левитин Михей. -- Чем могу быть полезным? -- Одно дело хотел бы с тобой обсудить, но не по телефону. -- Какого характера дело? -- Личного. (Пауза). -- У меня на дому (он назвал адрес на проспекте Вернадского) в субботу, в семь сорок пять по московскому. -- Заметано, в субботу вечером. -- Семь часов -- это утром, иначе было бы девятнадцать. Времени у нас до восьми тридцати, когда за мной придет машина. Да, подумал я. Для свободного художника, вроде меня, вылезти из койки в семь утра были пытка и подвиг. Я, признаться, ожидал более теплого приема с восклицаниями и обменом воспоминаниями детства, но, в другой стороны, я сам столько лет о нем не вспоминал. Вдобавок, в чужой монастырь с своим уставом не влезешь. На квартиру к Славке я прибыл вовремя. Он, свежевыбритый, в мундире, пил кофе. После безразличного рукопожатия пригласил сесть: Докладывай. -- Собрался я в государство Израиль на постоянное местожительство, а ваше министерство не пускает. -- Причина для отъезда какая? -- Воссоединение семей. -- Михей, давай внесем ясность. Со мной таким языком говорить не гоже, здесь не ОВИР. Иначе: жопа об жопу -- кто дальше. Ты по учреждениям, я на службу. -- Причина? (Я переменил тон). Причину все знают. Антисемитизм, государственный и бытовой. -- Понятно. Я пересказал, с эмоциональными подробностями, историю несостоявшейся отцовской премии. Она звучала уместно, убедительно, хотя отношения к моему решению покинуть родину иметь не могла. Славка слушал, прихлебывая кофе, не перебивал. Потом сказал, прямо глядя мне в глаза: Хрен его знает почему, я тебе верю. Постараюсь что-нибудь сделать, но надежд особых не питай. Контактов со мной не поддерживай. Выгорит твое дело -- сам узнаешь. Через несколько месяцев мне пришла открытка из ОВИРА. Я забежал к славкиной матери: Передайте Славе, что я его должник до гроба.
       Я и сам не очень ясно понимал, почему подал заявление о выезде. Антисемитизм само собой, но, возможно, еще сильнее было желание вырваться на Запад. Или, кто его знает, состояние постоянного раздражения и удушья, которое в СССР я испытывал почти ежедневно. Или просто охота к перемене мест? Впрочем, я помню отчетливо, когда эта мысль у меня возникла впервые. Именно, когда мы расплевались с Люськой. Лет до тридцати мое отношение к женщинам, к сексу было весьма практическим. Иным оно может показаться утилитарным, даже циничным, но с этим ничего не поделаешь. От юности у меня не осталось романтических воспоминаний, одно ощущение постоянной сексуальной озабоченности. С тех пор, как я стал лабухом, дело упростилось. Вокруг музыкальных, равно и спортивных коллективов, всегда ошивается контингент вполне доступных девочек. В нашем арго для них было не очень лестное, но общепринятое название телки (в Америке их именуют groupies). Связи были короткими, ни к чему не обязывающими. С Люськой мы столкнулись на какой-то пьянке и сразу прилипли друг к другу. Мы стремились проводить вместе все наличное время, бродили по улицам, сидели в парке и все, что требует клиническая картина беззаветной влюбленности. И, конечно, поддавали. По части выпивки Люська была, что называется, своя в доску. Через некоторое время она фактически стала жить у меня (отец к этому времени съехал, и я имел отдельную комнату в коммунальной квартире). Как возникла мысль о браке, ни Люська, ни я вспомнить не могли. Мы согласились, что наши отношения органически перешли в эту фазу. В духе тех лет (мы считали себя бунтарями, разрушителями устоев) ее родители и мой папаша про регистрацию в ЗАГСЕ узнали post factum, да и то не сразу. Кстати о родителях. Люська упомянула мимолетно, что отец ее -- работник ЦК, а мама -- домохозяйка. В конце концов, мы нанесли визит Люськиным родителям, которые решили почтить нас специальным обедом. Это был единственный раз, когда я видел ее папашу. Он был вальяжный, по партийному снисходительно-вежливый. Я старался говорить поменьше, преимущественно отвечал на вопросы. Папаша вел расспросы неторопливо и целенаправленно, как в отделе кадров. Его можно понять: он получил меня в качестве члена семьи, хотя и не по своей воле. Оставалось проверить мою пригодность к занятию должности зятя. Мамаша была почеловечнее, но во взгляде у нее постоянно присутствовал испуг. Мне трудно сказать, чего она боялась. Меня, мужа или какой-нибудь осечки в большом домашнем хозяйстве. Обед прошел без приключений. Стол ломился от пайковой еды и импортных напитков. Я ел мало, по части спиртного брал пример с папаши, который начал с водки, но после второй рюмки перешел на Телиани. Подали десерт, и Люська, как мы условились, объявила, что у меня хороший голос. Родители попросили что-нибудь спеть. Я, поломавшись для приличия, исполнил под люськин аккомпанемент на пианино "Одинокую гармонь", "По мосткам тесовым вдоль деревни", "Ой, дивчина, шумить гай" и еще пару номеров из моего славянского свадебного репертуара. Родители умилились. Чтобы не испортить впечатления, мы поспешили откланяться. На следующий день нас посетила люськина мамаша, она доставила огромные свертки жратвы и наш свадебный подарок -- грандиозный магнитофон "Грюндиг". Мне такая машина настолько была не по карману, что я даже мечтать о ней не мог. В камке она стоила несколько тысяч, как автомобиль "Жигули". Я был тронут: подарок достали родители, но выбор был Люськин. Наша семейная жизнь складывалась благополучно. Когда Люська стала жаловаться на ужасы коммунальной квартиры, родители пристроили нас в фешенебельный партийный кооператив. Строительство дома затягивалось, и мы на время заняли уютную квартиру люськиного брата, постоянно проживавшего в Нью-Йорке. Люська закончила философский факультет МГУ. Мне такое образование поначалу показалось ни к чему не пригодным, но она быстро разъяснила, что это не так. Для нее были открыты многие теплые блатные местечки, недоступные простым смертным. Она служила в Комитете молодежных организаций, часто ездила в заграничные командировки. Еще она преподавала в университете марксизма-ленинизма при Доме кино. Конечно, эта сладкая жизнь и доступ в желанные точки были возможны благодаря связям папаши, но это почти не упоминалось. Я в это время был вполне доволен своей жизнью лабуха. Игра в ресторанах и на танцульках давала недурной доход. Еще больше денег приносили поездки на гастроли в курортные места и, конечно, свадьбы. Славянские или еврейские. Музыкантов на бракосочетания приглашали исключительно торгаши, они платили щедро. Подгулявшие гости, желавшие услышать свои заветные песни, швыряли в оркестр немалые деньги. После шестидневной войны в ресторанах подскочил до потолка спрос на еврейскую музыку. Раньше по этой линии от нас требовали почти исключительно "Фрейлахс" (Семь сорок), теперь в ходу были "Хава нагила", "Шолом-Алейхем", "Идише мама". Я срывал густые аплодисменты, когда задушевно, под облигато кларнета излагал сентиментальную историю про мальчика из гетто:
      
