Вознесшись вчера в горние высоты самозабвения, он затмил свои прежние достижения, ставшие легендарными в их узком кругу. Некогда он отвинтил на Пушкинской площади вывеску с Штаба народных дружин г. Москвы и привез ее домой в троллейбусе, что сочли верхом дерзости. Но это, сказать по правде, произошло поздней ночью, когда никого не случилось рядом. На этот раз действие разворачивалось среди бела дня. С утра, он из койки вылезть не успел, к нему ввалился Юрка с бутылкой коньяка и двумя своими родичами из Казани: надо этим провинциалам показать Москву во всей ее красе. Для почина они вчетвером употребили коньяк в кафе "Дружба" на Петровке, после чего перешли на водку. На протяжении нескольких часов они вдохновенно, с нарастающим усердием пьянствовали в окрестностях Кремля. Они пили на галерее ГУМ?а, укрывшись за картонными коробками; пили в музее Ленина, там в пустынных залах всегда имелись графины с водой и стаканы; пили на лавочке под кремлевской стеной со стороны реки и, кажется, дважды в Александровском саду. В итоге их всех порядком развезло, августовский день выдался душный. Он придумал маршировать по улице 25 октября (б. Никольской) с пением Боже, царя храни! Он пел громогласно и не без приятности, шагая по правой строне улицы, но нередко сбивясь на проезжую часть. Уговоры собутыльников, державшихся несколько позади, не помогали. Прохожие образца 1963 года, москвичи и гости столицы, наблюдали с озадаченными лицами, но никто не пытался призвать нарушителя к порядку. Он между тем повторял отмененый гимн снова и снова по той причине, что знал только один куплет:
Боже, Царя храни!
Сильный, державный,
Царствуй на славу нам,
Во славу нам...
Не будучи уверен, как правильно -- на славу нам или во славу нам, он чередовал оба варианта. Милиционер, в конце концов, появился. Заметив периферийным зрением приближение представителя власти, он довольно естественно и музыкально сменил мотив:
Слезами залит мир безбражный,
Вся наша жизнь -- тяжелый труд.
Но день настанет неизбежный,
Неумолимый грозный суд,
Неумолимый грозный суд.
Запыхашийся, потный милиционер загородил ему дорогу, заломил фуражку: Некрасиво, гражданин, получается. Трудящие, между прочим, все на работе, а вы недозволенные песни играете, в нетрезвом виде ... -- Вы, я так понимаю, Глеб Максимиланыча не уважаете. Он принялся длинно, с датами и историческими параллелелями, излагать, что знаменитая, заслуженно популярная песня "Красное знамя" была, как и "Варшавянка", первоначально написана Кржыжановским по-польски, а потом им же переведена на русский, что талантливый автор был дружен с Владимиром Ильичом и любим международным пролетариатом. Скакнув от просвещения к качанию прав, он визгливо провозгласил: У нас в конституции гарантирована свобода слов и уличных шествий, на что милиционер, обрюзгший мужчина с усталыми глазами, сказал: Шествуй домой, мужик, пока я добрый, а то придется тебя оформить... Расходитесь, граждане, по своим делам, представление кончено. Человек выпил лишнего, по каковой причине направляется домой по местожительству. Спасибо за внимание.
Утром, по пробуждении, он ощутил себя путником, очутившимся в районе Помпеи и Геркуланума сразу после знаменитого извержения Везувия. Все было пепел и жажда. С утра ему полагалось быть на семинаре по новой и новейшей истории, но он и звонить по телефону не стал. Чему быть, того не миновать... Подобно Толстому, он склонялся к фатализму. Смысл событий остается недоступен пониманию людей, направить их в желаемую сторону они не могут. Его непреодолимо тянуло в Сокольники пить пльзеньское пиво производства братской Чехословакии, но перед отправлением в путешествие на другой край Москвы он заскочил тут же по соседству на одну всего минуту перехватить кружку жигулевского. Пивная эта не была распивочным заведением в строгом смысле, просто низкое деревянное строение, официально вмещавшее овощной магазин, где продавали квашеную капусту, соленые огурцы, картошку, свежие овощи, когда таковые случались, но также пиво в разлив. Употребление проданного пива на месте не предусматривалось правилами торговли, поэтому не было кружек или стаканов, равным способом не запрещалось и не преследовалось. Плкупатель должен был принести с собой посуду, тару: банку, бидон или другой пригодный сосуд. По причине душевной растерянности, владевшей им в то утро, он приплелся пустой, но его тут же снабдил банкой один из ошивавшихся во дворе мужчин, потому что страдающие утренним похмельем составляют своего рода сообщество или братство, члены которого помогают друг другу из сострадания, не понуждемые к этому обетами, уставом или общественной моралью. Его даже пригласили выпить на троих, т. е. принять участие в предприятии, цель которого состояла в приобретении -- на паях -- и последующем совместном распитии бутылки водки, но он отказался. Войдя в полутемный магазин, он купил и немедленно с жадностью употребил банку пива, довольно свежего и не слишком теплого, спросил вторую, осушил ее одним махом, после чего смог в какой-то степени вернуться к реальности. Жажда и ощущуение отстраненности, с которым он воспринимал окружающий мир, оставались, но перестали быть всеобъемлющими. Время, которое до этого пребывало в замороженном состоянии, стало снова двигаться. Этот феномен остановки времени спохмелья остается незамеченным лучшими умами. С другой стороны, г.г. Эйнштейн, Лоренц или Гейзенберг не могли лично, из первых рук, получить указанный опыт, для чего требуется влить в себя, как он это сделал вчера, добрый литр водки вместе с несколькими бутылками пива. Возможно также, что такая остановка времени представляет собой некоторый специфический для наших широт вид медитации, которую иные назовут похмельной, что все равно не лишает ее самобытности, потому что она, эта медитация, ничуть не напоминает созерцательные упраженения, употребляемые в тай-чи, буддизме и других философских восточных системах. В голове у него назойливо завертелась мелодия. Улетай на кры-ы-ы-льях ветра... Опять!? Опера Бородина не давала ему покоя со вчерашнего дня. Во время сидения под кремлевской стеной, Юрка рассказал занимательную байку. В настоящее время у них в Историко-архивном некий профессор доказывает, один против всех, что Слово о полку Игореве вовсе не памятник древнерусской литературы конца 12-го века, а довольно поздняя, хотя и талантливая имитация, подделка, мистификация на манер Оссиана. Сочинили ее-де Мусин-Пушкин со товарищи, благо свободного времени при крепостном праве было некуда девать. Он лично встретил эту гипотезу в штыки, чепуху несет твой профессор, но Юрка между возлияниями давил методически: Как случилось, что этот столь дряхлый памятник обнаружили его только в начале 19-го века, а 600 с лишним лет перед тем не было про ни слуху, ни духу?. Мало ли что, возражал он, в русской истории постоянно было неспокойно: то монголы, то татары, то псы-рыцари. Возражать он возражал и при этом горячился, но все больше задумывался, терял уверенность. Выходит, опера Князь Игорь тоже коту под хвост, привел он свой потаенный аргумент, все, значит, отменяется: песня девушек, ария Кончака, половецкие пляски, так по-твоему выходит? И плач Ярославны, какой в школе проходили? Ничего подобного, парировал Юрка, опера хороша сама по себе, равно и плач, разговор идет про датировку литпамятника. Он особенно погрустнел от сообщения Юрки, что настырный этот профессор привлек специалистов по оружию, кои заключили, что упоминаемое в тексте Слова вооружение определенно относится к более позднему времени. Было что-то еще интересное относительно половцев: то ли откуда они взялись, то ли куда делись, но сейчас он хоть убей не мог вспомнить -- пьянка к тому времени уже вышла из-под контроля.
