Рапопорт Виталий
Как они бабачили в 1934 (из рассказов про Сталина)

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 2, последний от 17/07/2008.
  • © Copyright Рапопорт Виталий (paley11@yahoo.com)
  • Размещен: 24/11/2004, изменен: 17/02/2009. 33k. Статистика.
  • Рассказ: Проза
  • Рассказы
  • Оценка: 6.72*8  Ваша оценка:


    Виталий Рапопорт

       доброе дело
    или как они бабачили в 1934
      
      
       -- Не понимаю, -- вздохнул Сталин. Он встал, пососал потухшую трубку и зашагал взад-вперед по кабинету. -- Хоть тресни, Саша, но не понимаю.
       Поскребышев не сказал ничего, зная, что Хозяин, человек конкретный, не ждет реакции на подобные восклицания. Когда надо, он спросит.
       -- Ты в словаре посмотрел?
       -- Нет там такого слова. Бабахнуть есть -- сильно ударить, кинуть, бросить с громом.
       -- С громом, говоришь? Хм... Ягода с Толстым пришли?
       -- Так точно, Ёсиф Виссарионович, в приемной дожидаются.
       Впущенные посетители уселись на указанных секретарем местах. Сталин пожал им руки, но остался стоять, раздумывая, не набить ли новую трубку. Поскребышев примостился в конце стола с блокнотом.
       -- Товарищ Толстой, интересно знать, что означает глагол бабачить?
       Вельможный, холеный Алексей Толстой в присутствии Сталина терял свою развязность и живость, как бы уменьшался в объеме, даже робел. Презирая себя за это, он ничего не мог с этим поделать. Советские предержатели власти, Сталин тем паче, неизменно сбивали его на несколько заискивающий, просительный тон, не лишенный, однако, барственных ноток. Понимаете какая штука, дорогой Иосиф Виссарионович...
       -- Товарищ Сталин, -- подсказал, в который раз, Поскребышев. Хозяин терпеть не мог обращения по имени-отчеству, сам говорил товарищ такой-то. Были исключения, но не Толстой.
       -- Товарищ Сталин, слово это, как и другие пришедшие из народного лексикона, обычно не несет точно определенного смысла. Бабачить, я думаю, означает веселое времяпровождение, скорее всего от игры в бабки. Впрочем, я не вполне уверен, могу позже справиться в словаре Даля.
       -- Словарь Даля на этот счет не дает никаких указаний, -- ехидно ввернул Поскребышев. Толстой кивнул и стушевался. Наступило молчание, которое длилось пока его не прервал Сталин.
       -- Скажи, Ягода, говорят, поэт Мандельштам арестован. За что, по какой причине?
       Генрих Ягода, только что утвержденный на посту наркома на место умершего в мае Менжинского, не был новичком в кабинете генерального секретаря. Во время долгой, продолжавшейся много лет болезни шефа он исполнял его обязанности. Вопросы Сталина обычно были с подковыркой, со скрытым смыслом. Он ему еще в мае лично докладывал про это дело и папку со стихами показал, но спрашивает, как будто впервые слышит.
       -- Осип Мандельштам сочинил цикл стихотворений контрреволюционного содержания. Они собраны в досье, которое мы Вам представили в прошлом месяце. Мы решили отправить его в ссылку в Чердынь, где он и находится.
       -- Мы решили, -- Сталин кончил набивать трубку табаком из разломанных папирос, зажег и с удовольствием затянулся.
       -- Мы решили, -- повторил он. -- Наверно, посоветовались, подумали и приняли решение, не так ли?
       -- Стихи эти не написаны в один присест, первый относится к 31 году, последний, самый откровенный в своей антисоветскости, сочинен в ноябре 33-его. Ясно, что это целенаправленная деятельность, не случайная оговорка.
       -- Вот и я говорю, подумали, посоветовались и приняли решение арестовать известного поэта на глазах всей Москвы, во время подготовки Первого съезда советских писателей. Правильно?
       Сталин остановился, замолчал, но Ягода даже не пытался отвечать. Сталин возобновил прогулку. Посетители глазами сопровождали его перемещение. Это продолжалось долго. Или им так показалось от напряжения. Наконец, Сталин собрался с мыслями, снова заговорил, продолжая вышагивать, только шаг замедлил. Кажется, трудно будет придумать другой такой наглядный пример политической близорукости. Очень трудно.