       Мой отец в бою жестоком
       Жизнь свою отдал,
       Мою маму из винтовки
       Немец расстрелял,
       А сестра моя в неволе,
       Сам я вырос в чистом поле,
       Оттого и зренье потерял.
      
       После неожиданной победы Израиля я испытывал чувство гордости, но в этом национализме было что-то от эмоций спортивного болельщика. Дескать, наша израильская команда показала кузькину мать этим арабским подонкам. То, что официальная пропаганда была на арабской стороне, придавало событию сенсационную остроту: заведомый аутсайдер выиграл у фаворита. В политическом отношении картина была мутная, неясная. Разумеется, с раннего детства мне не давали забыть, что я еврей. Во дворе чуть что кричали жид, но я это воспринимал больше как дразнилку или издевательство над физическим недостатком, все равно, как я был рыжий или хромой. Окружающие меня люди все еврейское подсознательно связывали с чем-то отрицательным, вершиной было ходовое выражение: Хоть и еврей, но хороший человек. Сам я воспринимал антисемитизм не как дискриминацию, больше как хамство, дикость. Подспудно я знал, что мне многие дороги в жизни закрыты, но это было в теории. Даже отказ от попытки поступить в ВУЗ был главным образом по причине явного нежелания горбячить за партой еще пять лет. В пятидесятых годах евреев в институты брали со скрипом, но меня эти дела касались как бы издалека. Я категорически не желал учиться, а про антисемитские препоны знал мало -- все мои приятели были русские. Вторжение в Чехословакию оставило меня равнодушным. Я ничего не имел против чехов, но не был глух к официальному аргументу, что это мы, ценой жизни советских солдат, освободили их от Гитлера и теперь они как бы привязаны к нашей колеснице. Однако эти события отразились на мне неожиданным образом. После излишеств пражской весны начальство было полно решимостью закрутить идеологические гайки, даже в отношении нас, аполитичных лабухов. Нас призвали на собрание, где представитель Министерства культуры сообщил, что музыка является важным инструментов партии в строительстве коммунизма. По этой причине нам предписывалось услаждать ресторанную публику исключительно произведениями из утвержденного репертуара. Этот официальный список всегда существовал, но мы им пользовались только для заполнения рапортичек в Управление охраны авторских прав. В реальности мы исполняли, что хотели или что просили платежеспособные клиенты. Теперь эту свободу у нас отнимали, во всяком случае, сильно ограничивали. Программа оркестра должна была включать только официальные шедевры, то бишь песни советских композиторов, а также вальсы и польки Штрауса. Лишь под занавес можно было, в виде исключения, выполнить один-два заказа посетителей, да и то с отбором. Ввиду международной обстановки, ни под каким видом нельзя было играть израильскую музыку. В частности, "Хава нагилу". -- А еврейские песни можно? -- спросил кларнетист Лева Глускин, прирожденный клоун. -- Смотря какие. -- Народные, ну, еще еврейские песни о Сталине. -- На идиш или на иврите? -- обнаружил эрудицию представитель. -- На идиш. -- Народные допускаются, что касается второй категории, то нужно проявить политический такт. -- Понятно, -- кивнул Лева и с невинным видом задал следующий вопрос. -- А вот как быть, если "Хава нагилу" потребует сам товарищ Микунис, как тогда быть? -- Какой такой Микунич? -- встрепенулся представитель. -- Микунис, генсек израильской компартии. -- А почему вы спрашиваете? -- Он пару лет назад был гостем нашего ресторана, мы по его желанию исполняли израильские вещи. -- Ну, я думаю, так сказать, в интересах... принимая во внимание интернациональную солидарность трудящихся... в этом случае просьбу т. Менукиса нужно будет уважить. Я во все время разговора благоразумно помалкивал, но в метро по дороге домой меня проняло. Стало до слез обидно, что мои национальные мелодии допустимы только в рамках солидарности трудящихся. В квартиру я ворвался горячий, как паровой утюг. Начал излагать происшествие Люське, но скоро заметил ее неодобрение, хотя она ни слова не произнесла. -- Ты считаешь, что это правильно? -- Я этого не говорила. -- Я чувствую. -- Я просто думаю, что не нужно подобные пустяки принимать близко к сердцу. В любом случае, входя в дом, принято здороваться. Тем более у нас гость, хотя он скорее -- хозяин. -- Да ладно тебе! -- из соседней комнаты появился люськин старший брат Валерий. Мы действительно проживали в его квартире, но он явно был не против. Может, потому, что Люська все это время поддерживала жилище в презентабельном виде, но еще больше по причине его искреннего желания помочь сестре. Он вообще был человек исключительно родственный, это распространялось и на меня. Валерий работал экспертом в штате ООН; по моей догадке, он был оперативник КГБ. Мы выпили с приездом, разговор незаметно вернулся к давешнему происшествию. -- Зря ты кипятишься и расстраиваешься. Обиду твою я понимаю. Антисемитизм в нашей стране существует исстари, однако его нельзя воспринимать сам по себе, вне исторического контекста. Ограничения относительно евреев появились во время войны, когда нужно было сплотить население. Увы, во имя достижения этой высокой цели приходилось потакать его предрассудкам. Тогда же допустили церковь. В еврейском вопросе были совсем дикие времена -- в конце сороковых и начале пятидесятых, потом стало получше, нынче новый спад из-за Израиля. Это успокоится, но нужно время. Русский народ все неудачи валит на евреев. Если в речке нет воды, значит, выпили жиды. Это