Даже и с этим пробелом в памяти он все равно был теперь готов отправиться в Сокольники, где надеялся насладиться холодным пльзенским. Выйдя наружу, он возвратил с благодарностью банку стоявшему на том же месте мужику и неторопливо зашагал наверх по Девятинскому переулку в сторону Садового кольца. Переулок стекал навстречу ему кривой протокой. Впереди была улица Чайковского, по-старому Новинский бульвар, за спиной осталась Большая Конюшковская, скопление одноэтажных деревянных домов. Построенные после пожара 1812 года, они определенно не принадлежали к тем, которые, по крылатому выражению Скалозуба, украсили белокаменную в результате знаменательного события. Наш герой, кстати, проживал в одном из этих невзрачных строений. В пивную он пробрался задворками мимо гаражей из листового железа, оставив слева утопавший в зелени Дом-пароход Моисея Гинзбурга, привлекавший, несмотря на свою облезлую наружность, внимание знатоков архитектуры со всего мира. Теперь, пока он восходил по Девятинскому, я успею дать читателю короткое описание переулка, открывавшегося навстречу. На углу Садового, по левой стороне, если смотреть под гору на Конюшки, стоял дом матери Грибоедова, где неодократно живал знаменитый драматург. Напротив вежливые подтянутые милиционеры охраняли здание посольства США, фасадом на Чайковского, позади него смотрело в переулок шестиэтажное творение позднего конструктивизма, известное в окрестностях как Дом полярника. Герой наш уже совсем было миновал это здание, когда за спиной у него раздался какой-то звук. Обернушись, он заметил на тротуре возле палисадника растянувшуюся во весь рост фигуру седоголового гражданина с сеткой-авоськой в руке, из которой выкатились две булочки и бутылка молока. Бутылка, по счастью, не разбилась и была в своем движении остановлена штакетником.
Геннадий, так звали нашего героя, подскочивши к лежавшему человеку, первым делом заметил у того на шее синий шелковый платок. Упавший был в сознании и улыбался. Улыбка была беспомощная, виноватая, немного лукавая: Не пугайтесь, молодой человек, это у меня вестибулярное расстройство. Последнее время стал я падать. -- Вы не двигайтесь, я сейчас вызову скорую, сказал Геннадий тоном, каким говорят с маленькими детьми, тяжелобольными и иностранцами. -- Нет никакой надобности, вы только помогите мне домой добраться, я рядом живу. Он указал на Дом полярника и сделал попытку подняться, Геннадию ничего не оставалось как подхватить его подмышками и поставить на ноги. Он подобрал в сетку припасы, они вошли в дом и поднялись по лестнице на второй этаж. Внутри квартиры гражданин из крохотной передней пригласил Геннадия в комнату. Комната была захламлена: на письменном столе, на рояле, на диване и просто на полу располагалиь кипы бумаг, груды книг, папки и коробки, на маленьком столике у окна стояла бутылка армянского коняьку в окружении мельхиоровых стопок. Хозяин подошел к столику, налолнил две стопки, протянул одну Геннадию: За знакомство! Они выпили, он тут же налил опять: Искренне вам благодарен за помощь. Сожалею, что не могу предложить вам Мартель или Арманьяк. Они снова выпили и присели. Геннадий осмотрелся. На стенах висело несколько увеличенных фотографий и акварель с изображением городского пейзажа. Они помолчали. Взгляд Геннадия задержался на снимке, с которого пристальным взором смотрел мужчина в сюртуке и галстуке с элегантныи усами и меньшевистской бородкой. Геннадий не мог оторваться от этого лица, оно казалось знакомым. Ему не всегда запоминались имена и даты, но на зрительную память жаловаться не приходилось. Пытаясь отвлечься, он спросил: Скажите, пожалуйста, что на этой картине? -- Это вид на Монпарнас, сделанный уличным художником, так сказать на месте происшествия. Мне понравилось, я и купил, это еще до войны. Понимаю, сказал Геннадий, Париж тридцатых годов. Скорее десятых, дело было до Великой войны, первой мировой.
--
Скажите, ведь это Чичерин на фотографии?
--
Какой Чичерин?
--
Наркоминдел Чичерин. Он был ваш родственник?
--
В некотором роде.
--
Отец или дядя?
--
Дядя?! Придется сознаться: Я Чичерин, тот самый Чичерин.
--
Какой Чичерин? Георгий Васильевич?
--
Он самый, собственной персоной. Только на фото я на сорок лет моложе.
--
Но, позвольте, э, Георгий Васильевич, ведь...
--
Понимаю, что вас смущает. Согласно авторитетным источникам (он повел глазами в сторону книжной полки, где теснились темносиние с золотом тома Большой Советской Энциклопедии) Г. В. Чичерин родился 12 ноября 1872 года, старого стиля, умер 7 июля 1936 года, нарком иностранных дел с 1918 по 1930. Все это так, но тем не менее я тот самый Чичерин. Не звоните, Христа ради, в Кащенку. Я не воображаю себя наркомом, как некоторые Наполеоном. Вы вправе требовать объяснений, которые я постараюсь представить, позднее. Как говорится, в подходящий момент. Пока разрешите сделать вам несколько вопросов. Как это вы узнали мою фотографию? Как вышло, что вы вообще знаете про существование Чичерина? Сегодня это почти невероятно. Вы по профессии кто будете?
--
Историк, -- ответил Геннадий и с досадой ощутил, что краснеет. -- Я, если можно так вызаться, историк по образованию, я, как бы вам сказать, окончил истфак МГУ, в настоящее время в аспирантуре учусь. Меня, кстати, зовут Геннадий.
--
Очень приятно познакомиться! Питомец Московского университета или, как раньше выражались, кандидат. Я сам Петербургского университета, но все равно. У кого же вы, батенька, учились? У Соловьева, у Ключевского или, чем черт не шутит, у моего дядюшки?
Геннадий молчал. Семнадцати лет от роду, он выбрал истфак исключительно по той причине, что туда было легче поступить. Без блата, с аттестатом, бедным пятерками, приходилось быть сугубо практичным. Факультеты журналистики или физики, покрытые дымкой таинственной секретности престижные заведения, вроде МИФИ, Физтеха или МАИ -- все это было не про него. На гуманитарные специальности шли в подавляющем большинстве девчонки. Главным его советником по делам поступления был конюшковский сосед Серега Капустин, франтоватый студент третьего курса, в узких, как лосины, брючках, с набриолиненным коком, на языке того времени стиляга. Соображения Серегины были простые и веские: физико-математические дисциплины у тебя не того (на этих уроках Геннадий каждую тройку считал достижением), посему тебе, брат, как и мне в свое время, прямая дорога в историю. Твое мужское достоинство, чистый пятый пункт гарантируют успех на все 99 процентов. Не натвори ничего выдающегося на вступительных экзаменах, и тебя примут, куда они денутся. Иначе истфак будет как женский монастырь. Поступишь -- будешь купаться в женском внимании, как кот в сметане. Так и вышло. Учиться было не очень трудно. Нужно было только запомнить хронологию, но главным образом затвердить формулы учебников про классовую борьбу и роль пролетариата. Имя Чичерина он помнил по поводу Генуэзской конференции, хотя в подробности никогда не вдавался. Он сказал:
--
Георгий Васильевич, было бы очень интересно узнать про Генуэзскую конференцию из первых рук. Ведь это была блестящая победа ленинской внешней политики, а нам про это рассказывали на лекциях до смешного мало...
--
Мало, говорите? Неудивительно, начнешь искажать историю, все становится враньем, надо и не надо.
Он замолчал, и Геннадий не знал, как тактично прервать паузу. Пока он раздумывал, Чичерин опять заговорил:
--
Вспоминать Геную и Раппало приятно, потому что это был, действительно, успех исторического значения. Были в моей карьере еще достижения, особенно против Англии, но Генуя -- это другой коленкор, даже не верится, что нам это удалось. Вы знаете, в какой атмосфере собралась конференция?
--
Только в обших чертах.
--
Понятно. Тогдашнее положение Советской России на международной арене описывалось одним словом: изоляция или, если угодно, карантин. Иностранных представителей в Москве было по пальцам: германский, балтийские новые страны, да еще горстка азиатов. В январе 22-го года Ллойд-Джордж и Бриан за игрой в гольф порешили созвать Генуэзскую конференцию по поводу германских репараций и русских долгов. Им очень хотелось, чтобы обе страны начали, наконец, платить. По Версальскому договору на Германию наложили огромные репарации, но она давала денег ничтожно мало, ссылаясь на бедность. Французы, которым причиталась львиная доля, разделилась на два лагеря. Одни, как Бриан, хотели договориться с немцами, дать им некоторую отсрочку, другие во главе с Пуанкаре были настроены решительно, воинственно. Русские долги, довоенные и военные, тоже оставались неуплаченными. План был дать нам германские репарации, но заставить платить Антанте.