       Ягода вдруг вспыхнул, кровь бросилась ему в лицо.
       -- Я могу позвонить, чтобы его освободили, с фельдъегерем в Москву доставили.
       Это вышло неожиданно для него самого: готовил обтекаемый, уклончивый ответ, но не сдержался. Он, в конце концов, тоже не пальцем деланный: старый большевик, заслуженный чекист, соратник Дзержинского. Не выскочка, как большинство в окружении генсека. Раздражение против Сталина и сталинцев накапливалось давно. Причин было хоть отбавляй, взять хотя бы ситуацию с комендатурой Кремля. Наркомвнудел и председатель ОГПУ по должности возглавлял борьбу с врагами Советской власти всех видов, однако охраной Кремля ведал не он, а секретарь ЦИКа, Сталинский дружок Енукидзе. Этот Авель -- великий головотяп, если не хуже. В Кремль, где проживали вожди, получал доступ всякий сброд, особенно из баб. Старый холостяк Енукидзе не мог устоять против женских чар. Но как мог в самом деле Ягода отвечать за жизнь руководителей партии и правительства, если с благословения Енукидзе личные библиотекари у них все как на подбор кошмарного происхождения: княжна Урусова, Раевская, Муханова, дочь меньшевика Гогуа...
       Сталин в ответ только головой покачал. Зачем горячиться, товарищ нарком, успокойся, не то еще больше дров наломаем. Придется мне прочесть вам короткую лекцию по диалектике. (Обыкновенно он говорил ты, Ягода, на что тот неизменно отвечал вы, товарищ Сталин). Я, конечно, не теоретик, только скромный ученик Ильича. Наша идеология сильна не потому что мы можем кого угодно арестовать, а потому что она верная. Единственно верная. И если на семнадцатом году Советской власти приходится прибегать к аресту поэта за стихи, значит что-то не так, что-то не в порядке. Странно. Кажется, мы, большевики, научились решать задачи большого масштаба. Например, успешно осуществили сплошную коллективизацию. Но оказывается, не можем призвать к порядку одного поэта, не поднимая шума на весь мир...
       Ягода вскочил на ноги. Если действия мои в качестве наркома являются политически близорукими...
       -- Садись, генацвале, не кипятись. В порядке самокритики, которую мы все так любим, беру назад обвинение в близорукости. Все равно, арест знаменитого поэта за стихи вызывает ненужные аналогии. Могут сказать, что ОГПУ играет роль Третьего отделения. Уверен, тебе не улыбается перспектива прослыть советским графом Бенкендарфом. Хотя я, кажется, возвожу напраслину на графа. Товарищ Толстой, вы не помните за что арестовали Пушкина?
       -- Пушкина? За оду "Вольность" и еще за "Послание в Сибирь"...
       -- А-я-яй, как быстро мы забываем историю! А ведь его никогда за стихи не арестовывали.
       -- Я не понимаю, товарищ Сталин. Ведь он в ссылке был: сначала на юге, потом в Михайловском...
       -- В ссылку отправили, однако обошлись без ареста. Это я называю государственный подход. Иногда полезно поучиться у чиновников царя. Арест Мандельштама наделал в писательских кругах страшный переполох. Бухарчик мне письмо прислал: литераторы встревожены, к нему лично обращался по этому поводу Пастернак. Представляю, какие слухи носятся по Москве. Мол, начинается кампания посадки писателей: чуть что не так в рукописи, сразу в ОГПУ...