несправедливо, но другого народа у нас нет. -- Ты хочешь сказать: с волками жить, по-волчьи выть? -- подал я голос. Я постепенно успокоился. То, что говорил Валерий, звучало правдоподобно. -- Я бы сформулировал помягче. Есть латинская пословица, точно не помню, но смысл такой: находишься в Риме, веди себя, как римляне. -- И потом, -- сказала Люська, -- твое еврейство формальное, по документам только, ты -- человек русской культуры. Что тебя связывает с этими иудаистами и сионистами? Я тебя знаю, ты в Израиль не поедешь, хоть бы тебе дорогу оплатили. -- Я, по-твоему, должен от предков полностью отказаться, чтобы угодить народным массам? -- я снова начал закипать. Насчет отъезда, который тогда казался столь же реалистическим, как полет на Марс, я, как многие евреи, думал, что запрет этот глупый, а отмени его, все равно никто не поедет. -- Моя горячо любимая сестра плохо сформулировала правильную мысль, просто-таки топорно. Речь не идет не о твоих корнях или убеждениях, а про то, как оформить наилучшим образом твое присутствие в этом мире. Я тебя прямо скажу, что хочешь попасть в выездную категорию -- а я надеюсь, вы оба будете работать за бугром -- займись своими анкетными данными. Беспартийный, еврей, да еще без высшего образования -- это для любого кадровика расстрел через повешение. К счастью, дело это поправимое. -- Ты что имеешь в виду!? -- То самое, что сказал, никакого подвоха. Первым делам подашь заявление в партию, папины люди помогут, это раз. Поступишь в вечерний ВУЗ, лучше всего на философский факультет, там много хороших людей. Что касается пятого пункта, это потребует времени, но все равно в рамках достижимого. Когда нужно, инстанции принимают такие решения. Вот тебе пара примеров. Александр Чаковский, редактор Литгазеты, еще Примаков Евгений Максимович, востоковед, по метрике был Финкельштейн Иона, отчества не помню. Будущее мое приобретало радужные очертания. Валерий зря слов на ветер не бросал. Через короткое время я был зачислен студентом-вечерником в МГУ, где-то в недрах аппарата решался вопрос, в какую парторганизацию я должен подать заявление. Люська большую часть времени проводила в командировках за бугром, я ее по несколько месяцев не видел. В одну из таких отлучек у меня произошел эпизод с одной из телок, которые ошивались возле нашего оркестра, он не был первым, беда только, что на этот раз кто-то донес Люське. Странным образом, сейчас я смотрю на это происшествие серьезнее, чем тогда. Люська, однако, прилипла к потолку. Несколько дней она не хотела со мной разговаривать, потом произошло долгое тягостное объяснение. В конце концов, -- сказала она, -- что ты переспал с какой-то поблядушкой, это еще не конец света, просто свинство. Мне только обидно до слез, что ты сделал это из принципа, потому что не считаешь меня настоящей женой. Я шикса, которую можно использовать, но уважать ее необязательно. Мне говорили, что это у вас в талмуде записано. Не знаю, откуда она почерпнула эту информацию. Наверно, я должен был сказать, что я ее люблю, что она лучшая в моей жизни женщина, я же стал кричать: у вас всегда так. Пока евреи нужны, чтобы на скрипке играть, лечить, или атомную бомбу делать, вы за равноправие и дружбу народов, но чуть что не по-вашему, так они жиды и мерзавцы. -- Кого ты имел в виду под словом вас. -- Вас, русских, антисемитов, гоев. -- Это как раз то, что я сказала! Знаешь, если тебе неуютно с гоями, почему бы тебе не податься в свой благословенный Израиль. -- Я бы поехал, кабы ваша власть не держала нас силой. Между нами разыгралась истерическая сцена, словно в романе Достоевского. В этот вечер мы наговорили много лишнего, выпустили друг в друга массу обидных слов, а потом все-таки помирились -- не помню как, потому что мы к этому времени были в дупель пьяные. С этого дня мечта, что я когда-нибудь сбегу в Израиль, засела где-то в глубине моего организма, я постоянно к ней возвращался. В прошлом веке мальчики, начитавшись Майн-Рида и Фенимора Купера, вот так же фантазировали удрать в Америку. С Люськой мы прожили еще год с лишним. Она по-прежнему часто торчала в загранке, я вел свою жизнь, хотя и без телок. Я стал общаться с отъезжантами и сионистами. В МГУ я сходил пару раз и перестал, меня отчислили. Про мое поступление в партию разговора больше не было. В один прекрасный день Люська заявила, что нам нужно срочно развестись. Ей предложили постоянную работу в ЮНЕСКО в Париже, куда ехать нужно было обязательно вместе с мужем. Поскольку я был невыездной, ей следовало срочно заполучить правильного спутника жизни. Нужный кандидат уже был в наличии. Я не стал мешать ее счастью, и мы расстались мирно. Список совместно нажитого имущества был короткий. Я не хотел ничего брать, Люська настояла, чтобы взял "Грюндиг". Надумаешь уезжать, подпишу без звука, -- пообещала она и не обманула.