--
Империалистические штучки!
--
Так-то оно так, однако кто на их месте вел бы себя иначе? После изнурительной войны финансы и экономика были в расстройстве, во Франции особенно, плюс мстительные чувства, желание отмстить за унижение франко-прусской войны, за страх поражения, который они испытывали во время мировой войны практически до самого конца. Если обратиться к России, то положение наше было аховое, полнейшая разруха и единственная страна, которая хотела с нами иметь дело, была Германия. Немцы надеялись с нашей помощью обойти драконовские статьи Версальского договора, который ограничивал армию 100 тысячами, запрещал им иметь авиацию и танки и так далее. Нам, со своей стороны, очень хотелось получить от них техническую помощь в военной промышленности, в строительстве Красной армии. Германское правительство колебалось, они только что пережили неудавшуюся коммунистическую революцию, инспирированную, ни для кого не секрет, из Москвы. Рейхсвер расправился с германской "красной армией", численностью до 50 тысяч, однако командующий генерал Сект все равно хотел с нами сотрудничать, не видел другого выхода. 15 марта было подписано соглашение оотносительно авиационного завода Юнкерса в Филях -- на средства рейхсвера. Следующий пункт переговоров касался строительства в России заводов Круппа. Ленин, как только услыхал о конференции, стал торопить это дело, чтобы ехать туда, имея в кармане обязательства немцев. Он быстро сообразил, что Ллойд-Джордж и Бриан добиваются экономического закабаления России, я думал так же. Нам навязывали экстерриториальные иностранные сеттельменты, как в Китае или Турции. Наше трудовое законодательство не должно было распространяться на иностранные предприятия, монополия внешней торговли частично отменялась, два или три порта превращались в зоны свободной торговли. Ни один иностранец не подлежал аресту без согласия консула его страны и только в его присутсивии и т.д. Эти условия были неприемлемы в принципе, не говоря уже о том, что Советская власть никогда не пошла бы на то, чтобы так ущемить интересы ОГПУ, своего любимого детища. После того, как Пуанкаре сменил Бриана на посту премьера, российские долги оказались центральным пунктом конференции. Ленин в Геную ехать не хотел -- из--за возможности покушения белых; по той же причине отпадали Троцкий и Зиновьев. Получалось, что во главе делегации буду я.
--
Но, Георгий Васильевич, вас тоже могли убить?
--
Сравнительно, я представлял для Республики меньшую ценность: вчерашний меньшевик, не был членом Политбюро или ЦК... Текст соглашения с Круппом был готов для подписи, но немцы колебались, в надежде, что сумеют что-нибудь выторговать у Антанты насчет репараций. Мы из всех сил старались оказать на них давление. Нарком внешней торговли Красин, мои заместители Литвинов и Раковский со свитой экспертов заехали в Берлин по пути в Италию, но ничего не добились. Министр иностранных дел Ратенау, крупный промышленник и финансист, считал, что советско-германское соглашение торпедирует конференцию. Мы ничего не имели против против подобного исхода, но поскольку с мнением Ратенау согласился президент Германии социал-демократ Эберт, пришлось смириться.
--
Георгий Васильевич, я дико извиняюсь, но получается, что вы, советское правительство, хотели сорвать конференцию?
--
Святая простота! Мы постоянно использовали международные форумы для пропаганды. Наша главная цель была мировая или, на худой конец, европейская революция. Чего мы могли добиться на этой конференции? Буржуазные страны отказывали нвм в дипломатическом признании, ставили унизительные условия. Мы пользовались любым поводом, чтобы разоблачить империалистов в глазах мирового пролетариата. В преддверии Генуи британские лейбористы настойчиво требовали, чтобы Ллойд-Джордж пригласил на конференцию свергнутое меньшевистское правительство Грузии. Троцкий всполошился: это откроет путь для Деникина, Врангеля и прочих. Ленин, наоборот, потирал руки от удовольствия: лидер лейбористов Гендерсон, как и Керенский, по глупости играют нам на руку. Советские профсоюзы не должны протестовать, а "Известия" пусть поблагодарят Гендерсона за счастливую мысль. Конечно, на конференцию надо пригласить все страны и колонии мира. Разумеется, появись грузины в зале заседаний, мы бы немедленно покинули конференцию.
--
Вы хотите сказать, что Ленин готовил такую, язык не поворачивается выговорить, провокацию?
--
Господи, друг мой, перестаньте витать в облаках! И не употребляйте, Христа ради, громких слов. Какая там провокация, просто тактическая хитрость. Ленин был очень искусный тактик. Вам не доводилось читать его работу 19-го года "Детская болезнь левизны в коммунизме"?
--
Мы вообще-то проходили ее по марксизму-ленинизму, -- сказал Геннадий с запинкой, потому что для него все эти первоисточники были на одно лицо. Он никогда не понимал, зачем их так много.
--
Проходили, забавное словечко. Так вот, в этой работе Ленин с замечательной ясностью изложил свою доктрину: в борьбе все средства годятся, потому что наше дело, социализм, оно исторически правое. Если двигаться к цели напролом, мы мало чего добьемся. Мы будем блокироваться с кем угодно, кто нам в данный момент полезен, потом этого временного союзника следует отбросить, иногда даже уничтожить, как это случмлось с левыми эсерами. Примеров этих временных компромиссов много: союз пролетариата со всем крестьянством против Временного правительства, а потом союэ с беднотой против городской и сельской буржуазии. И так далее. Кто не понял этой статейки Ленина, тому чтение всех 55 томов не принесет никакой пользы. Возвратимся, однако в Геную. Мы прибыли туда в сверкающих дипломатических доспехах: фраки, полосатые брюки, черные цилиндры, белые шелковые перчатки. Эмиссар Коминтерна Матиас Ракоши (тот самый, венегрский) только что создал в Италии коммунистическую партию, так вот эти новоиспеченные коммунисты с вытаращенными глазами читали в газетах, как мы чокаемся шампанским с министрами и отцами церкви, отвешиваем поклоны королю. Текст своего выступления я еще в Москве отдал на прочтение Ленину. Он нашел в нем отличное изложение пацифистской программы. Конечно, ни он, ни я пацифистами не были, но в то время нам бы очень помогло всеобщее разоружение. Ленин опасался, что мне не дадут произнести эту речь; тогда, сказал он, мы ее распубликуем с протестом. Этого, однако, не понадобилось. 10 апреля я произнес свою речь по-французски, а затем перевел ее на английский. Наша делегация, сказал я, приехала сюда не с целью проповедовать свою идеологию, а для установления деловых отношений с правительствами и промышленно-коммерческими кругами всех стран на основе взаимности, равенства, полного и безусловного признания. Этим я задал тон всем дальнейшим переговорам. Мы самая большая страна Европы с неограниченнми природными богатствамию Мы готовы предоставить иностранным капиталистам концессии, право разрабатывать эти ресурсы. Но экономическое восстановление России и конец хаоса в Европе будут невозможны, если к нам будут предъявлять чрезмерные претензии, оставшиеся от проклятого прошлого. Мы готовы начать с чистой страницы. НЭП создал твердые гарантии для иностранных капиталистов.
Рассказчик остановился, чтобы перевести дух. Было видно, что он живо переживает эти события. Геннадий подумал, что, может быть, такое волнение вредно, опасно, но не успел вставить слова, потому что Чичерин снова заговорил.