       С Бухариным отношения разладились, но по старой памяти он иногда говорил Бухарчик. Еще бы, сколько лет были неразлучны, каждое лето селились в Зубалове на одной даче: на первом этаже Бухарин с женой, с первой, наверху Сталин и Надя. По вечерам собирались за общим столом, дурачились, выпивали, было весело. Всему этому пришел конец в 28-ом. Из-за безобразного поступка Бухарина, из-за его предательства. На 15-ом съезде партии они вместе вдребезги разгромили оппозицию, всех фракционеров во главе с Каменевым из партии исключили; Троцкий и Зиновьев были выгнаны еще раньше, до съезда. Казалось бы, создались хорошие условия для работы, не приходится отвлекаться на дискуссии. Но не успел съезд кончиться, как Бухарин тайком побежал к опальному Каменеву -- жаловаться на Сталина и заключать союз против него. Мол, Сталин -- Чингисхан, с этим азиатом невозможно работать. Как можно грузина, а грузины больше европейцы, чем русские, они христианство приняли лет на пятьсот пораньше бухаринских предков, сравнивать с монголом! Со стороны Бухарина -- это вопиющий перегиб, не что иное, как неприкрытый великодержавный шовинизм. На съезде громче всех, это он умеет, выступал за исключение, а тут побежал блокироваться с оппозицией. Для Сталина -- это был страшный удар, подлинная трагедия -- узнать, что твой ближайший друг -- предатель и двурушник. Хорошо еще Каменев доложил в ЦКК, заподозрил провокацию. Каменев был старый знакомый, тифлисский, неплохо вместе работали в 17-ом году, вместе боролись против Троцкого, но примкнул к оппозиции. Ни на кого нельзя положиться... Пастернака он стал выделять после смерти Нади. В 32-ом в ноябре писатели прислали ему соболезнование. Пильняк, Шкловский, Фадеев, Олеша, Шагинян, человек тридцать. Пастернак подписал с припиской. "Присоединяюсь к чувству товарищей. Накануне долго и упорно думал о Сталине, как художник впервые. Утром прочел известие. Потрясен так, точно был рядом, жил, видел". Это было неожиданно, подкупало, трогало. К стихам его он так и не привык: путаные, слишком много природы.
       -- Я думаю, все согласны, что шум вокруг этого дела ненужный, вредный. Создалось неправильное впечатление, которое надо смягчить. Нам писатели нужны, инженеры человеческих душ. На Лубянку их забрать просто, а вот заменить не так легко. Кого ты назначишь на место того же Мандельштама? Александра Жарова или Безыменского? То-то же! Писателей надо привлекать, а не отпугивать. Я стихи эти прочел. Они контрреволюционные, у нас тут нет разногласий...
       Сталин дольше всего сидел над стихотворением из досье, посвященным ему самому. Первое впечатление было острое, как пощечина, удар кувалдой по башке, но потом все равно он его перечитал несколько раз. Что-то там было.
       Мы живем под собою не чуя страны,
       Наши речи за десять шагов не слышны.
       Они напуганы, это совсем неплохо. Идет огромная ломка, он ее сам назвал революция сверху, по последствиям может быть посильнее Октября. Наивно думать, что единодушия, подчинения в такой исторический момент можно добиться уговорами, увещеваниями, сахарными посулами. Боятся -- значит будут выполнять указы и постановления, будут следовать генеральной линии, которая называется так потому, что продиктована генеральным секретарем. Это Мандельштам хорошо понял и точно выразил, но тон грубый и, самое обидное, политически некорректный. Есть народ, и есть Сталин. Остальные не имеют серьезного значения.
       Только слышно московского горца,
       Душегубца и мужикоборца.
       Почему он его горцем назвал? По той причине, что в Гори родился? Поэт, а географию знает слабо... И вообще грубо, похоже на агитку. Но в то же время он, Сталин, не апологет кулачества, не проповедник классового примирения, как правые, как тот же Бухарин. Партия наша пролетарская с самого основания. Революция дело кровавое, ее в белых перчатках не сделаешь, это Ильич любил подчеркивать. Души приходится губить, вопрос только, чьи души: наши или вражеские. Дальше, конечно, плохо:
       Его толстые пальцы, как черви жирны...