       -- Роль твоя мыслится как простая, но ответственная. Я хочу, чтобы ты был в Америке, мой, наш представитель для печати, пресс-атташе. По-настоящему ты вступишь в игру, когда переворот станет свершившимся фактом. Таким образом, положение твое всегда будет легальное: до и после. Моя идея состоит в том, чтобы сейчас, в период спячки, ты разобрался, как здесь функционируют СМИ... -- Это что еще за зверь? -- Средства массовой информации. Это у нас теперь стандартное сокращение, вроде КПСС. Короче говоря, чтобы в нужный момент ты знал, в какие двери стучаться, как преподносить информацию и все в этом роде. Но все это имеет смысл, если ты согласен. Ты не думай, что я тебя ловлю на слове, ты мне ничего не должен. Я тебе помог потому, что видел несуразность и несправедливость. Обязанным себя не чувствуй. Откажешься, настаивать не буду. И не обижусь, это дело такое... -- Слав, я хочу тебе помочь, посему давай на этом не задерживаться. Скажи, что тебе надо, постараюсь быть полезным. -- Почему мне хочется тебя на эту роль? Я тебе полностью доверяю, вот и все объяснение. После захвата власти, если даже это у нас получится, будет неопределенное положение, даже, я думаю, гражданская война... -- Вы предвидите гражданскую войну и хладнокровно идете на нее? -- Милый мой, она давно происходит, она началась с резни армян в Азербайджане и с тех пор не останавливалась. Что, по-твоему, в Чечне происходит? Массовая военно-патриотическая игра? Народ, население бессовестно обокрали, ободрали, как липку. Олигархи и демократы, Ельцины и Пальцины, Путины и Распутины. Дело, конечно, не в отдельных личностях, а в системе, в порядке вещей. Можно, конечно, сказать: не будь дураком, не давай себя обкрадывать. Можно так сказать, но я, мы чувствуем на себе ответственность. Пока нувориши богатеют, люди ходят по помойкам с ложками, вылизывают банки. Ты думаешь, у нас тобой времени до фига, как в английском романе, а мы помещены в короткий сюжет, в новеллу. -- Обокрали, согласен. Но раньше то же самое делали коммунисты, ты в их числе. Страна содержала огромную армию, которая, как оказалось, воевать не умела, только жрать, пить и грабить. Что она продолжает в Чечне. -- Я свое прошлое приукрашивать не собираюсь. Что было, то было. Все равно время пришло создать систему получше. -- Слава, скажи мне как твоему школьному товарищу, откуда у тебя эта уверенность? Что вы, горстка заговорщиков, установите на Руси порядок, который лучше существующего? Скажи, не скрывай. -- Мы для того и собрались, для того и идем на этот огромный риск, что нас тошнит от нынешней похабной действительности. Мы... -- Славик, я твои моральные устои сомнению не подвергаю. Мне только не верится, что ты и твои сотоварищи по хунте обладаете квалификациями, необходимыми для преобразования России. -- А нынешние вожди, по-твоему, обладают? -- Нет, но ихняя задача другая. Дорваться до власти, пограбить, еще пофигурировать. Все это у них получается. -- Мы создадим демократию. Люди будут сами решать, и не на кого будет сваливать. -- Bullshit, я хотел сказать, херня на постном масле. Из отрицания советской власти или нынешней помойки нельзя создать приличную систему. Вы знаете, что Америка первые десять лет после независимости была в таком плачевном состоянии, что описать невозможно? Многим казалось, что это будет наглядный пример того, как не надо делать революции. Как они вылезли из этого положения? -- Ну, написали новую конституцию. -- Ответ приблизительный. Они написали конституцию, это правда, но главное было не то, что они сочинили в Филадельфии, а создание демократических процедур, конституционного процесса. Благодаря этому, конституция стала работоспособной. Они поначалу так закопались в компромиссах между южными и северными штатами, что совсем забыли о правах человека. Первое дитя упомянутого процесса -- это Билль о правах, десять добавлений к первоначальной конституции, это и есть сердцевина нынешней. Копировать американскую конституцию легко, этим даже Сталин занимался. Только от этого демократия в России не завелась. У вас нынче действует конституция, навязанная под дулами танковых пушек. Она дает президента огромные, гипертрофированные права. Если вам удастся захватить власть, будет большой соблазн оставить эту блядскую систему в силе. Временно, для блага народа. -- Михей, зря ты меня подозреваешь в подобных намерениях. -- Слава, это неизбежно. Законы -- штука неповоротливая, требующая колоссальной работы. Поэтому они часто наследуются, переходят от одного режима к другому. Большевики писали свой уголовный кодекс, взяв за образец чрезвычайные, т. е. карательные законы Александра Третьего. Примеров до хрена. Я тебе больше скажу. Вы и олигархов сохраните, скрепя сердце, но сохраните. Иначе экономика перестанет функционировать. Посадите в тюрьму или даже повесите одного-двух самых одиозных, а прочие останутся, вы, скорее всего, приставите к ним надсмотрщиков. Я даже предвижу, что козлами отпущения за излишества старого режима будут олигархи иудейского происхождения. Это поможет завевать доверие народных... -- Михей, это свинство! -- Снимаю свое предложение, извини. Но от прогноза не отказываюсь. -- Тебя послушать, куда ни кинь, всюду клин. -- Нелегко завести демократию в стране, где нет демократов. -- Вывод, следовательно, лучше не рыпаться? -- Такой ответ самый безопасный. -- Другие имеются? -- Слава, я в этом деле хреновый советчик. На мой взгляд, надежда на успех, маленький проблеск, лежит в другом. Создайте из своих единомышленников политическое течение, фактически, партию и начинайте работать над контурами будущей системы. Чтобы на второй день после штурма Зимнего у вас была программа действий. Нужен проект конституции, нужны рабочие документы про то, как быть с конфискованной собственностью, как буду работать банки и прочее. Партия даст человеческий материал для нового режима. Стоит также подумать про Учредительное собрание, большевики его разогнали, но идея себя не изжила. -- Вместо революции ты мне предлагаешь просветительство, луч света в темном царстве? -- Чем богаты... -- Михей, без дураков, какое я на тебя произвел впечатление? Я имею в виду как личность? -- Ну, ты даешь! Уж ты уволь меня от такой комиссии, как я