--
Дав им понять, что торговать с нами можно, а взыскать старые долги, к которым мы не имеем отношения, не удастся, я перешел к изложению пацифистской программы, которая так понравилась Ленину. Любые усилия по возрождению мировой экономики будут тщетными, пока над планетой нависает угроза новой войны. Поэтому советская делегация призывает поставить на повестку дня конференции всеобщее разоружение, запрещение отравляющих газов и авиационых бомбардировок, особенно против гражданского населения. На будущих конференциях должны присутствовать все страны, включая колонии, а также организации рабочего класса. По окончании моей речи вскочил французский министр иностранных дел Барту с горячими возражениями против будущих конференций, а также против обсуждения разоружения на нынешней. Мы не настаиваем, ответил я ему, хотя совсем недавно Франция жаловалась, что не может разоружаться из-за России. Мы готовы, очередь за вами. Ллойд-Джордж разрядил напряжение несколькими остротами, однако стало ясно, что когда Россия и Франция сидят за одним столом, переговоры вряд ли дадут результаты. Дальше работа конференции перешла в комитеты. В Первом (политическом) комитете были представлены 27 стран Европы (без Германии), Япония, три британских доминиона и Россия. На первой же сессии эта комитет создал рабочий подкомитет: Франция, Англия, Италия, Япония, Бельгия, Советская Россия, Швейцария, Польша, Румыния, Швеция и Германия. Французы первоначально не хотели пускать Германию и в этот орган, но другие страны не согласились. Мы, со своей стороны, зявили два протеста: против присутствия румын, захвативших Бессарабию, и японцев, сидевших на нашем Дальнем Востоке. В любом случае подкомитет, собравшись один раз, объявил перерыв на два дня. Реальные переговоры вели на вилле Альберти две делегации, советская и британская, которая держала в курсе дела французов; немцы оставались в изоляции. Статья 116-ая Версальского договора оставила за Россией право требовать с Германии репарации -- на тех же основаниях, что и другое победители. Летом 19-го эту статью включили по настоянию французов, ожидавших, что советское правительство будет вот-вот свергнуто Деникиным. Статья эта тепереь нависала над Германией как дамоклов меч. В кулуарах шептались, что русские предложили Ллойд-Джорджу такую комбинацию: Советская Россия получает репарации с Германии и из этих денег платит свои долги (Еще до открытия конференции мы распустили слух, что Франции предложила нам экономическую помощь, которая будет оплачена опять же из репараций). На переговорах мы оперировали астрономическими для того времени суммами. Мы привезли в Геную длинный меморандум, где была собрана вся необходимая бухгалтерия. Всего страны, воевавшие против Германии и Австро-Венгрии, потеряли 17 миллионов военнослужащих: убитые в военных действиях, умершие от ран и болезней, пропавшие без вести, калеки. Российских солдат в этом итоге было 7 с половиной миллионов, что давало нам право на репарации размером 8 с половинной миллиардов долларов. Военные расходы России за годы войны, 18 миллиардов, мы рассматривали как долг со стороны союзников, потому что в результате победы они получили колонии и вражеские территории, а мы ничего. К этому добавлялись еще 19 с половиной миллиардов -- потери нашего народного хозяйства в результате иностранной интервенции, блокады и гражданской войны. Всего, по нашим подсчетам, союзники были должны Советской России 46 миллиардов долларов, в то время, как наши долги правительствам стран Антанты составляли около 5 миллиардов. Наше впечатление было, что западные страны, конечно, не признают наших контрпретензий, но готовы простить свои правительственные долги с процентами. Оставались, однако, предвоенные долги частным лицам и проблема компенсации за национализированную собственность. Ллойд-Джордж настаивал, чтобы Россия заплатила за эту собственность или предоставила взамен концессии, наш ответ был, что это вопрос принципа. Суверенное правительство на своей территории имеет право национализировать без выплаты компенсации все, что оно найдет нужным. Теперь относительно календаря. Конференция открылась 10 апреля, в Страстной понедельник по западному обряду. В пятницу, 14-го, начались переговоры на вилле Альберти. О том, что там происходило, немцы могли узнать только от нас, гордые бриты их игнорировали. После нашей первой встречи с Ллойд-Джорджем произошел странный эпизод: итальянский министр Джианини приехал в германскую резиденцию и доверительно сообщил, что стороны готовы подписать соглашение о германских репарациях России. Ума не приложу, откуда он это взял. Немцы всполошились. Заведующий русским отделом германского МИД'а барон Аго фон Мальтцан сообщил советнику Ллойд-Джорджа Франку Вайсу, что в этом случае немцам ничего не остается, как немедленно подписать советско-германский договор. Англичане не реагировали. Этот промах Ллойд-Джорджа я объясню потом. В немецкой делегации западники, сторонники ориентации на Англию и Францию, спорили с теми, кто хотел сотрудничать с востоком, с нами. Мальтцан, принадлежавший к восточной группе в субботу 15 апреля он пригласил наших дипломатов Раковского и Иоффе на завтрак, где завел разговор про возобновление советско-германских переговоров. Он дал понять, что в случае нашего соглашения с англичанами на техническую помощь со стороны Германии рассчитывать нечего. Иоффе и Раковский заверили его, что мы вполне готовы немедленно подписать договор с Германией. Немцы сразу передали этот ответ британской делегации, опять никакой реакции не последовало. Вечером Страстной субботы до отеля, где стояла германская делегация, снова дошли слухи, что мои переговоры с Ллойд-Джорджем близятся к успешному завершению. Спать немцы отправились в самом мрачном расположении духа. Мы в это время, простите за каламбур, не дремали. В час ночи Иоффе позвонил Мальтцану с предложением встретиться в 11 утра в нашей резиденции, т. е. в отеле св. Маргариты в близлежащем городке Рапалло. -- Как развиваются ваши переговоры с англичанами? -- был встречный вопрос. -- Очень хорошо, -- отвечал Иоффе. -- На первые два дня Пасхи объявлен перерыв. Барон разбудил остальных, началось знаменитое "пижамное совещание", оно продолжалось до 3 часов утра. Ратенау был по-прежнему против, но постепенно сдавал позиции. В конце концов, немцы решили ехать на автомибилях в Рапалло. В 7 утра они позвонили мне. Ратенау все еще надеялся, что Ллойд-Джордж откликнется. С этой целью один из его помощников дважды безуспешно пытался связаться с вышеупомянутым Вайсом. Первый раз ему сказали, что Вайс спит, второй -- что он уехал. Ничего не оставалось, как ехать в Рапалло. Переговоры и обед заняли несколько часов. Около шести вечера работа над текстом подошла к концу. Ратенау, скучавшему в отеле по соседству, дали знать, что все готово для подписи. Он был уже в дверях, когда раздался телефонный звонок: Ллойд-Джордж хотел назначить с ним встречу. Ратенау заколебался, но потом сказал по-французски "Le vin set tirИ, il faut le boire" (Бутылка откупорена, вино придетсявыпить). Подписанный договор был, я не боюсь этого слова, взаимовыгодный. Страны заявили, что не имеют друг к другу финансовых претензий: мы не претендовали на репарации, они отказывались взыскивать старые долги. Была там оговорка, что, если мы когда-нибудь решим платить кредиторам из стран Антанты, то и немцы получат право на свою долю. Но это, спешу добавить, никогда не входило в наши планы. Мы договорились также о важных пунктах, не подлежавших огласке. На советской территории будет происходить обучение германских пилотов и танкистов, специалисты их Германии будут работать на наших заводах, где будет производиться вооружение для рейхсвера, разумеется, и для Красной армии, красные командиры будут проходить обучение в Германии. Генерал Сект был доволен договором, но президент Эберт пришел в ужас от слишком тесного сотрудничества с большевиками. Националисты кричали, что договор запятнал честь Германии, что он на руку мировому еврейству. Главным виновником объявили Ратенау. Это была интересная фигура, философ и инженер, человек большой культуры. Во время войны он получил известность благодаря своей работе в правительстве по организации промышленности. Крещеный еврей, Ратенау считал себя немцем, но своего происхождения не скрывал. В июне того же 922-го года его убили правые. Это покушение, как и сотни других, оказалось репетицией гитлеровского кошмара. Слепая ненависть к евреям была в Германии столь же сильной, как и в России. Борис Чичерин, выступал против этой заразы, один из очень немногих... Рапалльский договор поверг Англию и Францию в шок, в Париже шли разговоры о мобилизации войск. Лондонская "Таймс" заявила, что этот нечистый альянс представлял собой открытый вызов, намеренное оскорбление держав Антанты, что-то в этом роде. Раздавались призывы проучить нас и немцев. На самом деле парии Версаля прорвали кольцо изоляции и остракизма. Россию и Германию хотели стравить, как двух собак, но мы перехитрили охотников. Для нас и для меня в особенности это была грандиозная победа. После Рапалло западные страны уже не составляли единого фронта против нас, началась полоса дипломатических признаний.