       Сразу Демьян Бедный вспомнился. Еще один двурушник. Они часто встречались в домашнем кругу, Демьян в Кремле жил, выпивали, говорили по душам, как вдруг ему докладывают, что Демьян всюду рассказывает: я-де не люблю Сталину книги давать, он их возвращает с жирными пятнами. Какое свинство! Из членов Политбюро он единственный, кто сам каждый день работает с книгами. Остальные дают указания помощнику, чтобы нашел подходящую цитату. Полуграмотные выскочки. Получают обязательные экземпляры всех выходящих в стране книг и не раскрывая ставят на полку. Про Анастаса кто-то рассказал, что он только детские издания читает, чтобы покороче и понятней... Может надо как-нибудь встретиться с Мандельштамом лично. Но вторая часть строфы точная, меткая.
       А слова, как пудовые гири, верны.
       Кабы не белогвардейский тон, было бы серьезное стихотворение. Очень неплохо про ничтожество окружения. Зло, конечно.
       А вокруг него сброд тонкошеих вождей
       Это про Молотова, не перепутаешь.
       Он играет услугами полулюдей.
       Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
       Он один лишь бабачит и тычит.
       Один Сталин -- Человек, это поэт правильно сообразил. Хнычет, конечно, Бухарин и ему подобные. Бабачит? Непонятно, что это такое, хоть в Академию Наук обращайся. Концовка, где говорится насчет казней -- вредная. Даже обидно, до чего несправедливо. Про какие казни идет речь? Расстреляли десяток, другой вредителей и сразу про казни? Сразу после Октября заложников расстреливали сотнями, и никто не жаловался. Маяковский приветствовал, Мандельштам тоже молчал... Он, Сталин не имел к этим казням никакого отношения, исторический факт. Потом, на каком основании он его в осетины зачислил? Только потому, что Южная Осетия рядом? Все равно жаль, что так получилось. Черт знает что, пропадает большой поэт, почище Маяковского.
       Сталин очнулся от задумчивости, вспомнил о посетителях. Те молчали терпеливо и выжидательно.
       -- Товарищ Толстой, хотелось бы знать ваше мнение по поводу Мандельштама. Что он ценный мастер или так себе?
       -- Я думаю, товарищ Сталин, что так или иначе давно назрела необходимость его осадить, поставить на место, дать по рукам. Он, видите ли, вообразил себя живым классиком, которому все дозволено, который сам себе есть высший судия...
       -- Это я понимаю, -- перебил Сталин, -- но как по-вашему в практическом смысле. Нужно было его изымать с помощью ареста или стоило применить другие методы: переубедить, перевоспитать?
       -- Мое глубокое убеждение, что Мендельштам...
       -- Мандельштам, -- поправил Сталин.
       -- ...да, да, Мандельштам. Он неисправимый, закоренелый белогвардеец и другого пути нет.
       -- Понимаю, спасибо за откровенность,-- сказал Сталин и встал. -- Мы ваше мнение примем к сведению. Советское правительство очень ценит вашу работу. Очень ценит.
       Поняв, что аудиенция окончена, Толстой вскочил со стула, хотел сказать что-то проникновенное, приличествующее случаю, но слова не приходили. Надо будет заготовить на следующий раз. Сталин протянул ему руку.
       -- Не хочу вас больше задерживать. Возвращайтесь к своей работе. Правительство ждет от вас новых произведений.
       -- Странная личность этот граф, -- сказал Ягода, когда за Толстым закрылась дверь. -- Как был барин, так и остался. Черного кобеля...
       -- Это ничего. В литературе этот граф полезен для партии, социальный заказ выполняет. Голова у него, конечно, не государственная. Не может подняться выше личных обид.
       Пару лет назад Сталину доложили, что Мандельштам публично дал пощечину Толстому, кажется, в Питере. За то, что тот отказался встать на защиту оскорбленной мандельштамовой жены. Что-то в этом роде. Сталин обожал скандалы, случай этот запомнился.
       -- Послушай, Ягода, давай закончим с делом Мандельштама. Вы по отношению к нему действовали как бюрократы. Человек три года писал контрреволюционные стихи, вы о, этом знали, но кроме слежки ничего не сделали. Никакую политическую линию нельзя применять огульно, не принимая в расчет обстановку. Помнишь, как Ильич искусно это делал. Когда надо -- союз со всем крестьянством против царизма, потом -- только с беднейшим крестьянством против городской и сельской буржуазии. Мы сейчас пытаемся сплотить всех писателей в один союз на платформе поддержки Советской власти. Распустили РАПП и все прочие группировки. В это время НКВД сажает Мандельштама, ведет себя, как слон в посудной лавке. Нужно было вступить с ним в контакт, узнать, почему озлоблен, помочь.