психолог совсем никудышный. -- Не ломайся, здесь все свои. -- Я попробую, но коли что не так, не обессудь. Значит, способный служака, мой папаша назвал тебя блестящий офицер, из простой семьи и потому без связей, слишком рано ушел в отставку. Честолюбие, нерастраченная энергия в нем кипят, вдруг ему открывается безобразие окружающей жизни... -- Стоп, тормози лаптей. Все, чего я опасался... Слушай мою настоящую историю. Мать меня растила одна, отец не вернулся с войны. Я, как ты помнишь, на уроках не блистал. В вечерней школе было получше, но ненамного. Я поступил в танковое училище. Расчет был простой: опасался вступительных экзаменов, а здесь был верняк. В училище что-то со мной произошло. Я стал прилично учиться, занялся гимнастикой. Как говорится, проявил себя с лучшей стороны. Что-то в армейской жизни меня привлекало, может быть, то, что все регламентировано, все предусмотрено. Я видел отрицательные аспекты, не мог не видеть, но считал, что это не главное. Служить меня послали в Забайкалье, сам напросился, потому что оттуда, как мне подсказали, легче попасть в академию. Служба шла успешно: мне дали танковый взвод, потом роту. На всех учениях мы были первыми. На батальон меня сажать было рано, я был всего старлей, начальство перевело меня в штаб полка. Оказалось, что я прирожденный штабист. Карьера моя пошла рысью, скоро я был в штабе дивизии. После присвоения капитанского звания я спешно подал рапорт в академию. Экзамены сдал очень на одни пятерки, но шансы мои были минимальные. В академию принимают в основном старший офицерский состав -- майоров, подполковников и полковников, процентная норма для капитанов очень низкая. Все-таки меня зачислили. Наверно, был элемент везения, плюс оценки на экзаменах в сочетании с хорошими характеристиками. Мой комдив, молодой, очень перспективный генерал, советовал с академией не спешить: потерпи пару лет, у меня для тебя большие планы, но я и слышать не хотел. Ко времени выпуска он опять появился на моем горизонте, я пошел под его начало в Генштаб. Он был старше меня на шесть лет, но уже генерал-лейтенант, благодаря папаше-генералу. Жизнь в столице меня привлекала, однако с точки зрения службы были минусы. На периферии я бы очень скоро попал на полковничью должность (меня только что произвели в майоры), в Москве все было переполнено. Тем не менее, я служил успешно. С годами мои профессиональные квалификации подросли, а иллюзий поубавилось. Выезжая с шефом на инспекции, я видел, что боеспособность войск неважная, даже скверная, всюду показуха, о проверках местное начальство оповещали заранее, чтобы успели навести глянец. Гарнизонная жизнь была затхлая, удушливая, совсем как в "Поединке" Куприна. Я черствел, становился циничным. На меня сильно подействовала история с Неделиным. -- Неделин? Это какой-то военный туз, который разбился при полете куда-то? -- По всему видать тебя российские дела не интересуют. Теперь про это пишут открыто, долгое время это составляло гостайну. Итак, Главный маршал авиации Неделин, главком ракетных войск стратегического назначения. Время -- октябрь 1960 года, испытания межконтинентальной ракеты Р-16, изделие КБ Янгеля. Неделин -- председатель госкомиссии. Всем хочется сделать подарок партии и лично т. Хрущеву к годовщине Октября. Я узнал эту историю рано и из первых рук. Мой патрон присутствовал на этих испытаниях: не то, чтобы, он имел к ним прямое отношения, но Неделин знал его с детства, служил когда-то с его отцом. -- Опять непотизм? -- А ты как думал! Но к делу. Теперь, задним числом, многие утверждают, что ракета не была готова. Но Янгель торопился, хочел обогнать своего конкурента Королева с его ракетой Р-7. Неделину тоже надо себя показать. Его назначили главкомом меньше года назад. Сын рабочего, в армии с 1920 года, начинал политруком, участвовал в подавлении восстания Антонова на Тамбовщине, воевал в Испании, во время Отечественной войны стал генералом. В 1950 назначен замминистра обороны. Одним словом, военный деятель сталинской выучки. Как бы то ни было, ракету смонтировали на полигоне, началась подготовка к запуску. Залили жидкое топливо, после чего весь несущественный персонал полагается с пусковой площадки убрать. Из-за желания Неделина иметь всех под рукой там торчало человек 150, а то 200. Это была, если угодно, рабочая репетиция Чернобыля. Первым делом, обнаружилась утечка топлива, 140 с лишним капель в минуту. Ракеты Янгеля были прогрессивные, но топливо (гидразин) и окислитель (азотная кислота) были в них предельно ядовитые, агрессивные. Люди работали без противогазов, которые были в дефиците, да и толку от них была мало, каждого хватало только на 2-3 минуты. Утечку признали терпимой, подготовка продолжалась. Дальше новая незадача: хотели активизировать пиромембраны, контролирующие доступ ракетного топлива и окислителя из танков в двигатель первой ступени, а они сработали, открылись. Начинается кошкин дом. Из-за отсутствия телеметрии, люди ползают по корпусу ракеты с переносками и по закопченным пятнам определяют, какие пиропатроны взорвались. Вдобавок вышел из строя электрический распределитель. Руководители запуска хотят слить топливо, но Неделин и слышать не желает: Вы, что, и во время ядерной войны будет так действовать? Драматизм усиливался тем, что по стандартам того времени ракета могла стоять заправленной очень недолго -- из-за опасения, что резиновые прокладки, манжеты и уплотнения превратятся в труху. Наступает день запуска. Напряжение немыслимое. Из-за того, что нельзя использовать пиромембраны, персонал