--
Георгий Васильевич, а как же Ллойд-Джордж?
--
Ллойд-Джордж?
--
Вы обещали рассказать, почему он был так невнимателен к немцам...
--
Справедливо, обещал. Тогдашнее положение его в Англии было шаткое, по каковой причине он решил стать во главе делегации. По той же причине он не взял с собой в Геную своего министра иностранных дел, лорда Керзона. Я Керзона терпеть не мог за его откровенно антироссийские взгляды, но это был дипломат мирового класса. В английской делегации было, наверно, человек сто, но только три чиновника дипломатической службы. Главным советником премьера оказался упомянутый мистер Вайс из Совета внешней торговли, однажды до того побывавший в России, но фактически не имевший опыта в международных делах. По какой-то причине он не обращал на немцев должного внимания. Узнав о подписании договора в Рапалло, взбешенный Ллойд-Джордж призвал германскую делегацию на ковер: Почему это вы не поставили в известность никого из моих подчиненных? Те отвечали, что они постоянно поддерживали контакты с мистером Вайсом, но что в последний день его было невозможно отыскать. Реакция Ллойд-Джорджа -- классический образец политической находчивости. Сморщив лоб, он спросил с наигранным удивлением: Кто такой мистер Вайс? Этот маскарад, однако, не помог, к концу года пришлось уйти в отставку. Керзон, кстати, сохранил свой пост в новом правительстве консерваторов, нам с ним довелось неоднократно скрещивать рапиры. Про него ходил анекдот, который он сам рассказывал как подлинное происшествие. Во время мировой войны, при виде британских солдат, купавшихся в море, Керзон воскликнул: Никогда не думал, что у низших классов такая белая кожа!
Они оба рассмеялись. Геннадий вдруг осмелел: Георгий Васильевич, мне вспомнился современный анекдот, очень похожий, но его нельзя рассказывать без крепких выражений, без мата...
--
Валяйте, батенька, здесь барышни не присутствуют.
--
По пути в Барвиху ответственный руководитель от скуки болтает с шофером: С кем это вы, Вася, поздоровались? Это Алексей Николаича шофер. Едут дальше. А это с кем? Это Фрол Романыча шофер. А это с кем? Так, одна блядь знакомая. Скажите, Вася, я давно собираюсь спросить, а что в народе -- все еще ебутся?
По реакции собеседника Геннадий видел, что анекдот попал в точку. Чичерин долго хохотал и посмеивался, даже повторил концовку. Потом сказал серьезно:
--
Быстро приобретаются господские замашки. Я еще хорошо помню, как возник большевистский заповедник в Барвихе. До революции там было огромное имение, принадлежавшее Майндорфу, в его готическим доме нынче клуб. Имение простиралось от Одинцова до Усова: железнодорожная станция, лесопилка, почта и великолепный лес, фактически парк с дорожками для верховой езды. Там же, по соседству с Усовым, находились два имения родственника Майндорфа нефтепромышленника Зубалова. После революции они превратились в дачные резиденции советской верхушки: в Зубалове II и посейчас живут Микоян, Ворошилов и некоторые другие, в Зубалове IV, поменьше, помещался Сталин, в том же доме долго, пока они не разошлись, жил Бухарин...
У Геннадия вдруг засосало под ложечкой. Ему стало не по себе, тревожно.
--
Георгий Васильевич, мне, право, неловко отнимать у вас столько времени. К тому же вы, наверно, порядком устали.
--
Ничуть, совсем наоборот: воспоминания меня взбодрили. С другой стороны, это я у вас отнимаю время, вы ведь перед тем, как меня подобрать, куда-то направлялись.
--
Да нет, ничего особенного.
--
Не стесняйтесь, дело прежде всего.
--
Нет, нет, вы меня неправильно поняли, я готов вас слушать хоть целый день, это живая история.
--
Вы, к слову пришлось, где проживаете?
--
В Конюшках, здесь рядом.
--
Соседи значит. Давайте так сделаем. Я, как обещал, раскрою загадку моего существования, не то, упаси Господь, вы примете меня за самозванца, после чего отпущу вас восвояси. В другой раз поговорим еще. Идет?
--
Как вам удобнее, Георгий Васильевич, я вам бесконечно благодарен за ваш рассказ.
--
Пустяки, старческая болтовня. Вы, возможно, не знаете, что я до революции был, страшно выговорить, меньшевиком. Да, да, батенька, самый заядлый меньшевик. Это вообще забавная история, как сын тамбовского помещика угодил в революционеры. Это Романовы дали такое направление русскому свободомыслию. В Екатерининские времена, пока вольнодумство шло из Франции, русские баре были вольтерьянцы, почитывали Дидро и Руссо; сие не мешало заводить крепостные гаремы, сечь дворовых, жить в праздности. Потом, при Николае особенно, все французское попало под подозрение -- из боязни революции. Дворяне и другие искавшие образования стали ездить в германские университеты. Помните, про Ленского: Он из Германии туманной привез учености плоды. В нарождавшей интеллигенции появился вкус и привычка к немецкой философии: Кант, Фихте, Шеллинг, Фейербах, Гегель... Славянофилы и западники, Герцен, Боткин, Белинский, Хомяков, Киреевские, все жадно читали или пересказывали друг другу философические новинки из Германии, неистово спорили по их поводу. Лев Толстой увлекался Шопенгауэром, его ровесник и мой дядюшка Борис Чичерин, одна из самых светлых голов века, был крепкий гегельянец. Следующим в этой последовательности немецких кумиров стоял Маркс. Цензура марксистскую литературу не запрещала, считая, что для народа слишком мудрено. Вдруг все заинтересовались марксизмом. Мемуарист Павел Анненков, записывавший под диктовку Гоголя Мертвые души, познакомился с Марксом в сороковых годах, оставил очень живой его словесный портрет. Михаил Бакунин, скакнувший из гегельянства в апостолы анархизма, состоял членом Интернационала, правда, с Марксом никогда не смог поладить. Навеянную Марксом строки можно обнаружить даже у Толстого.
--
У Льва Толстого?
--
У него самого, в "Анне Карениной". Забавно, что современные пропагаторы этого, кажется, никогда не заметили. Передайте мне, если не затруднит, вон те два томика с полки. Благодарствуйте. Это должно быть в первой части, когда Левин приезжает к брату Николаю в гостиницу. Вот оно. Николай говорит:... капитал давит работника, -- работники у нас, мужики, несут всю тяжесть труда и поставлены так, что, сколько бы они не трудились, они не могут выйти из своего скотского положения. Все барыши заработной платы, на которые они могли бы улучшить свое положение, все излишки платы -- отнимаются у них капиталистами. И так сложилось общество, что чем больше они будут работать, тем больше будут наживаться купцы, землевладельцы, а они будут скоты рабочие всегда. Вот так... Видите, как влияние было сильно, что помещик Толстой счел необходимым разобраться в деталях марксовой доктрины. Люди помоложе под влянием Коммунистического манифеста и Капитала жгли за собой мосты, переходили в марксизм, А ведь неожиданная цитата, неправда ли? Сознайтесь, прочти я ее без указания источника, ни за чтобы на Толстого не подумали?
--
Вы правы, Георгий Васильич, не подумал бы.