       -- Ему недавно квартиру дали, а он продолжал писать в том же враждебном духе.
       -- Может быть, у него холодно там в квартире, или крыша течет. Вы не поинтересовались, деньги у него были на жизнь, заработок?
       -- Последние годы его печатали мало, это правда, почти совсем не печатали.
       -- Вот видишь! Ты согласен, что органы действовали в этой истории по-дурацки?
       -- Раньше я думал иначе, но после Вашего разъяснения понял нашу ошибку. Мы дали маху, ничего не скажешь.
       -- Слава труду, мы начинаем друг друга понимать. Теперь практически. Мандельштам сейчас где находится?
       -- В Чердыни, на Каме.
       -- Не самое подходящее место для большого поэта.
       -- Бывают места похуже.
       -- Это я, дорогой, и без тебя знаю. Я, например, одну ссылку из моих шести отбывал в Туруханске, полторы тысячи верст от железной дороги. Наверняка пострашнее вашей Чердыни, но не в том суть. Почему-то я знаю про эту твою Чердынь, откуда -- не помню, но знакомое название... Ну, конечно, же! Это в Чердынь Пермской губернии в девятом году сослали Гусева, секретаря Толстого, не нашего, а Льва, того самого Гусева, который "Войны и мира" не читал. Давно было, а засело ( Сталин гордился своей хорошей памятью, при случае любил напоминать окружающим, что не забывает ничего). Надо ему смягчить условия. Пусть выберет что-нибудь поближе, как Курск или Тамбов. Нам никакой Мандельштам не страшен. Будет упорствовать, плохо себя вести, зашлем, куда Макар телят не гонял. В СССР, слава труду, диктатура пролетариата.
       -- Понимаю. Но, конечно, за вычетом Москвы, Ленинграда и промышленных центров?
       -- Правильно. Пусть поживет там, поработает, одумается. И друзья его смогут навещать, тот же Пастернак. Наблюдение продолжать, это само собой.
       -- Будет сделано, товарищ Сталин. Еще раз прошу извинить мою глупую вспышку.
       -- Э, оставь. Какие счеты между большевиками. Я давно тебя собираюсь спросить, ты какого мнения об инквизиции?
       Ягода от неожиданности опешил, потом нашелся. Я, по правде сказать, много про нее никогда не думал. Знаю, конечно, что католическая церковь использовала ее для расправы с инакомыслящими и последователями других религий. Мы в своей работе изучаем и заимствуем полезное. Из опыта капстран, а также Охранного отделения.
       -- Охранка только и умела, что следить. В остальном это было бесполезное учреждение. Если бы они выполняли как следует свои обязанности, мы бы с тобой беседовали сейчас не в этом кабинете, а где-нибудь в Туруханске. Или в тюремной камере. Инквизиция -- другое дело, веками держала население в узде, твердо и очень искусно держала. Я тебе сейчас приведу цитату, которая меня заинтересовала. "Во многих случаях пытки и продолжительное заключение в самых ужасных темницах вызывали у узников частичное безумие, они начинали верить, что действительно совершили проступки, в которых их так настойчиво обвиняли". Видишь, что я имею в виду. Люди думали и чувствовали, как им предписывали, верили в предъявленные обвинения, независимо от их реальности. Тут есть над чем задуматься.
       -- Вы совершенно правы. Самая большая трудность в нашей работе, когда арестованный все отрицает. Следователь вынужден по крохам собирать обвинительный материал, многое остается нераскрытым, сообщники могут ускользнуть. Жаль, что в наше время пытки вышли из употребления.
       -- Иногда я тоже об этом жалею. Все равно к таким методам стоит присмотреться, поискать рациональное зерно.