спешно испытывает запасную систему. Когда запуск отложили на 30 минут, Неделин в бешенстве побежал к непослушной ракете. Его стул и столик установили в 25 метрах от ракеты, прямо под соплами. Для прочих членов комиссии доставили диван. В суматохе кто-то совершил роковую ошибку, положил последний штрих. ПТР, программное устройство второй ступени во время испытаний оставили в рабочем, послепусковом положении. Вдруг заработали маршевые двигатели второй ступени. Пламя охватило почти всех на стартовой плите и рикошетом взмыло вверх, пожирая людей, работавших на высоте. Официально погибло 90, говорят -- все 190. Янгель и некоторые другие остались живы благодаря тому, что отошли в сторону покурить. Мой генерал находился в смотровом бункере. Он был на этих испытаниях сбоку припеку и не хотел попадаться на глаза разъяренному Неделину. Пересказывая мне эту катастрофу, он был явно потрясен, но, как я заметил, поведение маршала считал естественным. Шутка сказать, Неделину в этот день два раза звонили из Кремля, интересовались, когда же полетит ракета. Я смолчал, но внутри у меня все кипело. Как можно таким питекантропам давать в руки бомбы и ракеты! Эта история сильно способствовала моему отчуждению от всего советского. Я продолжал исправно служить, но смотрел на все со стороны. Прежде я ощущал себя частью системы, хотя и видел ее огрехи. Когда, к примеру, Хрущев произносил не слишком умную речь, я злился и огорчался, что наш вождь сел в лужу. Теперь было по-другому. Никита, Неделин, мой генерал стали они, я был сам по себе. Мой патрон пошел на повышение в советский Пентагон, я последовал за ним. Он получил генерал-полковника, на военном канцелярите это называется "райская жизнь". Начиная с этого звания, в отставку не увольняют, хоть ты и полный маразматик, просто переводят в Инспектуру. В это время у меня появилась глупая идея выяснить обстоятельства, при которых погиб мой отец. -- Глупая? -- Сейчас поймешь почему. В похоронке стояла дата смерти 12 мая 1945 года. Сержант Осипов погиб смертью храбрых и т. д. В архиве полка, где служил отец, сохранился рапорт об этом прошествии. Сержанта Осипова застрелила немка "во время акта изнасилования". Все, что там было сказано. Это был удар между глаз. Я даже начал пить, не помогло. Не называя причины, я повел расспросы среди ветеранов войны. Насилия и грабежи были обычным делом. Мне дали почитать самиздатскую книжку одной женщины, работавшей военном корреспондентом в Германии. Там был такой пассаж: Русские солдаты насиловали каждую немку от восьми до восьмидесяти. Это была армия насильников. Не только потому, что они с ума сходили от похоти, это была также форма возмездия. Они видели, что немцы сделали с их страной. Теперь я думал только о том, как получше соскользнуть в отставку. Какое-то время все еще надеялся получить генеральской звание: в этом случае пенсия была бы в полтора раза больше, триста рублей вместо двухсот, но это оказалось слишком сложно. Афганистан меня доконал окончательно. В личном общении я, наверно, в это время был невыносим. Жена меня бросила, двадцать с лишним лет прожили, никогда не жаловалась, а здесь заявила, что минуты лишней не останется, а то сойдет с ума. Я пришел в себя, очухался, только благодаря Организации.
       На выходе из шашлычной, я посмотрел на него вопросительно. Мы находились у Никитских, по соседству с Повторным фильмом. Он повернул к Центру. Расслабленные едой и выпивкой, мы шли медленно, шаркая подошвами, и лениво молчали. У Консерватории он неожиданно остановился, долго смотрел на фасад здания, потом повернулся ко мне: Публика куда девалась? Неужели никто больше музыкой не интересуется? Я хотел посмотреть на часы, но рука была, как свинцом налитая. -- Нынче не время наслаждаться классикой. Слушают музыку революции. -- Помнишь, в детстве я тебе внушал, что главное -- учиться, остальное приложится? -- голос у него был усталый. -- Ты это фуфло забудь, вытри из памяти. Несмываемого происхождения тебе не простят. Гарантия, не ходи к гадалке. В этой стране всегда так было, всегда так будет. Я печально и беспомощно смотрел себе под ноги. Когда поднял глаза, понял, что стою один. Напрасно оглядывался я по сторонам, напрасно кричал: Хабер! Хабер! Отзовись! Нужно было куда-то бежать, поднять тревогу, сообщить -- ноги мне не повиновались. Кто-то положил мне руку на плечо: Старых знакомых, Михей, не признаешь, совсем зазнался. Голос был до жути знакомый, еще не поворачиваясь, я узнал Федю Фомина. Крепкого сложения, кривоногий, он белесые свои волосы зачесывал прямо назад, открывая узкий лоб и пышные брови. С музыкальным слухом у Феди было не налажено, по этой причине в духовом оркестре ему поручили большой барабан. Он сразу полюбил этот громоздкий инструмент и безропотно таскал его на танцы, торжественные заседания и похороны. Федя гордился своей музыкой, никогда не сачковал. Во время дела врачей все в оркестре при моем появлении затихали, а Федя один раз не выдержал, высказался: Что, Михей, притих? Не вышло у вас с убийцами в белых халатах? Я промолчал и перестал появляться в оркестре. После того, как врачей выпустили, Фомин приперся ко мне домой с бутылкой столичной: Ты меня прости, сделай Божескую милость! Я выгляжу теперь, как сука. Сроду газет не читал, больше в руки не возьму. Он любил выпить, в поддатом состоянии начинал петь, изрядно фальшивя. Репертуар был незамысловатый, обычный для того времени, но первый номер был всегда один и тот же, мы к этому привыкли: марш Юрия Хайта "Все выше и выше":
      