--
Начинали Плеханов, Туган-Барановский, Потресов, Аксельрод, Засулич, потом пришла очередь моего поколения, родившихся в начале семидесятых: Струве, Мартов, Ленин, Бердяев... Я по окончании Петербургского университета поступил на дипломатическую службу, откуда вышел в 904-ом, в год смерти дядюшки, который революцию отвергал, однако твердо стоял за представительное правление. Но это так, к слову пришлось. 32 лет отроду, с революционными вихрями в голове, с крепким желанием переделать мир, я отказался от прав на тамбовское имение, уехал в Берлин. С началом революции примкнул к меньшевикам, работал с французскими социалистами и британскими лейбористами. С самого начала был среди заядлых противников империалистической войны. Увы, большинство социалистов охватил патриотический угар. Я сотрудничал с пацифистами, работал в обществах помощи жертвам войны. Оглядываясь назад, остается с грустью заключить, что, остановись эта бессмысленная бойня на год или два раньше, скорее всего, не было бы последующих ужасов: российской гражданской войны, гитлеровского нацизма, второй войны. Это мое глубокое убеждение. Но вернемся к моей скромной особе. 917 год застал меня в Англии. Монархия в России пала, но либеральные мужи Временного правительства стояли за войну до победного конца. Милюков договорился до того, что русский народ, мол, прогнал царя, потому что тот недостаточно энергично вел войну. И это ученик Ключевского!? Когда Ленин объявил декрет о мире, я не раздумывая выступил в его поддержку, за что был британским правительством посажен в кутузку. Вскорости меня обменяли на Бьюкенана, британского посла в России. В январе я прибыл в Петроград, сразу включился в дипломатическую работу, после перехода Троцкого в военное ведомство был назначен наркомом. Я был среди тогдашнего правительства практически единственный знакомый с дипломатической службой. Как и другие бывшие меньшевики, как Урицкий, Володарский, Хинчук, как тот же Троцкий, я вступил в партию большевиков. Тогда, конечно, про наше небольшевисткое прошлое старались не вспоминать, не то что после... В Наркомннделе работали преимущественно молодые люди, исполненные революционного энтузиазма, но совершенно девственные в делопроизводстве и дипломатическом протоколе. Я им казался чудаком: сидит за письменным столом ночи напролет, на шее шелковый платок, на ногах домашние туфли с незастегнутыми пряжками, иногда отрывается от писания бумаг, чтобы поиграть на фортепьяно или выпить рюмку коньяку... Я предпочитал работать по ночам. В полночь приезжали послы, их вначале было совсем мало, но один был личность уникальная, про него нельзя не сказать. Я имею в виду германского посла графа Рантцау. Его полный титул был граф Брокдорф-Рантцау, но он просил употреблять только вторую часть фамилии. В 919 году, будучи в качестве германского министра иностранных дел главой делегации в Версале, он остался сидеть, когда Клемансо вручил ему текст мирного договора. Ответную речь Рантцау произнес тоже сидя, подписать договор отказался и подал в отставку. Граф происходил из старинной аристократической гольштейнской семьи, его предки служили датским и французским королям. Одного из них маршала Франции Жозиаса Рантцау молва считала фактическим отцом Людовика Четырнадцатого. В Версале французский офицер спросил графа, правда ли это. "О, да, ---- был ответ. -- Последние 300 лет Бурбоны в нашей семье считались побочной ветвью Рантцау". Я любил с ним беседовать, большей частью по-французски, играл ему на рояле. Мы могли не соглашаться в политике, но нас связывало множество вещей: любовь к литературе, неприязнь к Англии, презрение к женщинам. Позже я принимал журналистов, а также любопытных иностранцев, которые приезжали в Москву поглазеть на первое государство рабочих и крестьян. Под утро кто-нибудь из секретарей отправлялся в наркомовском роллс-ройсе за моей доверенной машинисткой, которая перепечатывала начисто сочиненные за ночь документы. Свои письма я заканчивал формулой "с коммунистическим приветом". Однажды машинистка, от усталости, в письме, адресованном Ленину, напечатала "с капиталистическим приветом". Ляпсус обнаружил, просматривая копии, кто-то из секретарей (кажется, это был Саша Бармин) уже после того, как ушла почта. Насмерть перепуганный, он бросился звонить в Кремль. Письмо среди других документов уже лежало на столе Предсовнаркома, откуда никто не осмеливался его извлечь. Доложили мне, я только посмеялся: революция не пострадает. Продолжения эта история не имела. Уже через несколько лет нравы и порядки были иные...
--
Георгий Васильич, какие отношения у вас были с Владимиром Ильичем?
--
С Лениным? Хорошие, но исключительно официальные, служебные. Мы неплохо сотрудничали, пока я следовал его директивам, Ленин не был мелочным буквоедом вроде Сталина, но не поощрял у сотрудников инициативы, не интересовался их мнением, при случае давал понять, что они должны знать свое место. До революции мы были едва знакомы, никогда не состояли в переписке. Не забудьте, что мы принадлежали к непримиримым фракциям...
--
Ну и что? Разве у большевиков с меньшевиками не было контактов? Тем более, что некоторые переходили туда и обратно.
--
Контакты были, вы правы, но надо знать Ленина. Для него меньшевики были такие же враги, как кадеты, даже хуже. С момента, когда партийный товарищ отклонялся от ленинской линии, он переставал существовать для Ленина. Я понимаю, ваше представление о нем сложилось из опубликованных воспоминаний, которые скорее агиографии.
--
Агиографии?
--
Ну, да, жития святых. Вам с детства внушали про гениальность Ленина, но это пустяки. Если кто и отличался гениальностью, так это Маркс, отнюдь не Ленин. Вы только сочинения их сравните. Что, однако, стоит отметить, так это ленинскую предельную целеустремленность. Благодаря ей он выделялся на фоне славянской рыхлости, расхлябанности, бесформенности большинства товарищей. В то же время человек он был беззастенчивый, бесцеремонный, на мой дворянский вкус даже грубый. Вам я вижу это трудно принять, но из песни слов не выкинешь. Излишней, даже элементарной любезностью Ильич не грешил, такого за ним не водилось. Мемуарные сведения про его сверхестественную чуткость, гуманность -- это фальсификации или преувеличения. Сделаю, однако, оговорку. Стиль Ленина мог впоследствии сойти за ангельскую кротость, если его сравнивать с манерами Сталина или его соратников: Ворошилова, Кагановича, Кирова, Жданова и прочая. Эти товарищи возвели развязное хамство трактира, конюшни, подворотни в государственную норму. Дам вам типичный и, если угодно, смешной образчик. После гражданской войны Ворошилов, Буденный и прочие кавалергарды революции зачастили в Большой театр -- по поводу свежатинки из певичек и балерин. Однажды в фойе к Ворошилову подходит совдама с глубоким треугольным декольте на спине: Как вам нравится мое платье, Климент Ефремович? Совсем не нравится. Почему? Жопы не видно. Забавно, не правда ли? Но мы все отвлекаемся в сторону. Вы ведь, кажется, хотели узнать, как это вышло, что вы беседуете с официально почившим наркомом Чичериным.
--
Георгий Васильич, простите великодушно, больше слова не пророню.
--
Я это не в укор вам сказал, но будем, однако, продолжать. В двадцатых годах здоровье мое все время ухудшалось -- от переутомления, но также от нараставшего внутри разочарования. Я, как и многие в моем поколении, стал революционером, уверовав в Маркса. Марксизм, хоть и называет себя научным социализмом, все равно есть форма метафизики, безбожная религия. Кафка, кстати, тоже так думал (Геннадий хотел было спросить, кто это такой, но спохватился, что обещал не перебивать). Он хорошо, точно сказал: Большевизм потому против религии, что он сам религия. Вы вряд ли Кафку читали, его у нас замалчивают, а жаль, это один из самых глубоких писателей века. Кажется, никто лучше нашего читателя не может оценить меткость его прозы. Он, кстати, про перспективы русской революции предсказал, что чем шире разливается ее половодье, тем мельче и мутнее становится вода, а когда революция испарится, останется только ил новой бюрократии.
Геннадий не выдержал:
--
Этот Кафка, он как -- подлинный?
--
Не понимаю, что вы имеете в виду.
--
Всегда, знаете, найдутся имитаторы, мастера мистификации.