       -- Обязательно. Разрешите, товарищ Сталин, вас поблагодарить за ценное указание по поводу инквизиции.
       Какой-то он неживой, деревянный внутри -- указание об инквизиции, подумал Сталин; вслух сказал:
       -- На сегодня давай закончим. Дело Мандельштама пересмотри, как договорились.
       После ухода Ягоды Сталин некоторое время оставался в нерешительности, что дальше делать. Потянувшись, заметил, что стенные часы показывают десять минут третьего. Пора спать. Хватит на сегодня. Он вдруг понял, что у него хорошее настроение. Это он знал за собой, когда про настроение не думаешь, оно плохое. Хорошее настроение, потому что доброе дело сделал. Доброе дело, выражение из семинарских времен. К нему часто обращались по поводу тюрем и ссылок. Знакомые и незнакомые. Он предпочитал в эти дела не вмешиваться, говорил, что от него не зависит, но иногда приходилось. В 26-ом, или это в был 25-й, нет все таки 26-ой, позвонила Юля Кольберг, знакомство с иркутской ссылки. Он тогда молодой был. Юля была красивая женщина, очень красивая, он даже немного в нее влюбился. Она потом вышла за Калистрата Гогуа, он сам их познакомил. Лучше бы она за него вышла. Он, правда, тогда был уже женат, на Катерине. Ее давно нет в живых, теперь и Нади нет, дурацкая история, до сих пор опомниться не может, шел за гробом от Кремля до Новодевичьего и все думал. Осталась одна Светлана, а к сыновьям сердце не лежит. Плохо быть одному, он еще не старый, а один. Друзей тоже почти не осталось. Э, лучше про это не думать совсем... С Калистратом когда-то вместе начинали в подполье, старый товарищ, но примкнул к меньшевикам. После падения меньшевистского правительства в Грузии его, конечно, посадили, держали с другими грузинами в Суздале. Кончилась пятилетняя отсидка, Калистрата определили на высылку в Ташкент. Тогда ему Юля позвонила: нам в Туркестане будет трудно, у меня туберкулез, у дочери тоже. Он пообещал, что переговорит с товарищами, потом сам позвонил. Курск устроит? Она обрадовалась. Надо, кстати, позвонить Бухарчику, сообщить, что с Мандельштамом все будет в порядке. Нет, Бухарину не стоит звонить, поднимется шум. Интересно, что и Пастернак, и Мандельштам оба евреи. Евреи всегда стоят друг за друга. Как Зиновьев с Каменевым и Троцкий. Хотя, так не всегда было. В 24-ом, только Ильич умер, Зиновьев до смерти хотел изгнать Троцкого отовсюду: из Политбюро, из ЦК, даже из партии. Каменев ему подпевал, а сам на сестре Троцкого женат. Можно представить, какие сцены приходилось ему дома выдерживать! Большевикам не слишком везет с женами, стоит только вспомнить, с какой мымрой Ильич прожил жизнь. В 24-ом во главе партии стоял триумвират: он, Зиновьев, Каменев. Он, как всегда, представлял генеральную линию, ленинскую позицию. Пришлось вмешаться в это дело, внести партийную ясность. Мы против политики отсечений. Сегодня одного отсечем, завтра другого, а с кем работать будем? Благодаря ему Троцкий сохранил место в Политбюро, но с наркомвоенмора они его спихнули, своего посадили, Фрунзе, хотя ненадолго. Когда через год Зиновьев пошел со своей ленинградской оппозицией против генеральной линии, и настоящие ленинцы их крепко помяли, Троцкий молчал. Потом они, Каменев и Зиновьев, все-таки с Троцким объединились. Интересная диалектика. Евреи, наверно, действительно все заодно.
       -- Саша, устрой мне телефонный разговор с Пастернаком, потом все, спать пойду. На завтра вызови авиаторов, потом хочу Серго видеть. Больше пока никого не планируй.
      

    18-21 сентября 1997 года
    Кресскилл

    3,145 words, 8 pages

      
      
      
      
       9
      
      
       Copyright Џ 1997 by VitalyRapoport. All rights reserved
      
      
      

  • Комментарии: 2, последний от 17/07/2008.
  • © Copyright Рапопорт Виталий (paley11@yahoo.com)
  • Обновлено: 17/02/2009. 33k. Статистика.
  • Рассказ: Проза
  • Оценка: 6.72*8  Ваша оценка:

    Связаться с программистом сайта.