       Мы рождены, чтоб выпить все, что жидко,
       Преодолеть сивуху и ликер.
       Нам Центроспирт дал крепкие напитки,
       А на закуску кислый помидор.
      
       -- С тобой давно мы не встречались, давно с тобой не освежались, -- он осмотрел меня с головы до ног. -- Ты, однако, заматерел (Федя был постарше меня). -- Я все эти годы про тебя вспоминал. Тебе, кстати, известно, что Камил Сен-Санс сочинил свой Второй концерт для фортепиано с оркестром за семнадцать дней. Прическа у Феди осталась та же, он был в синей косоворотке, на носу пенсне. -- Ты трубку собираешься поднимать? Телефон вопит, как зарезанный, а ему хоть бы что. Славкин голос был бодрый, уверенный, командирский голос: Тебя добудиться невозможно, который раз звоню. У вас в Америке все спят допоздна? -- Сколько времени, я хотел сказать, который час? -- Пол-одиннадцатого. -- Ни хрена себе. -- Михей, звоню, чтобы попрощаться. Улетаю сегодня, в шестнадцать тридцать по-местному. Провожать категорически не нужно. Насчет вчерашней разблюдовки. Все остается в силе, только возможно будет задержка, все просто сдвигается во времени. Рад, что повидались. Кто его знает, доведется ли еще раз. Твой стишок про родину забавный. Не подозревал, что ты такими делами балуешься. Я, признаться, сам в этом грешен. Перед самой отставкой произошел со мной такой случай. Я готовил материалы для своего патрона, срочное задание, он шел на ковер довольно высоко. Времени в обрез, машинистки с допуском под рукой не оказалось, я поэтому писал ему свои заметки от руки, почерк у меня разборчивый. Короче говоря, в воскресенье утром просыпаюсь, а в мозгу у меня стишок торчит. Я к столу и, пока не забыл, занес на бумагу:
      