Геннадий, радуясь возможности внести вклад в беседу, с подробностями выложил Юркину вчерашнюю байку. Чичерин слушал с интересом, потом сказал, слегка почесав за ухом:
--
Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Очень это возможно, звучит правдоподобно. Примеры фабрикации национальных памятников имеются. В начале XIX века, в ту же эпоху, когда Мусин-Пушкин обнаружил Слово, подобное открытие состоялось в Богемии. Некий Ханка отыскал средневековые манускрипты, ставшие классикой чешской поэзии. Беда только, что к концу века обнаружилась поддельность рукописей. Кажется, публикации этого разоблачения очень помог Томас Масарик, будущий президент Чехословакии. Как видите, лавры Макферсона многим не давали спать.
--
Мне стыдно, Георгий Васильевич, но этот Макферсон кто такой?
--
Шотландец восемнадцатого столетия, талантливый поэт и мистификатор. Он опубликовал две поэмы, объявив, что это переводы из древнего барда III века Оссиана. Опусы сии произвели большое впечатление на современников, их перевели на многие языки, однако лет через двадцать всплыло, что сочинил их Макферсон самолично. Подождем, как оно дальше обернется. Как, кстати, фамилия этого храброго профессора?
--
На зэ начинается: Зинин или может Зилин. Боюсь только, что продолжения не будет.
--
Как так?
--
Когда про это дело Хрущеву доложили, он приказал тему закрыть. Древних памятников у нас и так кот наплакал, а вы замест того, чтобы новые открывать, старые закрываете.
--
Ха-ха-ха! Действительно, отстаем от Запада по всем статьям. Но вернемся к нашим баранам. Маркс в Капитале фактически переводит разговор в моральную плоскость. Вы только послушайте детали его схемы. Капиталист нанимает рабочих, покупает материалы, организует производство. Если для примера сырье и прочее обошлось в десять рублей, а готовое изделие продается за пятнадцать, то пять рублей составляет добавленная или прибавочная стоимость, из которой капиталист дал рубль рабочему, чтобы тот мог продолжать существование, а четыре присвоил. Это и есть эксплоатация. Моральный аспект в том, что, по Марксу, вся прибавочная стоимость создана исключительно трудом рабочего и должна принадлежать только ему. Маркс это не доказывает, он утверждает. Это, добавлю, доказать нельзя, но поверить в это можно, и мы поверили, вместа с тысячами и миллионами других. Выход из этой моральной несправедливости он видел в экспроприации класса капиталистов. Когда собственность на все перейдет к трудящимся, исчезнет основа для эксплоатации, произойдет скачок из царства необходимости в царство свободы, как поэтически выразлся Энгельс в Анти-Дюринге. Денег не будет, все произведенное будет поступать на общественные склады, откуда каждый будет брать все необходимое. Под конец жизни Маркс понял, что создать такое общество будет непросто. В Критике Готской программы он сделал замечание, что путь из капитализма в эту идиллию лежит через некий переходный период, диктатуру пролетариата, когда у власти будет стоять рабочий класс, но подлинного равенства еще не будет. Все это, разумеется, никакая не наука, а заповедь, но мы ее принимали. Став после революции реальностью, она мне, и не мне одному, стала разъедать глаза. Пока жаловались бывшие эксплоататорские классы, это было естественно, но в 921-ом забастовали питерские рабочие, против кого? Против собственной диктатуры? В ход пошло партийное вранье: это не забаствки, а волынки. Лодыри, деклассированные элементы, не хотят выполнять свой общественный долг. В Питере рабочие говорили: мы дали большевикам власть, мы ее заберем назад. Когда в Кронштадте восстали матросы, которые совсем недавно были опорой советского режима, с ними расправились, как со злейшими врагами. Про равенство стало неудобно вспоминать: революционная власть установила иерархию из 14 пайков -- столько же классов было в петровской табели о рангах. Мы мечтали избавиться от проклятого прошлого, создать подлинно гуманное общество, однако революция сохранила, даже укрепила самые отталкивающие институты царской России: тайную полицию, цензуру, гипертрофированную некомпетентную бюрократию. Грубый произвол советской власти превзошел ужасы прежнего режима: пошли массовые реквизиции, расстрелы заложников... Это был крах идеалов. Напрасно мы придумывали и отыскивали смягчающие обстоятельства, во все глаза старались углядеть проблески надежды. В который раз русский порыв к свободе обернулся гнетом. Злые языки повторяли: за что боролись, на то и напоролись. Казалось, Россия несет на себе роковое, неизбывное заклятье. Философ Бертран Рассел, посетив Советскую Россию, написал своему другу: как ни ужасна диктатура большевиков, она, кажется, наилучшая система для этой страны. Если ты спросишь себя, как следует управлять персонажами Достоевского, ты поймешь.
Чичерин прервал рассказ, чтобы наполнить рюмки, они молча выпили.
-- Когда я понял, что прыжок в царство свободы в лучшем случае откладывается на неопределенный срок, это сознание стало разъедать мой мозг и плоть. Я старался забыться за каждодневной работой, за роялем, за книгами, но это плохо удавалось. Большевики меня терпели как полезного чужака, на 14-м съезде Сталин даже ввел меня в ЦК, но никакой близости с ним быть не могло. Мой главный заместитель Литвинов спал и видел, как бы сесть на мое место. Был он весьма неглупый, но для дипломата плохо отшлифованный, ему нехватало культуры, из всех языков он говорил только по-английски, был женат на англичанке. Литвинов был из настоящих, твердокаменных старых большевиков. Люди этого типа могли ограбить банк, жениться, чтобы завладеть деньгами жены, украсть печатный станок у меньшевиков. Все это делалось, само собой, для партии, однако общение с такими личностями оставляло неприятный привкус. Литвинова в свое время выслали из Франции за попытку разменять крупные купюры, добытые в одном из почтовых налетов, которыми занимался Коба-Сталин. Характер у него был упрямый, неподатливый, одним словом, крепкий орешек. Странно сказать, но Сталин несколько терялся в его присутствии. Я думаю, по этой причине он его не репрессировал. Как-то во время совещания Сталин подошел к Литвинову, положил ему руку на плечо: Вот видите, мы можем договориться. Тот сбросил руку и ответил: Ненадолго. Я не переваривал Литвинова -- главным образом за то, что он никогда не испытывал моральных сомнений. Конец моей наркомовской карьере положили события 928-го года, главным образом шахтинское дело. Наркоминдел оказался втянут в этот одиозный процесс, потому что среди подсудимых наряду с 50 советскими специалистами были пять инженеров из Германии. Обвинения были чудовищные: злостное вредительство, пожары и затопление шахт. Я не знаю подоплеки дела, но, видимо, главный мотив был подстегнуть население, сплотить его перед лицом общей угрозы. Диктатуре враги необходимы, они оправдывают ее существование. В СССР начинался новый этап, индустриализация и связанное с ней повальное ограбление населения. В марте шахтинске дело открылось как грандиозный спектакль, миллионы трудящихся вышли на демонстрации с требованием расправы. Предсовнаркома Рыков сразу объявил обвиняемых виновными, вскоре в том же духе высказался сам Сталин. Граф Рантцау, заявляя протест, предупредил, что подаст в отставку, если я не смогу что-нибудь сделать для арестованных немцев. Четверо из них были служащие электротехнического гиганта A.E.G., германского Дженерал Электрик. Компания вела значительные работы в СССР, угрожала их свернуть. Наши вопли, Литвинова и мои, что страна теряет единственного союзника, возымели некоторое действие: двух немцев выпустили до суда, двух оправдали, одному дали год тюрьмы и тут же выслали. Все равно письмена на стене были грозные. Относительно благополучный НЭП подошел к концу, власть снова завинчивала гайки. По окончании процесса Рантцау уехал из Москвы, у него был рак горла. Скоро он умер в Берлине. 1 октября в Москве праздновали начало первой пятилетки, но я уже был в Висбадене, куда сбежал на лечение. Была и другая причина -- Литвинов. Я заявил в ЦК, что не могу больше работать с этим моим антиподом. Я уезжал в отчаянии, боялся повторения ужасов гражданской войны. Полтора года, проведенные в Германии, были насыщены историческими событиями. На Западе разразился биржевой крах, началась мировая депрессия, в СССР отбирали частную собственность, крестьян загоняли в колхозы. Мне хотелось остаться в Висбадене, но меня неотступно уговаривали вернуться: советские власти ужасала перспектива наркома-невозвращенца. В конце концов, я сдался. Возвращение в Москву вышло драматическим. Город за время моего отсутствия стал неузнаваем. Угар НЭПа улетучился через дымовые трубы пятилетки. С лиц прохожих, с фасадов зданий -- отовсюду зияли нищета, усталость, апатия. Магазины и лавки в большинстве закрылись, оставшиеся производили жуткое, замогильное впечатление. Витрины были декорированы исключительно картонными коробками, на которых размещались жестянки консервов с табличками "пустые". Изношенная одежда прохожих напоминала лохмотья. Мне стало стыдно своего заграничного платья. Еще одну новинку московского пейзажа составляли длинные хвосты у кондитерских. Вопреки благоглупостям попутчиков социализма и журналистов вроде Вальтера Дюранте правда была пугающая. Сладости оставались практически единственным видом продовольствия, который можно было добыть без карточек. Голодные москвичи выстаивали в очередях долгие часы, чтобы отдать дневной заработок за фунт отталкивающего продукта из сои с сахарином. Я скоро обнаружил, что мое личное положение тоже скверное. Меня заманивали в Москву с единственной целью сместить с должности под надежным надзором ОГПУ, чтобы и мысли не было остаться заграницей. 25 июля 930 года я за завтраком прочел в газете о своем увольнении. Литвинов, как подлинный большевик, не церемонился. Из наркомовской квартиры на Кузнецком меня немедленно выдворили в крохотную каморку, где не было отопления, пришлось вещи и книги распихивать по знакомым. Мне назначили продовольственные карточки самой жалкой категории. Жаловаться и просить не в моем характере, посему я голодал и холодал, пока через несколько месяцев кто-то из моих бывших секретарей, возмутившись, не пошел хлопотать в ЦК. В результате мне выделили квартирку в одном из арбатских переулков и паек получше. В остальном власти, казалось, про меня забыли, я мог посвящать все свое время книгам и музыке. Из квартиры я выходил, главным образом, для того, чтобы отправиться в книжные магазины на Арбате. На улице я держал очи долу -- из опасения быть узнаным. Здоровье мое было нехорошо, постоянные боли. Я думал, что дни мои сочтены, когда судьба свела меня с доктором К. Лучше не называть его фамилии. Несмотря на разницу в возрасте, он был почти на 20 лет моложе, мы подружились, как могут дружить только мужчины. Он стал моим ангелом-хранителем. Он распознал мой недуг, сделал мою жизнь терпимой: теперь каждый шаг не доставлял мне страданий. Вместе мы проводили долгие часы, наслаждаясь откровенной, без оглядки через плечо беседой обо всем на свете, даже о политике, роскошь, которую тогда могли позволить немногие. Потом грянуло убийство Кирова. Первый процесс Зиновьева и Каменева показал, что никто не может чувствовать себя в безопасности. К. высказал мысль, что меня, скорее всего, тоже возьмут, не потому, что я предсталял опасность для Сталина, но по другой непредсказуемой причине, хотя бы для того, чтобы использовать в одном из показательных процессов. Что такие судилища неизбежны, он не сомневался. Ауто-да-фе, через которые недавно прошли беспартийные спецы -- Шахтинское дело, процессы Промпартии и Метро-Викерс -- бвли генеральной репетецией того, что теперь предстояло партийцам. Поразмыслив, я с ним согласился. Тогда, сказал К., нужно действовать. То, что он придумал, было дерзко, почти невероятно, однако терять мне, как пролетариату, было нечего. К. хотел добыть мне новую личность, другую персону, иными словами сделать так, чтобы я официально умер и продолжал жить под другим именем. Летом 936-го года он поместил в Кремлевскую больницу под именем Чичерина другого своего пациента, смертельно больного. 7 июля тот, по документам я, отдал Богу душу и в гробу был выставлен в здании наркоминдела. К. позаботился о гриме, в любом случае, никто не усомнился в подлинности покойника. Во время гражданской панихиды произошло событие, которое подтвердило наши самые мрачные подозрения. Николай Крестинский, бывший посол в Берлине, а ныне замнаркома, в своей речи смело разоблачил Чичерина, подверг острой критике роль покойного в проведении советской внешней политики. Разумеется, это беспрецедентное выступление он сделал по указанию Сталина, и Литвинов, думаю, не возражал. Крестинского такая послушность не спасла. В 938-ом его протащили через бухаринский процесс и расстреляли. Читая в газетах про этот процесс, я постоянно думал, что мог легко оказаться среди подсудимых, может быть, на месте Крестинского и в его роли. Я на панихиде не присутствовал, не рискнул, хотя соблазн был велик, но К. там был и все мне представил очень живо. Мы поздравили друг друга с тем, что угадали намерения Сталина. Речь Крестинского была ни что иное, как запоздалый выстрел в мою сторону, сделанный с досады, что жертва перехитрила палачей, умерла до срока. Я переселился в квартиру, где мы с вами находимся. Она принадлежала человеку, который, так сказать, одолжил мне свое земное обличье. К. заранее выяснил, что у него не было родственников. Покойный только что въехал в Дом полярника, где его еще не знали. Такая вот история. Остается добавить, что мой дорогой и незабвенный друг К. в ноябре 941-го, когда немцы подступали к Москве, ушел в ополчение и не вернулся. Я даже не знаю, как он погиб. За годы одиночества я на многие вещи стал смотреть по-иному. Где-то мы взяли неверный курс, пошли на ложные огни. У марксизма подоплека моральная, только мы этого не понимали, считали его наукой, оттого, наверно, ставили эксперименты на людях. Другие революции -- в Англии, во Франции, да и в Америке -- они были нацелены на права личности. Помните Декларацию прав человека и гражданин? Мы, русские революционеры, видели только власть, собственность. Это не только социал-демократы, у народовольцев была идея черного передела, справедливого распределения земли. Права и законы, они долговечнее. Бурбоны получили назад французский престол, а кодекс Наполеона остался, значит, и крестьянские наделы. Печальный урок, только поздно. Это теперь ваша забота, молодого поколения.
Чичерин замолчал, перевел дух. Геннадий видел, что рассказчик на пределе сил, он встал и наклонил голову:
--
Большое вам спасибо, Георгий Васильич. Вы не можете представить, как я вам благодарен. За ваш удивительный рассказ, за ваше доверие. Разрешите мне откланяться, вам нужно отдохнуть. Может, я могу что сделать перед уходом?
--
Не извольте беспокоиться. Но, кажется, прилечь не помешает. Сердечно рад был с вами познакомиться, заодно излить душу. Это очень по-стариковски, мне как-никак девяносто стукнуло. Вот вам моя карточка, позвоните, когда будет охота.
В Девятинском стояла темнота, на небе появились звезды. Нечувствительно день пролетел, подумал Геннадий. Фонари качались под ветром, тень от листвы бежала по земле. Стало прохладно, не то, что днем. Что касается половцев, они же кипчаки, в тринадцатом веке монголы их вытеснили из наших степей, загнали на Дунай. Какая-то часть даже попала в Египет, где они сперва служили в коннице, а потом захватили власть под именем мамелюков. Этот Кафка, он кто был по национальности? Стыд и срам, такой писатель центровой, а он ни в зуб ногой. Надо будет Юрку допросить, не забыть, может, он что слыхал. Геннадий вдруг понял, что страшно голоден, заторопился домой. Дома всегда что-нибудь найдется из жратвы, хоть и частик в томате. Проходя под фонарем, достал из кармана чичеринскую карточку, при виде латинского шрифта машинально перевернул. На обороте значилось, по-русски: Максимилиан Голд, актер театра и кино, Мюнхен -- Париж -- Москва. Под названием каждого города стояли номера телефонов. Дела, подумал он, надо завязывать, так дальше жить невозможно. Пьянству -- бой. Двадцать шесть лет, пора собой заняться. Гантели купить, это обязательно. Сыроядение, говорят, тоже очень способствует, прямо чудеса творятся.
Кресскил, Нью-Джерси
28 сентября 1998 года
9,056 words, 18 pages
22
Copyright Џ 1998 by Vitaly Rapoport. All rights reserved.