       Наступают войска по пескам,
       Отступают войска по пескам.
       Без порток шагает в шляпе генеральный секретарь
       Красота и срамота,
       Только, жалко, нет хвоста.
      
       Я был уверен, что опус записал на чистом листе, оказалось -- на обороте одной из бумаг, которые в понедельник вручил начальнику. Прошло немного времени, он вызывает меня по телефону к себе. Происходит такой разговор: Напомни мне, будь любезен, фамилию свою и звание. -- Полковник Осипов, т. генерал-полковник. -- А я грешным делом подумал: поручик Лермонтов. И сует мне в лицо злополучный автограф. Я молчу, он свирепеет, набирает воздуха для разноса и неожиданно успокаивается. -- Вали, говорит, отсюда, и чтоб такого больше в мыслях не было. И вдруг он мне подмигивает, очень театрально. -- Были последствия? -- Не было. -- Листок он тебе вернул? -- Ответ отрицательный. -- Скажи, пожалуйста, война в Афганистане уже шла тогда? -- Самым прескверным образом. Знаешь, кстати, как Неделина звали? -- Нет. -- Митрофан. -- Кличка такая? -- Нарекли при рождении.
      

    14 марта -- 7 июня 2002 г.

    Кресскилл

    9,874 words, pages

      

    21

      
       Џ Copyright 2002 by Vitaly Rapoport. All rights reserved.
      
      
      

  • Оставить комментарий
  • © Copyright Рапопорт Виталий (paley11@yahoo.com)
  • Обновлено: 23/11/2004. 69k. Статистика.
  • Рассказ: Проза
  •  Ваша оценка:

    Связаться с программистом сайта.